Помоги проекту - поделись книгой:
Илья Эренбургъ
Шесть повѣстей о легкихъ концахъ
Рисунки Элъ Лисицкаго
«Haec est in poenam terra reperta meam»
Первая
Витріонъ
Темь: окошко въ стѣнку. Только дырка спасаетъ — большая, съ голову. Бѣловъ пробовалъ печку ставить. То есть печку ему обѣщала переуступить Марья Ильинишна — полковница, изъ Госиздата — ей большую кирпичную поставили. Обѣщала за двадцать косыхъ. А косые обѣщалъ Бѣлову Доберъ — вѣрный человѣкъ. Долженъ былъ Бѣловъ только малость схалтурить: трубы дымятъ, надъ трубами заря, рабочій — одни мускулы, главное приналечь на мускулы — протягиваетъ руку середняку. Середнякъ, конечно, средній, не въ немъ суть. Подпись соотвѣтствующая:
«НЕСИТЕ КАРТОФЕЛЬ».
Бѣловъ старался — печка. Но вмѣсто трубъ — палочки, вмѣсто мускуловъ — разжирѣвшія запятыя. Подписи самъ Ильичъ и тотъ не прочтетъ. Бѣловъ ее, скорѣй всего, только предчувствовалъ. Не будетъ картошки. Но и печки не будетъ. А дырку сдуру уже пробилъ. Все равно — свѣту больше. Порой залетаютъ гостьи — косматыя бѣлыя птицы. Солнце, прицѣлившись, въ дырку размашисто плюнетъ, и Бѣловъ отъ радости осленкомъ заоретъ.
Сосѣдъ — профессоръ, «контръ» отчаянный — занятъ подпольной работой: «симптомы душевныхъ заболѣваній преступныхъ элементовъ». Крикъ ослиный услышавъ, махорку просыпавъ, къ отдушинѣ тайной несется. Вытащивъ папку, быстро у стѣнки пишетъ:
«Еще одинъ случай: ничѣмъ необоснованные похотливые вскрики»…
Кровать — холмомъ. Табуретъ. (Бѣловъ: «Осторожно! Садясь, наклонитесь направо для равновѣсія»). Облупленный тазъ съ черной ледяной корой. Скользко: Бѣловъ умывался, подмерзло съ утра. Ему не холодно — онъ въ полушубкѣ. Ребята достали. Краденый, съ военнымъ клеймомъ. Пришлось перекрасить. Краски не хватило, кончилъ правый рукавъ гуталиномъ. Посему — неприступенъ. Всю зиму одно: «свѣже-выкрашенъ». Лидія Степановна его на всякій случай даже съ честной сухой стороны къ себѣ не подпускаетъ.
Странныя въ комнатѣ вещи: доски съ прибитыми штепселями, подкова, веревки вокругъ, жестяные диски, стекло, заржавленое колесо стѣнныхъ часовъ, коробки отъ гильзъ, ерунда. Все это не случайно, не завалявшійся хламъ, но тщательно подобрано, полно значенія. Бѣловъ — не чудакъ, не старьевщикъ — художникъ-конструкторъ. Запомните — Василій Бѣловъ.
Вотъ съ матеріаломъ туго. Хоть онъ зарегистрированъ во Всерабисѣ, достать ничего нельзя. Въ Изо выдали карточку. — Пошелъ: позвольте жесть, стекло, дерево и кой-какую мелочь. А ему: — У насъ только въ тюбикахъ краски. Хотите зелень Веронэза? — Ослы! Приходится все добывать налетомъ, порой съ опасностью. Штепселя, конечно, просто — вывертываетъ всюду — въ совѣтскихъ мѣстахъ и въ гостяхъ: всегда, заведя о пайкахъ разговоръ, изловчиться можно. Съ жестью хуже. Недавно листъ стянулъ съ обгорѣвшаго дома на Зубовскомъ. Милицейскій увидѣлъ, стрѣлять хотѣлъ. Едва убѣжалъ. Такъ все — до бичевки изъ мудраго главка. Времени мало. Ночью коченѣя сидитъ Бѣловъ, мастеритъ. А печка и полъ изъ «Ледяного Дворца» и капустный духъ (будто не супъ, а портянки) — все это мелочи, бытъ, говорить не стоитъ. Циркуль. Число. Описанный кругъ великъ и прекрасенъ. Здѣсь нѣтъ ни ошибки, ни страсти, ни скверной, чужой суеты. Дано капустнымъ, корявымъ, гнилымъ. Но можно, циркульной пастью схвативъ, разсчитать и построить: комнату — каюту въ поднебесьи, чувства, не четыре, а сорокъ четыре материка. Есть Вещь. Вѣдь были-жъ другіе — песья морда (обязательно въ профиль), верблюдникъ Аравіи, рыба, крестъ. Теперь — просто Вещь. Такую можно построить — законы притяженія блюдя — чтобъ одна, внѣ земли, вертѣлась — новое тѣло средь тѣлъ.
Темь — чепуха. Двѣ вещи. Одну рожаетъ сейчасъ на горбатой кровати, доску подложивъ, чтобъ сподручнѣе было. (На доскѣ трафаретомъ: «Осторожно. Бисквиты.») Новая форма. Абстракція. Тяжесть цилиндра и шаръ. Треугольниковъ зубья рвутся впередъ, хватаютъ, берутъ. Вращается. Ходитъ. Памятникъ новой эры. Не можетъ стоять онъ, какъ воронье пугало. Долженъ гулять — отъ Страстного, по всѣмъ бульварамъ, кольцомъ вдоль трамвайной линіи «А». Отъ страха послѣднія клячи сдохнутъ. Онъ будетъ ступать, шагъ за шагомъ, чудесный, непреложный. Такого нельзя не замѣтить. Даже американецъ, спеціальный корреспондентъ «Чикагской Трибуны», рожденный на тридцать восьмомъ этажѣ и въ часъ выплевывающій пять тысячъ словъ по кабелю, увидѣвъ — падетъ, подыметъ къ небу длинныя носища своихъ рыжихъ штиблетъ, увѣруетъ въ эру.
Два года его измышляетъ Бѣловъ. Штепселя и жестянки — прицѣлъ. Только сегодня закончилъ чертежъ. Сдѣлать легко — все высчитано, вымѣрено, ясно. Даже имя есть — Витріонъ. Глупое имя. Какъ будто въ животѣ бѣловскомъ подъ цилиндрами еще топорщится романтическая дрянь.
Отсюда другая вещь — съ виду много обычнѣй самоходныхъ угловъ — Лидія Степановна Барыкова. Съ любовью дѣло обстоитъ смутно, еще не обслѣдовано. Объяснить очень трудно. Почему Бѣловъ, презирающій чувства, ходитъ къ совѣтской барышнѣ съ прической на уши, съ амурчатой камеей и съ шалой шалостью — растрепать, обидѣть, надъ конструкціей всласть посмѣявшись, убѣжать и вскользь губами задѣть крутые холмы бѣловскаго лба, изъ которыхъ прутъ Витріоны. Почему? Какъ такое понять? Только одно — вернувшись за полночь — бухъ на острый горбъ и нѣтъ силъ. Въ глазахъ не торжественный шаръ, а ямочки щекъ, изъяны, на бокъ прическа, отъ ласки и боли блѣднѣющій тусклый зрачокъ — безпорядокъ, прекраснѣйшій вздоръ, любовь. Не понимая, глядитъ, а въ дырку, барахтаясь, лѣзутъ съ неба золотые жуки. Да! Можно построить такую, что будетъ въ пространствѣ вертѣться — большая, стальная, одна. Только съ любовью никакъ не сладить: положишь — взлетитъ, скажешь «лети!» — грохнется камнемъ, убьетъ.
Никто не хочетъ признать Витріона.
— Ну, выставьте чертежъ… пожалуй онъ графиченъ…
А это родилась вторая вещь. Какъ огонь, колесо, винтъ. Подманилъ къ себѣ большого коммуниста, такого, что подпись его всѣхъ монографій важнѣй. Каждая буква сама по себѣ и резюме, и смѣта, и мандатъ. Пришелъ ласковый, сладкій. Голосомъ, брюшной цѣпочкой, золотомъ волосъ звенѣлъ, звенѣлъ.
— Конструкція сорокъ седьмая… подготовительный проектъ…
Подъ конецъ, замирая, дитя свое:
— А это? Это Витріонъ!
Здѣсь произошло нехорошее. Зубья треугольниковъ мягкую душу зацѣпили. Разстроился, озлился, опять разстроился. Кашлемъ затыкая слезы, кричалъ:
— Зачѣмъ вы это дѣлаете? Развѣ я объ этомъ мечталъ въ Женевѣ? Нужно — солнце, красота, нѣжность! А здѣсь каторга, тоска. Гляжу — схожу съ ума, какъ будто я виновенъ, что эти циркули пожрали міръ!
И «контръ» за стѣнкой не дышалъ. Зачѣмъ ему дышать? Потомъ надышется, вписавъ въ тетрадь еще одинъ первостепенный казусъ:
«Признанье преступника. Симптомы: въ голосѣ безспорно патологія, скорѣй всего мазохистъ».
Не выдержалъ, пришелъ взглянуть:
— Скажите, а у васъ никогда не бываетъ желанья коснуться вотъ этихъ колесъ?
— Да. Часто. Я глажу шаръ. Вѣдь это-жъ не искусство — это вещь.
Профессоръ, пренебрегая конспираціей, радостно мурлыкнулъ:
— Отмѣтимъ: коммунисты склонны къ извращенію, именуемому фетишизмомъ.
Боясь запамятовать, быстро къ печкѣ побѣжалъ.
Всего больнѣй — Лидія Степановна. Ужъ не смѣется — съ гадливостью глядитъ на Витріонъ:
— Порвите! Разбейте!
Какъ можетъ онъ ради прежней, сущей вещи предать вторую, еще небывшую? И гордо кидаетъ пріятелево слово:
— Вы староваторша.
А самъ не разъ ночью листы замученные комкалъ, билъ стеклянныя преграды и раздѣльно, какъ старуха на полатяхъ, стоналъ. Профессоръ больше не записывалъ — все ясно. Одного боялся — заразиться, — тогда и шаръ достанешь, и въ партію запишешься, и просто пропадешь.
Холмистый лобъ остылъ, давно не слыша горячаго, сухого дыха. Ко всему появился — сразу, будто грибъ — ученикъ балетной студіи Томилинъ. Во-первыхъ онъ танцуетъ (не Витріонъ, онъ самъ). Во-вторыхъ — ноги — у Лидіи Степановны къ ногамъ пристрастіе — будто Эйфель сдѣлалъ. Въ-третьихъ, при первыхъ двухъ — идеалистъ, можетъ все — и шалости, и поцѣлуй впотьмахъ, и золотыхъ жуковъ за стѣнкой особенно, поэтично объяснить. Еще въ-четвертыхъ, въ-пятыхъ… Словомъ, часто теперь въ ея словечкѣ — Томилинъ Эйфелевой ножкой брыкъ.
— Бѣловъ, вотъ вы никогда не передаете въ вашемъ творчествѣ любовь.
Да, да, конечно! Онъ дѣлаетъ вторую вещь. Онъ выдаетъ съ головой любовь. Томилинъ прыгнетъ и замретъ, раскинетъ ручки — все какъ напечатано: «ты у меня одна…» «навѣки…» Изъ подъ носка выскакиваетъ вѣчность. А шаръ живетъ одинъ, и если высчитать получше — онъ будетъ надъ землей и внѣ земли. Значитъ уйти? Пускай Томилинъ, потерявъ лицо, находитъ голодный, бѣшеный и радостный зрачокъ.
Уйти не можетъ. Ходитъ. Глядитъ. И, прикусивъ тоску, строитъ Витріонъ.
Не вытерпѣвъ, спросилъ:
— Скажите прямо… Томилинъ?
Серьезно, съ грустью, чернью опушивъ глаза, точь въ точь, какъ птицы въ дыркѣ, сказала:
— Нѣтъ.
А послѣ — можетъ это шутка, обидная до задыханья, до топота въ каморкѣ:
— Я люблю только вашъ Витріонъ.
Бѣловъ хотѣлъ понять, не смогъ. Такъ все осталось — отъ пуха золотого на затылкѣ до жести и стекла, отъ метафизики Томилинской до хруста нежданно набѣжавшихъ рукъ.
Сегодня добрый день. Пришелъ къ Бѣлову нѣкто Гугерманъ. Взглянулъ на Витріонъ и взволновался. Гугерманъ былъ прежде, конечно же, помощникомъ присяжнаго. Велъ маленькіе иски, пилъ «Спотыкачъ» и, будучи меланхоликомъ, все время размышлялъ: имѣлъ ли право Раскольниковъ убить старуху? преступна ли въ аспектѣ высшей этики любовь Анны Карениной? и въ томъ же родѣ. Потомъ — октябрь. Отца Гугермана — брильянтщика — прикончили въ чекѣ, скорѣй всего за множество мельчайшихъ каратовъ. Мать умерла отъ сыпняка. И вообще ничего не осталось — даже бумажникъ съ монограммой въ трамваѣ вытащили. Ни семьи, ни буквъ. Былъ Гугерманъ — человѣкъ, на немъ брюки. Москва — городъ, въ немъ Лубянская площадь. Не стало. А жить очевидно все-же нужно. Гугерманъ попалъ — судьба надъ меланхоліей посмѣялась — въ подотдѣлъ цирка Тео.
Служилъ исправно, ни «Спотыкачъ», ни Раскольниковъ не отвлекали. Всячески старался сочетать ерныхъ клоуновъ, мычавшихъ «мммы», борцовъ съ одиннадцатью пунктами резолюціи, «о пролетарскомъ духѣ новаго цирка». Для этого подписывалъ инструкціи, просиживалъ кресло ампиръ съ гербомъ о трехъ ножкахъ и получалъ двѣ трети отвѣтственнаго пайка.
Витріонъ увидѣвъ, Гугерманъ сначала испугался, потомъ смѣяться сталъ: большіе треугольники сновали, цапали, совсѣмъ какъ управдѣлъ Кирюшинъ, ревнитель всѣхъ теовскихъ секретаршъ. Занятно. Что если эту штуку въ циркъ? И люди-змѣи, и слоны изъ двухъ, и живыя куклы — все пріѣлось. А здѣсь и весело, и даже идеологію припустить легко: міровой пролетаріатъ просыпается, потягивается, встаетъ, идетъ, свергаетъ.
— Хотите въ циркъ?
Чудно, а впрочемъ… Что-жъ, въ циркъ, такъ въ циркъ. Главное — достроить. Пустить. А дальше онъ самъ пойдетъ, съ арены на бульвары, никакой чекистъ его не словитъ.
Рѣшено. Вечеромъ идетъ къ Лидіи Степановнѣ. Удача. Молчитъ. Дразнить — и то не хочетъ. Пора итти — теперь работать, во всю.
— Спокойной ночи.
— Вася, останьтесь… я не могу!
Впервые — «Вася». Смѣется? Остаться? Но вѣдь главный шаръ не можетъ ждать, онъ хочетъ жить и двигаться — родиться.
— Все это шутки. Дома — Витріонъ.
На лѣстницѣ темно. Площадка — злая, поскользнулся. И прямо въ чьи то руки. Ласково и гадко лицо облапили мѣховые наушники Томилина. Танцору хоть бы что — весь изогнулся, взмахнулъ руками — крылышки — сразу видно идеалистъ — и черезъ двѣ ступеньки наверхъ.
Въ цирковой комнатѣ Тео кипитъ работа. Обсуждаютъ новый скэтчъ «третій интернаціоналъ». Придутъ народы въ громадныхъ маскахъ. Гримъ устарѣлъ, обязательно маски, чтобъ хари были въ аршинъ. Ужасныя хари! Не только австраліецъ или кафръ, а просто тварь какая-то безъ имени и та сюда же приползла. Фіолетовая лакированная образина — ни глазъ, ни носа, только черная таинственная щель восторженнаго рта — привѣтствуетъ. Примѣрили, — перепугались — павіановъ задъ, не разберешь лицо или другое.
Пришелъ наѣздникъ негръ. Печальный, кашляетъ. Убавили паекъ. Въ какія-то невнятныя штанины нарядили. Не можетъ:
— Хочу въ Марсель.
Гугерманъ увѣщеваетъ:
— Костюмъ прекрасный — по инструкціи — супрематизмъ.
А конюхъ клянчитъ сапоги:
— Палецъ лѣзетъ, передъ копытомъ лошадинымъ — срамъ.
Въ сторонкѣ начетчикъ изъ комячейки верещитъ:
— Циркъ долженъ выявить физическую красоту пролетаріата. Все дѣло въ мускулахъ…
Конечно, мускулы — не запятыя. Но негръ одно:
— Убавили паекъ…
Какіе мускулы! Слава Богу, если косточки въ штанахъ супрематическихъ еще бренчатъ.
Не только люди — звѣрье. Высоковъ, горячится:
— Хотите медвѣдя заставить созывать народы барабаномъ? Гидру капитала долженъ рвать на клочья? А я скажу вамъ, что онъ вообще скорѣй всего издохнетъ. Ходить не можетъ. Далъ я гидру — лижетъ. Да развѣ можно взрослому медвѣдю по фунту хлѣба въ день? Что онъ буржуй какой-нибудь? Прикончится — останетесь вы съ вашей гидрой.
Едва успокоили. Секретарша стучитъ:
«Цирковой подотдѣлъ Тео проситъ выдать тов. Высокову усиленный паекъ для дрессированнаго медвѣди, работающаго въ Госциркѣ, ввиду трудности возложенныхъ на него заданій».
Ну, кончено со скэтчемъ. Ждутъ Бѣлова демонстрировать Витріонъ. Признаться трусятъ. Завѣдующая — мужа: православный человѣкъ. Прошлымъ лѣтомъ ей цирковую лошадь запрягли. Только сѣла — лошадь танцовать американскій танецъ. Лошадь ученая — «Мэримэ». Мужъ — у окна. Очумѣлъ несчастный, схватилъ икону и во дворъ спасать. А Мэримэ, окончивъ танецъ слѣдующій номеръ по программѣ — на колѣни стала. Передъ иконой. Мужъ перекрестился, увѣровалъ въ чудесный образъ. Коммунистка она — неудобно. Что будетъ съ Витріономъ? Вѣдь не выдержитъ — при всѣхъ скандалъ.
У Гугермана ни мужа, ни жены. Но комячейка. Вдругъ подумаютъ — насмѣшка? Есть всѣмъ понятныя фигуры — крестъ, звѣзда. А здѣсь загадочное нѣчто — шаръ, не бѣлый и не красный. Бѣдный зябнетъ, хоть на трубѣ сидитъ.
Пришелъ съ какимъ-то отрокомъ чернявымъ. Распаковали. Витріонъ очухался и, выпрямившись, пошелъ по корридору. Вглубинѣ делегатъ изъ Пензы за холстомъ — чтобы нарядить, какъ подобаетъ, Юлія Цезаря, а то приходится ему ходить въ малороссійской рубашкѣ. Ордеръ на двадцать пять аршинъ. И вмѣсто этого — идетъ безъ ногъ, безъ рукъ, и чѣмъ-то внутреннимъ скрежещетъ. Углы, шаръ, колеса, жесть и чепуха. Былъ делегатъ партійнымъ, но не выдержалъ — въ припадкѣ суевѣрія. Заступницу Святую помянулъ. Сѣлъ въ уголъ на «Извѣстія» и захныкалъ:
— Зачѣмъ въ Москву послали, душегубы!
Изъ другихъ комнатъ набѣжали. Гугерманъ сообразилъ и крикнулъ.
— Для Госцирка. Модель мірового пролетаріата.
И загнусавилъ:
«Это есть нашъ послѣдній».
Комендантъ-матросикъ козырнулъ. Пропѣли. Стали изучать. Делегатъ — и тотъ осмѣлѣлъ:
— Вотъ хорошо бы намъ для агитаціи такую махинацію въ Пензу. Всѣ выползутъ, а здѣсь ораторъ — продналогъ…
Понравилось. Назначили премьеру на двадцать седьмое февраля. Скэтчъ, дрессированные звѣри и подъ конецъ — апофеозъ — побѣда Витріона.
Бѣловъ уже не слушаетъ. Бѣжитъ на Остоженку. Только бы ее увидѣть! Къ чорту и шаръ, и углы! Нѣтъ дома. Вошелъ. На подоконникѣ изумрудные лоскутья — съ карточнаго столика — изъ нихъ шьетъ Лидія Степановна шляпу. Пустые флаконы отъ парижскихъ духовъ. Бутыль льняного паечнаго масла. Старая карточка широкаго потребленія. На оборотѣ начало письма:
«3 ч. н. Родной, придите!..» Клякса. Плохое чернило? Слеза? Кому? Томилину? И злоба. Карточку порвалъ и лоскутокъ особенно весенній швырнулъ на полъ.
— Понравится танцору!
А можетъ не ему? Тогда… И нѣжность — соль во рту, въ глазахъ туманъ. Оставилъ записку:
«Приходите въ воскресенье 27-го въ Первый циркъ. Билетъ для васъ оставлю въ кассѣ. Витріонъ пойдетъ».
Передъ представленіемъ всѣ чуяли неблагополучіе. Съ утра пошло. На Сухаревкѣ разгоняли базаръ. Стрѣляли. Убили собаченку. Старичекъ, торговавшій грамофонными пластинками, одинъ остался. Подъ снѣжной вьюгой, среди пустыни, труба вопила:
«Не уходи, побудь со мною!»
Но даже галки боялись. Сторожъ студіи мимопластики, что на Божедомкѣ, клялся — Сухарева наклонилась явственно и голосъ оттуда былъ:
Поделиться книгой: