Помоги проекту - поделись книгой:
«Пожирающихъ пожру, яко Египетская корова».
Днемъ на Театральной Площади спекулянтъ Гуляшъ, получивъ за казенную крупчатку, шедшую какъ будто въ дѣтскій домъ, одиннадцать «лимончиковъ» бумажки обронилъ. Мело и птицами взвились десятки со всѣми буквами — арабскими, китайскими, иными. Прохожіе гонялись — дѣтки ловятъ мотыльковъ. Потомъ обидѣлись — пускай летятъ. Летали.
А въ тайномъ мѣстѣ — у мадамъ Бэзэ на Кисловкѣ — поэтъ изъ школы «Ничевоковъ» разсѣянно локнувъ винца началъ кого-то отпѣвать съ особо усѣченными рифмами, но вскорѣ завялъ, даже вина не допилъ. Сползъ подъ столъ, и крабомъ вбокъ пошелъ. А выпилъ мало. Нехорошій день!
Подмели арену. Раньше всѣхъ пришли курсанты гувузскіе гуртомъ съ руководителемъ — направлять и толковать.
Витріонъ лежалъ возлѣ конюшни на соломѣ, какъ въ колыбели. Мэримэ волновалась, чесала шею, копытомъ перестукивалась съ кѣмъ-то. У стойла Бѣловъ присѣлъ на ящикъ. Думалъ не о побѣдѣ — о нѣжной безпорядочной улыбкѣ. Кому письмо?
Изъ кассы:
— Товарища Бѣлова!..
Лидія Степановна. Сзади, неважной, но досадной тѣнью Томилинъ. Зачѣмъ у него такая шапка? Лопарь!
— Билетъ хотите? Я сказалъ, чтобъ дали… Вдругъ скажетъ «васъ». Вѣдь нѣжно, очень нѣжно коситъ лукавый глазъ.
— Я къ Витріону. Вѣдь я вамъ призналась — только его люблю…
Томилинъ не доволенъ. Распластываетъ ручки, летучей мышью вверхъ — и нѣтъ его. Бѣловъ не отвѣчаетъ. Учтиво хмыкнулъ и назадъ въ конюшню.
— Бѣловъ! Здѣсь изъ цека и наркомпроса. Направо въ ложѣ. Большой успѣхъ. Академическій паекъ.
Нѣтъ силъ. Схватить проклятый шаръ, расплющить! Зубья вырвать, какъ клещи у рака, чтобъ хрустѣли. Каково! Самъ своего соперника придумалъ и родилъ. Какъ она смѣетъ думать объ этой жести, когда у него, у Бѣлова — мохнатая теплая грудь, а въ ней звѣриный дикій гулъ! Какъ только смѣетъ! Къ ней! Къ зеленымъ лоскутамъ, къ пустымъ флаконамъ! Пригнуть и выпить! Жжетъ во рту.
Сидитъ. Вотъ только попросилъ водицы. Но даже вода отдавала мерзкой жестью, какъ Витріонъ, когда его чудовищное тѣло потѣетъ отъ потугъ.
Неспокойно. Негръ — весь изъ кубовъ — пробовалъ вольтижъ, но вдругъ зѣвнулъ, громко, какъ песъ передъ грозой. Убрѣлъ и Мэримэ шепнулъ:
— Въ Марсель бы! Да не пустятъ…
Мэримэ рванулась, заржала. Нехорошо, когда Мэримэ ржетъ.
Больше нѣть людей. Тревожно. Что если вправду послѣдній человѣкъ — каюкъ? Вѣдь всякое бываетъ. Вылупились маски, пошли крутиться, кувыркаться, всячески свое исподнее томленье выявлять. Афганецъ, ирландецъ — это еще такъ. Хуже! Неподобный, не нація, не секція, а вздоръ, свой павіановъ задъ на ложу главную наставилъ. Въ ложѣ дама, лорнетку выронивъ, икнула, какъ будто ѣла бѣловскую капусту, а не «Савойское» корректное рагу.
У масокъ — видимость. Потомъ звѣрье. Одни хвосты. Зайцы стрѣляли изъ пушекъ и, за нитку дергая, вздымали флагъ — торговый, военный, морской — красное поле, въ лѣвомъ углу пять золотыхъ буквъ. Какіе-же трусы! На галеркѣ юлы и хапуны, — чиновничья пустая зыбь — заволновалась. Часто задышали груди съ броней. Посмотришь — человѣкъ. Ошибка. Снаружи френчъ перелицованный, внутри крутая мандатная начинка. Дальше, собака изъявляла вѣрность. Газетчикъ Фединъ — надо думать, что онъ предъ этимъ не меньше ковшика самогонки выхлесталъ — сталъ брюки скидывать, какъ въ банѣ, вопя:
— Долой имперіализмъ! Требую новыхъ тарифовъ! Вѣдь человѣкъ, не песъ!..
Увели. Одна бѣда. Лисица съ курицей нѣжнѣйше цѣловались. Гнусный. Нѣкто сильно элегантно заметался, закудахталъ:
— Какъ же? Какъ же?
Подъ скамью поползъ и, устыдившись, чтобъ не подумали чего, засунулъ въ ротъ мороженое яблоко. Ну, вечеръ!
Бѣловъ не видѣлъ. Слышалъ только топъ копытъ и томительное ржаніе Мэримэ, запахшей грустью, домомъ, жеребенкомъ. Барабаны. Униформа въ красныхъ фракахъ наспѣхъ сложила коверъ. Послѣдній номеръ — Витріонъ.
Бѣловъ нехотя идетъ къ проходу. Рыжій, нынѣ изумрудный, кричитъ:
— Тріумфъ! Ки-ки!
И гонгъ — ладонь по заду. Тишина. Витріонъ встаетъ. Неукоснительно, чинно. Американскій президентъ. Идетъ. И дальше. Вздрогнули. Хотѣли удержать. Довольно! Онъ клоуна и курсанта на лопатки. Дальше. Ужасъ. Куда? Куда?
Только Бѣловъ все понялъ. Въ шестомъ ряду направо лукавитъ глазъ. Прямо къ ней, черезъ ряды, шагаетъ шаръ, протягивая щупальцы, скрежеща зубами колесъ. Она ему — перчаткой. Бѣловъ не можетъ. Пробуетъ догнать. И на песокъ. Вопитъ:
— Держите! Эй, Витріонъ! Мерзавецъ! Витька! Стой! Не смѣй!
Снова тихо. Темно. Публика ужъ разошлась. Только счетоводъ шумитъ въ пустомъ подъѣздѣ.
— Стибрили фуляровый платокъ. — Вотъ какъ. Побѣда! Скэтчъ! Культура!
Бѣловъ конечно знаетъ, куда наглецъ сбѣжалъ. За нимъ въ догонку. По бульварамъ, гдѣ нѣкогда ходилъ трамвай «А». Дверь. Закрыто. Подъѣздъ забитый досками. Стучитъ.
— Пустите!
Никого. На страшный рыкъ и грохотъ — осипшій женскій голосъ:
— Гражданинъ, чаво шумите? Послѣ десяти чужихъ невелено пущать. На то домкомъ.
— А почему его пустили?
— Кого?
— Витріона.
— А кто такой? съ какой квартиры?
— Шаръ, цилиндръ и ерунда. Пустите!
— Никакихъ цилиндровъ.
Тихо. Часъ, другой. Ноги твердѣютъ. Сползъ въ сугробъ.
Утро. Вбѣжалъ наверхъ. У двери прислушался. Дребезжанье. Короткій выдыхъ воздуха. Томный стонъ. Сухой жестяной поцѣлуй. Навалился плечомъ, всей тяжестью любви и горя. Дверь уступила, виновато повисла на одной петлѣ. Не замѣтилъ даже на столѣ лопарской шапки. Она смѣялась, прибравъ свои хитрыя, песьи уши. Увидѣлъ — Витріонъ въ углу, и впавшія, до бѣлизны сухія зацѣлованныя щеки. Зналъ. Схватилъ машину, мялъ, ломалъ, давилъ, кроша стекло и жесть. Хозяйка вопила:
— Батюшки! Громятъ!
Внизъ. Къ себѣ. На острый горбъ — лежать до ночи, до конца, до смерти.
Шесть недѣль лежалъ. Спасъ профессоръ. Заразился, правда безъ шаровъ и безъ партійныхъ билетовъ, но съ причитаніями, съ выплесками слезъ, съ ревомъ линялому солнцу. Кормилъ Бѣлова мороженой картошкой, до приторности сладкой, всласть кормилъ. Всѣхъ жалѣлъ: какъ въ оперѣ — измѣнницу съ прической набокъ, пронзеннаго счастливчика съ такимъ итальянскимъ именемъ «Витріонъ» и бѣднаго ревнивца, выдохнувшаго всѣхъ трехъ, четвертую любовь и задыхающагося въ стеклянномъ шарѣ.
Сегодня Бѣловъ всталъ. Идетъ. Шатаясь отъ пьяныхъ, теплыхъ лужъ — какъ будто кто-то пилъ хорошее удѣльное и пролилъ. Такъ всѣ перепились и ни учетовъ, ни расчетовъ — выдача весны.
Къ ней. Перемѣнилась. Смотритъ не въ него и не поверхъ — въ себя. Глаза остались, по привычкѣ, но не лукавство въ нихъ — пустота. Зябкая — углы платка все подбираетъ локтемъ. Говоритъ отчетливо, далекимъ голосомъ, какъ въ телефонъ:
— Я васъ такъ ждала тогда… А вы сидѣли надъ вашей жестью… Теперь ужъ поздно… Я не любя любила — какъ вещь.
И очень тихо — себѣ, послѣ телефона — нѣть, ему — онъ могъ бы быть отцомъ — онъ не быль — съ нѣжностью отчаянья — едва:
— Я вся въ другомъ… Я жду ребенка…
Ребенка? Сына Витріона? Бѣловъ встаетъ, чумѣя. Притоптываетъ. Чтобъ себя добить:
— Когда это случилось?
— Въ тотъ вечеръ. Вы бросили, заболѣли. Мы отнесли его вдвоемъ. И онъ остался.
Не слышитъ. По бульварамъ. Бѣжитъ кольцомъ. Здѣсь долженъ былъ идти другой, дивить и наводить порядокъ. Взлѣзаетъ на бесѣдку, гдѣ когда-то солдаты играли попурри, а теперь заходятъ по простымъ дѣламъ. Вѣщаетъ:
— Родъ Витріоновъ продленъ!
У Никитскихъ кидается на мотоциклетку, прислонившуюся въ изнеможденіи къ стѣнѣ:
— Стрекочешь? Дышишь? Сыночекъ!
Мотоциклетка — реввоенсовѣта. И вообще безобразить нельзя. Въ сына никто не вѣритъ. Темнота. Обида. Чужія руки, клещи, углы и долгая мучительная тряска по всѣмъ горбамъ московскихъ мостовыхъ. Подъемъ, кружится голова. На земь. Прощай любовь! Уже поздно. Холодное, замученное темя. Половицы крашеныя. Тишина.
Дней нѣть — есть день. Бѣловъ дѣвически застѣнчивъ, мудръ и кротокъ. Даже Федотова, самая злая сидѣлка, его порой съ ложки кормитъ пшеннымъ отваромъ. Онъ самъ не ѣстъ. Понимаетъ — надо, но забываетъ. Только взялъ миску — ужъ сонъ, и гудъ, и мелкія мурашки. П
Сначала онъ томился. Ласкалъ шары отъ клумбъ, звоночекъ, кружку и всякую пустую, завалящуюся вещь. Все это — дѣти. Къ груди подносилъ, баюкалъ, звалъ Витеньками и надъ каждой трещиной немало горевалъ, какъ мать надъ дѣтской хворью. И рвался въ міръ, гдѣ вещи ходятъ, вертятся, растутъ, гдѣ безусловно по ночамъ отъ Страстного и вкругъ по всѣмъ бульварамъ проходятъ караваны дисковъ и угловъ.
Теперь спокоенъ. Отъ ясности колѣни гладитъ и щуритъ слегка глаза. Онъ — патріархъ, родоначальникъ тысячи колѣнъ, великій извлеченный корень. Впервые присмотрѣлся къ людямъ — увидалъ — всѣ — дѣти Витріона, только въ глупыхъ, мягкихъ маскахъ. Не тѣло — жесть нагрѣтая до пота. Шагъ. Пол-оборота. Спокойно. Сонъ. Скрежетъ. Скребъ. Смерть.
Глядитъ въ окошко на Москву: крыши, трубы, дымъ, суета. Прекрасное гнѣздо изъ жести. По вечерамъ онъ слышитъ — дребезжитъ и кружится, и плачетъ большое сердце изъ стекла.
Сейчасъ тепло. Темнѣетъ. Бѣловъ считаетъ трубы: четырнадцать, семнадцать. Дальше трудно. А прошлое свое — пустырь и домъ на сломъ. Рѣдко, рѣдко изъ кирпичнаго желудка вѣтеръ выхлестнетъ лоскутъ обоевъ — дѣтская, китаецъ сквозь сѣтку — другой лоскутъ — зеленый. Тепло. И Бѣловъ радъ. Радъ, что родилъ большое жестяное племя. И больше радъ еще, что онъ не съ нимъ, а здѣсь, на койкѣ у окна. Нахлынула густая теплота, отъ живота земли. Зеленый лоскутокъ и волосы въ сторону, водометомъ.
Безпорядокъ. Тамъ міръ и Витріонъ. Еще — любовь. Письмо было ему. И это небо, будто въ дыркѣ — тамъ. Бѣловъ встаетъ и безконечно нѣжно, какъ золотые пролетавшіе жуки, жужжитъ:
— Дзунъ. Дзунъ.
И выше, паромъ, — въ окно.
А если послѣ внизъ — любовь не шаръ. Забытая летитъ, а торжествующая камнемъ падаетъ на землю. Ей можно все.
Вторая
Сутки
Сначала все шло хорошо. Говорили на разныхъ языкахъ. Тряска. Гулъ. Нѣмецкое глухое «hа». Кофе. Копоть. На площадкахъ гудъ. Пріятная тоска. Сначала — міръ.
Теперь — Россія. Станція «Ивашино». Поѣздъ, пометавшись — стать или не стать — замеръ. Поль-Луи взлетѣлъ на койкѣ, распахнулъ свой лѣвый глазъ. Показалось — губастый негръ смѣясь ударилъ въ джазъ-бандъ. Гонгъ. Свѣтъ. Горячія плясуньи — звуки — буквы влетѣли въ ротъ. Огонь. Залить!
— Гарсонъ! Шерри-коблеръ!
Пусто. Буквы растутъ, бухнутъ. На вагонѣ пять вспухшихъ буквъ: Р. С. Ф. С. Р.
И дикій рыкъ:
— Куды?
Поль-Луи — къ окошку. У вагона баба въ тулупѣ. Разрослась отъ узловъ, мѣшковъ. Тѣсто въ мѣху. И копошится, всходитъ. Лицо лиловое — сирень.
— Куды ты прешь? Здѣсь знаешь кто? Дипломатическій! А дальше — делегатскій! А тамъ штабной! Иди! Иди!
Тѣсто растетъ. Въ грудь кулакомъ. Присѣла. Растеклась. Кудахтнула:
— Сопачъ! Иродъ! Вѣдь яйца…
Паровозъ насмѣшливо фыркнулъ. Бабки, буквы, будки — провалились. Остался снѣгъ. Поль-Луи глядитъ. Страшно. Конечно, онъ въ Парижѣ видѣлъ… Но тамъ летитъ и нѣть его. Конфетти. А здѣсь — большой, сухой, тяжелый. Даже не лежитъ — ползетъ. Сейчасъ зацѣпитъ поѣздъ, подрумянивъ — глотнетъ. Вѣдь онъ высокій — съ домъ. А можетъ быть подъ снѣгомъ уже лежитъ второй дипломатическій вагонъ, со шторкой, съ Поль-Луи: въ лѣвомъ карманѣ паспортъ, визы, билетъ корреспондентскій, марки, карточка брюнетки съ чолкой до бровей. А глубже подъ карманомъ зудъ и ужасъ:
— Такъ вотъ она какая! Не уйдешь.
Курьеръ. Старается дохнуть Европой. На тщедушномъ тѣльцѣ стоитъ углами, не сгибаясь, жесткій новенькій костюмъ. Ахъ, но отъѣлся! Даже не наѣлся — въ Ригу и обратно. А на людяхъ, въ буфетахъ ѣсть приходится съ особымъ тактомъ, не роняя достоинства Ресефесера. Ну, двѣ котлеты, три пирожныхъ (хорошо бы двадцать!). Занимаетъ Поль-Луи:
— Во Франціи какъ будто министерскій кризисъ. Газеты пишутъ…
Поль-Луи расправилъ ноздри, понюхалъ, улыбнулся. Гранки. Кризисъ. «Ну, этотъ кабинетъ на три часа.» — «Намъ по дорогѣ». Жерраръ, мигнувъ платочкомъ изъ карманчика Люси, — въ каретку. «Къ чорту кабинетъ!» Rue Croissant. Скворцами газетчики. Ни имени, ни словъ, но только «эррр». Какая же газета безъ «эррр»? Вермутъ. Перо. Статья готова: Жорэсъ… трибунъ… народъ…
Курьеръ ушелъ. Литовецъ въ корридорѣ вытащилъ «Извѣстія», прочелъ:
— Санпоѣздъ… Волсовѣты… Горбуновъ…
Съѣлъ коржикъ, литовскій, съ полендвицей. Мурлыкнулъ фоксъ-тротъ — подслушалъ въ Ригѣ, отъ поѣзда до поѣзда — успѣлъ. Все сдѣлалъ, что только могъ. Уснулъ.
Поль-Луи — опять въ окошко. Домъ. Надъ домомъ дымъ. Стоитъ и никуда. Даже дымъ — какъ камень. Не взлетѣть, выдохнутъ — и стой.
— Конечно, я же зналъ объ этомъ… Въ Россіи страшный климатъ. Но огонь. Жизнь кипитъ. Мы на конгрессѣ выяснили…
Помнитъ — было ясно: революція — легчайшее вино, бурлитъ, и каждый день — серебряная быстрая крупинка — ввысь. Теперь увидитъ. А климатъ — это пустяки.
Пока что — жутко. Стѣнка спальнаго вагона. Серпъ-молотъ. Параграфы — пять, десять, много. Что можно и чего нельзя. Если многаго нельзя, то вѣдь есть же, навѣрное, одинъ параграфъ добрый: ну да, ну это можно…
Высоко — картинка (какъ уцѣлѣла?) — веранда, море, кактусъ: «Hotel Belsito, San Remo». Пережитокъ. Главное — огонь. Скоро Москва. Товарищи. Конференція. Интервью. Статистика. Жизнь.
Со скуки отмѣтилъ впечатлѣнія:
«Переступилъ черезъ порогъ. Здѣсь новый міръ…»
Сафьяновую книжку — на мѣсто въ карманъ. Брюнетка смѣется, встряхивая чолкой. Глубоко подъ книжкой, подъ брюнеткой:
— Отсюда не уйдешь!
На вокзалѣ — первая бѣда. Только Поль-Луи вышелъ изъ вагона, вытащивъ рыжій чемоданъ, гдѣ средь резолюцій и носковъ булькала нѣжно туалетная вода «Ирисъ», для кожи, чтобъ не трескалась отъ вѣтра, булькала и пахла левкоемъ, — только вышелъ, только вытащилъ, только забулькала — въ залѣ третьяго класса кто-то, со сна, услышавъ громъ и свистъ, завопилъ:
Поделиться книгой: