Помоги проекту - поделись книгой:
- Да, будьте добры, - сказал он и так же неторопливо встал.
Это, однако не спасло его от боли, молнией прострелившей поясницу. Он приложил все усилия, стараясь проигнорировать боль. Вот, что значит быть стариком!
Проводник быстрыми отработанными движениями поднял в исходное положение откидное сиденье, постелил матрас на получившуюся таким образом спальную полку, а затем в мгновение ока застелил постель.
- Прошу вас, сэр, - сказал он и задернул занавеску над койкой, чтобы дать возможность Линкольну обеспечить наибольшую возможную приватность, чтобы переодеться в ночную рубашку.
- Благодарю вас, - произнес Линкольна и протянул проводнику на чай десятицентовик.
Проводник вежливо поблагодарил, спрятал монету в карман и ушел стелить чью-то другую койку. Бросив взгляд на свою постель, Линкольн печально усмехнулся. Проводник пульмановского вагона оказался чересчур старательным. Линкольн нагнулся и выпустил концы простыни и одеяла из-под матраса в ногах. Пульмановские койки не были приспособлены для людей его роста. Он переоделся в ночную рубашку, забрался в койку и полностью прикрутил газовую лампу, под светом которой он писал.
Толчки и раскачивание вагона, а также тонкий матрас практически его не беспокоили. Он к ним привык, он знавал условия еще хуже этих. Когда он, будучи избранным Президентом, ехал из Иллинойса в Вашингтон, пульмановские вагоны еще не были изобретены. Так он и пропутешествовал всю дорогу, сидя на жестком сидении, а потом, когда избиратели четыре года спустя выпроводили его из Белого дома за то, что он оказался не в состоянии сохранить единый Союз, он ехал назад, в Иллинойс, точно так же. «Вот уж меня тогда прокатили», - подумал он и грустно рассмеялся. Он заворочался, пытаясь найти более удобное положение. Все было бы ничего, если бы одна пружина не впилась ему в поясницу, а другая – в плечо. Все, как в жизни: если в одном выигрываешь, то обязательно проиграешь в другом.
Он снова заворочался. Вот – так было лучше. За эти шестнадцать лет после неудачи с переизбранием он накопил богатый опыт железнодорожных поездок.
- Как только у тебя просыпается вкус к политике, - прошептал он в темноте, - все остальное уже неинтересно.
Он думал, что он спокойно вернется в карьере адвоката, которую он оставил, когда въехал в Белый дом. И сначала ему это вроде бы удавалось. Но та страсть к борьбе на высочайшем уровне, которую он приобрел в Вашингтоне, его не покидала никогда. И эту его страсть не могли уже удовлетворить никакие адвокатские резюме и ходатайства.
Он зевнул и затем лицо его исказила гримаса.
То, как демократы заигрывали с Конфедерацией Южных Штатов, также его раздражало. Поэтому-то он и начал выступать с речами по всей стране, делая все от него зависящее, чтобы, чтобы заставить людей увидеть то, что если даже война и были проиграна, то борьба продолжалась.
- О да, я всегда был хорош в агитации, - пробормотал он. – Но кое-что хорошее я также и сделать успел, смею надеяться.
Кое-что хорошее. Соединенные Штаты в конце концов освободили тысячи рабов, которые жили на их территории. Конфедеративные Штаты же держали в неволе миллионы и по сей день. А значительное количество республиканцев в нынешнее время все больше и больше в речах своих уподоблялись демократам, пытаясь оставить позади все горести, пережитые партией и добиться избрания в Конгресс. Значительное количество республиканцев в нынешнее время хотели избавиться от ярма на шее под названием «Линкольн».
Он снова зевнул, повернулся еще раз и заснул – и только для того, чтобы быть разбуженным через полчаса самым грубым образом, когда поезд с шипением и скрежетом остановился на станции какого-то богом забытого городишки посреди прерии. Он также привык и к этому – он все равно ничего с этим поделать не мог. Вскоре он уже снова спал.
Снова проснулся где-то посреди ночи – на этот раз, потому что вывалился из койки. Когда человек переваливал за библейские семьдесят лет, плоть его напоминала ему о своем несовершенстве много-много чаще, чем в юные годы.
Отодвинув занавеску, он прошаркал по проходу к туалету. Тишину нарушали храп и сопение, доносившиеся из-за других занавесок. Закончив все необходимые дела, он нацедил себе из бака умывальника стакан воды, выпил, вытер подбородок рукавом ночной рубашки и поставил стакан рядом с умывальником, чтобы им мог воспользоваться другой человек, которому это потребуется.
Он пошел назад по проходу. Кто-то, спускаясь с верхней полки, едва не отдавил ему ногу.
- Осторожней, друг, - тихо промолвил Линкольн.
Лицо мужчины отобразило последовательную смену нескольких степеней удивления: сначала удивления от того, что он не разглядел, откуда доносится голос, а затем – удивления от того, на чью ногу он едва не наступил.
- Чертов дурак, республиканец-негролюб, - сказал он тоже почти шепотом – что было вежливо по отношению к другим пассажирам, даже если эта вежливость не относилась к бывшему президенту.
Он не стал ждать ответа Линкольна и на цыпочках пошел по проходу от него.
Линкольн пожал плечами и в молчании проделал остаток пути до своей койки. Такие случаи происходили с ним по крайней мере единожды каждый раз, когда он совершал очередную железнодорожную поездку. Если он позволил бы себе принимать это близко к сердцу – тогда ему следовало бы оставить политику и стать отшельником на манер Робинзона Крузо.
Он забрался в постель. Койка над ним была незанята. Он вздохнул и снова попытался устроиться в постели поудобней. С Мэри было трудно на протяжении их семейной жизни, и в особенности после того, как он покинул Белый дом, но он все равно скучал по ней. Он смог выздороветь от тифа, который они подхватили в Сент-Луисе четыре или пять лет назад. А она – нет.
В следующий раз, когда он открыл глаза, он увидел дневной свет, просачивающийся сквозь оконные шторки. Спина побаливала, но в целом, он провел довольно спокойную ночь – лучшую, чем большинство ночей, проведенных им в поездах – это уж точно.
Он оделся, еще раз сходил в туалет и к приходу проводника уже снова сидел на своей койке
- С добрым вас утречком, сэр, - сказал он: да, Линкольн с акцентом не ошибся. – Не желаете, заместо постельки снова сиденье?
- Именно! – Как прирожденному имитатору, Линкольну потребовалось усилие, чтобы подавить желание скопировать говор проводника.
Снова дав ему чаевые, Линкольн задал вопрос:
- Сколько еще до Денвера?
- Не боле двух-трех часиков, - ответил проводник.
Линкольн вздохнул. Он должен был прибыть в город на рассвете, а не поздним утром. Ладно, люди, которые должны были его встретить, наверняка имели представление о весьма отдаленной связи между расписанием и действительным прибытием поездов.
- Тогда позавтракать времени достанет, -- заключил он.
- Вполне, сэр, и с лихвой, - подтвердил проводник.
И Линкольн направился в вагон-ресторан. Он действительно был рад тому обстоятельству, что на поездах появились «гармошки» между вагонами, ведь еще буквально несколько лет назад переход из одного трясущегося вагона в другой был достаточно рискованным предприятием: не один человек до этого находил свою смерть под колесами, соскользнув в пространство между вагонами, а мелкая угольная пыль, бьющая в лицо и сажа, толстым слоем оседающая на него – это было меньшее, чего следовало ожидать.
После яичницы с ветчиной и кофе с булочками, мир казался уже не таким хмурым. Прерии уступили место предгорьям. Локомотив с пыхтением забрался вверх на очередной холм, а затем, словно скинув с себя непосильный груз, весело покатился вниз по его противоположному склону.
Проносящиеся мимо огромные валуны и деревья являли собой волнительное зрелище, даже при том, что как знал Линкольн, на таких вот спусках случалось достаточно много аварий.
Наконец, с почти трехчасовым опозданием поезд въехал в Денвер. Вокзальчик оказался маленьким и неопрятным. Широкая полоса пустого пространства по другую сторону от колеи, как слышал Линкольн, должна однажды была превратиться в современный, сделанный по последнему слову техники, вокзал. Ну а пока это был всего лишь пустырь, который и в самом ближайшем будущем останется пустырем, заросшим распустившимися полевыми цветами и бурьяном.
- Денвер! – Прокричал проводник. – На выход!
Линкольн сунул текст с речью в кожаный чехол-трубку, подхватил свой объемный саквояж и стал выбираться из вагона. После нескольких дней, проведенных в поезде, твердая земля, казалось, дрожит под ногами – наверное, точно такое ощущение испытывают матросы, только что сошедшие на берег. Он надвинул на голосу свой цилиндр и огляделся.
Посреди обычных вокзальных сцен – членов семейств, с криками радости встречающих своих родных, банкиров, приветствующих капиталистов еще громче (но вряд ли искренней) – Линкольн заприметил парочку мужчин в потрепанных костюмах, у которых был вид шахтеров, одевшихся в свои лучшее, а может, даже вообще единственное, выходное платье. Линкольн определил их как людей, с которыми он должен был встретиться еще до того, как они начали целенаправленно пробираться сквозь толпу к нему.
- Мистер Макмаган и мистер Кавано, я полагаю? – Произнес он, ставя на землю саквояж, чтобы протянуть свою правую руку.
- Совершенно верно, мистер Линкольн, - ответил один из встречающих, мужчина с рыжими усами. – Я – Джо Макмаган, а Кавано вы можете называть просто Фрэд...
Его рукопожатие было крепким и уверенным.
- ...Ежели не приглашаете на званый ужин, - согласился с Макмаганом Кавано.
Он был на парочку дюймов выше своего товарища, а на его подбородке красовался шрам - вероятней всего, наследие поножовщины в трактире. Оба мужчины, казалось, абсолютно естественно чувствовали себя с револьвером на правом боку. Линкольн бывал на Западе достаточное количество раз, чтобы привыкнуть к этому.
- Пойдемте, сэр, - проговорил Макмаган. – И позвольте, я вам помогу.
Он взял саквояж Линкольна.
- Мы сейчас отвезем вас в гостиницу, чтобы вы чуток освежились да покемарили, если хотите. Эти поезда, они, конечно, очень удобные, но навряд ли в них можно выспаться.
- Они лучше, чем раньше, - ответил Линкольн. – Я подумал об этом, когда проводник пришел стелить мне койку. Но вы правы – они еще далеки от совершенства.
- Тогда пойдемте, - повторил Макмаган. – Амос ждет нас в коляске.
Выйдя из здания вокзала, они прошли мимо нищего - мужчины средних лет с сединой, пробившей бороду. От ног его, отрезанных выше колена, остались культи. Линкольн пошарил по карманам, нашел двадцатипятицентовик и бросил его в кружку, стоявшую на земле рядом с нищим.
- Спасибо тебе, добрый человек, - напевно начал нищий, но затем его глаза – глаза, знавшие много боли и, судя по желтоватым прожилкам на белках, видевшие не меньшее количество виски – расширились от удивления, когда он узнал жертвователя.
Нищий сунул руку в кружку, выудил оттуда двадцатипятицентовк и швырнул им в Линкольна. Монета ударилась тому в грудь и со глухим звяканьем упала в грязь.
- Будь ты проклят, сукин сын! Я от тебя ничего не приму! – Зарычал безногий. – Ежели б не ты, я б до сих пор на своих двух ходил, а не доживал свой век калекой.
Фрэд Кавано взял Линкольна под руку и потянул его прочь.
- Не обращайте внимания на Тэдди, - сказал он, стараясь перебить проклятия нищего, несшиеся ему вдогонку. – Когда он набирается дешевого шмурдяка, он даже не соображает, что городит.
- О нет, он прекрасно понимает, о чем говорит, - губы Линкольна вытянулись в ниточку. – Я эту песенку слышал уже много-много раз. Люди, которые пережили столько бед во время Войны за Отделение, винят в этом меня. Полагаю, они имеют на это право. Я также виню себя, хотя они вряд ли найдут в этом утешение.
Амос, ожидавший их, сидя на козлах коляски, во всем походил на Кавано с Макмаганом, словно брат-близнец. Он хлопнул вожжами, и лошади с цоканьем потянули коляску по улице. Из-под их копыт и колес коляски полетела грязь. Не смотря на все богатства, которые приносили Денверу близлежащие шахты, город не мог похвастаться ни единой мощеной дорогой. По сточным канавам бежали потоки воды, жилые кварталы утопали в тени деревьев. Большинство домов, в частности, и общественных зданий, было сложено либо из яркого красного кирпича, либо из местного желтого, что придавало городу приятный красочный вид.
Улицу наполняли шахтеры в рубахах без воротников и в синих комбинезонах вперемежку с деловыми людьми – такое знакомое зрелище, одинаковое что для Чикаго, что для Нью-Йорке. Однако, нет – мгновение спустя Линкольн вынужден был переменить свое мнение – в Нью-Йорке и Чикаго на улице вряд ли встретишь вооруженного бизнесмена.
Когда он высказал это вслух, губы Джо Макмагана искривились в горькой усмешке:
- Вот у человека есть больше того, чем он того заслуживает, и он не считает, что должен поделиться с другими, у которых таких денег нет, мистер Линкольн. Так вот такой человек будет полным дурнем, если будет полагать, что те не захотят попытаться немножко перераспределить богатство, нравится ему это или нет.
- Это правда, - ответил Линкольн. – А также правдой есть то, что однажды это разделение снова может разорвать нашу страну на части. У рабского труда гораздо больше проявлений, чем те, которые до сих пор видим мы в Конфедеративных Штатах.
Амос переместил табачную жвачку за щеку, сплюнул и произнес:
- Точно, черт побери! Вот поэтому мы вас и пригласили – обговорить все это.
- Знаю, - Линкольн снова вернулся к созерцанию улиц, проплывающих мимо.
Шахтер, торговец, банкир – о классе, к которому принадлежал человек, и о его состоянии можно было судить по тому, как тот одевается. О положении женщин иногда судить было труднее. Определить, кто из них был беден, а кто – нет, трудности не составляло, а вот если женщина одевалась так, как будто сошла со страниц еженедельника «Фрэнк Леслиз Иллюстрэйтед», а красилась, как проститутка – как можно было определить, проститутка ли она на самом деле или жена какого-нибудь новоявленного шахтного барона? В Денвере такая разница была менее ощутима, чем дальше на восток. Именно на востоке по косметике можно было сказать о женщине все. Здесь же правила были несколько иными, и в том, что одна, а то больше женщин стали женами местных нуворишей, шагнув под венец прямиком с панели, не было ничего удивительного.
По богатству своего убранства отель «Метрополь» мог посостязаться с лучшими гостиницами страны.
- Вот мы и на месте, мистер Линкольн, - сказал Фрэд Кавано. – Здесь уютно, так что устраивайтесь и готовьтесь к вечерней речи. Вы не поверите, сколько народу хочет послушать, что вы скажете о труде в наше время.
- И они это от меня услышат, - ответил Линкольн. – А вот, что они подумают, когда услышат, в каком месте я остановился? Не примут ли они меня тогда за одного из эксплуататоров, которых они так ненавидят?
- Мистер Линкольн, в Колорадо вы не найдете никого, кто бы возражал против хорошей жизни, - ответил Кавано. – Что выводит народ из себя – так это то, что во имя того, чтобы горстка купалась в роскоши, остальные вынуждены добывать себе на хлеб насущный, зарывшись в грязь по уши.
- Я понимаю разницу, - проговорил Линкольн. – Но вы напомнили мне, что главное состоит в том, что так много людей в Соединенных Штатах, как фактически все белое население Конфедеративных Штатов, этой самой разницы не чувствуют.
Отель «Метрополь» отвечал всем разумным стандартам роскошной жизни, впрочем, как и тем стандартам, что выходили за рамки разумного. Вымывшись в горячей воде в оцинкованной ванне в конце коридора, съев на обед пару свиных отбивных, Линкольн не мог бы отказать себе в удовольствии поваляться в постели, даже если бы для этого пришлось лежать на ней по диагонали, чтобы не упираться ногами в изножье, но сначала нужно было дописать речь.
Он все еще занимался оттачиванием своей речи, забыв даже об ужине, когда в дверь постучал Джо Макмаган.
- Собирайтесь, мистер Линкольн, - сказал он с порога. – Сегодня вечером мы собрали для вас полный зал.
Обещанный зал, конечно, не блистал роскошью оперного театра невдалеке от отеля «Метрополь». Вообще-то, это был танцевальный зал, у одной из стен которого на скору руку был сколочен помост. Но как и обещал Макамаган, он был набит битком. Имея за плечами богатый опыт оценивания количества аудитории, Линкольн определил, что в зале находится более тысячи человек – большинство из них шахтеры и рабочие перерабатывающих заводов. Были здесь и фермеры, а также тут и там толпу разбавляли владельцы лавок и магазинов – все они стояли плечо к плечу, ожидая, что он им скажет.
Они разразились громкими и долгими приветственными криками, когда Макмаган представил его. Большинство из них были молоды. Молодежь считала его защитником труда в царстве капитала. Старшее поколение, как и тот нищий на вокзале, все еще обвиняло его за войну, а более всего, за поражение в ней. «Если бы я выиграл ее, я бы стал героем», - подумал он с горечью. –«Что с того? А если бы я родился женщиной, я стал бы домохозяйкой, или, что вероятней всего, - некрасивой старой девой».
Он надел очки и бросил взгляд на заметки, которые он набросал в поезде и в отеле.
- Еще поколение назад, - начал он, - я сказал, что дом, насильно разделенный надвое – на рабскую и свободную половину, непрочен. И он не устоял, хотя его разрушение произошло не тем способом, коего я желал.
О прошлом Линкольн говорил откровенно, не щадя себя.
- Конфедеративные Штаты и до сих пор не отказались от рабовладения, - продолжал он. – Ведь финансисты в Лондоне и Париже благоприятствуют росту их плантаций, железных дорог, сталелитейных заводов! Ведь капиталы мощным потоком продолжают течь в эту страну, и сколько же этого капитала, друзья мои, сколько его стекает с карнизов особняков богатеев, чтобы утолить жажду тех, кто живет в негритянских лачугах, живет едва ли лучше, чем неразумный скот, бок о бок с которым работают они на полях? Вы знаете ответ, и я знаю его.
- К черту этих проклятых ниггеров! – Выкрикнул кто-то из толпы. По толпе пробежали одобрительные выкрики.
Линкольн поднял руку.
- Я говорю и о белых людях, - ответил он. – Ибо нельзя разделить эти понятия на две части, отделить их друг от друга – уж по крайней мере, не в Конфедерации Южных Штатов. Потому что, если белый рабочий дерзнет там прийти к своему боссу и рассказать правду, коя состоит в том, что он не получает достаточно на жизнь, босс ответит ему: «Живи на то, что дают и смирись, или я на твое место поставлю негра, и тогда тебе придется учиться жить без ничего».
- И что же с нашими Соединенными Штатами , которые, как казалось, остались полностью свободными, когда мятежники отделились от Союза? – Продолжил Линкольн. – Неужели мы, неужели вы все, сейчас свободны? Неужели мы, неужели вы все, можете пользоваться теми великими и славными достижениями свободы, которые, как полагали Отцы-основатели, будут принадлежать каждому гражданину нашей Республики по праву рождения?
Или мы снова возвращаемся к тем несчастливым условиям, в которых находились до Войны за Отделение? Разве наши капиталисты в Нью-Йорке, Чикаго и – да! – здесь, в Денвере, не с завистью ли смотрят на своих собратьев-конфедератов в Ричмонде, Атланте, в молодом и шумном Бирмингеме? Не желают ли они быть на месте этих своих собратьев?
Не становимся ли мы снова нацией, наполовину рабской и наполовину свободной, друзья мои? Разве капиталист не ест хлеб, добытый вашим потом, ровно так же, как рабовладелец получает его ценой – и вот вам слово в том качестве, о котором вы еще не задумывались – труда негров, коими он владеет. – Линкольн вынужден был остановиться, потому что его слова потонули в хоре возмущенных голосов.
- Вы знаете свое положение, условия, в коих живете, - продолжил он, когда аудитория немного поутихла. – Говорю вам: вы и только вы знаете правду. В этой стране было время, когда человек, проработав наемных рабочим год, работал на себя – год следующий, а на третий год мог сам уже нанимать рабочих. Эти дни, боюсь, остались в прошлом. На железных дорогах, на шахтах, на фабриках один человек – магнат, а все остальные гнут спины на него. И если вы придете к своему боссу и скажете ему, что у вас недостаточно денег на жизнь, ваш босс скажет вам: «Живи на то, что дают и смирись, или я на твое место поставлю китайца или итальянца, или еврея, и тогда тебе придется учиться жить без ничего».
По толпе пробежался шумок, гораздо по-своему более пугающий, чем недавние гневные выкрики. Гнев недолговечен, а сейчас Линкольн заставлял их думать. Мысль давала всходы гораздо медленней гнева, но всходы эти были намного более долговременными – они не распускались пышно, чтобы тут же в одночасье увянуть.
- И что же нам делать, Эйб? – Прокричал шахтер с с лицом, так и не отмытым до конца от угольной пыли после долгого дня в забое.
- Что делать? – Повторил Линкольн. – Демократы имели свой шанс, и правление их было долгим – со времен моего президентства и до инаугурации президента Блейна в минувшем месяце. Сделали ли они хоть что либо, чтобы хоть как-нибудь помочь рабочему человеку?
Он усмехнулся, слыша, как сотни глоток выкрикивают: «нет!».
- И Блейн – тоже, хотя видит Бог, я желаю ему всего самого наилучшего, получает часть прибыли от железных дорог. И что тогда труд надеется получить от него, я не знаю.
Но я знаю вот что, друзья мои: когда Соединенные Штаты были разделенным домом, они были разделены и разделились географически. Теперь же ничего подобного нам не предстоит. Капиталисты не смогут отделиться от нас, как это сделали рабовладельцы. Если мы неудовлетворенны собственным правительством и тем, как оно обращается со своими гражданами, у нас есть революционное право и обязанность свергнуть его и заменить тем правительством, которое будет лучше отвечать нашим нуждам – именно так поступили наши предки во времена Георга III.
Ответом на эти слова был шквал аплодисментов. Люди затопали там, что пол начал сотрясаться под ногами Линкольна. Кто-то выстрелил в воздух из пистолета - оглушительно громко в замкнутом пространстве зала. Линкольн поднял вверх две руки. Медленно, понемногу, в зале восстановилась тишина. И в эту тишину он и заговорил:
- Я не призываю к революции. Я молюсь, чтобы в ней не оказалось необходимости. Но если старый порядок не уступит место справедливости, он будет сметен. Это не угроза, это не более, чем предупреждение человека, видящего приближающуюся бурю. Люди могут спрятаться от нее в убежище или выбежать наружу, чтобы возрадоваться ей – это все зависит от них. Вы, друзья, именно вы – эта самая буря. А что произойдет далее – это уже дело капиталистов. – С этими словами Линкольн покинул трибуну.
Джо Макмаган хлопнул его по спине.
- Это было сильно, мистер Линкольн, - сказал он. – Не то слово, как сильно!
- Спасибо, - ответил Линкольн, возвышая голос, чтобы его голос не потонул в несмолкаемом реве толпы.
- Хочу спросить вас кое о чем, мистер Линкольн, - проговорил Макмаган и, получив утвердительный кивок головой со стороны собеседника, нагнулся ближе, чтобы только бывший президент смог его услышать. – Вам когда-то попадались книжки одного парня, которого зовут Маркс, мистер Линкольн? Карл Маркс?
Поделиться книгой: