История о пропавшем ребенке [litres]

Мы добрались до ее машины, но Лила не взяла ключи. Мы выскочили из квартиры с пустыми руками, и дверь за нами захлопнулась. Если даже допустить, нам хватило бы смелости вернуться в дом, мы все равно не смогли бы попасть в квартиру. Я дергала и дергала ручку двери, тянула ее на себя и трясла; Лила визжала, закрыв руками уши, будто лязг металла доставлял ей нестерпимое страдание. Я огляделась, схватила отвалившийся от стены большой камень и разбила окно: «Я оплачу ремонт, залезай, отсидимся в машине, пока не кончится». Мы спрятались в машине, но кошмар не кончался: земля под нами содрогалась по-прежнему. Через пыльное лобовое стекло мы видели, как люди сбиваются в кучки и делятся слухами. Когда начинало казаться, что все наконец успокаивается, обязательно появлялся какой-нибудь одержимый паникой несчастный, вопящий, что все пропало, и толпа бросалась куда-то бежать, осыпая проклятиями нашу машину, якобы перегородившую ей дорогу.

51

Мне было страшно, очень-очень страшно. Но, к моему огромному удивлению, мой страх не шел ни в какое сравнение с ужасом, охватившим Лилу. Куда подевалась разумная и уверенная в себе женщина, взвешивающая каждое слово и каждый поступок, мастерица тактических ходов и стратегических замыслов, – она сбросила с себя этот облик, как тяжелый и бесполезный доспех, и я увидела совершенно другого человека. Передо мной снова возникла девчушка, во все глаза глядевшая на Мелину, которая шла по улице и ела мыло; юная девушка, новогодней ночью 1958 года испуганно наблюдавшая за войной фейерверков, затеянной семействами Карраччи и Солара; измученная молодая мать, работавшая на Бруно Соккаво и вызвавшая меня в убогую квартиру в Сан-Джованни-а-Тедуччо, чтобы попросить взять к себе Дженнаро, потому что боялась, что умрет от болезни сердца. Только теперь эта другая Лила словно бы появилась прямо из лона растрескавшейся земли и не имела ничего общего с моей подругой, способности которой точно подбирать нужные слова я завидовала еще несколько минут назад. Изменилось даже ее лицо, обезображенное страхом.

Со мной ничего подобного не происходило. Я не утратила самоконтроля, и мир вокруг, несмотря на творящийся ужас, не лишился для меня реальных очертаний. Я знала, что Деде и Эльза с отцом, далеко отсюда, во Флоренции, где им ничто не угрожает. Я верила, что худшее позади: ни один дом в квартале не рухнул, значит, Нино, мать, отец, Элиза и братья напуганы, как и мы, но, как и мы, живы. Но Лила была не в состоянии здраво рассуждать. Она корчилась, дрожала и только оглаживала свой живот, напрочь забыв о близких. Дженнаро и Энцо как будто перестали для нее существовать. Испуганно вытаращив глаза, она все ощупывала свое тело и с маниакальным упорством хрипло повторяла один и тот же набор лишенных смысла прилагательных и существительных и безостановочно дергала меня за рукав.

Напрасно я старалась привести ее в чувство: показывала в окно на знакомых, называя их имена и внушая, что и после землетрясения жизнь продолжается. Кармен с мужем и детьми стояли, прикрыв головы подушками, рядом с ними какой-то мужчина, возможно их родственник, водрузил себе на плечи целый матрас. Многие соседи бежали в сторону вокзала, унося с собой самые разные, порой нелепые вещи: одна женщина прихватила даже сковородку. Мимо нас прошел Антонио с женой и детьми, красивыми, как в кино: они спокойно сели в зеленый фургон и укатили. Во двор высыпало все многочисленное семейство Карраччи: законные и незаконные мужья и жены, отцы, матери, сожители, любовники; я заметила Стефано, Аду, Мелину, Марию, Пинуччу, Рино, Альфонсо, Маризу и целый выводок детей; все эти люди сновали туда-сюда и перекрикивались, боясь потеряться. Марчелло Солара на роскошном автомобиле пытался объехать пробку: рядом с ним сидела моя сестра с ребенком, на заднем сиденье примостились бледные от страха наши мать с отцом. Я покричала им в открытое окно, показывая на них Лиле, но она не реагировала. Похоже, шум и суета, производимые знакомыми, пугали ее еще больше. Автомобиль Марчелло с грохотом въехал на тротуар, и толпившиеся там люди кинулись врассыпную. Лила с силой сжала мою руку, зажмурилась и воскликнула: «О Мадонна!» Я впервые в жизни услышала, чтобы она божилась. «Что с тобой?» – спросила я ее. Задыхаясь, она простонала, что и машина, и Марчелло за рулем машины обрезаны, что все вокруг – люди и предметы – теряют очертания, ломаются и разрушаются, и их плоть сплавляется с металлом.

Она сказала именно это слово: «обрезаны». Тогда она произнесла его впервые и, задыхаясь, пыталась объяснить, что оно означает; она хотела, чтобы я поняла, что это такое – обрезка и почему это так ужасно. Все сильнее сжимая мою руку, она говорила, что очертания людей зыбки и рвутся, как нитки. Она бормотала, что всегда это видела, видела, как лопаются и меняют суть вещи и люди вокруг, перетекая одно в другое, что все окружающее – это смесь разнородных материй. Она всю жизнь принуждала себя думать, что все на свете имеет свои четкие границы, хотя с детства знала, что это не так – совсем не так, – вот почему ее так напугали подземные толчки: мир перед ними не устоит. Вслед за тем она снова принялась нести какой-то бред, возбужденно выкрикивая то бессвязные фразы на диалекте, то повторяя вычитанные из книг цитаты. Она твердила, что ей приходится жить в постоянном напряжении, потому что стоит ей на миг расслабиться, и привычные вещи искажаются, пугая ее и причиняя боль; они подчиняют себе – физически и морально – все, что так необходимо для спокойной жизни; она чувствует, что тонет в запутанной реальности, и теряет способность различать собственные ощущения. Осязание превращается в зрение, зрение – в обоняние, и уже никто не может сказать, на что похож настоящий мир. «Понимаешь, Лену, никто, никто на целом свете!» Поэтому ей нельзя ни на миг ослаблять внимание, иначе окружающее разлетится на кровавые менструальные сгустки, злокачественные полипы и грязно-желтые волокна.

52

Она говорила долго. Это был первый и последний раз, когда она пыталась объяснить мне свои чувства, впустить меня в мир, в котором существовала. Если пересказать ее речь своими словами, как я понимаю их сегодня, то она звучала бы примерно так. «Раньше я думала, что плохие вещи случаются и проходят, как детская болезнь. Помнишь, я рассказывала тебе, как взорвалась медная кастрюля? Или вспомни, как на Новый год братья Солара стреляли по нас фейерверками. Я испугалась не выстрелов. Я испугалась цветных огней, которые резали глаза, особенно зеленый и фиолетовый. Они могли разрезать нас на куски. Лезвия пущенных ракет целились в моего брата Рино, отсекая от него куски плоти и по капле выпуская на свободу всю ту мерзость, что я старалась держать в нем взаперти, потому что знала: если она вырвется, мне будет плохо. Всю жизнь, Лену, всю жизнь я только этим и занимаюсь. Я боялась Марчелло и защищалась от него при помощи Стефано. Я боялась Стефано и защищалась при помощи Микеле. Я боялась Микеле и защищалась при помощи Нино. Я боялась Нино и защищалась при помощи Энцо. Хотя что значит „защищалась“? Это всего лишь слово. Я могла бы подробно рассказать тебе о всех своих уловках, о всех убежищах, больших и поменьше, которые сооружала, чтобы спрятаться от опасности, и о том, почему они мне не помогли. Помнишь, как меня испугало небо на Искье? Вы восхищались его красотой, а на меня веяло тухлым яйцом с зеленоватым желтком и растрескавшейся от варки скорлупой. Я чувствовала во рту вкус этих ядовитых звездных яиц, светивших резиновым, как белок, светом и липнувших к зубам вместе с желеобразной чернотой неба; я с отвращением пережевывала их, ощущая, как хрустит на зубах скорлупа. Понимаешь? Понимаешь, что я хочу сказать? На Искье я была счастлива, меня переполняла любовь. Но и это не спасало: я всегда находила щель, через которую можно заглянуть на ту сторону – туда, где притаился страх. На заводе у Бруно я рубила кости животных, и стоило до них дотронуться, как к пальцам лип вонючий костный мозг; мне было так страшно, что я думала, что это от болезни. Но разве я болела? Разве у меня проблемы были с сердцем? Нет, конечно. Моя единственная проблема – неугомонная голова. Я не могу остановиться, мне постоянно надо что-то делать и переделывать, одно прятать, другое разоблачать, сначала строить, а потом одним ударом рушить. Возьми, к примеру, Альфонсо: я с детства видела, что его ниточка еще тоньше, чем у других, и вот-вот порвется. А Микеле? Он думал, что он самый умный, а на самом деле… Я нащупала его нить, слегка потянула – и готово! Ха-ха-ха! Я разорвала его нить и сплела с нитью Альфонсо: смешала одну мужскую плоть с другой мужской плотью; днем опускала занавес, а ночью поднимала. Моя голова и не на такое способна. Но мне это мало помогает. Ужас все равно остается. Он никуда не девается, он притаился в щели между одной нормальной вещью и другой. Он всегда меня подстерегает. Я и раньше догадывалась, а сегодня окончательно убедилась: перед ним ничто не устоит. Даже этот ребенок в животе. Ты думаешь, он сильнее всего этого, но ты ошибаешься.

Помнишь, Лену, когда я вышла за Стефано? Я мечтала переделать всю жизнь квартала, покончить со всем плохим, оставить только хорошее. Сколько это продлилось? Добрые чувства слишком хрупки, и моей любви надолго не хватает. Ни любви к мужчине, ни любви к детям – она рвется, и ничего с этим не поделаешь. Попробуй заглянуть в эту дыру, и ты увидишь тучу добрых намерений, перемешанных с тучей злых. Я чувствую вину перед Дженнаро; я чувствую ответственность перед этим созданием у меня в животе, и эти чувства царапают и режут меня изнутри. Любить и желать кому-то добра для меня означает желать ему и зла; то и другое слито воедино, и я не могу сосредоточиться на одном добре. Учительница Оливьеро была права: я злая. Я даже дружить не умею. Ты такая добрая, Лену, если меня терпишь! Я только сегодня поняла, что всегда отыщется такой растворитель, который действует медленно и приятно, пока не уничтожит все вокруг, и без всякого землетрясения. Поэтому прошу тебя! Когда я тебя обижаю, говорю тебе гадости, просто закрой уши и не слушай! Я не хочу этого делать, но почему-то делаю. Прошу тебя, пожалуйста, не бросай меня сейчас, без тебя я пропаду».

53

«Хорошо, конечно, – сказала я, – а теперь отдохни немного». Я уложила ее к себе на плечо, и она уснула. Я не спала и присматривала за ней, как когда-то давно. Тем временем я ощутила новые легкие толчки, и в соседней машине кто-то завопил от ужаса. Шоссе опустело. Ребенок шевелился у меня в животе, будто плескался в воде. Я потрогала Лилин живот: ее ребенок тоже двигался. Двигалось все: огненное море под земной корой, звезды, планеты, вселенные, лучи света во мраке, безмолвные ледники. Я думала о происходящем под впечатлением от слов Лилы и понимала, что страху не удается пустить во мне корни. Даже видя в воображении раскаленную лаву, плавящуюся и стекающую в недра земного шара, и испытывая перед ней ужас, я размышляла о ней с помощью логичных фраз и упорядоченных образов; я продолжала смотреть на замощенную черным булыжником неаполитанскую мостовую и всем своим существом ощущала, что нахожусь на ней, в центре мироздания. Иначе говоря, что бы ни случилось, я чувствовала себя собой. Все, с чем я была связана, – учеба, книги, Франко, Пьетро, дочери, Нино, землетрясение – было преходяще, но я, пусть даже изменившаяся с годами и опытом, останусь на месте; я – та самая неподвижная стрелка компаса, которая всегда будет показывать верное направление. Но Лила, как ни старалась, не умела сохранять устойчивость – поняв это, я испытала чувство гордости, успокоения и умиления. Она уже и надеяться перестала, что когда-нибудь этому научится. Да, она командовала всеми нами, принимала за нас решения, навязывала каждому, как ему жить, и злилась, если мы ее не слушали, но сама не имела твердой формы и тратила все свои усилия только на то, чтобы удержаться в собственных рамках и не расплескать себя. Когда плотину, несмотря на все ее хитроумные манипуляции, прорывало, Лила теряла себя, хаос начинал казаться ей единственной правдой, и она – такая активная, такая смелая – в ужасе перечеркивала самое себя, превращаясь в ничто.

54

Квартал опустел, движение на шоссе стихло, резко похолодало. Дома превратились в темные камни: ни одного огонька в окнах, ни одного блика от включенного телевизора. Я задремала. Проснувшись, я вздрогнула: Лилы в машине не было, дверца с ее стороны была распахнута. Я открыла свою и осмотрелась. Пустых машин на стоянке не осталось, в каждой кто-то сидел: я слышала кашель и стоны. Не обнаружив Лилу, я заволновалась и пошла к туннелю. Нашла я ее неподалеку от бензозаправки Кармен. Она шагала посреди обломков карнизов и другого мусора и смотрела наверх, на окна своего дома. При виде меня она смутилась: «Мне было плохо. Прости! Совестно, что забивала тебе голову всякой ерундой. Хорошо, что мы оказались вместе!» И она со смущенной улыбкой произнесла одну из многих непонятных фраз, сказанных ею в ту ночь: «Вслушайся, как звучит слово „хорошо“: как будто из насоса выходят остатки воздуха». Она задрожала, я поняла, что она еще не совсем пришла в себя, и уговорила ее вернуться в машину. Через несколько минут она уже спала.

На рассвете я ее разбудила. Она была спокойна и принялась извиняться: «Ты же меня знаешь, у меня часто бывает, в груди что-то схватывает». – «Ничего страшного, – уверила я ее. – Ты просто устала. Слишком много забот, а тут такое – кому угодно дурно станет!» Она покачала головой: «Не утешай, я лучше знаю, какая я».

Мы нашли способ попасть в ее запертую квартиру и начали названивать всем подряд, но никому не дозвонились: или не работала линия, или в трубке раздавались бесконечные длинные гудки. Родители Лилы не отвечали; родственники в Авеллино, к которым уехали Энцо и Дженнаро, – тоже; никто не брал трубку ни у Нино, ни у его друзей. Зато мне удалось поговорить с Пьетро, который только что узнал о землетрясении. Я попросила его оставить у себя девочек еще на несколько дней, пока не будет уверенности, что опасность миновала. Время шло, и наше волнение нарастало – было из-за чего. Лила, словно оправдываясь за пережитой ужас, восклицала: «Ты ведь тоже это видела! Земля как будто раскололась надвое!»

Мы с ног валились от усталости, но пошли на улицу и долго кружили по кварталу и по скорбящему городу, безмолвие которого нарушал только монотонный вой сирен. Чтобы хоть немного отвлечься от тревожных мыслей (где Нино? где Энцо? где Дженнаро? как там мать, куда Марчелло Солара ее повез? где родители Лилы?), мы разговаривали. Я заметила, что Лилу так и тянет постоянно вспоминать землетрясение, рассказывать о нем. Она делала это не для того, чтобы бередить свежую рану, а для того, чтобы найти объяснение тому, почему утратила контроль над собой. Снова и снова она возвращалась к одной и той же теме. Чем больше мы узнавали о разрушении и гибели целых деревень в южной части страны, тем вернее она приходила в себя. Вскоре она говорила об ужасе, охватившем ее во время землетрясения, не краснея от стыда, и я успокоилась. И все же с ней произошла перемена: походка стала осторожной, в интонации проскакивала боязливость. Картины землетрясения не шли у нас из головы, Неаполь не давал нам о них забыть. Только жара спала, как будто город, медленно и хрипло выдохнув, изгнал ее из своего тела.

Мы добрели до дома Нино и Элеоноры. Я долго стучала в дверь, кричала им в окна – никто не отзывался. Лила осталась стоять в сотне метров дальше, выставив вперед плотный острый живот, с сердитым выражением лица. Из подъезда вышел мужчина с двумя чемоданами, я бросилась к нему и узнала, что во всем доме ни души. Но я не сразу решилась уйти. Я косилась на Лилу и вспоминала, на что она намекала мне перед землетрясением; меня не покидало ощущение, будто за ней по пятам гнался легион бесов. Она использовала Энцо, использовала Паскуале, использовала Антонио. Она изменила облик Альфонсо, подчинила себе Микеле Солару и свела его с ума любовью к себе и к Альфонсо. Микеле извивался, пытался освободиться: уволил Альфонсо, закрыл магазин на пьяцца Мартири, но все было напрасно. Лила унизила его и продолжала унижать. Страшно подумать, сколько всего она теперь знала о махинациях братьев Солара, если, собирая данные для ввода в компьютер, разнюхала даже о торговле наркотиками. Вот почему ее ненавидели Марчелло и моя сестра! Лила все про них узнала. Узнала из банального страха перед живыми и мертвыми. А сколько дурного она знала про Нино? Она как будто без слов говорила мне на расстоянии: «Хватит, брось! Мы же обе понимаем, что он кинулся спасать свою шкуру и свою семью, а на тебя ему плевать».

55

Как выяснилось, она была права. Вечером в квартал, сгорая от беспокойства, вернулись Энцо и Дженнаро, как солдаты, пришедшие в разрушенный город после страшной войны. Их волновал один вопрос: что с Лилой? Нино приехал через несколько дней, посвежевший, как из отпуска. «Я и думать ни о чем не мог, – оправдывался он. – Схватил в охапку своих детей и убежал».

Своих детей. Какой заботливый отец. А как же ребенок, которого носила я?

Со своей обычной непринужденностью он рассказывал мне, как они с детьми, Элеонорой и ее родителями прятались на семейной вилле в Минтурно. Я обиделась, выгнала его и несколько дней не пускала к себе. Я тревожилась за родителей. Марчелло вернулся в квартал один и лично сообщил мне, что увез их, Элизу и Сильвио в безопасное место, в один из своих домов в Гаэте. Еще один спаситель выискался.

Между тем я в одиночестве вернулась домой на виа Тассо. На улице сильно похолодало, квартиру выстудило. Я внимательно осмотрела стены: кажется, ни одна не треснула.

По вечерам мне было страшно засыпать: я боялась, что землетрясение повторится, и была благодарна Пьетро и Дориане, что согласились пока оставить девочек у себя.

Наступило Рождество. Я не выдержала, помирилась с Нино и съездила во Флоренцию за Деде и Эльзой. Жизнь продолжалась, но с ощущением затянувшегося выздоровления, которому не видно конца. Встречаясь с Лилой, я замечала за ней некоторую недоговоренность, особенно если она была настроена агрессивно. Она словно говорила мне взглядом: «Ты теперь знаешь, что скрывается за каждым моим словом».

На самом ли деле я все знала? Я ходила по заваленным обломками улицам, мимо тысяч покинутых домов, кое-как подпертых толстыми бревнами. Разруха вокруг угнетала. Я думала о Лиле. Ей удалось сразу вернуться к работе, снова всеми командовать, одних поощрять, а над другими издеваться. Мне вспоминался ужас, который за несколько секунд полностью ее уничтожил; его следы я наблюдала теперь в обычной для беременных манере прикрывать ладонью с растопыренными пальцами живот. Я с тревогой спрашивала себя: кто она, как может себя повести? Однажды, в очередной раз напоминая, что худшее позади, я сказала:

– Жизнь понемногу возвращается на свое место.

– Какое место? – ухмыльнулась она.

56

Последний месяц беременности выдался очень трудным. Нино приходил редко: у него было много работы, и меня это бесило. В те редкие дни, когда он все же заглядывал, я была с ним груба. «Страшная стала, вот он меня больше и не хочет», – думала я. Это была чистая правда: я без отвращения не могла смотреть на себя в зеркало. Раздутые щеки, огромный нос, грудь и живот, пожравшие остальные части тела; шея исчезла, короткие ноги опухли. Я стала копией матери – не той сухощавой старухи, в какую она превратилась теперь, а той, какой всегда боялась стать.

Та, прежняя мать, преследовавшая меня всю жизнь, все же вырвалась на волю. Она настигла меня, воспользовавшись болью и виной, одолевавшими меня, когда я смотрела на умирающую женщину, встречаясь глазами с человеком, который скоро покинет этот мир. Я вела себя ужасно, за каждой проблемой видела заговор и постоянно срывалась на крик. В тяжелые минуты мне казалось, что беды, обрушившиеся на Неаполь, наложили на меня свой отпечаток, и я разучилась быть приятной и милой. Когда звонил Пьетро, чтобы поговорить с девочками, я срывала зло на нем. Когда звонили из издательства или редакций газет, я громко возмущалась: «Я на девятом месяце, мне сейчас не до работы, оставьте меня в покое!»

С дочками тоже возникли сложности. Не столько с Деде (она была копией отца – та же адская смесь ума, логики и эмоций, так что к ее выходкам я давно привыкла), сколько с Эльзой. Из послушной девочки она превращалась во что-то противоположное: учительница постоянно на нее жаловалась, говорила, что она хитрая и совершенно неуправляемая. Я сама без конца ее ругала, и дома, и на прогулках: она первая затевала ссоры, хватала чужие вещи, а когда заставляли вернуть, пускала в ход кулаки. «Ничего себе у нас троица подобралась! – думала я про себя. – Еще бы Нино не убегал от таких мегер к Элеоноре, Альбертино и Лидии». Ночью, подолгу ворочаясь без сна, – ребенок ворочался в животе – я мечтала, чтобы вопреки всем прогнозам у меня родился мальчик, настолько похожий на отца, чтобы Нино полюбил его больше всех своих детей.

Я всегда считала себя человеком уравновешенным и благоразумным, умеющим преодолевать неприятности – и мелкие, и крупные, но в последние дни беременности я постоянно срывалась. В своей нервозности я винила землетрясение: хоть поначалу и могло показаться, что оно на меня почти не подействовало, на самом деле это было не так: липкий страх засел у меня где-то внутри живота. Проезжая на машине по туннелю Саподимонте, я впадала в панику, уверенная, что вот-вот возобновятся толчки и меня завалит. Шагая через мост на корсо Мальта, который слегка вибрировал сам по себе, я ускоряла шаг чуть ли не до бега, потому что боялась, что он подо мной обрушится. Я даже перестала травить в ванной муравьев – Альфонсо утверждал, что они якобы предчувствуют приближение катаклизма.

Но дело было не только в землетрясении. В сознании прочно застряли брошенные Лилой слова. На улицах я высматривала, не валяются ли под ногами шприцы, как в Милане, где я нередко на них натыкалась. Время от времени я и правда находила их в сквере; глаза у меня заволакивало каким-то едким туманом, и мне хотелось немедленно бежать разбираться с Марчелло и со своими братьями, хотя я не представляла, что им скажу. В результате я вымещала зло на других. Мать упорно продолжала требовать, чтобы я устроила братьев на работу к Лиле, и однажды я не выдержала: «Мама, она их не возьмет! Ей хватает своего брата-наркомана, и она боится за Дженнаро. У Лины своих проблем по горло, и нечего вешать на нее еще и наши». Она посмотрела на меня с ужасом: я произнесла слово, которое нельзя было произносить, – наркотики. Раньше она разоралась бы, кинулась бы защищать братьев, а меня обвинять в бесчувственности, но сейчас просто съежилась в углу кухни и не издала ни звука. Я поспешила ее утешить: «Не волнуйся, мам, что-нибудь придумаем».

Но что тут придумаешь? Я не видела выхода. Однажды подкараулила Пеппе (уж не знаю, где был Джанни) в сквере и прочитала ему лекцию на тему: «Почему нельзя зарабатывать на чужих слабостях». «Найди себе другую работу, – убеждала я его, – любую, все будет лучше. Ты же губишь мать! Она из-за вас умирает!» Он слушал меня молча, покорно опустив глаза и выковыривая из-под ногтей правой руки грязь ногтем большого пальца левой. Он был на три года младше меня и по-прежнему ощущал себя мальчишкой по сравнению с взрослой сестрой, которая к тому же выбилась в люди и стала шишкой. И это его не остановило. «Без этих денег мать давно уж померла бы», – хмыкнул он в ответ на мою тираду, чуть заметно кивнул в знак прощания, развернулся и ушел.

После этого эпизода я еще больше распсиховалась и через пару дней отправилась к Элизе в надежде застать Марчелло. Было очень холодно, улицы нового района выглядели такими же запущенными и грязными, как и улицы старого. Марчелло дома не было, в квартире царил разгром, и сестра злилась на меня за свою же неряшливость; ребенок отнимал у нее все время, и она не успевала ни нормально помыться, ни одеться. «Скажи своему мужу, – набросилась я на нее, напирая на слово „муж“, хотя они не были женаты, – чтобы прекратил губить наших братьев. Если ему так хочется торговать наркотиками – пусть сам этим займется!» Я говорила на литературном итальянском, чем, видимо, особенно задела Элизу. Она побледнела и вдруг выкрикнула: «А ну вон из моего дома! За кого ты меня принимаешь? Со своими подружками-аристократками так разговаривать будешь! Выскочка! Катись отсюда, кому говорю!» Не давая мне больше и рта раскрыть, она визжала мне вслед: «И нечего больше сюда шляться! Профессорша нашлась, моего Марчелло поучать! Он не тебе чета, он обо всех заботится! Захочу и куплю вас всех с потрохами: и тебя, и эту шлюху Лину, и остальных твоих дружков-засранцев!»

57

Родной квартал, как болото, засасывал меня все больше. Я слишком поздно поняла, что замахнулась на невыполнимую задачу, нарушив правило, которое когда-то установила для себя: не давать этому гиблому месту снова затянуть меня в свою вязкую топь. Однажды вечером, оставив девочек с Миреллой, я поехала в квартал. Навестила мать, после чего отправилась в офис к Лиле – мне хотелось излить ей душу. Открыла мне Ада, встретившая меня очень приветливо. Лила сидела у себя в кабинете с клиентом и что-то громко с ним обсуждала; Энцо, прихватив Рино, уехал по делам, и Ада сочла своим долгом развлекать меня разговором, пока Лила не освободится. Она рассказывала о своей дочке, Марии, как та выросла, как хорошо учится. Потом зазвонил телефон, она потянулась снять трубку, окликнув Альфонсо: «Тут у нас Ленучча в гостях, выйдешь к ней?» В приемную выглянул мой бывший сосед по парте. Прическа, одежда, манеры – все делало его еще более женоподобным, чем раньше. Он провел меня в маленькую комнату, где я с удивлением обнаружила Микеле Солару.

Все трое почувствовали неловкость. Я давно не видела Микеле; он очень изменился. В волосах появилась седина, на лице – морщины, хотя, сохранив атлетическое сложение, он по-прежнему выглядел молодо. Но больше всего меня поразило, что, увидев меня, он растерялся. Вообще он вел себя необычно. Не успела я войти, тут же вскочил, был немногословен, но вежлив. От его всегдашней насмешливости не осталось и следа. Он без конца косился на Альфонсо, вроде бы за поддержкой, но тут же отводил взгляд, словно боялся себя скомпрометировать. Альфонсо смущался не меньше, то и дело поправлял свои красивые длинные волосы, открывал рот, намереваясь что-то сказать, но не решался. Одним словом, беседа у нас не клеилась. Время тянулось медленно.

Меня что-то раздражало, но я никак не могла сообразить, что именно. Возможно, то, что они от меня таились, будто я была неспособна их понять. Знали бы они, что мне приходилось бывать в компаниях, где царили еще более свободные взгляды, и что я написала книгу об условности половой идентификации, которую высоко оценили даже за границей. Меня так и подмывало сказать: «Вы ведь любовники, верно?» Но я сдержалась: вдруг я неправильно истолковала Лилины намеки? Когда молчание в комнате становилось совсем уж невыносимым, я спешила заполнить его болтовней, впрочем не отказываясь от намерения выведать побольше.

– Джильола сказала, вы разъехались? – спросила я Микеле.

– Да.

– Мы с мужем тоже.

– Я знаю. Знаю даже, с кем ты теперь.

– Нино никогда тебе не нравился.

– Не нравился. Но люди должны жить так, как им хочется, иначе начнут болеть.

– А ты все там же, в Позиллипо?

– Да! Оттуда такой вид! – воодушевленно воскликнул Альфонсо, но наткнулся на гневный взгляд Микеле.

– Да, там неплохо, – скупо согласился он.

Альфонсо, похоже, решил, что я ищу повод подколоть Микеле, и поспешил переключить мое внимание на себя.

– Я тоже расхожусь с Маризой, – объявил он и пустился в подробный рассказ о скандалах, которые жена закатывает ему из-за денег. О любви, сексе и ее изменах он не говорил ни слова, только вскользь упомянул Стефано, уточнив, что Мариза потеснила Аду («женщины отдают своих мужчин другим женщинам без всякого сожаления, чуть ли не с удовольствием»). О жене он говорил как о какой-нибудь шапочной знакомой, над которой не прочь был посмеяться: «Вот такой вальс: Ада перехватила Стефано у Лины, а теперь уступает его Маризе, ха-ха-ха».

В этих словах я, как будто выбравшись наконец из глубокого колодца на свет, уловила ту же близость, что связывала нас во времена учебы. Хоть раньше я и не знала его секрета, но любила его именно за то, что он не был похож на других мужчин, особенно на парней из нашего квартала. Пока он говорил, я чувствовала, как между нами восстанавливается былая симпатия. В отличие от него Микеле все больше меня раздражал. Он отпустил пару сальных шуточек о Маризе, отругал Альфонсо за болтливость, а один раз злобно его оборвал: «Дашь ты мне хоть пару слов с Ленуччей сказать?» И спросил, как себя чувствует моя мать: он был в курсе, что она болеет. Альфонсо покраснел и умолк, а я заговорила о матери, подчеркнув, что она беспокоится о сыновьях:

– Она недовольна, что Пеппе и Джанни работают на твоего брата.

– Чем это ее Марчелло не устраивает?

– Понятия не имею. Тебе лучше знать. Насколько я слышала, у тебя с ним тоже разногласия.

– Ничего подобного, – неуверенно произнес он. – А раз твоей матери не нравится Марчелло, пусть отпустит их работать под кем-нибудь другим.

Это его «под кем-нибудь другим» меня взбесило. Значит, мои братья работают под Марчелло, под Микеле, а могут поработать и под кем-нибудь другим? Мои братья, которым я не помогала с учебой и которые из-за меня оказались под другими? Под? Ни один человек на свете не должен работать под кем-то, тем более – под Солара. Я еще больше рассвирепела. Назревала ссора, но тут на пороге появилась Лила.

– Ой, сколько вас тут, – сказала она и обратилась к Марчелло: – Ты ко мне?

– Да.

– Надолго?

– Да.

– Тогда я сначала с Ленуччей.

Он покорно кивнул. Я встала и, глядя на Микеле, но при этом тронув за плечо Альфонсо и как бы подталкивая его к Соларе, сказала:

– Пригласили бы вы меня как-нибудь на ужин в Позиллипо, а то я сейчас одна по вечерам. Чур, готовлю я!

Микеле раскрыл рот, но не издал ни звука. Альфонсо засуетился:

– Зачем же напрягаться? Я сам отлично готовлю. Если Микеле пригласит нас, ужин с меня.

Лила увела меня из комнаты.

Мы долго просидели у нее в кабинете, болтая о том о сем. Ей тоже было скоро рожать, но беременность ее больше не тяготила. «Наконец-то я к нему привыкла, – сказала она мне весело, кладя руки на живот. – Чувствую себя отлично. Пусть теперь подольше там посидит, хоть всю жизнь!» С несвойственным ей кокетством она крутилась передо мной, демонстрировала живот в профиль. Его изгибы красиво смотрелись на ее высокой сухощавой фигуре, сглаживали ее очертания. «И Энцо я беременная нравлюсь больше, – сказала она, ухмыльнувшись, – вот бы подольше проходить». Я подумала, что после землетрясения она так боится неизвестности, что готова навсегда все оставить как есть, даже беременность. Время от времени я поглядывала на часы, но она как будто забыла о том, что ее ждет Микеле. Пришлось мне ей о нем напомнить.

– Все равно он не по работе, – ответила она. – Врет, что по делу, а самому только повод нужен.

– Для чего повод?

– Просто повод. Лучше тебе в это не влезать. Тут у нас так: или подключайся к нашим делам основательно, или иди себе мимо. И про ужин в Позиллипо ты зря ляпнула.

Я смутилась и начала оправдываться, дескать, навалилось слишком много проблем, да еще разругалась с Эльзой.

Я рассказала ей, как пыталась повлиять на Пеппе, и добавила, что собираюсь бросить вызов Марчелло.

– Не надо, – замотала головой Лила. – Это не тот случай, когда можно пошуметь, а потом спокойно удалиться к себе на виа Тассо.

– Но я не хочу, чтобы моя мать умерла в тревоге за своих сыновей.

– Так успокой ее.

– Как?

– Наври ей что-нибудь, – улыбнулась она. – Вранье лучше любых таблеток помогает.

58

Настроение у меня в те дни было такое отвратительное, что на вранье не хватало сил. Только после того, как Элиза нажаловалась на меня матери и заявила, что больше не желает со мной знаться, а Пеппе с Джанни обвинили ее в том, что она подослала меня к ним с допросом, я решилась. Сказала, что поговорила с Лилой, и та обещала позаботиться о Пеппе и Джанни. Мать почувствовала неуверенность в моем голосе и мрачно заметила: «Ладно, хорошо. Иди домой, тебя девочки ждут». Я злилась на себя, потому что она стала еще беспокойнее и постоянно твердила, что хочет поскорее умереть. Но вскоре – я как раз провожала ее к врачу – выяснилось, что ее доверие ко мне выросло.

– Она мне звонила, – хриплым больным голосом сказала она.

– Кто?

– Лина.

Я разинула рот от удивления.

– И что она сказала?

– Чтобы я не беспокоилась. Что она займется Пеппе и Джанни.

– В каком смысле займется?

– Не знаю. Но раз пообещала, значит, найдет возможность помочь.

– Уж это точно! Можно не сомневаться.

– Я ей верю, она свое дело знает.

– О да.

– Видела, какая она красавица?

– Да.

– Сказала, что, если родится девочка, назовет ее Нунцией, как мать.

– У нее будет мальчик.

– А если девочка, будет Нунция, – повторила мать, не глядя на меня и рассматривая других пациентов в приемной.

– У меня точно будет девочка, по животу видно.

– И что?

– И я назову ее в честь тебя, – выдавила я. – Не сомневайся.

– Как же, конечно. Сынок Сарраторе ее в честь своей матери назовет! – проворчала она.

59