Улыбка Фортуны

Выпустили из милиции Рыжего и Серого в один день. Оба они были мрачные, а Рыжего сильно угнетал еще и тот факт, что он лишился волос. Серый отделался штрафом и внушением, но для него и этого было достаточно — он простить себе не мог: столько времени держался и из-за дурацкой шляпы... Выйдя из милиции, они оказались в объятиях Евгения и Карася, которые им обоим сердечно сочувствовали. Рыжему приспичило в баню, он давно не мылся, и Евгений пригласил всех к себе домой, где Рыжий может вымыться в ванне. Предложение было принято.

Квартира Евгения производила впечатление: две большие комнаты, кухня, ванная, балкон, мягкие кресла, ковер, буфет... Книжные полки с новенькими томами, телевизор, радио — все новое.

— Вот кто жить умеет! — объяснил Карась, имея в виду жену Евгения.

— Дом у нее — гастроном, деликатесы какие хочешь. А недавно они мотоцикл отхватили за бесценок, уценили так, что комар носа не подточит.

Женька извлек из холодильника бутылку коньяка и предложил выпить, но Рыжий решил сначала помыться. Тогда Женька принес ему чистое белье и отмахнулся от протестов Рыжего: «Подумаешь, белье... Пустяк!»

— Хочешь, я тебе «кадра» раздобуду? — деловито предложил Евгений, когда все расселись в мягкие низенькие кресла вокруг маленького полированного столика и вкушали коньяк с ароматным кофе.— Есть девка одна на примете — музыкантша. В школе работает. Моя жена ее хорошо знает. «Левых» она, кажется, не зашибает, квартирка у нее однокомнатная, но девка зато, говорят, хозяйственная. И что самое важное — тихая.

— Она не то чтобы красивая, но тебе с ней не детей крестить,— продолжал Евгений.— Она тебя с искусством, познакомит. Книжки ты уже читаешь, а вот с музыкой ознакомишься — совсем культурным человеком сделаешься. А насчет детей можешь не волноваться. У нее такая структура: как родит, так и помрет. Болезнь у нее какая-то сердечная. Но тебе это не помешает, глядишь — наоборот.

Разморившийся после ванны, захмелевший от коньяка, в чистом

белье, побритый, Аркадий развалился в кресле, вытянув далеко вперед ноги: из угла в угол рта ходила потухшая сигарета.

— Что... — говорил он бессвязно,— музыкантша... Как звать? Лариса, Лорка, стало быть... Все равно. Давай ее, музыкантшу эту, полезем в искусство, один черт!.. Налей еще.

В это время вошла еще молодая, немного располневшая женщина, брюнетка, густо покрытая косметикой. Эта женщина, видимо, не жалела ни красок, ни «левого» лака, чтобы нравиться красавчику Женечке с чудными ресницами.

— А-а! Жена...— пьяно и одобрительно протянул Женя, лениво оглянувшись. — Галка моя, иди, знакомься с парнями... Как тебя? — спросил у Рыжего, будто позабыв его имя. — С Аркашей. Хороший парень, за муху пострадал... Эге-эге-ге!

Вдруг им стало невероятно весело, засмеялись все сразу, и Женя обстоятельно рассказывал жене о том, как Рыжий мухе, плавающей в молоке, позавидовал. И Гале тоже было смешно. Она закурила, лихо выпустила спиралью колечки дыма и пошла в кухню за рюмкой для себя. Вместе с рюмкой принесла еще бутылку коньяка, чем вызвала восторженный рев мужчин. Когда же она снова удалилась — за закуской, Женя шепотом сообщил:

— Заметьте, какая послушная. Что хочешь сделает, намекни только.

И ноги вымоет, и воду выпьет. Не баба — клад!

Он предложил выпить за женщин.

—      Иди сюда, Галя! За баб пьем. Ура!

Он был в ударе, ему нравилось красоваться собой, квартирой, женой, нравилось, что он так ловко устроился. Тут он заметил присутствие Серого и набросился на того с вопросами. Не хотелось Серому распространяться о своих делах, но говорить о чем-то надо было. Он коротко рассказал, что пытается устроиться на работу.

—      Хочешь, я тебе такую дам бумагу, что везде устроишься, где захочешь, — вдруг сказал Евгений, вскочил, ушел в другую комнату. Вернулся он с какой-то бумажкой.

—      Специально для тебя. Я тебя писателем сделаю. С этой бумагой ты законный мыслитель. Я ее на улице нашел.

Это была какая-то справка, написанная на типографском бланке, выданная литературным кружком неизвестному молодому начинающему литератору. В ней заключалась просьба к руководителям «местных учреждений» оказать помощь молодому литератору в сборе материала для его готовящейся книги и т.п. Каким образом она могла помочь Серому, никто не понимал.

— Ну что за бестолочи! Бумага, — нравоучительно заявил Евгений, — это главное в жизни. Раз уж она в твои руки попала, она — сила. А всякую силу надо направлять на полезную деятельность. Силу нужно эксплуатировать.

И Евгений принялся объяснять Серому, что тот станет корреспондентом, пойдет на фабрику и представится. Он решил написать роман и для этого собирает материал. Необходимо перевоплощение. Пожалуйста! Выпишут Трудовую и, будь любезен, перевоплощайся на здоровье.

Серый обратил внимание присутствующих на тот факт, что справка выписана не на его имя. Но Евгений заявил, что исправить это — пара пустяков.

Тогда Серый сказал, что ни черта не смыслит в литературе. Евгений утверждал, что смыслить в ней и не требуется, потому что нет, мол, ни малейшей возможности знать всех мыслителей. К тому же нет никакой гарантии, что их всех читают, а если читают — читает ли их начальство и читает ли оно вообще? Чем больше начальство, полагал Евгений, тем больше у него дел и меньше времени на чтение.

Эту версию сразу же опровергла Галя, уверенная, что начальство все- таки читает, потому что у него замов разных полно.

От Рыжего после этого поступило весьма разумное предложение:

— Может, Серому тогда по замам ударить?

Евгений с этим согласился и выработал для Серого приблизительно такую стратегическую линию: появляется он у какого-нибудь зама и представляется корреспондентом, а Евгений — для страховки — фотокорреспондентом.

Серый мало придавал значения этим разговорам, но где-то в извилинах мелькало: «А почему бы не попробовать?» И мелькало вовсе не случайно. Когда человек всю свою жизнь рисковал, когда в нем, вопреки здравому смыслу, часто брал верх дух противоречия, нелегко ему сразу отвыкнуть от рефлекса авантюрной жизни. Да ведь и в вытрезвитель он попал не только за шляпу...

...Если бы меня спросили, как это было, почему это было, я не мог бы сказать ничего путного. Я действовал, словно лунатик, да и внешне на него, наверное, походил. Во всяком случае, когда я начал сознавать, что я делаю, я обратил внимание на то, что весь дрожу. Я испытывал страх — такого я не испытывал никогда. Шел дождь, и я радовался ему, как прежде, в волчьей ночи, и нужно было скрывать следы. Я шел к Днестру с тяжелым свертком, обернутым пледом.

Мы сидели в номере и пили вино. Это было очень хорошее вино, и его было много. Я пил с презрением, считая, что эта кислятина не в состоянии совладать с мужским организмом. Я ошибся, конечно. Люди эти, с которыми я пил, постояльцы в гостинице, были приезжие бездельники, они весь вечер обзванивали каких-то женщин, а я был уже в новой шляпе, которую до этого мы капитально обмывали в компании Карася. Каким образом я попал в этот номер, я и сам толком не знаю. А потом... Когда я оттуда ушел, меня как будто магнитом потянуло на четвертый этаж, где — я знал — в одной из маленьких кладовок стояла недавно купленная для гостиницы фарфоровая посуда — сервизы. Дверь этой кладовки открыть было легко. В ней я нашел старенький плед, в него погрузил посуду, почему-то всего было по десять штук — десять чашек, десять блюдечек, десять тарелок и что-то еще. Затем разорвал старую занавеску, соорудил веревку и, завязав узел, спустил его через окно во двор. А сам, закрыв кладовку, вышел через парадную дверь, мимо дяди Левона, отыскал во дворе сверток и пошел с ним в город. Зачем? Куда? Эти вопросы под проливным холодным дождем, угрожающим к утру превратиться в снег, понемногу отрезвляли мой помутневший ум, и тогда я начал сознавать, что несу в руках... краденое, которое нельзя уже вернуть хотя бы потому, что с ним не пройдешь мимо Левона. Страх парализовал меня, это барахло было мне совершенно не нужно, и трезвый я бы ни за что такого не сделал. Через пятнадцать минут сверток потонул в мутных водах Днестра, сопровождаемый проклятиями и молитвой, чтоб он никогда больше не вынырнул.

Рефлекс... Это, оказывается, не шутка. Вот чего следует опасаться. Никто же не поверит, что у меня не было ни желания, ни нужды красть, что делал я это как механизм, как робот, не до конца выключенный...

Когда Евгений извлек эту «справку», поначалу я испытал такой же страх, как тогда, ночью, обнаружив в руках сверток, от которого сами руки жаждали избавиться. Поначалу... Потом была реакция: век бы я не видел ни Рыжего, ни Евгения, но чем я лучше их? А если с помощью авантюризма устроиться на работу, которая будет по мне?!

Только сверток в Днестре останется камнем на всю жизнь. От него избавиться можно, если пойти и рассказать об этом, но... Я не герой.

Боюсь. Только камень этот будет и помогать, когда снова появится подобный «рефлекс»...

Евгений говорил, что необходимо выглядеть человеком важным, но изображать важность Серому не хотелось. Он считал, что важных людей и без него хватает. Их везде можно встретить: в любой конторе, в любом учреждении, и на базаре, и на пляже — всюду. Им везде все нужно без очереди, они не любят ждать, их ни о чем нельзя попросить (к ним нужно обращаться в письменной форме); они считают, что лишь они устанавливают порядок, лишь они — нужные люди. Важный человек не ходит, а ступает; не говорит, а высказывает свое мнение... И откуда они берутся, эти важные? Как хорошо, когда не «важные», а просто — люди...

— Нужно быть всегда готовым к случайностям, — это Евгений говорил. — Запомни, такие люди, как мы, должны быть универсальными: понадобится стать инженером — пожалуйста; завмагом — давай; профессором — не зевай, не теряйся — всякий труд почетен. Будь готов всегда к обороне и нападению и не забудь: хочешь жить — умей вертеться. Сильные побеждают, слабым — пшик!

Рыжий слушал молча. Потом внятно произнес:

— А как же с этой музыкантшей? Давай, Женя, знакомь. Я готов.

Примерно четверть века назад, в первом классе, учительница спросила Серого, кем он хочет стать, когда вырастет, и он ответил: «Трубочистом, потому что ему по крышам можно лазить». Не мог же он ей признаться в своем желании стать сыщиком или гангстером — неудобно было. Если бы его теперь спросили, кем он хочет стать, он бы ответил: «Рабочим на республиканской базе хлебопродуктов, а именно — в кукурузном цехе». Он встречал рабочих оттуда и знал, что работа там ему под силу, и люди нравились ему — простые и дружные. Конечно, эта база не Рио-де-Жанейро, но для него, считал он, в самый раз. Ему хотелось поскорее начать работать, чтобы хоть этим заглушить голос, скребущий по сердцу из-за этого проклятого рефлекса.

Обыкновенная жизнь

Мельница и база хлебопродуктов были расположены друг против друга на одной из окраин города, среди сто лет не крашенных домов — серых, неприглядных. Красить эти дома не имело смысла из-за трубы какого-то химического комбината, выбрасывающей круглые сутки огромные облака черной вонючей копоти.

Подошли они к административному корпусу базы вчетвером. Карась с Рыжим остались ждать на улице, Серый и Евгений вошли, поднялись на второй этаж, где находились кабинеты директора и его зама. Карась и Рыжий вздумали поспорить с ними на бутылку коньяка, что ничего из этой затеи не выйдет, и Карась всю дорогу ехидно напевал: «Чок- чок — коньячок; чок-чок — шашлычок», предвкушая выигрыш.

Серому не повезло — зам оказался в отъезде. Не желая отступать, они направились к «самому». Секретарша, узнав о том, что они корреспонденты, удивительно мило им улыбнулась и тут же распахнула дверь в кабинет.

Директор базы, маленький худенький человек лет пятидесяти, с бритой головой и живыми синими глазами, взглянул мельком на справку, встал из-за стола, широким жестом протянул руку Серому, потом Евгению, который скромно стоял поодаль и молчал, предоставляя инициативу Серому. На шее у Евгения болтался старенький фотоаппарат внуши-

тельных размеров, и был Евгений похож на дореволюционного базарного фокусника.

Директор, глядя на них добрыми глазами, начал перечислять литературные новинки, скромно отмечая, что не является большим знатоком современной литературы. Он сказал, что очень ему нравится Вайменбек Кардабагилев и... Он назвал еще парочку не менее знакомых Серому имен.

Разумеется, ни Евгений, ни Серый о Майбенвеке Дердабардиеве не слыхали, но они усердно принялись хвалить юмор и наблюдательность, находчивость и человечность, а также язык этого Хайвеи... Бардагардиева. В уме же Серый прикинул, что Рыжий был прав и в дальнейшем ни за что он не сунется к начальникам, лучше все-таки бить по замам. Да и совесть его начала беспокоить — очень симпатичный был директор.

Тут секретарша доложила о директоре мясокомбината, прибывшем с «визитом дружбы», и двух инженерах, дожидающихся в приемной. Но директор не спешил лишить себя литературного общества. Нетерпеливо махнув рукой секретарше, он спросил Серого, какой тот окончил литературный вуз. Серый успел оглянуться на Евгения, но тот изучал что-то на потолке. Пришлось сказать, что учится заочно в литературном институте имени Афанасьева. Директор удовлетворенно сказал:

— А-а-а! Ну-ну.

А затем переключился на классиков, оседлал, что называется, любимого конька.

Вот где он себя чувствовал как рыба в воде. Он с жаром начал говорить о творчестве Достоевского, Толстого, Писемского, долго восхищался Шолоховым, а когда дошла очередь до Симонова, не удержался, начал декламировать целые поэмы и, когда забыл несколько строк, глазами страстно молил о помощи. Но Серый... У него на стихи плохая память. Он, в свою очередь, уставился призывным взглядом на Евгения, который на этот раз выручил: схватился за голову, будто силясь вспомнить, а пока он силился, директор вспомнил и уже свободно, без осечки шпарил дальше.

Второй раз сунулась в кабинет секретарша. И на этот раз директор, спохватившись, торопливо взглянул на часы. Тут он окончательно вернулся на землю и задал вполне уместный вопрос:

— Чем могу быть полезен, друзья мои?

Ответил Евгений. Он объяснил дело так. Они, дескать, ищут материал и хотят его не только созерцать, но чтобы в совершенстве понять, как живет на базе народ, как трудится, они согласны немного потрудиться вместе с этим народом, как обыкновенные простые люди. Он не забыл заметить, что они не протестуют, если им будут платить, как всем прочим работающим на базе.

Директор впал в раздумье. Он начал вышагивать по кабинету, потирая руки, что-то соображая. Видно, ему не понравилась предложенная Евгением перспектива. Наконец он остановился и, глядя на Евгения, спросил:

— Хотите матросами на днестровские баржи? У меня приятель один там начальником. Правда, надо ехать в другой город, но это недалеко. Он вас примет как родных, все сделает, что надо. У меня тут что — пыль, естественно, грязь — проза. А там... Заработки у них неважные, зато какая красота вокруг — пейзажики, видики, природа! Как раз то, что вашему брату надо. Такую книгу отчехвостите, не хуже Тургенева.

Господи! Кому нужны эти пейзажики?! Евгений вежливо объяснил, что романтика должна быть мужественной — если матросами, так уж лучше на море. Там, конечно, настоящее мужское дело, а что касается материала — разве сравнишь море с рекой... Вот на море, там, действительно, можно, что называется, отчехвостить книгу не хуже Короленко, с иллюстрациями.

А на море и соваться нечего, там писателей разных полным-полно. Они, как саранча, все северные районы страны, не говоря о дальневосточных, покрыли. Так что, если разобраться, единственно, где их еще нет,— это вот здесь, на базе. Еще он объяснил директору, что грязь там или пыль — это не страшно. То, что проза,— тоже не страшно, потому что они — прозаики, а грязи навидались за свою жизнь немало.

После долгих убеждений директор сдался, сел за стол и торопливо набросал что-то на листке бумаги, который затем протянул Серому.

— Пожалуйста, — сказал он, — идите в отдел кадров, вас оформят. Куда —сами договоритесь. Кстати, что вы думаете об убийстве Кеннеди? — спросил он вдруг, хитро улыбнувшись.

Заданный директором вопрос Серого весьма озадачил. Выручила секретарша, третий раз появившаяся в дверях.

— Пусть войдут,— сказал директор. — Желаю удачи,— «корреспондентам», которые, сердечно поблагодарив директора, гордо покинули кабинет, напевая про себя: «Чок-чок — шашлычок; чок-чок — коньячок!»

Начальник отдела кадров, отставной военный, недоуменно изучал паспорт Серого и записку директора,

— Как же я вас приму, прописаны временно и... Вы что? Освободились, что ли, откуда-нибудь?

Он испытующе осмотрел новый костюм Серого, занятый у Евгения на время этой операции. Изобразив холодное достоинство, Серый сказал, что не желает входить в подробности, что есть распоряжение директора и этим следует довольствоваться. Начальник позвонил директору. Но едва он поднял трубку, как она довольно громко пропищала: «Здесь совещание!» — раздались короткие гудки. Нахмурив брови, начальник отдела кадров несколько минут сосредоточенно думал, затем сказал:

— Значит, грузчиком хотите? И вы? — обратился он к Евгению.

Но тот, постукивая пальцами по своему «ящику», сказал:

— Я — нет. Я — бесплатное приложение.

Прошло несколько месяцев.

Однажды поздно вечером, отработав на базе вторую смену, Серый шел в гостиницу и нашел котенка, тот отчаянно мяукал от холода. Серый совершил глупость, подняв котенка, ибо оторвать его от себя уже нельзя было: котенок впился в него всеми своими коготками и орал, как маленький ребенок. Но куда его девать? Взял с собой. Увидев в одном доме на первом этаже открытую форточку в окне ярко освещенной квартиры, Серый рискнул: забросил котенка в форточку, надеясь, что он там, быть может, кому-нибудь понравится. Но котенок тут же вылетел обратно. Пошли дальше. Встретились мальчишки, он предложил котенка им. Не успели они отойти, котенок такой поднял крик, что Серый понял — хана коту. Отобрал. Пошли дальше. Встретился худощавый парень. На всякий случай рассказал парню кошачью историю, парень посмеялся и предложил:

— Давайте отнесем одной моей знакомой.

Сели в автобус, поехали. В пути почти не заговаривали. Серый лишь узнал, что его провожатого зовут Александр, а если просто — Сашко и что он украинец. Доехали до последней остановки, затем шли пешком по улице с маленькими домиками и вышли на дорожку, ведущую в совхозные сады. Шагая по улице, Сашко показал на один из домиков и сообщил, что живет в нем с женой, а детей у них пока нет.

Наконец подошли к домику, окруженному вишневыми и яблоневыми деревьями да еще невысоким деревянным заборчиком. Сашко дернул за проводок — где-то зазвенел колокольчик, одновременно залаяла собака. Немного погодя Серого вместе с котенком ввела в дом самая молодая из всех когда-либо им встреченных старушек. И они остались в этом доме оба...

Утром следующего дня, проснувшись, он нашел себя в маленькой чистенькой комнатке, в чистой постели. Пошевелил ногой, обнаружил котенка. Одевшись, вышел во двор и увидел, что очутился в белой сказке. Домик-то, оказывается, был белый, и яблони и вишни вокруг, покрытые пушистым снегом, были тоже белые. Во дворе деловито расхаживали маленькие белые куры с красными гребешками и один черноперый, очень гордый петух; из конуры выглядывала овчарка, которую звали Пиратом. Когда из дома вышла синеглазая старушка с белыми волосами, Серый не сомневался в том, что и она, и куры, и домик, и он сам — все они находились в сказке, где тихо и спокойно, где воздух чистый, где вкусная вода и люди всегда улыбаются,

Ольга Сергеевна была родом из Сибири, молоденькой девушкой вышла там замуж за человека из здешних мест и с ним приехала сюда — на чужбину. Она жила в этом маленьком светлом мире, отгороженная от садов лишь невысоким голубым заборчиком. Единственными ее вылазками в большой мир были походы в магазин и в аптеку, мыслями своими она делилась со своими животными, она постоянно с кем-нибудь разговаривала — с кошками, с курами или Пирата учила уму-разуму... Однажды Серому посчастливилось подслушать, как она жаловалась петуху, слушавшему ее по-человечески терпеливо, на бездушных шоферов, не хотевших подвезти ее, когда она возвращалась с базара с зерном для кур. Она говорила своему петуху о том, как эти бездушные железные машины мчались мимо нее, обдавая ее пылью и копотью, не замечая ее робко поднятой руки, но лихо тормозили в отдалении, где, словно цапли, шагали на длинных ногах молодые девчонки...

Она очень любила своего мужа, которого давно похоронила на кладбище недалеко от совхозных садов и навещала каждую субботу. Рассказывая о муже, который, разумеется, был очень хороший человек, она открывала старый сундук и извлекала оттуда, как реликвию, вместе с резким запахом нафталина старое мужское пальто с каракулевым воротником.

Глядя на нее, слушая ее беседы со всеми живыми существами, которые ей встречались, Серый понял, что перед ним не просто чудаковатая старенькая женщина, а очень хороший человек, по-настоящему любящий жизнь. «Вот кто перевернул бы души, ей бы воспитателем куда-нибудь в колонию»,— подумал он о ней, наблюдая, как она внушала истину Пирату: «Успокой свой гнев, гневный человек не снимает урожая хороших друзей... От него все бегут, как от бешеной собаки...» — вот кому поверили бы самые отчаянные громилы, и не потому, что она — старенькая, а потому что она понятная и доброжелательная всерьез.

Они полюбили друг друга, не понимая — за что: она — эта чистая, светлая старушка, и Серый Волк, совершивший в прошлом много зла, сегодня ищущий своего назначения. Эта женщина напоминала ему старенькую Альму, которую когда-то он знавал в долгой темной волчьей ночи.

Так благодаря жалкому котенку Серый приобрел дом, который его провожал по утрам на работу горячей кашей в чугунном казанке и молоком и встречал с работы радостным собачьим лаем и тем же бессменным казанком, заботливо завернутым в одеяло, если он приходил поздно.

Помаленьку у него завелись деньги, и он купил себе кое-что из одежды. Прежде всего он приобрел новые брюки. Но не мог к этим брюкам привыкнуть. Он открыл, как много беспокойства причиняет человеку одежда... Хочется вытянуть ногу или согнуть ее, но этого не делаешь, боясь помять брюки; хочешь сесть или облокотиться на что-нибудь и не делаешь этого, боясь помять пиджак...

А какие страдания тебе выпадут, если, скажем, случится такая картина: ты идешь в новых брюках, а навстречу злая собака... Или красивая девушка упадет в реку, а ты на это смотришь, ты в новых брюках, вот и переживаешь... И все оттого, что брюки имеют способность деформироваться, а денег у тебя мало. Нет, решительно человеку достаточно иметь лишь одну пару хороших брюк, чтобы в кино ходить, остальная одежда должна быть чистая, аккуратная, но простая, потому что красота — в простоте.

В белом домике Серому нравилось все, особенно собака. Пират был отличный пес, благородный, но имя свое носил заслуженно: он всех кусал, а за такое поведение его держали на цепи. Вообще трудно было разобраться, из-за чего что было: или Пират потому кусался, что его на цепи держали, или его потому на цепи держали, что он кусался. Во всяком случае Серый с ним решил установить дипломатические отношения. Полюбился ему этот Пират кусачий, признал Серый в нем человека, а человеку на цепи вертеться никак не годится. Что же касается его поведения, тут все ясно: образования никакого ему не дали, посадили на цепь — и живи. Да разве это жизнь!..

Взялся он в свободное время обучать Пирата правильному собачьему поведению. И преуспел в этом. Но чтобы поднять моральный уровень Пирата, Серый ползал на животе рядом с ним, лаял, бегал на четвереньках; а сколько было неприятностей с обладателями других собак...

Пират не любил других собак. Однако очень подружился с одним бульдогом (правда, говорят, это был не бульдог, а боксер, но Серый в породах мало понимал, одно он знал наверняка — образина это была страшная). А принадлежала эта псина Тростовскому — директору республиканской базы хлебопродуктов...

Разумеется, после того как Пират научился приятным манерам, они с ним больше не бегали как ошалелые, а степенно гуляли. Для прогулки Серый купил Пирату элегантный ошейник из хорошей кожи и поводок. И вдруг однажды навстречу им директор с бульдогом. Как увидел Серый эту тупорылую образину, душа в пятки переселилась. «Вот тебе и хана,— думал он,— будет драка грандиозная. И кто победит — неизвестно».

Слышал он про бульдогов, что у них мертвая хватка. И помочь никак Пирату нельзя было, потому что хозяин бульдога — директор. С другой стороны, если Пират задушит эту образину...

Какой-то миг все они, напряженно выжидаючи, смотрели друг другу в глаза: Серый — директору, Пират — бульдогу. И тут собаки решили проблему: они одновременно начали вертеть хвостами (образина — обрубком), улыбаясь друг другу. Серый с директором тоже заулыбались.

— Красавец! — воскликнул Серый, изображая восхищение, показывая на образину.— Гуляете?

—      Да,— ответил директор.— Это ваша? — кивнул он на овчарку.

Серый сказал, что его, и, как полагается, начал хвалить свою собаку.

— Ну, как пишется? — спросил директор с какой-то нехорошей улыбкой. — Что-то вы надолго к нам устроились. Уж не собираетесь ли остаться насовсем?

«Да, это уж так,— подумал Серый.— Куда мне спешить...» Но изо всех сил начал хвалить собаку директора. И тот вдруг ни с того ни с сего предложил:

— Не хотите ли зайти ко мне, я тут недалеко живу. Покажу вам свою коллекцию — корабли, морскую фауну. Вы любите море?