Улыбка Фортуны

И они, как давние друзья, зашагали к дому директора, таща за собой упирающихся собак.

— Я сейчас занимаю две комнаты в чужом доме,— объяснил директор,— но уже получил трехкомнатную квартиру и на днях перееду. Приходите на новоселье.

«Черта волосатого ты бы меня приглашал, — подумал Серый, — если бы знал, какой из меня писатель...» Однако, вежливо поблагодарив, предложение принял.

В прихожей директорского дома он стукнулся лбом о громадную люстру — оказалось, что она историческая, висела будто бы в аудиенц- зале у самого Нептуна. Пирата сунули в сарай. Хозяйский же пес устроился у ног хозяина, когда тот опустился в старое скрипящее кресло.

У Серого разбежались глаза. Такого обилия всякой всячины он еще никогда не видел, хотя по чужим домам в свое время полазил немало. Чего тут только не было, и все действительно имело отношение к морю, кроме разных рогов, развешанных по стенам. Целый угол одной из комнат занимал компас размером с приличную тумбочку. Потом якоря — большие и маленькие, разбросанные по всей квартире, словно капканы для гостей; потом корабли — целая флотилия, расположенные на гардеробе, трюмо, стеллажах, на всевозможных плоскостях — бессчетное количество маленьких и больших кораблей. Кораллы и камни, улитки и крабы, засушенные африканские тараканы... Кроме всего в квартире директора нашли пристанище: старая лебедка, полметра железной обивки от Ноева ковчега, двадцать метров ржавой цепи, морские канаты, коллекция мечей, зуб крокодила, клык мамонта и, наконец, слава и гордость музея — сам хозяин, так похожий на скелет пирата.

Образину звали Мистером. Этот любимец Тростовского, надо думать, пользуется в жизни исключительными привилегиями. Серый изо всех сил старался, чтобы разговор вертелся вокруг Мистера: только эта тема могла отвлечь гостеприимного хозяина от разговора о творческих успехах Серого.

— Где вы взяли этого красавца? — спросил Серый об образине.

— Сыновья подарили,— довольно сказал хозяин.

Образина, учуяв, видимо, что о нем разговор, встал, покрутил обрубком, зевнул и снова лег к ногам Тростовского.

— Они у меня за границей фабрику строят, инженеры. Вот... — указал он на фотографию на столе, откуда смотрели два пресерьезных парня. Затем задумался и сказал любовно: — Родные стали... Любят они меня.

Как могут собственные дети быть не родными? Хотя... такое тоже бывает, еще как! Но выяснилось, что эти парни и в самом деле были директору не родными — чужих принял.

Он рассказал Серому, как в молодости, выпив, залез через окно к незнакомой женщине, у которой не было мужа, но было двое детей. Она его спать уложила, а на другой день, уходя по делам, оставила в наказание за детьми присмотреть. Оставила она ему кроме детей еще молоко, манную кашу и два синеньких горшочка, на которые он, по незнанию дела, сажал малышей через каждые полчаса, так что они у него целый день на горшках и просидели. А после он обратил внимание на исключительные достоинства их матери, и через некоторое время они поженились. А пять лет спустя она умерла. Теперь он один.

Он встал, принес другую фотографию. Два озорных детеныша смотрели на Серого, и были у них розовые веселые мордашки.

— Эти инженеры были тогда в том возрасте, когда сосать уже разучились, а жевать еще не научились, — сказал Тростовский.

И Серому стало совестно: человек о себе так чистосердечно рассказывает, а он, выходит, его обманывает. А чего ради? Решил: откровенность за откровенность. И все честно рассказал, с того самого дня, когда все началось, и до того дня, когда «писателем» заделался. Не так рассказывал, как начальнику милиции или там Слотскому, а просто как отличному человеку, своему парню, который тоже, бывало, в чужое окно лазил.

Хохотал Тростовский. Так хохотал, что пыль от кресла прямо тучей поднималась, и скрипело оно так жутко, что образина в страхе дал тягу.

Серый тоже сначала веселился, но когда директор, умирая со смеху, признался ему, что сам является членом того литературного кружка, чьей справкой Серый оперировал при поступлении на базу, ему стало совсем не до смеха.

— Эту справку потерял один наш молодой ротозей, я ее сразу узнал, просто хотелось посмотреть, что будет дальше,— сказал Тростовский, не переставая хохотать. Из приличия Серый к нему присоединился. А через пару дней он организовал из собравшихся друзей директора бригаду и они благополучно перевезли директора на новую квартиру. Когда был занесен последний экспонат — задняя часть динозавра, в эту квартиру дальше кухонной двери мог пролезть разве что альпинист. Работа, проделанная бригадой, была титанической: пять кубометров древесины для стеллажей, сто тюков книг, двадцать ящиков камней, мешки с заплесневелыми костями...

Сашко

Жизнь Серого стала кипучей и деятельной. Утром бегом на базу. Тут все просто: хватаешь мешок с зерном и кладешь куда надо. Собственно, всю смену стоишь на одном месте — у транспортера, который этими мешками в тебя кидается. Их надо только успевать хватать, иначе такой завал образуется — не дай бог. Когда транспортер не работает, зернохранилища очищают вручную. Вся бригада — семь человек —в глубокой, похожей на колодец шахте лопатами толкает остатки зерна на нижние транспортеры. Работа эта, разумеется, пыльная. Смену отмахал на базе, затем бегом в гостиницу уголь бросать.

Однажды рано утром, когда он сбрасывал уголь, вышли на тренировку, или, как это у них называется, на утреннюю разминку, приезжие спортсмены — футбольная команда из Эстонии. Ребята в белых кедах, в синих тренировочных костюмах — стройные и легкие. Во дворе гостиницы, в центре, разбита большая клумба, а вокруг нее асфальтовая дорожка. Вот они по этой дорожке и сиганули. Бегают себе эдак с ленцой, разминаются. Человек пятнадцать — двадцать. Между собой чирикают на родном языке Серого Волка, а на него самого — ноль внимания. Думают, что он их не понимает.

А Серый стоит в комбинезоне, в кирзовых сапогах, с совковой лопатой в руках. Очень ему захотелось подразнить этих красивых парней. Схватил свою лопату и пристроился к ним в хвост. Бегает. Им смешно, разное о нем друг другу на бегу кричат. Но он смотрел на это снисходительно. Они побыстрей побежали, он тоже. Они еще быстрее, он тоже. Это их задело. Они еще быстрее, а Серый не отстает, только лопату бросил. Еще быстрее им, видимо, бежать не хотелось — неприлично, а может, и некуда было уже быстрее. А Серый все-таки в хвосте держался, хотя жарко стало. Потом они все же прибавили ходу, но такое Серому было уже ни к чему — отстал он, взял лопату и принялся за дело, очень собой довольный: ведь ему тридцать с гаком было, а им по восемнадцать. Разница!

Однажды на базе завскладом подошел к Ваське-мотористу — известному лодырю — и пошептался с ним о чем-то, после чего Толька-калибровщик (специальность такая есть) и Васька пошли на склад. Это показалось Серому подозрительным. На базе ни для кого не было секретом, что попадаются любители — таскают зерно в карманах или за пазухой.

Дома постепенно наполнялся мешок, а на базаре зерно продавали по рублю за кило. Но больше всего, говорили, растаскивают зерно на складе. У Серого была свободная минута, и он решил пойти разузнать, что там на складе делается.

Там были люди — бухгалтер с бумажками и какой-то новый человек, очень худой, тоже с бумажками. Человек тот показался Серому знакомым. С ними был и завскладом. Они ходили по длинным узким проходам между кукурузными буртами и считали мешки. А за ними на некотором расстоянии шли Васька с Толькой. Они незаметно снимали мешки с тех буртов, где уже считали, и перекидывали на другую сторону — там, как видно, мешков этих явно не хватало. Делали они это так ловко, что идущие впереди ничего не замечали.

Уже прошел слух, что завскладом собирается увольняться, и Серый понял: идет процесс передачи склада новому заведующему, это его надували. Обиделся Серый. И решил он помочь новому человеку — честному, наверное.

Конечно, он мог подойти и сказать обо всем. Но подумал, что Толька с Васькой не одобрят такое поведение.

«Они ведь, — подумал он, — честными считаются, а я недавно из тюрьмы и вдруг, выходит, за общественное достояние ратую... За принципиальность, за правильность поведения где-нибудь на собрании похвалят, а эти обязательно подумают: ишь, старательный какой, других топит, а сам всю жизнь воровал. Но уж если говорить о принципиальности, то растаскивание зерна по горсточке, за пазухой — страшное крохоборство, если уж красть, так по-настоящему. Человек должен знать, кто он — жулик или честный человек. Если жулик — в тюрьме посиди; если честный — какого черта мараешься с зерном! Ведь здесь уже точно никаких рефлексов быть не может, и только примитивная такая жадность».

Прикинул он все это и решил помочь этому парню, но по-своему. Когда Васька с Толькой, перебросив мешок, отдалялись, он этот мешок хватал и обратно на место укладывал. Так они и ходили: впереди завы — старый и новый — с бухгалтером, за ними Васька с Толькой, а последним — Серый. Судя по тому, каким нервным выглядел в конце операции завскладом (старый), Серый со своим делом справился. И тогда он узнал в новом заве Сашка.

Сашко часто стал подходить к Серому поговорить о жизни, позвал Серого к себе домой, познакомил с женой Мариной, и Серый стал частенько к этим ребятам заходить.

...Опять я на вокзале. Всегда, когда в душе хаос, я иду сюда — на вокзал, ведь так часто он заменял мне дом... И в суете, толкотне вокзальной я прячусь от мыслей, а теперь еще и от Александра, то есть Сашка. Неизвестно почему, я доверил ему свою страшную тайну, разделенную Днестром,— тайну рефлекса. Это случилось в тот день, когда я вновь подметил у себя нотки агрессии. Я не знаю, что происходит в моем организме, но часто ловлю себя на желании выпить. Какая-то во мне тревога, беспокойство, страх... Я как будто живу в ожидании стука в дверь и приказа: «А-ну, собраться с вещами...» Когда выпью, исчезает страх, я над ним возвышаюсь, я ему мщу, становясь дерзким, придирчивым, агрессивным. Потом, трезвый, я ужасаюсь власти этого проклятого зелья...

В тот день, когда я открыл Сашко мою тайну о свертке в Днестре, он меня выручил из милиции, куда я попал, немного пьяный, из-за скандала с командировочными юнцами. Скандал, к счастью, обошелся без мордобития. Было бы мне худо, если бы не пришел вдруг Сашко. Этот мастер на все руки недавно отремонтировал, оказывается, нашему милиционеру мотоцикл. Сашко меня выручил, но теперь я у него под конвоем...

В последнее время я часто думал: как раньше были приятелями урки, так и теперь, неужели дружба с нормальными людьми для меня заказана?

Мне всегда казалось, что человеку из «прошлой» жизни скучно среди людей нормальных до тех пор, пока он не научится жить их интересами и делами, а ведь это не так-то скоро происходит... Теперь стало понятно: чтобы дружить, не нужны слова, нужно взаимопонимание. Терпеть не могу тех, кто, считая, что опускается (для моего удобства) до «моего уровня», пытается говорить со мной на жаргоне... Но также не терплю возвышенных словес, пышных разговоров о «чувстве локтя». Александр ничего подобного не говорит, но чувство это тем не менее я ощущаю.

Когда мы шли из отделения, я ему рассказывал о своем беспокойстве, о страхе, о привычке заглушать его алкоголем. Мы шли к Днестру. Когда показалась река, ноги отказались меня нести. А ведь с тех самых пор, с той памятной ночи я и гулять ни разу не ходил к Днестру: сверток, словно труп убитого мной человека, вопил со дна реки.

Бедный Сашко! Он теперь тоже жертва моих идиотских рефлексов. А почему, собственно, он «бедный»? Ведь у него — Марина, а она — чудо, Марина. Она красивая, волевая, сильная. Сашко хочет ребенка, еще до свадьбы купил детскую коляску, но Марина эту коляску упаковала в клеенку и запихнула в сарай, а взамен притащила кучу учебников. «Ребенок будет после вуза,— говорит она.— Сначала вуз, потом ребенок. Обязательно будет...»

Сашко очень боялся, что мои рефлексы будут часто просыпаться под воздействием вина, а пью я главным образом в компании Карася, поэтому мой новый друг старался незаметно, мягко окружить меня со всех сторон, привлечь к шахматам, спорту, литературе... Он очень старается при этом быть естественным. Но я делаю вид, что ничего не замечаю — мне это приятно. Наверное, только так я и могу с ним сблизиться, хотя... Он славный парень, он мне нужен куда больше, чем рыжие и прочие, и все-таки во мне — постоянное ощущение какого-то неведомого барьера между нами, который трудно перешагнуть каждому: он не может стать таким, как я, а я таким, как он. С одной стороны, во мне силен страх перед прошлым, с другой — это же прошлое как будто притягивает вопреки здравому смыслу. Что это? Может, это цыганская «болезнь», зовущая в кочевую жизнь — в холод, грязь и нищету...

Да, но хаос у меня в душе сейчас совсем по другой причине. Подошел ко мне вчера после работы Сашко и позвал к себе. Когда мы вошли, Марина, пожав мою руку, извинилась и ушла, ссылаясь на дела. Мы вошли в гак называемую чистую половину, где я увидел на столе нечто, что узнал не сразу, а когда узнал... вспотел: на столе лежала посуда из гостиничной кладовки — по десять экземпляров каждого предмета, тут же я увидел на стуле выстиранный плед.

Сашко достал бутылку вина, разлил в два стакана и сказал:

— Где собаки, там и зеваки...

«Значит, меня в ту ночь видели...» — подумал я. Но оказалось иное.

— Я знаю, как ты меня на складе от надувательства спас, а «это»

достал из Днестра мой приятель-водолаз, человек надежный. Ведь нужно же душу успокоить... Вернем?

Я вспомнил, что он как бы невзначай спрашивал, куда я забросил это «барахло» и удивлялся, что пропажу до сих пор не обнаружили...

Операция «возвращения барахла» прошла гладко. Мы все аккуратно уложили в складной брезентовый чемодан и пошли в «Дружбу». Поднялись на четвертый этаж, здесь Сашко завел долгий разговор с дежурной, а я—свой человек — с мягким чемоданчиком подошел к кладовке, выгрузил там посуду, свернул чемодан, и вскоре мы бодро шагали обратно.

Марина ждала нас с ужином, она делала вид, что все происходящее под солнцем — закономерно, и весело рассказывала, что нашла на улице трешку.

— Иду я,— говорит она,— а она мне навстречу бежит...

Суета на вокзале, хаос в душе. Что же все-таки они думают обо мне?..

Рыжий пристроился

Серый встретил Аркадия в бане. На лавке на животе лежит какой-то гражданин могучего вида, бронзовый от загара, и сверкает совершенно белым местом, откуда ноги растут. Самое же достопримечательное, что у этого гражданина на его белых ягодицах поблескивают... глаза. Серый все смотрел и смотрел в эти «глаза», и наконец их обладатель повернулся на спину и уставился, в свою очередь, на Серого.

— Чего смотришь! — рявкнул знакомый голос.

— Просто так,— ответил Серый, узнав Рыжего. — А ты какого черта орешь?

— И я просто так,— сказал он равнодушно Серому. — Давай, потри мне спину, у тебя мочалка есть?

— Слушай,— сказал ему Серый,— зад у тебя мировой...

— А на тебе шерсти, как на мамонте,— буркнул Рыжий миролюбиво. —Мне эти чертовы глаза в малолетке накололи. По глупости ношу. Здорово вредные глаза. У меня даже кликуха была — Голубоглазый. Понял. А в розыске, думаешь, об этом не знали? Меня по этим приметам сколько раз узнавали. Только сцапают, и тут же: очень ты, друг, смахиваешь на Голубоглазого, а будь-ка любезен, спусти брюки, посмотрим тебе в глаза... Понял. Можешь после этого называться хоть святым Николаем — хана!

Осталось лишь выразить сочувствие.

— Куда это ты запропастился? — спросил Рыжий. — Я тебя несколько раз искал в гостинице.

Серый поинтересовался зачем.

— А женился я, — сказал он.

Серый выронил мочалку.

— Закрой ховало! — рявкнул Рыжий. — Я тебя потому искал, что советоваться хотел. Понял. Ты знаешь, какой это был кошмар!.. Даже резня не так страшна. Давай, потри меня как следует, потом все расскажу.

Помыл его Серый, как смог, посетовал, что пара нет. Не догадаются люди в этой стране построить парилки с настоящим сухим паром, который человека не только от грязи избавляет, но и от лишнего жира.

— Пойдем в какое-нибудь приличное место, а? — предложил Рыжий после бани.

Они поспешили в ресторан «Дружба». Заняли столик в углу, и Серого как в некотором роде сотрудника обслужила самая приветливая официантка.

— Как ее зовут? — спросил Серый, рассматривая приятеля — его чистенькую белую рубашку, хорошо отглаженную, и новые ботинки.

— Откуда я знаю? — удивился Рыжий. Затем, догадавшись, что Серый спрашивает не об официантке, ответил: — Лариска.

«Значит, все-таки музыкантша».

Рыжий подробно рассказал свою историю.

— Я ее у школы встретил, — начал Рыжий. — Я там на стреме был. Женька рассказал, как она прикинута (то есть одета), так что узнал.

Она не одна канала. Близко подходить не рискнул, издали не понять было, что она из себя представляет. Небольшая бабенка, а морда... не рассмотришь. А что, собственно, глядеть? Видно, что баба, а там — все равно! Но познакомиться как? Вот проблема (лирическое отступление). Уже уйти хотел, а тут увидел объявление на воротах школы:

«В актовом зале в школе номер двенадцать состоится родительское собрание... После собрания концерт художественной самодеятельности учеников под руководством учительницы пения тов. Ласковой Л. В.».

Это она и есть, Ласкова Лариса Васильевна. Пошел я на это собрание. У меня же на лбу не написано, что я не родитель. Может, я — будущий родитель. Понял. Нашел этот зал, сижу. Вокруг родители: папочки там... мамочки. Какие-то зачуханные... Сначала старуха одна (надо читать — пожилая женщина), директор ихний, авторитетная баба, о таких делах говорила... (целая глава непереводимых эпитетов). Эти кильки, они черт знает что творят! Ножи в карманах таскают, со шпаной водятся, за ларьками целуются, в уборной курят, сволочи! Понял. Потом родители выступали. Говорили о воспитании деток. А потом учителя выступали — надоело до смерти. Жаловались они на деток, которые уже вроде и не детки, но и не мужики еще, а что-то среднее. Эти средние никак дальше пятого или там шестого класса выбраться не могут, хотя уже на учительниц зырят. Что с ними делать дальше — вот где гвоздь. Понял. Начальство учителям приказывает: «воспитывать». А они не желают воспитываться. Начальство приказывает учить их, а эти... не желают учиться, стреляют бумажными шариками и говорят, что школа — это шарашкина контора. Говорили они там все насчет неуспеваемости ихней, а потом — выдохлись, видят, никто уже ничего говорить на эту тему не хочет, и затеяли концерт. Вот тут интересно пошло. Она тоже нарисовалась (появилась) с нежной походкой. За ней — малышня, девочки с бантиками-косичками; пацаны в коротеньких штанишках. Рубашечки на всех беленькие, галстучки висят красные — потешные из себя, все как один, языки такие маленькие, розовые.

— А ты что, в рот им заглядывал?

— Они их высовывали от старательности. А она... ничего особенного, маленькая, худенькая, ноги длинные — журавлиные. Морда обыкновенная. Носик такой... маленький. Ротик — вот это да! Посмотрел я на этот ротик... и ух! Померкло в глазах. Полезли они все на сцену. Потом две козявки с бантиками как закричат: «Начинаем концерт-представление, всем на удивление — «Золотое яблоко»!» А в представлении у них султан был один... Хорошо ему жилось, и все ему, гаду, надоело, и стало султану скучно... Хохма! Взгромоздился султан на стул — клоп такой маленький, но важный клоп. А тут другие клопы — визири — ползком к нему. А он орет: «Скушно!..» Потеха! Понял. Ему, султану, клопы эти, визири, всякие предлагают развлечения — охоту, баб, войну. Понял? А он все орет: «Скуш-но!» Озверел совсем. Дал три дня визирям, чтобы придумали веселье. Думали визири, котелки трещали, и что придумали? Художественную самодеятельность! А султан опять орет: «Скуш-но!» Потом она за рояль села, играть начала, и стали они петь, игры всякие завели — действительно, скучно.

— А при чем здесь золотое яблоко?

— Не знаю, я не досмотрел. Пошел в магазин, приволок конфет. Когда они эти трали-вали закруглили и спустились в зал, я к ним подканал и нате вам, детки, сладкие конфетки! Понимаю, что веду наглое дело, но угощаю. Хватают детки лапками конфетки, а я им любезно говорю: «Воробьи вы этакие, потешные». Они ржут. А тут и к ней, между прочим, подстроился, обращаюсь: «Не угодно ли?» — и сую конфетку. Она была одета, как и на сцене, без изменения личности. Улыбается, глазами зыркает. Они у нее синие, глупые, как у ребенка. Покраснела, но конфету взяла. Вид у меня, сам знаешь, темный, но все-таки я к ней прилип. А что дальше говорить — помирай, не знаю. А она все на меня косяка давит, думает, не вижу. Но я косвенно встречался с ее взглядом. Потом она спросила: «А у вас дети есть?» Сказал я ей, что некогда их делать было, понял? А она: «Вы не женаты?» А я ей о том, что, мол, не любят меня бабы. Но заметь, я культурно с ней говорил. Вижу, ей это понравилось. И скумекал: бежит зверь на ловца, прямо скачет, спасу нету.

Пошел ее провожать, конечно, спросил разрешения. Шли и все время молчали. Молчать вроде неудобно, а что сказать... Погода ничего была, теплая, но она все молчит. Паническое положение. Наконец, она спросила, какая у меня профессия. «Вы, — говорит, — похожи на спортивного тренера...» Дура! Ну что сказать? «Угадали, говорю, тренирую иногда... Только сейчас, говорю, временно не работаю». А она: «По какому виду спорта?» Я ей говорю, что по беговой части, как это называется — легкая атлетика... Ну, а потом помолчали. Как назначить свидание? Самое лучшее на ней жениться, перебраться к ней и... порядок! Но сразу об этом не запоешь...

А когда дошли мы, она говорит: «Вот мой дом. Спасибо вам. Было весело». И руку мне сует. «А завтра,— это я к ней обращаюсь,— можно вас встретить у школы? Встреча с вами,— говорю,— в душе моей стала восходом зарева». Наглядно смутившись, она моментально отошла. «Ну,— думаю, — хана, прощай любовь...» Но она уже у подъезда обернулась и сказала: «Встречайте». Понял. Клюнула!

Главным советчиком Рыжего был, конечно, Евгений. Чтобы Лариска после свадьбы насчет прошлого не удивилась и инфаркта не получила, Евгений рекомендовал Рыжему произвести психологический эксперимент... Нужно было добиться, чтобы она дошла до точки кипения, а потом... Рыжий пропадет, Лариса — в недоумении, скучает, а потом «узнает», что Рыжий считает себя недостойным ее, хотя втрескался по уши — совестно ему...

— А как женишься, «заболеешь», встанешь на учет в поликлинике, выпишут карточку и — ты уже больной. Сейчас печень — модная болезнь...

Все шло по плану. Рыжий и Лариса встречались, ходили в кино, гуляли и преимущественно молчали, потому что знания Рыжего были связаны главным образом с тем миром, о котором говорить было неудобно. Иногда им удавалось напасть на нейтральную тему, поговорить об увиденном на улице, в кино или в столовой, куда он ее, бывало, приглашал, чтобы не ронять репутацию. Но и здесь случались недоразумения. Однажды он, смеясь, показал на кривые ноги девушки, сидевшей неподалеку, ее чрезмерно короткое платье открывало больше, чем требовала мода. А Лариса, покраснев, сказала:

— Не надо. Такие вещи не замечают.

И ему стало не по себе.

И все-таки ей было приятно видеть его у ворот школы. И встречи их делались все теплее и теплее. И тогда Евгений решил, что пора начинать вторую часть «операции».

Рыжий, как и было запланировано, пропал. Ждала его однажды Лариса у ворот школы, пока не посинела. Рыжий жил, дожидаясь «наиглупейшего хода противника», чтобы тут же сесть ему на шею. Это было для него тревожное время. Избегая общества Марфы, он старался не бывать дома. Но и по улицам шататься опасался: любой милиционер мог проверить его документы и обнаружить, что Рыжий нигде не прописан. Да и группы молодежи приходилось обходить: поди знай, что за люди — может, комсомольцы, дружинники. Сидеть в пивной было всего приятней. Здесь всегда собирается самый цвет «интеллигенции», постоянные посетители его знали и даже по-братски с ним делились. Здесь принято угощать друг друга. Если среди прочих людей Рыжий чувствовал себя, как грешник среди праведников, здесь, среди обитателей пив-

нушек, он не испытывал никакого стеснения: здесь все равноправные поклонники хмеля; здесь собираются, чтобы найти утешение, хмель всем помогает. И жить здесь научат.

Так и крутился Аркадий в ожидании лучшей жизни: в пивнушке или у Евгения, у которого часто собирались какие-то малоинтересные для Рыжего дельцы из «торговой сети», в которой они, видимо, искусно ловили «уцененные» мотоциклы. Шел разговор о доставке, продаже, о том, кому дать в лапу. Жена Евгения Галя угощала не скупясь.

Галя и устроила все лучшим образом. Продолжением этой истории явилось длинное письмо Ларисы Аркадию — целая повесть без начала и без конца. В ней была изложена судьба одинокой женщины, начиная с безрадостного детства без отца, попавшего в заключение из-за служебной ошибки и погибшего там от руки бандитов, до смерти измученной заботами матери. На последних страницах этого письма, как можно было понять со слов Рыжего, говорилось о необходимости о ком-то заботиться, о надеждах на будущее. Что же касается заветной «книжки», она у Ларисы действительно имелась: небольшая сумма, оставшаяся от матери, сбережения многих лет.

Рыжий ненавидел казенные процедуры, особенно такие, которые лишали его свободы, например процедуры следствия, судопроизводства и тому подобное. Обряд бракосочетания был для него не менее отвратительным, потому что также фактически лишал его свободы, делал из него чью-то собственность, определял к постоянному месту и к постоянному человеку.

Он ни за что не пошел бы на такое дело, если б можно было жить, как раньше. Но как это ни смехотворно, ради сохранения свободы пришлось ее сначала лишиться. Он связал себя по рукам и ногам с Лариской, потому что иначе он совершенно беззащитен против хитроумной легавой братвы, зато теперь он их объегорил, у них теперь руки коротки.

Сначала он постановил, что свадьбы никакой не будет. Потом согласился на скромную — несколько человек, близкие друзья. Собственно, таким же было и желание Ларисы. Разумеется, прийти должны были только ее друзья, Аркадий своих не звал. Объяснил он это вполне разумно: у него нет денег, а устраивать свадьбу на ее деньги — стыдно. Не хотелось видеть свидетелей своего позора.

Вообще эта афера оказалась намного сложнее, чем представлялась по разъяснениям Евгения. Конечно, ему не трудно было казаться влюбленным, потому что Лариса, хоть и не была красавицей, была все же женщиной.

И все-таки он чувствовал себя неуверенно, не в своей тарелке. Он понимал, что «честные» воры презирали бы его за такую низость — жить за счет бабы. Но относительно честности воров и честности вообще у него имелось собственное мнение. Просто не привык он к такой жизни. Свои сомнения он напоследок еще раз высказал Евгению, чем несказанно того развеселил.

— Подумать можно, что это ты замуж выходишь и боишься, как бы замужем не пропасть... Тоже мне вор! Вор живет так, чтобы было ему удобно. Учти, люди — эгоисты, а воры тем более. Вот я не вор, а эгоист, и все такие. Люди только играют в благородство. Все берут от жизни, что могут взять. Эгоист, если он не лицемер и не изображает из себя Иисуса Христа,— самый честный человек.

И день настал. До этого были другие дни, тоже неприятные. Ходили подавать заявление, и его впервые в жизни называли женихом, хотя ему минуло уже сорок... А невеста — почти на двадцать лет моложе — была довольна и радовалась, как ребенок игрушке. Он был откровенно счастлив, когда за ними захлопнулась дверь этого заведения, где люди добровольно сдаются в рабство на всю жизнь.