Западная реакция на украинский кризис связана в первую очередь с тем, что Россия и ее руководство рассматриваются в устаревшей парадигме. После падения Советского Союза Россия воспринимала себя как страну, победившую авторитаризм и изоляцию, и пыталась шагать в ногу с развитым миром. Запад между тем трактовал распад Советского Союза не как победу россиян над коммунистическим режимом, а как поражение России в холодной войне. Попытки Москвы напомнить о равноправном партнерстве воспринимались, как правило, с вежливой улыбкой победителя. Но важнее внутренние причины, вынудившие российское общество сменить окуляры, сквозь которые оно смотрело на мир.
Другая реальность
Путин первых двух сроков – начальник-перфекционист, стремящийся стоять над идеологическими спорами элит и общества. Он долго разговаривает с народом, убеждает противников, пытается выступать арбитром. Но уже с первых дней в его воображении живет другой образ России: державы-победительницы в самой страшной войне мировой истории, которая стала жертвой предательства со стороны внешних партнеров-конкурентов и внутренних врагов. Поэтому лейтмотивами его президентства становятся единство страны и победа России во Второй мировой. Русское самопожертвование во имя мира – освобождение планеты от фашизма – становится главным фетишем страны, объединяющим, по мнению новых идеологов, прошлую и нынешнюю Россию, той самой потерянной национальной идеей, сплачивающей народ и обозначившей новые границы «нас» как постсоветской общности и «их» как наших врагов. В рамках этой парадигмы россияне стали осознавать свое единство (в том числе с народами ближнего зарубежья) через совпадения оценки исторического прошлого.
Только сейчас Запад вдруг понял, что Путин, а вместе с ним и Россия живут в другой реальности (в этом смысле Ангела Меркель была права, когда пожаловалась Бараку Обаме после телефонного разговора с российским президентом). О чем говорят русские, когда требуют защитить одних украинцев от других? Была попытка свести все к простой схеме межнациональной розни – русские защищают русских от украинцев. Однако Украина расколота не по этническим, религиозным или социальным признакам, а по отношению к прошлому, что и порождает противостояние «советских» с «бандеровцами».
В свой третий срок Путин устал быть «идеальным чиновником». Необходимость консолидации элиты вокруг лидера, которую решено провести на антизападной риторике, перманентное и усугубляющееся недопонимание с западными партнерами, а также желание войти в историю собирателем русского мира побудили его искать новый образ. Из отца нации, стоящего над схваткой, Путин быстро стал лидером консервативного большинства, оказавшись в зависимости от него. Слагаемые новой идеологии нашлись легко. Антизападничество (как реакция на высокомерие победителей в холодной войне), традиционализм (как антитеза европейскому идейному маятнику, зашедшему слишком далеко в либеральную сторону), национальное единство на основе общей исторической памяти.
Украинская революция подорвала все три элемента этой идеологии. Страна, находящаяся на линии размежевания России и Запада, могла быть либо нейтральным мостом, соединительным звеном, либо крепостью одной из сторон. Поэтому война (в какой-то момент в самом буквальном смысле) на Украине началась тогда, когда и Европа, и Россия поставили ее в ситуацию «кто не с нами, тот против нас», подорвав единственную возможную концепцию государственной целостности – идею контактной зоны Запада и Востока. Майдан выбрал Запад и его ценности, нарушил табу дистанции народа от власти и ассоциировался с силами, апеллирующими к символам, лидерам и идеям пособников фашизма.
Десинхронизация Украины
По мнению Дэвида Истона, то, как политическая система реагирует на запросы и чаяния общества, не менее важно, чем то, как она институционально устроена. Если запросы соответствуют результатам, роли – их исполнению, а структуры – функциям, политическая система пребывает в динамическом равновесии, и не столь важно, каков в данный момент политический режим и как выглядит дизайн государственного управления. Самой известной в политологии попыткой осмыслить динамику политического кризиса является так называемый Стэнфордский проект Габриэля Алмонда. Состояние равновесия запросов и результатов в политической системе он описывал через термин «синхронизация».
На Украине мы стали свидетелями типичной десинхронизации политической системы, когда в открытом обществе при наличии легитимной демократической власти произошел казус с соглашением об ассоциации с Европейским союзом. Общество ждало и было готово к такому соглашению, хотя и не отдавало себе отчета в его последствиях. Сама власть подготовила почву для относительного консенсуса в отношении данного документа. Отказ подписать его в последний момент без внятного объяснения причин стал откровенным вызовом общественному мнению: продукт, вышедший из черного ящика политической системы, резко диссонировал с ожиданиями.
В ответ на десинхронизацию системы появились агенты мобилизации общесистемных требований. В эволюционном политическом процессе каждый спорный вопрос обсуждается отдельно, а общество пытается найти точку компромисса. Однако, если реакция системы неадекватна запросу, общество от конкретных требований переходит к общесистемным. Агентами мобилизации стали и тройка Яценюк – Кличко – Тягнибок, и лидеры «Правого сектора». Общесистемные требования не направлены на поиск общественного консенсуса, а предписывают смену власти или кардинальный пересмотр политики. В этом смысле они всегда революционны и не вписываются в общественный диалог, к которому привыкла власть.
Произошла поляризация общества. От эволюционного развития и поиска компромисса, характерного для синхронизированного государства, общество перешло к формулированию экстремальных требований, сделав своих лидеров заложниками обострения. «Фронтмены» Майдана понимали пагубность радикальных шагов, но отдавали себе отчет в том, что их легитимность зиждется на выполнении перегретой воли масс. Именно в поляризации общества и, как следствие, радикализации политического процесса – главная причина длительности и губительности политических кризисов.
Поляризация возродила и идею русского самоопределения в Крыму. Не стоит думать, что 97 % крымчан всегда жили мечтой об объединении c Россией и готовы были вооружаться, чтобы добиться этого или защитить такое право. Также нелепо считать, что результаты референдума были существенно подтасованы и люди голосовали под дулами автоматов. Поляризация очень стремительно приводит к ломке общественного сознания и максимизации требований. Правда и то, что, если бы процесс затянулся, а Россия не ответила бы на проявившийся запрос столь оперативно, украинское общество вернулось бы к синхронизации и поиску компромисса, референдум не показал бы подобных результатов, а скорее всего вообще бы не состоялся.
По-видимому, крымская ситуация стала неожиданностью и для самого Владимира Путина. Возникшая на волне поляризации идея об отделении вскормлена идеологией антизападничества, противостояния с неофашистами и сохранения русского мира. Выбор оказался невелик: либо присоединение со всеми возможными тяжкими последствиями для отношений с Украиной и Западом, либо предательство собственной идеологии и, значит, скорое политическое забвение.
По всей видимости, в ближайшее время поляризация украинского общества продолжится. Будут обсуждаться идеи выхода из СНГ и вступления в НАТО, возврата ядерного статуса, закрепления за русскими прав диаспоры, а не коренного народа, героизации бандеровцев и т. п. Каждый такой шаг лишь затягивает кризис. У революции всегда есть поколение тех, кто ее начинает, и тех, кто ее заканчивает. Начинают – агенты мобилизации общесистемных требований, заканчивают – победные коалиции национального компромисса. Следует ждать появления политических сил и лидеров, способных предложить идеи национального примирения, указать точки в общественном мнении, вокруг которых удастся консолидировать социум.
В этом смысле крымский референдум приближает Украину к концу революции, защита территориальной целостности имеет шансы стать одной из таких общенациональных идей. Однако до тех пор, пока Украина не поймет, что гарантия ее целостности и развития – не в союзе с Западом против России, а в нейтральном статусе государства на перекрестке Европы и России, пока Украина будет создавать нацию, основываясь на этническом принципе, а не надэтнической общности (как в Швейцарии, Бельгии), будет считать себя мини-империей с колониальным Востоком и Крымом, любой компромисс в обществе будет лишь временным.
Идеологизированный авторитаризм как активный выбор
Главный риск, который породил крымский кризис, – усиление авторитарных тенденций в российской политической системе. Авторитаризм традиционно связывают с низким уровнем политического участия общества в жизни страны, приводящим к монополизации власти отдельной группой элиты. Иногда это связано с тем, что власть злонамеренно замораживает политическое участие: сокращение пространства свободы СМИ и судов, выхолащивание избирательного процесса и политической полемики в обществе, карательные меры против оппозиции.
Однако в российском случае не менее важной была сама неготовность общества к демократическому процессу, выражавшаяся в так называемой подданнической политической культуре, когда индивиды не имеют собственной позиции, а солидаризируются с мнением большинства. Иными словами, люди не формулируют запросов к политической системе, но активно интересуются результатами ее работы. Отсюда вечное отечественное недовольство правительством, сочетающееся с нежеланием менять власть, и выборный процесс, который превращается в конкуренцию обещаний, а не программ.
С одной стороны, власти подданническая политическая культура выгодна, поскольку гарантирует ее монополию, но нежелание общества формулировать запрос приводит к тому, что лидеры не могут, как в развитых демократиях, разделить с обществом ответственность. Такое общество остается крайне апатичным и безвольным, не готово к мобилизации и социальным изменениям, что и было бедой России на протяжении последнего десятилетия. То, что общество не формулирует запрос, не значит, что его нет. В подданнической политической культуре желания очень просты: ничего не менять, оставить все как есть. Осуществлять преобразования в такой ситуации почти невозможно, вспомните, например, какой общественной порке подвергается любая идея реформирования образования в России.
Занижая политическое участие в стране с подданнической политической культурой, власть неминуемо получит общество с консервативно-традиционалистскими взглядами. Что и произошло в России в начале 2010-х годов. Активная часть общества, недооформившийся средний класс, так называемые «рассерженные горожане» выступили с протестами, и власть решила опереться на правоцентристское большинство.
Однако риск сжимания политического участия не нов для российской политической системы и не связан с очередным внешнеполитическим обострением. На горизонте маячит проблема иного рода.
До начала XX века считалось, что демократизация напрямую связана с повышением политического участия, чем больше граждан заинтересованы в политическом процессе, тем больше шансов у демократического транзита. Каждая революция порождалась несоответствием политической системы возросшему уровню политического участия.
XX столетие изменило такое понимание. Оказалось, что контроля власти над обществом можно достичь не только за счет снижения политического участия, но и за счет его повышения. Когда люди готовы одобрять решительные меры против несогласных, активность зашкаливает, энтузиазм зачастую растет, однако, конечно, никакой демократии и близко нет.
В начале XXI века кризис прежних идеологий породил новые идейные течения – во многом более архаичные по духу, национально и религиозно мотивированные. А воздействие на сознание обрело качественно иной масштаб за счет появления Интернета.
Новый посткрымский риск для политической системы в России – не столько в замораживании политического участия, сколько в насильственном его подстегивании, в результате чего страна может свернуть на путь идеологизированного, подпитываемого желанием масс авторитаризма. Суть такого рода режима заключается в том, что демократические процедуры закрепляются только за определенной группой, составляющей опору власти.
Так, первые месяцы Советской России с идеей диктатуры пролетариата могут служить примером классовой демократии, с которой страна быстро деградировала до тоталитарного режима. Также относительной и, конечно, очень условной параллелью может служить модель «Нового государства» в Португалии (1932–1968). Режим, функционировавший там, получил название корпоративного авторитаризма. Система такого типа основана на полном доминировании большинства (португальцы до сих пор признают Салазара самым великим соотечественником в истории). Но она возможна только в обществах с развитым экономическим и социальным плюрализмом, где мобилизация граждан достигла необходимого уровня для их эффективного вовлечения в политику. Оба режима были авторитарными, однако не характеризовались заниженным политическим участием, наоборот, идеологизация и мобилизация стали залогом поддержания у власти элиты, которая стремилась удержать монополию и сохранить собственные привилегии.
В условиях деградации российского публичного пространства необходимо избежать скатывания в авторитарный режим – либо бюрократический, либо идеологизированный. Риск второго варианта стал особенно явным в период крымской эйфории. Подданническая политическая культура породила традиционалистское большинство. Во время кризиса именно оно, выделяющееся не по национальному или классовому признаку, а по характеру исторической рефлексии, было противопоставлено неофашистам и якобы поддерживающему их Западу.
Фактором, усиливающим угрозу трансформации режима в авторитарном направлении, может стать международная изоляция России. Санкции, применяемые Западом, эффективны в сообществе политически апатичном, поскольку могли бы разбудить его и вынудить оказать давление на правящую элиту. В условиях идеологизированного общества данные санкции лишь еще больше сплачивают большинство, подтверждая уверенность в наличии кольца врагов и мирового заговора.
Системный кризис
Крымский кризис не сломал международную систему, но со всей очевидностью обнаружил ее кризис. Она была основана на праве и обязанности держав – победительниц во Второй мировой войне разрабатывать международный порядок и выступать его гарантами. Однако роль великих держав состоит в том, чтобы не только поддерживать, но и совершенствовать мир. Они несут ответственность за изменения в мировой системе, которые осуществляют. Так было с деколонизацией, а относительно недавно – и с борьбой против международного терроризма. Со временем оказалось, что в мире все равны, но некоторые все-таки равнее. Но кризис международной системы выражается даже не в этом.
Установившаяся в постбиполярном мире либеральная парадигма международных отношений предполагает в отличие от школы реализма, что внешняя политика государства вслед за внутренней высшей ценностью считает волю народа, а не правящей элиты. В этом была огромная притягательная сила США как «мирового жандарма»: под лозунгом продвижения свободы они даже нарушали международное право, свергали диктаторов и дробили страны. Именно в такой логике Запад поддержал насильственный захват власти на Украине – он был нелегален, но легитимен, если понимать под этим волю большинства. (Насколько за Майданом стояло именно большинство граждан страны – вопрос крайне спорный, однако с точки зрения западного мира коррумпированному и неэффективному режиму по определению противостоят широкие массы. То есть тут тоже доминирует идеологически окрашенный подход.) Роль России как европейского «жандарма» после Венского конгресса 1815 г. была ровно обратной – быть защитником власти монархов от народов.
Сейчас, сам того не осознавая, Запад подрывает силу либеральной идеи, которая обеспечивала ему господство в постбиполярном мире. Однополярность не может держаться за счет военной или экономической мощи, только за счет привлекательности образа мысли и действий страны-гегемона. Но в глобальной системе, в которой растет тяга народов к самостоятельности, где происходит эмансипация тех, кто раньше удовлетворялся пассивной или подчиненной ролью, Запад продолжает видеть мир неравноправным. Он в глазах американской и европейской политической элиты разделен на «цивилизованных» и «варваров», которых нужно окультурить, победителей и побежденных в холодной войне. Право трактовать волю народа и защищать ее принадлежит только «цивилизованным» победителям. Отсюда и нежелание даже допустить мысль о том, что жители Крыма могут действительно стремиться стать частью России вопреки мнению западных держав, что они должны любить Украину.
Новая система мирового баланса сил, подкрепленная международным правом, не возникает в дни войн и кризисов, она вырабатывается на объединительных конференциях и встречах. Впрочем, им всегда предшествуют войны и кризисы. Современному миру нужны Хельсинки-2 или, если хотите, завершение первых Хельсинкских переговоров. Те решения работали только в специфической обстановке холодной войны, но остались лишь фигурами речи после падения Советского Союза, уничтожившего баланс в глобальной системе и сделавшего Запад их единственным интерпретатором. Ясно одно: попытка увидеть мир в черно-белых тонах никогда не сулила ни России, ни миру ничего хорошего.
После смерти идеологии
В июле 2014 г. в Москве прошло совещание послов, на котором выступил президент России. Он говорил о возросшей непредсказуемости развития международной ситуации, спрессованности событий во времени. Это повышает роль дипломатии, предъявляет дополнительные требования к дипслужбе, которая должна действовать не только напористо и с достоинством, но и сохраняя выдержку, чувство такта и меры. Собственно, тезис о возрастании роли дипломатии в современных условиях не оспаривают и наши партнеры, особенно когда эксперты предрекают возвращение международных отношений в XIX век и даже далее. Как показало совещание, вопрос этот – один из ключевых в современном мире и требует конкретной трактовки, уяснения того, какие задачи из этого следуют.
К примеру, никто не ждет «больших войн», т. е. вооруженных столкновений между ведущими государствами мира. Скорее наоборот, все убеждены в том, что государства между собой уже навоевались, а подавляющее большинство конфликтов носят внутренний характер, будучи продуктом дисфункции национального развития. Они случаются, казалось бы, на периферии Европы и остального мира. Но если говорить конкретно в привязке к реалиям сегодняшнего дня, то получается непростая картина комплексной трансформации мира, включая и международные отношения. Понять суть происходящего – важнейшая задача дипломатии, призванной содействовать созданию благоприятных внешних условий для развития страны.
Новая реальность
Практически все ведущие политики и эксперты-политологи признают, что на планете сложилась новая реальность. К чести российской дипломатии надо сказать, что мы первые обратили внимание на это преображение мира и сформулировали вытекающие из него требования к внешней политике страны. Это было сделано в концепциях внешней политики России 2000, 2008 и 2013 годов. Нашим международным партнерам, ослепленным «однополярным моментом», понадобились глобальный кризис и печальные итоги президентства Джорджа Буша-младшего, чтобы перейти на те же позиции.
В самом общем плане речь идет о возвращении к ценностям классической дипломатии. Кстати, в свое время это признали нынешнее коалиционное правительство Дэвида Кэмерона и бывшая госсекретарь США Хиллари Клинтон. Другое дело, что этот реализм, или его проблески, стали жертвой нынешнего обострения отношений между Западом и Россией, потребовавшего – вопреки здравому смыслу и новой международной реальности – идейного обоснования необходимости возврата в прежнее состояние холодной войны, интеллектуально и психологически привычное для большей части политических элит. Если оставить за скобками этот последний разворот в европейских делах, то потребность в классических инструментах дипломатии представляется вполне естественной.
Биполярность времен холодной войны с ее блоковой дисциплиной, минимумом дипломатии, которая реально вершилась между Москвой и Вашингтоном в жестко установленных пределах, упрощенными идеологизированными категориями и псевдостабильностью, явилась своего рода аберрацией, искривлением временного пространства на общем фоне всемирно-исторического развития. Главное, что она свела все богатство международной палитры к конфронтации двух военно-политических союзов.
С окончанием холодной войны ситуация в корне изменилась, хотя понимание этого и содержания самих перемен пришло далеко не сразу. С одной стороны, как показывает нынешний глобальный кризис, на первый план выходят вопросы внутреннего развития государств. Именно внутренняя устойчивость, прежде всего социально-экономическая, является ключевым внешнеполитическим ресурсом. Это признали даже американские военные, в частности тогдашний председатель Объединенного комитета начальников штабов адмирал Майкл Маллен, когда продолжение войны в Ираке пришло в явное противоречие с интересами развития самой Америки. Отсюда и общий настрой американцев, большая часть которых, согласно опросам, считает, что страна должна сосредоточиться на собственных делах.
Соответственно в фокусе глобальной конкуренции оказались вопросы сравнительной эффективности моделей развития и систем ценностей, т. е. идея, что «все кошки серы», если выключить свет идеологий. Конечный критерий – эффективность, будь то протестантская этика, конфуцианство, просто теория развития.
По сути, речь идет о «смерти идеологии», как она господствовала в международных отношениях, да и во внутреннем развитии государств в послевоенный период. Надо будет заметить, что идеологическая конфронтация времен холодной войны не выходила за рамки европейской цивилизации: по обе стороны разделительной линии использовались различные продукты европейской политической мысли. Вследствие этого биполярность объективно представляла собой способ обеспечения доминирования европейской цивилизации в мировом развитии и международных делах.
С другой стороны, мир раскрепостился, и свободу исторического творчества обрело огромное число государств. Он стал более свободным в полном смысле этого слова. Эту свободу обеспечивает не только деидеологизация международных отношений. Гарантом становится множественность центров экономического роста и политического влияния, представляющих, особенно если взять нарождающиеся региональные державы, все культурно-цивилизационное многообразие мира. Многополярность выходит за узкие рамки геополитического треугольника Россия – США – Китай. Но даже эта треугольная конструкция в условиях отказа России от прежней идеологии и участия Китая, сознающего себя как самостоятельная цивилизация, исключает формирование внутри нее жестких постоянных альянсов прошлого, для которых сейчас просто нет никаких оснований.
Все ведущие государства действительно навоевались в своей истории. Для кого-то хватило Первой мировой войны, для остальных – Второй мировой. Принцип взаимного гарантированного уничтожения сохранял мир в отношениях между США и Советским Союзом, а значит, и на всей планете. Поддержание стратегической стабильности сохраняет свое значение и поныне, раз ядерное оружие продолжает существовать.
Фактор силы
Это не значит, что фактор военной силы перестал играть роль в международных отношениях. Опыт последних двух десятилетий показывает, что конфликтов разного рода отнюдь не убавилось, скорее наоборот. Мы видели это и в ходе кавказского кризиса шесть лет назад. Примеры дают и многосторонние операции по подавлению очагов террористической угрозы, в частности в Афганистане. Применительно к интересам нашей страны события августа 2008 г. показали, что дипломатия, поддержанная, если цитировать американских политологов, «вызывающей доверие угрозой применения силы», остается во внешнеполитическом арсенале современных государств, включая Россию. Отсюда и требования к дипломатии, которая должна давать адекватный анализ и прогноз для столь исключительных политических решений. Тут надо различать два вида ситуаций.
Первый – это опыт администрации Джорджа Буша-младшего, развязавшей войну в Ираке вопреки ясно выраженной воле международного сообщества и национальным интересам самой Америки. В данном случае речь идет о применении военной силы как элемента саморазрушения государств, причем не только в части их международных позиций, но и внутреннего развития, в более общем плане – как ключевого пункта трансформации ведущих держав мира, которые не могут быть радикально преобразованы извне, как это было в случае с Германией и Японией после их поражения во Второй мировой войне.
Другая ситуация – когда применение военной силы носит вынужденный обстоятельствами характер, т. е. в защиту внятных и понятных остальному миру конкретных национальных интересов. Образец такого подхода дают кавказский кризис и нынешний кризис на Украине. Оба показывают, что при этом требуется трезвый анализ, учет всей совокупности факторов, включая волю населения соответствующих территорий и международное право в его развитии, а также политическую умеренность, т. е. умение знать, где остановиться, не пойти на поводу у военного потенциала и военных технологий. Военная сила не должна заказывать музыку политике и дипломатии, оставаясь лишь их инструментом.
Что касается украинского кризиса, то, согласно оценкам лондонского Международного института стратегических исследований и Королевского института оборонных исследований (Великобритания), Россия в последние месяцы продемонстрировала облик своих вооруженных сил, отвечающий требованиям XXI века, в то время как НАТО в своем реагировании, а это воздушное патрулирование вдоль российских границ и военно-морские демонстрации, так и осталась на уровне XX века. Применительно к международному праву необходим не только его комплексный учет, но и современное развитие с упором на нужды и интересы людей, а не интересы государств, если их трактовка элитами расходится с интересами населения.
Исключительность государств
Раз речь зашла о международном праве, стоит упомянуть мессианские идеи в духе «исключительности» тех или иных государств, причем имеется в виду исключение из общего международного правопорядка. Сплошь и рядом за претензиями стоят благие, идеалистические побуждения. К примеру, можно привести суждения Гегеля в его философии истории о том, что «призванием германских народов» с их «чистой искренностью» является создание идеального государства свободы как воплощенного и осознанного духа. Это говорилось за сто лет до прихода нацистов к власти в Германии. Кстати, идеи Ф.М. Достоевского, если к ним отнестись как к философско-историческим, дают убедительное опровержение любого стремления к такой «определенности», а значит, и конечности самой истории, о чем, как известно, некоторые поспешили возвестить сразу же по окончании холодной войны.
Новое сдерживание
В любом случае и кавказский, и нынешний кризис на Украине доказывают, что большие войны исключены, но способность силового реагирования, не обязательно само оно, может иметь решающее значение в случае скрытой агрессии или агрессии через подставные государства, в которых произошла соответствующая «смена режима». В целом попытки возвращения европейской/евроатлантической политики в прошлое через уже открытое проведение курса на сдерживание России, хотя и теряют смысл в многополярном мире, но способны стать источником серьезной дестабилизации в регионе, уже не говоря о соответствующих государствах. Они безусловно бесперспективны в среднесрочном и долгосрочном плане, прежде всего потому, что в условиях восстановления нормального демократического процесса, который может быть временно искажен действиями национал-радикалов и других экстремистских сил, возобладают реальные, а не навязанные меньшинством и извне интересы страны.
В новых условиях не срабатывает прежняя формула «смысла существования» НАТО, которая принимает облик политики «двойного сдерживания» – России и Германии одновременно. Определенный временной ресурс у такой политики может быть связан с незрелостью политических элит, интеллектуальной и идейной инерцией в русле «старой геополитики», новизной и кажущейся беспрецедентностью нынешней ситуации в Европе и мире. Не следует забывать, что все прецеденты такой комплексной трансформации мира приходились на рубежи столетий, будь то Французская революция/Наполеоновские войны или Первая мировая война, ставшая, по словам Джорджа Кеннана, «исходной трагедией XX века». Сейчас речь идет о конце холодной войны, разрушившем биполярный миропорядок, а с ним и сам статус сверхдержавы, и глобальном кризисе, запущенном очередным системным кризисом западного общества, включая либеральный капитализм, политические системы, будущее среднего класса и качество элит.
Деглобализация
Глобализация и то, что с ней будет, также ставят целый ряд комплексных вопросов, требующих серьезного анализа со стороны дипломатов на уровне регионоведения, страноведения, изучения глобальных проблем и многих других вопросов. Как и в канун Первой мировой войны, глобализация пришла в противоречие с интересами развития западных стран: источники глобального экономического роста оказались за пределами исторического Запада, искусственные источники роста в финансовом секторе перестают срабатывать, инвестиционные социальные группы населения начинают выступать в роли рантье, обрекая на ущербное развитие свои страны, как это было в случае с Францией сто лет назад. Отсюда тенденция к деглобализации, которая проявляется в том числе и в регионализации глобальной политики в сфере торговли и экономической интеграции, включая создание региональных торговых пактов.
Интересно, что и тут могут иметь место попытки привнесения прежних геополитических соображений, т. е. интегрироваться не для чего-то, а против кого-то, в целях изоляции стран, рассматриваемых как геополитические конкуренты. Так, широко распространено мнение, что Транстихоокеанское партнерство создается для изоляции Китая, а Трансатлантическое торговое и инвестиционное партнерство – против России. Неудивительно, что ни то, ни другое не особенно получается, поскольку эти соображения, существующие в сознании определенных элит, входят в противоречие с новой реальностью и интересами развития потенциальных государств-участников. Если брать Россию, то ее участие в обеспечении энергобезопасности Европы – это реальность, которую не отменяет «сланцевая революция» в США: до поставок американского СПГ в Европу еще далеко, да и вряд ли он будет дешевым. К тому же неизвестно, как будет развиваться ситуация в районе Персидского залива уже в ближайшие месяцы, а это не только положение в Ираке, но и решение проблемы иранской ядерной программы, взаимоотношения между государствами Персидского залива и конечная цель «Аль-Каиды», каковой является контроль над Аравийским полуостровом и его исламскими святынями.
Геополитика
Евразийская интеграция и «интеграция интеграций» в Европе – через нормы ВТО и внедрение стандартов Евросоюза, а также трехсторонние проекты между ЕС, Россией и странами нашего «общего соседства», включая Украину, – вписываются в эту общую глобальную тенденцию. Нынешний же кризис на Украине, наоборот, показывает, к чему приводит иная политика. Страна-субъект такой геополитической игры дестабилизируется и разрушается, превращаясь в геополитическую «подопечную территорию» образца времен холодной войны. Но фундаментальная проблема, а точнее, порок этих расчетов в том, что такой контроль требует огромных финансовых ресурсов и соответствующих «тотальных обязательств» со стороны стран-спонсоров. Идеологические императивы холодной войны обеспечивали наличие и того и другого. Сейчас это проблематично, поскольку нет ни ресурсов, ни соответствующей политической воли, что наглядно проявляется в стремлении протащить геополитический проект Евросоюза через заднюю дверь, без серьезных, с анализом всех последствий и аргументами, обсуждений ни в самом Европейском союзе, ни на Украине. Эта двусмысленность искусственно разрешается посредством неприглашения Киева к членству в Евросоюзе. Попытка же глубокой ассоциации с ЕС в ином формате переводит ситуацию на неизведанную территорию с абсолютной непредсказуемостью всего последующего развития событий, и прежде всего на самой Украине.
Пока же получается, что страна разрушается на глазах, напоминая Европе об угрозе радикального национализма, которая привела ко Второй мировой войне. Неужели речь идет о ее «незавершенке»? В конце концов, и германский национализм, доведенный до крайности, пытались использовать как средство борьбы с Россией, тогда Советским Союзом. Любое националистическое самолюбование, пусть даже у мыслителей масштаба Гегеля, не может быть невинным, поскольку не происходит в политическом вакууме.
Во многом потому, что происходящее противоречит экономическому смыслу и заставляет вспомнить о трагическом опыте Европы XX века, ситуация вокруг Украины все больше воспринимается как заговор против Европы, искусственный конфликт эпохи биполярности, а ведущие европейские столицы выступают в нем не как прямые участники, а как посредники между Вашингтоном и Москвой.
Предсказание Федора Тютчева
Серьезный системный анализ, которого требует нынешний этап мирового развития, отвечает давней традиции российской дипломатии. В частности, Ф.И. Тютчев в свое время предупреждал о бедствиях, с которыми будет сопряжено объединение Германии как Большой Пруссии. Он также продемонстрировал образец глубокого философского анализа проблем в отношениях Россия – Запад с пророчествами, которые сбылись или сбываются. Он вывел следующую формулу конечности раздельного существования Европы: «Самим фактом своего существования Россия отрицает будущее Запада». Тогда это трудно было понять, но сейчас с этим приходится считаться даже нашим западным партнерам – иначе трудно объяснить их упорство, на уровне инстинктов и вопреки собственным интересам, в проведении политики сдерживания России.
Необходимо помнить, что после Крымской войны и объединения Германии Россия практически утеряла способность оказывать решающее влияние на европейские дела. В итоге мы оказались в роли ведомых и нам пришлось разделить общую трагедию Первой мировой войны, ставшей результатом не только системного кризиса западного общества, но и наследия Франко-прусской войны, приведшей к оккупации одной ведущей европейской державой территории другой, и англо-германских противоречий. Та война лишила нас столыпинских «двадцати лет без войны», необходимых для эволюционной трансформации России. Не Советскому Союзу отвечать за пороки Версальской системы и нежелание западных стран гарантировать восточные границы Германии. Отсюда видно, сколь трагичны могут быть последствия недостаточной роли России в европейских и мировых делах для наших собственных интересов, а также интересов Европы и всего мира.
Сейчас, в новых условиях и с качественно новых позиций уверенности в собственных силах, Россия может и должна проводить полноценную политику в Европе и мире по всему спектру актуальных проблем. А это означает в том числе полноценное участие в переустройстве архитектуры европейской безопасности в соответствии с требованиями нашего времени. Мы слишком дорого заплатили за то, что нас не было за «главным столом» европейской политики ни в конце XIX века, ни в начале XX. Если опыт и учит чему-то в данном отношении, то только тому, что в Европе не может быть альтернативы подлинно коллективной системе безопасности. Это тот необходимый минимум, без которого не будет взаимного доверия, а оно требуется для решения множества других проблем Европы и всего мира.
Прагматичная дипломатия
По большому счету речь идет о прагматичной и многовекторной/многосторонней дипломатии, которая учитывала бы реальные интересы страны и необходимость участия в многообразных альянсах по интересам с открытой геометрией. О возросшем значении внешнеполитической работы говорит и необходимость выявлять как новые угрозы и вызовы, так и новые возможности, что существенно необходимо, дабы с большей уверенностью осуществлялось стратегическое планирование развития страны во всех аспектах, включая военное строительство. К тому же все говорит о том, что нынешний трансформационный момент, начавшийся с падения Берлинской стены в 1989 г., входит в эндшпиль: процессы ускоряются, захватывая практически все сферы мирового и национального развития. Хотя новая картина мира определяется только по итогам глобального кризиса, многое можно и нужно предвидеть и предполагать уже сейчас. Такая аналитика дает явные конкурентные преимущества, имеющие и вполне конкретное материальное исчисление.
Достаточно сказать, что многие успехи нашей внешней политики последнего времени, которые обеспечивались внешнеполитической самостоятельностью страны, стали во многом следствием верного понимания перспективных тенденций современного мирового развития, того, что реально, а что уже не работает, что отжило свое и продолжает существовать лишь в сознании западных элит, оказавшихся неспособными, если не ходить далеко за примерами, интеллектуально подготовить переход от холодной войны к миру XXI века.
Образ желаемой современности
Советский Союз еще был жив, хотя и дышал на ладан, когда торжествующая победу в холодной войне Америка начала гонку триумфалистских манифестов. В одних декларировалась историческая необратимость американоцентричного миропорядка; авторы других были более осторожны, как, например, Чарльз Краутхаммер, который ограничил временной горизонт глобального доминирования США тремя-четырьмя десятилетиями. Но едва миновала половина этого срока, как аналитики и обозреватели принялись соревноваться, делая заявления с обратным знаком.
Фарид Закария, автор модной книги «Постамериканский мир», видит главную проблему не в упадке Америки, а в «подъеме остальных», что стало возможным благодаря американскому экономическому, политическому, военному и культурному лидерству. Вместе с тем он откровенно говорит об ошибках и провалах, которые привели к сокращению периода абсолютного американского доминирования после окончания холодной войны. Книга Закарии была опубликована в первой половине 2008 г., еще до того, как разразился глобальный финансовый кризис. Но именно он стал точкой невозврата в процессе «постамериканизации». Благодаря кризису международные отношения обретают новое качество, адаптироваться к нему придется всем их участникам. В том числе, разумеется, и России.
Мир многополярный, постамериканский – это то, к чему Москва стремилась, начиная по крайней мере со знаменитого разворота Евгения Примакова над Атлантикой. Но теперь, когда желанный миропорядок становится реальностью, впору задать вопрос: а готова ли к нему Россия? Благодаря эрозии американской гегемонии открываются не только возможности, но и риски, связанные с силовым полицентризмом. Ведь после окончания холодной войны Россия испытывала не только горечь от приниженного положения в системе международных отношений и страх перед минимизацией ее влияния на постсоветстком пространстве, но и комфортное чувство пребывания в нише крупнейшего экспортера энергоносителей. И хотя последнее можно рассматривать как признак экономической деградации и дискриминации в системе мирохозяйственных связей, Владимир Путин с успехом использовал «тучные годы» для терапевтического лечения социальных травм, вызванных посткоммунистическими трансформациями. Он также сумел сконцентрировать ресурсы, достаточные, чтобы позволить себе в Мюнхене «откровенный разговор» с западными партнерами. Теперь же эти «преимущества дискриминации» постепенно уходят, а за реализацию новых возможностей еще только предстоит бороться, и, по всей видимости, бороться упорно.
Для России американская гегемония была тягостна, неприятна, в иные моменты – едва выносима. Но все-таки стоит признать: раз уж какой-то державе было суждено на время достичь глобальной гегемонии, то в американской версии она оказалась меньшим из зол. Гегемония, исходящая от любого европейского или азиатского государства, была бы, наверное, и вовсе непереносимой. И если представить себе другой исход холодной войны, то советская глобальная гегемония была бы, вероятно, одним из худших видов гнета, а едва ли не главной его жертвой стали бы народы самой державы-гегемона.
Об исторических уроках однополярного мира еще будут написаны целые библиотеки, но несколько выводов для международной политики наступающей эры многополярности могут быть сделаны уже теперь:
● – постамериканский мир – это пока не завершенное состояние, но необратимый процесс, имеющий свои стадии;
● на следующих стадиях процесса «постамериканизации» нужно стремиться к максимальному снижению его конфликтного потенциала;
● – необходимо предотвратить возникновение в будущем любой новой глобальной гегемонии, от кого бы она ни исходила;
● – следует найти механизмы стабилизации многополярного мира и предотвращения холодной войны всех против всех.
Эти выводы не являются специфическими и тем более исчерпывающими для России. Они скорее позволяют увидеть, что в рамках нового миропорядка появятся возможности для согласования интересов самых разных акторов международных отношений. И в этом – шанс для России. Но далеко не единственный.
Возвышение Китая как риск
«Подъем остальных» как движущая сила «постамериканизации» означает появление множества национальных «историй успеха» и соответственно множества игроков, претендующих на значительное укрепление своего международного статуса. Но на нынешней стадии становления многополярного мира все просто заворожены Китаем. Глобальный экономический и финансовый кризис способствовал тому, что китайская модель все чаще рассматривается в качестве альтернативы «Вашингтонскому консенсусу», а обостряющееся соперничество между Китаем и Западом представляется как неизбежная схватка цивилизаций или идеологий.
Российский взгляд на Китай неизбежно будет отличаться от западного. Еще в позапрошлом веке русский философ Константин Леонтьев предостерегал: «Россия может погибнуть только двояким путем – или с Востока от меча пробужденных китайцев, или путем добровольного слияния с общеевропейской республиканской федерацией». «Пробуждения» Китая ждали и опасались у нас на протяжении десятилетий. Не случайно при всех зигзагах российской (советской) внутренней и внешней политики стремление к «нормализации отношений», а затем и к стратегическому партнерству оставалось внешнеполитической константой со времен Юрия Андропова. И нельзя не признать, что нынешний уровень российско-китайских отношений представляет собой ценнейшее достижение, которое, правда, не гарантирует от осложнений в будущем.
Сейчас, когда Китай «пробудился», рассуждения об угрозе могут быть более опасны, чем сама «угроза». В подъеме Китая следует видеть не угрозу России, а риск, то есть ситуацию, в которой возможен как проигрыш, так и выигрыш. Тактический выигрыш для российского политического режима уже очевиден. Прежде всего в том, что сопоставление исторического опыта двух стран дает властям дополнительные аргументы в пользу модернизации под жестким государственным контролем: путь Дэн Сяопина был правилен, путь Горбачёва – ложен; сильно (скорее всего – безнадежно) отстав от восточного соседа, Россия возвращается на правильный путь. При этом достижения Китая меняют и шкалу политических ценностей, поскольку успех и эффективность перестают однозначно отождествляться с либеральной демократией.
Потребность в устойчивом присутствии России в Азиатско-Тихоокеанском регионе (АТР) – ключевой части мира XXI века – сегодня не вызывает никаких сомнений. Поворот на Восток требуется «всерьез и надолго». При этом, сохраняя и наращивая преимущества добрососедства с Пекином, необходимо избежать превращения Москвы в его сателлита. Иначе говоря, фактическая слабость нынешних позиций России в АТР должна компенсироваться за счет активной политики, направленной на максимальную диверсификацию экономических и политических возможностей.
Среди причин, по которым для России предпочтителен вариант стабильного, но несколько дистанцированного партнерства с Китаем, далеко не только гигантская разность демографических потенциалов с двух сторон общей границы. Угроза китайского заселения Сибири и Дальнего Востока – это скорее «бумажный тигр», во всяком случае, в среднесрочной перспективе. Гораздо серьезнее опасность закрепления структурного дисбаланса в двусторонней торговле, быстрого скатывания к положению ресурсного придатка новой «всемирной мастерской». Однако выход из сырьевой ниши – это важнейший вопрос модернизации российской экономики, а не только торговых отношений между Москвой и Пекином.
Пожалуй, самая серьезная проблема, из-за которой России следует избегать слишком тесной привязки к китайскому локомотиву – это его скорость. Казалось бы, поддерживаемые уже не первое десятилетие двузначные (или близкие к двузначным) темпы экономического роста являются именно тем, чего нам так не хватает для успеха модернизации. Но чем дольше длится китайское экономическое чудо, тем больше нарастают экономические, социальные и региональные диспропорции и тем более опасными могут быть последствия резкого торможения. Соответственно для России усиливается актуальность поиска страховочных механизмов, запасных вариантов и новых возможностей.
Прежде всего важно сохранять позицию открытости к более тесному сотрудничеству с Японией как в сферах экономики и научно-технической деятельности, так и в вопросах региональной безопасности. Однако неурегулированность территориального спора не позволяет видеть в сотрудничестве с Токио противовес китайскому фактору. Более многообещающей может стать интенсификация связей с региональными акторами второго порядка – Южной Кореей, Тайванем, Вьетнамом, Индонезией и другими странами АСЕАН. Ни одна из этих стран в одиночку не способна служить альтернативой континентальному Китаю, но в совокупности их можно рассматривать как множество потенциальных опорных точек на периферии Срединной империи.
В общеазиатских масштабах ценнейшим партнером является Индия. Отсутствие конфликтного потенциала и восходящая к истокам индийской независимости традиция дружественных двусторонних отношений составляет прочную основу стратегического взаимодействия Москвы и Дели в XXI веке. Однако есть и трудности, главным образом психологического характера. В России еще не вполне освоились с тем, что Индии уже не пристало быть ведомой, что по ряду ключевых показателей страна способна стать равновеликим партнером, а в скором будущем – более мощным полюсом постамериканского мира, чем Россия. Но в любом случае Дели как раз тот самый собеседник, с которым в числе первых следует обсуждать и растущую китайскую мощь, и любую другую серьезную проблему Евразии. При этом надо учитывать, что в Индии с ее опытом военного конфликта 1962 г. подъем Китая вызывает большую настороженность, чем в России, которая сумела урегулировать пограничные проблемы с КНР.
Российская стратегия «поворота на Восток» должна в полной мере учитывать американское влияние в АТР. США и Россия осознают ключевое значение региона для их будущего в XXI веке, равно как и отсутствие здесь сколько-нибудь серьезного конфликта интересов двух сторон. И если говорить о расстановке сил и тенденциях региональной безопасности, то надо признать, что и военное присутствие Соединенных Штатов в АТР вовсе не противоречит российским интересам. Ситуация здесь существенно отличается от обстановки на западных и южных рубежах России, где укрепление позиций США и НАТО представляет собой как минимум фактор дискомфорта. Во всяком случае, Москве едва ли имеет смысл вливаться в число энтузиастов лозунга «Окинава без американцев», который столь неудачно пытался воплотить в жизнь бывший японский премьер Юкио Хатояма.
Сказанное не означает, что России следует очертя голову формировать вместе с Америкой новые схемы региональной безопасности, в которых Пекин неизбежно усмотрел бы угрозу своим интересам. Важно видеть грань между поиском оптимального для Москвы баланса сил и созданием реальных или виртуальных антикитайских коалиций, участие в которых для России недопустимо. В то же время именно раскрытие потенциала российско-американского взаимодействия в АТР могло бы стать основанием для будущих отношений между Москвой и Вашингтоном, для сохранения и развития крайне хрупких результатов «перезагрузки».
Отношения с державой № 1 постамериканского мира
Звучит иронично и одновременно банально: державой № 1 постамериканского мира остаются Соединенные Штаты Америки. Ослабление американского могущества продолжается, но не следует думать, что этот процесс бесконечен. Во-первых, неуклонный подъем основного конкурента – Китая – также не предопределен. Во-вторых, даже если вторая волна кризиса нанесет новый, еще более мощный удар, можно ожидать, что Америка, в конце концов, выкарабкается на более или менее стабильное плато и дальнейшее (относительное) снижение ее глобальной роли приостановится. С другой стороны, проблемы США как нисходящей сверхдержавы поистине глобальны, поскольку любой вариант их решения будет иметь последствия для всего мира. Кризис показал не просто зависимость всех остальных стран от Америки как международного центра финансового могущества и главного источника дестабилизации мировой экономики, но и огромную социальную цену, которую придется рано или поздно заплатить всем за санацию этой системы.
Вполне понятно стремление России не платить за оздоровление американоцентричной глобальной экономики больше, чем требуется. Уже одно это соображение – стимул к конструктивному участию во всех международных институтах и механизмах антикризисного управления. Москва заинтересована и в том, чтобы способствовать «мягкой посадке» Вашингтона в постамериканский мир, предотвратить стратегически безнадежные, но рискованные для России попытки восстановить ускользающую глобальную гегемонию Соединенных Штатов. Не менее важно создать в обозримом будущем благоприятные предпосылки для конструктивного и стабильного партнерства с США.
По всей видимости, перезагрузка как важный внешнеполитический проект администрации Барака Обамы составляет один из компонентов комплексной переоценки глобальной роли США в контексте мирового кризиса. Всем, очевидно, было понятно, что в XXI веке совсем не Россия будет представлять для Америки основную проблему. Но чем же обернулась перезагрузка на деле?
С началом глобальных экономических потрясений многие в России с торжеством возвестили «закат Америки», тогда как в самой Америке немало обозревателей приветствовали «падение России с небес на землю». Таким образом, поначалу перезагрузка немногим отличалась от российско-американских интеракций постсоветской эпохи, характеризующихся столкновением ресентимента с высокомерием. Между тем в результате кризиса обе страны оказались в рядах проигравших, и именно это обстоятельство должно было стать реалистичной основой для диалога на основе баланса интересов. Но и здесь ситуация оказалась парадоксальной.