Помоги проекту - поделись книгой:
Например, Сергей Караганов вместе с рядом коллег из Совета по внешней и оборонной политике сформулировал весьма радикальную программу «большой сделки» – компромисса, нацеленного на нахождение баланса интересов России и Соединенных Штатов. По всей видимости, к ней с пониманием отнеслись близкие к администрации Обамы сторонники реалистического подхода, а динамика двусторонних отношений весь последний год создавала впечатление, что стороны негласно следуют основным параметрам «большой сделки». А именно: Россия конструктивно подходит к американским интересам в различных регионах Азии и проявляет сдержанность на постсоветском пространстве, а США, в свою очередь, не предпринимают попыток еще больше ослабить позиции России в странах СНГ и создать еще более дискриминирующую ее архитектуру безопасности в Европе. Но именно негласно. На официальном уровне эти параметры невозможно даже облечь в словесную форму, не говоря уже об их переводе в статус комплексных формальных договоренностей.
В результате даже после подписания Пражского договора СНВ-3 и поддержки Россией санкций против Ирана в Совете Безопасности ООН все по-прежнему выглядит как избирательное улучшение двусторонних отношений. Каждый, пусть даже незначительный, шаг по пути перезагрузки сопровождается заявлениями или действиями, призванными сгладить их эффект, продемонстрировать локальный характер, доказать, что Вашингтон по-прежнему следует курсу на «продвижение демократии» и отвергает любые претензии на «сферы влияния», от кого бы они ни исходили. Но, если перезагрузка пока нисколько не повлияла на доминантный дискурс двусторонних отношений, едва ли стоит удивляться, что при первом же серьезном внутриполитическом повороте в Америке почти весь достигнутый позитив может быть скомкан, а то и вовсе отброшен в угоду электоральным перспективам одной из влиятельных групп политического истеблишмента.
Значит ли это, что идеи перезагрузки или тем более «большой сделки» в принципе неработоспособны? В качестве селективного подхода перезагрузка едва ли может рассчитывать на успех, но если под ней понимать кропотливую и целенаправленную работу по формированию устойчивой основы российско-американских отношений в XXI веке, то у нее неплохие шансы. В этом смысле азиатский фокус поиска взаимного баланса интересов может иметь решающее значение. Однако сам этот баланс должен в конечном счете зафиксировать изменение общего соотношения сил, в котором Соединенные Штаты – все еще наиболее мощная держава постамериканского мира, а Россия – один из полюсов нового мирового порядка. Политические следствия такого баланса интересов должны быть вербализованы, проговорены на самом высоком политическом уровне, а затем и трансформированы в совокупность формальных и неформальных обязательств.
Насколько далеко могут (и должны) идти эти обязательства? Основным контекстом выстраивания российско-американского партнерства является возвышение Китая и возникающая в связи с этим новая сфера близости интересов России и Америки. Учитывая «низкий старт» двусторонних отношений, Москва заинтересована в том, чтобы в обозримой перспективе уровень ее партнерства с Вашингтоном оказался сопоставимым с нынешним уровнем российско-китайских отношений. Но если двигаться в этом направлении дальше, то плюсы все быстрее начнут меняться на минусы, и Россия окажется втянута в игру, в которой в лучшем случае останется на вторых ролях, а в худшем – превратится из игрока в фигуру, которой основные игроки при случае могут и пожертвовать.
По всей видимости, во втором десятилетии XXI века разговоры об интеграции России в НАТО или какую-либо другую форму военно-политического союза с участием США и стран Европейского союза будут только активизироваться. Пока такие разговоры далеки от конкретики, но они начались, и начались не случайно. Суть динамики процесса можно понять и по характеру обсуждения проекта Договора о европейской безопасности (ДЕБ), предложенного президентом России. Саму идею не решился отвергнуть никто, и в Москве уже третий год слышат вежливые заявления о намерении «тщательно изучить» и «всесторонне рассмотреть». Несколько реже звучат фразы о принципиальной поддержке предложенного Договора и о солидарности с его базовым постулатом о неделимости европейской безопасности. «Изучение» проекта может продолжаться неопределенно долго, если только в какой-то момент партнеры в Вашингтоне и Брюсселе не захотят обнаружить, что Договор, в сущности, предлагает единую систему безопасности не только для Европы, но для индустриально развитого Севера в целом и исключает из этой системы Китай и другие страны быстро развивающегося Юга.
Вероятно, что кошмарный сон российской внешней политики – дальнейшее расширение НАТО на восток – так и не станет явью. В принципе в этом состоит основное достижение мюнхенского курса Владимира Путина, хотя скорее всего экспансия альянса на постсоветском пространстве окончательно утратит актуальность в контексте общей динамики «постамериканизации». Проект ДЕБ также призван блокировать расширение НАТО, но если это произойдет, то лишь как международно-правовая фиксация fait accompli (уже свершившегося факта. –
В поисках Большой Европы
С Европой связаны фундаментальные интересы России. Но ситуация здесь почти патовая. Похоже, что чем дольше Россия и Европейский союз взаимодействуют, тем больше их взаимное отчуждение. Сам институциональный дизайн ЕС фактически блокирует сколько-нибудь существенное сближение с Москвой. И ожидать качественных прорывов в отношениях между Россией и институциями Евросоюза (если, конечно, не относить к числу прорывов велеречивые декларации о партнерстве и долгосрочные планы действий) в ординарных обстоятельствах едва ли приходится.
Хуже всего то, что участие в Европейском союзе неизбежно ограничивает свободу политического маневра отдельных его членов, включая и самых мощных, с которыми Россия стремится развивать привилегированные отношения на двусторонней основе. В этих условиях особое значение имеет способность Москвы максимально использовать возможности, связанные с перемещением центра глобальной финансовой и индустриальной мощи в АТР. Только утвердившись там в качестве активного и влиятельного игрока, Россия сможет более уверенно вести диалог с другими европейскими странами. И главное: российские территории к востоку от Урала должны быть задействованы в качестве резерва национального развития, а не пространства демографического и индустриального вакуума.
В конце концов, ничто не вечно, включая и застой в отношениях Россия – Евросоюз. И в этом смысле важно не отворачиваться от еэсовской машины, а продолжать разговор и с ее функционерами, и с европейской общественностью, той силой, от выхода которой на политическую арену Юрген Хабермас и Жак Деррида относительно недавно ожидали «второго рождения Европы». Надежды двух философов оказались преждевременными. Но европейская публичная сфера все-таки играет очень важную роль в том, что касается определения ситуации, буквально соответствуя теореме Томаса: «Если ситуация мыслится как реальная, то она реальна по своим последствиям». Интересам России могла бы соответствовать фиксация того, что Европейский союз неравнозначен Европе и что другая архитектура Большой Европы возможна.
Даже если Россия определяет свою собственную роль как участие в «подъеме остальных», то открытость к широкому диалогу с отдельными странами ЕС и с Евросоюзом в целом должна сохраняться. Особенно важна способность генерировать нестандартные идеи и ходы, задающие направления дискуссии. В этом смысле можно только приветствовать идею «Союза Европы», которую намерен продвигать Сергей Караганов. Будучи весьма проблематичной в качестве конечной цели, она очень важна процессуально, поскольку может серьезно расширить пространство маневра для России, государств – членов Европейского союза, других европейских или полуевропейских стран.
Международные отношения и цивилизационный выбор в эпоху «междуцарствия» модерна
При обсуждении перспектив России в многополярном мире нельзя обойти вниманием и аргументы более общего порядка. Зигмунт Бауман, анализируя динамику модерна в начале XXI века, обращается к термину «междуцарствие» (Interregnum), с помощью которого Антонио Грамши описывал ситуацию ожидания радикальных перемен, вызванных социальными потрясениями эпохи Великой депрессии. Грамши вкладывал в это понятие особый смысл, имея в виду приближение одновременных и глубоких изменений социального, политического и юридического порядка. Сегодня, как и во время заточения Грамши в туринской тюрьме, многие глобальные концепции, институты и механизмы демонстрируют прогрессирующую дисфункциональность. В то же время полноценной замены этим столпам современности пока не видно.
Процесс «постамериканизации» также вписывается в эту картину «междуцарствия», но не исчерпывает ее. На кону нечто большее. Несколько успокаивающий термин Фарида Закарии «подъем остальных» на деле означает, что пятисотлетний «момент однополярности» западной цивилизации близится к завершению. При этом с каждым днем множатся факты, опровергающие представления о некой единой и неповторимой европейской (западной) версии модерна.
Как известно, теория множественности модернов была выдвинута Шмуэлем Эйзенштадтом. Он подчеркивает, что структурная дифференциация неевропейских обществ совсем не обязательно воспроизводит европейскую модель. По его мнению, европейская модель стимулирует появление различных институциональных и идеологических паттернов за пределами Европы. При этом «наилучший путь понимания современного мира… состоит в рассмотрении его как повествования о непрерывном конституировании и реконституировании разнообразия культурных программ». В контексте теории Эйзенштадта метафора «междуцарствия» могла бы означать, что западная версия модерна в основном исчерпывает свою миссию «перенастройки» незападных культурных программ и вступает в период сосуществования и конкуренции с другими, возникшими на основе этих программ версиями модерна. Но это сосуществование означает ни больше ни меньше, как признание плюрализма ценностей, институтов и моделей политического устройства вслед за признанием плюрализма культурных программ.
Динамика системы международных отношений воспроизводит многочисленные манифестации тех же самых сдвигов. Достаточно указать на феномен БРИК и, в частности, на быстрый переход российских руководителей от гордости за почти полноправное членство в западном клубе G8 к энтузиазму соучредителя клуба, в который входят новые лидеры глобального экономического роста. Активность России в этом качестве принимается далеко не всеми, хотя среди тех, кто наиболее жестко ставит под сомнение обоснованность присутствия России в БРИК, по странному стечению обстоятельств почти не звучат голоса из Китая, Индии или Бразилии. Стоит отметить, что автор термина «мягкая сила» Джозеф Най, крайне сдержанно отзывающийся о феномене БРИК в целом, умалчивает, что эта конструкция, даже оставаясь преимущественно виртуальным объединением, уже становится новым источником «мягкой силы», начинает продуцировать и консолидировать нормативную власть. Нормативное послание БРИК выражается не только в отстаивании вестфальских принципов суверенитета и стремлении к многополярности, но в принципиальном признании плюрализма ценностей, культурных программ и моделей политического устройства. В сущности, нормативное послание БРИК есть перевод теории множественности модернов Эйзенштадта на язык глобальной политики.
Процесс становления постамериканского мира побуждает корректировать преобладающие концептуализации международных отношений. Один из вариантов корректировки состоит в том, чтобы отделить качественные характеристики международного порядка от изменения глобальной роли США. Так, Джон Айкенберри готов говорить лишь о «кризисе успеха» западного проекта модерна, но не о кризисе представлений о его единственности и неповторимости. Согласно этой логике, движущей силой единого проекта модерна выступает общий интерес ведущих международных акторов к воспроизводству либерального порядка, который, по крайней мере теоретически, приносит блага всем и каждому. При этом получается, что, согласно Айкенберри, потребности и интересы незападных держав могут быть удовлетворены благодаря еще большему распространению принципов и практик западного либерализма.
Международный порядок – вещь инерционная, и в условиях «междуцарствия» трудно ожидать его быстрого переформатирования. Скорее всего, многие устойчивые глобальные взаимозависимости в сферах безопасности, торговли, финансов и охраны окружающей среды будут трансформироваться гораздо медленнее, чем изменение экономического и политического веса ведущих глобальных игроков. Однако фундаментальной особенностью либерального международного порядка является установление иерархических отношений, которое в долгосрочном плане несовместимо с «подъемом остальных».
Неудивительно, что реакция западного экспертного сообщества на возвышение незападных держав характеризуется растерянностью и даже алармизмом, когда в этих государствах видят представляющих угрозу чужаков. В то же время раздаются призывы рассматривать усиливающиеся страны незападного мира как «нам подобных», нуждающихся в социализации и в обучении правилам. Как отмечает Тим Данн, в контексте современной международной политики обе стратегии, по сути, постулируют безальтернативность западной версии модерна, причем такой подход останется востребованным, даже несмотря на его прогрессирующую неадекватность.
Означает ли это, что и Россия «обречена» адаптироваться к постамериканскому миру, упорно сохраняя верность догме о сингулярности модерна? Оправданно ли в эпоху «междуцарствия» форсировать цивилизационный выбор или по крайней мере связывать себя жесткими внешнеполитическими обязательствами, которые свидетельствовали бы о приверженности западной версии модерна?
Вопрос не в том, что цивилизационный выбор в пользу Запада невозможен или неприемлем, а либеральные ценности на российской почве прорастают какими-то уродливыми сорняками. Одной из причин взаимного разочарования России и Запада было как раз то, что зона совпадения или близости ценностей очень велика, тогда как различия казались в конечном счете преодолимыми. Но в итоге в России сформировалось стойкое убеждение, что дискуссии о ценностях направлены на подрыв российских интересов, тогда как многие на Западе от неоправданных иллюзий периода горбачевской перестройки и ельцинских реформ перешли к уверенности в «неисправимости» России. В этих условиях единственным конструктивным решением может быть перевод политических дискуссий на язык интересов; споры о ценностях лучше оставить для научного сообщества и активистов неправительственных организаций.
Хотя двадцатилетие распада СССР уже не за горами, преждевременно говорить о том, что в России сформировалась новая политическая нация, а посткоммунистические трансформации окончательно завершены. Сам факт провозглашения линии на модернизацию свидетельствует по крайней мере о частичной неудаче всей постсоветской социально-экономической политики, основной вектор которой даже в период воссоздания «вертикали власти» оставался либеральным и вестернизаторским. Ясно, что требуется поворот, серьезная коррекция курса. И если уж решено называть этот поворот «модернизацией», то следует исходить из того, что модернизация в эпоху «междуцарствия» модерна должна быть сугубо прагматическим действием.
В сущности, это все та же кошка Дэн Сяопина, единственным значимым качеством которой является эффективность в ловле мышей, а не соответствие стандартам породы западного модерна. Если экономика России, ее государство и общество начнут «ловить мышей», то локализация российского модерна в созвездии современностей не заставит себя ждать, а вопрос о его совместимости с западной версией модерна может затем сколь угодно долго оставаться предметом академической дискуссии.
В конечном счете речь идет о том, чтобы во втором десятилетии XXI века Россия выработала эффективную модель решения социальных и экономических проблем, используя при этом в интересах своего внутреннего развития новые возможности, открывающиеся в контексте становления постамериканского мира. Россия слишком долго пребывала на периферии западной цивилизации, чтобы теперь, на излете ее доминирования, присоединяться к ней и делить ответственность за все ее грехи. В конце концов, у России слишком много своих собственных грехов. Главное же, Россия обнаруживает, что у нее есть выбор, что заповедь Владислава Суркова «не выпасть из Европы, держаться Запада» не означает отказа от участия в «подъеме остальных» и формировании институтов и механизмов нового миропорядка. А появление такового будет свидетельствовать о завершении эпохи «междуцарствия» модерна.
Незаменимый полюс и свобода выбора
Будучи крупнейшим осколком Советского Союза, Россия объективно все еще имеет немало оснований претендовать на статус одного из полюсов в многополярном мире. Однако общая динамика на протяжении двух последних десятилетий в случае России была понижательной, а для периода 1990-х – обвальной. Даже стабилизация и нефтегазовый бум в период президентства Владимира Путина пока могут рассматриваться лишь как временное торможение на крутом спуске вниз. Иными словами, Россия по инерции остается одним из полюсов мировой политики, но сохранение в этом качестве потребует от российской власти способности привлекать все больше дополнительных ресурсов.
Вполне вероятно, что вскоре мы услышим голоса, настаивающие на новом понижении позиции России во всемирной табели о рангах. В качестве аргументации будет предъявлена непозволительность затраты значительных ресурсов на сохранение высокого международного статуса, а также то, что вхождение в зону притяжения какого-то другого полюса позволит оптимизировать риски существования в турбулентном многополярном мире. Отвергать эту позицию только потому, что Россия должна быть великой, могучей и никакой иной, по меньшей мере недальновидно. При определенных обстоятельствах у нас в самом деле может не оказаться другого выбора. Но несомненно, что любая власть в России должна стремиться к предотвращению подобной ситуации.
У России имеются и специфические основания к удержанию статуса одного из полюсов многополярного мира. Многовекторность и высокая маневренность российской внешней политики в нынешних условиях выступают важными механизмами компенсации слабостей, обусловленных структурой экономики, демографической динамикой, низким качеством управления, коррупцией и технологическим отставанием. Однако помимо решения тактических задач, маневренности требуется и «сверхзадача»: не принадлежа к первой тройке основных центров силы постамериканского мира, Россия должна быть тем полюсом, полномасштабное партнерство с которым способно обеспечить несомненный и решающий перевес для любого из основных центров силы.
Но опять-таки: все эти преимущества могут проявиться и сохраняться до тех пор, пока Россия остается самостоятельным центром силы многополярного мира, имеющим свободу маневра и открытым для развития партнерских отношений с самыми разными глобальными игроками. Как только Россия окажется вовлеченной в какие-либо жесткие союзы или интеграционные механизмы с участием более мощных центров силы, преимущества будут утрачены. Получается, что Россия должна быть везде и ни с кем.
Сохранение за Россией статуса самостоятельного глобального игрока, даже если для этого потребуется привлечь серьезные дополнительные ресурсы, окажется менее затратным и рискованным, чем вхождение в зону притяжения одного из более мощных полюсов. В последнем случае затраты ресурсов и риски будут обусловлены усиливающимся внутренним напряжением, вызванным необходимостью удерживать развитие страны в русле, общее направление которого задано извне. Вполне понятна логика сторонников этого подхода, стремящихся через жесткие международные обязательства подтолкнуть запаздывающие внутренние изменения. К сожалению, более реален сценарий, при котором подгоняемые под импортный шаблон внутренние изменения приведут к новой волне имитации институциональных практик правового государства и к запуску цепной реакции вполне реальных дестабилизирующих сдвигов в сфере межнациональных и федеративных отношений.
Совокупность возможностей, открывающихся перед Россией в процессе становления постамериканского мира, должна быть использована для создания благоприятных условий внутреннего развития страны, а не для их усложнения, связанного с вовлеченностью в жесткие союзы и поспешной ориентацией на одну из нескольких актуальных версий модерна. В то же время российское общество нуждается в подлинной открытости миру, в широком диалоге с носителями самых разных культурных программ, в готовности воспринимать извне все, что может способствовать практическому решению внутренних проблем. То, что действительно имеет высокую цену в эпоху многополярности – это свобода выбора. Не только выбора стратегических партнеров, но также путей и методов модернизации и даже образа желаемой современности.
Границы русского мира
Присоединение Крыма в марте 2014 г. отражает произошедшую в последние годы трансформацию постсоветской национальной идентичности России и означает кардинальный пересмотр внешнеполитической доктрины. Действия Москвы в отношении Украины только на первый взгляд были неожиданными. На деле они стали логическим следствием идеологических и политических изменений, которые начались осенью 2011 г. после принятия решения о возвращении Владимира Путина на пост президента.
События весны 2014 г. заставляют пересмотреть привычные рамки внешнеполитического анализа, так как объяснения решений Москвы с точки зрения популярной в России школы реализма оказываются совершенно недостаточными. Кремль сильно рискует и в конечном итоге многое теряет во взаимоотношениях со странами Запада и соседями на постсоветском пространстве. Важнейшей задачей является понимание той идейной системы координат, в которой делались экстраординарные шаги в марте 2014 года. В рамках этой системы политика Москвы может предстать не только оправданной, но и единственно возможной.
Американский исследователь Роберт Джервис впервые обратил внимание на роль образов и представлений в международных отношениях, открыв новую страницу в политической теории. Для целей настоящей статьи особое значение имеют два вывода, сделанные Джервисом. Во-первых, он установил, что «зачастую объяснение причин, по которым были приняты те или иные важные решения, требует изучения убеждений лиц, принимающих решения, их взглядов на мир и образы других субъектов». Главный вопрос для Джервиса заключался не в том, кто был прав, а кто – ошибался, а в том, «почему представления людей о мире оказывались различными». Во-вторых, он утверждал, что «представления людей о мире и о других субъектах расходятся с реальностью вполне ощутимым образом и по причинам, которые доступны нашему пониманию».
Из широкого набора идей, появившихся в интеллектуальном дискурсе о постсоветской идентичности России за последние 20 лет, в конце концов были выбраны те, которые представлялись наиболее подходящими для легитимации режима и укрепления независимости, силы и влияния российского государства. К таковым относятся в первую очередь две концепции. Первая – идея о том, что Россия должна быть мощной, самостоятельной великой державой, являющейся оплотом всех консервативных сил, борющихся против революций, хаоса и либеральных идей, насаждаемых США и Европой. Вторая – представление о существовании большого русского мира и российской цивилизации, отличной от западной и выходящей за государственные границы собственно России. Обе концепции не очень хорошо совмещались с доминирующими дискурсами на Западе и воспринимались там как своеобразная интеллектуальная архаика. Это не выглядело проблемой, имеющей прямое отношение к системе международных отношений и европейской безопасности. Именно поэтому поведение Москвы в марте 2014 г. стало большой неожиданностью для большинства зарубежных лидеров и аналитиков, не погруженных во внутренний российский дискурс, развивавшийся все более изолированно от глобальных тенденций.
Решения, принимавшиеся в Москве в феврале – марте 2014 г., продиктованы особым мировоззрением и большими идеями, а не простым стремлением прирастить территорию. В связи с этим полезно вспомнить об изменениях в балансе сил между ведущими направлениями российского внешнеполитического мышления в последние годы, а также о концепциях «разделенного народа», защиты соотечественников за рубежом, русского мира и большой российской цивилизации.
Поиски национальной идентичности и внешняя политика России: три подхода
В течение полутора столетий дебаты о русской идентичности и ее роли в мире были сосредоточены главным образом на соотношении и взаимодействии России с Западом. Корни дискурса – в спорах между славянофилами и западниками. Все разнообразие существующих сегодня в России взглядов на международные отношения можно свести к трем основным школам: либералов, реалистов-государственников и националистов.
Интеллектуальные истоки взглядов российских либералов восходят к традициям западников ХIХ века и современных теорий либерального интернационализма. Цель либерального проекта для России – превратить ее в составную часть «Большого Запада». США и Европа для либералов – важнейшие стратегические партнеры. Большинство либералов инстинктивно тяготеют к Западу, в частности и потому, что считают, что тесное партнерство с Вашингтоном и европейскими столицами сдерживало бы недемократические действия российских властей внутри страны.
Реалисты-государственники представляют собой наиболее влиятельную школу внешнеполитической мысли в России. Ее основателем является Евгений Примаков. Реалисты-государственники включают в себя часть бывших либералов-интернационалистов, которые были разочарованы западной политикой в отношении России в 1990-е годы. Важнейшим фактором, способствовавшим их переходу на позиции реалистов-государственников, стало расширение НАТО. Российских государственников можно назвать оборонительными реалистами, выступающими за поддержание сферы влияния на территории бывшего Советского Союза и стремящимися сдерживать американское глобальное первенство. Образ России, проецируемый реалистами-государственниками на международную арену, – влиятельный центр многополярного мира. С середины 2000-х гг. внутриполитический и идеологический факторы, а именно стремление любой ценой отстаивать полный суверенитет и не допустить вмешательства во внутренние дела, стали фактически доминировать над всеми другими соображениями реалистов-государственников. Для большинства реалистов-государственников Соединенные Штаты – страна, стремящаяся действовать в обход международного права, чтобы сохранить однополярную структуру мирового порядка и добиться собственного доминирования во всех сферах. Это также носитель идей смены режимов и «оранжевых революций».
Националистическое направление внешнеполитической мысли включает в себя по крайней мере две подгруппы, а именно неоимпериалистов («имперцев») и этнических националистов. В первой половине 1990-х гг. суть неоимпериалистического проекта заключалась в восстановлении государства в границах СССР. Постепенно задачи сузились до более ограниченных целей в духе жесткого реализма, а именно создания вокруг России буферной зоны протекторатов и зависимых стран из числа бывших советских республик.
Сутью этнически окрашенной националистической программы является восстановление географического соответствия между государством и нацией и создание нового политического образования на территории проживания русского и части других восточных славянских народов. Это означало бы воссоединение России, Белоруссии, части Украины и Северного Казахстана. В свое время русский этнонационализм получил мощный интеллектуальный импульс благодаря публицистике Александра Солженицына, первого крупного мыслителя, бросившего вызов наднациональной традиции в ее имперской форме. Хотя этнонационализм в России не является сам по себе организованной политической силой, совершенно очевиден рост его интеллектуального влияния в течение последних нескольких лет.
Либералы-западники в течение короткого времени после распада Советского Союза доминировали при принятии внешнеполитических решений. Однако довольно быстро – уже к середине 1990-х гг. – они уступили авансцену реалистам-государственникам. После кратковременного периода путинской версии перезагрузки в российско-американских отношениях в 2001–2002 гг. Москва вернулась к попыткам сдерживания однополярной американской гегемонии. В 2009–2011 гг. влияние либеральной школы на внешнеполитический курс вновь стало несколько более заметным. Возвращение Владимира Путина на пост президента в условиях возникновения беспокойства относительно стабильности в стране привело к тому, что внутриполитические соображения все больше стали сказываться на внешнеполитическом курсе.
В первую очередь это коснулось взаимоотношений с США и Европой, которые, по мнению Кремля, поддерживали оппозиционные силы, правозащитников и политические реформы в России, вмешиваясь во внутренние дела. Первоначально это выглядело как усиление взглядов реалистов-государственников за счет очередной маргинализации либералов. Однако действия Кремля весной 2014 г. со всей очевидностью продемонстрировали, что происходило и широкое заимствование идей, развивавшихся до тех пор в рамках националистического дискурса. Есть все основания утверждать, что сформировалась новая внешнеполитическая доктрина, которая включает в себя элементы взглядов реалистов-государственников и националистов.
Практически все политики и публичные интеллектуалы, которых можно отнести к неоимпериалистам, от Геннадия Зюганова и Александра Проханова до Эдуарда Лимонова и Сергея Удальцова, горячо поддержали решения Кремля в отношении Крыма весной 2014 года. Этнонационалисты и им сочувствующие расколоты по этому вопросу. Многие из них усмотрели в действиях Москвы возрождение имперского проекта, осуществляемого за счет непосредственных интересов русского народа. Эта группа включает в себя как политиков и интеллектуалов, чьи взгляды содержат в себе умеренные этнонационалистические мотивы (Алексей Навальный, Владимир Милов), так и радикально настроенных маргиналов (Дмитрий Демушкин). В то же время ряд интеллектуалов этого направления усмотрели в новой политике Кремля скрытое под фасадом возрождения империи и не полностью осознанное строительство национального государства, где этнические и политические границы совпадают (Валерий Соловей).
Большинство либералов-западников не поддержали действия Кремля, за что стали приравниваться к «пятой колонне». После распада Советского Союза либералы последовательно выступали за строительство российской гражданской нации в новых государственных границах, приоритетность развития отношений со странами Запада и добрососедского сотрудничества с соседями, первостепенное внимание к вопросам экономики и недопустимость использования военной силы. Действия Москвы весной 2014 г. противоречили практически всем представлениям либералов-западников о разумной политике. В идейном отношении либералы оказались перед лицом коалиции, объединяющей реалистов-государственников и большинство националистов. Это обстоятельство объективно усилило позиции Кремля.
Ситуация коренным образом стала отличаться от той, которая возникла в 1997–1999 гг. в ходе острой политической борьбы по вопросу о ратификации Договора о дружбе, сотрудничестве и партнерстве между Российской Федерацией и Украиной. Тогда сформировались две большие коалиции. За ратификацию выступали реалисты-государственники, либералы и большинство неоимпериалистов, включая КПРФ. Против «Большого договора» боролись этнонационалисты и часть «имперцев», в том числе ЛДПР и такие политики, как Юрий Лужков, Сергей Бабурин, Александр Лебедь. Важнейшим аргументом противников договора было то, что он закреплял принадлежность Крыма Украине. Победила точка зрения, согласно которой дружба с Украиной важнее, чем вопрос о Крыме. Договор был ратифицирован после беспрецедентной публичной борьбы, длившейся почти два года. Ключевая роль в победе коалиции за договор принадлежала Евгению Примакову.
Что изменилось с тех пор? К 2014 г. у реалистов-государственников и «имперцев» появилось ощущение силы и уверенность, что Россия может безболезненно присоединить Крым, воспользовавшись глубоким кризисом украинской государственности. Влиятельной оппозиции, способной помешать этому, в России нет. Отношения с Западом больше не приоритет, и его мнение можно проигнорировать. Главное же в том, что фактически официальной стала идеология постсоветского реванша, включающая в себя образ России – собирательницы разделенного искусственными границами русского мира.
Россия и новый русский мир
После распада Советского Союза миллионы людей, считающих себя русскими, оказались разделены политическими границами. Впервые на протяжении своей многовековой истории и не по своей воле они стали гражданами (или лицами без гражданства) нескольких соседних стран.
В постсоветской России сложились два основных подхода к новому «русскому вопросу». Во-первых, это вялая политика по отношению к соотечественникам, проводимая государством, и умеренная концепция русского мира. Во-вторых, это националистический дискурс о «разделенном народе», который, однако, вплоть до весны 2014 г. не оказывал существенного влияния на конкретную политику. Если рассматривать два подхода в более широком контексте, а именно с точки зрения того, как российская идентичность формировалась в течение последних 200 лет, то с некоторой долей упрощения можно утверждать, что они отражают традиционное для страны сосуществование двух начал: национально-государственного и этнонационального.
Понятия «соотечественники» и «русский мир» формируются в рамках двух разных, хотя и пересекающихся, дискурсов. Термин «соотечественники за рубежом» введен в официальный оборот Борисом Ельциным и Андреем Козыревым в 1992 году. С 1994 г. концепция соотечественников развивалась преимущественно в форме выработки конкретной российской политики и находила отражение в законах, государственных программах и некоторых – впрочем, не очень активных и не всегда эффективных – внешнеполитических действиях. В российском дискурсе к соотечественникам обычно относят тех, кто проживает за пределами Российской Федерации, но осознает исторические, культурные и языковые связи с Россией и желает их сохранить независимо от своего гражданства.
Вплоть до 2014 г. российская политика в отношении соотечественников за рубежом являлась осторожным умеренным ответом на вызов постсоветских реалий и «искусственности» новых государственных границ. В 1990-е гг. Россия не поддержала ирредентистские настроения в Крыму, Северном Казахстане и других местах компактного проживания русских. В 2003–2010 гг. Москва ради сохранения хороших отношений с Туркменистаном и обеспечения собственных интересов в газовой сфере игнорировала грубые нарушения Ашхабадом прав лиц с двойным туркмено-российским гражданством. Первая попытка защиты своих граждан и соотечественников за рубежом с помощью военной силы предпринята в августе 2008 г. в Южной Осетии и Абхазии. Однако тот факт, что русские составляли лишь около двух процентов населения этих территорий, делал использование риторики о соотечественниках несколько искусственным. Хотя официально никогда не признавалось, что под соотечественниками подразумевались прежде всего этнические русские, общественное восприятие было именно таким.
Понятие «русский мир», хотя и имеет свою историю, введено в поле активного общественного дискурса только в 2007 году. Обычно под русским миром понимается сеть людей и сообществ за пределами Российской Федерации, так или иначе включенных в русскую культурную и языковую среду. Эта концепция с ее мощными философско-мировоззренческими коннотациями гораздо шире, чем понятие «соотечественники». Представление о соотечественниках опирается на законы и юридические нормы, в то время как русский мир – нечто, находящееся преимущественно в области самосознания. До весны 2014 г. две линии пересекались только в точке свободного выбора тех, кто так или иначе осознавал свою связь с Россией. Весной 2014 г. ситуация изменилась. Понятия «соотечественники» и «русский мир» фактически слились в националистической риторике о возрождении России и ее реванше на постсоветском пространстве.
Наиболее радикальные требования националистической оппозиции умеренному курсу на укрепление связей с соотечественниками и развитие русского мира в течение длительного времени базировались на концепции «разделенности русского народа» и его праве на воссоединение. Наибольший вклад в развитие этой идеи внесли Наталья Нарочницкая, Ксения Мяло, Виктор Аксючиц, Александр Севастьянов, а также такие политики, как Владимир Жириновский, Геннадий Зюганов, Юрий Лужков, Сергей Бабурин. В 1998–2001 гг. было предпринято несколько попыток придать этой концепции форму законодательных инициатив. В комитетах Государственной думы обсуждались законопроекты «О национально-культурном развитии русского народа», «О праве русского народа на самоопределение, суверенитет на всей территории России и воссоединение в едином государстве», «О русском народе», однако они так и не стали законами. Реалии государственного строительства ставили перед страной совершенно иные задачи, и прагматизм реалистов-государственников каждый раз одерживал верх над идеологическими установками националистически настроенных групп политиков.
После установления жесткого контроля президента над законодательной властью в 2003–2004 гг. произошла маргинализация дискурса о русском народе и его праве на воссоединение. В ходе событий весны 2014 г. российские официальные лица сначала воздерживались от того, чтобы задействовать эту идею для легитимации своих действий. Однако табу снято в Обращении президента Российской Федерации 18 марта 2014 года. Там прямо заявлено: «Русский народ стал одним из самых больших, если не сказать самым большим, разделенным народом в мире».
При всей важности концепций соотечественников, русского мира и «разделенного народа» для внутреннего дискурса о национальной идентичности в глазах реалистов-государственников они были слишком узкими для позиционирования России как великой державы на мировой арене. В 2008 г. российская власть впервые после распада СССР заговорила в терминах большого наднационального проекта. Мировоззренческие основы внешней политики все чаще формулировались в категориях цивилизационной принадлежности страны. Россия пришла к этому не через осмысление «разделенности» русских и их взаимодействия с соседними народами, а в результате обострившихся отношений с Западом. Неудача попыток стать самостоятельной частью «Большого Запада» и осознание обстоятельства, что за этим может стоять нечто большее, чем сиюминутный расклад на международной арене, заставили Москву задуматься о своем месте в мире. Претензии на статус великой державы вынудили российское руководство попытаться сформулировать цели внешней политики в терминах, выходящих за рамки государственных интересов.
Идеологически концепция цивилизации оказалась для российской власти понятной и близкой. Идея цивилизаций не очень совместима с либеральными концепциями глобализации и универсальности демократических ценностей. В ХIХ веке об особой русской цивилизации обычно говорили консерваторы, прежде всего Николай Данилевский и Константин Леонтьев. В современную эпоху в этих категориях мыслил недавно скончавшийся американский консерватор Сэмюэл Хантингтон. О том, что Россия – не страна, а цивилизация, давно говорил Александр Дугин.
Российские власти сформулировали два возможных подхода к цивилизационной принадлежности России. Один был впервые оглашен президентом Дмитрием Медведевым в берлинской речи июня 2008 г.: «В результате окончания холодной войны возникли условия для налаживания подлинно равноправного сотрудничества между Россией, Евросоюзом и Северной Америкой как тремя ветвями европейской цивилизации». Такой подход предполагал примирение консервативной концепции цивилизации и либеральных принципов, элементы которых вновь появились в официальном российском дискурсе в то время. Однако уже тогда министр иностранных дел Сергей Лавров, повторяя тезис о трех ветвях, говорил и о том, что принятие западных ценностей – лишь один из подходов. Россия же, по его словам, намерена продвигать другой подход, который «заключается в том, что конкуренция становится подлинно глобальной, приобретая цивилизационное измерение, то есть предметом конкуренции становятся в том числе ценностные ориентиры и модели развития». Летом 2009 г. Лавров, обращаясь к латвийской русскоязычной газете, впервые использовал понятие «большая российская цивилизация».
Возникало впечатление, что до поры до времени российские власти не видели большого противоречия между двумя подходами. Они являлись не взаимоисключающими, а взаимодополняющими. Один подход обращен к Западу, другой – к соседним государствам и соотечественникам. Однако постепенно интеллектуальное пространство для интерпретации российской цивилизации как ветви западной сужалось. Концепция России в качестве отдельной большой цивилизации больше соответствовала новой консервативной идеологии и позволяла парировать критику недемократичности государственного устройства современной России. При этом вплоть до 2014 г. она умеренно интерпретировала «русский вопрос»: российская цивилизация – это наше государство вместе с русским миром, который включает всех, кто тяготеет к полю русской культуры.
В риторике весны 2014 г. из всех концепций наиболее активно задействованным оказалось понятие русского мира, удобно созвучное понятиям «исконно русская земля» (Крым), «русский город» (Севастополь), «русская воинская слава» (Черноморский флот).
Секьюритизация идентичности
До весны 2014 г. дискуссии о новой российской национальной идентичности, включая развитие концепции русского мира, мало соприкасались с традиционной повесткой дня в области внешней политики и национальной безопасности. Революция на Украине позволила (а по мнению Кремля – потребовала) секьюритизировать эти вопросы, то есть перевести их в разряд важнейших для выживания нации и государства.
На протяжении постсоветской истории значительная часть интеллектуальной и политической оппозиции, от Александра Солженицына до Геннадия Зюганова, считала, что несовпадение новых государственных границ с национальными (понимаемыми как этнические) было крупнейшим историческим поражением и реализовавшейся угрозой безопасности России. Официальная же позиция заключалась в государственном строительстве в пределах постсоветских границ Российской Федерации и формировании гражданской нации.
События весны 2014 г. фундаментальным образом изменили процесс конструирования российской национальной идентичности. Продемонстрирована верность теоретического заключения, сделанного американским исследователем проблем национализма Ильей Призелем: «Обычно изменение национальных идентичностей – постепенный процесс. Однако в стрессовой ситуации даже устоявшиеся национальные идентичности способны меняться весьма значительно, а коллективная память народа может быть переформатирована очень быстро». В большинстве случаев подобные изменения происходят в результате смены режима, победы оппозиции или серьезных потрясений, пришедших извне. В случае России это было не так.
7 марта 2014 г. пресс-секретарь главы государства Дмитрий Песков, комментируя события в Крыму, заявил, что президент России Владимир Путин является гарантом безопасности русского мира. Это утверждение отражает фундаментальные изменения в представлениях официальных лиц о зоне ответственности Кремля при толковании национальной безопасности: переход от государства к большей, чем государство, общности. Произошла стремительная секьюритизация концепции русского мира.
Почему же Владимир Путин пошел на столь радикальный шаг спустя 14 лет после того, как стал лидером страны? Почему внутренний дискурс перенесен на международную арену и секьюритизирован? Ответ – в области взаимоотношений России с Западом. Абстрактно понимаемый «Запад» стал восприниматься как сила, стремящаяся распространить свои ценности и образы на русский мир, покушаясь тем самым на то, чтобы изменить уникальную – и все более консервативную – российскую национальную идентичность.
Инструментами экспансии Запада стало восприниматься не только расширение НАТО, в том числе потенциально и на Украину, но и политика Европейского союза. Если раньше распространение зоны влияния ЕС не интерпретировалось как угроза, то с принятием в 2009 г. программы «Восточного партнерства», нацеленной, по мнению Москвы, на отрыв от России ее соседей, это изменилось. Нежелание учитывать интересы России при переговорах о Соглашении об ассоциации Украины с Европейским союзом в 2013 г. вызвало в Москве очень острую реакцию.
Окончательный же поворот в отношении Кремля к странам Запада произошел с отстранением Виктора Януковича от власти 22 февраля 2014 года. Революционные события были интерпретированы в Москве как государственный переворот, инспирированный Западом на территории русского мира. По словам Путина, «в случае с Украиной наши западные партнеры перешли черту… Они же прекрасно знали, что и на Украине, и в Крыму живут миллионы русских людей… Россия оказалась на рубеже, от которого не могла уже отступить. Если до упора сжимать пружину, она когда-нибудь с силой разожмется».
Важным обстоятельством стало придание вопросу о взаимоотношениях России и Запада исторического измерения. В Обращении президента 18 марта 2014 г. прямо сказано: «У нас есть все основания полагать, что пресловутая политика сдерживания России, которая проводилась и в XVIII, и в XIX, и в ХХ веке, продолжается и сегодня».
После окончания холодной войны Россия в результате недальновидной политики стран Запада оказалась за пределами важнейших европейских и евроатлантических институтов безопасности. В результате Москва стала выкраивать себе место в системе международных отношений, полагаясь на внутренний дискурс и вырабатываемые им «большие идеи», а также на измененную интерпретацию российской истории как во многом изолированного от мировых тенденций процесса.
К весне 2014 г. в Москве укрепилась тенденция к иррациональному на первый взгляд объединению логик и риторики трех дискурсов: о национальной идентичности (включая идеи о защите соотечественников, русском мире, «разделенном народе», большой российской цивилизации), о международной безопасности и о сохранении внутренней стабильности. Угрозы во всех трех системах координат видятся в политике стран Запада.
Трансформация национальной идентичности в России в течение последних двух с половиной лет стала менять сложившуюся после окончания холодной войны систему международных отношений в Европе и на постсоветском пространстве. В России сформировалась новая внешнеполитическая доктрина, опирающаяся на комплекс идей об особой российской цивилизации, русском мире и необходимости защиты соотечественников, в том числе силовыми методами. Такая доктрина больше связана с внутренними представлениями о российской идентичности, чем с концепциями мироустройства, которые вырабатываются в рамках теории и практики международных отношений. Это создает серьезнейшее напряжение во взаимоотношениях между Россией, с одной стороны, и странами Запада, а также практически со всеми постсоветскими государствами – с другой. То, что выглядит как восстановление исторической справедливости и защита русского мира в одной системе координат, в других дискурсах воспринимается как захват большим государством части территории более слабого соседа.
Вопрос Роберта Джервиса о том, почему представления людей о мире оказываются различными, стал чрезвычайно актуальным при анализе взаимоотношений между Россией, Западом и постсоветскими странами. Ответ надо искать в том обстоятельстве, что господствующие в России взгляды формируются в полной изоляции от остального мира.
Холодная война 2.0
Угроза войн и ответ России[1]
Действия США на Украине следует квалифицировать не только как враждебные России, но и как направленные на глобальную дестабилизацию, фактически провоцирование мирового конфликта для спасения американской геополитической и финансово-экономической власти. Поэтому ответ должен носить системный и всеобщий характер, быть направлен не только на разоблачение и разрушение политического доминирования Соединенных Штатов, но прежде всего на подрыв американской военно-политической мощи, основанной на эмиссии доллара как мировой валюты.
Миру нужна коалиция здоровых сил за стабильность, если угодно – глобальная антивоенная коалиция с позитивной программой устройства международной финансово-экономической архитектуры на принципах взаимной выгоды, справедливости и уважения национального суверенитета.
Обуздать произвол эмитентов резервных валют
В эту группу потенциально могут войти крупные независимые державы (БРИКС), развивающийся мир (большая часть Азии, Африки, Латинской Америки), дискриминируемый в существующей международной финансово-экономической архитектуре, участники СНГ, заинтересованные в сбалансированном бесконфликтном развитии, часть государств Европы, не готовых подчиняться явно невыгодному им диктату США. Коалиция должна принимать меры для устранения фундаментальных причин глобального кризиса, наибольшее значение среди которых имеют следующие:
● бесконтрольность эмиссии мировых резервных валют, которая ведет к злоупотреблениям эмитентов монопольным положением ценой нарастания диспропорций и разрушительных тенденций в глобальной финансово-экономической системе;
● неспособность действующих механизмов регулирования операций банковских и финансовых институтов обеспечить защиту от чрезмерных рисков и появления финансовых пузырей;
● исчерпание пределов роста доминирующего технологического уклада и недостаточность условий для становления нового, включая нехватку инвестиций для широкого внедрения составляющих его базисных технологий.
Необходимы условия, которые позволят национальным денежным властям организовать кредитование развития производств нового технологического уклада и модернизации экономики на его основе, стимулирование инновационной и деловой активности в перспективных направлениях экономического роста. Для этого страны-эмитенты мировых резервных валют должны гарантировать их устойчивость путем ограничения величины государственного долга и дефицита платежного и торгового балансов. Кроме того, им следует соблюдать требования по прозрачности механизмов эмиссии своих валют, предоставлению возможности их беспрепятственного обмена на все активы, торгуемые на их территории.
Важным требованием к эмитентам мировых резервных валют должно стать соблюдение правил добросовестной конкуренции и недискриминационного доступа на свои финансовые рынки. Остальным странам, соблюдающим аналогичные ограничения, необходимо предоставить возможности применения национальных валют как инструмента внешнеторгового и валютно-финансового обмена, в том числе их использования в качестве резервных странами-партнерами. Целесообразно ввести классификацию национальных валют, претендующих на роль мировых или региональных резервных, по категориям в зависимости от соблюдения их эмитентами определенных требований.
Одновременно с введением требований к эмитентам мировых резервных валют необходимо ужесточение контроля за движением капитала, чтобы предотвращать спекулятивные атаки, дестабилизирующие мировую и национальные валютно-финансовые системы. Для этого странам коалиции следует ввести запрет на транзакции своих резидентов с офшорными зонами, а также не допускать к схемам рефинансирования банки и корпорации, учрежденные с участием резидентов офшоров. Валюты, эмитенты которых не соблюдают установленных правил, не следует использовать в международных расчетах.
Чтобы обеспечить контроль за эмитентами мировых резервных валют, потребуется глубокое реформирование международных финансовых институтов. Страны-участницы должны быть представлены справедливо по объективному критерию из набора признаков относительного веса в мировом производстве, торговле, финансах, природном потенциале и населении. По тому же критерию можно сформировать корзину валют под выпуск новой
Осуществление столь масштабных реформ требует правового и институционального обеспечения. Это возможно путем придания решениям коалиции статуса международных обязательств заинтересованных в их реализации стран, а также с опорой на институты ООН и уполномоченные международные организации.
Чтобы стимулировать глобальное распространение социально значимых достижений нового технологического уклада, необходимо развернуть международную систему стратегического планирования глобального социально-экономического развития. Она включала бы в себя разработку долгосрочных прогнозов научно-технического развития, определение перспектив экономики мира, региональных объединений и крупных государств, поиск возможностей преодоления диспропорций, в том числе разрывов между передовыми и слаборазвитыми странами, а также выбор приоритетных направлений развития и индикативных планов деятельности международных организаций.
США и другие члены
В случае отказа «семерки» «подвинуться» в органах управления международных финансовых организаций антивоенная коалиция должна обладать достаточной синергией, чтобы создать альтернативные глобальные регуляторы.
Прообразом может послужить группа БРИКС, в рамках которой возможны следующие меры обеспечения экономической безопасности:
● создание универсальной платежной системы для стран БРИКС и выпуск общей платежной карточки, объединяющей китайскую
● создание независимой от Соединенных Штатов и Евросоюза системы обмена межбанковской информацией, аналогичной
● переход на использование своих рейтинговых агентств.
Поделиться книгой: