Помоги проекту - поделись книгой:
Репин встаёт и произносит отчётливо:
- Окружность - это линия, все точки которой равно удалены от одной.
- Равно удалены от одной… - задумчиво повторяет Владимир Михайлович и чертит на доске дугу. - Взгляните, вот линия, все точки её равно удалены от одной. Следовательно, это окружность?
Репин прикусывает губу, и, прежде чем он успевает сказать слово, Король говорит с места не очень уверенно, зато очень громко:
- Со всех сторон закрытая!
- Погодите, Митя. Так как же, Андрей?
- Окружность, - произносит Репин бесстрастным тоном, - это замкнутая линия, все точки которой равно удалены от одной.
В сторону Короля он не смотрит, но на слове «замкнутая» делает недвусмысленное ударение: вот, мол, на тебе!
Владимир Михайлович берёт со стола чёрный шар. Мелом он чертит на шаре замкнутую волнистую кривую.
- Как вы думаете, - обращается он к ребятам, - все точки этой кривой равно удалены от центра шара? Да, равно. Значит, это окружность?
Все видят, что в определении есть ещё один пробел. По лицам ребят, по сосредоточенным взглядам и нахмуренным лбам я понимаю: тут важно не столько получить определение - важен самый процесс работы. Они думают, ищут недостающие слова - «расположенная на одной плоскости». Но эти слова остаются непроизнесёнными: дверь класса открывается, на пороге - Костик.
Ходить на третий, школьный этаж им с Леной строго-настрого запрещено. Костик знает это и никогда здесь не показывается. Сейчас он впервые нарушил запрет. Все головы повёрнуты к двери, на секунду мы застываем в удивлении.
- Король тут? - громко осведомляется Костик. - Король, послушай!…
Чья-то рука хватает Костика сзади, из коридора доносится испуганный галин шёпот:
- Костик, ты с ума сошёл! Кто тебе позволил?
- Ой, мама, погоди! - кричит Костик уже на весь коридор. - Король, слушай, это Нарышкин унёс горн! Он сам сказал!
- Эх ты, умнее ничего не придумал? - услышал я ещё из-за двери и, заглянув в больничку, увидел Глебова; он принёс Нарышкину еду.
Нарышкин угрюмо отвернулся к стене и не ответил.
- Слыхали, Семён Афанасьевич? - говорит Глебов, столкнувшись со мной в дверях. - Горн-то! А у нас что было, чего только не передумали. Вот бесстыжая рожа - Нарышкин! Да что с него возьмёшь!…
В лице и голосе Глебова сознание собственного достоинства и безграничное презрение к Нарышкину.
- Знаете, Семён Афанасьевич, - продолжает он, насмешливо кивая в сторону кровати, - я к нему вхожу, а он как набычится, чисто Тимофей1! [1 Так звали быка.] Думал, дурак, я его бить пришёл. Я, говорю, тебе щи принёс, дурак ты. А сейчас второе принесу. А он всё боится. Понятия в нём никакого!
Разумов ходит сияющий.
- Вот видишь! Я говорил же! - твердит он всем и каждому.
Король не унижается до объяснений. Как будто ровно ничего не произошло, как будто и не было этой истории с горном, камнем лежавшей на всех, и не свалился с него теперь этот камень.
Нарышкин подавлен больше прежнего. Он не сомневался, что мы давно обо всём знали. Он и не признавался вовсе, просто к слову пришлось.
- В прошлый раз, - сказал он Гале, - я тоже упал. Когда из столовой выбирался. А только нога цела осталась. Я тогда руку…
Галя не позволила себе ни удивиться, ни произнести: «Ах, вот в чём дело».
- Это когда ты горн унёс? - напрямик спросила она.
- Ну да, - ответил Нарышкин в уверенности, что это всем давно известно.
И вот тут-то Костик, не теряя времени даром, шагает на третий этаж, открывает дверь за дверью («Ой, Екатерина Ивановна, я не к вам!» «Ой, тётя Соня, вы только скажите: где Король?») и наконец добирается до пятой группы, где поднимает настоящий переполох…
Теперь Нарышкин понимает, что проговорился. И жалеет об этом. И в то же время чувствует: это хорошо, что он сказал. Он не очень разбирается, что к чему, но ведь ясно: ребята смягчились. Он не то что прощён, а вот стало легко дышать и уже не страшно. Он уже не цепляется лихорадочно за Галю и Екатерину Ивановну, боясь остаться один. Он лежит, чаще всего повернувшись лицом к стене, молчит, думает.
Вечером, после отбоя, когда весь дом затихает и только ребята из сторожевого отряда ходят по полутёмным коридорам и изредка приглушённо перекликаются между собой по дворе и парке, учителя собираются в моём кабинете.
Мы собираемся постоянно, хоть ненадолго, рассказать друг другу, как прошёл день, подвести итоги: что было трудно, не пропустили ли что-нибудь важное, о чём забыли, чего не заметили.
- Вот и кончилась эпопея с горном, - говорит Екатерина Ивановна, перебирая тетради.
- Счастливый конец. И Король - молодчина: с честью выдержал это испытание! - откликается Софья Михайловна.
- Королёв - молодец! - помедлив, говорит Владимир Михайлович. - Очень мне по душе этот юноша.
- А как у этого юноши с арифметикой? - спрашивает Екатерина Ивановна.
- Он умеет думать. Это - самое главное.
- Мне кажется, он думает рывками, - возражает Екатерина Ивановна. - Как бы это сказать… Он не умеет додумывать, он останавливается на полдороге. Так бывало не раз: начнёт задачу верно, логично, а где-то посередине застопорит - и конец!
- И так бывает. Но это - дело времени. Способности есть, и навык придёт, выработается дисциплина ума. Вообще в пятой группе много способных детей… Вы знаете, у Репина, например, просто математическая голова. Он превосходно думает и, как ни странно, не растерял за эти годы своих знаний.
- Репин, да-да… вот кто беспокоит меня больше всех, - говорит Алексей Саввич, помешивая угли в печке.
- Больше всех, - соглашается Софья Михайловна. - Он, Колышкин и весь их отряд. Я уже не первый раз говорю об этом. Боюсь, мы непростительно затянули с этим, Семён Афанасьевич. Их надо разъединить. Перевести Репина или всех их распределить по другим отрядам.
- Простите, я ещё плохо знаю ребят, - вмешивается Николай Иванович. - Но к кому переведёшь Репина? Он всюду станет хозяином, мне кажется.
- Да, конечно, натура властная, - соглашается Владимир Михайлович.
- О, не скажите! - смеётся Алексей Саввич. - Посмотрел бы я, как бы он властвовал у Подсолнушкина или у Стеклова! Но у Стеклова малы ребята, там ему, пожалуй, не место.
- Значит, переводить? - спрашиваю я. Впервые я задаю этот вопрос вслух, но давно уже он сидит гвоздём у меня в голове.
- Переводить, Семён Афанасьевич, - отвечает за всех Екатерина Ивановна. - Я давно наблюдаю Колышкина. Он без Репина совсем другой. Он чувствует себя по-другому. Вот давайте я вам прочитаю.
Она роется в тетрадках. Мы с любопытством ждём. Екатерина Ивановна во вторую смену занимается в школе с 3-й группой, где учится Колышкин.
У Екатерины Ивановны в руках листок - даже издали видно, сколько на нём клякс.
- Вот, - говорит она. - Колышкин вчера написал сочинение. Ну, конечно, безграмотное. Беспомощное, конечно. Ни единой запятой. Строго говоря, это ещё никакое не сочинение. Но суть не в атом. Вот послушайте.
Алексей Саввич оставляет печку. Николай Иванович придвигается поближе со своим стулом. Галя подперла щёки ладонями и, не мигая, смотрит на Екатерину Ивановну. А та читает неторопливо, выразительно, словно красным карандашом расставляя в воздухе ещё неподвластные Колышкину запятые:
- «Как мы собирали грибы. Мы встали рано и пошли. Я тут знаю все грибные места. Белых, ясно, нет, зато подберёзовые и подосиновики. Ещё пошёл один наш, кто, не скажу. Он пошёл один, а как я подошёл, он кричит: «Не лезь, тут моё место!» Я ушёл и набрал больше, хоть я места всем показывал, никому не жалел. Мы принесли много. Антонина Григорьевна нажарила на обед. А ему сказала: «Эх ты, половина поганки».
Екатерина Ивановна умолкает. Мы смеёмся, но она произносит серьёзно:
- А всё-таки хорошее сочинение.
- В мальчике что-то есть. Я тоже давно к нему приглядываюсь, - говорит Алексей Саввич. - Не так это просто, как кажется. Начинаешь с ним говорить, отвечает не прямо, уклончиво. Словно боится сказать лишнее. По-моему, Семён Афанасьевич, дальше предоставлять их самим себе мы не имеем права. Тут надо хорошенько подумать…
Да, много раз со мной говорили о Колышкине. Не о Репине, а именно о Колышкине. И Екатерина Ивановна, и Алексей Саввич, и
К этому времен? я уже списался с его родителями, которые жили под Москвой, недалеко от Коломны. Отец Андрея писал мне: «Горячо благодарю Вас за добрые вести, но, признаться, боюсь им верить. Столько раз мальчик, возвращался домой, и столько раз это снова кончалось катастрофой! Я никого не виню, кроме себя. Я знаю, что мы с женой воспитывали его неправильно, но сейчас поздно говорить об этом, поздно сожалеть, и я
Мне казалось, что, может быть, скоро настанет минута, когда Андрей сможет встретиться с родителями, не принося им больше ни стыда, ни горя.
Но когда начались занятия в школе, Андрей снова утвердился в чём-то прежнем. Он знал больше других. Хорошие способности, счастливая память удержали многое из того, чему он учился когда-то. Ему нечего было делать на уроках немецкого языка, тем более, что и разговоры с Гансом и Эрвином1 пошли ему на пользу. [1 Ганс и Эрвин - немецкие пионеры, гостившие в Берёзовой поляне.] Он грамотно писал, помнил кое-что из географии и истории. И вот в голосе у него снова появилась почти угасшая было высокомерно-покровительственная нотка.
- Владимир Михаилович, - снисходительно сказал он как-то, - а вас ребята совсем не боятся.
Владимир Михаилович посмотрел на. него пристально, без улыбки.
- Не боятся моего гнева, это верно, - ответил он. - Но они боятся меня огорчить. Вы разве не замечали?
Это очень точно. Владимир Михаилович необычайно мягок. Я никогда не слыхал, чтоб он прикрикнул, рассердился. Но ребята даже не ждут его Слов - они понимают его по взгляду, по движению бровей. Ему стоит на секунду умолкнуть - и в классе тотчас восстанавливается полная и глубокая тишина. И, однако, он умеет быть далеко не мягкосердечным.
Однажды при мне Репин на уроке взялся за невозможное - построить треугольник со сторонами 5, 7 и 13 сантиметров. Он долго топтался у доски, кусал губы, хмурился и, наконец, ушёл на место ни с чем. Владимир Михайлович не торопил его, терпеливо ждал, а потом посмотрел ему вслед насмешливо и колко. Я уверен, что ни с кем другим в группе он не поступил бы так - ни с Королём, ни с Разумовым, ни с Жуковым. И уж если Владимир Михайлович подверг Репина, такому наказанию, а это несомненно было наказанием, значит, Репин заслужил его: своей самоуверенностью, высокомерием и себялюбием - всем, что было в нём так прочно и так живуче.
Я думал: что связывает Репина именно с Колышкиным? Ведь ни один из ребят, прежде беспрекословно повиновавшихся Андрею, теперь не зависит от него. Репин может приказать только в том случае, если ему поручат что-либо организовать, руководить какой-нибудь работой. А Колышкин? Молча, с хмурым, безучастным лицом повинуется он каждому слову Репина, а если и нет никаких приказаний, стоит понаблюдать за ним - я ясно: что-то мешает ему жить. И это «что-то» - Репин.
Мы часто оставались с Колышкиным один на один; он всегда молчал, и мне не хотелось торопить его. Мне казалось: естественно должно родиться доверие, и тогда он сам, по доброй воле, скажет мне, что у него на душе. И я ошибся. Грубо, непростительно ошибся, потому что не увидел во-время боли, горечи, глубоко скрытого недовольства собой.
Потом я ещё не раз ошибался. Но этот случай, хоть он н не кончился катастрофой, я запомнил навсегда, как укор и как предостережение.
Вечером, как обычно, я проходил по тускло освещенным спальням. Ребята уже спали. Я приостановился около Петьки, который засыпал мгновенно, едва успев донести голову до подушки. Разметавшись, совсем как Костик, спал белоголовый Павлуша Стеклов. Калачиком свернулся Лёня. Все спали. Не спал во всём нашем доме только один человек - Колышкин. Он лежал, подложив себе руки под голову. Я остановился рядом, - он не повернул головы.
- Михаил, - шёпотом позвал я.
Он медленно повернулся, и я увидел глаза, полные такого отчаяния, что слова на секунду застряли у меня в горле.
- Зайди ко мне завтра вечером, слышишь?
- Слышу, - ответил он одними губами и снова, отвернулся.
Горечь и укоризну этого взгляда ощутил я так остро, как если бы Колышкин вслух упрекнул меня самыми беспощадными словами.
Никого нельзя упускать из виду, ни о ком ни на час нельзя забыть. Я знал это и всё-таки забывал, - и в горячке, в работе, но разве это - оправдание?
Колышкин пришёл ко мне в кабинет в ту самую минуту, когда Галя, выглянув из соседней комнаты, позвала:
- Иди-ка пить чай. Хоть раз с ребятами за столом посидишь.
- Пойдём, Михаил, выпьем чаю, - сказал я Колышкпну.
- Так я ведь ужинал. Я здесь подожду. Или, может, после придти? - предложил он, не подымая глаз.
- Пойдём, пойдём. - Я легонько подтолкнул его к двери.
Лена и Костик сидели за столом. Перед Леночкой стояло блюдце, и она шумно тянула из него чай. Костик уже покончил с чаем и теперь дожёвывал булку. Всё ясно: лишь бы оттянуть минуту, когда придётся лечь, лишь бы подольше не спать! Потому что - вот беда! - как только голова коснётся подушки, непременно уснёшь! А вдруг тогда-то и начнётся самое интересное? Вот, например, Колышкин пришёл. Неужели же лечь спать и не дождаться, не дослушать, зачем он пришёл? Про что будет говорить? Почему это он невесёлый и всё куда-то в угол смотрит?
- Это ничего, что ужинал. Чай с вареньем, а варенье из украинской вишни. Пей, пей, - говорила Галя, наливая Колышкину чаю.
Он сидел напротив меня, между Костиком и Галей, неловко положив на скатерть крупные, тёмные от загара руки. Он всё ещё не поднимал глаз, левая щека у него вздрагивала - дёргался от напряжения какой-то непослушный мускул.
- Налить ещё? - предлагала Галя. - Ну, как тебе наша вишня? Ты никогда не бывал на Украине?
Он отвечал смущённо, односложно. Но Гале, видно, очень хотелось «разговорить» его.
- Как в школе, не трудно тебе?
- Нег, Екатерина Ивановна очень хорошо объясняет. Поневоле поймёшь.
- А как ты думаешь: что дальше будет делать Нарышкин?
Михаил помолчал, подумал:
- Я вам так сказку: смотря в какой отряд попадёт. У Стеклова маленькие - ему неинтересно. К Володину - он сам больше Володина, он его слушать не станет. Можно, пожалуй, и у Суржика оставить. А то - к Подсолнышкину бы. Вот там ребята! Там Жуков. Да только вот Король… Не стал бы отводить душу. Всё-таки сколько он из-за Нарышкина натерпелся!
- Нет, - сказала Галя решительно, - на Короля это не похоже. Он лежачего бить не станет.
Поделиться книгой: