История моей матери

Жан уставился на нее.

- Это все Лафонтен написал? - усомнился он.

- А кто же? - Рене была безусловно в этом уверена.- Он написал как было, а наше дело - делать из этого выводы.

Это была уже программа действий - народ зашевелился, завозился на своих местах, покоренный ее уверенностью и горячностью. До сих пор у них на глазах совершался семейный диспут - теперь пришла пора высказаться и им тоже.

- Сама до всего дошла,- многозначительно произнес один из гостей, до того глубокомысленно молчавший. Рене, в пылу азарта, решила, что ее упрекают:

- Сама - и что с того?! Для этого много ума не надо!

- Ум для всего нужен,- негромко возразил тот.- Даже для того, чтоб того же Энгельса читать...- И, помолчав, чистосердечно признался: - Но это ты ловко - со стрекозой этой. Если, конечно, сама выдумала. Я б ни за что не догадался. Это ж между строк читать надо.

- Но с Энгельсом она не справилась,- напомнил его приятель, больший, чем он, скептик.

- А что Энгельс? Немец. Ты что, немцев не знаешь? Они ж из пушек по деревьям лупят! И устарел, наверно. А со стрекозой - это да. Тут совсем другое дело.- И Жан, радуясь тому, что все так хорошо закончилось, поспешил закрыть собрание:

- Все, ребята, хватит на сегодня. А то у вас все в голове перемешается. Муравьи с ирокезами. Видишь, как все сложно в жизни? - Это он сказал, адресуясь к ячейке, но целясь в Ива: тому все в жизни было ясно.- Кажется, все понятно, а копнешь - выходит, все не так-то и просто. Кто остаться хочет, пусть гроши готовит. Хозяин наш и без того кучу денег потерял.- Этим он решил ублажить владельца кафе, которому и Энгельс, и Лафонтен пошли в убыток. Тот ободрился, но понапрасну: лекция не расположила слушателей к выпивке, и они гуськом потянулись к выходу...

Народ остался доволен услышанным.

- Видишь, как она вопрос ставит? - сказал один из слушателей, задержавшийся в дверях и здесь осмелевший: до этого он и слова не вымолвил.-Муравьи муравьями, а стрекозы - стрекозами! У каждого своя канитель, иначе говоря.

- Вот мы против этого и боремся! Что у каждого своя канитель! - не выдержал Ив и, не вдаваясь в подробности этой борьбы, очерченной им лишь в самых общих контурах, собрал всердцах бумаги и рывком засунул их в портфель, с которым никогда не расставался.- С этой вашей разобщенностью!..

А Жак, сосед Рене по улице, словно не слыша ни того, ни другого, ни третьего, произнес в раздумье, не обращаясь ни к кому в отдельности:

- Голова у нее работает. Как доперла? Говорил я Жозефине - приходи: не каждый день такое услышишь. Молодец, словом!..- Но зато и никогда потом не подходил к Рене, не заговаривал и не заигрывал с нею на улице.

5

Потом была история с Мохаммедом, которая встревожила Дени, хорошо относившегося к Рене, но отчима оставила безразличным или даже рассердила: впрочем, он любил Рене меньше, чем его приятель. Обстоятельства дела были таковы.

Рене как-то сидела в кафе, после деловой части собрания, которое по-прежнему делилось на две половины, торжественную и питейную. Жан был с Дени и двумя приятелями. Они успели пропустить по стакану-другому, и за столом у них было весело. За соседним столиком сидели трое работяг с шинного, славящегося своими бузотерами. Эти уже порядочно нагрузились, и в глазах у них мелькали известные всем черти. Видно это было, правда, пока не всем.а только вооруженному глазу, но хозяин, именно таким глазом и обладавший, забеспокоился и заходил вокруг них кругами. За стойкой сидел араб. Его имя было Юсеф, но все звали его Мохаммед. Так уже повелось, что ко всем алжирцам в Стене обращались таким именем; это касалось мужчин - женщин никак не звали, потому что они не давали этому повода. Ему было лет шестнадцать, не больше, и он, в отличие от своих старших и более опытных сородичей, охотно бродил по городу и искал общества французов. Это был веселый простоватый юноша с характерными выпуклыми белками глаз на смуглом носатом лице. Видели его в кафе довольно часто, он всякий раз заказывал кофе, но было ясно, что приходит он сюда не за этим, а чтоб поболтать и посмеяться. Некоторые шли ему навстречу.

- Эй, Мохаммед!

- Меня Юсеф звать,- всякий раз поправлял он, потешая публику уморительным произношением.

- Ну пусть так. Что всегда кофе пьешь? И утром и вечером? Выпей вина лучше.

- Вино нельзя,- не обижаясь, скалился он, довольный тем, что на него обратили внимание.- Коран не позволяет. Кофе только у вас не шибко крепкий. У нас в Алжире лучше был.

Хозяин не любил критики в свой адрес:

- Заплати больше - будет лучше. Думаешь, я не умею восточный кофе готовить?

- Больше платить не могу. Могу себе только полчашечки некрепкого позволить. Или чашечку через день. Мало платят очень,- и потешно заморгал глазами, радуясь, что оказался востребованным...

Кому-то это нравилось, кому-то не очень. В рабочем Стене не было расизма, но патриоты есть всюду. Юсефа разыграли. Он в этот день сделал следующий и роковой шаг: сел как обычный клиент за столик, взял то же кофе только заплатил за него на двадцать сантимов больше.

- Гляди: сияет как кот на печенку,- сказал, не рискуя, что араб поймет его, работяга с шинного.- Как дела, белоглазый?

Юсеф понял из всего только то, что речь идет о нем, заухмылялся и заулыбался сильнее прежнего.

- День рождения сегодня. Пришел к друзьям его отметить.

Те переглянулись и вспомнили:

- День рождения, а кофе пьешь. Лимонада хоть бы выпил.

- На лимонад денег чуть-чуть не хватает. Платят два франка в день. А вам четыре за ту же работу.

Он взывал к рабочей солидарности, а натолкнулся на стену глухого непонимания.

- Правда? Кто это, интересно, за четыре франка работает?.. А мы тебя угостим. Раз у тебя день рождения... Сходи, Жак, к хозяину за лимонадом. А ты к нам пересаживайся. Со своим стулом...

Если у Юсефа и возникли сомнения, то их прогнала эта невиданная удача посидеть за одним столом с настоящими французами. Простодушный, он поверил и пересел к ним, заранее гордясь новым знакомством. Ему принесли бутылку шипучки. Он прочел наклейку, удостоверился в содержимом, попробовал - ему понравилось - и выпил под их уговоры и подначки один за другим два стакана, после чего картинно, как пьяница, утерся широким рукавом. Этот жест особенно понравился соседям.

- Гляди! И утираться научился! Понравился лимонад?

- Очень! - И Юсеф снова утерся - на этот раз уже им в утеху.

- Будешь пить теперь?

- Буду. Если недорого.

- Франк за бутылку. Как раз твоя ставка... Знаешь хоть, что пил ты?

- Знаю, конечно! Лимонад французский! У нас тоже есть - только для буржуев! - Он ввходил в роль шута, но его быстро опустили на землю.

- Жди... Сидр ты выпил. Вино яблочное. Чуть-чуть разбавили только!..- и в открытую загоготали, ничем больше не сдерживаемые.

- Зачем вы так?! - запоздало возмутился Дени, сидевший возле Жана. Он и прежде послеживал за тем, что происходило за соседним столом, но делал это не слишком внимательно и не доглядел главного.- Нашли над кем смеяться! А я смотрю, что-то у них не так, прилично слишком!..- но было уже поздно.

Трудно передать, что стряслось с бедным Юсефом. В него словно ударила молния - лицо его перекосилось и исказилось, он бросился в угол, засунул в рот два пальца, чтобы исторгнуть богохульную жидкость, но его луженый и цепкий желудок, раз вобрав в себя что-то, не торопился с ним расставаться. Между тем шипучий хмель начал действовать. То ли от гнева и расстройства, то ли от непривычки к алкоголю, но Юсеф вернулся к столу на шатких ногах, покачиваясь.

- Что делать теперь?! - сокрушался он.- Поститься надо месяц, чтоб себя очистить! А как работать? Не емши!..

- Салом свиным закуси,- проворчал один из его врагов.- Авось очистишься.

- Сами вы свиньи! - возопил Юсеф, вне себя от ярости.- Сами в церковь не ходите!..- и перешел на арабский: видно, то, что следовало за этим, было не для ушей французов. Это особенно насторожило его недоброжелателей: чужая речь в родном кафе - оскорбление национального достоинства. Они подняли головы и приготовились к драке. Дени переглянулся с товарищами.

- Надо кончать с этим.- В неписаные обязанности членов ячейки: поскольку она обосновалась в кафе - входило слежение за порядком и недопущение подобных эксцессов.- Что пристали к нему? - сказал он одному из шутников.- Он же верующий. Пришел к вам в день рождения...

- А и хрен с ним,- припечатал тот.- Что он за стол уселся - кофе пить? За стойкой места не было?..

- Что за народ? - обратился в никуда Дени, но не стал распространяться на эту опасную для всех стран и народов тему, оборотился к своему столу: - А ты говоришь, колониалисты.- Потом к хозяину: - Может, он в каморке твоей побудет? Там, где мы заседаем? - Но хозяин не захотел слыть покровителем арабов и отказался приютить Юсефа даже на короткое время - сослался на опасное соседство винных бочек, испарения которых будто бы ухудшат его состояние.- Да, я знаю, ты известный дипломат - всегда найдешь что сказать,-отчитал его Дени и снова обратился к товарищам.- Что делать? Надо домой его вести - добром это не кончится...

Юсеф по-прежнему бесновался, но уже не вслух, а молча: крутил головой и вращал белками глаз, вспоминая жгучую обиду.

- Здесь его оставлять нельзя,- сказал и Жан.- Не то война начнется. С колониями. Сходи с ним. Проводи до дому.

- А что толку? Еще хуже. Скажут, так напился, что домой привели.

- Я провожу! - вызвалась Рене.- Мне не скажут.- Душа ее кипела от негодования. Она едва не влюбилась в Юсефа - если можно назвать влюбленностью обуявшее ее душу сочувствие.

- А тебе это зачем? - спросил недоверчиво отчим.

- А что они человека обижают?! - завелась она.- Оттого, что он другого цвета?..- За соседним столом подняли головы, собрались сказать что-то, но смолчали из уважения к Жану и его товарищам.

- Да кожа у него такая же, как у тебя. Только загорелая,- проворчал Жан.- Одна ты с ним не пойдешь, это ясно. Делать тебе там нечего. Пойди с ней, Дени. Вдвоем - это как раз то, что нужно. Девушки они постесняются. Расскажете, как было дело ...

Они вдвоем повели Юсефа домой, на дальние выселки, где семья занимала оставленную кем-то лачугу. Юсеф уже тверже держался на ногах: сидровый хмель недолго кружит голову, но он был еще нетрезв: снова стал с кем-то мысленно препираться и говорить по-арабски.

- Ну что ты скажешь? - слушая его тирады, говорил Дени, обращаясь к Рене и как бы извиняясь перед ими обоими за всю французскую нацию.- Чем он им поперек дороги стал? Хлеб их заедает? А так всегда. Готовы бастовать за Алжир, которого в глаза не видели, чтоб хозяев напугать, а как до дела дойдет: в кафе им, видишь ли, потесниться надо - ни за что не подвинутся: места им мало! Все мы, Рене, из одного теста: как чужое делить, так мы все тут, как своим делиться - разбежались. Доброты днем с огнем не сыщешь!..

Они отвели Юсефа домой. В хибаре, занимаемой его семейством, на крохотном пятачке жили человек шесть, не меньше. Встретил их глава семьи: в когда-то белом, теперь порыжевшем от времени бурнусе и в феске, тоже некогда черной, а ныне посеревшей. Он был насмерть перепуган вторжением французов: растерянное лицо его от страха обмерло и остановилось. Дени с места в карьер пустился в объяснения и извинения за своих земляков. Он не мог предположить, что его не понимают: отец Юсефа приехал из тех мест, где знание французского было почти обязательно.

- Он не виноват ни в чем! - Рене, как иные, медленно запрягала, но быстро ехала.- Он к ним всей душой, а они его подпоили! - и даже пустила слезу по этому поводу: глаза ее припухли и подмокли от гнева и острой жалости.

Эта слеза добила растерявшегося отца: что же должно было произойти с его сыном, отчего заплакала французская девушка? Он затрясся не на шутку. Тут, слава богу, вмешался Юсеф, к этому времени полностью протрезвевший. До того он уважительно молчал, не перебивая гостей,- теперь же понял, что дальнейшее промедление подобно смерти. Он сказал Дени, что отец не знает французского, и в двух словах разъяснил отцу на арабском, что случилось - то или не совсем то, было не столь важно. В результате отец, вместо того чтобы обругать и побить его, вздохнул с превеликим облегчением, поскольку воображению его рисовались уже совсем иные и жуткие картины. Он изменился в лице, напустил на себя важности и достоинства и пригласил гостей к столу выпить зеленого чаю: межконфессиональный и межнациональный конфликт закончился таким образом на миролюбивой, почти идиллической ноте...

- Видишь,- говорил Дени Рене по дороге к дому.- Шестеро в одной комнате, и один Юсеф работает. А в Алжире, небось, было еще хуже - раз сюда приехали. Надо бы посочувствовать, добрым словом помочь, а не бить по больному месту. Боремся все и, с борьбой этой, и других и себя сожрать готовы... А что ты так расстроилась? - сменив тон, спросил он потом.

- А как же?! - с вызовом в голосе отвечала Рене.

- Не стоит,- противореча себе, возразил Дени и поспешил объясниться: Все хороши. Наших тоже понять можно. Сидят в кафе, наливаются - нет же ничего за душою. Я арабов сам не люблю: вечно о деньгах говорят. Просто нехорошо вышло - поэтому и вмешался... Видишь, я и здесь кругами, как заяц, хожу, петли наматываю. Нет во мне, как говорит товарищ Ив, прочного стержня...

Он хотел обратить все в шутку, но у Рене было другое настроение, и она перебила его:

- Они не у себя дома! И у них нет ничего!

- И тебе поэтому жалко их? Жалеть всех надо, Рене - не одних чужих да нищих. Иначе на милостыню растратишься. Себе ничего не останется.

- А мне и не надо! - с вызовом сказала она.- У меня нет ничего!

- Как так?.. У тебя отец, мать, дом свой?..- и глянул непонимающе.

- Книги у меня есть,- уклонилась от прямого ответа она.- А мне больше ничего не надо.

Дени озадачил этот разговор, он передал его Жану - тот встретил его в штыки:

- Слушай ее больше! Она не меньше всех, а больше всех получить хочет! За нищих, видите ли, заступается - авось, и ей перепадет! Я, Дени, больше всего на свете не люблю нахлебников, а ей вон и стрекоза по душе и Мохаммед этот, которого в три шеи гнать надо, потому как он никому тут не нужен. Мы только морочим всем голову антиколониализмом этим: не знаем, чем еще страху на хозяев нагнать!.. На кой он тут, этот Мохаммед? - и поглядел неприязненно на товарища. Это злое чувство было порождено, конечно же, не арабом и не Дени, но кем - этого он не мог сказать и приятелю.- Я ей скажу при случае...

Теория всеобщего подаяния его не устраивала, он был ярый ее противник: не был он и сторонником идеи общего равенства - во всяком случае, в своем собственном семействе...

Случай, о котором он говорил, вскоре представился. Надо отдать ему должное, до этого он скрывался и соблюдал по отношению к Рене приличия. Ей даже удалось уговорить родителей пойти с дочерьми в театр, а именно - в "Комеди Франсэз": давняя ее мечта, к которой они прежде относились со скептическим недоверием. Сами они никогда в театре не бывали, она же была однажды с классом. Тогда давали Расина, и спектакль вызвал у нее бурю восторга. Теперь ей хотелось посмотреть корнелевского Сида, но Жан, едва услыхал о герое-аристократе, весь скривился и сослался на особую занятость в этот вечер: успел сделаться дипломатом. Сошлись на Мольере, на "Мещанине во дворянстве" - почему Жану полюбился именно этот персонаж, Рене пока что не знала. Собирались в театр тщательно и задолго. Пошли вчетвером, чтоб не оставлять дома четырехлетнюю Жанну, хотя Рене знала, что полного удовольствия с сестрой не получит. В фойе театра и, еще больше - в шестиярусном зрительном зале, с его позолотой и красным бархатом - ее охватил знакомый ей священный театральный трепет, но когда открыли занавес и по сцене задвигались мольеровские герои, оказалось, что смотреть спектакль лучше все-таки в одиночестве или среди шумных одноклассников, но уж никак не в компании близких родственников. Жан делил внимание между сценой и семейством и все время оборачивался на жену, на детей - словно нуждался в их поддержке и без них не мог смотреть игру дальше; Жоржетта, хоть и глядела на сцену не отрываясь, но как-то слишком уж подозрительно и чопорно: будто не вполне доверяла актерам и самому автору. Впрочем, и она вынуждена была оглядываться на Жанну и ее одергивать: та капризничала и просила то поесть, то пописать. Досмотрели спектакль до конца, финал встретили с облегчением.

- Ну и что? - спросил Жан, когда вышли на улицу.- Не зря сходили. Проучили дурака, чтоб не зарывался.- Спектакль привел его в благодушное настроение.- Молодец, что сводила. Искусство - великая сила,- и подмигнул Рене, которая, напротив, была удручена и расстроена: и исходом спектакля, и неудавшимся вечером.- Каждый у себя дома хозяин - так в народе говорят - и нечего глядеть на сторону... Или ты опять не так думаешь?

Рене и в самом деле была иного мнения.

- А что плохого, если человек хочет узнать побольше? - кисло возразила она.- Если он мещанин, значит, ему и танцам нельзя учиться?.. Эта пьеса неправильная. Я Мольера вообще не люблю: он насмешник.

Но Жан на сей раз не дал увлечь себя на скользкую литературную стезю:

- Ты все свое... Учиться, конечно, хорошо - только не надо заучиваться... В любом случае я тебя долго тянуть не буду. До четвертого класса учись, а потом иди работай...- И Жоржетта не сказала ни слова только насупилась, прикусила язык и выругала за что-то Жанну, дернула ее за руку...

Жанна на этот раз ни в чем не была виновата, но Жоржетта знала, почему сорвала на ней зло. Сказал бы Жан то же самое и в том же тоне о своей родной дочери, было ей в высшей степени сомнительно, но она снова, в который уже раз, не стала с ним спорить...

6

Рене должна была начать работать, но пошла-таки в третий класс (во Франции счет идет от одиннадцатого класса к первому). Помог ей Робер, ее родной отец: вдвоем с Жаном они одолели ношу, непосильную для каждого из них в отдельности.

Робер приходил к дочери и раньше. В первый раз это случилось, когда ей исполнилось десять - она запомнила эту встречу в подробностях. Она вышла из школы и увидела невысокого человека в черном пальто, с круглым, как у нее, лицом, который поджидал ее с довольно безразличным и почти посторонним видом. Она не могла узнать его, потому что никогда прежде в сознательном возрасте не видела, а фотографии дают о человеке лишь смутное представление, но угадала, кто он, и странное и тягостное чувство охватило ее: ей стало страшно, и первое желание было убежать от него и от чего-то темного и опасного, что сопровождало его, как некое облако,- она заплакала еще до того, как он подошел к ней и представился. Непонятно было, зачем он явился к ней в этот день: хотел, видно, напомнить о своем существовании. Он проводил ее до дому, внутрь не вошел, избегая встречи с Жоржеттой, а по дороге не столько расспрашивал ее, сколько говорил о себе, и так, будто вернулся после долгого отсутствия, в котором виноват был не он, а внешние обстоятельства. Он был теперь профсоюзным активистом, жил с женщиной, которую звали Полиной, много разъезжал и занимался политикой. Он сказал, что все время думает о дочери, о том, как помочь ей в жизни, обещал видеться чаще, но затем снова исчез на три года, а Рене не забыла о нем, но хранила в памяти, как болезненную и глубоко засевшую в сердце занозу, вызывающую непонятную ей тревогу: будто рушилось или начинало шататься ее недавно достигнутое и не особенно прочное жизненное равновесие...

Теперь, когда ей исполнилось тринадцать, он объявился снова, и на этот раз, как он сам сказал, надолго. Он навел о ней справки в школе, узнал, что она обнаруживает незаурядные, даже блестящие способности, отнесся к этому с естественной для отца гордостью, сказал, что хочет помочь ей поступить в лицей и для этого - ввести ее в круг своей родни и познакомить с женщиной, с которой теперь жил, с Люсеттой: это будто бы была окончательная его пассия. Они снимали квартирку возле Монмартра. Люсетта встретила Рене с тем хорошо разыгранным шутливым теплом и дружелюбием, которые во Франции скорее правило хорошего тона, чем проявление искреннего чувства, но различить их бывает непросто и искушенному человеку - простодушная же Рене приняла их за чистую монету. Люсетта устроила обед в честь гостьи и обещала учить ее музыке: нашла у нее необходимые для этого способности; у нее было пианино, которое она возила за собой в течение своей тоже непростой, бурной жизни. Это была давняя мечта Рене, на исполнение которой она не смела и надеяться. Она с трепетом являлась на уроки - всего их было три или четыре - одно время только о них и думала, но занятия сами собой сошли на нет и закончились. Робер был не слишком доволен их гаммами и даже ими тяготился: держался натянуто, насупливался и заслонялся от дочери газетой, когда та к нему приходила: был, видимо, плохим меломаном - так что Люсетта, с оглядкой на него, занималась с Рене все меньше: ей-то это было совсем ненужно. Между прочим, отец, сказавший ей, что живет в вечных разъездах, на поверку почему-то оказывался все время дома.

Но со своей родней он ее все-таки свел: позвал в Даммари-ле-Лис на смотрины. Она испросила разрешения у матери и отчима. Жоржетта сказала:

- Это твой отец, тебе решать.- И Жан согласился с этим, нисколько не обидевшись из-за потери отцовства, к которому мог бы привыкнуть. Рене таким образом потеряла в один день временного родителя, исполнявшего обязанности отсутствующего, и приобрела кровного, но еще более неверного и непостоянного, чем отчим...

Они стояли в тамбуре поезда пригородного сообщения. Был субботний вечер, вагоны были переполнены, а Робер забыл заранее позаботиться о сидячих местах: он был рассеян. Черный паровоз, остро пахнущий угольной пылью и гарью, дергал и тянул за собой вагоны, несясь со скоростью сорока километров в час, которая захватывала дух и представлялась немыслимо быстрой.

- Ты не робей, я поддержу тебя. В конце концов, ты моя законная наследница. Других нет и, наверно, не будет. Что делать, если такой непутевый отец тебе достался? Там у меня комната - где мы жили с твоей матерью...

Робер стоял, прислонясь к стене и виновато склонив голову: и без того невысокий, он выглядел в этот вечер ниже обычного и был особенно склонен к откровениям.

- Я-то сам жить там не буду - надо хоть за тобой эту комнату застолбить, а то останемся, как сейчас, без места, в тамбуре. Вдвоем легче, чем одному.- И пояснил: - Они ко мне относятся без большого уважения. Они народ оседлый, положительный, а меня мотает по свету: ни профессии, ни семьи, ни положения. Люсетта - хороший, конечно, человек, но семью с ней заводить поздно: не в том уже возрасте... А теперь еще сомнительными делами занялся в их представлении...- Круглое, лукавое лицо его заулыбалось виновато и с чувством неловкости - он словно каялся перед ней за старые и новые грехи, но делал это не вполне искренне, а как бы с розыгрышем: такое впечатление было от многих его душевных движений и поступков.- Так что ты мне там для поддержки будешь. Рабочая солидарность, верно? - и ткнул ее в бок: как какого-нибудь приятеля-работягу, так что ее бросило в сторону.- Я ж знаю, ты в ячейку ходишь. Энгельса читала и другим пересказывала.

- А ты откуда знаешь? - Ее все время тянуло говорить ему "вы", но он настаивал на более родственном обращении.

- Жан рассказал. Мы с ним долго о тебе говорили. В кафе вашем, где они обосновались. Мне родня нужна, чтоб лицей провернуть. Тебе дальше учиться надо.

- Чтоб деньги дали?

- И это тоже. Учиться-то ты бесплатно будешь. Стипендиатом.- Он поглядел на нее мельком.- Есть такие места для неимущих, но одаренных детей. А ты, говорят, такая. Но тут знакомства нужны: у матери они есть, ей ничего не стоит поговорить с кем надо. Они эти места для себя держат. Для того и завели: чтоб детей любовниц устраивать. Таков уж наш мир, капиталистический. Почему, думаешь, мы с ними боремся?..

Он был из своих, красных, и говорил их языком, но Рене стало неуютно оттого, что ее прочили в такую компанию. Она плохо представляла себе, что такое дети любовниц, но смутно чувствовала, что соседство это не очень лестно.

- А деньги тогда зачем?

- Деньги никогда не помешают. Тебя ж кормить и одевать надо. В лицее, куда ты пойдешь, в старом и заштопанном не походишь. Мы все это с отчимом обговорили. Он согласился тебя учить, если я буду кой-какие деньжата подбрасывать. Стипендию своего рода. У меня денег нет: не держатся они у меня - вот я и обратился к ним, а они решили тебя на семейный совет вызвать: посмотреть, с кем дело имеют. Вдруг такая же непутевая, как я. Мои рекомендации их только настораживают... А у меня денег нет, потому что профсоюзы плохо платят. За повышение тарифов борются, а как своим платить, так хуже всяких эксплуататоров.

- А чем ты занимаешься?

- Я анархист,- уклончиво отвечал он.