Удивительные приключения Маулины Шмитт. В ожидании чуда

— Ну да, название, наверно, и есть самое лучшее в этом несчастном проекте.

— Там что-то такое про брюки, нет?

Он трёт подбородок и задумчиво смотрит на меня.

— «Hands in Pants», — говорю я. — «Руки в брюки».

— Точно! — выдыхает Мюкенбург. Он сияет. — Это же потрясающе!

Снова постукивает карандашом по блокноту, смотрит на меня и говорит:

— Итак: поскольку ты украсила своё выступление такими, — он ухмыляется, — вкусными примерами и тщательно подобрала фотографии, и ещё потому, что ты самостоятельно расставляешь приоритеты, — учитывая всё это, я ставлю тебе четыре с минусом.

Можно подумать, меня оценки волнуют! Звенит звонок.

— На следующей неделе, — Мюкенбург перекрикивает шум в классе, — докладывают Юлия, Пауль, Анна и Мариан — в такой последовательности.

Пауль уже ждёт меня у двери.

Глава 19

Банка смерти

Взрослые обожают делать перерывы. Это для них — вроде кочек через топь работы. В перерывах они курят, или пьют кофе, или едят, или всё это сразу.

Иногда я помогаю какому-нибудь взрослому делать перерыв, неважно в чём, — просто составляю компанию. Вот как сейчас Людмиле. Мы стоим в пластикбургском мини-садике и курим. То есть Людмила курит. Я-то, конечно, нет. Просто у нас общий перекур.

Пепел она стряхивает в банку из-под варенья, которая спрятана в кустах изгороди. Людмила называет эту штуку «банкой смерти». Ну да, запах соответствующий. Я сплёвываю леденцовые слюни рядом со входами-выходами в подземный муравейник. Людмила неодобрительно прищуривается — хочет, чтобы я перестала. А муравьи рады. Они бросаются на сладкие ярко-оранжевые капли и тащат их внутрь в свои муравьиные кладовки — куда-то под бетонные плиты дорожки, ведущей ко входу в дом.

— Это некрасиво, перестань!

— Курить некрасиво, — отзываюсь я.

Людмила фыркает и качает головой, потом тушит сигарету в наполовину полной «банке смерти», смотрит на меня и говорит:

— Значит, так. Через две недели привезут кресло.

— Ну вообще, прям жду не дождусь!

— Да, с ним будет хорошо.

Смотрю на неё с недоумённым возмущением. Она по правде так считает или иронизирует ещё тоньше меня? Людмилино лицо непроницаемо, она рассматривает свои ногти.

— Ты что, серьёзно? — спрашиваю я.

— Конечно, — говорит она. И смотрит на меня. — Так будет лучше. И легче.

— Но это кресло, это ведь так… я даже не знаю. Что, ходить ногами больше уже никак, да? Вот просто взять и сдаться?.. А потом что? Что следующее?

— Клара больше не будет падать, — говорит Людмила и прячет окурочное варенье обратно в кусты. — Сможем гулять. Будет не так трудно. Для неё и для тебя. И для меня. Просто станет легче. И всё.

Глава 20

Минус 196 градусов

— …Ну, а потом, если никакие чудеса всё-таки не сработают и окажется, что целители — шарлатаны, а Кубота из Ширахамы-Вакаямы ещё не закончил свои исследования, — тогда поедем в Америку, — говорю я.

Я лежу рядом с ней, в её тёмной одеяльной пещерке. Не знаю, слушает ли она меня; я обнимаю её и не вижу лица. Может, она уже спит, а может, прислушивается, широко раскрыв глаза. Не могу точно сказать. Хотя за последние месяцы я довольно хорошо изучила спящую маму. Мы теперь много времени проводим здесь, в её постели. Поэтому мы и построили этот постельный трон, ну, не сами, конечно. Получилась идеальная, совершенная кровать, Кровать с большой буквы. Можно сказать, целый мир.

Мамина спальня (не сказать, что огромная, но и не крошечная) теперь наполовину состоит из этой кровати. Она из красивого старого дерева и довольно высокая, чтобы маме было легко ложиться и вставать. В ней достаточно места, чтобы поставить тарелку и чашку и возвести башню из раскрытых книг. Есть разные лампы и лампочки, ручки и перила, откидные столики, чтобы писать, есть, пить, собирать пазлы — в общем, для всего. Мультифункциональный кроватный хай-тек-ландшафт в винтажном стиле. Так мама говорит. Всё до мельчайших деталей продумано и устроено с умом. Такие вещи Тот Человек — надо отдать ему должное — делать умеет.

Здесь мы и лежим. Когда я не разговариваю, а мама не спит, мы слушаем аудиоспектакли, как раньше, читаем вслух, щекочем друг дружку или во что-нибудь играем. Иногда устраиваем в кровати офис, и мама диктует мне письма, мейлы или списки, иногда — разные мысли и идеи. Мы ведём дневник её симптомов, пьём чай и какао и едим чаще всего тоже прямо в постели.

Иногда мама вздрагивает, поворачивается на бок, что-то бормочет, всхрапывает и причмокивает, и я понимаю: ей что-то снится. Смотрю на неё, и радуюсь, и пытаюсь представить, что она сейчас переживает и видит — и я тоже вроде как рядом. В спящих мамах я уже неплохо разбираюсь, гораздо лучше, чем раньше, — это потому что теперь мама действительно много времени проводит в постели. Ей всё время хочется спать: это из-за болезни, это симптом. Когда мама просыпается, я пробую отгадать, что ей снилось. И она устало улыбается и рассказывает, откуда только что вернулась. Её сны я знаю хорошо, но правильно угадать ещё ни разу не получалось.

Иногда я думаю: а может, ей просто нужно наверстать сон за всё то время, когда она постоянно была на ногах? Может, она сейчас поспит вот так пару лет, выспится как следует, а потом всё снова будет хорошо?

— Мам? — спрашиваю я. — Ты слушаешь?

— Да, — отвечает она. — В Америку.

— Потому что в Америке, — говорю я, — есть одна фирма, ей можно поручить заморозить свой мозг, его кладут в такой специальный термос и охлаждают в жидком азоте до температуры минус 196 градусов по Цельсию. Человек получается вовсе и не мёртвый, а вроде как поставленный на паузу. Ты только представь: когда-нибудь в будущем нас снова разморозят! Вместе. И тогда мы наверстаем всё, что сейчас упустили.

— Долгое получится путешествие. Дорогое и трудное.

— Да, — говорю я. — Но дед кое над чем работает, в запасе у него есть ещё козыри. Он приближается к открытию, и если всё получится, то он разбогатеет, и вот тогда мы отправимся в это путешествие. Пускай долгое, трудное и дорогое; это уже будет не проблема. Окей?

У нас будет частный самолёт, и прицеп-дача со всеми прибамбасами, и разные помощники, и Людмила.

— Окей, — шепчет мама.

Я вижу всё это очень чётко: хижину целителя в тропическом лесу Шри-Ланки, лабораторию в Японии, людей, молящихся у источника в Лурде. Мама причмокивает, потом мышцы у неё, я чувствую, вздрагивают, по ним словно проносится маленькая гроза. Мама спит.

Глава 21

Кто бы говорил о законности

— Пауль, — говорю я, — вообще-то «ложить» — это неправильно. И «положить» — тоже.

Нажимаю на кнопку звонка, дверь открывается, я придерживаю её для Пауля, у него в обеих руках пакеты. По лестничной клетке разносится эхо.

— Знаю, — говорит Пауль. — В школе — неправильно, а в общежитии — очень даже норм.

Мы встречаемся у Пита. Тут нам, конечно, никто не мешает, но всё равно очень нужен настоящий штаб. Иначе невозможно профессионально работать. У Пита в комнате много полок из гладкого дерева, на них всё аккуратно разложено, кровать застелена, пододеяльник «футбольный» и наволочка. Вдоль одной стены — сверкающие серебряные и золотые кубки, расставленные по ценности, на полу, на батарее, на подоконнике — настоящая победная лестница. Спортивные журналы, плакаты с автографами известных легкоатлетов, звёзд дартса и фрисби, книга рекордов Гиннесса.

Пауль на кухне, остальные собрались вокруг меня. Первое, что делает Мона, — суёт мне под нос стопку листков; вид у неё озабоченный.

Беру листки и читаю:

Ниже — имя, адрес, номер телефона Того Человека и какая-то каляка-маляка, видимо, призванная изображать зебру. Даже младенец нарисовал бы лучше. Законный владелец, пф-ф-ф! Кто бы говорил о законности!

— Ваша, да? — спрашивает Луиза, вопросительно глядя на меня. Пожимаю плечами.

— Вероятно.

Бегло просматриваю протоколы: в прошлый понедельник Луиза тайно проследовала за ЛдК на велосипеде от Мауляндии до университета. ЛдК исчезла в здании с надписью «Биологический факультет». Мона пометила ещё: «Ботаника, физиология растений», но уже не помнит, где это было написано. Досье на Люси де Кляйн пополняется. Всё ведёт к одному: если она не поставщик овощей в театр и университет, то, скорее всего, студентка, изучает биологию.

— Я за ней наблюдал, пока она была в саду, — говорит Юлиус. — Она там всё очень внимательно рассматривала, все веточки-листочки перетрогала и перенюхала.

Это подтверждает гипотезу.

— И видел, как она кормила Шрамма.

Любит животных.

— И почти всё время что-то насвистывает, как птичка.

Ага!

— Компостную кучу проверяли? — спрашиваю я. — Никому не пришло в голову посмотреть, — спокойно продолжаю я, — чем эта женщина питается?

Тут дверь неожиданно распахивается — та-дам-м-м! — на сцене появляется Пауль Миттенвальд. Вносит поднос с мороженым в комнату, останавливается в самом центре. Каждый берёт по стаканчику, начинается перестук ложечек. Некоторое время — тишина, до первого «м-м-м-м!». Так просто и так изысканно, думаю я; отчего ж это МНЕ не пришло в голову? Шипучее мороженое! Кисловато-сладкий фруктово-карамельный мини-взрыв между нёбом и языком. Пэнг!

— Не-е-е, тут прилечь надо! — решительно говорит Барт. — Просто до невозможности вкусно! И так прикольно!

И укладывается на пол. Устраивается поудобней и с наслаждением выскрёбывает ложкой стаканчик. Мы один за другим садимся вокруг него. Стук и позвякивание, чавканье и причмокивание, а потом я слышу, как Пауль шепчет:

— Ты всегда так делаешь?

— Что?

— Ну, ложишься, когда… — Пауль не договаривает.

— Ясное дело! Такие вещи стоя не едят! Ими надо наслаждаться!

— Паулина тебе случайно про моего папу не рассказывала? — говорит Пауль совсем тихо, но мне всё равно слышно.

— Не-е-е, а что? — спрашивает Барт. Пауль молчит. На его лице проглядывает солнышко.

— Погоди, твой отец — он всегда лёжа ест, что ли?

— Вроде того, — говорит Пауль.

— У тебя тоже родители чокнутые? У вас у всех такие, или как? Пауль, ты приходи ко мне, у нас всё супернормально. Мы едим кукурузные хлопья и покупную пиццу, «Нутеллу» тоже разрешают, а вечером смотрим телик все вместе, предки на диване сидят, а мы с сестрой валяемся на полу. Мама — учительница в начальной школе, папа — плиточник; у нас есть две канарейки, их зовут Трулюлю и Траляля. А когда на ужин что-то очень вкусное, я прямо сразу укладываюсь перед теликом и ем как можно медленней.

— Наверно, отсюда и пошло это «прилечь хочется», — бормочет Пауль. Глаза у него горят.

— А расскажи, Пауль, — предлагаю я, — расскажи, откуда у тебя этот рецепт!

Пауль садится очень прямо, откашливается, а потом выдаёт текст, который выучил наизусть, как стихотворение:

— Восемь лет назад моя мама эмигрировала в США. Она живёт в Нью-Йорке. Она придумала это мороженое на основе крем-брюле. Точный рецепт я разглашать не имею права. К сожалению. Мама прилетела в США с одним только маленьким рюкзачком, в котором были особые ингредиенты для мороженого. В Нью-Йорке на углу Уотсон-авеню и Пагсли-авеню она арендовала маленький киоск и начала продавать своё мороженое. Сейчас она состоятельная женщина и даже немножко знаменита благодаря этому мороженому, то есть, я хочу сказать, в Америке. У неё уже четырнадцать кафе, мамино мороженое можно купить на многих заправках и во всех книжных магазинах города… Она, м-м-м… э-э-э… она…

— Американская мечта, — подсказываю одними губами.

— Американская мечта, — подхватывает Пауль. — Моя мама — воплощённая американская мечта, когда мойщик посуды становится миллионером. У неё возникла гениальная идея и хватило мужества ей следовать. Она приехала в страну бедной, почти без денег, только с тем, что выручила от продажи своей коллекции комиксов. Но она применила правильную стратегию: сначала устраивала промоакции в разных местах своего района. И очень скоро люди новый сорт оценили. Мама назвала его «БРЭЗЗ!» — что это значит, она и сама не знала, подхватила где-то, но ей понравилось, как это звучит: именно так ведёт себя это мороженое во рту. Американцам название тоже полюбилось: и странное немножко, и весёлое. Скоро дело пошло настолько хорошо…

Пауль рассказывает вдохновенно, все смотрят ему в рот и слушают как заворожённые. Мысленно проговариваю текст вместе с ним.

— …Что мама смогла сделать следующий шаг и открыла первое собственное кафе. И оно имело успех. И всё это — меньше чем за год.

— Ого! — восклицает Луиза и начинает аплодировать. Мы все присоединяемся к ней. Вот честно, я готова разреветься. Разве что в самом начале Пауль немножко запинался, но потом всё было фантастически здорово!

Вот он стоит рядом, сам на себя не похож, делает глубокий вдох, оглядывается, будто не веря, что всё происходит взаправду. И сияет. Аплодисменты смолкают, несколько секунд тишины.

— Тебе обязательно тоже надо сделать кафе с этой штукой, — говорит Паулю Барт, точнее, невнятно шепелявит: во рту у него ложка, как травинка у ковбоя, он лежит на спине, руки под головой.

— Это будет бомба! — кивает Пит. — А в Америке все это мороженое знают, да?

Пауль взглядывает на меня, я чуть киваю. Пауль кивает тоже. Юлиус смеётся:

— Шипучее мороженое, настоящий «хит фром Эмэрика», теперь и у нас!

По пути домой мы поначалу молчим. Просто едем на великах, и в головах у нас обоих наверняка прокручивается одно и то же. Я ужасно горжусь Паулем! В какой-то момент говорю:

— Пауль, если ты в школе выступишь хоть вполовину так же хорошо, как сегодня, — пять с плюсом тебе обеспечено. Сто процентов.

Пауль смотрит на меня, но как-то рассеянно, он о чём-то размышляет.

— Может, и правда стоит это сделать! — говорит он. — Почему бы и нет?

Привстав на педалях, он съезжает с тротуара на проезжую часть, поворачивает за угол; я чешу за ним.