История о пропавшем ребенке [litres]

– Просила, чтобы ты принесла ей внучку.

– А вы там как? Надолго?

– Нино пока останется, поговорит еще с врачами, а я, пожалуй, пойду.

– Да, иди, спасибо тебе! Тебе самой нельзя перенапрягаться!

– Он тебе попозже еще позвонит.

– Хорошо.

– И успокойся, а то молоко пропадет.

Ее слова про молоко привели меня в чувство. Я сидела возле детской колыбели, словно близость к Иммаколате помогала мне сохранить грудь наполненной. Вот оно – женское тело: сначала я вскармливала ее внутри живота, теперь она питалась моей грудью. Я думала о том, что когда-то тоже сидела у матери в животе, сосала ее грудь. Грудь у нее большая, как у меня, если не больше. Еще недавно, пока она не заболела, отец частенько отпускал по поводу ее груди сальные шуточки. Я ни разу в жизни не видела ее без лифчика. Она прятала свое тело, не любила его из-за больной ноги. Но стоило ей выпить стакан вина, как она подхватывала скабрезный тон отца, принималась хвастать своими прелестями и изображать распущенность. Телефон зазвонил снова, и я схватила трубку. Это снова была Лила, но от недавнего спокойствия в ее голосе не осталось и следа.

– Лену, у нас тут неприятности.

– Маме хуже?

– Нет, врачи говорят, с ней все нормально. Но заявился Марчелло. Он, похоже, совсем спятил.

– Марчелло? При чем тут он?

– Понятия не имею.

– Дай мне его.

– Погоди, они там с Нино ругаются.

Я прислушалась: Марчелло злобно тараторил что-то на диалекте, Нино отвечал ему на хорошем итальянском, но тоже резко, как бывало, когда он терял терпение.

– Скажи Нино, чтобы не связывался с ним, – забеспокоилась я. – Скажи, пусть едет домой.

Лила не ответила, потому что ввязалась в спор мужчин. Сначала слов было не разобрать, но потом она вдруг крикнула на диалекте: «Что ты несешь, Марче? Пошел ты знаешь куда!»

«Поговори сама с этим говнюком, – бросила она мне в трубку. – И вообще, решайте сами, меня ваши дела не касаются!» Снова послышались приглушенные голоса, и через несколько секунд трубку взял Марчелло. Говорил он со мной на удивление вежливо. Элиза, объяснил он, попросила его не оставлять мать в больнице, и он приехал забрать ее и перевезти в платную клинику в Каподимонте.

– Я просто хочу сделать как лучше, Лену. Что в этом плохого? – увещевал он меня, как будто и правда нуждался в моем одобрении.

– Успокойся, пожалуйста.

– Я спокоен. Но ты же сама рожала в платной клинике, Элиза рожала в платной клинике, почему же ваша мать должна умирать тут?

– Потому что здесь работают врачи, которые ее наблюдают, – еле сдерживаясь, ответила я.

– Врачи работают там, где им платят деньги! – рявкнул он. По-моему, он впервые в жизни позволил себе поднять на меня голос. – Кто тут вообще командует? Ты, Лина или этот засранец?

– Сейчас не время командовать.

– Как раз самое время! В общем, или скажи своим друзьям, чтобы дали мне спокойно увезти ее в Каподимонте, или я набью кое-кому морду и все равно ее увезу!

– Дай мне Лину.

Я едва держалась на ногах, в висках стучало.

– Скажи Нино, пусть поговорит с врачами, узнает, можно ли ее перевозить. И перезвони мне. – Я повесила трубку и от бессилия заломила руки: я не знала, что делать.

Через несколько минут телефон зазвонил снова. Это был Нино:

– Лену, утихомирь этого психа, не то я полицию позову.

– Ты спросил у врачей? Можно ее перевозить?

– Спросил. Нельзя!

– Нино, ты спросил или нет? Она не хочет лежать одна в больнице!

– В частной клинике будет еще хуже!

– Знаю, знаю, успокойся.

– Я совершенно спокоен.

– Ладно, возвращайся домой, немедленно!

– А здесь кто останется?

– Лина. Лина за всем присмотрит.

– Я Лину одну с этим психопатом не оставлю!

– Лина сама о себе позаботится. Я еле держусь на ногах, малышка плачет, ее купать пора! Возвращайся домой сейчас же, я сказала!

Я бросила трубку.

63

Это были очень тяжелые несколько часов. Нино вернулся домой взвинченный, говорил на диалекте и без конца повторял: «Еще посмотрим, кто кого». Я поняла, что госпитализация моей матери стала для него делом принципа. Он боялся, что Солара найдет способ увезти ее в какую-нибудь дыру, где только деньги зашибают. «А в больнице, – возвращался он на итальянский, – твоя мать находится под присмотром специалистов высочайшего класса. Только они смогут продлить ей жизнь на этой стадии болезни».

Я разделяла его тревоги и видела, что он принимает мою проблему близко к сердцу. Вместо ужина он принялся обзванивать своих именитых знакомых, в надежде то ли отвести душу, то ли заручиться поддержкой в битве с Марчелло. Впрочем, как только он произносил имя Солара, каждый разговор заходил в тупик: Нино замолкал и дальше только слушал. Успокоился он только часам к десяти. Я волновалась, но виду не показывала, чтобы он снова не побежал в больницу. Мое волнение передалось Иммаколате: она то и дело плакала, я кормила ее, она засыпала, но вскоре снова заливалась плачем.

Ночью я не сомкнула глаз. Телефон зазвонил в шесть утра. Я схватила трубку, молясь, чтобы звонок не разбудил ребенка и Нино. Это была Лила. Она всю ночь просидела в больнице. Измученным голосом она выдала мне полный отчет. Марчелло сделал вид, что сдался: ушел, даже не попрощавшись с ней. Она украдкой прошмыгнула в коридор и нашла мамину палату: ее положили с пятью другими умирающими, которые стонали от боли, всеми брошенные. Мать лежала неподвижно, с закрытыми глазами, и шептала в потолок: «Мадонна, забери меня скорее, хочу умереть, сейчас же», – и дрожала всем телом. Лила присела у койки, немного поговорила с ней. Ближе к утру ей пришлось вернуться в приемный покой, потому что явились медсестры. Она была очень довольна, что сумела обойти больничные правила; неповиновение всегда доставляло ей удовольствие. Но это была наигранная веселость: она не хотела показывать, на какие жертвы пошла ради меня. До родов ей оставались считаные дни, и я легко представляла себе, чего ей стоила эта ночь. Я волновалась за нее не меньше, чем за мать.

– Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо.

– Точно?

– Точнее некуда!

– Поезжай домой, отдохни.

– Скоро поеду. Дождусь только Марчелло с твоей сестрой.

– Думаешь, они вернутся?

– А то как же! Неужели они упустят возможность устроить такой скандал!

Не успели мы договорить, как появился заспанный Нино. Он немного постоял рядом со мной и сказал: «Дай-ка мне трубку». Но я не дала, отговорившись тем, что Лила свою уже повесила. Нино посетовал, что подключил кучу важных людей, чтобы обеспечить моей матери самый лучший уход, и хочет знать, приносят ли его старания плоды. «Пока нет», – коротко ответила я. Мы договорились, что он отвезет меня в больницу с малышкой, несмотря на холод, побудет с ней в машине, а я между кормлениями сбегаю к матери. Нино согласился сразу, даже не пытаясь возражать. Я растрогалась было, какой он заботливый, но тут же рассердилась, потому что он забыл о самых простых вещах, например, не узнал часы посещения, и мне пришлось звонить в больницу. Мы закутали девочку и поехали. Лила больше не звонила, и я надеялась встретиться с ней в больнице. Приехав, мы обнаружили, что там нет не только Лилы, но и матери. Ее выписали.

64

Позднее я узнала у сестры, как все произошло. Рассказывая мне это, она всем своим видом демонстрировала: «Вы только трепаться горазды, а без нас ничего бы не устроилось». Ровно в девять Марчелло приехал в больницу вместе с каким-то врачом – настоящим светилом медицины, за которым лично заехал домой. Мать незамедлительно перевезли на «скорой» в частную клинику в Каподимонте. «Там за ней ухаживают, как за королевой, и родственникам можно навещать ее в любое время: для папы в палате специально поставили кровать, чтобы по ночам с ней оставался. И не волнуйся, мы все оплатим, – с пренебрежением бросила она и с угрозой в голосе добавила: – Твой дружок профессор, видать, не понял, с кем связался, так что ты уж ему объясни. И этой поганке Лине передай, что Марчелло давно не тот сопляк, который когда-то за ней ухаживал. И он не Микеле, из которого можно веревки вить. Марчелло велел сказать ей, что, если она еще раз посмеет при всех на меня гавкнуть, как в больнице, он ее убьет».

Разумеется, я не стала ничего подобного передавать Лиле; мало того, даже не спрашивала, что она успела наговорить моей сестре. Но я стала уделять ей намного больше внимания. Часто звонила, чтобы она знала, как я ей благодарна, как люблю ее и жду не дождусь, когда родится ее ребенок.

– У тебя все хорошо? – спрашивала я.

– Да.

– Кое-кто рождаться не собирается?

– Какое там! Помощь моя сегодня нужна?

– Нет, сегодня нет. Но вот завтра, если сможешь…

Для меня настало трудное время: пора было соединить старые связи с новыми. Мое тело требовало постоянной близости с маленькой Иммой: я буквально не могла от нее оторваться. Но не меньше я скучала и по Деде с Эльзой, так что позвонила Пьетро и попросила их привезти. Эльза поначалу изображала заботливую старшую сестру, но хватило ее ненадолго: через пару часов она уже морщилась и с отвращением говорила: «Фу, какая страшненькая, и как только ты такую родила?» Деде сразу кинулась доказывать, что из нее мамочка лучше, чем из меня, и мне приходилось следить, как бы она не уронила малышку или не утопила во время купания.

Я очень нуждалась в помощи, особенно в первые дни, и Пьетро, надо признать, щедро ее мне предлагал. В бытность моим мужем он не очень-то рвался облегчить мне жизнь, зато теперь, когда мы официально оформили раздельное проживание, не хотел бросать меня одну с тремя дочками, младшей из которых не исполнилось еще и месяца. Он был готов остаться на несколько дней, но мне пришлось отправить его назад во Флоренцию, и не потому, что он мне мешал, а потому, что даже за те пару часов, что он у меня пробыл, Нино одолел меня звонками; он без конца звонил и спрашивал, уехал ли Пьетро и можно ли ему вернуться к себе домой без риска застать моего бывшего мужа. В итоге Пьетро уехал, Нино с головой ушел в работу и политические дела, а я осталась одна. Теперь, чтобы сходить в магазин, отвести девочек в школу, забрать их, прочесть книгу или написать пару строк, я вынуждена была просить соседку приглядеть за Иммой.

Но это было еще полбеды. Куда труднее оказалось вырваться к матери в больницу. Я не настолько доверяла Мирелле, чтобы в придачу к Деде и Эльзе поручать ей еще и новорожденную Имму. Я предпочитала брать Имму с собой. Закутывала ее как следует, вызывала такси и ехала в Каподимонте, пока Деде и Эльза были в школе. Мать вернулась к жизни. Конечно, она все еще была слаба; когда никто из нас, детей, целый день к ней не приходил, она впадала в беспокойство и плакала. Кроме того, теперь она все время проводила в постели, а ведь еще недавно хоть и с трудом, но выходила из дома. И все равно невозможно было отрицать, что роскошные условия в клинике пошли ей на пользу. С ней обращались как с важной дамой, и она с удовольствием играла новую для себя роль; когда удавалось заглушить боль препаратами, она и вовсе приходила в восторг. Ей нравилась большая светлая комната, удобный матрас и собственная ванная прямо в палате. «Именно ванная, не сортир какой-нибудь!» – говорила она с гордостью и даже пыталась встать, чтобы показать ее мне. Еще больше она радовалась маленькой внучке. Когда я приезжала к ней с Иммой, она клала ее рядом, сюсюкала и уверяла меня (звучало невероятно), что та ей улыбается.

Впрочем, кроха занимала ее внимание недолго. Очень скоро она забывала о ней и заводила рассказ о своем детстве и юности. Возвращалась мысленно в свои пять лет, перескакивала на двенадцать, потом на четырнадцать, вспоминала своих тогдашних подруг. Однажды она сказала мне на диалекте: «Я с детства знала, что люди умирают, но никогда не думала, что и со мной это случится. Да мне и сейчас не верится». В другой раз она рассмеялась какой-то своей мысли, а вслух сказала: «Правильно ты отказалась крестить малышку: глупости все это. Я вот теперь знаю, что скоро умру, распадусь на мелкие кусочки – и этим все кончится». В такие часы я как никогда чувствовала себя ее любимой дочерью. Перед уходом она обнимала меня так крепко, словно хотела проскользнуть внутрь меня, как я когда-то сидела внутри ее. И если раньше, когда она была здорова, любые контакты с ее телом были мне неприятны, теперь ее прикосновения мне нравились.

65

Как ни странно, клиника стала местом встреч стариков и молодежи нашего квартала.

Отец ночевал с матерью, и иногда по утрам я заставала его: небритого, с испуганным взглядом. Мы здоровались и сразу расходились каждый в свою сторону. Меня это не удивляло: мы никогда не были с ним особенно близки. Да, порой он был со мной ласков, но чаще равнодушен, хотя несколько раз защищал от матери. И все же наши отношения никто не назвал бы теплыми. Впрочем, мать снимала с него всякую ответственность за детей, особенно за меня: все решения, касающиеся моей жизни, принимала она, оставляя ему роль немого наблюдателя. Теперь, когда жизненная энергия на глазах покидала мать, отец и вовсе не знал, как со мной обращаться. Я здоровалась с ним: «Привет», он отвечал: «Привет! Пока ты здесь, схожу выкурю сигаретку?» Я часто задавалась вопросом, как удалось такому заурядному человеку выжить в нашем свирепом мире: в Неаполе, на работе, в квартале, даже в нашем доме.

С Элизой отца связывало гораздо больше общего. Приходя с сыном в клинику, она разговаривала с отцом властно, но в то же время нежно. Она просиживала в палате матери целые дни, иногда сменяла отца ночью, отправляя его поспать дома, в своей постели. Она донимала медсестер, придиралась ко всему подряд, жаловалась на пыль, плохо вымытые окна, невкусную еду. Делала она это с одной-единственной целью: заставить себя уважать, показать, кто тут главный. Пеппе и Джанни от нее не отставали. Стоило матери пожаловаться на боль, отец тут же впадал в панику, а братья вскакивали, давили на тревожную кнопку и вызывали медсестру. Если та не появлялась немедленно, они сурово отчитывали ее, но тут же выдавали ей щедрые чаевые. Особенно усердствовал Джанни. Он совал деньги сестре в карман со словами: «Ты должна сидеть под дверью и влетать в палату, как только мама позовет, ясно тебе? Вот тебе на кофе, и чтоб сидела тут». При этом они непременно по три-четыре раза упоминали Солара, чтобы все усвоили, что мама не простая пациентка: «За синьору Греко отвечаешь перед Солара! Считай, что это их собственность!»

Это моя мать – собственность Солара? Меня переполняли злость и стыд. «Но лучше так, чем в больнице», – вздыхала я и обещала себе, что потом (когда наступит это потом, я понятия не имела) обязательно разберусь и с братьями, и с Марчелло. А пока мне нравилось приходить к матери и обнаруживать ее в компании подруг-ровесниц из квартала. Нравилось, что она своим слабым голосом хвастает им: «Это дети меня сюда определили» или, указывая на меня, говорит: «Элена у нас известная писательница, на виа Тассо живет, море прямо из квартиры видно. Смотрите, какую она мне красавицу-внучку родила! Это Иммаколата, в честь меня назвали!» Наконец подруги велели ей отдыхать и расходились по домам; я садилась с ней рядом, ждала, пока она не заснет, потом шла с Иммой в коридор, где было прохладней. Дверь комнаты оставалась открытой, и я слушала, как уставшая от посетителей мать тяжело дышит и постанывает во сне.

Со временем я втянулась в новый образ жизни. Болезнь матери показала, как на самом деле относятся ко мне окружающие. Иногда Кармен подкидывала меня на своей машине, иногда то же делал Альфонсо. Матери они старались не надоедать; уважительно поздоровавшись, выражали восхищение удобством ее палаты и красотой внучки и выходили со мной в коридор, а то и вовсе ждали внизу в машине, чтобы я не опоздала в школу за девочками. Труднее всего было по утрам, зато проявился неожиданный эффект: дочери перестали разделять квартал на тот, в котором жила моя мать, и тот, которым заправляла Лила.

Я рассказала Кармен, как много наша общая подруга сделала для моей матери. «Ты же знаешь, Лина никого в беде не бросает», – с радостью подхватила та, приписывая Лиле едва ли не магические способности. Но больше всего меня поразил пятнадцатиминутный разговор с Альфонсо. Мы ждали в коридоре, пока врач осматривал маму, и Альфонсо, как обычно, рассыпался в благодарностях Лиле и вдруг с неожиданной горячностью сказал: «У дела, которому меня обучила Лина, большое будущее. Кем бы я без нее был? Ходячим куском мяса, пустышкой!» И с горечью добавил, вспомнив Маризу: «Я же не возражал, что она спит со всеми подряд. Я дал ее детям свою фамилию, но ей все мало! Она меня измучила и продолжает мучить, плюет мне в лицо, жалуется, что я ее обманываю! А какой тут обман, Лену? – защищался он. – Ты умная, ты меня поймешь: единственный обманутый тут я, сам себя обманывал всю жизнь, и, если бы не Лина, так и умер бы посреди обмана! – Его глаза блестели. – Самое главное, чему она меня научила, – быть честным с собой, признать, что, касаясь обнаженной женской ноги, я ничего не чувствую, а касаясь мужской, умираю от желания. Я хочу гладить ему руки, подстригать ногти, выдавливать черные точки на лице, хочу пойти с ним на танцы и сказать: „Ты умеешь танцевать вальс? Сможешь меня вести?“ Помнишь, как вы с Линой пришли к нам и просили отца вернуть кукол, а он заорал: „Альфонсо, это ты взял?“ Он смеялся надо мной, считал меня позором семьи: я таскал кукол у сестры, примерял мамины украшения». Он рассказывал мне все это так, будто я и без того все знала, а ему надо было выговориться и самому себе объяснить свою природу. «Я с детства знал, что я не тот, кем кажусь остальным, не тот, кем сам себе кажусь. Я говорил себе: во мне есть что-то особенное, оно затаилось внутри и ждет своего часа. Но я не знал, что это, не знал, кто я такой, пока Лина не заставила меня – даже не знаю, как это сказать, – стать немного ею, что ли. Ты же ее знаешь! Сказала: начни вот с этого, посмотрим, что из этого выйдет. Так мы и начали смешиваться понемногу – это весело! Теперь я, конечно, не совсем я, но и не полностью она. Из меня вылупляется какой-то совершенно новый человек». Ему нравились такие доверительные разговоры, а мне нравилось, что он вел их со мной. Между нами рождалось какое-то новое доверие, иное, чем в школьные годы. Наши отношения с Кармен тоже стали более теплыми. Вскоре я поняла, что оба они ждали от меня еще большего. И помогли мне в этом два случая, произошедшие в присутствии Марчелло.

Элизу с сыном обычно привозил в клинику пожилой водитель по имени Доменико. Доменико оставлял их в клинике и вез домой нашего отца. Иногда с ними приезжал и Марчелло. Однажды он заявился, когда в клинике была Кармен. Я испугалась, что они поцапаются, но Кармен встретила его с чуть не раболепным почтением, ни дать ни взять верный пес: только свистни – прибежит. Потом она отвела меня в сторонку и прошептала, что ненавидит Солару, но заискивает перед ним ради Паскуале. «Своими руками придушила бы его, Лену, если бы не брат. А что бы ты на моем месте делала?»

Нечто похожее случилось и с Альфонсо. Как-то утром он отвозил меня к матери и в клинике столкнулся с Марчелло. Альфонсо страшно перепугался. Солара вел себя как обычно: поздоровался со мной, любезно кивнул Альфонсо и сделал вид, что не заметил его протянутой для рукопожатия руки. Под тем предлогом, что мне пора кормить Имму, я вытащила друга в коридор. Едва мы вышли из палаты, Альфонсо заявил: «Если меня когда-нибудь убьют, знай, это Марчелло». – «Не преувеличивай», – ответила я. Но он никак не мог успокоиться и с горькой улыбкой перечислял обитателей квартала, мечтавших его убить, – в списке были и незнакомые, и знакомые имена. В перечень он включил и своего брата («Стефано трахает Маризу, – смеялся Альфонсо, – только чтобы доказать, что не все в нашей семье педики») и Рино («С тех пор как он заметил, что я стал похож на его сестру, – снова усмехнулся он, – только и думает, как бы сделать со мной то, что сделать с ней у него кишка тонка»). Но возглавлял список Марчелло: тот, по словам Альфонсо, ненавидел его больше всех. «Он думает, что Микеле сошел с ума из-за меня, – сказал он с тревогой, но не без удовлетворения, и добавил: – Лина меня поддерживает, ей нравится, что я ей подражаю, нравится играть в это кривое зеркало, а еще больше – эффект, который оно производит на Микеле. А мне нравится еще больше!» Тут он замолчал и спросил: «А что ты об этом думаешь?» Я слушала его и кормила малышку. Значит, им с Кармен мало того, что я переехала в Неаполь и мы можем видеться. Они хотят втянуть меня в жизнь квартала, заставить наряду с Лилой взять на себя роль их ангела-хранителя. Мы с ней можем в чем-то соглашаться, а в чем-то спорить, главное, чтобы мы сообща занимались их проблемами. Когда Лила просила меня проявить к ним больше участия, я восприняла ее слова как бессмыслицу, но теперь они тронули меня, слившись в сознании со слабым голосом матери, рассказывавшей мне об обитателях квартала, среди которых прошла ее жизнь. Я покрепче прижала к груди Имму и поправила на ней одеяльце, укрывая от сквозняка.

66

Только Нино и Лила ни разу не приходили в клинику. Нино сразу заявил: «Видеть не желаю этих каморристов. Поверь, мне очень жаль твою мать, передавай ей привет, но сам я туда ни ногой». Иногда мне казалось, что это просто отговорка, чтобы объяснить свои участившиеся отлучки, но, похоже, он обиделся не на шутку: так старался ради моей матери, а мы всей семьей предпочли помощь Солары. Я пыталась объяснить ему, что виной тому – сложные обстоятельства, что дело вовсе не в Марчелло, мы просто хотим, чтобы мать чувствовала себя счастливой. «С таким подходом в Неаполе никогда ничего не изменится», – проворчал он в ответ.

Что до Лилы, то она вообще ни слова не говорила о переезде в клинику. Но продолжала помогать мне, несмотря на то что со дня на день должна была родить. Я чувствовала себя виноватой. «Хватит беспокоиться обо мне, подумай о себе!» – «Что мне думать? – отвечала она с иронией, за которой пряталась тревога. – У меня уже все сроки прошли. Как видишь, не собираюсь я рожать, а он – рождаться». Она прибегала по первому моему зову. Конечно, на машине она меня в Каподимонте не возила, как Кармен и Альфонсо, но, стоило девочкам чуть простудиться и не пойти в школу (за первые три недели жизни Иммаколаты такое случалось несколько раз: погода стояла холодная, постоянно шли дожди), она тут же бросала работу на Энцо и Альфонсо, поднималась ко мне на виа Тассо и сидела со всеми тремя моими дочками.

Я была этому очень рада: время, проведенное с Лилой, шло на пользу Деде и Эльзе. Она сумела примирить двух сестер с существованием третьей, знала, чем занять Деде, как держать в узде Эльзу, как успокоить Имму, не затыкая ей рот соской, – Мирелла только это и умела. Единственной проблемой оставался Нино. Я боялась узнать, что занят он только для меня, но, если узнает, что за детьми присматривает Лила, обязательно найдет время ей помочь. Лила приходила, я давала ей тысячу указаний, писала на листке бумаги телефонный номер клиники, просила соседку в случае чего быть на подхвате и убегала в Каподимонте. С матерью я проводила не больше часа и мчалась назад, чтобы успеть покормить Имму и приготовить обед. Иногда на обратном пути мне чудилось, что вот я захожу домой и вижу, как Нино с Лилой нежно воркуют, вспоминая о том, что было между ними на Искье. Посещали меня и более смелые фантазии, но я в ужасе гнала их прочь. Но больше всего меня мучил другой страх, впрочем вполне обоснованный: у Лилы начинаются схватки, и Нино срочно везет ее в клинику. Испуганная Деде остается за старшую, Эльза роется в Лилиной сумке, выбирая, что стащить, а Имма, вся красная, заливается голодным плачем в своей колыбели.

Почти так все и случилось, только без Нино. Я вернулась домой около двенадцати, как и предполагала, но Лилу не застала: она уехала в роддом. Я очень за нее волновалась. Лила ненавидела болеть, боялась физической боли, которая мгновенно лишала ее способности ясно мыслить. Мне оставалось только молиться, чтобы она со всем справилась.

67

Рассказ о ее родах я слышала и он нее самой, и от нашего врача-гинеколога. Но лучше я перескажу все по порядку своими словами. В тот день шел дождь. С рождения Иммаколаты прошло двадцать дней; мать лежала в клинике уже две недели и начинала, как маленькая, плакать и биться в истерике, если я хоть день к ней не приезжала. Деде немного простыла, Эльза отказалась идти в школу одна, сказала, что будет ухаживать за сестрой. Кармен была занята, Альфонсо тоже. Я позвонила Лиле, как всегда оговорившись: «Если неважно себя чувствуешь или работы много, не приходи, я что-нибудь придумаю». Она, как всегда, отшутилась, сказала, что чувствует себя отлично, а начальник на то и начальник, чтобы иметь право в любой момент сбежать с работы. Она любила моих старших дочек, но особенно ей нравилось вместе с ними ухаживать за Иммой: это превращалось в забавную игру, от которой удовольствие получали все четверо. «Скоро буду», – сказала она. Я рассчитала, что она приедет максимум через час, но она задерживалась. Я подождала немного, но, зная, что свое слово она всегда держит, оставила соседку присмотреть за девочками в уверенности, что Лила будет с минуты на минуту, и помчалась к матери.

Но Лила опаздывала не просто так. У нее появились какие-то странные ощущения, все тело тянуло, и, чтобы подстраховаться, она попросила Энцо пойти с ней. Не успели они зайти в дом, как у нее начались первые схватки. Она тут же позвонила Кармен, велела ей идти на помощь моей соседке, а Энцо повез ее в клинику, где ждала наша акушерка. Схватки были очень сильные, но не результативные: в итоге она промучилась шестнадцать часов.

Впоследствии Лила пересказывала мне свои ощущения почти весело. «Врут, что рожать больно только в первый раз, а потом легче: всегда одинаково ужасно». Говорила она на эту тему резко, с сарказмом. Ей казалось безумием носить ребенка в животе и в то же время мечтать выгнать его оттуда. «Разве не нелепо? Ты девять месяцев заботишься о нем как о самом дорогом госте, а потом вдруг выгоняешь гостя за дверь, да не просто так, а выталкиваешь с нечеловеческой силой». Она качала головой, возмущаясь, как нелогично все устроено. «Это же безумие, – говорила она, переходя на итальянский, – когда твой собственный организм восстает против тебя, становится злейшим твоим врагом, доставляет боли больше, чем сам может выдержать». Она рассказывала, что низ живота несколько часов горел у нее ледяным пламенем, невыносимая боль то лавой свирепо рвалась прочь из живота, то разворачивалась и текла назад, ломая ей позвоночник. «А ты видишь в этом что-то прекрасное – вот врушка!» – смеялась она и клялась – на сей раз серьезно, – что больше никогда не забеременеет.

По словам нашей акушерки, которую Нино как-то вечером пригласил к нам на ужин с мужем, роды протекали нормально и любая другая женщина разрешилась бы без всяких проблем. Трудности исходили исключительно из Лилиной головы. Врач с ней намучилась: «Ты все делаешь наоборот: надо вытолкнуть его, а ты зажимаешься: давай тужься, сильнее!» Она испытывала явную неприязнь к Лиле как пациентке и, сидя у меня за столом, расписывала ее роды во всех подробностях. По ее мнению, Лила делала все возможное, чтобы не дать своему ребенку появиться на свет. Она держала его изо всех сил, хрипела: «Вспори мне живот, достань его, сама я не справлюсь». Акушерка продолжала объяснять ей, что надо делать, но Лила накинулась на нее с жуткими ругательствами. «Она была вся потная, глаза налились кровью, и она орала на меня: „Давай, говоришь? Вот ляг, сука, на мое место и рожай сама, раз такая умная, а я не могу, он меня прикончит“».

Я не выдержала и перебила ее: «Ты не должна нам это рассказывать». Она рассердилась еще больше: «Я рассказываю только потому, что мы друзья!» Потом она опомнилась и виновато, с напускной серьезностью и профессиональной интонацией врача, дающего родственникам наставления по уходу за больным, сказала, что, если мы с Нино любим Лилу, мы обязаны помочь ей, занять ее чем-нибудь интересным, иначе ее пляшущее сознание (именно так она выразилась) натворит бед и с ней, и со всеми, кто ее окружает. Под конец она добавила, что там, в родильном зале, наблюдала настоящую войну против природы, жестокую схватку между матерью и ребенком. «Невыносимое зрелище, уж вы мне поверьте!» – заключила она.

Вопреки всем ожиданиям, родилась девочка. Когда я пришла навестить Лилу в клинике, она с гордостью показала мне ее.

– Имма сколько весила?

– Три двести.

– А Нунция почти четыре: живот был маленький, а сама крупненькая.

Она действительно назвала дочку в честь матери. Чтобы не злить отца, который в старости стал еще раздражительнее, чем раньше, и родственников Энцо, они окрестили ее в квартальной церкви и устроили большой праздник в офисе Basic Sight.

68

С появлением младенцев мы с Лилой стали еще больше времени проводить вместе. Мы созванивались, встречались и вместе гуляли с дочками, болтая без умолку не столько о себе, сколько о них. По крайней мере, так нам казалось. На самом деле границы нашего нового общения простирались значительно дальше материнских забот. Мы постоянно сравнивали девочек, как будто пытались убедиться, что одна – зеркальное отражение другой: то, что хорошо для моей дочки, хорошо и для Лилиной, а что плохо – то плохо для обеих. Так нам было удобнее участвовать в их жизни и верить, что мы наполняем ее добром. Мы обсуждали, что для них полезнее, и соревновались, кто найдет лучшее детское питание, самые удобные подгузники, эффективный крем от опрелостей. Когда Лила натыкалась на симпатичную одежку для Нунции (впрочем, она звала ее не Нунцией, а Тиной – еще одно сокращение от Нунциатины), непременно покупала сразу две, вторую – для Иммы. Я старалась от нее не отставать, насколько позволяли финансы. «Тине так идет эта кофточка, я для Иммы тоже взяла», «Очень удобные ботиночки, я купила две пары, Тине и Имме».

– А ты знаешь, что назвала дочку так, как звали мою куклу? – спросила я ее однажды.

– Какую куклу?

– Тину! Ты что, не помнишь?

Она схватилась рукой за лоб, как будто у нее вдруг разболелась голова.

– Ой, и правда. Но я это не специально.