Помоги проекту - поделись книгой:
Ирина подошла ближе:
- Да ты не заболела ли?
- А хотя бы и умерла. Тебе-то что?
Ирина внимательно поглядела на неё, взяла со столика стеклянный кувшин, чтобы налить свежей воды, и вышла.
«И свет не погасила», - с досадой подумала Тамара, но сама не встала. Не хотелось двигаться, не хотелось шевелиться. Пусть горит.
А ведь и девочки, её подруги, не очень-то настаивали, чтобы выставку делать вместе. Не очень-то приставали к Тамаре. А почему? Хотели посмотреть, как она выдвинется? Или как провалится? Это всё Сима Агатова. Она не любит Тамару, завидует ей…
«Завидует? - тут же прервала себя Тамара. - А почему она будет мне завидовать? Чему? Что я всегда сижу одна и не знаю, что мне делать?»
Тамара чувствовала себя глубоко несчастной и, насупясь, глядела куда-то в одну точку. Хоть бы умереть, раз она не нужна никому на свете!
Хлопнула дверь: пришёл отец. Вот он раздевается, вот он заглянул в столовую.
- Антонины Андроновны нет?
- Нету! - ответила из кухни Ирина. - Велела обедать без неё. Накрывать?
- Накрывай, - ответил отец и прошёл в свой кабинет.
«А про меня и не спросил даже!» - не то усмехнулась, не то всхлипнула Тамара.
Но что это с отцом? Он открыл дверь и громко позвал Ирину.
- Кто трогал мои журналы?
Ирина не знала,
- Эго ты сделала?
Тамара со страхом поглядела в его чёрные гневные, окружённые тенью глаза. Сознаться? Отказаться?
- Ты зачем трогаешь мои вещи? Зачем ты трогаешь без спросу, а?
- Я спросилась… - ответила, запинаясь, Тамара. - Мама сказала: можно.
- Ах, мама сказала «можно»! - отец принялся ходить взад и вперёд. - Но вещи-то не мамины? Может, следовало бы у меня спросить, можно ли? И зачем, для чего нужно было гак всё изуродовать, для какой прихоти? Такие нужные мне журналы!
Тамара вдруг успокоилась.
- У тебя спросить? - сказала она. - А где я тебя вижу? То на заводе, то в кабинете на запоре… У тебя спросишь, да!
Видно, отец уловил в голосе Тамары какую-то особую, горькую интонацию, потому что он остановился и внимательно поглядел на неё.
- А я не для прихоти изуродовала, - продолжала Тамара, - мне нужно было. Для пионерского поручения, для выставки… По сельскому хозяйству…
- Ну, и ты сделала выставку?
Голос отца звучал уже гораздо мягче, и гневный огонь в глазах погас.
- Сделала, - ответила Тамара, - только… не так. Не сумела. Провалилась - вот и всё.
- С кем же ты советовалась?
- Ни с кем.
- Но почему же ты не посоветовалась со мной? - опять загорячился отец. - Ты же знаешь, что я интересуюсь сельским хозяйством, что я собираюсь в МТС ехать!
Тамара покачала головой:
- А я и не знаю ничего… Как будто ты когда-нибудь со мной разговариваешь! Вот с Зиной Стрешневой отец всегда разговаривает. А ты… Только ругаешься… да кричишь… да уходишь и запираешься!…
Голос Тамары прервался. Она замолчала: гордость не позволяла заплакать при отце. Пусть не думает, что это для неё так уж важно.
Но отец видел, как это важно для неё и как ей больно. Он потупил глаза, брови его сошлись. Он сел к письменному столу и задумался. Тамара, также насупясь, молчала. Ирина заглянула в комнату и незаметно скрылась.
«Сидят, как два воробья, нахохлились, - подумала она. - А как похожи-то друг на друга!»
- Ты говоришь, я запираюсь, - после угрюмого молчания сказал отец, - не говорю с тобой. Ну, а ты-то хоть раз пришла ко мне с чем-нибудь? А?
Их глаза встретились.
- Да! - Тамара снова перешла в наступление. - А в Новый год я одна была! Во всём доме! Хорошо мне было, по-твоему?
- Наверно, плохо! - сочувственно сказал отец. - Но неужели ты совсем одна была?
- А! Вот ты и не знаешь ничего! Очень нужны мне всякие шёлковые платья! А я всё одна да одна! Посоветуйся с гобой! А если бы посоветовалась, то выставка не провалилась бы! Посоветуйся с тобой, как же!…
Тамара вдруг расплакалась. Отец подошёл, смущённо и неловко погладил её по густым рыжеватым волосам.
- Ну, ладно, ладно, - виновато заговорил он, - ну, теперь мы договорились с тобой. Мы с тобой теперь всё поняли, правда? Всё теперь поняли. Оба мы виноваты… и оба не виноваты… правда? Ну, я, может быть, побольше виноват. А?
Тамара утёрлась концом чёрного школьного фартука. И, взглянув на отца, усмехнулась сквозь слёзы.
- Не знаю, кто больше, - сказала она, - только ты… не уезжай в МТС. А если уедешь, мне опять одной быть?
Отец задумчиво посмотрел на неё.
- Вот какое дело-то, - он обращался к ней, как к взрослой. - Я, пожалуй, всё-таки поеду. А ты пересмотри-ка себя. Если хочешь, давай вместе пересмотрим. Почему ты одна? Почему у тебя нет верных друзей? Все другие плохие, одна ты хорошая? Так не бывает. Если у человека нет друзей, это очень опасно. Такой человек должен хорошенько посмотреть на себя самого: а может, это я плоховат, что людям со мною и скучно и холодно, что людям не хочется придти ко мне, что людям всё равно, трудно мне или легко? А может, это я сам такой холодный и равнодушный, так и люди платят тем же? Горячий, внимательный, добрый к людям человек никогда не остаётся один. Никогда! Приглядись-ка ты получше к себе. Приглядись, я тебе советую.
Тамара молчала.
- А насчёт МТС, видишь ли, какое дело… - продолжал отец. - Я уже подал заявление. И согласие получил. А ты летом ко мне приедешь? Правда? А? Приедешь? Вот уж тогда какую угодно выставку по сельскому хозяйству сделаешь. И не провалишься, ни за что не провалишься! Ну? Приедешь?
- Приеду, - со вздохом ответила Тамара. И добавила, жалобно заглядывая отцу в глаза: - Папочка, прости меня за журналы!
Первое, что сделала бабушка Устинья, поселившись в квартире Стрешневых, - это повесила в спальне икону.
Изюмка вечером увидела в углу тёмное лицо с яркими белками глаз и выбежала оттуда с криком. Зина вздрогнула и сделала кляксу в тетради.
- Ну, что ты, Изюмка! - Зина обняла сестрёнку, прижавшуюся к её коленям. - Чего испугалась?
- Картинка страшная!… - Изюмка показала рукой на дверь спальни.
- Картинка! - бабушка сдвинула на лоб очки и опустила чулок, который штопала. - Да нешто это картинка? Это лик божьей матери-троеручицы… Ох, греховодники, ничего-то они не знают!
Антон поднял голову от задачника:
- У неё три руки, да? А как же это?
- Ты решай, решай, Антон, - остановила его Зина. - Когда сделаешь уроки, тогда и разговаривай.
Но тут вмешалась Изюмка:
- А разве три руки бывает?
- Никогда не бывает, - ответила Зина.
- У бога всё бывает, - возразила бабушка, задетая уверенным тоном Зины, - он всемогущий и вездесущий.
Антон, подпершись рукой, уставился на бабушку загоревшимися глазами:
- Какой вездесущий?
- А такой, - бабушка начала объяснять очень охотно. - Это значит, что он везде - и всё на свете видит, и всё на свете слышит, и всё знает, и всё может. И вот ты сидишь и уроки учишь, а он знает. И о чём ты сейчас думаешь, он тоже знает.
- Бабушка, - вмешалась Зина, - а он знал, как фашисты в наши дома бомбы бросали?
- А нешто не знал? Он всё, батюшка, отец небесный, видел.
Зина сердито усмехнулась:
- Вот так отец! В людей бомбы бросают, а он сидит да смотрит!
- А, значит, так надо было. Испытание посылал. Пути божий неисповедимы. На всё его святая воля. А без его воли и волос не упадёт с головы! Так-то.
- Значит, и все плохие дела тоже по его воле делаются? - Зина начинала горячиться, - Вот я сейчас возьму да изобью Изюмку ни за что, значит, божья воля будет? Или дом подожгу?
- Ну, бог тебя и накажет.
- Но, бабушка, - закричала Зина, - за что же он будет меня наказывать, раз всё по его воле делается? Это нечестно. Значит, он сам решит, пусть Зина отколотит Изюмку, а потом сам же за это и накажет!
- Тьфу ты, греховодница! Согрешишь тут с вами! - бабушка отложила чулок и встала. - Пойти к ужину сварить чего-нибудь!
А Зина, разволновавшись, глядела в учебник и никак не могла понять, что там написано.
- Ты смотри, не спорь с бабушкой, - прошептал Антон Зине, - а то ещё возьмёт да уедет!
Зина мрачно взглянула в его широкие, светлые, встревоженные глаза и, ничего не ответив, снова уткнулась в книгу. Да, с бабушкой спорить нельзя. При ней все дела у них наладились. Придёшь домой из школы, а на плите уже обед варится, и в комнатах чисто, и пуговицы у ребятишек пришиты, и чулки заштопаны… И сама бабушка такая опрятная, бодрая, никогда ни на что не жалуется, как другие, - то болит да другое болит. Если даже что и болит у неё, то помалкивает. Может быть, привыкла молчать, долго жила одна, а когда человек живёт один, то кому же жаловаться? И красивая у них бабушка, хоть и морщинки на лице, но чуть выйдет на улицу, так и разрумянится вся, как ягодка. Но вот, дался ей этот бог! Дня не пройдёт, чтобы не поговорила бабушка про бога да про святых угодников божьих. Сначала Зина молчала, потом стала возражать, спорить… А теперь уже и стычки начались.
Изюмка долго не могла привыкнуть к тёмному лицу с белыми глазами, которое глядело из угла в спальне. Она боялась спать, и Зине приходилось сидеть у её постельки, пока Изюмка не заснёт. Зина повесила на спинку её кроватки тёплый платок, чтобы ей не видно было иконы.
- А она меня тоже не видит? - спрашивала Изюмка.
- Нет, не видит, - успокаивала её Зина.
- А она смотрит?
- На тебя мама смотрит, а не она. Видишь нашу мамочку?
Изюмка поворачивалась к маминой фотографии. И ей казалось, что то страшное, белоглазое существо в золотом венке, которое зачем-то поселилось в их тёплой, уютной спаленке, боится маму. И если мама смотрит на Изюмку, то можно спать спокойно: уж мама-то её в обиду не даст никому! Даже и троеручицам.
Бабушка как-то нечаянно вошла в спальню и услышала этот разговор.
- Ну и чему же ты ребёнка учишь? - рассердилась она на Зину. - Нешто мать-то у вас святее богородицы была?
- Мать-то у нас была, а богородицы и на свете никогда не было, - нашлась Зина.
И пожалела, что нашлась.
- Греховодница ты! - бабушка так рассердилась, что в глазах у неё забегали огоньки. - Ишь ты, какой язык-то у тебя дрянной! Ну, погоди ужо, погоди! Вот бог-то тебя накажет! Ещё как накажет-то, спохватишься!
Изюмка, услышав, что бог накажет Зину, раскричалась и расплакалась.
- Я не дам Зину! - плакала она. - Зина, я не дам тебя! Пусть он не приходит! Это наш дом!
Зина еле успокоила её. Она шептала Изюмке в ушко, что никто её не накажет, потому что никакого бога и на свете-то нет. Но уж так шептала, что бабушка ничего не слышала.
Зина с затаённой тревогой ждала, не скажет ли бабушка что-нибудь отцу за ужином, не пожалуется ли на неё. Но бабушка уже опять была весела и приветлива, пила горячий чай, дула в блюдце и с каждой чашкой становилась всё румянее.
Зина успокоилась. Вот и хорошо. Зачем отцу знать про их размолвки да маленькие неурядицы? Мама велела беречь отца!
Поделиться книгой: