Улыбка Фортуны

Затем они ходили в магазин для новобрачных и купили ему черный костюм, новые ботинки и белую рубашку, а ей—белое платье и фату. В новом костюме Рыжий чувствовал себя, как горилла в упряжке, хотя, надо сказать, смотрелся он отлично... Он даже сам не подозревал, что может выглядеть таким представительным.

В «тот» день с утра пришли люди — сослуживцы Ларисы по школе: две пожилые дамы с утомленными лицами, две молодые дамы с кавалерами. Один из них приехал в собственном «Москвиче — 408». Еще пришли две молодые чопорные дамы без кавалеров и два пожилых кавалера без дам. Все они поздравляли Ларису, вручали ей цветы, коробочки, пакетики и целовали. И Рыжего они тоже поздравляли. Все, за исключением жениха, были ужасно рады, словно случилось что-то невероятно, необыкновенно хорошее, кончилась война или произошло всеобщее понижение цен. Гости были возбуждены и не сводили глаз с жениха, сидевшего в новом костюме на диване рядом с желтым плюшевым медведем, глядевшим на него своими пуговичками с нескрываемой ненавистью.

Ему было не до веселья, но это никого не касалось — остальным было весело. Сидишь и мучаешься, выкручиваешься: «Вы где работаете?» «Ах, только приехали, еще не устроились...» «А какая у вас профессия?» «Ах, значит, вы не педагог...» «А все-таки скажите, извините, конечно, за любопытство...» (Всем всегда непременно нужно знать, какая у него профессия!). «Ах, еще нет профессии...» «Вы, конечно, шутите». «А ваши родственники, они не придут на свадьбу?» «Ах, уехали в командировки... Жаль-то как».

Наконец, его и Ларису усадили в «Москвич — 408», украшенный цветами. Прохожие прямо пожирали их глазами, особенно Ларису. Рыжего угнетало все это — и прохожие, и «Москвич», он был зол и ненавидел в данную минуту и Евгения, и Лариску; не покидала мысль: «Подвели под монастырь, одурачили».

Он жалобно смотрел в окно «Москвича» на свободных людей на тротуарах, и с каждым метром его состояние ухудшалось. Он был готов выпрыгнуть из машины на ходу. Но... не зря учил его Евгений: «Все люди — эгоисты, нужно быть артистом, дипломатом, стратегом...» И он продолжал сидеть рядом с невестой, изображая лучезарную улыбку и радужное настроение.

Приехали. Каждый шаг давался с трудом. В загсе их встретила выходящая пара молодоженов и их родственники. Проходя мимо Рыжего, молодой жених с глупо-счастливой улыбкой на юном лице, ведя под руку еще более глупую и счастливую невесту, шепнул ему сострадательно:

— Погибаем, старик!

Рыжий зло на него посмотрел и послал, мысленно разумеется, к свиньям.

И вот прозвучали торжественные, слегка злорадные звуки брачного гимна. Появился церемониймейстер — невзрачная личность в очках (слуга дьявола) —и повел их с Ларисой в комнату, где за столом с гордым и победоносным видом восседала, словно богиня, девчушка с вздернутым носиком, годившаяся Рыжему в дочки. Подняв носик, стараясь при этом смотреть на присутствующих свысока, она начала зачитывать их совместное заявление.

Словно в глубоком тумане он увидел ползающего на коленях человечка с фотоаппаратом, свою дрожащую руку, подписывающую какие-то бумаги (вечно эти бумаги, вечно эти подписи! Окончание ли следствия, свадебный ли контракт — подписывай!), услышал чьи-то голоса, вторившие друг другу: «Да» и... приговор: «Отныне вы — муж и жена».

Кто-то лапал его руку. «А,— сообразил он,— это та штучка», и ему надели кольцо. Потом ему пришлось поцеловать невесту, и все им аплодировали. Остальное произошло в таком же приблизительно порядке, как на всех свадьбах в этом городе,— поздравления, объятия, поцелуи, шампанское и тосты: «Горько! Горько! Горько!»

Аквариум

Расставшись с Рыжим, Серый пытался разобраться в своих мыслях. Это было чрезвычайно трудно, и не потому, что шел он из ресторана,— просто жизнь сложна. Рыжий — неудачник — женился... Рыжий — вор. Воры из неудачников — это люди, из-за умственного недостатка терпящие обиды и ненавидящие за это общество; жаждущие свободы и мести, униженные, они хотят одного — возвыситься над всеми. Напоминал Рыжий Серому рыбу в аквариуме, а потом ему показалось, что и сам он, быть может, в аквариуме...

Рыба живет в аквариуме — в иллюзии большого пространства. Но ударившись носом о стекло, она убеждается, что пространство ограниченно. Она видит, что жизнь за прозрачной преградой есть, не понимая, что для нее там жизнь невозможна. Отгородившись от жизни невидимой преградой из собственных привычек и образа мысли, люди тоже часто создают аквариум для себя, им кажется, что окружающая жизнь им доступна, стоит только захотеть, и можно в нее войти: но наступает время, когда в подобном аквариуме делается душно и голодно, а созданная собственным характером ограда не выпускает.

...Мой аквариум — одиночество. Одним людям я симпатизирую, другим нет, но ни с кем мне не хочется быть откровенным. Откровенным я могу быть, только когда выпью, а почему так, мне трудно понять. Возможно, мое одиночество от того, что весь я какой-то раздерганный. Большая часть от меня на Урале осталась (в Сибири тоже), часть — в Швеции, с моей матерью, от которой все нет и нет писем. Часть от меня — на родине, на острове, и остатки — здесь, в Молдавии. Собраться бы мне как-нибудь воедино, и тогда я, наконец, освобожусь. Увы, жизнь складывается далеко не так, как мечталось перед освобождением, хотя бессмысленно надеяться на какой-нибудь результат, когда даже не знаешь, к чему стремишься. Пока лишь к одному — утвердиться в жизни, стало быть, удержаться на воле.

Когда-то в тайге я вылечил себя от лени, затем справился с физическими недугами. Так неужели не справлюсь со всякими там рефлексами? Это единственное, что заставляет всерьез опасаться. Нужно остерегаться спиртного, следить за собой, есть же у меня воля.

Почему во мне живет постоянное чувство беспокойства? Мне не нравится моя работа? Так не навечно же я связан именно с этой работой. А что я стал бы делать вечно, что бы мне хотелось делать всегда? Я не знаю, это и есть причина беспокойства. Кто я? Раньше был вор, и это короткое слово определяло и профессию, и образ жизни, и даже образ мышления. Сегодня — свободный человек... Вот если бы я знал сегодня, что мне нужно всегда, если бы знал, кто я, тогда, быть может, и друга бы себе быстрее нашел. По сути дела, я не отличаюсь от Маньки-Пиявки, разве мы с ней не в одном аквариуме — одиночестве?..

Как она сказала, с какой тоской: «Эх, если бы взял меня кто-нибудь!..»

Серый вспомнил историю Маньки. Он встретил ее как-то, и они обрадовались друг другу, наверное, оба чувствовали себя одинокими.

Проживала Манька на чердаке, в чердачной комнатке старого «част-

ного» дома. Комнатка была маленькая и холодная, грелась от Трубы, когда топили внизу. Из мебели в Манькиной дыре имелась истерично скрипевшая кровать, шкаф столетней давности — явное прибежище клопов — и еще диван — ровесник шкафу. Этот предмет служил украшением, сидеть на нем из-за выпирающих пружин все равно было нельзя. Стола не было, и к чему Маньке стол: ела, она, как правило, где-нибудь в «обществе». Реквизит гладила на одном конце широкой скамьи (другой служил ей туалетным столиком). На нем расположились ее немудреные запасы косметики и большой кусок зеркала от разбитого трюмо. Свет сюда поступал от уличного фонаря, его хватало, чтобы рассмотреть обстановку и партнершу.

— Вот живу... без прописки,— сказала Маня скромно.

— Маня,— спросил он искренно,— отчего бы тебе не устроиться по- человечески? Работать ты не хочешь, так хоть замуж, что ли, выскочи за какого-нибудь фраера. Ты же баба видная.

Маня, мечтательно рассматривая паутинку на потолке, заговорила печально:

—      Что делать — не берут. Чего-то не хватает. И шиньон не хуже, чем у других, а вот не берут. А если бы кто взял... эх!.. Все бы сделала, чтобы жизнь была. И не снилась фраеру такая лафа! Бросила бы к черту шиньон этот и родила бы пацана... Знаешь... Пальчики оближешь. Э-эх!

Трудно было вообразить Маньку мамой.

— Ты не смейся. Думаешь, не могу? У меня только диалекта не хватает. Ни диалекта, ни интеллекта. Но характер у меня есть. Гуляла с Витькой Пемсом года три назад, так ни разу не изменила. Когда уж посадили его, ну тогда... Так что сила воли у меня есть. А раз есть характер... И вообще, ведь все больше потому, что сунулась девка сюда — обманули, туда — обманули, а потом... Эх!

Разрисованные татуировками люди, конечно же, были для Серого не в новость. Но полностью покрытую ими женщину он увидел впервые. Свободными от наколок остались у нее каким-то чудом только лицо и ноги, хотя на самых пятках Серый, невзирая на плохое освещение, прочитал: «Они устали».      -

— Зачем ты это себе сделала? — спросил он потрясенно.

И узнал биографию Маньки-Пиявки.

Родители ее бросили. Попала в детдом. Оттуда сбежала и скоро за кражу угодила в тюрьму, где ей старые воровки объяснили, что, если не будет у нее тридцати трех наколок на теле, вечно парашу придется выносить. По природе простодушная и доверчивая, эта несчастная девчонка терпеливо переносила боль. Тридцать три наколки на ее маленьком теле не поместились. Но искололи ее почти всю. С тех пор началась для нее жизнь воровская, а вернее было бы сказать — тюремная, потому что на воле она пробыла за свои тридцать восемь лет считанные дни.

Постепенно она почувствовала, что гибнет. Заболела астмой. И возненавидела весь свет. Сначала она была гордой: не любила лжи и лицемерия и всегда всем говорила, что думала; всякий раз честно обо веем рассказывала следователям — у нее такое было правило. В тюрьмах работала — клеила конверты, и делала это лучше других. Она любила, когда ее хвалили. За злой язык прозвали ее Крапивой. Пуще всех она, конечно, милицию ненавидела, считая ее виноватой во всех своих несчастьях.

Но вот, уставшая от болезни и жизни, она выходит из тюрьмы, готовая на все что угодно, лишь бы немного пожить на воле. Куда ей идти?

Начальство приготовило ей почву на воле — в строительном тресте, где ее обещали взять курьером. Привезли ее в трест, но работать надо было не курьером, а маляром, курьер, оказывается, не нужен. Руководители треста уверены, что Маня здорова. А Маня заявляет, что не может работать маляром, потому что задыхается от кашля. И Маня с чемоданчиком в руках, не имея представления, где ей спать, идет в милицию к дежурному просить помощи. А он ей говорит, что милиция — не гостиница, куда и рекомендует пойти.

Конечно, она пошла на вокзал, потому что гостиницы боялась: там люди нарядно одетые, важные и умные... Она не могла поселиться в люксе, а как жить в общей комнате, когда при чужих людях она раздеться стесняется... даже мыться, даже врачу показаться. Каждый любопытный взгляд, брошенный на ее наколки, — удар хлыстом. И стала Маня ходить из двери в дверь, пока не устала, и в отчаянии, озлобленная, опять полезла в карман. Такое с ней было, и поэтому не любила Маня милицию и вообще всякое начальство.

Она была, как собачонка, которой дали пинок ногой и отшвырнули в кусты. Получив пинок, собачонка на всех зла. Всех боится и кусает. А люди, не понимают, почему это, и все ее бьют: «А, ты злюка, ну и получай за это...» А почему злюка — никому до этого дела не было, пока...

Маня снова была поймана в чужом кармане и через некоторое время опять предстала перед старым своим знакомым — следователем, неоднократно оформлявшим ее на отбывку. И произошло самое удивительное в ее жизни. Следователь, выслушав ее очередное, предельно откровенное признание, заявил:

— Надоело мне тебя сажать. Сдохнешь ведь в тюрьме... Иди, попробуй, может все-таки сумеешь жить иначе.

И отпустил ее.

С тех пор не могла она больше красть, руки непослушными стали.

Но ее попытки начать нормальную жизнь потерпели неудачу в основном из-за ее невыдержанности и, конечно же, из-за татуировок, которые ей по-прежнему не позволяли жить в общежитиях. Отныне она превратилась из Маньки-Крапивы в Маньку-Пиявку...

Весна

Настала весна. Совсем растаял снег. На улицах высохли лужи. Весна в этой стороне — самая красивая пора, особенно когда зацветают сады. Дом Серого, как и зимой, опять окружала тихая сказка — белая и зеленая. Радовались люди, радовались птицы, и Серый радовался. Тепло, всем приятно. Правда, когда дожди — плохо: сразу образовывается грязь непроходимая, глинистое месиво.

Самое трудное в жизни двух людей — мужчины и женщины — отыскаться.

Это была чистая случайность, что Серый зашел в эту аптеку. Он мог вполне не заходить. Мог зайти в аптеку на соседней улице. Но зайдя, он разом потерял способность соображать: за прилавком в ручном отделе стояла Ехидна, та самая, из автобуса. Рука его невольно поднялась к тому месту, где когда-то был факел. И Ехидна спросила, не нужна ли ему мазь.

Вроде бы ясное дело — повернись и уходи. Но не уходилось. Стоял он на месте и пялил на нее глаза. А Ехидне забавно.

— Может,— спросила,—от заикания что-нибудь подкинуть?

Вот только теперь дошло, что надо уходить.

И ушел. Но ушел с таким чувством, будто неожиданно сделал важное открытие, способное перевернуть мир. И пожалуй, он действительно сделал открытие, которое перевернуло весь его мир: он открыл эту аптеку.

Теперь Серый постоянно ходил мимо аптеки, причем было совершенно неясно (как всегда в подобных случаях), как он на эту улицу попал. Как-то решился и зашел. Было много народа. За прилавком стояли две женщины, одна из которых — она. Была она легкая и внимательная, порхала за прилавком, успевала сразу ко всем покупателям. А покупатели...

Он ей улыбнулся, она ему тоже, а что ему нужно — не спросила.

«Чего бы такого спросить, чего нет?» — размышлял он и спросил преднизолон. Она сказала: «Нету». И попросила зайти завтра. А завтра сунула ему тюбик преднизолона.

— Заплатите в кассу три шестьдесят.

Протянул ей чек и билет в кино, на обороте которого было указано место встречи в скверике.

Он всегда относился с неуважением к чудакам — их у нас полно, —которые целуются прямо на улице, на остановках городского транспорта, нежничают на виду у всех. Но когда они с Кирой стали искать возможность уединиться, он убедился, что чудаки на улицах нежничают не случайно. В парке, если и были скамейки, они стояли на самом открытом месте и непременно под фонарем, а чтобы их перетащить на более удобное место, надо быть трактором...

Жила Кира в однокомнатной квартире пятиэтажного дома, в так называемом микрорайоне, далеко от центра — у черта на куличках, и конечно же, на самом верхнем, пятом этаже. Лифта и мусоропровода в таких домах нет. А это плохо. Особенно из-за мусора, который надо выносить в ведре и высыпать в бачки, находившиеся в невысоком квадратном сооружении, специально для этого созданном. Подобное сооружение стоит перед каждым домом и «благоухает», привлекая к себе бродячих собак и кошек, дающих по ночам концерты во славу строителей.

Серый перебрался к Кире после того, как его надоумил тот самый кот, которого когда-то он подобрал котенком. Выросший в приличного кота, он всячески подчеркивал свое расположение к Серому, таскал ему задушенных мышей, не понимая, почему Серый от них высокомерно отворачивал нос, ведь сам он к котлетам Серого относился с полным признанием. Мурчик нередко провожал Серого в его вечерних прогулках. Обычно он следовал за ним до границы садов, а затем отправлялся по своим делам; бывало, он тут же Серого и встречал.

Однажды, проводив Киру в два часа ночи, когда уже не ходят автобусы, Серый топал домой в приподнятом настроении. Вдруг из какой-то подворотни вынырнуло серое пушистое существо, в котором он узнал Мурчика. Подняв хвост и покрутив кончик, Мурчик сказал: «М-р-р».

На его языке это означало «здравствуй». Серый ответил. Заговорили и пошли вместе. Из деликатности Серый не стал расспрашивать, где это Мурчик шатается так поздно. Наверное, и он только что расстался с кем-то.

Одинаковая ситуация создавала атмосферу доверия, и Серый рассказал о Кире. Кот слушал внимательно, и так они шли квартал за кварталом, изредка Мурчик, извиняясь, отлучался в кусты проверить какой-нибудь шорох, но тут же возвращался и требовал: «М-р-р, А дальше?» Когда Серый все выложил, Мурчик ему сказал:

— М-р-р. Дурака валяешь. Ведь ты же не кошка, чтобы по ночам, не спать... Или вам на двоих места нигде нету?

И на следующий день, проводив Киру, Серый спросил:

—      Когда ты меня снова хочешь видеть?

Она ответила:

—      Всегда...

И он остался.

Семейные заботы. Самурай

В воскресенье разыскал его Рыжий и попросил денег.

— Хочу купить Лариске лошадь,— заявил он,— но башлей нету.

— Какая лошадь? Зачем ей лошадь? — не понял Серый.

— Игрушечная вроде,— сказал Рыжий.— Она ее во сне хлебом кор

мила с ладошки, понял?

Серый мало что понял, да и денег у него было не густо, к тому же он решил, что Рыжий на пропой канючит. С пьянчужками он опыт имел: когда надо выклянчить монету, такие жалостные сочиняют поэмы — слезу прошибет. Не только лошадь — мамонта выдумают.

— Что же делать,— горевал Рыжий. — Ну ладно, пошли пробежимся.

Был он необычно тихий и как будто даже стеснительный. Серый спросил о Евгении.

— Не здоровкаемся, — сказал Рыжий.

Шли они вроде бесцельно, а оказались на базаре.

— Рублевка у меня есть, — рассуждал Рыжий, — куплю ей цветов, что ли...

Рыжий и цветы... Рыжий и... лошадь! Здесь было чему удивляться.

— Я тебе про кошатников хочу сказать, — сообщил Рыжий и заговорил о том, как в колониях воры держали кошек, откармливая их мясом из собственного супа, когда оно там попадалось. Спали кошки у них чуть ли не в постели. И ревниво следили кошатники, чтобы никто другой не погладил, не накормил и, упаси боже, не обидел их кошек.

Терпеть не мог Рыжий этих мяукающих тварей. Чтобы понять кошатников, он как-то взял котенка. Но тот в первую же ночь нагадил ему в ботинок, и Рыжий котенка выбросил и возненавидел всех кошек на свете. При товарищах он их гладил — «кис-кис», когда же кошатников поблизости не было, гонялся за ними с метлой, и бедные кошки, не знакомые с коварством человека, спасались визжа.

— Я вот так понимаю этих кошатников: они к ним, к кошкам, нежность, что ли, чувствовали, жалость вроде. Понял. Человеку надо почувствовать к кому-нибудь жалость. Как думаешь?

А Серый пытался понять, какая его муха укусила?

Пришли на базар. Розы здесь обычно были, но в это время года только у спекулянтов. Походили, наткнулись на торговца розами. Вокруг него баб — не пробьешься. Поинтересовались — полтинник штука. Рыжий выудил свой рубль, грустно на него посмотрел и обратно сунул в карман. Однако начал выбирать, как и остальные покупатели. Брал одну, другую, еще и еще, уже с десяток набрал, ехидно ухмыляясь. Спекулянта покупательницы закрутили, завертели, но все же он зорко следил, чтобы не надули его. Рыжий сунул рубль.

— Вон-он, еще те две давай, — и показал на две самые красивые.

Спекулянт подал розы и захлопал глазами от удивления.

— Ты мне заплатил? — спросил у Рыжего.

— Ты что, забыл! — рявкнул Рыжий.

— Ты не платил... — начал было соображать спекулянт.

Но Рыжий взревел:

—      В морду хочешь? Милицию сейчас позову! Я тебе платил! Понял?

Как же, захочет он в морду...