Помоги проекту - поделись книгой:
- А что, если Нарышкина к тебе? У тебя тоже в отряде ребята взрослые, - сказал я.
Ответ был самый неожиданный. У Колышкина сильнее задёргалась щека, и он сказал негромко, через силу, то и дело останавливаясь и сглатывая, точно у него горло болело:
- Семён Афанасьевич… вы только не обижайтесь… я с этим и шёл, только не знал, как сказать… я из детдома уйду. Нельзя мне здесь… оставаться…
- Это почему?
- Не могу… не могу сказать… ну нельзя мне…
Малыши уставились на Колышкина во все глаза. Лена позабыла о чае, Костик застыл с куском во рту, щека оттопырилась. Но Колышкин не замечал уже ни их, ни далее Гали. Он теперь смотрел перед собой, куда-то мне в подбородок, и по лицу его катились слёзы. Мне ещё ни разу не случалось видеть его плачущим. Я встал, обошёл стол и положил руку на плечо Колышкину.
- Послушай, Михаил. Я вижу, говоришь ты по непустому. Верно, у тебя есть серьёзная причина. Насильно держать тебя я не стану. Но я должен знать, в чём дело. Мешают тебе дети - пойдём ко мне, поговорим.
Он помотал головой и остался сидеть за столом. Галя стала проворно укладывать ребят, я пододвинул свой стакан, сел на место Костика; и не спеша допивал чай, давая Колышкину время придти в себя.
Он начал говорить, не дожидаясь дальнейших вопросов, сначала с трудом, одолевая себя, выталкивая из горла каждое слово, а. потом всё быстрее, словно торопясь свалить с себя тяжесть, которая прежде, может, и не ощущалась, как что-то привычное, а теперь угнетала и давила, и уже не было сил терпеть ни минуты.
История была такая.
Год назад он проигрался Репину. Сначала игра шла на деньги - Колышкин спустил всё до копейки. Стали играть в долг. Когда дошло до двухсот рублей, Репин сказал: «Тебе их всё равно никогда не отдать. Что будешь делать?» «Давай ещё сыграем. Отыграюсь». И туг Репин поставил условие: если и на этот раз Колышкин останется в проигрыше, это будет означать, что он проиграл себя. «Это значит, - сказал Репин, - я имею право сделать с тобой, что хочу: велю - не отказывайся, ударю - не отвечай, и вообще ты больше себе не хозяин».
Сыграли ещё. Михаил проиграл.
«Ну вот, - сказал Репин, - пока не отдашь двести рублей, считается, - ты проиграл себя. Что хочу, то с тобой и делаю».
- Ничего он такого не делал, - глухо, на одной ноте рассказывал Колышкин. - Нет, не бил. Нет. Я и раньше делал, как он велит. Но теперь уж знал: иначе нельзя. Когда вы пришли - помните? - он сказал: «Открой сарай, выпусти быка». Я не хотел, а он: «Ты что, забыл?» Я и (выпустил Тимофея. Он вас тогда, чуть не убил. А разве я хотел… Ещё Репин велел, когда ночью дежурю, в случае чего тревогу не давать…
- Ах, вот что! - сказал я.
- Нет, нет, - заторопился Михаил, - когда Нарышкин первый раз приходил, я не дежурил. Тут я не виноватый. Но я знал, что это он, я его потом на базаре видел. А Репин велел молчать. Я и молчал. Ну, вот, - продолжал он угасшим голосом, - так он велел, - одно, другое. Сперва было наплевать, а теперь чего-то не могу я. Денег мне этих взять неоткуда. Вот и решил: уйду. А вы не Обижайтесь, Семён Афанасьевич…
Он замолчал то ли с отчаянием, то ли с облегчением, что всё уже сказано. Молчали и мы. Слышно было, как сонно посапывает в углу Костик, - хоть и любопытно было малышам, а уснули мгновенно, так и не дослушали, что же это с Колышкиным…
- Послушай, - сказал я наконец, - у меня к тебе просьба: ты подожди.
- Семён Афанасьевич, уж лучше сразу, пока я решил!
- Потерпи, прошу. Ты мне веришь? Совсем немного потерпи. Я тебе сам скажу, когда уходить.
Мы встретились глазами - Колышкин не отвёл, не опустил своих, и я их не узнал. Я привык к ого сонному, равнодушному взгляду, глазам, плоским и тусклым, словно бутылочное стекло, - взгляд их не освещал лица, не открывал никаких глубин, их уж никак нельзя было назвать зеркалом души. Теперь они были промыты насквозь, и в них, как в голосе, я без труда узнал и отчаяние и облегчение.
- Подожди, Михаил, - повторил я.
- Ладно, - почти шёпотом сказал он. Утром мне надо было непременно ехать в
Ленинград: меня ждали в гороно. Отложить эту поездку я не мог. Но и откладывать разговор с Репиным было невозможно. Я и так непростительно и легкомысленно затянул всё это дело, полагаясь на целительную силу времени.
- У меня к тебе просьба, Андрей: встреть меня с восьмичасовым. Я привезу книги.
Андреи отвечает мне благодарным взглядом - мы давно не разговаривали один на. один.
- Непременно встречу, Семён Афанасьевич. С восьмичасовым? А в каком вагоне вы будете?
В восемь поезд подходит к нашей станции, и, ещё стоя на подножке вагона., я вижу на платформе Ренина.
- Добрый вечер, Семён Афанасьевич! А книги где же?
Книг очень немного, сразу видно, что ради них я не стал бы просить, чтоб меня встречали. Сумерки, лица Андрея почти не различить, но я чувствую, он смотрит на меня выжидательно, с недоумением, а может быть, и с тревогой.
- Так вот, - начинаю я без околичностей, - я позвал тебя сюда, чтоб поговорить с тобой с глазу на глаз. Хочу отдать тебе долг. Вот, получай.
- Какой долг? Что вы, Семён Афанасьевич!
- Двести рублей, за Михаила Колышкина… Забыл? В карты он больше играть не будет. А денег у него нет. Вот и отдаю за него.
Репин отшатнулся, остановился:
- Я не возьму, Семён Афанасьевич! Хоть режьте, не возьму!
- Нет, возьмёшь. Если мог выиграть в карты человека, деньги и подавно можешь взять.
- Не возьму я!
- Возьмёшь! Я не хочу, чтоб ты и дальше издевался над Михаилом.
- Я не издеваюсь! Я уж и не знаю, когда напоминал ему, мы никогда об этом и не говорим.
- Не говорим! Ты думаешь, достаточно не говорить? Ты думаешь, можно забыть, если ты обращаешься с человеком, как с вещью?
- Семён Афанасьевич!…
- Я не хочу, чтоб это висело у Михаила, как камень на шее. Сегодня я как раз получил свою зарплату. Держи двести - и конец разговору.
Я сунул деньги ему в карман.
- Я их выброшу, Семён Афанасьевич!
- А это уж - твоё дело. Моё дело было рассчитаться с тобой.
До самого дома мы не произносим больше ни слова. Заслышав издали знакомые голоса, я говорю Андрею:
- Надеюсь, мне не надо просить тебя, чтобы никто, кроме нас с тобой, об этом не знал. И ещё, чтоб ты не донимал Колышкина никакими расспросами и разговорами. Мы с тобой кончили дело, и его оно больше не касается. Так?
Андрей, не отвечая, наклоняет голову. Не знаю, спали ли в ту ночь Андрей и Михаил, а
- Ты не спишь? - тихонько спросила Галя; она всегда знала, когда мне не спалось, и безошибочно угадывала, какое из событий дня мешает уснуть.
- Нет, не сплю.
- Расскажи, какой у тебя был разговор с Репиным! - Она выслушала, помолчала, а потом заговорила медленно, словно ещё раз проверяя каждое своё слово: - Ты не сердись, Семён, но, мне кажется, ты не прав. Получилось так, что ты поставил себя с ним па одну доску. Как будто ты признаёшь, что и в самом деле это законно, - то, что он выиграл человека.
- Не знаю… может быть, ты и права. Л только, по-моему, я поступил правильно. И правильно сказал ему. Он увидит, что я понимаю: на другом, на человеческом языке с ним ещё рано говорить: до него не дойдёт. Вот и приходится применяться в его подлому пониманию. Нет, что-что, а презрение до него доходит.
…На другой день к вечеру Андрей постучался ко мне:
- Я вас очень прошу, Семён Афанасьевич, я вас очень прошу, возьмите свои деньги.
Лицо его осунулось, глаза смотрели требовательно и горячо. Обычной иронии, хладнокровия, самоуверенности как не бывало.
- Нет, не возьму. Я ведь сказал тебе.
- Семён Афанасьевич! Я давно забыл об этом, я и думать перестал!
- Зато он помнил. Иди, Андрей. Я буду ложиться, мне рано вставать.
Утром, едва я поднялся, ко мне постучали: на пороге снова стоял Репин.
И тут я увидел, что надо кончать. Ясно было: мальчишка физически сгибается под тяжестью, которая навалилась на него, и если не снять её тотчас, она его раздавит.
- Семён Афанасьевич, возьмите деньги! Если не верите, вот Михаила спросите…
Колышкин, видно, всё время стоял за дверью - он приотворил её и вошёл, ступая неуверенно, как по горячей плите.
- Вот, при Семёне Афанасьевиче говорю, - продолжал Репин, облизывая пересохшие, потемневшие губы и переводя отчаянные глаза то на меня, то на Колышкина, - всё забудем, и долга никакого нет, и ничего нет… Возьмите деньги, Семён Афанасьевич!
- Возьмите! - откликнулся Михаил, и я понял: отказываться больше нельзя.
Когда ленинградские пионеры привезли вам в подарок пинг-понг, ребята отнеслись к новой игре недоверчиво:
- Подумаешь, дело! Шарик по столу гонять. Это для девчонок хорошо…
Между прочим, я часто замечал: чем меньше люди понимают в спорте, тем решительней судят о нём. Сколько раз я слышал: «Подумаешь, волейбол! Стукнул по мячу - и всё». Или: «Подумаешь, городки! Кинул палку - и всё». И сколько раз я видел: станет такой недоверчивый человек па площадку, высмеют его за неловкость, и тут-то он поймёт, что в каждой игре есть своя техника и тактика и овладеть ею - большое удовольствие. Глядишь, и скептик становится горячим любителем волейбола, городков или того лее пинг-понга. Так было и у нас.
Сначала мы вообще не могли попасть мячиком на стоя. Когда мы этому научились, выяснилось, что существуют самые разнообразные удары: кручёные, резаные, плоские. Потом оказалось, что молено сильно послать мяч или осторожно «укоротить» - положить у самой сетки. Это уже была тактика.
Чем лучше мы играли, тем интереснее делалась игра. И вот началась пииг-понговая горячка - болезнь, в те годы очень распространённая. Микроб пинг-понг - маленький белый мячик - овладел нашим воображением. Трудно определить день и час, когда это случилось, но пинг-понгом заболели все. Пинг-понгу посвящали каждую свободную минуту. Ухитрялись играть даже в классах во время перемены, и я, проходя по коридору, слышал сухое цоканье мяча о ракетку. Софья Михайловна или Николай Иванович, приходя на урок, заставали ребят такими красными и вспотевшими, что впору было посылать их к умывальнику. И тогда не я и не кто-нибудь из старших, а Жуков, сам увлекавшийся пинг-понгом так, как было свойственно его страстной, но сдержанной натуре, на общем собрании произнёс такую речь:
- Давайте решим, как быть. Все прямо с ума посходили с этим пинг-понгом. (Оживление.) Я не скрываю, я, конечно, тоже. (Смех.) А только как бы у нас головы тоже не стали такими… вроде этих мячиков: лёгкие, и внутри пусто…
И собрание постановило: играть только после занятий, и только когда все уроки сделаны.
Понемногу кое-кто охладел, кое-кому надоело. Осталось несколько человек одержимых, и среди них Коршунов, Разумов, Репин и Король. Мы не мешали им. Это было для них отдыхом, развлечением, удовольствием и теперь отнимало не так уж много времени.
Разумов оглушал себя пинг-понгом, чтоб забыться, чтоб не оставалось ни одной свободной минуты. Он был из тех людей, которые не умеют быть счастливыми. Ещё недавно он изводился мыслью, что все подозревают его в краже горна. Когда злополучная история с горном наконец разъяснилась, он чувствовал себя счастливым ровно два дня, а на третий снова затосковал, и причина тоски была, где Плетнёв? Он мучился всерьёз, и я совсем не хочу говорить об этом с иронией. Однако ведь и Король мучился тем, что Плетнёв пропал, как в воду канул. Но Король всякий раз, бывая в Ленинграде, наводил справки о приятеле, и Владимир Михайлович по его просьбе написал в приёмники Москвы, Казани, Самары и других городов запрос, нет ли там Арсения Плетнёва. Разумов ничего не пытался сделать, он просто тосковал. И пинг-понг был для него отдушиной.
Очень увлекался игрой Коршунов, и играл он так, что невозможно было смотреть на него без смеха. Пропустив мяч, он прижимал руки к сердцу, хватался за голову и чуть не со слезами в голосе проклинал себя:
- Ой, дурак! Что я наделал! Ну, теперь пропал!
Постепенно стало ясно, что лучше всех играют Репин и Король.
Король был талантлив в игре, именно талантлив. Он стремительно атаковал противника, вырывая у него инициативу, навязывал свою тактику, свой стиль игры. Л это уже залог победы. Притом Король играл разнообразно. Он поражал неожиданными приёмами: противник никогда не получал мяча туда, где ждал его. Король нападал справа, слева, справа, слева, но стоило противнику привыкнуть к этому, вообразить, что он понял тактику Короля, - и он получал короткий резаный мяч у сетки в ту самую минуту, когда ждал сильного длинного удара. Ребята часто хлопали Королю. Что и говорить, играл он здорово! Но иногда он от горячности срывался, а вот Репин не срывался никогда. Он играл не так блестяще, как Король, больше защищался, чем нападал, сильно бил только с верных мячей - точность и выдержка были его главным оружием.
Однажды, наблюдая за методичной игрой Репина, Король не выдержал:
- Чем так играть, я бы лучше удавился!
- А ты выиграй, - холодно ответил Ренин.
- Правда, сыграйте! - вмешался Николай Иванович. - Вы оба - лучшие игроки, а никогда друг с другом не играли. Померились бы силами, ведь интересно!
В комнате стало тихо. Репин с независимым видом подкидывал и ловил ракетку. Король пожал плечами:
- А мне что? Можно.
Да, это было интересно. Они кинулись в игру со злостью, точно в драку. Играли с переменным успехом, ню чаще выигрывал Репин: выручало самообладание.
Ребята стали собираться в клуб, как на спектакль. Теперь уж никто не просил Короля и Репина сразиться. Они сами молча брали ракетки, разыгрывали мяч и начинали. Судил обычно Разумов, и судил пристрастно - в пользу Короля, но стоило Дмитрию это заметить, как он кидал на приятеля такой испепеляющий взгляд, что тог мигом обретал необходимое судье беспристрастие.
Когда к нам приезжали наши друзья из Ленинграда, мы непременно выставляли против них Ренина или Короля и чаще всего бывали в выигрыше.
- На днях состязания по пинг-поигу, - сказала как-то Женя1. - Междугородная встреча Ленинград - Москва. Приезжайте смотреть, будет интересно. В школе, знаете, где ТЮЗ? Там большой зал. [1 Женя - ленинградская пионерка, часто навещавшая детский дом в Берёзовой поляне.]
Мне очень хотелось, чтоб наши ребята повидали настоящую, хорошую игру, но я понимал, что всем поехать невозможно. Лучинкин пообещал раздобыть пропуск на троих, и я спросил ребят, кого пошлём.
- Вас, Короля и Репина! - ответили они, не задумываясь.
Мы поехали втроём. Я оказался между двух огней, и мне пришлось пустить в ход весь свой такт и дипломатию. Спутники мои друг на друга не глядели, разговаривали только со мной, и ни один не хотел поддерживать тему, начатую другим. И смешно мне было и досадно, но делать было нечего, я и сам понимал: между этими двумя стоит многое, через что не так-то легко перешагнуть.
Описывать состязания я не берусь. Запомнилась мне, как и ребятам, встреча Клёнова и Руднева.
Чемпион Ленинграда Клёнов, плотный блондин среднего роста, был прославленным игроком, создателем целой школы. Молодой чемпион Москвы Сергей Руднев в Ленинграде играл впервые. Худое смуглое лицо его выражало волнение и упрямство.
Ленинградские болельщики, а их было много, начиная от вихрастых пионеров и кончая седобородыми стариками, аплодировали каждому удару Клёнова. И в самом деле, он играл блестяще. Первая партия закончилась разгромом Руднева.
Поделиться книгой: