Помоги проекту - поделись книгой:
Мы ещё не готовы к полновесным суждениям о писателе Белове. Василий Иванович совсем недавно был среди нас, многие помнят его не только по книгам, но и как человека, которого можно было увидеть «вживую». Время удаляет образ писателя, но оно же и укрупняет его. Раньше замечали одно: характер, знание ремёсел (особенно – плотницкого дела), умение вглядываться в односельчан, которые могли стать прототипами его произведений. Теперь же отчётливей видится и другое: то, что однажды перед аудиторией в Литературном институте, ещё при жизни Василия Ивановича, произнёс писатель Владимир Максимов: «Белов – это же наша классика!»
Послание в капсуле
Послание в капсуле
Литература / Литература / Илья Ильф–120
Беседин Платон
Справа налево: Илья Ильф, писатель Семён Гехт, младший брат Ильфа – Вениамин
Теги: Илья Ильф , дата , литература , литературоведение
Что в ней оставил знаменитый соавтор Евгения Петрова
Органично, когда автор входит в народную память вместе с персонажами своих книг. Лев Толстой и Анна Каренина, например. Или Родион Раскольников и Фёдор Достоевский. Но, пожалуй, чаще бывает, когда на первое место выходит сам автор: Константин Симонов, Фёдор Сологуб, Константин Паустовский. Впрочем, есть и другие случаи, когда память народная – пресловутый среднестатистический человек – хранит героя. Так произошло с Остапом Бендером.
А как же его создатели Илья Ильф и Евгений Петров? Часто их произносят едва ли не скороговоркой «Ильф и Петров», точно склеивая в одно. И, говоря современным языком, может ли данный бренд соперничать с брендом «Двенадцать стульев»? Вопрос, правда?
Причиной тому, конечно, прежде всего блестящие экранизации с бриллиантовой россыпью, точно вывалившейся из роковых стульев, актёров. Во многом благодаря им «Двенадцать стульев» и «Золотой телёнок» остались в памяти как произведения ироничные, сатирические, юмористические (называйте, как хотите), но, определённо, весёлые и обязательные для каждого человека.
Однако романы эти – и прежде всего «Золотой телёнок» – весьма и весьма трагичны. Причём трагичны сквозь призму именно христианского мировосприятия. Собственно, они и стали предтечей «Мастера и Маргариты» Булгакова. Расширяя, я бы сказал так: «Двенадцать стульев» и главным образом «Золотой телёнок» – романы эсхатологические: они о последних временах, о конце старого миропорядка и начале нового, больше похожего на зияющий мрак.
Неудивительно, что в своё время две эти книги не сразу приняли к публикации. Их путь к читателю лежал через трудности и ухабы, особенно «Золотого телёнка». Достаточно сказать, что перед тем, как дойти к советскому читателю, в США они успели стать бестселлерами. В СССР же цензура щипала и кромсала их.
Александр Фадеев, на тот момент совсем уж большой начальник, критикуя роман «Золотой телёнок», сосредоточился на личности Остапа Бендера. Мол, авторы слишком сочувствуют ему. Однако сконцентрировать своё внимание Фадеев должен был, если в принципе должен, на личности миллионера Корейко. Вот кто – главный инфернальный персонаж! Он выписан не так, как, например, Верховенский у Достоевского или Передонов у Сологуба, – Ильф и Петров предпочитали другие тона, другие краски – но зла от него не меньше.
Корейко приспособленец, людоед, анормальный в своей нормальности. Он ведёт обычную – пристойную – жизнь, но в ней, гонимый златым тельцом, одну за другой пожирает человеческие судьбы. И жаль, что Ильф и Петров так и не дописали задуманный ими роман «Подлец» – серьёзный, обстоятельный, посвящённый как раз-таки теме приспособленцев. Однако, боюсь, даже будучи дописанным, он бы с ещё большими боями шёл к читателю. Ведь мир уже оказался населён внешне нормальными, но внутри патологичными корейками.
Проходит семьдесят лет – и они доходят до грани в своей пресыщенности и безнаказанности: Брет Истон Эллис пишет культовый роман «Американский психопат». Патрик Бейтмен – это Корейко своего времени и места. Но полнее эту тему развивает наша литература, а позже и кинематограф, доходящий до гильотины правды в фильмах Юрия Быкова «Дурак» и Андрея Звягинцева «Левиафан».
Кто они, корейки нового времени? Пожалуй, что прежде всего холёные чиновники, терзающие народ бесконечной бюрократией, налогами, предписаниями и поборами – подпольные миллионеры, о подполье которых все знают. Корейки съели Бендеров, зябкая бюрократия остудила пламенную романтику, бесчувственное уничтожило человеческое – да, со всеми пороками, грешками, терзаниями, иллюзиями, но человеческое. Ильф и Петров предсказали это, возможно, раньше других.
Борьба за человека, за человеческое достоинство и человеческий выбор – вот их главная тема. И у Ильи Ильфа это доведено до совершенного вскрика в его «Записных книжках». В СССР они, конечно, публиковались не просто с сокращениями, а выборочно – искали то, что забавно, весело. Но в них не просто много трагического, грустного – в них своего рода предвестие катастрофы.
Да, Илья Ильф был ироничным человеком, но в то же время с особой, очень сострадающей и тонкой оптикой восприятия (прочтите, например, его письма жене – эту «любовь в чистом виде»). И его увлечение фотографией в начале 20-х годов, безусловно, не было случайностью. При этом Юрий Олеша вспоминал, что сам Ильф называл себя зевакой: «Я зевака! Хожу и смотрю». Но из этих, отнюдь не праздных, наблюдений выкристаллизовывались очень точные сравнения, действительно бессмертные образы – архетипы и механизмы существования. Метафоры Ильфа не просто были литературны – нет, они отражали саму конституцию бытия.
К слову, о метафорах, о языке Ильи Ильфа – он достоин восхищения. Илья Арнольдович прошёл великий путь: от газетчика, научившегося точности работы со словом и умению подмечать детали, до большого писателя, выделявшего системообразующее и вместе с тем скрытое, создавшего народные, сатирически совершенные и в то же время эсхатологические полотна. Заслуженно восторгается сноб Набоков стилем Ильи Ильфа и Евгения Петрова.
К слову, сам Илья Арнольдович – писатель, которого надо буквально штудировать его коллегам. Столь много в «Записных книжках» секретов. Тех, что реально помогают писать лучше, а главное – научают мыслить, жить как писатель. Ильф всегда носил с собой записную книжку, умея собрать туда тот самый писательский материал: интересные фразы, любопытные обороты речи, удивительные названия. Собственно, Илья Арнольдович пример того, что писателем, может, и рождаются, но стать им в полной мере без ежечасной работы невозможно, а книга рождается не в голове во время работы за условным писательским столом, а непрерывно, в ходе самой жизни, и перенесённое на бумагу есть лишь конечная фаза; важно – то, что происходило до.
Фотограф человеческого – таким Ильф остаётся в нашей памяти. И – да, так часто принято говорить, но в случае Ильи Арнольдовича это в высшей степени справедливо – с каждым годом его наследие актуализируется. Я захожу в книжные магазины Москвы и неизменно вижу в хитах продаж «Русский дневник» Стейнбека. Прекрасная книга большого писателя и человека, смотревшего беспристрастно. Но в хитах – и даже выше «Русского дневника», – безусловно, должны быть «Записные книжки» Ильи Ильфа.
У них, выражаясь фотографически, неизъяснимая, какая-то первозданная глубина резкости, открывающаяся лишь человеку не только большого таланта, но и колоссального трудолюбия – человеку, в жизни страдавшему и умевшему перенести эти испытания стоически, дабы передать свой опыт, свою эмпатию как своего рода послание в капсуле, вскрыть которую надо через 50, 100, 200 лет. И главное – человеку, сохранившему достоинство, не торопившемуся вскочить в открытую дверь условного счастья.
В случае Ильи Ильфа капсулу эту – его книги – надо открывать ежедневно. В них – многий юмор, но и многая печаль, многая мудрость, не позволяющая увязнуть в топях бесчеловечного, мертвенно-канцеляристского, мудрость, дающая возможность трудиться, жить, а не приспосабливаться, жертвуя ближним, да и собой тоже.
К поэту, в Крым
К поэту, в Крым
Литература / Литература / Чтобы помнили
Теги: Осип Манедльштам , памятник , Крым
21 июня на страницах «Литературной газеты» мы представили проект нового памятника Мандельштаму, идея которого была поддержана рядом культурных, общественных и политических деятелей.
Среди них писатель и ректор Литературного института Алексей Варламов, писатель Роман Сенчин и Сергей Шаргунов – писатель и депутат Государственной думы. В качестве места установки был предложен Крым, город Феодосия. С Крымом и конкретно Феодосией поэт связан биографически – это отдельные трагические моменты его жизни – арест, голод и холод: «…невесёлый контекст мандельштамовской судьбы, тюрьма врангелевской контрразведки, усилия М. Волошина по спасению поэта, да сама глава «Феодосия» из книги «Шум времени» (Л. Кацис). По итогам нашей публикации в адрес властей Крыма и Феодосии было составлено и направлено официальное письмо.
На днях мы получили ответ – Крым и Феодосия полностью поддерживают инициативу, просят с администрацией Феодосии согласовать макет проекта, дату и место установки.
Инициативная группа в составе А.Н. Варламова, Мандельштамовской лаборатории РГГУ, журнала «Вопросы литературы» и журнала «Новая Юность» благодарит «Литературную газету» за публикацию материала. Особую благодарность мы также выражаем Сергею Шаргунову за его отклик и направленный властям Крыма и Феодосии депутатский запрос.
Мы уверены, что установка данного памятника помимо увековечения памяти поэта и подчёркивания его важнейшей роли в русской литературе послужит и другим благородным целям – объединению музеев Крыма – Старый Крым, Феодосия, Ялта, Коктебель. Сам памятник станет частью туристских маршрутов.
Игорь Дуардович,
Трагический финал даёт надежду
Трагический финал даёт надежду
Литература / Литература / Писатель у диктофона
Ермакова Анастасия
Фото: РИА Новости
Теги: Роман Сенчин , интервью
Произведений со счастливым концом в русской классике не найти
Роман Сенчин из тех, кто пишет, по сути, одну большую книгу всю жизнь.
– Не так давно у тебя произошли перемены в личной жизни, и ты переехал в Екатеринбург. Каково это, бросить всё, оставить столицу после стольких лет жизни в Москве и уехать на Урал?
– Уехать из Москвы заставили личные обстоятельства – неурядицы в семейной жизни. Но чувство, что нужно сменить место жительства, появилось и всё нарастало уже несколько лет. Не могу сказать, что я узнал Москву, что Москва стала мне не нужна. Москве я очень благодарен, в общем-то в ней я и стал литератором, я встретил там любимую женщину, там родились наши дочери… Может, я бы жил с желанием поселиться в другом месте до глубокой старости, но так получилось, что в конце января я сел в поезд и приехал в Екатеринбург. Здесь у меня много знакомых, здесь живёт прекрасная девушка, талантливый драматург Ярослава Пулинович. Мы были с ней знакомы довольно давно, а теперь вот стали мужем и женой.
Многие, знаю, недоумевают: как это, уехать из Москвы, потерять московскую прописку. Мне странно это недоумение. Денежного места у меня в столице не было, а при нынешних возможностях связи общаться с редакторами можно на расстоянии. Так что в этом плане Москва не какой-то пуп земли… Конечно, скучаю по дочкам, по хорошим моментам прошлого, но прямо по Москве ностальгии особой нет. Кстати, бывая в ней теперь по два-три дня я как-то пристальней вижу отдельные здания, бульвары, людей. Когда жил в Москве изо дня в день, всё сливалось.
– Это найдёт какое-то отражение в твоём творчестве? Планируешь ли писать на новом материале роман или повесть?
– Наверное, Екатеринбург и вообще Урал появится в моих текстах. Сейчас заканчиваю большую вещь, которую начал ещё в Москве. Но сюжеты уже возникают.
– Существует расхожее мнение, что писатель обязательно должен поездить по стране, чтобы получше узнать жизнь народа. С другой стороны, есть немало примеров «кабинетных писателей», которые особо не горели страстью к путешествиям. Какой вариант тебе ближе?
– Я тоже не горю страстью к путешествиям. В последние три года много езжу, много где бываю, но короткое пребывание в том или ином городе мало что может дать. Понять ничего не успеваешь. Хотя потом иногда какие-то впечатления и пригождаются… Если мы посмотрим биографии писателей начиная с протопопа Аввакума, то увидим, что они постоянно перемещались или у них был период, когда они много ездили, или их возили под конвоем. Не буду перечислять фамилии. «Кабинетных» в строгом смысле очень мало. Они скорее исключение, чем правило. Да и у большинства «кабинетных» была бурная молодость, и они из неё черпают.
Я бы хотел пожить во многих уголках России по два-три месяца. Это, думаю, полезно. Раньше, говорят, были такие творческие командировки, которые оплачивали журналы, газеты, Географическое общество в царское время. А как сейчас ехать, когда в кармане чаще всего пустота, – не знаю.
– Некоторые критики полагают, что ты пишешь однообразно, что тебе не хватает какого-то «финта ушами» или «хода конём». Согласен ли ты с таким мнением?
– С одной стороны, согласен. С другой – абсолютное большинство авторов пишут всю жизнь одну книгу, пытаются докопаться до чего-то важного в прорытой своими силами шахте. Я из таких. Попытки писать иначе и о другом предпринимаю, но они по большей части неудачны.
– После «Зоны затопления» говорили, что Сенчин исписался, раз перешёл на ремейки. Такие отзывы сильно нервировали? И почему, кстати, ты написал это произведение?
– Утверждения, что «Зона затопления» ремейк «Прощания с Матёрой», конечно, задели. Так можно все книги о Великой Отечественной называть ремейками «В окопах Сталинграда», а книги о любви ремейками какого-нибудь «Дафниса и Хлои», который, говорят, был ремейком чего-то более раннего…
Сама действительность дала мне сюжет «Зоны затопления» – в 2005 году возобновилось строительство Богучанской ГЭС в моей родной Сибири. ГЭС эта строилась по тем же принципам, что и Братская, Усть-Илимская, Красноярская, Саяно-Шушенская, – плотина перекрывает реку от берега до берега, возникает водохранилище, с территории которого выселяются люди, уничтожаются населённые пункты. Уходят под воду леса, поля, кладбища… Всё это я наблюдал ещё в детстве – вершины лиственниц в так называемом Красноярском море, перенос с места на место города Шагонара в Туве. В конце 80-х говорили, что после Саяно-Шушенской таких электростанций больше строить не будут, в стране достаточно мощностей, будущее за атомной энергией, энергий приливов и отливов… Но вот появилась Богучанская ГЭС, повторилось в общих чертах то же, что в повести Валентина Григорьевича Распутина. Но – важно! – с поправками на время, капиталистические правила. Я посчитал, что нужно это описать. Описал, как смог. Некоторые общие мотивы с «Прощанием с Матёрой», конечно, есть. Но это ни в коем случае не ремейк. По крайней мере, я так думаю.
– А как ты вообще относишься к современной российской критике? Ты ведь и сам критик, и немало рецензий и литразборов опубликовал. Чего недостаёт нашей критике?
– Критика, к сожалению, снова задремала после всплеска нулевых, когда появились Валерия Пустовая, Андрей Рудалев, Василина Орлова, Сергей Беляков, Алиса Ганиева и ещё много в то время совсем молодых, но сразу начавших писать по-взрослому девушек и юношей. Большинство из них вскоре ушли в другие рода литературы, а новых молодых им на смену не пришло. Я не вычёркиваю из литературного процесса критиков старших поколений, но критика – это дело в первую очередь молодых, со свежим взглядом на литературу и на жизнь, максималистов. У критика должны быть убеждения. Это демонстрирует вся история литературной, театральной, музыкальной и всех прочих критик. Простой оценщик интересен лишь автору оцениваемого произведения да, быть может, издателю. Сегодня относительно молодых критиков с убеждениями крайне мало. Андрей Тимофеев, например, Константин Комаров, Елена Погорелая, недавно выступившая с очень важной статьей «Поэзия с человеческим лицом».
Себя критиком я не считаю. Я скорее читатель, который имеет потребность писать о тех произведениях, что меня взволновали. Со знаком плюс или минус. Иногда возникает потребность поразмышлять, что происходит в литературе, чего ожидать… Критику я считаю необходимой. Это, как точно определил Белинский, самосознание литературы. Не приемлю лишь хамства. Но остроту, колючесть, смелость высказать нелицеприятное по отношению к произведениям авторитетов – приветствую.
– Одно время упорно говорили о том, что русская литература уже никогда не достигнет прежних классических высот и вообще измельчала. Что ты думаешь об этом? И мучило ли тебя когда-нибудь осознание того, что не напишешь, скажем, как Толстой или Достоевский? Хотя тебе, по-моему, гораздо ближе Чехов…
– Современникам всегда казалось, что литература мелка и гибнет. Это было и во времена Пушкина, и во времена Толстого, и во времена Аксёнова, Распутина… Всё нормально с современной русской литературой. Конечно, девяносто процентов написанного погибнет, канет в Лету, а процентов десять останется в истории, из них процентов пять будет читаться будущими поколениями. Скорее всего.
А что касается осознания… Когда я пишу, я уверен, что пишу самый великий текст со времён изобретения письменности. Потом, когда текст опубликован, эта уверенность исчезает, я понимаю, что это очередная неудача. Возникает новый сюжет, и приходится писать следующий текст.
– Читатель, пропуская через себя произведение, мечтает не то чтобы о счастливом конце, но духовно готовится к испытанию катарсиса, ждёт от писателя преодоления материала, победы гармонии над хаосом, какого-то светлого дуновения. В твоих же книгах зачастую концентрация горечи и беспросветности такова, что её трудно вынести. И к концу она только сгущается. Никогда не хотелось дать читателю надежду, что что-то может измениться в этом мире и к лучшему, что существует такая вещь, как счастье?
– Надежду хочется дать всегда. По-моему, у меня это нередко получается. Даже финал «Елтышевых» некоторые читатели восприняли, как довольно оптимистический, хотя и далёкий от гуманности… Но делать искусственные финалы, как, скажем, финал одного из моих самых любимых произведений – «Воскресения» Толстого, я считаю неправильным. Сколько бы раз я ни читал «Воскресение», мне всегда хочется, закрыв книгу, спросить: «А дальше? Ведь после этого и должно начаться самое важное. Как Нехлюдов будет жить после своего воскресения. Неужели действительно преобразится?» Абсолютное большинство произведений русской литературы имеет или трагический финал, или открытый. Такие финалы честнее.
– Пережить отсутствие счастья помогает юмор. Почему твои герои так редко смеются, в том числе и над собой?
– С юморком пишут очень многие. Позвольте мне быть в этом смысле на отшибе… Юмор, остроумие, даже сатира – довольно опасные приёмы. Шукшина, например, до сих пор воспринимают как автора рассказов про «чудиков». А рассказов про этих самых «чудиков» у него – я когда-то специально подсчитывал – четырнадцать, кажется. Но ярлык есть. Есть и целый термин – шукшинский юмор. Но лучшие вещи Шукшина – «Охота жить», «Там, вдали», «Алёша Бесконвойный», «Материнское сердце» и ещё многие и многие – обходятся без этого юмора… Шукшину нужно было прикрываться неким юмором, сатирой, чтобы их напечатали. Теперь этого, слава богу, делать не надо. По крайней мере – мне.
– Долгое время ты работал в «Литературной России», являлся заместителем главного редактора, а потом вдруг оставил газету... О причинах ухода спрашивать не буду, но поинтересуюсь – не тянет обратно в редакцию какого-нибудь литературного СМИ?
– Да, я больше десяти лет проработал в «Литературной России». Ушёл, когда сознание газетного работника стало заметно вытеснять сознание прозаика… В редакцию СМИ не тянет, а пишу разных рецензий, статей по-прежнему довольно много. Иногда, чтобы заработать на хлеб и кусок мяса, просто не могу не написать.
Роман Сенчин – прозаик, критик. Родился в 1971 году в г. Кызыле Тувинской АССР. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Автор романов «Минус», «Нубук», «Елтышевы», «Информация», «Зона затопления», сборников рассказов «Иджим», «День без числа», «Абсолютное соло», «Изобилие». Роман «Елтышевы» входил в шорт-листы известных литературных премий, в том числе премии «Русский Букер десятилетия». Лауреат премии Правительства РФ (2012). За роман «Зона затопления» получил третью премию «Большая книга» (2015).
Интересно о неинтересных людях
Интересно о неинтересных людях
Книжный ряд / Библиосфера / Оъектив
Баранов Юрий
Теги: Елена Холмогорова , Чтение с листа
Елена Холмогорова. Чтение с листа. Роман-партитура. М.: Издательство АСТ. Редакция Елены Шубиной, 2017. 221 с. (Проза: женский род) 1500 экз.
Елена Холмогорова – один из самых интересных современных прозаиков, работающий, если можно так выразиться, в чеховской тональности. Её привлекает тема «маленького человека», никому, по сути, не интересного, кроме писателя; стиснутого, словно корабль во льдах, обстоятельствами своей собственной жизни. Очень точно о мире писательницы и её индивидуальном стиле сказала Майя Кучерская: «Проза Елены Холмогоровой – скромная, камерная, но с ахматовской царственной осанкой – отстаивает совсем простое: право человека жить жизнью частной, семейной. Она пишет о потоке нашего ежедневного существования, которым убеждает нас не тяготиться, напротив – в этом плавании и видеть самое важное».
Репетиция любви, репетиция смерти, репетиция надежды, репетиция богатства, репетиция счастья – длинные цепочки этих эпизодов выстраивают внешне неприметную, но внутренне напряжённую жизнь героини. Мелодия романа-партитуры создаётся множеством голосов, особой тихой полифоничностью, слаженным хором неброских, но затаённо конфликтных диалогов.
Каждая глава книги построена как дуэт главного персонажа (мелкой служащей, москвички с высшим образованием) и ещё кого-то (матери, мужа, подруги, начальника и т.д.). Это даёт возможность для лаконичного изложения, что на фоне пристрастия современных прозаиков к многословию выгодно отличает Елену Холмогорову. Не будучи профессиональным музыкантом, я бы не рискнул конкретизировать, какой инструмент ведёт главную партию в каждой главе, скажу только, что звук у него очень унылый. И на первый взгляд кажется, что жизнь героини тоскливо-скучна. Но по мере чтения понимаешь, что бессобытийность жизни интересна сама по себе, это как будто зачарованно смотреть на спокойную гладь воды, то и дело вздрагивающую от мелкой ряби, нагоняемой лёгким ветерком. Читать роман отнюдь не скучно, писательница превосходно справилась с весьма трудной задачей – увлекательно рассказать о человеке, прожившем довольно тусклую, не насыщенную событиями жизнь.
В ранней-ранней юности героиня романа Вета (Елизавета) испытала свойственное этому возрасту увлечение, написала даже своему «предмету» письмо (как Татьяна Онегину), а он полюбил другую. Девушка думала пережить это втайне, но «…мама, оказывается, всё видела. И когда Вета горько плакала в углу сада, подошла и сказала: «Поплачь, отпустит. И знай: тяжелее, чем сейчас, тебе никогда не будет». – «Почему?» – «Потому что в первый раз».
Обычно так и бывает, но о «других разах» в книге ничего не говорится – страстей героиня никогда не испытывала. И как-то незаметно (во всяком случае, для читателя) вышла замуж. В одной из следующих глав приводится мнение матери Веты: «Не нравилось ей, как дети живут. То есть они не ругались. Миша (зять) не пил, зарплату всю приносил, с ребёнком играл. Вета дом содержала в чистоте, но по всему видно было: счастья нет».
Так же и с выбором профессии. Окончив школу, «Вета без призвания, так, по семейной традиции, как мама, поступила в педагогический на русский и литературу». Вскоре она поняла, что «никогда не полюбит профессию. Но новых мечтаний так и не появилось, поэтому жизнь текла от сессии до сессии с перерывами на каникулярные развлечения». Распределили Вету в московскую школу (замужем за москвичом, беременная), а не куда-нибудь в сибирское село. По советским законам на месте распределения надо было отработать минимум три года. Вета в школе за этот срок «дошла до ручки, бежала без оглядки». Устроилась в какую-то контору «пока секретарём, а там посмотрим», как сказал шеф. «Работа ей нравилась, хотя пора бы подумать о перспективах. С её педагогическим дипломом – куда?» Так и провела всю жизнь секретаршей.
С мужем, как уже говорилось, всё было хорошо, только счастья не было. Сын занялся бизнесом, впутался в какие-то криминальные дела, отмазали от тюрьмы, продав родительскую дачу. Потом овдовела. Пыталась что-то написать, не получилось. И вот какие грустные мысли её одолевают: «У людей сад, вышивка, бальные танцы. Почему у одних есть силы и время на увлечения, другим не хватает на мытьё посуды?»
Елена Холмогорова мастерски показала ограниченность своих героев. Главки романа датированы с 1963-го по 2012-й. Надо ли говорить, сколько всего произошло за эти годы? Но не будем забывать, что это прежде всего роман о частной жизни семьи. Потрясениям мирового масштаба здесь не место. А потому и звучат они далёкими отголосками лишь с экрана телевизора.
Поделиться книгой: