История моей матери

- Запоминаю - потом записываю. Так короче получается. И понятнее.

- Ладно. Дома посмотрю, что ты там настрочила.

- Я б тоже хотел взглянуть,- вмешался ревнивый Ив.- Прежде, чем это пойдет наверх.

- Вот мы отчет составим, тебе покажем, а пока пусть работает,- и Жан распустил собрание. Последнее слово оставалось за ним - он ревниво следил за этим и не давал Иву поблажек.- Иди домой,- сказал он Рене.- А мы немного задержимся. Скажи матери, что ненадолго...

- Ну и как тебе наше собрание? - спросил он, когда чуть-чуть навеселе явился домой к вечеру. Голос его был благодушен - чтоб не сказать приветлив.

- Понравилось,- сказала Рене.

- Отчет составила?

- Написала. Будете читать?

- Нет, конечно. Что я, не помню, что говорили? А чем тебе понравилось у нас?

- Думали о других. О себе не говорили.

- Разве?..- Жан думал иначе, но возражать не стал.- А бастовать надо?

- Надо. Хозяев надо учить. Чтоб не зарывались. Пусть делятся с другими.- Рене была неумолима: тот, у кого нет своего, легко раздает чужое.

Жану это почему-то тоже не понравилось, он почувствовал намек на иные обстоятельства, но снова не подал виду.

- Видишь, какая ты способная... Ладно. Будешь у нас за протоколиста. И за ходячий справочник тоже...- И Рене не поняла, звучит ли в его словах похвала или издевка. Но и то, что он перестал осуждать ее в открытую, было для нее победой.

4

Дальше - больше. Рене оказалась ценным прибретением для ячейки. Она умела не только записывать речи других, но и разбираться в трудных текстах.

Партия требовала от своих членов штудирования классиков - как посредством самообразования, так и через общее чтение в партийных вечерних школах. Жан и его приятели уже одолели "Манифест коммунистической партии" с его блуждающим по Европе призраком. И это было непросто, хотя в целом доступно, но сверху затем спустили "Происхождение семьи, частной собственности и государства", и тут-то все стали в тупик: с какой стороны подойти к этой глыбе и как за нее взяться. В руководстве Парижского региона, видно, сидел педант из интеллигентов, считавший, что надо начинать с нуля с Адама и дня мирового творения. Он даже сказал Жану, чтоб его подбодрить:

- Читается, как роман. Я вчера листал до полуночи...- И Жан взял книгу со смешанным чувством страха и уважения...

С одной стороны, было, конечно, заманчиво сразу, в один заход, покончить с семьей, с частной собственностью и государством, чтоб потом к ним не возвращаться, с другой...

- Мудрят наверху,- пожаловался Жан, сидя вечером в узком семейном кругу, к которому присоединилась уже четырехлетняя Жанна. Он обращался к Жоржетте, но рикошетом метил в падчерицу.- Энгельс этот. Видно, тот еще гусь был! - не удержался он, отдавая дань своей мятежной натуре.- Наплел с три короба - ломай теперь голову...- Он неловко вытащил брошюру, которую приготовил для случая, и посмотрел на Рене, взывая к ней о помощи.

Рене в последнее время осмелела и если не принимала еще участия в семейных обсуждениях, то и не сидела уже скосив глаза в тарелку. Она ждала подобных просьб: так удачно прошедшая семейный экзамен гувернантка ждет, когда ее снова о чем-нибудь спросят - чтобы быть готовой еще раз блеснуть и на все ответить. Жанна на что была мала, и та уловила происшедшую перемену и теперь, вместо того чтобы докучать матери, стала одолевать расспросами сестру - как более дельную и доступную советницу. Рене охотно занималась с нею: с тех пор, как она публично объявила, что ей ничего в доме не нужно, ей стало проще иметь дело с ними со всеми. Только с матерью у нее оставались кое-какие, понятные в ее возрасте, обиды и недоговоренности.

- Посмотреть? - спросила она Жана.

- Посмотри, конечно,- поспешил сказать он.- Расскажешь потом. Времени нет читать ...- Затем поскучнел, одумался: - Хотя все равно не знаю, что я со всем этим делать буду. Надо же будет потом все ребятам рассказать.

- Я и расскажу,- обещала Рене.- Могу занятие провести. Я делала это уже с отстающими ученицами.

Он изумился:

- Так это в школе, а в ячейке?!

- Какая разница? - резонно возразила та.- В классе или у вас. Главное какая книга...

Книга оказалась трудной и для нее: слишком много в ней было наворочено. Она решила - в соответствии с замыслом автора - разбить ее на три части и ограничиться на первом занятии происхождением семьи, которая все-таки людям ближе и понятнее. Она въелась в текст, вызубрила наизусть все возможные сочетания первобытного свального греха и кровосмешения и через три дня объявила отчиму, что тот может назначать день сходки.

- Все прочла?! - Жан не поверил ушам.

- Прочла все, но подготовила только про семью.

Он засомневался.

- Это зря. Надо бы все сразу. Чтоб больше к этой мути не возвращаться. Второй раз не выдержат,- пояснил он, но вынужден был отступить и подчиниться: - С другой стороны, и правда: все сразу не получится. Каша выйдет... Ладно. Соберу я свою бражку...

Пришло много народу: вдвое-втрое больше против обычного. Жан оповестил кого мог лично и повсюду расклеил написанные от руки афишки, извещавшие о публичном изучении работы Фридриха Энгельса и о том, что его будет разъяснять и комментировать Рене Салью. Это была фамилия отчима, а для Рене - первый в ее жизни псевдоним. Выгоден он был обоим: ей не нужна была лишняя огласка, а Жану было лестно, что у него такая способная и грамотная падчерица. Члены ячейки пришли с женами и с приятелями, которые привели, в свою очередь, супруг и подружек: развлечения в Стене, как уже было сказано, были нечасты, и народ охотно откликался на каждое. Чтение великой работы состоялось в том же кафе: оно использовалось ячейкой на все лады - как сменная площадка в нынешнем цирке. Хозяин пришел по этому поводу в самое скверное расположение духа: попробовал выставить на прилавок бутылку красного, но его тотчас осадили - вино было не к месту и не ко времени. Рене посадили за отдельный столик, где она, по обыкновению своему, аккуратно разложила брошюру и собственные к ней комментарии, сама же, в ожидании знака от отчима, чинила карандаши и наблюдала за аудиторией. Народ кругом был простой и непритязательный; некоторые пришли прямо с завода, от них пахло рабочими спецовками, смесью металлической пыли с машинным маслом. Она почувствовала себя во главе этих работяг: если не Жанной д'Арк с мечом в руках и в доспехах на холщовую рубаху, то Ариадной, факелом знаний в руке указывающей дорогу из запутанного лабиринта жизни...

Она никого в зале не знала, но это не мешает, а скорее помогает лектору сосредоточиться. С одним она все же была знакома. Это был Жак, семнадцатилетний парень с их улицы,- веселый, с лукавым круглым лицом, которое еще больше ширилось в улыбке всякий раз, когда он обращался к понравившейся ему девушке, а поскольку нравились ему все девушки без исключения, то и улыбка, можно сказать, не сходила с его скул, бескрайних и любвеобильных. Рене ему тоже была по душе, и он не раз останавливался на улице, чтоб поболтать с ней, явно выделяя ее в этот миг среди всех прочих. Рене была серьезная, не расположенная к флирту девушка, и никому в голову не приходило ухаживать за ней - одному Жаку все было нипочем, он мог влюбиться и в особу строгого поведения. Рене была признательна ему за это, хотя и не отвечала ему взаимностью. Впрочем, в последнее время (это было настолько известно, что дошло и до Рене, обычно далекой от уличных сплетен), он увлекся Жозефиной, приезжей савояркой, работавшей на фабрике под Стеном и жившей в общежитии. Он пригласил ее на чтение Энгельса - и сам только из-за нее и пришел, но Жозефина подвела его, и он сокрушался вслух:

- Ну что за девушка?! Как что-нибудь попроще: под ручку пройтись или по бульвару прошвырнуться, так согласна, а как что посерьезнее, так на тебе!..

На самом деле все было наоборот: Жозефина, искушенная в жизни и в любви девушка, наслышанная о характере и повадках своего приятеля, не разменивалась на мелочи и отказывала ему именно в том, что сам он считал делом самым естественным и незначительным. Именно поэтому он и позвал ее на Энгельса: как на нечто достойное и возвышенное, но она и Фридрихом пренебрегла, не удостоила его вниманием. Жак был сильно раздосадован этим и снова начал поглядывать на Рене, всерьез думая над тем, чтобы дать отставку чересчур разборчивой подруге, не являющейся даже на такие свидания, как это.

- Чтоб я еще раз с ней связался! Ни на что рассчитывать нельзя. Не хочет даже лекцию послушать, ума набраться.

- Да у нее небось стирка,- сказал сосед.- Им воду раз в неделю греют. Она в общежитии живет?

- Жозефина?

- А кто еще? У тебя, гляжу, большой выбор.

- Нет никакого выбора! - соврал он.- Какая может быть стирка, когда такого человека изучаем?! - и, приободрившись, особенно выразительно поглядел на Рене, так что та не поняла, относятся ли его чувства к ней или к Энгельсу.

Отчим подал знак. Рене встрепенулась, уткнулась в лежащие перед ней бумаги, вцепилась в них, как орел в жертву, которую забыл на время, но не переставал держать в когтистых лапах. Она заранее решила не мудрствовать, но следовать в изложении за автором, который, как известно всякому читавшему этот труд, делил историю человечества на три ступени: дикости, варварства и цивилизации. Происхождение семьи терялось в седине веков, но седины эти сохранились в отдаленных уголках земли, и это позволило кое-кому приступить к их изучению. Рене начала с кровно-родственной семьи у ирокезов. Она широко пользовалась дословными цитатами: этому ее учил преподаватель литературы, любивший свой предмет и говоривший, что лучше классиков все равно не скажешь и что надо лишь читать с хорошо поставленной дикцией: чтоб выразительностью интонаций и патетическими переливами в голосе оттенять наиболее важные места и фразы священного текста.

- "Здесь все деды и бабки являются друг другу мужьями и женами,- следуя его совету, нараспев, приятным голосом читала Рене, дружелюбно оглядывая слушателей.- Их дети, то есть отцы и матери, и потом дети третьего поколения - это третий круг общих супругов, правнуки - четвертый. Братья и сестры - родные, двоюродные и более далеких степеней родства - все считаются между собой братьями и сестрами и уже в силу этого - мужья и жены друг другу"... Непонятно? Я тоже сначала не понимала, но потом все нарисовала и стало ясно...- и показала аудитории схемку со множеством стрелок, направленных в разные стороны, которые скорее запутывали, чем проясняли положение.- Тут, в общем, все друг другу и супруги и родители. Это пока что стадия дикости...

Слушателям стало не по себе, они заерзали и поежились на своих местах. Все были ошеломлены и обескуражены выплеснутой на них картиной древних нравов и, непривычные к подобной гимнастике ума, напрочь запутались в слишком темных тогдашних родственных отношениях. Более всего, конечно, их смущало и задевало то, что двенадцатилетняя девочка так свободно чувствует себя в этой безнравственной стихии: моральное чувство не позволяло им вникать в ее разъяснения. Нашелся, правда, один, совесть которого была не столь чиста, как у прочих.

- Это бывает,- снисходительно и многозначительно сказал он.- У нас был один - жил со свой сестрой. Каждый год уродов рожали.

Это переполнило общую чашу терпения. На него зашикали как на виновника всех бед и самого текста, и жена разозлилась первая:

- Да замолчи ты! Нашел чем хвастать!

- Я не хвастаю, а к разговору.

- К разговору! Постеснялся бы докладчицы!

- Да она сама это говорит. Не слышала что ли? Энгельса пересказывает,-на что жена ничего уже не сказала: чтоб не обидеть - не Энгельса: он был безнадежно скомпрометирован своим трудом - а порядочную на вид девушку, но мужа наградила длинным памятным взглядом: поговорим, мол, об этом дома.

Никто более ничего не сказал, но все молча с ней согласились. Доклад потерял поддержку зала и повис в воздухе - слушали его плохо. Жан заступился за падчерицу:

- Что-то вы слишком быстро скисли. Сами ж говорили, надо во всем разобраться. Кто виноват, что тут, оказывается, такое творилось. А я и не знал ничего. Надо было это в стороне оставить,- с запозданием попенял он Рене.- Там много всякого. Кроме семьи еще частная собственность и государство,- уже с иронией перечислял он, обретая свойственную французам насмешливость.- Скачем по верхам, а с чего началось, не ведаем.

- Не с потопа же начинать? - усомнился его приятель Дени: он хоть и не был членом партии, но не пропускал ни одного мероприятия ячейки присутствовал на них в качестве ближайшего друга Жана и оказывал ему всяческую помощь и поддержку, хотя оба при этом постоянно спорили.

- А почему нет? - не уступил ему Жан.- Если с него все начинается.

- С ирокезов? Или как их там?

- Ну да.- Жан сам не знал, как звали древних многоженцев, но как секретарь ячейки не мог показать этого.- Первобытные люди, словом. Что ж делать, если у них жены были общие?

- Этого не хватало! - разозлилась одна из гостий, вспомнив по этому поводу распространенные байки о коммунистах.- Скандал какой! Жены общие!

Ив, присутствовавший на собрании, вынужден был вмешаться, чего прежде не хотел делать. Он не хотел и приходить сюда: для него чем больше было народу, тем невыносимее - но и не придти тоже не мог: надо же было кому-то наблюдать за всем - нелицеприятным, жестким взглядом догматика.

- Никто не думает вас обобществлять! - негнущимся, как из кости или из металла, голосом отрезал он.- Это гнусная клевета на нашу партию! - Но он не внес успокоения в смятенные умы - напротив, всем стало на душе еще гаже и муторнее.- Давай кончай с этим,- подторопил он Рене, видя, что учеба пошла по ложному пути.- И поменьше подробностей. Главное - суть дела, эксплуатация человека человеком.

- Так у Энгельса,- защитилась Рене и рассказала о нравах, царящих в джунглях Австралии. Тут слушатели и вовсе ужаснулись:

- Кошмар какой! И зачем их поддерживать? Колониалистов этих? Пусть их и дальше эксплуатируют!

Это был выпад в сторону Ива, и он вскинулся торчком:

- Ничего это не значит! Если они отстали в развитии, то это только по вине эксплуататоров. Колонизаторов иными словами. Не надо путать их с жителями колоний. Борьба с колониализмом была и остается краеугольным камнем нашей политики. Тут слишком много народу,- выговорил он Жану.- Не надо приглашать всех подряд на такие важные и плохо обговоренные мероприятия. Женщин много,- прибавил он вполголоса: партия стояла за максимальное вовлечение женщин в общую борьбу, ему не хотелось прослыть ретроградом, но женщин он, надо сказать, недолюбливал.- Женщинам надо другие вопросы ставить. Хотя и привлекать их, конечно,- прибавил он, боясь, что его все-таки неверно поймут и оценят.

- Так у нас женщина и занятие ведет,- развел руками Жан.- Девушка вернее. Через пень-колоду, правда, но первый блин, говорят, комом. Может, ты нам про частную собственность расскажешь? - попросил он.- Это нам ближе как-то. Откуда семьи берутся, это мы, как никак знаем, а вот почему у одного дом в три этажа с мансардой, а другому жрать нечего - это интереснее.

- Ты себя, что ль, имеешь в виду? - В Дени словно вселился дух противоречия.- Что-то я был у тебя на днях - вроде все нормально. Не буду уж говорить, что у тебя на столе да в буфете.

- Да уж сделай милость, не разглашай.- Жан нисколько не был задет его выпадом - напротив, был доволен, что спор переходит на шутливый тон и заканчивается на дружеской ноте; Дени, собственно, хотел того же и ему подыгрывал.- Кроме меня другие есть. Кому есть нечего.

- Что-то я давно таких не видел,- продолжал крамольничать тот, целясь уже в Ива: он терпеть его не мог и из-за него, кажется, не вступал в ряды партии.- Если только в Австралии.

Ив не мог вытерпеть столь открытого покушения на коммунистические принципы.

- Не только там! Во Франции треть населения живет на грани бедности. Если кому-то и живется хорошо, это не значит, что всем так! - и поглядел зло на Дени, которого звал за глаза гнилым социалистом и оппортунистом.

- А кто ее проводил, эту черту? Она ж все время едет - как линия горизонта,- возразил Дени, но не стал спорить дальше: чтоб не подводить приятеля. Ив и этого не снес, выговорил Жану:

- Ну и друзья у тебя! Провокатор какой-то!

- Ээ, полегче! - возмутился тот.- Какой он провокатор? Ты что, Дени не знаешь?

- В России таких вопросов не задавали.- Ив не унимался, и глаза его зажглись огнем фанатика.- А взяли да сообща скинули царя и капиталистов и строят теперь у себя рабочее государство. Хотя неграмотных там - половина населения. Знаете, какой там царит сейчас подъем и воодушевление? - Он всегда, когда терял верх в споре, начинал говорить про Россию: чтоб подавить ею оппонентов - вот и теперь решил поделиться закрытой информацией: - Наши товарищи были там недавно: присутствовали на первомайской демонстрации. Неизгладимое, говорят, впечатление!

Дени усомнился и в этом - показал всю глубину своего нравственного падения:

- А у нас один говорил: голод там. Жрать нечего. Как в Австралии.

Говорить этого не следовало. Красная Россия была пробным камнем для всякого революционера - подтверждались худшие опасения Ива. Он помолчал.

- Так может говорить только враг партии... Как он вообще попал сюда? обратился он к Жану через голову Дени: последний уже не существовал для него вовсе.

- А как ему не попасть? - проворчал Жан, занятый совсем иным: какими словами выругает своего приятеля, когда они сядут за бутылкой красного.- У нас вход свободный.

- Свободный вход, когда обсуждаются такие вещи?..- Ив прищурился: он давно подозревал Жана в преступном попустительстве оппортунистам.

- Какие?! - не выдержал тот.- Ирокезы, что ли?.. Давай, Рене, закругляйся! Не доросли мы еще до Энгельса.

Рене сидела притихшая. Она не понимала, отчего разгорелись страсти.

- Я не так что-то сказала?

- Почему? Все ты рассказываешь как надо. Только мы разные...- Жан в последний раз попытался спасти положение: очень уж не хотелось ему кончать занятие на такой ноте.- Нет у тебя ничего другого, из того же Энгельса только позанятнее и чтоб всем понятно было?

Тут Рене осенило. То ли размышления над Энгельсом навели ее на это, то ли она думала об этом раньше и мысли ее вернулись на накатанное русло, но она сказала:

- У Энгельса нет, а вот вы басню Лафонтена "Стрекоза и муравей" помните?

Жан опешил.

- Помним, конечно. Кто ж ее не знает?

- Ну и какие мысли у тебя на этот счет? - совсем уже расхрабрилась Рене и обратилась к нему на "ты". Неделю назад она прочла эту басню, и теперь ей не терпелось поделиться с людьми своими соображениями на ее счет.

Народ приободрился. Скучная лекция на глазах оживала и обретала второе дыхание.

- Что может сказать нам этот Лафонтен? Буржуа с феодальными замашками? - пробормотал Ив, но скорее себе под нос, чем вслух: его уже не слушали.

- Какие мысли? - Жан покосился на Рене в ожидании каверзы.- Такие же, как и у всех. Пела все лето да плясала, делом не занималась, а зима пришла, так и есть нечего. Так оно бывает всегда, когда люди дурака валяют, не работают. Кто дело делает, у того всегда поесть найдется.

Это можно было расценить как выпад против коммунистов, но даже Ив не заметил вопиющей мелкобуржуазности этого высказывания - настолько очевидно было общее осуждение бездельницы. Одна Рене стала грудью за поющее и стрекочущее насекомое.

- А теперь пусть умирает? - недоверчиво и испытующе спросила она.

- А что сделаешь? - развел руками отчим, теряясь в догадках, но получая удовольствие от происходящего: в отличие от твердолобого Ива, который терпеть не мог неизвестности и неопределенности.- Раньше надо было думать.

Рене вспыхнула и залилась краской.

- А я наоборот думаю!

- Это как?

- Это басня не про ленивую стрекозу, а про жестокого муравья! - Голос ее зазвенел с особенной звонкостью: она была склонна к патетике и экзальтации - особенно под воздействием прочитанного.- Стрекоза все лето пела, всех веселила, развлекала, а, как зима пришла, ее на порог не пустили, не нашли куска хлеба! Надо, значит, ко всем артистам и художникам так относиться? На улице их оставлять - умирать от холода и от голода?! Так?!

- Погоди! - озадачился Жан, не ожидавший такого взрыва страсти.- Почему художники и артисты?

- Потому что они тоже только поют и танцуют, а настоящего дела не делают! Как смотреть и слушать, так всем нравится, а как кусок хлеба подать, так дверь перед носом захлопывают!..