В людях - русский и английский параллельные тексты

Smouri also recreated himself by reading, and often took me from my work.	Смурый, тоже увлекаясь чтением всё больше, часто отрывал меня от работы.
"Pyeshkov, come and read."	- Пешков, иди читать.
"I have a lot of washing up to do."	- У меня немытой посуды много.
"Let Maxim wash up."	- Максим вымоет.
He coarsely ordered the senior kitchen-helper to do my work, and this man would break the glasses out of spite, while the chief steward told me quietly:	Он грубо гнал старшего посудника на мою работу, тот со зла бил стаканы, а буфетчик смиренно предупреждал меня:
"I shall have you put off the boat."	- Ссажу с парохода.
One day Maxim on purpose placed several glasses in a bowl of dirty water and tea-leaves. I emptied the water overboard, and the glasses went flying with it.	Однажды Максим нарочно положил в таз с грязной водой и спитым чаем несколько стаканов, а я выплеснул воду за борт, и стаканы полетели туда же.
"It is my fault," said Smouri to the head steward.	- Это моя вина! - сказал Смурый буфетчику.
"Put it down to my account."	- Запишите мне.
The dining-room attendants began to look at me with lowering brows, and they used to say:	Буфетная прислуга стала смотреть на меня исподлобья, мне говорили:
"Eil you bookworm!	- Эй ты, книгочей!
What are you paid for?"	Ты за что деньги получаешь?
And they used to try and make as much work as they could for me, soiling plates needlessly.	И старались дать мне работы возможно больше, зря пачкая посуду.
I was sure that this would end badly for me, and I was not mistaken.	Я понимал, что всё это плохо кончится для меня, и не ошибся.
One evening, in a little shelter on the boat, there sat a red-faced woman with a girl in a yellow coat and a new pink blouse.	Под вечер с какой-то маленькой пристани к нам на пароход села краснорожая баба с девицей в жёлтом платке и розовой новой кофте.
Both had been drinking. The woman smiled, bowed to every one, and said on the note O, like a church clerk:	Обе они были выпивши, - баба улыбалась, кланялась всем и говорила на 'о, точно дьякон:
"Forgive me, my friends; I have had a little too much to drink.	- Простите, родные, выпила я немножко!
I have been tried and acquitted, and I have been drinking for joy."	Судили меня, оправдали, вот я на радостях и выпила...
The girl laughed, too, gazing at the other passengers with glazed eyes. Pushing the woman away, she said:	Девушка тоже смеялась, глядя на людей мутными глазами, и толкала бабу:
"But you, you plaguy creature - we know you."	- А ты иди, чумовая, иди знай...
They had berths in the second-class cabin, opposite the cabin in which Jaakov Ivanich and Sergei slept.	Они поместились около рубки второго класса, против каюты, где спали Яков Иванович и Сергей.
The woman soon disappeared somewhere or other, and Sergei took her place near the girl, greedily stretching his frog-like mouth.	Баба скоро куда-то исчезла, а к девушке подсел Сергей, жадно растягивая лягушечий рот.

That night, when I had finished my work and had laid myself down to sleep on the table, Sergei came to me, and seizing me by the arm, said:	Ночью, когда я, кончив работу, ложился спать на столе, Сергей пришёл ко мне и схватил меня заруку.
"Come along! We are going to marry you."	- Иди, мы тебя женим...
He was drunk.	Он был пьян.
I tried to tear my arm away from him, but he struck me.	Я попытался вырвать руку, но он ударил меня.
"Come along!"	- Иди-и!
Maxim came running in, also drunk, and the two dragged me along the deck to their cabin, past the sleeping passengers.	Подбежал Максим, тоже пьяный, и вдвоём они потащили меня по палубе к своей каюте, мимо спящих пассажиров.
But by the door of the cabin stood Smouri, and in the doorway, holding on to the jamb, Jaakov Ivanich. The girl stuck her elbow in his back, and cried in a drunken voice:	Но у дверей каюты стоял Смурый, в двери, держась за косяки, - Яков Иваныч, а девица колотила его по спине кулаками, пьяным голосом кричала:
"Make way!"	- Пуститя...
Smouri got me out of the hands of Sergei and Maxim, seized them by the hair, and, knocking their heads together, moved away. They both fell down.	Смурый выдернул меня из рук Сергея и Максима, схватил их за волосы и, стукнув головами, отшвырнул, - они оба упали.
"Asiatic!" he said to Jaakov, slamming the door on him. Then he roared as he pushed me along:	- Азиат! - сказал он Якову, захлопнув дверь на нос ему, и загудел, толкая меня:
"Get out of this!"	- Ступай прочь!
I ran to the stern.	Я убежал на корму.
The night was cloudy, the river black. In the wake of the boat seethed two gray lines of water leading to the invisible shore; between these two lines the barge dragged on its way.	Ночь была облачная, река - чёрная; за кормою кипели две серые дорожки, расходясь к невидимым берегам; между этих дорожек тащилась баржа.
Now on the right, now on the left appeared red patches of light, without illuminating anything. They disappeared, hidden by the sudden winding of the shore. After this it became still darker and more gruesome.	То справа, то слева являются красные пятна огней и, ничего не осветив, исчезают за неожиданным поворотом берега; после них становится ещё более темно и обидно.
The cook came and sat beside me, sighed deeply, and pulled at his cigarette.	Пришёл повар, сел рядом со мною, вздохнул тяжко и закурил папиросу.
"So they were taking you to that creature?	- Они тебя к этой тащили?
Ekh! Dirty beasts!	Эт, поганцы!
I heard them trying."	Я же слышал, как они посягали...
"Did you take her away from them?"	- Вы отняли её у них?
"Her?"	- Её?
He abused the girl coarsely, and continued in a sad tone: "It is all nastiness here.	- Он грубо обругал девицу и продолжал тяжёлым голосом: -Тут все гады.
This boat is worse than a village.	Пароходишко этот - хуже деревни.
Have you ever lived in a village?"	В деревне жил?

"No."	- Нет.
"In a village there is nothing but misery, especially in the winter."	- Деревня - насквозь беда! Особенно зимой...
Throwing his cigarette overboard, he was silent. Then he spoke again.	Бросив окурок за борт, он помолчал и заговорил снова:
"You have fallen among a herd of swine, and I am sorry for you, my little one.	- Пропадёшь ты в свином стаде, жалко мне тебя, кутёнок.
I am sorry for all of them, too.	И всех жалко.
Another time I do not know what I should have done. Gone on my knees and prayed.	Иной раз не знаю, что сделал бы... даже на колени бы встал и спросил:
What are you doing, sons of?	"Что же вы делаете, сукины сыны, а?
What are you doing, blind creatures?	Что вы, слепые?"
Camels!"	Верблюды...
The steamer gave a long-drawn-out hoot, the tow-rope splashed in the water, the lights of lanterns jumped up and down, showing where the harbor was. Out of the darkness more lights appeared.	Пароход протяжно загудел, буксир шлёпнулся в воду; в густой темноте закачался огонь фонаря, указывая, где пристань, из тьмы спускались ещё огни.
"Pyani Bor [a certain pine forest]. Drunk," growled the cook.	- Пьяный Бор, - ворчал повар.
"And there is a river called Pyanaia, and there was a captain called Pyenkov, and a writer called Zapivokhin, and yet another captain called Nepeipivo.3 I am going on shore." 3 Pyanaia means "drunk," and the other names mentioned come from the same root. Nepeipivo means, "Do not drink beer."	- И река есть - Пьяная. Был каптенармус -Пьянков... И писарь Запивохин... Пойду на берег...
The coarse-grained women and girls of Kamska dragged logs of wood from the shore in long trucks.	Крупные камские бабы и девки таскали с берега дрова на длинных носилках.
Bending under their load-straps, with pliable tread, they arrived in pairs at the stoker's hold, and, emptying their sooty loads into the black hole, cried ringingly:	Изгибаясь под лямками, упруго пританцовывая, пара за парой они шли к трюму кочегарни и сбрасывали полсажени поленьев в чёрную яму, звонко выкрикивая:
"Logs!"	- Трушша!
When they brought the wood the sailors would take hold of them by the breasts or the legs. The women squealed, spat at the men, turned back, and defended themselves against pinches and blows with their trucks.	Когда они шли с дровами, матросы хватали их за груди, за ноги, бабы визжали, плевали на мужиков; возвращаясь назад, они оборонялись от щипков и толчков ударами носилок.
I saw this a hundred times, on every voyage and at every land-stage where they took in wood, and it was always the same thing.	Я видел это десятки раз - каждый рейс: на всех пристанях, где грузили дрова, было то же самое.
I felt as if I were old, as if I had lived on that boat for many years, and knew what would happen in a week's time, in the autumn, in a year.	Мне казалось, что я - старый, живу на этом пароходе много лет и знаю всё, что может случиться на нём завтра, через неделю, осенью, в будущем году.

It was daylight now.	Уже светало.
On a sandy promontory above the harbor stood out a forest of fir-trees.	На песчаном обрыве выше пристани обозначился мощный сосновый лес.
On the hills and through the forests women went laughing and singing. They looked like soldiers as they pushed their long trucks.	В гору, к лесу, шли бабы, смеялись и пели, подвывая; вооружённые длинными носилками, они были похожи на солдат.
I wanted to weep. The tears seethed in my breast; my heart was overflowing with them. It was painful.	Хотелось плакать, слёзы кипели в груди, сердце точно варилось в них; это было больно.
But it would be shameful to cry, and I went to help the sailor Blyakhin wash the deck.	Но плакать - стыдно, и я стал помогать матросу Бляхину мыть палубу.
Blyakhin was an insignificant-looking man.	Это был незаметный человек, Бляхин.
He had a withered, faded look about him, and always stowed himself away in corners, whence his small, bright eyes shone.	Весь какой-то линючий, блёклый, он всё прятался по углам, поблёскивая оттуда маленькими глазками.
"My proper surname is not Blyakhin, but because, you see, my mother was a loose woman.	~ По-настоящему прозвище мне не Бляхин, а... Потому, видишь ты, - мать у меня была распутной жизни.
I have a sister, and she also.	Сестра есть, так и сестра тоже.
That happened to be their destiny.	Такая, стало быть, назначена судьба обеим им.
Destiny, my brother, is an anchor for all of us.	Судьба, братаня, всем нам - якорь.
You want to go in one direction, but wait!"	Ты б пошёл, ан - погоди...
And now, as he swabbed the deck, he said softly to me:	И теперь, шаркая шваброй по палубе, он говорил мне тихонько:
"You see what a lot of harm women do!	- Видал, как бабов забижают!
There it is.	То-то вот!
Damp wood smolders for a long time and then bursts into flame.	И сырое полено долго поджигать - загорится!
I don't care for that sort of thing myself; it does not interest me.	Не люблю я этого, братаня, не уважаю.
And if I had been born a woman, I should have drowned myself in a black pool. I should have been safe then with Holy Christ, and could do no one any harm.	И родись я бабой утопился бы в чёрном омуте, вот тебе Христос святой порукой!..
But while one is here there is always the chance of kindling a fire.	И так воли нет никому, а тут ещё - зажигают!
Eunuchs are no fools, I assure you.	Скопцы-то, я те скажу, не дурак народ. Про скопцов - слыхал?
They are clever people, they are good at divination, they put aside all small things and serve God alone -cleanly."	Умный народ, очень правильно догадался: напрочь все мелкие вещи, да и служи богу, чисто...
The captain's wife passed us, holding her skirts high as she came through the pools of water.	Мимо нас прошла по лужам капитанша, высоко подбирая юбки; она всегда вставала рано.

Tall and well built, she had a simple, bright face.	Высокая, стройная, и такое простое, ясное лицо у неё...
I wanted to run after her and beg her from my heart:	Захотелось побежать за нею и просить всей душой:
"Say something to me! Say something!"	"Скажите мне что-нибудь, скажите!.."
The boat drew slowly away from the pier. Blyakhin crossed himself and said:	Пароход медленно отвалил от пристани, а Бляхин сказал, крестясь:
"We are off!"	- Поехали...
CHAPTER VI	VI
AT Sarapulia, Maxim left the boat. He went away in silence, saying farewell to no one, serious and calm.	В Сарапуле Максим ушёл с парохода, - ушёл молча, ни с кем не простясь, серьёзный и спокойный.
Behind him, laughing, came the gay woman, and, following her, the girl, looking disheveled, with swollen eyes.	За ним, усмехаясь, сошла весёлая баба, а за нею девица, измятая, с опухшими глазами.
Sergei was on his knees a long time before the captain's cabin, kissing the panel of the door, knocking his forehead against it, and crying:	Сергей же долго стоял на коленях перед каютой капитана, целовал филёнку двери, стукался в неё лбом и взывал:
"Forgive me! It was not my fault, but Maxim's."	- Простите меня, я не виноват! Это - Максимка...
The sailors, the stewards, and even some of the passengers knew that he was lying, yet they advised:	Матросы, буфетная прислуга, даже некоторые пассажиры знали, что он врёт, но поощрительно советовали:
"Come, forgive him!"	- Валяй, валяй - простит!
But the captain drove him away, and even kicked him with such force that he fell over.	Капитан гнал его прочь, даже толкнул ногой, так что Сергей опрокинулся, но всё-таки простил.
Notwithstanding, he forgave him, and Sergei at once rushed on deck, carrying a tray of tea-things, looking with inquiring, dog-like expression into the eyes of the passengers.	И Сергей тотчас же забегал по палубе, разнося подносы с посудой для чая, по-собачьи искательно заглядывая людям в глаза.
In Maxim's place came a soldier from Viatski, a bony man, with a small head and brownish red eyes.	На место Максима взяли с берега вятского солдатика, костлявого, с маленькой головкой и рыжими глазами.
The assistant cook sent him first to kill some fowls. He killed a pair, but let the rest escape on deck. The passengers tried to catch them, but three hens flew over - board.	Помощник повара тотчас послал его резать кур; солдатик зарезал пару, а остальных распустил по палубе; пассажиры начали ловить их, - три курицы перелетели за борт.
Then the soldier sat on some wood near the fowl-house, and cried bitterly.	Тогда солдатик сел на дрова около кухни и горько заплакал.
"What's the matter, you fool?" asked Smouri, angrily.	- Ты что, дурак? - изумлённо спросил его Смурый.
"Fancy a soldier crying!"	- Разве солдаты плачут?
"I belong to the Home Defense Corps," said the soldier in a low voice.	- Я - нестроевой роты, - тихонько сказал солдат.

That was his ruin. In half an hour every one on the boat was laughing at him. They would come quite close to him, fix their eyes on his face, and ask:	Это погубило его, через полчаса все люди на пароходе хохотали над ним; подойдут вплоть к нему, уставятся глазами прямо в лицо, спросят:
"Is this the one?"	- Этот?
And then they would go off into harsh, insulting, absurd laughter.	И затрясутся в судорогах обидного, нелепого смеха.
At first the soldier did not see these people or hear their laughter; he was drying his tears with the sleeve of his old shirt, exactly as if he were hiding them up his sleeve.	Солдат сначала не видел людей, не слышал смеха; собирая слёзы с лица рукавом ситцевой старенькой рубахи, он словно прятал их в рукав.
But soon his brown eyes flashed with ragt, and he said in the quick speech of Viatski:	Но скоро его рыжие глазки гневно разгорелись, и он заговорил вятской сорочьей скороговоркой:
"What are you staring at me for?	- Што вылупили шары-то на меня?
Oi, may you be torn to bits!"	Ой, да чтобы вас р'озорвало на кусочки...
But this only amused the passengers the more, and they began to snap their fingers at him, to pluck at his shirt, his apron, to play with him as if he had been a goat, baiting him cruelly until dinner-time. At dinner some one put a piece of squeezed lemon on the handle of a wooden spoon, and tied it behind his back by the strings of his apron. As he moved, the spoon waggled behind him, and every one laughed, but he was in a fluster, like an entrapped mouse, ignorant of what had aroused their laughter.	Это ещё более развеселило публику, солдата начали тыкать пальцами, дёргать за рубаху, за фартук, играя с ним, точно с козлом, и так травили его до обеда, а пообедав, кто-то надел на ручку деревянной ложки кусок выжатого лимона и привязал за спиной солдата к тесёмкам его фартука; солдат идёт, ложка болтается сзади него, все хохочут, а он - суетится, как пойманный мышонок, не понимая, что вызывает смех.
Smouri sat behind him in silence. His face had become like a woman's.	Смурый следит за ним молча, серьёзно, лицо у повара сделалось бабьим.
I felt sorry for the soldier, and asked:	Мне стало жалко солдата, я спросил повара:
"May I tell him about the spoon?"	- Можно сказать ему про ложку?
He nodded his head without speaking.	Он молча кивнул головой.
When I explained to the soldier what they were laughing at, he hastily seized the spoon, tore it off, threw it on the floor, crushed it with his foot, and took hold of my hair with both hands. We began to fight, to the great satisfaction of the passengers, who made a ring round us at once.	Когда я объяснил солдату, над чем смеются, он быстро нащупал ложку, оторвал её, бросил на пол, раздавил ногой и - вцепился в мои волосы обеими руками; мы начали драться, к великому удовольствию публики, тотчас окружившей нас.
Smouri pushed the spectators aside, separated us, and, after boxing my ear, seized the soldier by the ear.	Смурый расшвырял зрителей, рознял нас и, натрепав уши сначала мне, схватил за ухо солдата.
When the passengers saw how the little man danced under the hand of the cook they roared with excitement, whistled, stamped their feet, split their sides with laughter.	Когда публика увидала, как этот маленький человек трясёт головой и танцует под рукою повара, она неистово заорала, засвистала, затопала ногами, раскалываясь от хохота.
"Hurrah! Garrison!	- Ура, гарнизон!
Butt the cook in the stomach!"	Дай повару головой в брюхо!

This wild joy on the part of others made me feel that I wanted to throw myself upon them and hit their dirty heads with a lump of wood.	Эта дикая радость стада людей возбуждала у меня желание броситься на них и колотить по грязным башкам поленом.
Smouri let the soldier go, and with his hands behind his back turned upon the passengers like a wild boar, bristling, and showing his teeth terrifyingly.	Смурый выпустил солдата и, спрятав руки за спину, пошёл на публику кабаном, ощетинившись, страшно оскалив зубы.
"To your places! March! March!"	- По местам - марш! Аз-зиаты...
The soldier threw himself upon me again, but Smouri seized him round the body with one hand and carried him to the hatchway, where he began to pump water on his head, turning his frail body about as if he were a rag-doll.	Солдат снова бросился на меня, но Смурый одной рукой схватил его в охапку, снёс на отвод и начал качать воду, поливая голову солдата, повёртывая его тщедушное тело, точно куклу из тряпок.
The sailors came running on the scene, with the boatswain and the captain's mate. The passengers crowded about again. A head above the others stood the head-steward, quiet, dumb, as always.	Прибежали матросы, боцман, помощник капитана, снова собралась толпа людей; на голову выше всех стоял буфетчик, тихий и немой, как всегда.
The soldier, sitting on some wood near the kitchen door, took off his boots and began to wring out his leggings, though they were not wet. But the water dripped from his greasy hair, which again amused the passengers.	Солдат, присев на дрова около кухни, дрожащими руками снял сапоги и начал отжимать онучи, но они были сухи, а с его жиденьких волос капала вода, - это снова рассмешило публику.
"All the same," said the soldier, "I am going to kill that boy."	- Всё едино, - сказал солдат тонко и высоко, -убью мальчишку!
Taking me by the shoulder, Smouri said something to the captain's mate. The sailors sent the passengers away, and when they had all dispersed, he asked the soldier:	Придерживая меня за плечо, Смурый что-то говорил помощнику капитана, матросы разгоняли публику, и, когда все разошлись, повар спросил солдата:
"What is to be done with you?"	- Что же с тобой делать?
The latter was silent, looking at me with wild eyes, and all the while putting a strange restraint upon himself.	Тот промолчал, глядя на меня дикими глазами и весь странно дергаясь.
"Be quiet, you devilskin!" said Smouri.	- Смир-рно, кликуша! - сказал Смурый.
"As you are not the piper, you can't call the tune," answered the soldier.	Солдат ответил: - Дудочки, это тебе не в роте.
I saw that the cook was confused. His blown-out cheeks became flabby; he spat, and went away, taking me with him. I walked after him, feeling foolish, with backward glances at the soldier. But Smouri muttered in a worried tone:	Я видел, что повар сконфузился, его надутые щёки дрябло опустились, он плюнул и пошёл прочь, уводя меня с собою; ошалевший, я шагал за ним и всё оглядывался на солдата, а Смурый недоуменно бормотал:
"There's a wild creature for you! What?	- Эт, цаца какая, а?
What do you think of him?"	Извольте вам...
Sergei overtook us and said in a whisper:	Нас догнал Сергей и почему-то шопотом сказал:
"He is going to kill himself."	- Он зарезаться хочет!
"Where is he?" cried Smouri, and he ran.	- Где? - рявкнул Смурый и побежал.

The soldier was standing at the door of the steward's cabin with a large knife in his hand. It was the knife which was used for cutting off the heads of fowls and for cutting up sticks for the stoves. It was blunt, and notched like a saw.	Солдат стоял в двери каюты для прислуги, с большим ножом в руках, этим ножом отрубали головы курам, кололи дрова на растопку, он был тупой и выщерблен, как пила.
In front of the cabin the passengers were assembled, looking at the funny little man with the wet head. His snub-nosed face shook like a jelly; his mouth hung wearily open; his lips twitched.	Перед каютой стояла публика, разглядывая маленького смешного человечка с мокрой головой; курносое лицо его дрожало, как студень, рот устало открылся, губы прыгали.
He roared:	Он мычал:
"Tormentors! Tormentors!"	- Мучители... му-учители...
Jumping up on something, I looked over the heads of people into their faces. They were smiling, giggling, and saying to one another:	Вскочив на что-то, я смотрел через головы людей в их лица - люди улыбались, хихикали, говорили друг другу:
"Look! Look!"	- Гляди, гляди...
When he pushed his crumpled shirt down into his trousers with his skinny, childish hand, a good-looking man near me said:	Когда он стал сухонькой детской ручкой заправлять в штаны выбившуюся рубаху, благообразный мужчина рядом со мною сказал, вздохнув:
"He is getting ready to die, and he takes the trouble to hitch up his trousers."	- Умирать собрался, а штаны поправляет...
The passengers all laughed loudly.	Публика смеялась громче.
It was perfectly plain that they did not think it probable that the soldier would really kill himself, nor did I think so; but Smouri, after one glance at him, pushed the people aside with his stomach, saying:	Было ясно: никто не верит, что солдат может зарезаться, - не верил и я, а Смурый, мельком взглянув на него, стал толкать людей своим животом, приговаривая:
"Get away, you fools!"	- Пошёл прочь, дурак!
He called them fools over and over again, and approaching one little knot of people, said:	Он называл дураком многих сразу, - подойдёт к целой кучке людей и кричит на них:
"To your place, fool!"	- По местам, дурак!
This was funny; but, however, it seemed to be true, for they had all been acting like one big fool from the first thing in the morning.	Это было тоже смешно, однако казалось верным: сегодня с утра все люди - один большой дурак.
When he had driven the passengers, off, he approached the soldier, and, holding out his hand, said:	Разогнав публику, он подошёл к солдату, протянул руку.
"Give me that knife."	- Дай сюда нож...
"I don't care," said the soldier, holding out the handle of the knife. The cook gave the knife to me, and pushed the soldier into the cabin.	- Всё едино, - сказал солдат, протягивая нож острием; повар сунул нож мне и толкнул солдата в каюту.
"Lie down and go to sleep.	- Ляг и спи!
What is the matter with you, eh?"	Ты что такое, а?
The soldier sat on a hammock in silence.	Солдат молча сел на койку.

"He shall bring you something to eat and some vodka. Do you drink vodka?"	- Он тебе есть принесет и водки, - пьёшь водку?
"A little sometimes."	- Немножко пью...
"But, look you, don't you touch him. It was not he who made fun of you, do you hear?	- Ты смотри, не трогай его - это не он посмеялся над тобой, слышишь?
I tell you that it was not he."	Я говорю - не он...
"But why did they torment me?" asked the soldier, softly.	- А зачем меня мучили? - тихонько спросил солдат.
Smouri answered gruffly after a pause:	Смурый не сразу и угрюмо отозвался:
"How should I know?"	- Ну, а я знаю?
As he came with me to the kitchen he muttered:	Идя со мною в кухню, он бормотал:
"Well, they have fastened upon a poor wretch this time, and no mistake!	- Н-на... действительно, привязались к убогому!
You see what he is?	Видишь - как?
There you are!	То-то!
My lad, people can be sent out of their minds; they can really.	Люди, брат, могут с ума свести, могут...
Stick to them like bugs, and the thing is done.	Привяжутся, как клопы, и - шабаш!
In fact, there are some people here like bugs - worse than bugs!"	Даже куда там - клопы! Злее клопов...
When I took bread, meat, and vodka to the soldier he was still sitting in the hammock, rocking himself and crying softly, sobbing like a woman.	Когда я принёс солдату хлеба, мяса и водки, он сидел на койке, покачивался взад и вперед и плакал тихонько всхлипывая, как баба.
I placed the plate on the table, saying:	Поставив тарелку на столик, я сказал:
"Eat."	- Ешь...
"Shut the door."	- Затвори дверь.
"That will make it dark."	- Темно будет.
"Shut it, or they will come crawling in here."	- Затвори, а то они опять прилезут...
I went away.	Я ушёл.
The sight of the soldier was unpleasant to me. He aroused my commiseration and pity and made me feel uncomfortable. Times without number grandmother had told me:	Солдат был неприятен мне, он не возбуждал сострадания и жалости у меня. Это было неловко, - бабушка многократно поучала меня:
"One must have pity on people. We are all unhappy. Life is hard for all of us."	"Людей надо жалеть, все несчастны, всем трудно..."
"Did you take it to him?" asked the cook.	- Отнёс? - спросил меня повар.
"Well, how is he - the soldier?"	- Ну, что он там? - Плачет... - Эт... мешок! Какой он солдат?
"I feel sorry for him."	- Мне его жалко.
"Well, what's the matter now, eh?'	- Ну? Что такое?

"One can't help being sorry for people."	- Людей -надо жалеть...
Smouri took me by the arm, drew me to him, and said:	Смурый взял меня за руку, подтянул к себе и внушительно сказал:
"You do not pity in vain, but it is waste of time to chatter about it.	- Насильно не пожалеешь, а врать не годится, -понял?
When you are not accustomed to mix jellies, you must teach yourself the way."	Ты не привыкай кисели разводить, знай сам себя...
And pushing me away from him, he added gruffly:	И, оттолкнув, прибавил угрюмо:
"This is no place for you.	- Не место тебе здесь!
Here, smoke."	На, покури...
I was deeply distressed, quite crushed by the behavior of the passengers. There was something in expressibly insulting and oppressive in the way they had worried the soldier and had laughed with glee when Smouri had him by the ear.	Я был глубоко взволнован, весь измят поведением пассажиров, чувствуя нечто невыразимо оскорбительное и подавляющее в том, как они травили солдата, как радостно хохотали, когда Смурый трепал его за ухо.
What pleasure could they find in such a disgusting, pitiful affair? What was there to cause them to laugh so joyfully?	Как могло нравиться им всё это противное, жалкое, что тут смешило их столь радостно?
There they were again, sitting or lying under the awning, drinking, making a buzz of talk, playing cards, conversing seriously and sensibly, looking at the river, just as if they had never whistled and hooted an hour ago.	Вот они снова расселись, разлеглись под низким тентом, - пьют, жуют, играют в карты, мирно и солидно беседуя, смотрят на реку, точно это не они свистели и улюлюкали час тому назад.
They were all as quiet and lazy as usual. From morning to night they sauntered about the boat like pieces of fluff or specks of dust in the sunbeams.	Все они такие же тихие, ленивые, как всегда; с утра до вечера они медленно толкутся на пароходе, как мошки или пылинки в лучах солнца.
In groups of ten they would stroll to the hatchway, cross themselves, and leave the boat at the landing-stage from which the same kind of people embarked as they landed, bending their backs under the same heavy wallets and trunks and dressed in the same fashion.	Вот десяток людей, толкаясь у сходен и крестясь, уходит с парохода на пристань, а с пристани прямо на них лезут ещё такие же люди, так же согнули спины под тяжестью котомок и сундуков, так же одеты...
This continual change of passengers did not alter the life on the boat one bit. The new passengers spoke of the same things as those who had left: the land, labor, God, women, and in the same words.	Эта постоянная смена людей ничего не изменяет в жизни парохода, новые пассажиры будут говорить о том же, о чём говорили ушедшие: о земле, о работе, о боге, о бабах, и теми же словами.
"It is ordained by the Lord God that we should suffer; all we can do is to be patient.	- Положено господом богом терпеть, и - терпи, человек!
There is nothing else to be done. It is fate."	Ничего не поделаешь, такая наша судьба...
It was depressing to hear such words, and they exasperated me. I could not endure dirt, and I did not wish to endure evil, unjust, and insulting behavior toward myself. I was sure that I did not deserve such treatment.	Эти слова скучно слушать, и они раздражают: я не терплю грязи, я не хочу терпеть злое, несправедливое, обидное отношение ко мне; я твердо знаю, чувствую, что не заслужил такого отношения.
And the soldier had not deserved it, either.	И солдат не заслужил.

Perhaps he had meant to be funny.	Может быть - он сам хочет быть смешным...
Maxim, a serious, good-hearted fellow, had been dismissed from the ship, and Sergei, a mean fellow, was left.	Прогнали с парохода Максима - это был серьёзный, добрый парень, а Сергея, человека подлого, оставили. Всё это - не так.
And why did these people, capable of goading a man almost to madness, always submit humbly to the furious shouts of the sailors, and listen to their abuse without taking offense?	А почему эти люди, способные затравить человека, довести его почти до безумия, всегда покорно подчиняются сердитым окрикам матросов, безобидно выслушивают ругательства?
"What are you rolling about on the deck for?" cried the boatswain, blinking his handsome, though malevolent, eyes.	- Чего навалились на борт? - кричит боцман, прищурив красивые, но злые глаза.
"If the boat heeled, it would be the end of you, you devils."	- Пароход накренили, разойдись, черти драповые...
The "devils" went peaceably enough to the other deck, but they chased them away from there, too, as if they had been sheep.	Черти смиренно переваливаются на другой борт, а оттуда их снова гонят, как баранов.
"Ah, accursed ones!"	- А, окаянные...
On hot nights, under the iron awning, which had been made red-hot by the sun during the day, it was suffocating. The passengers crawled over the deck like beetles, and lay where they happened to fall. The sailors awoke them at the landing-stages by prodding them with marlinespikes.	Жаркими ночами, под раскалённым за день железным тентом, - душно; пассажиры тараканами расползаются по всей палубе, ложатся где попало; перед пристанью матросы будят их пинками.
"What are you sprawling in the way for?	- Эй, чего растянулись на дороге!
Go away to your proper place!"	Пошли прочь, на места...
They would stand up, and move sleepily in the direction whither they were pushed.	Они встают и сонно двигаются туда, куда их толкают.
The sailors were of the same class as themselves, only they were dressed differently; but they ordered them about as if they were policemen.	Матросы такие же, как они, только иначе одеты, но командуют ими, как полицейские.
The first thing which I noticed about these people was that they were so quiet, so timid, so sadly meek. It was terrible when through that crust of meekness burst the cruel, thoughtless spirit of mischief, which had very little fun in it.	Тихое, робкое и грустно-покорное заметно в людях прежде всего, и так странно, страшно, когда сквозь эту кору покорности вдруг прорвётся жестокое, бессмысленное и почти всегда невесёлое озорство.
It seemed to me that they did not know where they were being taken; it was a matter of indifference to them where they were landed from the boat.	Мне кажется, что люди не знают, куда их везут, им всё равно, где их высадят с парохода.
Wherever they went on shore they stayed for a short time, and then they embarked again on our boat or another, starting on a fresh journey.	Где бы они ни сошли на берег, посидев на нём недолго, они снова придут на этот или другой пароход, снова куда-то поедут.
They all seemed to have strayed, to have no relatives, as if all the earth were strange to them.	Все они какие-то заплутавшиеся, безродные, вся земля чужая для них.
And every single one of them was senselessly cowardly.	И все они до безумия трусливы.

Once, shortly after midnight, something burst in the machinery and exploded like a report from a cannon.	Однажды за полночь что-то лопнуло в машине, выстрелив, как из пушки.
The deck was at once enveloped in a cloud of steam, which rose thickly from the engine-room and crept through every crevice. An invisible person shouted deafeningly:	Палуба сразу заволоклась белым облаком пара, он густо поднимался из машинного трюма, курился во всех щелях; кто-то невидимый кричал оглушительно:
"Gavrilov, some red lead - and some felt!"	- Гаврило, сурик, войлок...
I slept near the engine-room, on the table on which the dishes were washed up, and the explosion and shaking awoke me. It was quiet on deck. The engine uttered a hot, steamy whisper; a hammer sounded repeatedly.	Я спал около машинного трюма, на столе, на котором мыл посуду, и когда проснулся от выстрела и сотрясения, на палубе было тихо, в машине горячо шипел пар, часто стучали молотки.
But in the course of a few minutes all the saloon passengers howled, roared with one voice, and suddenly a distressing scene was in progress.	Но через минуту все палубные пассажиры разноголосно завыли, заорали, и сразу стало жутко.
In a white fog which swiftly rarefied, women with their hair loose, disheveled men with round eyes like fishes' eyes, rushed about, trampling one another, carrying bundles, bags, boxes, stumbling, falling, call - ing upon God and St. Nicholas, striking one another. It was very terrible, but at the same time it was interesting. I ran after them to see what they would do next.	В белом тумане - он быстро редел - метались, сшибая друг друга с ног, простоволосые бабы, встрёпанные мужики с круглыми рыбьими глазами, все тащили куда-то узлы, мешки, сундуки, спотыкаясь и падая, призывая бога, Николу Угодника, били друг друга; это было очень страшно, но в то же время интересно; я бегал за людьми и всё смотрел - что они делают?
This was my first experience of a night alarm, yet I understood at once that the passengers had made a mistake. The boat had not slowed down. On the right hand, quite near, gleamed the life-belts. The night was light, the full moon stood high.	Первый раз я видел ночную тревогу и как-то сразу понял, что люди делали её по ошибке: пароход шёл не замедляя движения, за правым бортом, очень близко, горели костры косарей, ночь была светлая, высоко стояла полная луна.
But the passengers rushed wildly about the deck, and now those traveling in the other classes had come up, too. Some one jumped overboard. He was followed by another, and yet a third. Two peasants and a monk with heavy pieces of wood broke off a bench which was screwed to the desk. A large cage of fowls was thrown into the water from the stern. In the center of the deck, near the steps leading to the captain's bridge, knelt a peasant who prostrated himself before the people as they rushed past him, and howled like a wolf:	А люди носились по палубе всё быстрее, выскочили классные пассажиры, кто-то прыгнул за борт, за ним - другой, и ещё; двое мужиков и монах отбивали поленьями скамью, привинченную к палубе; с кормы бросили в воду большую клетку с курами; среди палубы, около лестницы на капитанский мостик, стоял на коленях мужик и, кланяясь бежавшим мимо него, выл волком:
"I am Orthodox and a sinner - "	- Православные, грешен...
"To the boats, you devils!" cried a fat gentleman who wore only trousers and no shirt, and he beat his breast with his fist.	- Лодку, дьяволы! - кричал толстый барин, в одних брюках, без рубашки, и бил себя в грудь кулаком.
The sailors came running, seized people by the collars, knocked their heads together, and threw them on the deck.	Бегали матросы, хватая людей за шиворот, колотили их по головам, бросали на палубу.
Smouri approached heavily, wearing his overcoat over his night-clothes, addressed them all in a resounding voice:	Тяжело ходил Смурый, в пальто, надетом на ночное бельё, и гулким голосом уговаривал всех:

"Yes, you ought to be ashamed of yourselves.	- Да постыдитесь!
What are you making all this fuss for?	Чего вы, рехнулись?
Has the steamer stopped, eh? Are we going slower?	Пароход же стоит, встал, ну!
There is the shore.	Вот - берег!
Those fools who jumped into the water have caught the life-belts, they have had to drag them out. There they are. Do you see? Two boats - "	Дураков, что попрыгали в воду, косари переловили, повытаскивали, вон они, - видите две лодки?
He struck the third-class passengers on the head with his fist, and they sank like sacks to the deck.	А людей третьего класса он бил кулаками по головам, сверху вниз, и они мешками, молча, валились на палубу.
The confusion was not yet hushed when a lady in a cloak flew to Smouri with a tablespoon in her hand, and, flourishing it in his face, cried:	Ещё суматоха не утихла, как на Смурого налетела дама в тальме, со столовой ложкой в руке, и, размахивая ложкой под носом у него, закричала:
"How dare you?"	- Как ты смеешь?
A wet gentleman, restraining her, sucked his mustache and said irritably:	Мокрый господин, удерживая её, обсасывал усы и с досадой говорил:
"Let him alone, you imbecile!"	- Оставь его, болвана...
Smouri, spreading out his hands, blinked with embarrassment, and asked me:	Смурый, разводя руками, сконфуженно мигал и спрашивал меня:
"What's the matter, eh?	- Что такое, а?
What does she want with me?	За что она меня?
This is nice, I must say!	Здравствуйте!
Why, I never saw her before in my life!"	Да я же её в первый раз вижу!..
And a peasant, with his nose bleeding, cried:	А какой-то мужичок, сморкаясь кровью, вскрикивал:
"Human beings, you call them?	- Ну, люди!
Robbers!"	Ну, разбойники!..
Before the summer I had seen two panics on board the steamboat, and on both occasions they were caused not by real danger, but by the mere possibility of it.	За лето я дважды видел панику на пароходе, и оба раза она была вызвана не прямой опасностью, а страхом перед возможностью её.
On a third occasion the passengers caught two thieves, one of them was dressed like a foreigner, beat them for almost an hour, unknown to the sailors, and when the latter took their victims away from them, the passengers abused them.	Третий раз пассажиры поймали двух воров, - один из них был одет странником, - били их почти целый час потихоньку от матросов, а когда матросы отняли воров, публика стала ругать их:
"Thieves shield thieves. That is plain.	- Вор вора кроет, известно!
You are rogues yourselves, and you sympathize with rogues."	- Сами вы жульё, вот и мирволите жуликам...
The thieves had been beaten into unconsciousness. They could not stand when they were handed over to the police at the next stopping-place.	Жулики были забиты до бесчувствия, они не могли стоять на ногах, когда их сдавали полиции на какой-то пристани...

There were many other occasions on which my feelings were aroused to a high pitch, and I could not make up my mind as to whether people were bad or good, peaceful or mischief-making, and why they were so peculiarly cruel, lusting to work malevolence, and ashamed of being kind.	И много было такого, что, горячо волнуя, не позволяло понять людей злые они или добрые? смирные или озорники? И почему именно так жестоко, жадно злы, так постыдно смирны?
I asked the cook about this, but he enveloped his face in a cloud of smoke, and said briefly in a tone of vexation:	Я спрашивал об этом повара, но он, окружая лицо своё дымом папиросы, говорил нередко с досадой:
"What are you chattering about now?	- Эх, что тебя щекотит!
Human creatures are human creatures.	Люди, ну, и люди...
Some are clever, some are fools.	Один - умный, другой дурак.
Read, and don't talk so much.	Ты читай книжки, а не бормочи.
In books, if they are the right sort, you will find all you want to know."	В книжках, когда они правильные, должно быть всё сказано... Церковных (Духовных - в ред. 1960 г.) книг и житий он не любил. - Ну, это для попов, для поповых сынов...
I wanted to please him by giving him a present of some books.	Мне захотелось сделать ему приятное - подарить книгу.
In Kazan I bought, for five copecks,	В Казани на пристани я купил за пятачок
"The Story of how a Soldier Saved Peter the Great"; but at that time the cook was drinking and was very cross, so I began to read it myself.	"Предание о том, как солдат спас Петра Великого", но в тот час повар был пьян, сердит, и я не решился отдать ему подарок и сначала сам прочитал "Предание".
I was delighted with it, it was so simple, easy to understand, interesting, and short.	Оно мне очень понравилось, - всё так просто, понятно, интересно и кратко.
I felt that this book would give great pleasure to my teacher; but when I took it to him he silently crushed it in his hand into a round ball and threw it overboard.	Я был уверен, что эта книга доставит удовольствие моему учителю. Но, когда я поднёс ему книгу, он молча смял её ладонями в круглый ком и швырнул за борт.
"That for your book, you fool!" he said harshly.	- Вот как твою книгу, дурень! - сказал он угрюмо.
"I teach you like a dog, and all you want to do is to gobble up idle tales, eh?"	- Я ж тебя учу, как собаку, а ты всё хочешь дичь жрать, а?
He stamped and roared.	Топнул ногой и заорал:
"What kind of book is that?	- Это - какая книга?
Do I read nonsense?	Я глупости все уж читал!
Is what is written there true?	Что в ней написано правда?
Well, speak!"	Ну, говори!
"I don't know."	- Не знаю.
"Well, I do know.	- Так я знаю!
If a man's head were cut off, his body would fall down the staircase, and the other man would not have climbed on the haystack. Soldiers are not fools.	Когда человеку отрубить голову, он упадёт с лестницы вниз, и другие уж не полезут на сеновал - солдаты не дураки!

He would have set fire to the hay, and that would have been the end.	Они бы подожгли сено и - шабаш!
Do you understand?"	Понял?
"Yes."	- Понял.
"That's right.	- То-то ж!
I know all about Czar Peter, and that never happened to him.	Я знаю про царя Петра - этого с ним не было!
Run along."	Пошёл прочь...
I realized that the cook was right, but nevertheless the book pleased me. I bought the	Я понимал, что повар прав, но книжка всё-таки нравилась мне: купив ещё раз
"Story" again and read it a second time. To my amazement, I discovered that it was really a bad book.	"Предание", я прочитал его вторично и с удивлением убедился, что книжка действительно плохая.
This puzzled me, and I began to regard the cook with even more respect, while he said to me more frequently and more crossly than ever:	Это смутило меня, и я стал относиться к повару ещё более внимательно и доверчиво, а он почему-то всё чаще, с большей досадой говорил:
"Oh, what a lot you need to be taught!	- Эх, как бы надо учить тебя!
This is no place for you."	Не место тебе здесь...
I also felt that it was no place for me.	Я тоже чувствовал - не место.
Sergei behaved disgustingly to me, and several times I observed him stealing pieces of the tea-service, and giving them to the passengers on the sly.	Сергей относился ко мне отвратительно; я несколько раз замечал, что он таскает у меня со стола чайные приборы и продаёт их пассажирам потихоньку от буфетчика.
I knew that this was theft. Smouri had warned me more than once:	Я знал, что это считается воровством, - Смурый не однажды предупреждал меня:
"Take care. Do not give the attendants any of the cups and plates from your table."	- Смотри, не давай официантам чайной посуды со своего стола!
This made life still harder for me, and I often longed to run away from the boat into the forest; but Smouri held me back.	Было и ещё много плохого для меня, часто мне хотелось убежать с парохода на первой же пристани, уйти в лес.
He was more tender to me every day, and the incessant movement on the boat held a terrible fascination for me.	Но удерживал Смурый: он относился ко мне всё мягче, - и меня страшно пленяло непрерывное движение парохода.
I did not like it when we stayed in port, and I was always expecting something to happen, and that we should sail from Kama to Byela, as far as Viatka, and so up the Volga, and I should see new places, towns, and people.	Было неприятно, когда он останавливался у пристани, и я всё ждал - вот случится что-то, и мы поплывем из Камы в Белую, в Вятку, а то - по Волге, я увижу новые берега, города, новых людей.
But this did not happen. My life on the steamer came to an abrupt end.	Но этого не случилось - моя жизнь на пароходе оборвалась неожиданно и постыдно для меня.
One evening when we were going from Kazan to Nijni the steward called me to him. I went. He shut the door behind me, and said to Smouri, who sat grimly on a small stooname = "note"	Вечером, когда мы ехали из Казани к Нижнему, буфетчик позвал меня к себе, я вошёл, он притворил дверь за мною и сказал Смурому, который угрюмо сидел на ковровой табуретке:

"Here he is."	- Вот.
Smouri asked me roughly:	Смурый грубо спросил меня:
"Have you been giving Serejka any of the dinner- and tea-services?"	- Ты даёшь Серёжке приборы?
"He helps himself when I am not looking."	- Он сам берёт, когда я не вижу.
The steward said softly:	Буфетчик тихонько сказал:
"He does not look, yet he knows."	- Не видит, а - знает.
Smouri struck his knee with his fist; then he scratched his knee as he said:	Смурый ударил себя по колену кулаком, потом почесал колено, говоря:
"Wait; take time."	- Постойте, успеете...
I pondered.	И задумался.
I looked at the steward. He looked at me, and there seemed to be no eyes behind his glasses.	Я смотрел на буфетчика, он - на меня, но казалось, что за очками у него нет глаз.
He lived without making a noise. He went about softly, spoke in low tones.	Он жил тихо, ходил бесшумно, говорил пониженным голосом.
Sometimes his faded beard and vacant eyes peeped out from some corner and instantly vanished.	Иногда его выцветшая борода и пустые глаза высовывались откуда-то из-за угла и тотчас исчезали.
Before going to bed he knelt for a long time in the buffet before the icon with the ever-burning lamp. I could see him through the chink of the door, looking like a black bundle; but I had never succeeded in learning how the steward prayed, for he simply knelt and looked at the icon, stroking his beard and sighing.	Перед сном он долго стоял в буфете на коленях у образа с неугасимой лампадой, - я видел его сквозь глазок двери, похожей на червонного туза, но мне не удалось видеть, как молится буфетчик: он просто стоял и смотрел на икону и лампаду, вздыхая, поглаживая бороду.
, After a silence Smouri asked:	Помолчав, Смурый спросил:
"Has Sergei ever given you any money?"	- Серёжка давал тебе денег?
"No."	- Нет.
"Never?"	- Никогда?
"Never."	- Никогда.
"He does not tell lies," said Smouri to the steward, who answered at once in his low voice:	- Он не соврёт, - сказал Смурый буфетчику, а тот негромко ответил:
"It comes to the same thing, please - "	- Всё равно. Пожалуйста.
"Come!" cried the cook to me, and he came to my table, and rapped my crown lightly with his fingers.	- Идём! - крикнул мне повар, подошел к моему столу и легонько щёлкнул меня пальцем в темя.
"Fool!	- Дурак!
And I am a fool, too.	И я - дурак!
I ought to have looked after you."	Мне надо было следить за тобой...
At Nijni the steward dismissed me. I received nearly eight rubles, the first large money earned by me.	В Нижнем буфетчик рассчитал меня: я получил около восьми рублей первые крупные деньги, заработанные мною.
When Smouri took farewell of me he said roughly:	Смурый, прощаясь со мною, угрюмо говорил:

"Well, here you are.	- Н-ну, вот...
Now keep your eyes open, - do you understand?	Теперь гляди в оба - понимаешь?
You mustn't go about with your mouth open."	Рот разевать нельзя...
He put a tobacco-pouch of colored beads into my hand.	Он сунул мне в руку пёстрый бисерный кисет.
"There you are!	- На-ка, вот тебе!
That is good handwork. My godchild made it for me.	Это хорошее рукоделье, это мне крестница вышила...
Well, good-by.	Ну, прощай!
Read books; that is the best thing you can do."	Читай книги - это самое лучшее!
He took me under the arms, lifted me up, kissed me, and placed me firmly on the jetty.	Взял меня под мышки, приподнял, поцеловал и крепко поставил на палубу пристани.
I was sorry for him and for myself. I could hardly keep from crying when I saw him returning to the steamer, pushing aside the porters, looking so large, heavy, solitary.	Мне было жалко и его и себя; я едва не заревел, глядя, как он возвращается на пароход, расталкивая крючников, большой, тяжёлый, одинокий...
So many times since then I have met people like him, kind, lonely, cut off from the lives of other people.	Сколько потом встретил я подобных ему добрых, одиноких, отломившихся от жизни людей!..
CHAPTER VII	VII
GRANDFATHER and grandmother had again gone into the town.	Дед и бабушка снова переехали в город.
I went to them, prepared to be angry and warlike; but my heart was heavy. Why had they accounted me a thief 9	Я пришёл к ним, настроенный сердито и воинственно, на сердце было тяжело, - за что меня сочли вором?
Grandmother greeted me tenderly, and at once went to prepare the samovar. Grandfather asked as mockingly as usuaname = "note"	Бабушка встретила меня ласково и тотчас ушла ставить самовар; дед насмешливо, как всегда, спросил:
"Have you saved much money?"	- Много ли золота накопил?
"What there is belongs to me," I answered, taking a seat by the window.	- Сколько есть - всё моё, - ответил я, садясь у окна.
I triumphantly produced a box of cigarettes from my pocket and began to smoke importantly.	Торжественно вынул из кармана коробку папирос и важно закурил.
"So-o-o," said grandfather, looking at me fixedly - "so that's it!	- Та-ак, - сказал дед, пристально всматриваясь в мои действия, - вот оно что.
You smoke the devil's poison?	Чортово зелье куришь?
Isn't it rather soon?"	Не рано ли?
"Why, I have even had a pouch given to me," I boasted.	- Мне вот даже кисет подарили, - похвастал я.
"A pouch?" squeaked grandfather.	- Кисет! - завизжал дедушка.
"What! Are you saying this to annoy me?"	- Ты что, дразнишь меня?

He rushed upon me, with his thin, strong hands out-stretched, his green eyes flashing. I leaped up, and stuck my head into his stomach. The old man sat on the floor, and for several oppressive moments looked at me, amazedly blinking, his dark mouth open. Then he asked quietly:	Он бросился ко мне, вытянув тонкие, крепкие руки, сверкая зелёными глазами; я вскочил, ткнул ему головой в живот, - старик сел на пол и несколько тяжёлых секунд смотрел на меня, изумлённо мигая, открыв тёмный рот, потом спросил спокойно:
"You knock me down, your grandfather?	- Это ты меня толкнул, деда?
The father of your mother?"	Матери твоей родного отца?
"You have knocked me about enough in the past," I muttered, not understanding that I had acted abominably.	- Довольно уж вы меня били, - пробормотал я, поняв, что сделал отвратительно.
Withered and light, grandfather rose from the floor, sat beside me, deftly snatched the cigarette from me, threw it out of the window, and said in a tone of fear:	Сухонький и лёгкий, дед встал с пола, сел рядом со мною, ловко вырвал папиросу у меня, бросил её за окно и сказал испуганным голосом:
"You mad fool! Don't you understand that God will punish you for this for the rest of your life?	- Дикая башка, понимаешь ли ты, что это тебе никогда богом не простится, во всю твою жизнь?
Mother," - he turned to grandmother, - "did you see that? He knocked me down - he!	Мать, - обратился он к бабушке, - ты гляди-ка, он меня ударил ведь? Он!
Knocked me down!	Ударил.
Ask him!"	Спроси-ка его!
She did not wait to ask. She simply came over to me, seized me by the hair, and beat me, saying:	Она не стала спрашивать, а просто подошла ко мне и схватила за волосы, начала трепать, приговаривая.
"And for that - take this - and this!"	- А за это - вот как его, вот как...
I was not hurt, but I felt deeply insulted, especially by grandfather's laughter. He jumped on a chair, slapped his legs with his hands, and croaked through his laughter:	Было не больно, но нестерпимо обидно, и особенно обижал ехидный смех деда, - он подпрыгивал на стуле, хлопая себя ладонями по коленям, и каркал сквозь смех:
"Th-a-t's right! Tha-a-t's right!"	- Та-ак, та-ак...
I tore myself away, and ran out to the shed, where I lay in a comer crushed, desolate, listening to the singing of the samovar.	Я вырвался, выскочил в сени, лёг там в углу, подавленный, опустошённый, слушая, как гудит самовар.
Then grandmother came to me, bent over me, and whispered hardly audibly:	Подошла бабушка, наклонилась надо мной и чуть слышно шепнула:
"You must forgive me, for I purposely did not hurt you.	- Ты меня прости, ведь я не больно потрепала тебя, я ведь нарочно!
I could not do otherwise than I did, for grandfather is an old man. He has to be treated with care. He has fractured some of his small bones, and, besides, sorrow has eaten into his heart. You must never do him any harm.	Иначе нельзя, - дедушка-то старик, его надо уважить, у него тоже косточки наломаны, ведь он тоже горя хлебнул полным сердцем, - обижать его не надо.
You are not a little boy now. You must remember that.	Ты не маленький, ты поймешь это...
You must, Oleshal He is like a child, and nothing more."	Надо понимать, Олёша! Он - тот же ребёнок, не боле того...

Her words laved me like warm water. That friendly whisper made me feel ashamed of myself, and, light-hearted, I embraced her warmly. We kissed.	Слова её омывали меня, точно горячей водой, от этого дружеского шопота становилось и стыдно и легко, я крепко обнял её, мы поцеловались.
"Go to him. Go along.	- Иди к нему, иди, ничего!
It is all right, only don't smoke before him yet. Give him time to get used to the idea."	Только не кури при нём сразу-то, дай привыкнуть...
I went back to the room, glanced at grandfather, and could hardly keep from laughing. He really was as pleased as a child. He was radiant, twisting his feet, and running his paws through his red hair as he sat by the table.	Я вошёл в комнату, взглянул на деда и едва удержался от смеха - он действительно был доволен, как ребёнок, весь сиял, сучил ногами и колотил лапками в рыжей шерсти по столу.
"Well, goat, have you come to butt me again?	- Что, козёл? Опять бодаться пришёл?
Ach, you - brigand!	Ах ты, разбойник!
Just like your father!	Весь в отца!
Freemason! You come back home, never cross yourself, and start smoking at once. Ugh, you -Bonaparte! you copeck's worth of goods!"	Фармазон, вошёл в дом - не перекрестился, сейчас табак курить, ах ты, Бонапарт, цена-копейка!
I said nothing.	Я молчал.
He had exhausted his supply of words and was silent from fatigue. But at tea he began to lecture me.	Он истёк словами и тоже замолчал устало, но за чаем начал поучать меня:
"The fear of God is necessary to men.; it is like a bridle to a horse.	- Страх перед богом человеку нужен, как узда коню.
We have no friend except God.	Нет у нас друга, кроме господа!
Man is a cruel enemy to man."	Человек человеку - лютый враг!
That men were my enemies, I felt was the truth, but the rest did not interest me.	Что люди - враги, в этом я чувствовал какую-то правду, а всё остальное не трогало меня.
"Now you will go back to Aunt Matrena, and in the spring you can go on a steamboat again.	- Теперь опять иди к тётке Матрёне, а весной - на пароход.
Live with them during the winter.	Зиму-то проживи у них.
And you need not tell them that you are leaving in the spring."	А не сказывай, что весной уйдёшь от них...
"Now, why should he deceive people?" said grandmother, who had just deceived grandfather by pre tending to give me a beating.	- Ну, зачем же обманывать людей? - сказала бабушка, только что обманув деда притворной трёпкой, данной мне.
"It is impossible to live without deceit," declared grandfather. "Just tell me now. Who lives without deceiving others?"	- Без обмана не проживёшь, - настаивал дед, -ну-ка скажи - кто живёт без обмана?
In the evening, while grandfather was reading his office, grandmother and I went out through the gate into the fields. The little cottage with two windows in which grandfather lived was on the outskirts of the town, at the back of Kanatni Street, where grandfather had once had his own house.	Вечером, когда дед сел читать псалтырь, я с бабушкой вышел за ворота, в поле; маленькая, в два окна, хибарка, в которой жил дед, стояла на окраине города, "на задах" Канатной улицы, где когда-то у деда был свой дом.

"So here we are again!" said grandmother, laughing.	- Вот куда заехали! - посмеиваясь, говорила бабушка.
"The old man cannot find a resting-place for his soul, but must be ever on the move.	- Не может старик места по душе себе найти, всё переезжает.
And he does not even like it here; but I do."	И здесь нехорошо ему, а мне хорошо!
Before us stretched for about three versts fields of scanty herbage, intersected by ditches, bounded by woods and the line of birches on the Kazan highroad.	Перед нами раскинулось версты на три скудное дёрновое поле, изрезанное оврагами, ограниченное гребнем леса, линией берёз казанского тракта.
From the ditches the twigs of bushes projected, the rays of a cold sunset reddened them like blood.	Из оврагов высунулись розгами ветки кустарника, лучи холодного заката окрасили их кровью.
A soft evening breeze shook the gray blades of grass. From a nearer pathway, also like blades of grass, showed the dark form of town lads and girls.	Тихий вечерний ветер качал серые былинки; за ближним оврагом тоже, как былинки, - маячили тёмные фигуры мещанских парней и девиц.
On the right, in the distance, stood the red walls of the burial-ground of the Old Believers. They called it	Вдали, направо, стояла красная стена старообрядческого кладбища, его звали
"The Bugrovski Hermitage." On the left, beyond the causeway, rose a dark group of trees; there was the Jewish cemetery.	"Бугровский скит", налево, над оврагом, поднималась с поля тёмная группа деревьев, там -еврейское кладбище.
All the surroundings were poor, and seemed to lie close to the wounded earth.	Всё вокруг бедно, всё безмолвно прижималось к израненной земле.
The little houses on the outskirts of the town looked timidly with their windows on the dusty road. Along the road wandered small, ill-fed fowl.	Маленькие домики окраины города робко смотрели окнами на пыльную дорогу, по дороге бродят мелкие, плохо кормленные куры.
Toward the Dyevichia Monastery went a herd of lowing cows, from the camp came the sound of martial music. The brass instruments brayed.	У Девичьего монастыря идёт стадо, мычат коровы; из лагеря доносится военная музыка -ревут и ухают медные трубы.
A drunken man came along, ferociously holding out a harmonica. He stumbled and muttered:	Идёт пьяный, жестоко растягивая гармонику, спотыкается и бормочет:
"I am coming to thee - without fail."	- Я дойду до тебя... обязательно...
"Fool!" said grandmother, blinking in the red sun-light. "Where are you going?	- Дурачок, - щурясь на красное солнце, говорит бабушка, - куда тебе дойти?
Soon you will fall down and go to sleep, and you will be robbed in your sleep.	Упадёшь скоро, уснёшь, а во сне тебя оберут...
You will lose your harmonica, your consolation."	И гармония, утеха твоя, пропадёт...
I told her all about the life on the boat as I looked about me.	Я рассказываю ей, как жил на пароходе, и смотрю вокруг.
After what I had seen I found it dull here; I felt like a fish out of water.	После того, что я видел, здесь мне грустно, я чувствую себя ершом на сковороде.
Grandmother listened in silence and with attention, just as I liked to listen to her. When I told her about Smouri she crossed herself and said:	Бабушка слушает молча и внимательно, так же, как я люблю слушать её, и, когда я рассказал о Смуром, она, истово перекрестясь, говорит:
"He is a good man, help him. Mother of God; he is good!	- Хороший человек, помоги ему богородица, хороший!

Take care, you, that you do not forget him!	Ты, гляди, не забывай про него!
You should always remember what is good, and what is bad simply forget."	Ты всегда хорошее крепко помни, а что плохо -просто забывай...
It was very difficult for me to tell her why they had dismissed me, but I took courage and told her.	Мне очень трудно было рассказать ей, почему меня рассчитали, но, скрепя сердце, я рассказал.
It made no impression whatever on her. She merely said calmly:	Это не произвело на неё никакого впечатления, она только заметила равнодушно:
"You are young yet; you don't know how to live."	- Мал ты ещё, не умеешь жить...
"That is what they all say to one another, 'You don't know how to live' - peasants, sailors, Aunt Matrena to her son. But how does one learn?"	- Вот все говорят друг другу: не умеешь жить, -мужики, матросы, тётка Матрёна - сыну, а что надо уметь?
She compressed her lips and shook her head.	Поджав губы, она покачала головой.
"I don't know myself."	- Уж этого я не знаю!
"And yet you say the same as the others!"	- А тоже говоришь!
"And why should I not say it?" replied grandmother, calmly.	- Отчего не сказать? - спокойно молвила бабушка.
"You must not be offended. You are young; you are not expected to know.	- Ты не обижайся, ты еще маленький, тебе и не должно уметь.
And who does know, after all?	Да и кто умеет?
Only rogues.	Одни жулики.
Look at your grandfather. Clever and well educated as he is, yet he does not know."	Вон дедушка-то и умён и грамотен, а тоже ничего не сумел...
"And you - have you managed your life well?"	- Ты сама-то хорошо жила?..
"I?	- Я?
Yes.	Хорошо.
And badly also; all ways."	И плохо жила - всяко...
People sauntered past us, with their long shadows following them. The dust rose like smoke under their feet, burying those shadows.	Мимо нас не спеша проходили люди, влача за собою длинные тени, дымом вставала пыль из-под ног, хороня эти тени.
Then the evening sadness became miore oppressive. The sound of grand - father's grumbling voice flowed from the window:	Вечерняя грусть становилась всё тяжелей, из окон изливался ворчливый голос деда:
"Lord, in Thy wrath do not condemn me, nor in Thy rage punish me!"	- "Господи, да не яростию твоею обличиши мене, ниже гневом твоим накажеши мене..."
Grandmother said, smiling:	Бабушка сказала, улыбаясь:
"He has made God tired of him.	- Надоел же он богу-то, поди!
Every evening he has his tale of woe, and about what?	Каждый вечер скулит, а о чём?
He is old now, and he does not need anything; yet he is always complaining and working himself into a frenzy about something.	Ведь уж старенький, ничего не надо, а всё жалуется, всё топорщится...

I expect God laughs when He hears his voice in the evening. There's Vassili Kashirin grumbling again!'	Бог-от, чай, прислушается к вечерним голосам да и усмехнётся: опять Василий Каширин бубнит!..
Come and go to bed now."	Пойдём-ка спать...
I made up my mind to take up the occupation of catching singing-birds. I thought it would be a good way of earning a living. I would catch them, and grandmother would sell them.	Я решил заняться ловлей певчих птиц; мне казалось, что это хорошо прокормит: я буду ловить, а бабушка - продавать.
I bought a net, a hoop, and a trap, and made a cage. At dawn I took my place in a hollow among the bushes, while grandmother went in the woods with a basket and a bag to find the last mushrooms, bulbs, and nuts.	Купил сеть, круг, западни, наделал клеток, и вот, на рассвете, я сижу в овраге, в кустах, а бабушка с корзиной и мешком ходит по лесу, собирая последние грибы, калину, орехи.
The tired September sun had only just risen. Its pale rays were now extinguished by clouds, now fell like a silver veil upon me in the causeway.	Только что поднялось усталое сентябрьское солнце; его белые лучи то гаснут в облаках, то серебряным веером падают в овраг ко мне.
At the bottom of the hollow it was still dusk, and a white mist rose from it. Its clayey sides were dark and bare, and the other side, which was more sloping, was covered with grass, thick bushes, and yellow, brown, and scarlet leaves. A fresh wind raised them and swept them along the ditch.	На дне оврага ещё сумрачно, оттуда поднимается белёсый туман; крутой глинистый бок оврага тёмен и гол, а другая сторона, более пологая, прикрыта жухлой травой, густым кустарником в жёлтых, рыжих и красных листьях; свежий ветер срывает их и мечет по оврагу.
On the ground, among the turnip-tops, the gold-finch uttered its cry. I saw, among the ragged, gray grass, birds with red caps on their lively heads.	На дне, в репьях, кричат щеглята, я вижу в серых отрепьях бурьяна алые чепчики на бойких головках птиц.
About me fluttered curious titmouses. They made a great noise and fuss, comically blowing out their white cheeks, just like the young men of Kunavin Street on a Sunday. Swift, clever, spiteful, they wanted to know all and to touch everything, and they fell into the trap one after the other.	Вокруг меня щёлкают любопытные синицы; смешно надувая белые щеки, они шумят и суетятся, точно молодые кунавинские мещанки в праздник; быстрые, умненькие, злые, они хотят всё знать, всё потрогать - и попадают в западню одна за другою.
It was pitiful to see how they beat their wings, but my business was strictly commerce. I changed the birds over into the spare cage and hid them in a bag. In the dark they kept quiet.	Жалко видеть, как они бьются, но моё дело торговое, суровое; я пересаживаю птиц в запасные клетки и прячу в мешок, - во тьме они сидят смирно.
A flock of siskins settled on a hawthorn-bush. The bush was suffused by sunlight. The siskins were glad of the sun and chirped more merrily than ever. Their antics were like those of schoolboys.	На куст боярышника опустилась стая чижей, куст облит солнцем, чижи рады солнцу и щебечут ещё веселей; по ухваткам они похожи на мальчишек-школьников.
The thirsty, tame, speckled magpie, late in setting out on his journey to a warmer country, sat on the bending bough of a sweetbriar, cleaning his wing feathers and insolently looking at his prey with his black eyes.	Жадный, домовитый сорокопут запоздал улететь в тёплые края, сидит на гибкой ветке шиповника, чистит носом перья крыла и зорко высматривает добычу чёрными глазами.
The lark soared on high, caught a bee, and, carefully depositing it on a thorn, once more settled on the ground, with his thievish head alert.	Вспорхнул вверх жаворонком, поймал шмеля, заботливо насадил его на шип и снова сидит, вращая серой, вороватой головкой.
Noiselessly flew the talking-bird, - the hawfinch, - the object of my longing dreams, if only I could catch him.	Бесшумно пролетела вещая птица щур, предмет жадных мечтаний моих, - вот бы поймать!

A bullfinch, driven from the flock, was perched on an alder-tree. Red, important, like a general, he chirped angrily, shaking his black beak.	Снегирь, отбившийся от стаи, сидит на ольхе, красный, важный, как генерал, и сердито поскрипывает, качая чёрным носом.
The higher the sun mounted, the more birds there were, and the more gayly they sang.	Чем выше солнце, тем больше птиц и веселее их щебет.
The hollow was full of the music of autumn. The ceaseless rustle of the bushes in the wind, and the passionate songs of the birds, could not drown that soft, sweetly melancholy noise. I heard in it the farewell song of summer. It whispered to me words meant for my ears alone, and of their own accord they formed themselves into a song.	Весь овраг наполняется музыкой, её основной тон - непрерывный шелест кустарника под ветром; задорные голоса птиц не могут заглушить этот тихий, сладко-грустный шум, - я слышу в нём прощальную песнь лета, он нашёптывает мне какие-то особенные слова, они сами собою складываются в песню.
At the same time my memory unconsciously recalled to my mind pictures of the past.	А в то же время память, помимо воли моей, восстановляет картины прожитого.
From somewhere above grandmother cried:	Откуда-то сверху кричит бабушка:
"Where are you?"	- Ты - где?
She sat on the edge of the pathway. She had spread out a handkerchief on which she had laid bread, cucumber, turnips, and apples. In the midst of this display a small, very beautiful cut-glass decanter stood. It had a crystal stopper, the head of Napoleon, and in the goblet was a measure of vodka, distilled from herbs.	Она сидит на краю оврага, разостлала платок, разложила на нём хлеб, огурцы, репу, яблоки; среди всей этой благостыни стоит, блестя на солнце, маленький, очень красивый гранёный графин, с хрустальной пробкой - головой Наполеона, в графине - шкалик водки, настоянной на зверобое.
"How good it is, O Lord!" said grandmother, gratefully.	- Хорошо-то как, господи! ~ благодарно говорит бабушка.
"I have composed a song."	- А я песню сложил!
"Yes? Well?"	- Да ну?
I repeated to her something which I thought was like poetry.	Я говорю ей что-то, похожее на стихи:
"That winter draws near the signs are many;	Всё ближе зима, всё заметнее,
Farewell to thee, my summer sun!"	Прощай, моё солнышко летнее!..
But she interrupted without hearing me out.	Но она, не дослушав меня, перебивает:
"I know a song like that, only it is a better one."	- Такая песня - есть, только она - лучше!
And she repeated in a singsong voice:	И нараспев говорит:
"Oi, the summer sun has gone	Ой, уходит солнце летнее
To dark nights behind the distant woods!	В тёмные ночи, за далёкие леса!
Ekh! I am left behind, a maiden,	Эх, осталася я, девушка,
Alone, without the joys of spring.	Без весенней моей радости, одна...
Every morn I wander round;	Выйду ль утром за околицу,
I trace the walks I took in May.	Вспомню майские гулянки мои,
The bare fields unhappy look;	Поле чистое нерадостно глядит,
There it was I lost my youth.	Потеряла я в нём молодость свою.

Oif my friends, my kind friends,	Ой, подруженьки, любезные мои! Уж как выпадет да первый лёгкий снег,
Take my heart from my white breast,	Выньте сердце из белой моей груди,
Bury my heart in the snow!"	Схороните моё сердце во снегу!..
My conceit as an author suffered not a little, but I was delighted with this song, and very sorry for the girl.	Мое авторское самолюбие нимало не страдает, мне очень нравится песня и очень жалко девушку.
Grandmother said::	А бабушка говорит:
"That is how grief sings.	- Вот как горе поется!
That was made up by a young girl, you know. She went out walking all the springtime, and before the winter her dear love had thrown her over, perhaps for another girl. She wept because her heart was sore.	Это, видишь, девица сложила: погуляла она с весны-то, а к зиме мил любовник бросил её, может, к другой отошёл, и восплакала она от сердечной обиды...
You cannot speak well and truly on what you have not experienced for yourself. You see what a good song she made up."	Чего сам не испытаешь - про то хорошо-верно не скажешь, а она, видишь, как хорошо составила песню!
When she sold a bird for the first time, for forty copecks, she was very surprised.	Когда она впервые продала птиц на сорок копеек, это очень удивило её.
"Just look at that!	- Гляди-ка ты!
I thought it was all nonsense, just a boy's amusement; and it has turned out like this!"	Я думала ~ пустое дело, мальчишья забава, а оно вон как обернулось!
"You sold it too cheaply."	- Дёшево ещё продала...
"Yes; well?"	- Да ну?
On market-days she sold them for a ruble, and was more surprised than ever. What a lot one might earn by just playing about!	В базарные дни она продавала на рубль и более, и всё удивлялась: как много можно заработать пустяками!
"And a woman spends whole days washing clothes or cleaning floors for a quarter of a ruble, and here you just catch them!	- А женщина целый день стирает бельё или полы моет по четвертаку в день, вот и пойми!
But it isn't a nice thing to do, you know, to keep birds in a cage.	А ведь нехорошо это! И птиц держать в клетках нехорошо.
Give it up, Olesha!"	Брось-ка ты это, Олёша!
But bird-catching amused me greatly; I liked it. It gave me my independence and inconvenienced no one but the birds.	Но я очень увлекся птицеловством, оно мне нравилось и, оставляя меня независимым, не причиняло неудобств никому, кроме птиц.
I provided myself with good implements. Conversations with old bird-catchers taught me a lot. I went alone nearly three versts to catch birds: to the forest of Kstocski, on the banks of the Volga, where in the tall fir-trees lived and bred crossbills, and most valuable to collectors, the Apollyon titmouse, a long-tailed, white bird of rare beauty.	Я обзавёлся хорошими снастями; беседы со старыми птицеловами многому научили меня, - я один ходил ловить птиц почти за тридцать вёрст, в Кстовский лес, на берег Волги, где, в мачтовом сосняке, водились клесты и ценимые любителями синицы-аполлоновки - длиннохвостые белые птички редкой красоты.
Sometimes I started in the evening and stayed out all night, wandering about on the Kasanski high-road, and sometimes in the autumn rains and through deep mud.	Бывало - выйдешь с вечера и всю ночь шлёпаешь по казанскому тракту, иногда - под осенним дождём, по глубокой грязи.

On my back I carried an oilskin bag in which were cages, with food to entice the birds.	За спиною обшитый клеёнкой мешок, в нём садки и клетки с приманочной птицей.
In my hand was a solid cane of walnut wood.	В руке солидная ореховая палка.
It was cold and terrifying in the autumn darkness, very terrifying.	Холодновато и боязно в осенней тьме, очень боязно!..
There stood by the side of the road old lightning-riven birches; wet branches brushed across my head. On the left under the hill, over the black Volga, floated rare lights on the masts of the last boats and barges, looking as if they were in an unfathomable abyss. The wheels splashed in the water, the sirens shrieked.	Стоят по сторонам дороги старые, битые громом берёзы, простирая над головой моей мокрые сучья; слева, под горой, над чёрной Волгой, плывут, точно в бездонную пропасть уходя, редкие огоньки на мачтах последних пароходов и барж, бухают колёса по воде, гудят свистки.
From the hard ground rose the huts of the roadside villages. Angry, hungry dogs ran in circles round my legs. The watchman collided with me, and cried in terror:	С чугунной земли встают избы придорожных деревень, подкатываются под ноги сердитые, голодные собаки, сторож бьёт в било и пугливо кричит:
"Who is that?	- Кто идёт?
He whom the devils carry does not come out till night, they say."	Кого черти носят - не к ночи будь сказано?
I was very frightened lest my tackle should be taken from me, and I used to take five-copeck pieces with me to give to the watchmen.	Я очень боялся, что у меня отнимут снасти, и брал с собой для сторожей пятаки.
The watchman of the village of Thokinoi made friends with me, and was al - ways groaning over me.	В деревне Фокиной сторож подружился со мной и всё ахал:
"What, out again?	- Опять идёшь?
O you fearless, restless night-bird, eh?"	Ах ты, бесстрашный, непокойный житель ночной, а?
His name was Niphront. He was small and gray, like a saint. He drew out from his breast a turnip, an apple, a handful of peas, and placed them in my hand, saying:	Звали его Нифонт, был он маленький, седенький, похожий на святого, часто он доставал из-за пазухи репу, яблоко, горсть гороху и совал мне в руки, говоря:
"There you are, friend. There is a little present for you. Eat and enjoy it."	- На-ка, друг, я те гостинцу припас, покушай в сладость.
And conducting me to the bounds of the village, he said,	И провожал меня до околицы.
"Go, and God be with you!"	- Айда, с богом!
I arrived at the forest before dawn, laid my traps, and spreading out my coat, lay on the edge of the forest and waited for the day to come.	В лес я приходил к рассвету, налаживал снасти, развешивал манков, ложился на опушке леса и ждал, когда придёт день.
It was still.	Тихо.
Everything was wrapped in the deep autumn sleep. Through the gray mist the broad meadows under the hill were hardly visible. They were cut in two by the Volga, across which they met and separated again, melting away in the fog.	Всё вокруг застыло в крепком осеннем сне; сквозь сероватую мглу чуть видны под горою широкие луга; они разрезаны Волгой, перекинулись через неё и расплылись, растаяли в туманах.

In the distance, behind the forest on the same side as the meadows, rose without hurry the bright sun. On the black mane of the forest lights flashed out, and my heart began to stir strangely, poignantly. Swifter and swifter the fog rose from the meadows, growing silver in the rays of the sun, and, following it, the bushes, trees, and hay-ricks rose from the ground. The meadows were simply flooded with the sun's rays and flowed on each side, red-gold.	Далеко, за лесами луговой стороны, восходит, не торопясь, посветлевшее солнце, на чёрных гривах лесов вспыхивают огни, и начинается странное, трогающее душу движение: всё быстрее встаёт туман с лугов и серебрится в солнечном луче, а за ним поднимаются с земли кусты, деревья, стога сена, луга точно тают под солнцем и текут во все стороны, рыжевато-золотые.
The sun just glanced at the still water by the bank, and it seemed as if the whole river moved toward the sun. as it rose higher and higher, joyfully blessed and warmed the denuded, chilled earth, which gave forth the sweet smell of autumn.	Вот солнце коснулось тихой воды у берега, -кажется, что вся река подвинулась, подалась туда, где окунулось солнце. Восходя всё выше, оно, радостное, благословляет, греет оголённую, озябшую землю, а земля кадит сладкими запахами осени.
The transparent air made the earth look enormous, boundlessly wide.	Прозрачный воздух показывает землю огромной, бесконечно расширяя её.
Everything seemed to be floating in the distance, and to be luring one to the farthest ends of the world.	Всё плывет вдоль и манит дойти до синих краёв земли.
I saw the sunrise ten times during those months, and each time a new world was born before my eyes, with a new beauty.	Я видел восход солнца в этом месте десятки раз и всегда предо мною рождался новый мир, по-новому красивый...
I loved the sun so much that its very name delighted me. The sweet sound of it was like a bell hidden in it. I loved to close my eyes and place my face right in the way of its hot rays to catch it in my hands when it came, like a sword, through the chinks of the fence or through the branches.	Я как-то особенно люблю солнце, мне нравится самое имя его, сладкие звуки имени, звон, скрытый в них; люблю, закрыв глаза, подставить лицо горячему лучу, поймать его на ладонь руки, когда он проходит мечом сквозь щель забора или между ветвей.
Grandfather had read over and over again "Prince Mikhail Chernigovski and the Lady Theodora who would not Worship the Sun," and my idea of these people was that they were black, like Gipsies, harsh, malignant, and always had bad eyes, like poor Mordovans.	Дедушка очень почитает "князь Михаила Черниговского и болярина Фёдора, не поклонившихся солнцу", - эти люди кажутся мне чёрными, как цыгане, угрюмыми, злыми, и у них всегда большие глаза, как у бедной мордвы.
When the sun rose over the meadows I involuntarily smiled with joy.	Когда солнце поднимется над лугами, я невольно улыбаюсь от радости.
Over me murmured the forest of firs, shaking off the drops of dew with its green paws. In the shadows and on the fern-leaves glistened, like silver brocade, the rime of the morning frost.	Надо мною звенит хвойный лес, отряхая с зелёных лап капли росы; в тени, под деревьями, на узорных листьях папоротника сверкает серебряной парчой иней утреннего заморозка.
The reddening grass was crushed by the rain; immovable stalks bowed their heads to the ground: but when the sun's rays fell on them a slight stir was noticeable among the herbs, as if, may be, it was the last effort of their lives.	Порыжевшая трава примята дождями, склонённые к земле стебли неподвижны, но когда на них падает светлый луч заметен лёгкий трепет в травах, быть может, последнее усилие жизни.

The birds awoke. Like gray balls of down, they fell from bough to bough. Flaming crossbills pecked with their crooked beaks the knots on the tallest firs. On the end of the fir-branches sang a white Apollyon titmouse, waving its long, rudder-like tail, looking askance suspiciously with its black, beady eyes at the net which I had spread.	Проснулись птицы; серые московки пуховыми шариками падают с ветки на ветку, огненные клесты крошат кривыми носами шишки на вершинах сосен, на конце сосновой лапы качается белая аполлоновка, взмахивая длинными рулевыми перьями, чёрный бисерный глазок недоверчиво косится на сеть, растянутую мной.
And suddenly the whole forest, which a minute ago had been solemnly pensive, was filled with the sound of a thousand bird - voices, with the bustle of living beings, the purest on the earth. In their image, man, the father of earthly beauty, created for his own consolation, elves, cherubim, and seraphim, and all the ranks of angels.	И как-то вдруг слышишь, что уже весь лес, за минуту важно задумчивый, налился сотнями птичьих голосов, наполнен хлопотами живых существ, чистейших на земле, - по образу их человек, отец красоты земной, создал в утешение себе эльфов, херувимов, серафимов и весь ангельский чин.
I was rather sorry to catch the little songsters, and had scruples about squeezing them into cages. I would rather have merely looked at them; but the hunter's passion and the desire to earn money drove away mypity.	Мне немножко жалко ловить пичужек, совестно сажать их в клетки, мне больше нравится смотреть на них, но охотничья страсть и желание заработать денег побеждают сожаление.
The birds mocked me with their artfulness. The blue titmouse, after a careful examination of the trap, understood her danger, and, approaching sidewise without running any risk, helped herself to some seed between the sticks of the trap.	Птицы смешат меня своими хитростями: лазоревая синица внимательно и подробно осмотрела западню, поняла, чем она грозит ей, и, зайдя сбоку, безопасно, ловко таскает семя сквозь палочки западни.
Titmouses are very clever, but they are very curious, and that is their undoing.	Синицы очень умны, но они слишком любопытны, и это губит их.
The proud bullfinches are stupid, and flocks of them fall into the nets, like overfed citizens into a church. When they find themselves shut up, they are very astonished, roll their eyes, and peck my fingers with their stout beaks.	Важные снегири - глуповаты: они идут в сеть целой стаей, как сытые мещане в церковь; когда их накроешь, они очень удивлены, выкатывают глаза и щиплют пальцы толстыми клювами.
The crossbill entered the trap calmly and seriously. This grasping, ignorant bird, unlike all the others, used to sit for a long time before the net, stretching out his long beak, and leaning on his thick tail. He can run up the trunk of trees like the woodpecker, always escorting the titmouse.	Клёст идёт в западню спокойно и солидно; поползень, неведомая, ни на кого не похожая птица, долго сидит перед сетью, поводя длинным носом, опираясь на толстый хвост; он бегает по стволам деревьев, как дятел, всегда сопровождая синиц.
About this smoke-gray singing-bird there is something unpleasant. No one loves it. And it loves no one.	В этой дымчатой пичужке есть что-то жуткое, она кажется одинокой, никто её не любит, и она никого.
Like the magpie, it likes to steal and hide bright things.	Он, как сорока, любит воровать и прятать мелкие блестящие вещи.
Before noon I had finished my catch, and went home through the forest. If I had gone by the high-road past the villages, the boys and young men would have taken my cages away from me and broken up my tackle. I had already experienced that once.	К полудню я кончаю ловлю, иду домой лесом и полями, - если идти большой дорогой, через деревни, мальчишки и парни отнимут клетки, порвут и поломают снасть, - это уж было испытано мною.
I arrived home in the evening tired and hungry, but I felt that I had grown older, had learned something new, and had gained strength during that day.	Я прихожу к вечеру усталый, голодный, но мне кажется, что за день я вырос, узнал что-то новое, стал сильнее.

This new strength gave me the power to listen calmly and without resentment to grandfather's jeers; seeing which, grandfather began to speak sensibly and seriously.	Эта новая сила даёт мне возможность слушать злые насмешки деда спокойно и беззлобно; видя это, дед начинал говорить толково, серьёзно:
"Give up this useless business! Give it up!	- Бросай пустые-то дела, брось!
No one ever got on through birds. Such a thing has never happened that I know of.	Через птиц никто в люди не выходил, не было такого случая, я знаю!
Go and find another place, and let your intelligence grow up there.	Избери-ка ты себе место и расти на нём свой разум.
Man has not been given life for nothing; he is God's grain, and he must produce an ear of corn.	Человек не для пустяков живёт, он - богово зерно, он должен дать колос зёрен добрых!
Man is like a ruble; put out at good interest it produces three rubles.	Человек - вроде рубля: перевернулся в хорошем обороте три целковых стало!
You think life is easy to live?	Думаешь, легко жить-то?
No, it is not all easy.	Нет, очень не легко!
The world of men is like a dark night, but every man must make his own light.	Мир человеку - темная ночь, каждый сам себе светить должен.
To every person is given enough for his ten fingers to hold, but every one wants to grasp by handfuls.	Всем дано по десятку пальцев, а всякий хочет больше взять своими-то руками.
One should be strong, but if one is weak, one must be artful. He who has little strength is weak, and he is neither in heaven nor in hell.	Надо явить силу, а нет силы - хитрость; кто мал да слаб, тот - ни в рай, ни в ад!
Live as if you are with others, but remember that you are alone. Whatever happens, never trust any one. If you believe your own eyes, you will measure crookedly.	Живи будто со всеми, а помни, что - один; всякого слушай, никому не верь; на глаз поверишь, криво отмеришь.
Hold your tongue. Neither town or house was built by the tongue, but rubles are made by the ax.	Помалкивай, - дома да города строят не языком, а рублём да топором.
You are neither a fool nor a Kalmuck, to whom all riches are like lice on sheep."	Ты не башкирец, не калмык, у коих всё богатство - вши да овцы...
He could talk like this all the evening, and I knew his words by heart.	Он мог говорить этими словами целый вечер, и я знал их на память.
The words pleased me, but I distrusted their meaning.	Слова нравились мне, но к смыслу их я относился недоверчиво.
From what he said it was plain that two forces hindered man from doing as he wished, God and other people.	Из его слов было ясно, что человеку мешают жить, как он хочет, две силы: бог и люди.
Seated at the window, grandmother wound the cotton for her lace. The spindle hummed under her skil - ful hands. She listened for a long time to grand - father's speech in silence, then she suddenly spoke.	Сидя у окна, бабушка сучила нитки для кружев; жужжало веретено в её ловких руках, она долго слушала дедову речь молча и вдруг говорила:
"It all depends upon whether the Mother of God smiles upon us."	- Всё будет так, как матерь божия улыбнётся.
"What's that?" cried grandfather.	- Чего это? - кричал дед.

"God!	- Бог!
I have not forgotten about God. I know all about God.	Я про бога не забыл, я бога знаю!
You old fool, has God sown fools on the earth, eh?"	Дура старая, что - бог-то дураков на землю посеял, что ли?
In my opinion the happiest people on earth were Cossacks and soldiers. Their lives were simple and gay.	...Мне казалось, что лучше всех живут на земле казаки и солдаты; жизнь у них - простая, весёлая.
On fine mornings they appeared in the hollow near our house quite early. Scattering over the bare fields like white mushrooms, they began a complicated, interesting game. Agile and strong in their white blouses, they ran about the field with guns in their hands, disappeared in the hollow, and suddenly, at the sound of the bugle, again spread themselves over the field with shouts of "Hurrah!" accompanied by the ominous sounds of the drum. They ran straight at our house with fixed bayonets, and they looked as if they would knock it down and sweep it away, like a hay-rick, in a minute.	В хорошую погоду они рано утром являлись против нашего дома, за оврагом, усеяв голое поле, точно белые грибы, и начинали сложную, интересную игру: ловкие, сильные, в белых рубахах, они весело бегали по полю с ружьями в руках, исчезали в овраге и вдруг, по зову трубы, снова высыпавшись на поле, с криками "ура", под зловещий бой барабанов, бежали прямо на наш дом, ощетинившись штыками, и казалось, что сейчас они сковырнут с земли, размечут наш дом, как стог сена.
I cried "Hurrah!" too, and ran with them, quite carried away. The wicked rattle of the drum aroused in me a passionate desire to destroy something, to break down the fence, to hit other boys.	Я тоже кричал "ура" и самозабвенно бежал с ними; злая трель барабана вызывала у меня кипучее желание разрушить что-нибудь, изломать забор, бить мальчишек.
When they were resting, the soldiers used to give me a treat by teaching me how to signal and by showing me their heavy guns. Sometimes one of them would stick his bayonet into my stomach and cry, with a pretense of anger:	Во время отдыха солдаты угощали меня махоркой, показывали тяжёлые ружья, иногда тот или другой, направив штык в живот мне, кричал нарочито свирепо:
"Stick the cockroach!"	- Коли таракана!
The bayonet gleamed; it looked as if it were alive, and seemed to wind about like a snake about to coil itself up. It was rather terrifying, but more pleasant.	Штык блестел, казалось, что он живой, извивается, как змея, и хочет ужалить, - это было немножко боязно, но больше приятно.
The Mordovan drummer taught me to strike the drum with my fingers. At first he used to take me by the wrist, and, moving them so that he hurt me, would thrust the sticks into my crushed fingers.	Мордвин-барабанщик учил меня колотить палками по коже барабана; сначала он брал кисти моих рук и, вымотав их до боли, совал мне палки в намятые пальца.
"Hit it - one, two-one-tw-o-o!	- Стучи - рас-дува, рас-дува!
Rum te - tum!	Трам-та-та-там!
Beat it - left - softly, right - loudly, rum te -!" he shouted threateningly, opening wide his bird-like eyes.	Стучи ему - левы - тиха, правы - шибка, трам-та-та-там! - грозно кричал он, расширяя птичьи глаза.
I used to run about the field with the soldiers, almost to the end of the drill, and after it was finished, I used to escort them across the town to the barracks, listening to their loud songs, looking into their kind faces, all as new as five-ruble pieces just coined.	Я бегал по полю с солдатами вплоть до конца учения и потом провожал их через весь город до казарм, слушая громкие песни, разглядывая добрые лица, всё такие новенькие, точно пятачки, только что отчеканенные.

The close-packed mass of happy men passing up the streets in one united body aroused a feeling of friendliness in me, a desire to throw myself in among them as into a river, to enter into them as into a forest.	Плотная масса одинаковых людей весело текла по улице единою силою, возбуждавшей чувство приязни к ней, желание погрузиться в неё, как в реку, войти, как в лес.
These men were frightened of nothing; they could conquer anything; they were capable of anything; they could do anything they liked; and they were all simple and good.	Эти люди ничего не боятся, на всё смотрят смело, всё могут победить, они достигнут всего, чего захотят, а главное - все они простые, добрые.
But one day during the time they were resting a young non-commissioned officer gave me a fat cigarette.	Но однажды, во время отдыха, молодой унтер дал мне толстую папиросу.
"Smoke this!	- Покури!
I would not give them to any one. In fact I hardly like to give you one, my dear boy, they are so good."	Она у меня - этакая, никому бы не дал, да уж больно ты парень хорош!
I smoked it.	Я закурил.
He moved away a few steps, and suddenly a red flame blinded me, burning my fingers, my nose, my eyebrows. A gray, acrid smoke made me splutter and cough. Blinded, terrified, I stamped on the ground, and the soldiers, who had formed a ring around me, laughed loudly and heartily.	Он отодвинулся на шаг, и вдруг красное пламя ослепило меня, обожгло мне пальцы, нос, брови; серый солёный дым заставил чихать и кашлять; слепой, испуганный, я топтался на месте, а солдаты, окружив меня плотным кольцом, хохотали громко и весело.
I ran away home. Whistles and laughter followed me; something cracked like a shepherd's whip.	Я пошёл домой, - свист и смех катились за мной, что-то щёлкнуло, точно кнут пастуха.
My burned fingers hurt me, my face smarted, tears flowed from my eyes; but it was not the pain which oppressed me, only a heavy, dull amazement.	Болели обожжённые пальцы, саднило лицо, из глаз текли слёзы, но меня угнетала не боль, а тяжёлое, тупое удивление: зачем это сделано со мной?
Why should this amuse these good fellows?	Почему это забавляет добрых парней?
When I reached home I climbed up to the attic and sat there a long time brooding over this inexplicable cruelty which stood so repulsively in my path.	Дома я залез на чердак и долго сидел там, вспоминая всё необъяснимо жестокое, что так обильно встречалось на пути моём.
I had a peculiarly clear and vivid memory of the little soldier from Sarapulia standing before me, as large as life, and saying:	Особенно ярко и живо вспомнился мне маленький солдатик из Сарапула, - стоит предо мной и, словно живой, спрашивает:
"Well, do you understand?"	- Что? Понял?
Soon I had to go through something still more depressing and disgusting.	Вскоре мне пришлось пережить ещё нечто более тяжёлое и поразительное.
I had begun to run about in the barracks of the Cossacks, which stood near the Pecherski Square.	Я стал бегать в казармы казаков, - они стояли около Печёрской слободы.
The Cossacks seemed different from the soldiers, not because they rode so skilfully oh horseback and were dressed more beautifully, but because they spoke in a different way, sang different songs, and danced beautifully.	Казаки казались иными, чем солдаты, не потому, что они ловко ездили на лошадях и были красивее одеты, - они иначе говорили, пели другие песни и прекрасно плясали.

In the evening, after they had seen to their horses, they used to gather in a ring near the stables, and a little red-haired Cossack, shaking his tufts of hair, sang softly in a high-pitched voice, like a trumpet. The long-drawn-out, sad song flowed out upon the Don and the blue Dounia.	Бывало, по вечерам, вычистив лошадей, они соберутся в кружок около конюшен, и маленький рыжий казак, встряхнув вихрами, высоким голосом запоёт, как медная труба; тихонько, напряжённо вытягиваясь, заведёт печальную песню про тихий Дон, синий Дунай.
His eyes were closed, like the eyes of a linnet, which often sings till it falls dead from the branch to the ground. The collar of his Cossack shirt was undone. His collar-bone was visible, looking like a copper band. In fact, he was altogether metallic, coppery.	Глаза у него закрыты, как закрывает их зорянка-птица, которая часто поёт до того, что падает с ветки на землю мёртвой, ворот рубахи казака расстёгнут, видны ключицы, точно медные удила, и весь этот человек - литой, медный.
Swaying on his thin legs, as if the earth under him were rocking, spreading out his hands, he seemed sightless, but full of sound. He, as it were, ceased to be a man, and became a brass instrument.	Качаясь на тонких ногах, точно земля под ним волнуется, разводя руками, слепой и звонкий, он как бы перестал быть человеком, стал трубою горниста, свирелью пастуха.
Sometimes it seemed to me that he was falling, that he would fall on his back to the ground, and die like the linnet, because he put into the song all his soul and all his strength.	Иногда мне казалось, что он опрокинется, упадёт спиною на землю и умрёт, как зорянка, - потому что истратил на песню всю свою душу, всю её силу.
With their hands in their pockets or behind their broad backs, his comrades stood round in a ring, sternly looking at his brassy face. Beating time with their hands, softly spitting into space, they joined in earnestly, softly, as if they were in the choir in church.	Спрятав руки в карманы и за широкие спины, вокруг него венком стоят товарищи, строго смотрят на его медное лицо, следят за рукою, тихо плавающей в воздухе, и поют важно, спокойно, как в церкви на клиросе.
All of them, bearded and shaven, looked like icons, stern and set apart from other people.	Все они - бородатые и безбородые - были в эту минуту похожи на иконы: такие же грозные и отдалённые от людей.
The song was long, like a long street, and as level, as broad and as wide. When I listened to him I forgot everything else, whether it was day or night upon the earth, whether I was an old man or a little boy. Everything else was forgotten.	Песня длинна, как большая дорога, она такая же ровная, широкая и мудрая; когда слушаешь её, то забываешь - день на земле или ночь, мальчишка я или уже старик, забываешь всё!
The voice of the singer died away. The sighs of the horses were audible as they grieved for their native steppes, and gently, but surely, the autumn night crept up from the fields. My heart swelled and almost burst with a multitude of extraordinary feelings, and a great, speechless love for human creatures and the earth.	Замрут голоса певцов, - слышно, как вздыхают кони, тоскуя по приволью степей, как тихо и неустранимо двигается с поля осенняя ночь; а сердце растёт и хочет разорваться от полноты каких-то необычных чувств и от великой, немой любви к людям, к земле.
The little copper-colored Cossack seemed to me to be no man, but something much more significant - a legendary being, better and on a higher plane than ordinary people.	Маленький, медный казак казался мне не человеком, а чем-то более значительным -сказочным существом, лучше и выше всех людей.
I could not talk to him.	Я не мог говорить с ним.
When he asked me a question I smiled blissfully and remained shyly silent.	Когда он спрашивал меня о чём-нибудь, я счастливо улыбался и молчал смущённо.

I was ready to follow him anywhere, silently and humbly, like a dog. All I wanted was to see him often, and to hear him sing.

Я готов был ходить за ним молча и покорно, как собака, только бы чаще видеть его, слышать, как он поёт. Однажды я видел, как он, стоя в углу конюшни, подняв к лицу руку, рассматривает надетое на пальце гладкое серебряное кольцо; его красивые губы шевелились, маленькие рыжие усы вздрагивали, лицо было грустное, обиженное. Но как-то раз, тёмным вечером, я пришёл с клетками в трактир на Старой Сенной площади, трактирщик был страстный любитель певчих птиц и часто покупал их у меня. Казак сидел около стойки, в углу, между печью и стеной; с ним была дородная женщина, почти вдвое больше его телом, её круглое лицо лоснилось, как сафьян, она смотрела на него ласковыми глазами матери, немножко тревожно; он был пьян, шаркал вытянутыми ногами по полу и, должно быть, больно задевал ноги женщины, - она, вздрагивая, морщилась, просила его тихонько: - Не

дурите... Казак с великим усилием поднимал брови, но они вяло снова опускались. Ему было жарко, он расстегнул мундир и рубаху, обнажив шею. Женщина, спустив платок с головы на плечи, положила на стол крепкие белые руки, сцепив пальцы докрасна. Чем больше я смотрел на них, тем более он казался мне провинившимся сыном доброй матери; она что-то говорила ему ласково и укоризненно, а он молчал смущённо, -нечем было ответить на заслуженные упрёки. Вдруг он встал, словно уколотый, неверно - низко на лоб - надел фуражку, пришлёпнул её ладонью и, не застегиваясь, пошёл к двери; женщина тоже поднялась, сказав трактирщику: - Мы сейчас

воротимся, Кузьмич... Люди проводили их

смехом, шутками. Кто-то сказал густо и сурово: - Вернётся лоцман, - он ей задаст! Я ушёл вслед за ними; они опередили меня шагов на десять, двигаясь во тьме, наискось площади, целиком по грязи, к откосу, высокому берегу Волги. Мне было видно, как шатается женщина, поддерживая казака, я слышал, как чавкает грязь под их ногами; женщина негромко, умоляюще спрашивала: - Куда же вы? Ну, куда же? Я

пошёл за ними по грязи, хотя это была не моя дорога. Когда они дошли до панели откоса, казак остановился, отошёл от женщины на шаг и вдруг ударил её в лицо; она вскрикнула с удивлением и испугом: - Ой, да за что же это? Я тоже

испугался; подбежал вплоть к ним, а казак схватил женщину поперёк тела, перебросил её через перила под гору, прыгнул за нею, и оба они покатились вниз, по траве откоса, чёрной кучей. Я обомлел, замер, слушая, как там, внизу, трещит, рвётся платье, рычит казак, а низкий голос женщины бормочет, прерываясь: - Я закричу...

закричу... Она громко, болезненно охнула, и стало тихо. Я нащупал камень, пустил его вниз, -

	зашуршала трава. На площади хлопала стеклянная дверь кабака, кто-то ухнул, должно быть, упал, и снова тишина, готовая каждую секунду испугать чем-то. Под горою появился большой белый ком; всхлипывая и сопя, он тихо, неровно поднимается кверху, - я различаю женщину. Она идёт на четвереньках, как овца, мне видно, что она по пояс голая, висят её большие груди, и кажется, что у неё три лица. Вот она добралась до перил, села на них почти рядом со мною, дышит, точно запаленная лошадь, оправляя сбитые волосы; на белизне её тела ясно видны тёмные пятна грязи; она плачет, стирает слёзы со щёк движениями умывающейся кошки, видит меня и тихонько восклицает: - Г осподи -кто это? Уйди, бесстыдник! Я не могу уйти, окаменев от изумления и горького, тоскливого чувства, - мне вспоминаются слова бабушкиной сестры: "Баба - сила, Ева самого бога обманула..." Женщина встала и, прикрыв грудь обрывками платья, обнажив ноги, быстро пошла прочь, а из-под горы поднялся казак, замахал в воздухе белыми тряпками, тихонько свистнул, прислушался и заговорил весёлым голосом: -Дарья! Что? Казак всегда возьмёт что надо... ты думала - пьяный? Не-е, это я тебе показался... Дарья! Он стоит твердо, голос его звучит трезво и насмешливо. Нагнувшись, он вытер тряпками свои сапоги и заговорил снова: - Эй, возьми кофту... Дашк! Да не ломайся... И казак громко произнёс позорное женщине слово. Я сижу на куче щебня, слушая этот голос, одинокий в ночной тишине и такой подавляюще властный. Перед глазами пляшут огни фонарей на площади; справа, в чёрной куче деревьев, возвышается белый институт благородных девиц. Лениво нанизывая грязные слова одно на другое, казак идёт на площадь, помахивая белым тряпьём, и наконец исчезает, как дурной сон. Внизу, под откосом, на водокачке пыхтит пароотводная трубка, по съезду катится пролётка извозчика, вокруг - ни души. Отравленный, я иду вдоль откоса, сжимая в руке холодный камень, - я не успел бросить его в казака. Около церкви Георгия Победоносца меня остановил ночной сторож, сердито расспрашивая - кто я, что несу за спиной в мешке. Я подробно рассказал ему о казаке -он начал хохотать, покрикивая: - Ловко-о! Казаки, брат, дотошный народ, они не нам чета! А бабёнка-то сука... Он подавился смехом, а я пошёл дальше, не понимая - над чем же он смеётся? И думал в ужасе: а что, если бы такое случилось с моей матерью, с бабушкой?
CHAPTER VIII	VIII
WHEN the snows came, grandfather once more took me to grandmother's sister.	Когда выпал снег, дед снова отвёл меня к сестре бабушки.

"It will do you no harm," he said to me.	- Это не худо для тебя, не худо, - говорил он мне.
I seemed to have had a wonderful lot of experience during the summer. I felt that I had grown older and cleverer, and the dullness of my master's house seemed worse than ever.	Мне казалось, что за лето я прожил страшно много, постарел и поумнел, а у хозяев в это время скука стала гуще.
They fell ill as often as ever, upsetting their stomachs with offensive poisons, and giv - ing one another detailed accounts of the progress of their illnesses.	Всё так же часто они хворают, расстраивая себе желудки обильной едой, так же подробно рассказывают друг другу о ходе болезней, старуха так же страшно и злобно молится богу.
The old woman prayed to God in the same terrible and malignant way. The young mistress had grown thin, but she moved about just as pompously and slowly as when she was expecting her child.	Молодая хозяйка после родов похудела, умалилась в пространстве, но двигается столь же важно и медленно, как беременная.
When she stitched at the baby-clothes she always sang the same song softly to herself:	Когда она шьёт детям бельё, то тихонько поёт всегда одну песню:
"Spiria, Spiria, Spiridon,	Спиря, Спиря, Спиридон,
Spiria, my little brother,	Спиря, братик мой родной;
I will sit in the sledge myself	Сама сяду в саночки,
And Spiria on the foot-board."	Спирю - на запяточки...
If any one went into the room she left off singing at once and cried angrily:	Если войти в комнату, она тотчас перестаёт петь и сердито кричит:
"What do you want?"	- Чего тебе?
I fully believed that she knew no other song but that.	Я уверен, что она не знала ни одной песни, кроме этой.
In the evenings they used to call me into the sitting-room, and the order was given: i8o	Вечером хозяева зовут меня в комнату и приказывают:
"Now tell us how you lived on the boat."	- Ну-ка, расскажи, как ты жил на пароходе!
I sat on a chair near the door and spoke. I liked to recall a different life from this which I was forced to lead against my will.	Я сажусь на стул около двери уборной и говорю; мне приятно вспоминать о другой жизни в этой, куда меня сунули против моей воли.
I was so interested that I forgot my audience, but not for long. The women, who had never been on a boat, asked me:	Я увлекаюсь, забываю о слушателях, но -ненадолго; женщины никогда не ездили на пароходе и спрашивают меня:
"But it was very alarming, wasn't it?"	- А всё-таки поди-ка боязно?
I did not understand. Why should it be alarming?	Я не понимаю - чего бояться?
"Why, the boat might go down any moment, and every one would be drowned."	- А вдруг он свернёт на глубокое место да и потонет!
The master burst out laughing, and I, although I knew that boats did not sink just because there were deep places, could not convince the women.	Хозяин хохочет, а я - хотя и знаю, что пароходы не тонут на глубоких местах, - не могу убедить в этом женщин.
The old woman was certain that the boat did not float on the water, but went along on wheels on the bottom of the river, like a cart on dry land.	Старуха уверена, что пароход не плавает по воде, а идёт, упираясь колёсами в дно реки, как телега по земле.

"If they are made of iron, how can they float?	- Коли он железный, как же он плывёт?
An ax will not float; no fear!"	Небось топор не плавает...
"But a scoop does not sink in the water."	- А ковш ведь не тонет в воде?
"There's a comparison to make!	- Сравнил!
A scoop is a small thing, nothing to speak of."	Ковш - маленький, пустой...
When I spoke of Smouri and his books they regarded me with contempt. The old lady said that only fools and heretics wrote books.	Когда я говорю о Смуром и его книгах, они смотрят на меня подозрительно; старуха говорит, что книги сочиняют дураки и еретики.
"What about the Psalms and King David?"	- А псалтирь? А царь Давид?
"The Psalms are sacred writings, and King David prayed God to forgive him for writing the Psalms."	- Псалтирь - священное писание, да и то царь Давид прощенья просил у бога за псалтирь.
"Where does it say so?"	- Где это сказано?
"In the palms of my hands; that's where! When I get hold of you by the neck you will learn where."	- На ладони у меня, - я те вот хвачу по затылку, и узнаешь - где!
She knew everything; she spoke on all subjects with conviction and always savagely.	Она всё знает, обо всём говорит уверенно и всегда - дико.
"A Tatar died on the Pechorka, and his soul came out of his mouth as black as tar."	- На Печорке татарин помер, так душа у него горлом излилась, чёрная, как дёготь!
"Soul? Spirit?" I said, but she cried contemptuously:	- Душа - дух, - говорю я, но она презрительно кричит:
"Of a Tatar!	- У татарина-то?
Fool!"	Дурак!
The young mistress was afraid of books, too.	Молодая хозяйка тоже боится книг.
"It is very injurious to read books, and especially when you are young," she said.	- Это очень вредно книжки читать, а особенно - в молодых годах, говорит она.
"At home, at Grebeshka, there was a young girl of good family who read and read, and the end of it was that she fell in love with the deacon, and the deacon's wife so shamed her that it was terrible to see.	- У нас на Гребешке одна девица хорошего семейства читала-читала, да - в дьякона и влюбилась. Так дьяконова жена так срамила её -ужас даже!
In the street, before everybody."	На улице, при людях...
Sometimes I used words out of Smouri's books, in one of which, one without beginning or end, was written,	Иногда я употреблял слова из книг Смурого; в одной из них, без начала и конца, было сказано:
"Strictly speaking, no one person really invented powder; as is always the case, it appeared at the end of a long series of minor observations and discoveries."	"Собственно говоря, никто не изобрел пороха; как всегда, он явился в конце длинного ряда мелких наблюдений и открытий".
I do not know why I remembered these words so well. What I liked best of all was the joining of two phrases, "strictly speaking, no one person really invented powder." I was aware of force underlying them; but they brought me sorrow, ludicrous sor -row.	Не знаю почему, но мне очень запомнилась эта фраза, особенно же полюбилось сочетание двух слов: "собственно говоря"; я чувствовал в них силу, - много они принесли горя мне, смешного горя.

It happened thus.	Есть такое.
One day when my employers proposed that I should tell them about something which had happened on the boat I answered:	Однажды, на предложение хозяев рассказать им ещё что-нибудь о пароходе, я ответил:
"I haven't anything left to tell, strictly speaking."	- Мне уж нечего рассказывать, собственно говоря...
This amazed them. They cried:	Это их изумило, они закаркали:
"What?	- Как?
What's that you said?'	Как ты сказал?
And all four began to laugh in a friendly fashion, repeating:	И все четверо начали дружно хохотать, повторяя:
"'Strictly speaking,' - ah. Lord!"	- Собственно говоря, а - ба-атюшки!
Even the master said to me:	Даже хозяин сказал мне:
"You have thought that out badly, old fellow."	- Плохо ты выдумал, чудак!
And for a long time after that they used to call me:	С той поры они долго звали меня:
"Hi, 'strictly speaking,' come here and wipe up the floor after the baby, strictly speaking."	- Эй, собственно говоря! Иди-ка подотри пол за ребенком, собственно говоря...
This stupid banter did not offend, but it greatly surprised, me.	Это бестолковое издевательство не обижало, но очень удивляло меня.
I lived in a fog of stupefying grief, and I worked hard in order to fight against it.	Я жил в тумане отупляющей тоски и, чтобы побороть её, старался как можно больше работать.
I did not feel my inefficiencies when I was at work. In the house were two young children. The nurses never pleased the mistresses, and were continually being changed. I had to wait upon the children, to wash baby-clothes every day, and every week I had to go to the Jandarmski Fountain to rinse the linen. Here I was derided by the washerwomen:	Недостатка в работе не ощущалось, - в доме было двое младенцев, няньки не угождали хозяевам, их постоянно меняли; я должен был возиться с младенцами, каждый день мыл пелёнки и каждую неделю ходил на Жандармский ключ полоскать бельё, - там меня осмеивали прачки.
"Why are you doing women's work?"	- Ты что за бабье дело взялся?
Sometimes they worked me up to such a pitch that I slapped them with the wet, twisted linen. They paid me back generously for this, but I found them merry and interesting.	Иногда они доводили меня до того, что я шлёпал их жгутами мокрого белья, они щедро платили мне тем же, но с ними было весело, интересно.
The Jandarmski Fountain ran along the bottom of a deep causeway and fell into the Oka. The causeway cut the town off from the field which was called, from the name of an ancient god, Yarilo.	Жандармский ключ бежал по дну глубокого оврага, спускаясь к Оке, овраг отрезал от города поле, названное именем древнего бога - Ярило.
On that field, near Semika, the inhabitants of the town had made a promenade. Grandmother had told me that in the days of her youth people still believed in Yarilo and offered sacrifices to him. They took a wheel, covered it with tarred tow, and let it roll down the hill with cries and songs, watching to see if the burning wheel would roll as far as the Oka.	На этом поле, по семикам, городское мещанство устраивало гулянье; бабушка говорила мне, что в годы её молодости народ ещё веровал Яриле и приносил ему жертву: брали колесо, обвёртывали его смолёной паклей и, пустив под гору, с криками, с песнями, следили - докатится ли огненное колесо до Оки.

If it did, the god Yarilo had accepted the sacrifice; the summer would be sunny and happy.	Если докатится, бог Ярило принял жертву: лето будет солнечное и счастливое.
The washerwomen were for the most part from Yarilo, bold, headstrong women who had the life of the town at their finger-ends. It was very interesting to hear their tales of the merchants, chinovniks and officers for whom they worked.	Прачки были, в большинстве, с Ярила, всё бойкие, зубастые бабы; они знали всю жизнь города, и было очень интересно слушать их рассказы о купцах, чиновниках, офицерах, на которых они работали.
To rinse the linen in winter in the icy water of the river was work for a galley-slave. All the women had their hands so frost-bitten that the skin was broken.	Полоскать бельё зимою, в ледяной воде ручья -каторжное дело; у всех женщин руки до того мёрзли, что трескалась кожа.
Bending over the stream, inclosed in a wooden trough, under an old penthouse full of crevices, which was no protection against either wind or snow, the women rinsed the linen. Their faces were flushed, pinched by the frost. The frost burned their wet fingers; they could not bend them. Tears trickled from their eyes, but they chatted all the time, telling one another different stories, bearing themselves with a peculiar bravery toward every one and everything.	Согнувшись над ручьём, запертым в деревянную колоду, под стареньким, щелявым навесом, который не защищал от снега и ветра, бабы полоскали бельё; лица их налиты кровью, нащипаны морозом; мороз жжёт мокрые пальцы, они не гнутся, из глаз текут слёзы, а женщины неуёмно гуторят, передавая друг другу разные истории, относясь ко всем и ко всему с какой-то особенной храбростью.
The best of all the stories were told by Natalia Kozlovski, a woman of about thirty, fresh-faced, strong, with laughing eyes and a peculiarly facile and sharp tongue.	Лучше всех рассказывала Наталья Козловская, женщина лет за тридцать, свежая, крепкая, с насмешливыми глазами, с каким-то особенно гибким и острым языком.
All her companions had a high regard for her; she was consulted on all sorts of affairs, and much admired for her skill in work, for the neatness of her attire, and because she had been able to send her daughter to the high school.	Она пользовалась вниманием всех подруг, с нею советовались о разных делах и уважали её за ловкость в работе, за аккуратную одежду, за то, что она отдала дочь учиться в гимназию.
When, bending under the weight of two baskets of wet linen, she came down the hill on the slippery footpath, they greeted her gladly, and asked solicitously:	Когда она, сгибаясь под тяжестью двух корзин с мокрым бельём, спускалась с горы по скользкой тропе, её встречали весело, заботливо спрашивали:
"Well, and how is the daughter?"	- Как дочка-то?
"Very well, thank you; she is learning well, thank God!"	- Ничего, спасибо, учится, слава богу!
"Look at that now! She will be a lady."	- Гляди - барыней будет?
"That's why I am having her taught.	- А того ради и учу.
Where do the ladies with the painted faces come from?	Откуда баре, холёные хари?
They all come from us, from the black earth. And where else should they come from?	Все из нас, из черноты земной, а откуда ещё-то?
He who has the most knowledge has the longest arms and can take more, and the one who takes the most has the honor and glory.	Чем больше науки, тем длинней руки, больше возьмут; а кем больше взято, у того дело и свято...
God sends us into the world as stupid children and expects to take us back as wise old people, which means that we must learn!"	Бог посылает нас сюда глупыми детьми, а назад требует умными стариками, значит - надо учиться!

When she spoke every one was silent, listening attentively to her fluent, self-confident speech.	Когда она говорила, все молчали, внимательно слушая складную, уверенную речь.
They praised her to her face and behind her back, amazed at her cleverness, her intellect; but no one tried to imitate her.	Её хвалили в глаза и за глаза, удивлялись её выносливости, разуму, но - никто не подражал ей.
She had sewn brown leather from the leg of a boot, over the sleeve of her bodice which saved her from the necessity of baring her arms to the elbow, and prevented her sleeves from getting wet.	Она обшила себе рукава кофты рыжей кожей от голенища сапога, - это позволяло ей не обнажать рук по локти, не мочить рукава.
They all said what a good idea it was, but not one of them followed her example. When I did so they laughed at me.	Все говорили, что она хорошо придумала, но никто не сделал этого себе, а когда сделал я - меня осмеяли:
"Ekh, you! Letting a woman teach you!"	- Эх ты, у бабы разуму учишься?
With reference to her daughter she said:	Про дочь её говорили:
"That is an important affair.	- Эко важное дело!
There will be one more young lady in the world. Is that a small thing?	Ну, одной барыней больше будет, легко ли?
But of course she may not be able to finish her studies; she may die.	Да, может, ещё и не доучится, помрёт...
And it is not an easy life for those who are students, you see. There was that daughter of the Bakhilovs. She studied and studied, and even became a teacher herself. Once you become a teacher, you know, you are settled for life."	- Тоже ведь и учёные не сладко живут: вон у Бахилова дочь-то училась-училась, да и сама в учительши пошла, ну, а коли учительша, значит -вековуша...
"Of course, if they marry, they can do without education; that is, if they have something else to recom - mend them."	- Конешно! Замуж-то и без грамоты возьмут, было бы за что взять...
"A woman's wit lies not in her head."	- Бабий ум не в голове...
It was strange and embarrassing to hear them speak about themselves with such lack of reticence.	Было странно и неловко слушать, что они сами о себе говорят столь бесстыдно.
I knew how sailors, soldiers, and tillers of the soil spoke about women. I heard men always boasting among themselves of their skill in deceiving women, of cunning in their relations with them. I felt that their attitude toward "females" was hostile, but generally there was a ring of something in these boastings which led me to suppose that these stories were merely brag, inventions, and not the truth.	Я знал, как говорят о женщинах матросы, солдаты, землекопы, я видел, что мужчины всегда хвастаются друг перед другом своей ловкостью в обманах женщин, выносливостью в сношениях с ними; я чувствовал, что они относятся к "бабам" враждебно, но почти всегда за рассказами мужчин о своих победах, вместе с хвастовством, звучало что-то, позволявшее мне думать, что в этих рассказах хвастовства и выдумки больше, чем правды.
The washerwomen did not tell one another about their love adventures, but in whatever they said about men I detected an undercurrent of derision, of malice, and I thought it might be true that woman was strength.	Прачки не рассказывали друг другу о своих любовных приключениях, но во всём, что говорилось ими о мужиках, я слышал чувство насмешливое, злое и думал, что, пожалуй, это правда: баба - сила!

"Even when they don't go about among their fellows and make friends, they come to women, every one of them!" said Natalia one day, and an old woman cried to her in a rheumy voice:	- Как ни кружись, с кем ни дружись, а к бабе придёшь, не минуешь, сказала однажды Наталья, и какая-то старуха простуженным голосом крикнула ей:
"And to whom else should they go?	- А куда кроме?
Even from God monks and hermits come to us."	От бога и то к нам уходят, монахи-те, отшельники-те...
These conversations amid the weeping splash of the water, the slapping of wet clothes on the ground, or against the dirty chinks, which not even the snow could hide with its clean cover - these shameless, malicious conversations about secret things, about that from which all races and peoples have sprung, roused in me a timid disgust, forced my thoughts and feelings to fix themselves on "the romances" which surrounded and irritated me. For me the understanding of the "romances" was closely intertwined with representations of obscure, immoral stories.	Эти разговоры под плачущий плеск воды, шлёпанье мокрых тряпок, на дне оврага, в грязной щели, которую даже зимний снег не мог прикрыть своим чистым покровом, эти бесстыдные, злые беседы о тайном, о том, откуда все племена и народы, вызывали у меня пугливое отвращение, отталкивая мысль и чувство в сторону от "романов", назойливо окружавших меня; с понятием о "романе" у меня прочно связалось представление о грязной, распутной истории.
However, whether I was with the washerwomen, or in the kitchen with the orderlies or in cellars where lived the field laborers, I found it much more interesting than to be at home, where the stilted conversa - tions were always on the same lines, where the same things happened over and over again, arousing nothing but a feeling of constraint and embittered bore - dom.	Но всё-таки в овраге, среди прачек, в кухнях у денщиков, в подвале у рабочих-землекопов было несравнимо интереснее, чем дома, где застывшее однообразие речей, понятий, событий вызывало только тяжкую и злую скуку.
My employers dwelt within the magic circle of food, illness, sleep, and the anxieties attendant on preparing for eating and sleeping. They spoke of sin and of death, of which they were much afraid. They rubbed against one another as grains of corn are rubbed against the grindstone, which they expect every moment to crush them.	Хозяева жили в заколдованном кругу еды, болезней, сна, суетливых приготовлений к еде, ко сну; они говорили о грехах, о смерти, очень боялись её, они толклись, как зёрна вокруг жернова, всегда ожидая, что вот он раздавит их.
In my free time I used to go into the shed to chop wood, desiring to be alone. But that rarely happened. The orderlies used to come and talk about the news of the yard.	В свободные часы я уходил в сарай колоть дрова, желая побыть наедине с самим собою, но это редко удавалось, - приходили денщики и рассказывали о жизни на дворе.
Ermokhin and Sidorov came more often than the others.	Чаще других ко мне являлись в сарай Ермохин и Сидоров.
The former was a long, bow-backed Kalougan, with thick, strong veins all over him, a small head, and dull eyes.	Первый длинный, сутулый калужанин, весь свитый из толстых и крепких жил, малоголовый, с мутными глазами.
He was lazy and irritatingly stupid; he moved slowly and clumsily, and when he saw a woman he blinked and bent forward, just as if he were going to throw himself at her feet.	Он был ленив, досадно глуп, двигался медленно, неловко, а когда видел женщину, то мычал и наклонялся вперед, точно хотел упасть в ноги ей.
All the yard was amazed by his swift conquest of the cooks and the maids, and envied him. They were all afraid of his bear-like strength.	Все на дворе удивлялись быстроте его побед над кухарками, горничными, завидовали ему, боялись его медвежьей силы.

Sidorov, a lean, bony native of Tula, was always sad, spoke softly, and loved to gaze into dark corners. He would relate some incident in a low voice, or sit in silence, looking into the darkest corner.	Сидоров, тощий и костлявый туляк, был всегда печален, говорил тихонько, кашлял осторожно, глаза его пугливо горели, он очень любил смотреть в тёмные углы; рассказывает ли что-нибудь вполголоса, или сидит молча, но всегда смотрит в тот угол, где темнее.
"What are you looking at?"	- Ты что смотришь?
"I thought I saw a mouse running about.	- А может, мыша выбежит...
I love mice; they run to and fro so quietly."	Люблю мышей, такие, катаются, тихонькие...
I used to write letters home for these orderlies -love-letters. I liked this, but it was pleasanter to write letters for Sidorov than for any of the others. Every Saturday regularly he sent a letter to his sister at Tula.	Я писал денщикам письма в деревни, записки возлюбленным, мне это нравилось; но было приятнее, чем для других, писать письма для Сидорова, он аккуратно каждую субботу посылал письма сестре в Тулу.
He invited me into his kitchen, sat down beside me at the table, and, rubbing his close-cropped hair hard, whispered in my ear:	Пригласив меня к себе в кухню, он садился за стол рядом со мною, крепко растирал ладонями стриженую голову и шептал в ухо мне:
"Well, go on.	- Ну, валяй!
Begin it as it ought to be begun. 'My dearest sister, may you be in good health for many years' - you know how it ought to go.	Сначала - как надо: любезнейшая моя сестрица, здравствуй на много лет - как надо!
And now write, 'I received the ruble; only you need not have sent it. But I thank you.	Теперь пиши: рубль я получил, только этого не надо и благодарю.
I want for nothing; we live well here.' As a matter of fact, we do not live at all well, but like dogs; but there is no need to write that. Write that we live well.	Мне ничего не надо, мы живём хорошо, - мы живём вовсе не хорошо, а как собаки, ну, ты про то не пиши, а пиши - хорошо!
She is little, only fourteen years old. Why should she know?	Она маленькая, ей четырнадцать лет всего - зачем ей знать?
Now write by yourself, as you have been taught."	Теперь пиши сам, как тебя учили...
He pressed upon me from the left side, breathing into my ear hotly and odorously, and whispered perseveringly:	Он наваливался на меня с левого бока, горячо и пахуче дышал в ухо мне и шептал настойчиво: - Чтоб она не давала парням обниматься с нею и трогать её за груди и никак!
"Write 'if any one speaks tenderly to you, you are not to believe him. He wants to deceive you, and ruin you.' "	Пиши: если кто говорит ласково, ты ему не верь, это он хочет обмануть вас, испортить...
His face was flushed by his effort to keep back a cough. Tears stood in his eyes. He leaned on the table and pushed against me.	От усилий сдержать кашель серое лицо его наливалось кровью, он надувал щёки, на глазах выступали слёзы, он ёрзал по стулу и толкал меня.
"You are hindering me!"	- Ты мешаешь!
"It is all right; go on I	- Ничего, пиши!..
'Above all, never believe gentlemen. They will lead a girl wrong the first time they see her.	Господам не верь больше всего, они обманут девушку в один раз.
They know exactly what to say.	Он знает свои слова и всё может сказать, а как ты ему поверила, то - тебя в публичный дом.

And if you have saved any money, give it to the priest to keep for you, if he is a good man.	А если накопишь рубль, так отдай попу, он и сохранит, когда хороший человек.
But the best thing, is to bury it in the ground, and remember the spot.' "	А лучше зарывай в землю, чтоб никто не видел, и помни - где.
It was miserable work trying to listen to this whisper, which was drowned by the squeaking of the tin ventilator in the fortochka, I looked at the blackened front of the stove, at the china cupboard covered with flies. The kitchen was certainly very dirty, overrun with bugs, redolent with an acrid smell of burnt fat, kerosene, and smoke.	Было очень грустно слушать этот шопот, заглушаемый визгом жестяного вертуна форточки. Я оглядываюсь на закопчённое чело печи, на шкаф с посудой, засиженный мухами, -кухня невероятно грязна, обильна клопами, горько пропахла жареным маслом, керосином, дымом.
On the stove, among the sticks of wood, cockroaches crawled in and out. A sense of melancholy stole over my heart. I could have cried with pity for the soldier and his sister.	На печи, в лучине, шуршат тараканы, уныние вливается в душу, почти до слёз жалко солдата, его сестру.
Was it possible, was it right that people should live like this?	Разве можно, разве хорошо жить так?
I wrote something, no longer listening to Sidorov's whisper. I wrote of the misery and repulsiveness of life, and he said to me, sighing:	Я пишу что-то, уже не слушая шопот Сидорова, пишу о том, как скучно и обидно жить, а он, вздыхая, говорит мне:
"You have written a lot; thank you.	- Много пишешь, спасибо!
Now she will know what she has to be afraid of."	Теперь она будет знать, чего надо бояться...
"There is nothing for her to be afraid of," I said angrily, although I was afraid of many things myself.	- Ничего не надо бояться, - сердито говорю я, хотя сам боюсь многого.
The soldier laughed, and cleared his throat.	Солдат смеётся прикашливая:
"What an oddity you are!	- Чудачок!
How is there nothing to be afraid of?	Как же не бояться?
What about gentlemen, and God?	А - господа, а - бог?
Isn't that something?"	Да мало ли!
When he received a letter from his sister he said restlessly:	Получив письмо от сестры, он беспокойно просил:
"Read it, please. Be quick!"	- Читай, пожалуйста, скорее...
And he made me read the badly scrawled, insultingly short, and nonsensical letter three times.	И заставлял меня прочитывать написанное каракулями, обидно краткое и пустое письмо по три раза.
He was good and kind, but he behaved toward women like all the others; that is, with the primitive coarseness of an animal.	Был он добрый, мягкий, но к женщинам относился так же, как все, по-собачьи грубо и просто.

Willingly and unwillingly, as I observed these affairs, which often went on under my eyes, beginning and ending with striking and impure swiftness, I saw Sidorov arouse in the breast of a woman a kind feeling of pity for him in his soldier's life, then intoxicate her with tender lies, and then tell Ermokhin of his conquest, frowning and spitting his disgust, just as if he had been taking some bitter medicine.	Вольно и невольно наблюдая эти отношения, часто с поразительной и поганой быстротой развивающиеся на моих глазах с начала до конца, я видел, как Сидоров возбуждал у бабы доброе чувство жалобами на свою солдатскую жизнь, как он опьяняет её ласковой ложью, а после всего, рассказывая Ермохину о своей победе, брезгливо морщится и плюёт, точно принял горького лекарства.
This made my heart ache, and I angrily asked the soldiers why they all deceived women, lied to them, and then, jeering among themselves at the woman they had treated so, gave her away and often beat her.	Это меня било по сердцу, я сердито спрашивал солдата - зачем все они обманывают баб, лгут им, а потом, издеваясь над женщиной, передают её один другому и часто - бьют?
One of them laughed softly, and said:	Он только тихонько усмехался и говорил:
"It is not necessary for you to know anything about such things. It is all very bad; it is sin.	- Тебе не надо интересоваться этими делами, это всё плохо, это - грех!
You are young; it is too early for you."	Ты - маленький, тебе рано...
But one day I obtained a more definite answer, which I have always remembered.	Но однажды я добился ответа более определённого и очень памятного мне.
"Do you think that she does not know that I am deceiving her?" he said, blinking and coughing.	- Думаешь - она не знает, что я её обманываю? -сказал он, подмигнув и кашляя.
"She kno-o-ows.	- Она - зна-ет!
She wants to be deceived.	Она сама хочет, чтобы обманули.
Everybody lies in such affairs; they are a disgrace to all concerned. There is no love on either side; it is simply an amusement.	Все врут в этом деле, это уж такое дело, стыдно всем, никто никого не любит, а просто баловство!
It is a dreadful disgrace. Wait, and you will know for yourself.	Это больно стыдно, вот, погоди, сам узнаешь! Нужно, чтоб было ночью, а днём - в темноте, в чулане, да!
It was for that God drove them out of paradise, and from that all unhappiness has come."	За это бог из рая прогнал, из-за этого все несчастливы...
He spoke so well, so sadly, and so penitently that he reconciled me a little to these "romances." I began to have a more friendly feeling toward him than towards Ermokhin, whom I hated, and seized every oc -casion of mocking and teasing. I succeeded in this, and he often pursued me across the yard with some evil design, which only his clumsiness prevented him from executing.	Он говорил так хорошо, так грустно, покаянно, что это немного примирило меня с его романами; я относился к нему более дружественно, чем к Ермохину, которого ненавидел и всячески старался высмеять, раздражить - это мне удавалось, и частенько он бегал за мной по двору с недобрыми намерениями, которые только по неловкости редко удавались ему.
"It is forbidden," went on Sidorov, speaking of women.	- Это - запрещено, - говорил Сидоров.
That it was forbidden I knew, but that it was the cause of human unhappiness I did not believe.	Что запрещено - я знал, но что от этого люди несчастны - не верилось.

I saw that people were unhappy, but I did not believe what he said, because I sometimes saw an extraordinary expression in the eyes of people in love, and was aware of a peculiar tenderness in those who loved. To witness this festival of the heart was always pleasant to me.	И видел, что несчастны, а не верил потому, что нередко наблюдал необычное выражение в глазах влюбленных людей, чувствовал особенную доброту любящих; видеть этот праздник сердца всегда было приятно.
However, I remember that life seemed to me to grow more and more tedious, cruel, fixed for ever in those forms of it which I saw from day to day.	Но всё-таки жизнь, помню, казалась мне всё более скучной, жёсткой, незыблемо установленной навсегда в тех формах и отношениях, как я видел её изо дня в день.
I did not dream of anything better than that which passed interminably before my eyes.	Не думалось о возможности чего-либо лучшего, чем то, что есть, что неустранимо является перед глазами каждый день.
But one day the soldiers told me a story which stirred me deeply.	Но однажды солдаты рассказали мне историю, сильно взволновавшую меня.
In one of the flats lived a cutter-out, employed by the best tailor in the town, a quiet, meek foreigner.	В одной из квартир жил закройщик лучшего портного в городе, тихий, скромный, нерусский человек.
He had a little, childless wife who read books all day long.	У него была маленькая, бездетная жена, которая день и ночь читала книги.
Over the noisy yard, amid houses full of drunken people, these two lived, invisible and silent. They had no visitors, and never went anywhere themselves except to the theater in holiday-time.	На шумном дворе, в домах, тесно набитых пьяными людьми, эти двое жили невидимо и безмолвно, гостей не принимали, сами никуда не ходили, только по праздникам в театр.
The husband was engaged from early morning until late at night. The wife, who looked like an undersized girl, went to the library twice a week.	Муж с утра до позднего вечера был на службе, жена, похожая на девочку-подростка, раза два в неделю днём выходила в библиотеку.
I often saw her walking with a limp, as if she were slightly lame, as far as the dike, carrying books in a strap, like a school-girl. She looked unaffected, pleasant, new, clean, with gloves on her small hands.	Я часто видел, как она, покачиваясь, словно прихрамывая, мелкими шагами идёт по дамбе, с книгами в ремнях, словно гимназистка, простенькая, приятная, новая, чистая, в перчатках на маленьких руках.
She had a face like a bird, with little quick eyes, and everything about her was pretty, like a porcelain figure on a mantel-shelf.	Лицо у неё птичье, с быстрыми глазками, вся она красивенькая, как фарфоровая фигурка на подзеркальнике.
The soldiers said that she had some ribs missing in her left side, and that was what made her sway so curiously as she walked; but I thought this very nice, and at once set her above all the other ladies in the yard - the officers' wives. The latter, despite their loud voices, their variegated attire, and haut tournure had a soiled look about them, as if they had been lying forgotten for a long time, in a dark closet among other unneeded things.	Солдаты говорили, что у неё не хватает ребра в правом боку, оттого она и качается так странно на ходу, но мне это казалось приятным и сразу отличало её от других дам на дворе - офицерских жён; эти, несмотря на их громкие голоса, пёстрые наряды и высокие турнюры, были какие-то подержанные, точно они долго и забыто лежали в тёмном чулане, среди разных ненужных вещей.

The little wife of the cutter-out was regarded in the yard as half witted. It was said that she had lost her senses over books, and had got into such a condition that she could not manage the housekeeping; that her husband had to go to the market himself in search of provisions, and order the dinner and supper of the cook, a great, huge foreign female. She had only one red eye, which was always moist, and a narrow pink crevice in place of the other.	Маленькая закройщица считалась во дворе полоумной, говорили, что она потеряла разум в книгах, дошла до того, что не может заниматься хозяйством, её муж сам ходит на базар за провизией, сам заказывает обед и ужин кухарке, огромной, нерусской бабе, угрюмой, с одним красным глазом, всегда мокрым, и узенькой розовой щелью вместо другого.
She was like her mistress, they said of her. She did not know how to cook a dish of fried veal and onions properly, and one day she ignominiously bought radishes, thinking she was buying parsley.	Сама же барыня - говорили о ней - не умеет отличить буженину от телятины и однажды позорно купила вместо петрушки - хрен!
Just think what a dreadful thing that was I	Вы подумайте, какой ужас!
All three were aliens in the building, as if they had fallen by accident into one of the compartments of a large hen-house. They reminded me of a tit-mouse which, taking refuge from the frost, flies through the fortochka into a stifling and dirty habitation of man.	Все трое, они были чужими в доме, как будто случайно попали в одну из клеток этого большого садка для кур, напоминая синиц, которые, спасаясь от мороза, влетают через форточку в душное и грязное жилище людей.
And then the orderlies told me how the officers had played an insulting and wicked trick on the tailor's little wife. They took turns to write her a letter every day, declaring their love for her, speaking of their sufferings and of her beauty.	И вдруг денщики рассказали мне, что господа офицеры затеяли с маленькой закройщицей обидную и злую игру: они почти ежедневно, то один, то другой, передают ей записки, в которых пишут о любви к ней, о своих страданиях, о её красоте.
She answered them, begging them to leave her in peace, regretting that she had been the cause of unhappiness to any one, and praying God that He would help them to give up loving her.	Она отвечает им, просит оставить её в покое, сожалеет, что причинила горе, просит бога, чтобы он помог им разлюбить её.
When any one of them received a letter like that, they used to read it all together, and then make up another letter to her, signed by a different person.	Получив такую записку, офицеры читают её все вместе, смеются над женщиной и вместе же составляют письмо к ней от лица кого-либо одного.
When they told me this story, the orderlies laughed too, and abused the lady.	Рассказывая мне эту историю, денщики тоже смеялись, ругали закройщицу.
"She is a wretched fool, the crookback," said Ermokhin in a bass voice, and Sidorov softly agreed with him.	- Дура несчастная, кривуля, - говорил Ермохин басом, а Сидоров тихонько поддерживал его:
"Whatever a woman is, she likes being deceived.	- Всякая баба хочет, чтоб её обманули.
She knows all about it."	Она всё знает...
I did not believe that the wife of the cutter-out knew that they were laughing at her, and I resolved at once to tell her about it.	Не поверил я, что закройщица знает, как смеются над нею, и тотчас решил сказать ей об этом.

I watched for the cook to go down into the cellar, and I ran up the dark staircase to the flat of the little woman, and slipped into the kitchen. It was empty. I went on to the sitting-room. The tailor's wife was sitting at the table. In one hand she held a heavy gold cup, and in the other an open book. She was startled. Pressing the book to her bosom, she cried in a low voice:	Выследив, когда её кухарка пошла в погреб, я вбежал по чёрной лестнице в квартиру маленькой женщины, сунулся в кухню там было пусто, вошёл в комнаты - закройщица сидела у стола, в одной руке у неё тяжёлая золочёная чашка, в другой - раскрытая книга; она испугалась, прижала книгу к груди и стала негромко кричать:
"Who is that?	- Кто это?
Angus te!	Августа!
Who are you?"	Кто ты?
I began to speak quickly and confusedly, expecting every minute that she would throw the book at me.	Я начал быстро и сбивчиво говорить ей, ожидая, что она бросит в меня книгой или чашкой.
She was sitting in a large, raspberry-colored arm-chair, dressed in a pale-blue wrap with a fringe at the hem and lace on the collar and sleeves over her shoulders was spread her flaxen, wavy hair.	Она сидела в большом малиновом кресле, одетая в голубой капот с бахромою по подолу, с кружевами на вороте и рукавах, по её плечам рассыпались русые волнистые волосы.
She looked like an angel from the gates of heaven.	Она была похожа на ангела с царских дверей.
Leaning against the back of her chair, she looked at me with round eyes, at first angrily, then in smiling surprise.	Прижимаясь к спинке кресла, она смотрела на меня круглыми глазами, сначала сердито, потом удивлённо, с улыбкой.
When I had said what I wanted to say, and, losing my courage, turned to the door, she cried after me:	Когда я сказал всё, что хотел, и, потеряв храбрость, обернулся к двери, она крикнула мне:
"Wait!"	- Постой!
Placing the cup on the tray, throwing the book on the table, and folding her hands, she said in a husky, grown-up voice:	Ткнула чашку на поднос, бросила книгу на стол и, сложив ладошки, заговорила густым голосом взрослого человека:
"What a funny boy you are!	- Какой ты странный мальчик...
Come closer!"	Подойди поближе!
I approached very cautiously. She took me by the hand, and, stroking it with her cold, small fingers, said:	Я подвинулся очень осторожно, она взяла мою руку и, гладя её маленькими холодными пальцами, спросила:
"Are you sure that no one sent you to tell me this? No?	- Тебя никто не научил сказать мне это, нет?
All right; I see that you thought of it yourself."	Ну, хорошо, я вижу, верю - ты сам придумал...
Letting my hand go, she closed her eyes, and said softly and drawingly:	Выпустив мою руку, она закрыла глаза и тихонько, протяжно сказала:
"So that is how the soldiers speak of me?"	- Так об этом говорят грязные солдаты!
"Leave this place," I advised her earnestly.	- Вы бы съехали с квартиры-то, - солидно посоветовал я.
"Why?'	- Зачем?
"They will get the better of you/'	- Одолеют они вас.
She laughed pleasantly. Then she asked:	Она приятно засмеялась, потом спросила:

"Do you study?	- Ты учился?
Are you fond of books?"	Книжки читать любишь?
"I have no time for reading."	- Некогда мне читать.
"If you were fond of it, you would find the time.	- Если бы любил, нашлось бы время.
Well, thank you."	Ну - спасибо!
She held out a piece of silver money to me, grasped between her first finger and her thumb. I felt ashamed to take that cold thing from her, but I did not dare to refuse. As I went out, I laid it on the pedestal of the stair-banisters.	Она протянула мне щепотью сложенные пальцы и в них серебряную монету, - было стыдно взять эту холодную вещь, но я не посмел отказаться от неё и, уходя, положил её на столбик перил лестницы.
I took away with me a deep, new impression from that woman. It was as if a new day had dawned for me. I lived for several days in a state of joy, thinking of the spacious room and the tailor's wife sitting in it, dressed in pale blue and looking like an angel.	Я унёс от этой женщины впечатление глубокое, новое для меня; предо мною точно заря занялась, и несколько дней я жил в радости, вспоминая просторную комнату и в ней закройщицу в голубом, похожую на ангела.
Everything around her was unfamiliarly beautiful. A dull-gold carpet lay under her feet; the winter day looked through the silver panes of the window, warming itself in her presence.	Вокруг всё было незнакомо красиво, пышный золотистый ковёр лежал под её ногами, сквозь серебряные стёкла окон смотрел, греясь около неё, зимний день.
I wanted very much to look at her again. How would it be if I went to her and asked her for a book?	Мне захотелось взглянуть на неё ещё раз, - что будет, если я пойду, попрошу у неё книжку?
I acted upon this idea. Once more I saw her in the same place, also with a book in her hand; but she had a red handkerchief tied round her face, and her eyes were swollen.	Я сделал это и снова увидал её на том же месте, также с книгой в руках, но щека у неё была подвязана каким-то рыжим платком, глаз запух.
As she gave me a book with a black binding, she indistinctly called out something.	Давая мне книгу в чёрном переплёте, закройщица невнятно промычала что-то.
I went away feeling sad, carrying the book, which smelt of creosote and aniseed drops.	Я ушёл с грустью, унося книгу, от которой пахло креозотом и анисовыми каплями.
I hid it in the attic, wrapping it up in a clean shirt and some paper; for I was afraid that my employers might find it and spoil it.	Книгу я спрятал на чердак, завернув её в чистую рубашку и бумагу, боясь, чтобы хозяева не отняли, не испортили её.
They used to take the	Они, получая
"Neva" for the sake of the patterns and prizes, but they never read it. When they had looked at the pictures, they put it away in a cupboard in the bedroom, and at the end of the year they had been bound, placing them under the bed, where already lay three volumes of	"Ниву" ради выкроек и премий, не читали её, но, посмотрев картинки, складывали на шкаф в спальне, а в конце года переплетали и прятали под кровать, где уже лежали три тома
"The Review of Painting."	"Живописного обозрения".
When I washed the floor in the bedroom dirty water flowed under these books.	Когда я мыл пол в спальне, под эти книги подтекала грязная вода.
The master subscribed to the	Хозяин выписывал газету
"Russian Courier," but when he read it in the evening he grumbled at it.	"Русский курьер" и вечерами, читая её, ругался:

"What the devil do they want to write all this for?	- Чорт их поймёт, зачем они пишут всё это!
Such dull stuff!"	Скучища же...
On Saturday, when I was putting away the linen in the attic, I remembered about the book. I undid it from its wrappings, and read the first lines:	В субботу, развешивая на чердаке бельё, я вспомнил о книге, достал её, развернул и прочитал начальную строку:
"Houses are like people; they all have physiognomies of their own."	"Дома - как люди: каждый имеет свою физиономию".
The truth of this surprised me, and I went on reading farther, standing at the dormer-window until I was too cold to stay longer. But in the evening, when they had gone to vespers, I carried the book into the kitchen and buried myself in the yellow, worn pages, which were like autumn leaves. Without effort, they carried me into another life, with new names and new standards, showed me noble heroes, gloomy villains, quite unlike the people with whom I had to do.	Это удивило меня своей правдой, - я стал читать дальше, стоя у слухового окна, и читал, пока не озяб, а вечером, когда хозяева ушли ко всенощной, снёс книгу в кухню и утонул в желтоватых, изношенных страницах, подобных осенним листьям; они легко уводили меня в иную жизнь, к новым именам и отношениям, показывая мне добрых героев, мрачных злодеев, непохожих на людей, приглядевшихся мне.
This was a novel by Xavier de Montepaine. It was long, like all his novels, simply packed with people and incidents, describing an unfamiliar, vehement life.	Это был роман Ксавье де Монтепэна, длинный, как все его романы, обильный людьми и событиями, изображавший незнакомую, стремительную жизнь.
Everything in this novel was wonderfully clear and simple, as if a mellow light hid - den between the lines illuminated the good and evil. It helped one to love and hate, compelling one to follow with intense interest the fates of the people, who seemed so inextricably entangled.	Всё в романе этом было удивительно просто и ясно, как будто некий свет, скрытый между строк, освещал доброе и злое, помогая любить и ненавидеть, заставляя напряжённо следить за судьбами людей, спутанных в тесный рой.
I was seized with sudden desires to help this person, to hinder that, forgetting that this life, which had so unexpectedly opened before me, had its existence only on paper. I forgot everything else in the exciting struggles. I was swallowed up by a feeling of joy on one page, and by a feeling of grief on the next.	Сразу возникло настойчивое желание помочь этому, помешать тому, забывалось, что вся эта неожиданно открывшаяся жизнь насквозь бумажная; всё забывалось в колебаниях борьбы, поглощалось чувством радости на одной странице, чувством огорчения на другой.
I read until I heard the bell ring in the front hall. I knew at once who it was that was ringing, and why.	Я зачитался до того, что, когда услыхал звонок колокольчика на парадном крыльце, не сразу понял, кто это звонит и зачем.
The candle had almost burned out. The candle-stick, which I had cleaned only that morning, was covered with grease; the wick of the lamp, which I ought to have looked after, had slipped out of its place, and the flame had gone out.	Свеча почти догорела, подсвечник, только что утром вычищенный мною, был залит салом; светильня лампадки, за которою я должен был следить, выскользнула из держальца и погасла.
I rushed about the kitchen trying to hide the traces of my crime. I slipped the book under the stove-hole, and began to put the lamp to rights.	Я заметался по кухне, стараясь скрыть следы моих преступлений, сунул книгу в подпечек и начал оправлять лампадку.
The nurse caine running out of the sitting-room.	Из комнат выскочила нянька.
"Are you deaf?	- Оглох?
They have rung!"	Звонят!
I rushed to open the door.	Я бросился отпирать двери.

"Were you asleep?" asked the master roughly. His wife, mounting the stairs heavily, complained that she had caught cold. The old lady scolded me.	- Дрых? - сурово спросил хозяин; жена его, тяжело поднимаясь по лестнице, жаловалась, что я её простудил, старуха ругалась.
In the kitchen she noticed the burned-out candle at once, and began to ask me what I had been doing.	В кухне она сразу увидала сожжённую свечу и начала допрашивать меня - что я делал.
I said nothing. I had only just come down from the heights, and I was all to pieces with fright lest they should find the book. She cried out that I would set the house on fire.	Я молчал, точно свалившись откуда-то с высоты, весь разбитый, в страхе, что она найдёт книгу, а она кричала, что я сожгу дом.
When the master and his wife came down to supper she complained to them.	Пришёл хозяин с женой ужинать, старуха пожаловалась им:
"There, you see, he has let the candle gutter, he will set the house on fire."	- Вот, глядите, всю свечу сжёг и дом сожгёт...
While they were at supper the whole four of them lashed me with their tongues, reminding me of all my crimes, wilful and involuntary, threatening me with perdition; but I knew quite well that they were all speaking not from ill-feeling, or for my good, but simply because they were bored.	Ужиная, они все четверо пилили меня своими языками, вспоминая вольные и невольные проступки мои, угрожая мне погибелью, но я уже знал, что всё это они говорят не со зла и не из добрых чувств, а только от скуки.
And it was curious to observe how empty and foolish they were compared with the people in books.	И было странно видеть, какие они пустые и смешные по сравнению с людьми из книги.
When they had finished eating, they grew heavy, and went wearily to bed. The old woman, after disturbing God with her angry complaints, settled her - self on the stove and was silent.	Вот они кончили есть, отяжелели, устало разошлись спать; старуха, потревожив бога сердитыми жалобами, забралась на печь и примолкла.
Then I got up, took the book from the stove-hole, and went to the window. It was a bright night, and the moon looked straight into the window; but my sight was not good enough to see the small print.	Тогда я встал, вынул книгу из подпечка, подошёл к окну; ночь была светлая, луна смотрела прямо в окно, но мелкий шрифт не давался зрению.
My desire to read was tormenting me.	А читать хотелось мучительно.
I took a brass saucepan from the shelf and reflected the light of the moon from it on the book; but it became still more difficult and blurred.	Взяв с полки медную кастрюлю, я отразил ею свет луны на книгу стало ещё хуже, темнее.
Then I betook myself to the bench in the corner where the icon was, and, standing upon it, began to read by the light of the small lamp. But I was very tired, and dozed, sinking down on the bench. I was awakened by the cries and blows of the old woman.	Тогда я забрался на лавку, в угол, к образам, начал читать стоя, при свете лампады, и, утомлённый, заснул, опустясь на лавку, а проснулся от крика и толчков старухи.
She was hitting me painfully over the shoulders with the book, which she held in her hand. She was red with rage, furiously tossing her brown head, barefooted, and wearing only her night-dress.	Держа книгу в руках, она больно стучала ею по плечам моим, красная со зла, яростно вскидывая рыжей головою, босая, в одной рубахе.
Victor roared from the loft:	С полатей выл Виктор:
"Mamasha, don't make such a noise!	- Мамаша, да не орите вы!
You make life unbearable."	Жить нельзя...
"She has found the book. She will tear it up!" I thought.	"Пропала книга, изорвут", - думал я.

My trial took place at breakfast-time.	За утренним чаем меня судили.
The master asked me, sternly:	Хозяин строго спрашивал:
"Where did you get that book?"	- Где ты взял книгу?
The women exclaimed, interrupting each other. Victor sniffed contemptuously at the pages and said:	Женщины кричали, перебивая друг друга, Виктор подозрительно нюхал страницы и говорил:
"Good gracious! what does it smell of?"	- Духами пахнет, ей-богу...
Learning that the book belonged to the priest, they looked at it again, surprised and indignant that the priest should read novels. However, this seemed to calm them down a little, though the master gave me another long lecture to the effect that reading was both injurious and dangerous.	Узнав, что книга принадлежит священнику, они все ещё раз осмотрели её, удивляясь и негодуя, что священник читает романы, но всё-таки это несколько успокоило их, хотя хозяин ещё долго внушал мне, что читать - вредно и опасно.
"It is the people who read books who rob trains and even commit murders."	- Вон они, читатели-то, железную дорогу взорвали, хотели убить...
The mistress cried out, angry and terrified:	Хозяйка сердито и пугливо крикнула мужу:
"Have you gone out of your mind?	- Ты с ума сошёл.
What do you want to say such things to him for?"	Что ты ему говоришь?
I took Montepaine to the soldier and told him what had happened. Sidorov took the book, opened a small trunk, took out a clean towel, and, wrapping the novel in it, hid it in the trunk.	Я отнёс Монтепэна солдату, рассказал ему, в чём дело, - Сидоров взял книгу, молча открыл маленький сундучок, вынул чистое полотенце и, завернув в него роман, спрятал в сундук, сказав мне:
"Don't you take any notice of them. Come and read here. I shan't tell any one.	- Не слушайся их - приходи ко мне и читай, я никому не скажу!
And if you come when I am not here, you will find the key hanging behind the icon. Open the trunk and read."	А если придёшь - нет меня, ключ висит за образом, отопри сундук и читай...
The attitude my employers had taken with regard to the book raised it to the height of an important and terrible secret in my mind.	Отношение хозяев к книге сразу подняло её в моих глазах на высоту важной и страшной тайны.
That some "readers" had robbed a train or tried to murder some one did not interest me, but I remembered the question the priest had asked me in confession, the reading of the gymnasiast in the basement, the words of Smouri, the "proper books," and grandfather's stories of the black books of freemasonry. He had said:	То, что какие-то "читатели" взорвали где-то железную дорогу, желая кого-то убить, не заинтересовало меня, но я вспомнил вопрос священника на исповеди, чтение гимназиста в подвале, слова Смурого о "правильных книгах" и вспомнил дедовы рассказы о чернокнижниках-фармазонах:
"In the time of the Emperor Alexander Pavlovich of blessed memory the nobles took up the study of 'black books' and freemasonry. They planned to hand over the whole Russian people to the Pope of Rome, if you please!	"А при Благословенном государе Александре Павлыче дворянишки, совратясь к чернокнижию и фармазонству, затеяли предать весь российский народ римскому папе, езуиты!
But General Arakcheev caught them in the act, and, without regard to their position, sent them all to Siberia, into prison. And there they were; exterminated like vermin."	Тут Аракчеев-генерал изловил их на деле да, невзирая на чины-звания, - всех в Сибирь в каторгу, там они и исхизли, подобно тле..."

I remembered the "umbra" of Smouri' s book and	Вспоминался "умбракул, распещрённый звёздами",
"Gervase" and the solemn, comical words:	"Гервасий" и торжественные, насмешливые слова:
Profane ones who are curious to know our business,	"Профаны, любопытствующие знать наши дела!
Never shall your weak eyes spy it out!	Никогда слабые ваши очи не узрят оных!"
I felt that I was on the threshold of the discovery of some great secret, and went about like a lunatic.	Я чувствовал себя у порога каких-то великих тайн и жил, как помешанный.
I wanted to finish reading the book, and was afraid that the soldier might lose it or spoil it somehow.	Хотелось дочитать книгу, было боязно, что она пропадёт у солдата или он как-нибудь испортит её.
What should I say to the tailor's wife then?	Что я скажу тогда закройщице?
The old woman watched me sharply to see that I did not run to the orderly's room, and taunted me:	А старуха, зорко следя, чтобы я не бегал к денщику, грызла меня:
"Bookworm!	- Книжник!
Books! They teach dissoluteness. Look at that woman, the bookish one. She can't even go to market herself. All she can do is to carry on with the officers. She receives them in the daytime. I kno-o-w."	Книжки-то вон распутству учат, вон она, книгочея, до чего дошла, - на базар сама сходить не может, только с офицерами путается, днём принимает их, я зна-аю!
I wanted to cry,	Мне хотелось закричать:
"That's not true.	"Это неправда!
She does not carry on," but I was afraid to defend the tailor's wife, for then the old woman might guess that the book was hers.	Она не путается..." Но я боялся защищать закройщицу - вдруг старуха догадается, что книга-то её?
I had a desperately bad time of it for several days. I was distracted and worried, and could not sleep for fear that Montepaine had come to grief. Then one day the cook belonging to the tailor's household stopped me in the yard and said :	Несколько дней мне жилось отчаянно плохо; мною овладела рассеянность, тревожная тоска, я не мог спать, в страхе за судьбу Монтепэна, и вот однажды кухарка закройщицы, остановив меня на дворе, сказала:
"You are to bring back that book."	- Принеси книгу!
I chose the time after dinner, when my employers lay down to rest, and appeared before the tailor's wife embarrassed and crushed.	Я выбрал время после обеда, когда хозяева улеглись отдыхать, и явился к закройщице сконфуженный, подавленный.
She looked now as she had the first time, only she was dressed differently. She wore a gray skirt and a black velvet blouse, with a turquoise cross upon her bare neck.	Она встретила меня такая же, какою я её встретил в первый раз, только одета иначе: в серой юбке, чёрной бархатной кофте, с бирюзовым крестом на открытой шее.
She looked like a hen bullfinch.	Она была похожа на самку снегиря.
When I told her that I had not had time to read the book, and that I had been forbidden to read, tears filled my eyes. They were caused by mortification, and by joy at seeing this woman.	Когда я сказал ей, что не успел прочитать книгу и что мне запрещают читать, у меня от обиды и от радости видеть эту женщину глаза налились слезами.
"Too! what stupid people!" she said, drawing her fine brows together.	- Ф-фу, какие глупые люди! - сказала она, сдвинув тонкие брови.

"And your master has such an interesting face, too!	- А ещё у твоего хозяина такое интересное лицо.
Don't you fret about it.	Ты погоди огорчаться, я подумаю.
I will write to him."	Я напишу ему! Это меня испугало, я объявил ей, что солгал хозяевам, сказал, что книга взята не у неё, а у священника.
"You must not! Don't write!" I begged her.	- Не надо, не пишите! - просил я её.
"They will laugh at you and abuse you.	- Они будут смеяться над вами, ругать вас.
Don't you know that no one in the yard likes you, that they all laugh at you, and say that you are a fool, and that some of your ribs are missing?"	Вас ведь никто не любит во дворе, все осмеивают, говорят, что вы дурочка и у вас не хватает ребра...
As soon as I had blurted this out I knew that I had said something unnecessary and insulting to her. She bit her lower lip, and clapped her hands on her hips as if she were riding on horseback.	Выпалив всё это, я тотчас понял, что сказал лишнее и обидное для неё, - она закусила верхнюю губу и хлопнула себя по бедру, как будто сидела верхом на лошади.
I hung my head in confusion and wished that I could sink into the earth; but she sank into a chair and laughed merrily, saying over and over again:	Я смущённо опустил голову, желая провалиться сквозь землю, но закройщица навалилась на стул и весело захохотала, повторяя:
"Oh, how stupid I how stupid!	- Ой, как глупо... как глупо!
Well, what is to be done?" she asked, looking fixedly at me. Then she sighed and said, "You are a strange boy, very strange."	Но что же делать? - спросила она сама себя, пристально разглядывая меня, а потом, вздохнув, сказала: - Ты - очень странный мальчик, очень...
Glancing into the mirror beside her, I saw a face with high cheek-bones and a short nose, a large bruise on the forehead, and hair, which had not been cut for a long time, sticking out in all directions. That is what she called "a strange boy."	Взглянув в зеркало рядом с ней, я увидал скуластое, широконосое лицо, с большим синяком на лбу, давно не стриженные волосы торчали во все стороны вихрами, - вот это и называется "очень странный мальчик"?..
The strange boy was not in the least like a fine porcelain figure.	Не похож странный мальчик на фарфоровую тонкую фигурку...
"You never took the money that I gave you.	- Ты не взял тогда денежку, которую я дала.
Why?"	Почему?
"I did not want it."	- Мне не надо.
She sighed.	Она вздохнула.
"Well, what is to be done?	- Ну, что ж делать!
If they will allow you to read, come to me and I will give you some books."	Если тебе позволят читать, приходи, я тебе дам книги...
On the mantel-shelf lay three books. The one which I had brought back was the thickest.	На подзеркальнике лежали три книги; та, которую я принёс, была самая толстая.
I looked at it sadly.	Я смотрел на неё с грустью.
The tailor's wife held out her small, pink hand to me.	Закройщица протянула мне маленькую розовуюруку.
"Well, good-by!"	- Ну, прощай!
I touched her hand timidly, and went away quickly.	Я осторожно дотронулся до её руки и быстро ушёл.

It was certainly true what they said about her not knowing anything. Fancy calling two grevines money! It was just like a child.	А пожалуй, верно говорят про неё, что она ничего не знает, - вот, двугривенный назвала денежкой, точно ребёнок.
But it pleased me.	Но это мне нравилось...
CHAPTER IX	IX
I HAVE sad and ludicrous reasons for remembering the burdensome humiliations, insults, and alarms which my swiftly developed passion for reading brought me.	И грустно и смешно вспоминать, сколько тяжёлых унижений, обид и тревог принесла мне быстро вспыхнувшая страсть к чтению!
The books of the tailor's wife looked as if they were terribly expensive, and as I was afraid that the old mistress might burn them in the stove, I tried not to think of them, and began to buy small colored books from the shop where I bought bread in the mornings.	Книги закройщицы казались страшно дорогими, и, боясь, что старая хозяйка сожжёт их в печи, я старался не думать об этих книгах, а стал брать маленькие разноцветные книжки в лавке, где по утрам покупал хлеб к чаю.
The shopkeeper was an ill-favored fellow with thick lips. He was given to sweating, had a white, wizen face covered with scrofulous scars and pimples, and his eyes were white. He had short, clumsy fingers on puffy hands.	Лавочник был очень неприятный парень -толстогубый, потный, с белым дряблым лицом, в золотушных шрамах и пятнах, с белыми глазами и коротенькими, неловкими пальцами на пухлых руках.
His shop took the place of an evening club for grown-up people; also for the thoughtless young girls living in the street. My master's brother used to go there every evening to drink beer and play cards.	Его лавка являлась местом вечерних собраний для подростков и легкомысленных девиц улицы; брат моего хозяина тоже почти каждый вечер ходил к нему пить пиво и играть в карты.
I was often sent to call him to supper, and more than once I saw, in the small, stuffy room behind the shop, the capricious, rosy wife of the shopkeeper sitting on the knee of Victorushka or some other young fellow.	Меня часто посылали звать его к ужину, и я не однажды видел в тесной, маленькой комнатке за лавкою придурковатую румяную жену лавочника сидевшей на коленях Викторушки или другого парня.
Apparently this did not offend the shop-keeper; nor was he offended when his sister, who helped him in the shop, warmly embraced the drunken men, or soldiers, or, in fact any one who took her fancy.	Это, видимо, не обижало лавочника; не обижался он и тогда, когда его сестру, которая помогала ему торговать в лавке, крепко обнимали певчие, солдаты и все, кому это нравилось.
The business done at the shop was small. He explained this by the fact that it was a new business, al - though the shop had been open since the autumn.	Товару в лавочке было немного, он объяснял это тем, что дело у него новое, - он не успел наладить его, хотя лавка была открыта ещё осенью.
He showed obscene pictures to his guests and customers, allowing those who wished to copy the disgraceful verses beneath them.	Он показывал гостям и покупателям грязные картинки, давал - желающим - списывать бесстыдные стихи.
I read the foolish little books of Mischa Evstignev, paying so many copecks for the loan of them. This was dear, and the books afforded me no pleasure at all.	Я читал пустые книжонки Миши Евстигнеева, платя по копейке за прочтение каждой; это было дорого, а книжки не доставляли мне никакого удовольствия.
"Guyak, or, the Unconquerable Truth,"	"Гуак, или Непреоборимая верность",
"Franzl, the Venitian,"	"Франциль Венециан",

"The Battle of the Russians with the Kabardines," or "The Beautiful Mahomedan Girl, Who Died on the Grave of her Husband," - all that kind of literature did not interest me either, and often aroused a bitter irritation. The books seemed to be laughing at me, as at a fool, when they told in dull words such improbable stories.	"Битва русских с кабардинцами, или Прекрасная магометанка, умирающая на гробе своего супруга" и вся литература этого рода тоже не удовлетворяла меня, часто возбуждая злую досаду: казалось, что книжка издевается надо мною, как над дурачком, рассказывая тяжёлыми словами невероятные вещи.
"The Marksmen,"	"Стрельцы",
"Youri Miloslavski,"	"Юрий Милославский",
"Monks' Secrets,"	"Таинственный монах",
"Yapacha, the Tatar Freebooter," and such books I like better. I was the richer for reading them; but what I liked better than all was the lives of the saints. Here was something serious in which I could believe, and which at times deeply stirred me.	"Япанча, татарский наездник" и подобные книги нравились мне больше - от них что-то оставалось; но ещё более меня увлекали жития святых - здесь было что-то серьёзное, чему верилось и что порою глубоко волновало.
All the martyrs somehow reminded me of "Good Business," and the female martyrs of grandmother, and the holy men of grandfather in his best moments.	Все великомученики почему-то напоминали мне Хорошее Дело, великомученицы - бабушку, а преподобные - деда, в его хорошие часы.
I used to read in the shed when I went there to chop wood, or in the attic, which was equally uncomfortable and cold.	Читал я в сарае, уходя колоть дрова, или на чердаке, что было одинаково неудобно, холодно.
Sometimes, if a book interested me or I had to read it quickly, I used to get up in the night and light the candle; but the old mistress, noticing that my candle had grown smaller during the night, began to measure the candles with a piece of wood, which she hid away somewhere.	Иногда, если книга интересовала меня или надо было прочитать её скорее, я вставал ночью и зажигал свечу, но старая хозяйка, заметив, что свечи по ночам умаляются, стала измерять их лучинкой и куда-то прятала мерки.
In the morning, if my candle was not as long as the measure, or if I, having found the measure, had not broken it to the length of the burned candle, a wild cry arose from the kitchen. Sometimes Victorushka called out loudly from the loft:	Если утром в свече недоставало вершка или если я, найдя лучинку, не обламывал её на сгоревший кусок свечи, в кухне начинался яростный крик, и однажды Викторушка возмущённо провозгласил с полатей:
"Leave off that howling, Mamasha!	- Да перестаньте же лаяться, мамаша!
You make life unbearable.	Жить нельзя!
Of course he burns the candles, because he reads books. He gets them from the shop. I know.	Конечно, он жгёт свечи, потому что книжки читает, у лавочника берёт, я знаю!
Just look among his things in the attic."	Поглядите-ка у него на чердаке...
The old woman ran up to the attic, found a book, and burned it to ashes.	Старуха сбегала на чердак, нашла какую-то книжку и разодрала её в клочья.
This made me very angry, as you may imagine, but my love of reading increased.	Это, разумеется, огорчило меня, но желание читать ещё более окрепло.
I understood that if a saint had entered that household, my employers would have set to work to teach him, tried to set him to their own tune. They would have done this for something to do.	Я понимал, что, если в этот дом придет святой, -мои хозяева начнут его учить, станут переделывать на свой лад; они будут делать это от скуки.

If they had left off judging people, scolding them, jeering at them, they would have forgotten how to talk, would have been stricken with dumbness, and would not have been themselves at all.	Если они перестанут судить людей, кричать, издеваться над ними - они разучатся говорить, онемеют, им не видно будет самих себя.
When a man is aware of himself, it must be through his relations with other people.	Для того чтобы человек чувствовал себя, необходимо, чтобы он как-то относился к людям.
My employers could not behave themselves toward those about them otherwise than as teachers, always ready to condemn; and if they had taught somebody to live exactly as they lived themselves, to think and feel in the same way, even then they would have condemned him for that very reason.	Мои хозяева не умели относиться к ближним иначе, как учительно, с осуждением, и если бы начать жить так же, как они, - так же думать, чувствовать, - всё равно они осуждали бы и за это.
They were that sort of people.	Уж такие люди.
I continued to read on the sly. The old woman destroyed books several times, and I suddenly found my - self in debt to the shopkeeper for the enormous amount of forty-seven copecks.	Я всячески исхитрялся читать, старуха несколько раз уничтожала книги, и вдруг я оказался в долгу у лавочника на огромную сумму в сорок семь копеек!
He demanded the money, and threatened to take it from my employers' money when they sent me to make purchases.	Он требовал денег и грозил, что станет отбирать у меня за долг хозяйские, когда я приду в лавку за покупками.
"What would happen then?" he asked jeeringly.	- Что тогда будет? - спрашивал он меня, издеваясь.
To me he was unbearably repulsive. Apparently he felt this, and tortured me with various threats from which he derived a peculiar enjoyment. When I went into the shop his pimply face broadened, and he would ask gently:	Был он нестерпимо противен мне и, видимо, чувствуя это, мучил меня разными угрозами, с наслаждением особенным: когда я входил в лавку, его пятнистое лицо расплывалось, и он спрашивал ласково:
"Have you brought your debt?"	- Долг принёс?
"No."	- Нет.
This startled him. He frowned.	Это его пугало, он хмурился.
"How is that?	- Как же?
Am I supposed to give you things out of charity?	Что же мне - к мировому подавать на тебя, а?
I shall have to get it from you by sending you to the reformatory."	Чтобы тебя описали да - в колонию?
I had no way of getting the money, my wages were paid to grandfather. I lost my presence of mind. What would happen to me?	Мне негде было взять денег - жалованье моё платили деду, я терялся, не зная - как быть?
And in answer to my entreaty that he wait for settlement of the debt, the shopkeeper stretched out his oily, puffy hand, like a bladder, and said:	А лавочник, в ответ на мою просьбу подождать с уплатою долга, протянул ко мне масленую, пухлую, как оладья, руку и сказал:
"Kiss my hand and I will wait."	- Поцелуй - подожду!
But when I seized a weight from the counter and brandished it at him, he ducked and cried:	Но когда я схватил с прилавка гирю и замахнулся на него, он, приседая, крикнул:
"What are you doing? What are you doing? I was only joking."	- Что, что ты, что ты - я шучу!

Knowing well that he was not joking, I resolved to steal the money to get rid of him.	Понимая, что он не шутит, я решил украсть деньги, чтобы разделаться с ним.
In the morning when I was brushing the master's clothes, money jingled in his trousers' pockets, and sometimes it fell out and rolled on the floor. Once some rolled into a crack in the boards under the staircase. I forgot to say anything about this, and remembered it only several days afterward when I found two greven between the boards.	По утрам, когда я чистил платье хозяина, в карманах его брюк звенели монеты, иногда они выскакивали из кармана и катились по полу, однажды какая-то провалилась в щель под лестницу, в дровяник; я позабыл сказать об этом и вспомнил лишь через несколько дней, найдя двугривенный в дровах.
When I gave it back to the master his wife said to him:	Когда я отдал его хозяину, жена сказала ему:
"There, you see!	- Вот видишь?
You ought to count your money when you leave it in your pockets."	Надо считать деньги, когда оставляешь в карманах.
But my master, smiling at me, said:	Но хозяин сказал, улыбаясь мне:
"He would not steal, I know."	- Он не украдет, я знаю!
Now, having made up my mind to steal, I remembered these words and his trusting smile, and felt how hard it would be for me to rob him.	Теперь, решив украсть, я вспомнил эти слова, его доверчивую улыбку и почувствовал, как мне трудно будет украсть.
Several times I took silver out of the pockets and counted it, but I could not take it.	Несколько раз я вынимал из кармана серебро, считал его и не мог решиться взять.
For three days I tormented myself about this, and suddenly the whole affair settled itself quickly and simply. The master asked me unexpectedly:	Дня три я мучился с этим, и вдруг всё разрешилось очень быстро и просто; хозяин неожиданно спросил меня:
"What is the matter with you, Pyeshkov? You have become dull lately. Aren't you well, or what?"	- Ты что, Пешк'ов, скучный стал, нездоровится, что ли?
I frankly told him all my troubles. He frowned.	Я откровенно рассказал ему все мои печали; он нахмурился.
"Now you see what books lead to!	- Вот видишь, к чему они ведут, книжки-то?
From them, in some way or another, trouble always comes."	От них - так или эдак непременно беда...
He gave me half a ruble and admonished me sternly:	Дал полтинник и посоветовал строго:
"Now look here; don't you go telling my wife or my mother, or there will be a row."	- Смотри же, не проболтайся жене али матери -шум будет!
Then he smiled kindly and said:	Потом, добродушно усмехаясь, сказал:
"You are very persevering, devil take you!	- Настойчив ты, чорт тебя возьми!
Never mind; it is a good thing.	Ничего, это хорошо.
Anyhow, give up books.	Однако - книжки брось!
When the New Year comes, I will order a good paper, and you can read that."	С Нового года я выпишу хорошую газету, вот тогда и читай...
And so in the evenings, from tea-time till supper-time, I read aloud to my employers	И вот, вечерами, от чая до ужина, я читаю хозяевам вслух

"The Moscow Gazette," the novels of Bashkov, Rokshnin, Rudinskovski, and other literature, for the nourishment of people who suffered from deadly dullness.	"Московский листок" - романы Вашкова, Рокшанина, Рудниковского и прочую литературу для пищеварения людей, насмерть убиенных скукой.
I did not like reading aloud, for it hindered me from understanding what I read. But my employers listened attentively, with a sort of reverential eagerness, sighing, amazed at the villainy of the heroes, and saying proudly to one another:	Мне не нравится читать вслух, это мешает мне понимать читаемое; но мои хозяева слушают внимательно, с некоторою как бы благоговейною жадностью, ахают, изумляясь злодейству героев, и с гордостью говорят друг другу:
"And we live so quietly, so peacefully; we know nothing of such things, thank God!"	- А мы-то живём - тихо, смирно, ничего не знаем, слава те, господи!
They mixed up the incidents, ascribed the deeds of the famous brigand Churkin to the post-boy Thoma Kruchin, and mixed the names. When I corrected their mistakes they were surprised.	Они путают события, приписывают поступки знаменитого разбойника Чуркина ямщику Фоме Кручине, путают имена; я поправляю ошибки слушателей, это очень изумляет их.
"What a memory he has!"	- Ну, и память же у него!
Occasionally the poems of Leonide Grave appeared in "The Moscow Gazette." I was delighted with them. I copied several of them into a note-book, but my employers said of the poet:	Нередко в "Московском листке" встречаются стихи Леонида Граве, мне они очень нравятся, я списываю некоторые из них в тетрадку, но хозяева говорят о поэте:
"He is an old man, you know; so he writes poetry."	- Старик ведь, а стихи сочиняет.
"A drunkard or an imbecile, it is all the same."	- Пьяница, полоумный, ему всё равно.
I liked the poetry of Strujkin, and the Count Memento Mori, but both the women said the verses were clumsy.	Нравятся мне стихи Стружкина, графа Мементо-Мори, а женщины, и старая и молодая, утверждают, что стихи - балаганство.
"Only the Petrushki or actors talk in verse."	- Это только петрушки да актёры стихами говорят.
It was a hard life for me on winter evenings, under the eyes of my employers, in that close, small room.	Тяжёлые были мне эти зимние вечера на глазах хозяев, в маленькой, тесной комнате.
The dead night lay outside the window, now and again the ice cracked. The others sat at the table in silence, like frozen fish.	Мёртвая ночь за окном; изредка потрескивает мороз, люди сидят у стола и молчат, как мороженые рыбы.
A snow-storm would rattle the windows and beat against the walls, howl down the chimney, and shake the flue-plate. The children cried in the nursery. I wanted to sit by myself in a dark corner and howl like a wolf.	А то - вьюга шаркает по стёклам и по стене, гудит в трубах, стучит вьюшками; в детской плачут младенцы, хочется сесть в тёмный угол и, съёжившись, выть волком.
At one end of the table sat the women, knitting socks or sewing. At the other sat Victorushka, stooping, copying plans unwillingly, and from time to time calling out:	В одном конце стола сидят женщины, шьют или вяжут чулки; за другим Викторушка, выгнув спину, копирует, нехотя, чертежи и время от времени кричит:
"Don't shake the table!	- Да не трясите стол!
Goats, dogs, mice!"	Жить нельзя, гвозди-козыри, собаки на мышах...
At the side, behind an enormous embroidery-frame, sat the master, sewing a tablecloth in cross-stitch. Under his fingers appeared red lobsters, blue fish, yellow butterflies, and red autumn leaves.	В стороне, за огромными пяльцами, сидит хозяин, вышивая крестиками по холстине скатерть; из-под его пальцев появляются красные раки, синие рыбы, жёлтые бабочки и рыжие осенние листья.

He had made the design himself, and had sat at the work for three winters. He had grown very tired of it, and often said to me in the daytime, when I had some spare time:	Он сам составил рисунок вышивки и третью зиму сидит над этой работой, - она очень надоела ему, и часто, днём, когда я свободен, он говорит мне:
"Come along, Pyeshkov; sit down to the tablecloth and do some of it!"	- Ну-ко, Пешк'ов, садись за скатерть, действуй!
I sat down, and began to work with the thick needle. I was sorry for my master, and always did my best to help him.	Я сажусь и действую толстой иглой, - мне жалко хозяина и всегда, во всём хочется посильно помочь ему.
I had an idea that one day he would give up drawing plans, sewing, and playing at cards, and begin doing something quite different, something interesting, about which he often thought, throwing his work aside and gazing at it with fixed, amazed eyes, as at something unfamiliar to him. His hair fell over his forehead and cheeks; he looked like a laybrother in a monastery.	Мне всё кажется, что однажды он бросит чертить, вышивать, играть в карты и начнёт делать что-то другое, интересное, о чём он часто думает, вдруг бросая работу и глядя на неё неподвижно удивлёнными глазами, как на что-то незнакомое ему; волосы его спустились на лоб и щёки, он похож на послушника в монастыре.
"What are you thinking of?" his wife would ask him.	- Ты о чём думаешь? - спрашивает его жена.
"Nothing in particular," he would reply, returning to his work.	- Так, - отвечает он, принимаясь за работу.
I listened in dumb amazement. Fancy asking a man what he was thinking of.	Я молча удивляюсь: разве можно спрашивать, о чём человек думает?
It was a question which could not be answered. One's thoughts were always sudden and many, about all that passed before one's eyes, of what one saw yesterday or a year ago. It was all mixed up together, elusive, constantly moving and changing.	И нельзя ответить на этот вопрос, - всегда думается сразу о многом: обо всём, что есть перед глазами, о том, что видели они вчера и год тому назад; всё это спутано, неуловимо, всё движется, изменяется.
The serial in "The Moscow Gazette" was not enough to last the evening, and I went on to read the journals which were put away under the bed in the bedroom. The young mistress asked suspiciously:	Фельетонов "Московского листка" не хватало на вечер, я предложил читать журналы, лежавшие в спальне под кроватью, молодая хозяйка недоверчиво сказала:
"What do you find to read there?	- Чего же там читать?
It is all pictures."	Там только картинки...
But under the bed, besides the	Но под кроватью, кроме
"Painting Review," lay also	"Живописного обозрения", оказался ещё
"Flames," and so we read "Count Tyatin-Baltiski," by Saliass.	"Огонёк", и вот мы читаем Салиаса "Граф Тятин-Балтийский".
The master took a great fancy to the eccentric hero of the story, and laughed mercilessly, till the tears ran down his cheeks, at the mel - ancholy adventures of the hero, crying:	Хозяину очень нравится придурковатый герой повести, он безжалостно и до слёз хохочет над печальными приключениями барчука и кричит:
"Really, that is most amusing!"	- Нет, это забавная штука!
"Piffle!" said the mistress to show her independence of mind.	- Враньё поди-ка, - говорит хозяйка, ради оказания самостоятельности своего ума.

The literature under the bed did me a great service. Through it, I had obtained the right to read the papers in the kitchen, and thus made it possible to read at night.	Литература из-под кровати сослужила мне великую службу: я завоевал право брать журналы в кухню и получил возможность читать ночами.
To my joy, the old woman went to sleep in the nursery for the nurse had a drunken fit.	На моё счастье, старуха перешла спать в детскую, - запоем запила нянька.
Victorushka did not interfere with me.	Викторушка не мешал мне.
As soon as the household was asleep, he dressed himself quietly, and disappeared somewhere till morning.	Когда все в доме засыпали, он тихонько одевался и до утра исчезал куда-то.
I was not allowed to have a light, for they took the candles into the bedrooms, and I had no money to buy them for myself; so I began to collect the tallow from the candlesticks on the quiet, and put it in a sardine tin, into which I also poured lamp oil, and, making a wick with some thread, was able to make a smoky light. This I put on the stove for the night.	Огня мне не давали, унося свечку в комнаты, денег на покупку свеч у меня не было; тогда я стал тихонько собирать сало с подсвечников, складывал его в жестянку из-под сардин, подливал туда лампадного масла и, скрутив светильню из ниток, зажигал по ночам на печи дымный огонь.
When I turned the pages of the great volumes, the bright red tongue of flame quivered agitatedly, the wick was drowned in the burning, evil-smelling fat, and the smoke made my eyes smart. But all this unpleasantness was swallowed up in the enjoyment with which I looked at the illustrations and read the description of them.	Когда я перевёртывал страницу огромного тома, красный язычок светильни трепетно колебался, грозя погаснуть, светильня ежеминутно тонула в растопленной пахучей жидкости, дым ел глаза, но все эти неудобства исчезали в наслаждении, с которым я рассматривал иллюстрации и читал объяснения к ним.
These illustrations opened up be - fore me a world which increased daily in breadth - a world adorned with towns, just like the towns of story-land. They showed me lofty hills and lovely sea - shores.	Эти иллюстрации раздвигали предо мною землю всё шире и шире, украшая её сказочными городами, показывая мне высокие горы, красивые берега морей.
Life developed wonderfully for me. The earth became more fascinating, rich in people, abounding in towns and all kinds of things.	Жизнь чудесно разрасталась, земля становилась заманчивее, богаче людьми, обильнее городами и всячески разнообразнее.
Now when I gazed into the distance beyond the Volga, I knew that it was not space which lay beyond, but before that, when I had looked, it used to make me feel oddly miserable. The meadows lay flat, bushes grew in clumps, and where the meadows ended, rose the indented black wall of the forest. Above the meadows it was dull, cold blue.	Теперь, глядя в заволжские дали, я уже знал, что там нет пустоты, а прежде, бывало, смотришь за Волгу, становится как-то особенно скучно: плоско лежат луга, в тёмных заплатах кустарника, на конце лугов зубчатая чёрная стена леса, над лугами - мутная, холодная синева.
The earth seemed an empty, solitary place.	Пусто на земле, одиноко.
And my heart also was empty. A gentle sorrow nipped it; all desires had departed, and I thought of nothing. All I wanted was to shut my eyes.	И сердце тоже пустеет, тихая грусть щекочет его, все желания исчезают, думать - не о чём, хочется закрыть глаза.
This melancholy emptiness promised me nothing, and sucked out of my heart all that there was in it.	Ничего не обещает унылая пустота, высасывая из сердца всё, что там есть.
The description of the illustrations told me in language which I could understand about other countries, other peoples. It spoke of various incidents of the past and present, but there was a lot which I did not understand, and that worried me.	Объяснения к иллюстрациям понятно рассказывали про иные страны, иных людей, говорили о разных событиях в прошлом и настоящем; я многого не могу понять, и это меня мучит.

Sometimes strange words stuck in my brain, like "metaphysics," "chiliasm," "chartist." They were a source of great anx - iety to me, and seemed to grow into monsters obstruct - ing my vision. I thought that I should never under - stand anything. I did not succeed in finding out the meaning of those words. In fact, they stood like sentries on the threshold of all secret knowledge.	Иногда в мозг вонзаются какие-то странные слова "метафизика", "хилиазм", "чартист", - они нестерпимо беспокоят меня, растут чудовищно, всё заслоняют, и мне кажется, что я никогда не пойму ничего, если мне не удастся открыть смысл этих слов, - именно они стоят сторожами на пороге всех тайн.
Often whole phrases stuck in my memory for a long time, like a splinter in my finger, and hindered me from thinking of anything else.	Часто целые фразы долго живут в памяти, как заноза в пальце, мешая мне думать о другом.
I remembered reading these strange verses:	Помню, я прочитал странные стихи:
"All clad in steel, through the unpeopled land, Silent and gloomy as the grave, Rides the Czar of the Huns, Attilla.	В сталь закован, по безлюдью, Нем и мрачен, как могила, Едет гуннов царь, Аттила,
Behind him comes a black mass of warriors, crying,	за ним чёрною тучею идут воины и кричат:
'Where, then, is Rome; where is Rome the mighty? "	Где же Рим, где Рим могучий?
That Rome was a city, I knew; but who on earth were the Huns?	Рим - город, это я уже знал, но кто такие - гунны?
I simply had to find that out.	Это необходимо знать.
Choosing a propitious moment, I asked my master.	Выбрав хорошую минуту, я спрашиваю хозяина.
"The Huns?" he cried in amazement.	- Гунны? - удивлённо повторяет он.
"The devil knows who they are.	- Чорт знает, что это такое!
Some trash, I expect."	Ерунда, наверное...
And shaking his head disapprovingly, he said:	И неодобрительно качает головою.
"That head of yours is full of nonsense. That is very bad, Pyeshkov."	- Чепуха кипит в голове у тебя, это плохо, Пешк'ов!
Bad or good, I wanted to know.	Плохо ли, хорошо ли, но я хочу знать.
I had an idea that the regimental chaplain. Soloviev, ought to know who the Huns were, and when I caught him in the yard, I asked him.	Мне кажется, что полковому священнику Соловьёву должно быть известно что такое гунны, и, поймав его на дворе, я спрашиваю.
The pale, sickly, always disagreeable man, with red eyes, no eyebrows, and a yellow beard, pushing his black staff into the earth, said to me:	Бледный, больной и всегда сердитый, с красными глазами, без бровей, с жёлтой бородкой, он говорит мне, тыкая в землю чёрным посохом:
"And what is that to do with you, eh?"	- А тебе какое дело до этого, а?
Lieutenant Nesterov answered my question by a ferocious:	Поручик Нестеров на мой вопрос свирепо ответил:
"What-a-t?"	- Что-о?
Then I concluded that the right person to ask about the Huns was the dispenser at the chemist's. He always looked at me kindly. He had a clever face, and gold glasses on his large nose.	Тогда я решил, что о гуннах нужно спросить в аптеке у провизора; он смотрит на меня всегда ласково, у него умное лицо, золотые очки на большом носу.

"The Huns," said the dispenser, "were a nomad race, like the people of Khirgiz.	- Гунны, - сказал мне провизор Павел Гольдберг, -были кочевым народом, вроде киргизов.
There are no more of these people now. They are all dead."	Народа этого больше нет, весь вымер.
I felt sad and vexed, not because the Huns were dead, but because the meaning of the word that had worried me for so long was quite simple, and was also of no use to me.	Мне стало грустно и досадно - не потому, что гунны вымерли, а оттого, что смысл слова, которое меня так долго мучило, оказался столь простым и ничего не дал мне.
But I was grateful to the Huns after my collision with the word ceased to worry me so much, and thanks to Attilla, I made the acquaintance of the dispenser Goldberg.	Но я очень благодарен гуннам, - после столкновения с ними слова стали меня меньше беспокоить, и благодаря Аттиле я познакомился с провизором Гольдбергом.
This man knew the literal meaning of all words of wisdom. He had the keys to all knowledge.	Этот человек знал простой смысл всех мудрых слов, у него были ключи ко всем тайнам.
Setting his glasses straight with two fingers, he looked fixedly into my eyes and said, as if he were driving small nails into my forehead:	Поправив очки двумя пальцами, он пристально смотрел сквозь толстые стёкла в глаза мне и говорил, словно мелкие гвозди вбивая в мой лоб.
"Words, my dear boy, are like leaves on a tree. If we want to find out why the leaves take one form instead of another, we must learn how the tree grows. We must study books, my dear boy.	- Слова, дружище, это - как листья на дереве, и, чтобы понять, почему лист таков, а не иной, нужно знать, как растёт дерево, - нужно учиться!
Men are like a good garden in which everything grows, both pleasant and profitable."	Книга, дружище, - как хороший сад, где всё есть: и приятное и полезное...
I often had to run to the chemist's for soda-water and magnesia for the adults of the family, who were continually suffering from heartburn, and for castor-oil and purgatives for the children.	Я часто бегал к нему в аптеку за содой и магнезией для взрослых, которые постоянно страдали "изжогой", за бобковой мазью и слабительными для младенцев.
The short instructions which the dispenser gave me instilled into my mind a still deeper regard for books. They gradually became as necessary to me as vodka to the drunkard.	Краткие поучения провизора внушали мне всё более серьёзное отношение к книгам, и незаметно они стали необходимыми для меня, как пьянице водка.
They showed me a new life, a life of noble sentiments and strong desires which incite people to deeds of heroism and crimes.	Они показывали мне иную жизнь - жизнь больших чувств и желаний, которые приводили людей к подвигам и преступлениям.
I saw that the people about me were fitted for neither heroism nor crime. They lived apart from everything that I read about in books, and it was hard to imagine what they found interesting in their lives.	Я видел, что люди, окружавшие меня, не способны на подвиги и преступления, они живут где-то в стороне от всего, о чём пишут книги, и трудно понять ~ что интересного в их жизни?
I had no desire to live such a life.	Я не хочу жить такой жизнью...
I was quite decided on that point. I would not.	Это мне ясно, - не хочу...
From the letterpress which accompanied the drawings I had learned that in Prague, London, and Paris there are no open drains in the middle of the city, or dirty gulleys choked with refuse. There were straight, broad streets, and different kinds of houses and churches.	Из пояснений к рисункам я знал, что в Праге, Лондоне, Париже нет среди города оврагов и грязных дамб из мусора, там прямые, широкие улицы, иные дома и церкви.

There they did not have a six-months-long winter, which shuts people up in their houses, and no great fast, when only fermenting cabbage, pickled mushrooms, oatmeal, and potatoes cooked in disgusting vegetable oil can be eaten.	Там нет шестимесячной зимы, которая запирает людей в домах, нет великого поста, когда можно есть только квашеную капусту, солёные грибы, толокно и картофель, с противным льняным маслом.
During the great fast books are forbidden, and they took away the	Великим постом нельзя читать книг, - у меня отобрали
"Review of Painting" from me, and that empty, meager life again closed about me.	"Живописное обозрение", и эта пустая, постная жизнь снова подошла вплоть ко мне.
Now that I could compare it with the life pictured in books, it seemed more wretched and ugly than ever.	Теперь, когда я мог сравнить её с тем, что знал из книг, она казалась мне ещё более нищей и безобразной.
When I could read I felt well and strong; I worked well and quickly, and had an object in life. The sooner I was finished, the more time I should have for reading.	Читая, я чувствовал себя здоровее, сильнее, работал спорно и ловко, у меня была цель: чем скорее кончу, тем больше останется времени для чтения.
Deprived of books, I became lazy, and drowsy, and became a victim to forgetfulness, to which I had been a stranger before.	Лишённый книг, я стал вялым, ленивым, меня начала одолевать незнакомая мне раньше болезненная забывчивость.
I remember that even during those dull days something mysterious happened. One evening when we had all gone to bed the bell of the cathedral suddenly rang out, arousing every one in the house at once. Half-dressed people rushed to the windows, asking one another:	Помнится, именно в эти пустые дни случилось нечто таинственное: однажды вечером, когда все ложились спать, вдруг гулко прозвучал удар соборного колокола, он сразу встряхнул всех в доме, полуодетые люди бросились к окнам, спрашивая друг друга:
"Is it a fire?	- Пожар?
Is that the alarm-bell?"	Набат?
In the other flats one could hear the same bustle going on. Doors slammed; some one ran across the yard with a horse ready saddled.	Было слышно, что и в других квартирах тоже суетятся, хлопают дверями; кто-то бегал по двору с лошадью в поводу.
The old mistress shrieked that the cathedral had been robbed, but the master stopped her.	Старая хозяйка кричала, что ограбили собор, хозяин останавливал её:
"Not so loud, Mamasha! Can't you hear that that is not an alarm-bell?"	- Полноте, мамаша, ведь слышно же, что это не набат!
"Then the archbishop is dead."	- Ну, так архиерей помер...
Victorushka climbed down from the loft, dressed himself, and muttered:	Викторушка слез с полатей, одевался и бормотал:
"I know what has happened. I know!"	- А я знаю, что случилось, знаю!
The master sent me to the attic to see if the sky was red. I ran upstairs and climbed to the roof through the dormer-window. There was no red light in the sky. The bell tolled slowly in the quiet frosty air. The town lay sleepily on the earth. In the darkness invisible people ran about, scrunching the snow under their feet. Sledges squealed, and the bell wailed ominously.	Хозяин послал меня на чердак посмотреть, нет ли зарева, я побежал, вылез через слуховое окно на крышу - зарева не было видно; в тихом морозном воздухе бухал, не спеша, колокол; город сонно прилёг к земле; во тьме бежали, поскрипывая снегом, невидимые люди, взвизгивали полозья саней, и всё зловещее охал колокол.
I returned to the sitting-room.	Я воротился в комнаты.

"There is no red light in the sky."	- Зарева нет.
"Foo, you! Good gracious!" said the master, who had on his greatcoat and cap. He pulled up his collar and began to put his feet into his goloshes unde - cidedly.	- Фу ты, господи! - сказал хозяин, одетый в пальто и шапку, приподнял воротник и стал нерешительно совать ноги в калоши.
The mistress begged him:	Хозяйка умоляла его:
"Don't go out!	- Не ходи!
Don't go out!"	Ну, не ходи же...
"Rubbish!"	- Ерунда!
Victorushka, who was also dressed, teased them all.	Викторушка, тоже одетый, дразнил всех:
"I know what has happened."	- А я знаю...
When the brothers went out into the street the women, having sent me to get the samovar ready, rushed to the window. But the master rang the street door-bell almost directly, ran up the steps silently, shut the door, and said thickly:	Когда братья ушли на улицу, женщины, приказав мне ставить самовар, бросились к окнам, но почти тотчас с улицы позвонил хозяин, молча вбежал по лестнице и, отворив дверь в прихожую, густо сказал:
"The Czar has been murdered!"	- Царя убили!
"How murdered?" exclaimed the old lady.	- Убили-таки! - воскликнула старуха.
"He has been murdered. An officer told me so.	- Убили, мне офицер сказал...
What will happen now?"	Что ж теперь будет?
Victorushka rang, and as he unwillingly took off his coat said angrily:	Позвонил Викторушка и, неохотно раздеваясь, сердито сказал:
"And I thought it was war!"	- А я думал - война!
Then they all sat down to drink tea, and talked together calmly, but in low voices and cautiously.	Потом все они сели пить чай, разговаривали спокойно, но тихонько и осторожно.
The streets were quiet now, the bells had given up tolling.	И на улице стало тихо, колокол уже не гудел.
For two days they whispered together mysteriously, and went to and fro. People also came to see them, and related some event in detail.	Два дня они таинственно шептались, ходили куда-то, к ним тоже являлись гости и что-то подробно рассказывали.
I tried hard to understand what had happened, but they hid the news - papers from me. When I asked Sidorov why they had killed the Czar he answered, softly:	Я очень старался понять - что случилось? Но хозяева прятали газету от меня, а когда я спросил Сидорова - за что убили царя, он тихонько ответил:
"It is forbidden to speak of it."	- Про то запрещено говорить...
But all this soon wore away. The old empty life was resumed, and I soon had a very unpleasant experience.	И всё это быстро стёрлось, затянулось ежедневными пустяками, и я вскоре пережил очень неприятную историю.
On one of those Sundays when the household had gone to early mass I set the samovar ready and turned my attention to tidying the rooms. While I was so occupied the eldest child rushed into the kitchen, removed the tap from the samovar, and set himself under the table to play with it.	В одно из воскресений, когда хозяева ушли к ранней обедне, а я, поставив самовар, отправился убирать комнаты, - старший ребёнок, забравшись в кухню, вытащил кран из самовара и уселся под стол играть краном.

There was a lot of charcoal in the pipe of the samovar, and when the water had all trickled away from it, it came unsoldered.	Углей в трубе самовара было много, и, когда вода вытекла из него, он распаялся.
While I was doing the other rooms, I heard an unusual noise. Going into the kitchen, I saw with horror that the samovar was all blue. It was shaking, as if it wanted to jump from the floor.	Я ещё в комнатах услыхал, что самовар гудит неестественно гневно, а войдя в кухню, с ужасом увидал, что он весь посинел и трясётся, точно хочет подпрыгнуть с пола.
The broken handle of the tap was drooping miserably, the lid was all on one side, the pewter was melted and running away drop by drop. In fact the purplish blue samovar looked as if it had drunken shivers.	Отпаявшаяся втулка крана уныло опустилась, крышка съехала набекрень, из-под ручек стекали капли олова, - лиловато-синий самовар казался вдребезги пьяным.
I poured water over it. It hissed, and sank sadly in ruins on the floor.	Я облил его водою, он зашипел и печально развалился на полу.
The front door-bell rang. I went to open the door. In answer to the old lady's question as to whether the samovar was ready, I replied briefly:	Позвонили на парадном крыльце, я отпер двери и на вопрос старухи готов ли самовар, кратко ответил:
"Yes; it is ready."	- Готов.
These words, spoken, of course, in my confusion and terror, were taken for insolence. My punishment was doubled.	Это слово, сказанное, вероятно, в смущении и страхе, было принято за насмешку и усугубило наказание.
They half killed me.	Меня избили.
The old lady beat me with a bunch of fir-twigs, which did not hurt much, but left under the skin of my back a great many splinters, driven in deeply. Before night my back was swollen like a pillow, and by noon the next day the master was obliged to take me to the hospital.	Старуха действовала пучком сосновой лучины, это было не очень больно, но оставило под кожею спины множество глубоких заноз; к вечеру спина у меня вспухла подушкой, а в полдень на другой день хозяин принуждён был отвезти меня в больницу.
When the doctor, comically tall and thin, examined me, he said in a calm, dull voice:	Когда доктор, длинный и тощий до смешного, осмотрел меня, он сказал спокойно глухим басом:
"This is a case of cruelty which will have to be investigated."	- Здесь нужно составить протокол об истязании.
My master blushed, shuffled his feet, and said something in a low voice to the doctor, who looked over his head and said shortly:	Хозяин покраснел, зашаркал ногами и стал что-то тихо говорить доктору, а тот, глядя через голову его, кратко отвечал:
"I can't.	- Не могу.
It is impossible."	Нельзя.
Then he asked me:	Но потом спросил меня:
"Do you want to make a complaint?"	- Жаловаться хочешь?
I was in great pain, but I said:	Мне было больно, но я сказал:
"No, make haste and cure me."	- Не хочу, лечите скорее.
They took me into another room, laid me on a table, and the doctor pulled out the splinters with pleasantly cold pincers. He said, jestingly:	Меня отвели в другую комнату, положили на стол, доктор вытаскивал занозы приятно холодными щипчиками и балагурил:
"They have decorated your skin beautifully, my friend; now you will be waterproof."	- Превосходно отделали кожу тебе, приятель, теперь ты станешь непромокаемый...

When he had finished his work of pricking me unmercifully, he said:	Когда он кончил работу, нестерпимо щекотавшую меня, он сказал:
"Forty-two splinters have been taken out, my friend. Remember that. It is something to boast of!	- Сорок две щепочки вытащено, приятель, запомни, хвастаться будешь!
Come back at the same time tomorrow to have the dressing replaced.	Завтра в этот час приходи на перевязку.
Do they often beat you?"	Часто бьют?
I thought for a moment, then said:	Я подумал и ответил:
"Not so often as they used to."	- Раньше - чаще били...
The doctor burst into a hoarse laugh.	Доктор захохотал басом.
"It is all for the best, my friend, all for the best."	- Всё к лучшему идёт, приятель, всё!
When he took me back to my master he said to him:	Когда он вывел меня к хозяину, то сказал ему:
"I hand him over to you; he is repaired.	- Извольте получить, починен!
Bring him back tomorrow without fail.	Завтра пришлите, перевяжем.
I congratulate you. He is a comical fellow you have there."	На ваше счастье - комик он у вас...
When we were in the cab my master said to me:	Сидя на извозчике, хозяин говорил мне:
"They used to beat me too, Pyeshkov. What do you think of that?	- И меня, Пешк'ов, тоже били - что поделаешь?
They did beat me, my lad!	Били, брат!
And you have me to pity you; but I had no one, no one.	Тебя всё-таки хоть я жалею, а меня и жалеть некому было, некому!
People are very hard everywhere; but one gets no pity - no, not from any one.	Людей везде теснота, а пожалеть - нет ни одного сукина сына!
Ekh! Wild fowl!"	Эх, звери-курицы...
He grumbled all the way home. I was very sorry for him, and grateful to him for treating me like a man.	Он всю дорогу ругался, мне было жалко его, и я был очень благодарен ему, что он говорит со мною по-человечески.
They welcomed me at the house as if it had been my name-day. The women insisted on hearing in detail how the doctor had treated me and what he had said. They listened and sighed, then kissed me tenderly, wrinkling their brows.	Дома меня встретили, как именинника, женщины заставили подробно рассказать, как доктор лечил меня, что он говорил, - слушали и ахали, сладостно причмокивая, морщась.
This intense interest in illness, pain, and all kinds of unpleasantness always amazed me.	Удивлял меня этот их напряжённый интерес к болезням, к боли и ко всему неприятному!
I saw that they were pleased with me for not complaining of them, and I took advantage of the mo- ment to ask if I might have some books from the tail- or's wife.	Я видел, как они довольны мною, что я отказался жаловаться на них, и воспользовался этим, испросив у них разрешения брать книги у закройщицы.
They did not have the heart to refuse me. Only the old lady cried in surprise:	Они не решились отказать мне, только старуха удивлённо воскликнула:
"What a demon he is!"	- Ну и бес!

The next day I stood before the tailor's wife, who said to me kindly:	Через день я стоял перед закройщицей, а она ласково говорила:
"They told me that you were ill, and that you had been taken to hospital. You see what stories get about."	- А мне сказали, что ты болен, отвезён в больницу,- видишь, как неверно говорят?
I was silent.	Я промолчал.
I was ashamed to tell her the truth. Why should she know of such sad and coarse things?	Стыдно было сказать правду - зачем ей знать грубое и печальное?
It was nice to think that she was different from other people.	Так хорошо, что она не похожа на других людей.
Once more I read the thick books of Dumas pere, Ponson de Terraille, Montepaine, Zakonier, Gaboriau, and Bourgobier. I devoured all these books quickly, one after the other, and I was happy.	Снова я читаю толстые книги Дюма-отца, Понсон-де-Террайля, Монтепэна, Законнэ, Габорио, Эмара, Буагобэ, - я глотаю эти книги быстро, одну за другой, и мне - весело.
I felt myself to be part of a life which was out of the ordinary, which stirred me sweetly and aroused my courage.	Я чувствую себя участником жизни необыкновенной, она сладко волнует, возбуждая бодрость.
Once more I burned my improvised candle, and read all through the night till the morning, so that my eyes began to hurt me a little. The old mistress said to me kindly:	Снова коптит мой самодельный светильник, я читаю ночи напролет, до утра, у меня понемногу заболевают глаза, и старая хозяйка любезно говорит мне:
"Take care, bookworm. You will spoil your sight and grow blind!"	- Погоди, книгожора, лопнут зенки-то, ослепнешь!
However, I soon realized that all these interestingly complicated books, despite the different incidents, and the various countries and town? about which they were written, had one common theme: good people made unhappy and oppressed by bad people, the latter were always more successful and clever than the good, but in the end something unexpected always overthrowing the wicked, and the good winning.	Однако я очень скоро понял, что во всех этих интересно запутанных книгах, несмотря на разнообразие событий, на различие стран и городов, речь всё идет об одном: хорошие люди -несчастливы и гонимы дурными, дурные всегда более удачливы и умны, чем хорошие, но в конце концов что-то неуловимое побеждает дурных людей и обязательно торжествуют хорошие.
The "love," of which both men and women spoke in the same terms, bored me.	Надоела "любовь", о которой все мужчины и женщины говорили одними и теми же словами.
In fact, it was not only uninteresting to me, but it aroused a vague contempt.	Это однообразие становилось не только скучным, но и возбуждало смутные подозрения.
Sometimes from the very first chapters I began to wonder who would win or who would be vanquished, and as soon as the course of the story became clear, I would set myself to unravel the skein of events by the aid of my own fancy.	Бывало, уже с первых страниц начинаешь догадываться, кто победит, кто будет побеждён, и как только станет ясен узел событий, стараешься развязать его силою своей фантазии.
When I was not reading I was thinking of the books I had on hand, as one would think about the problems in an arithmetic. I became more skilful every day in guessing which of the characters would enter into the paradise of happiness and which would be utterly confounded.	Перестав читать книгу, думаешь о ней, как о задаче из учебника арифметики, и всё чаще удается правильно решить, кто из героев придёт в рай всяческого благополучия, кто будет ввергнут во узилище.

But through all this I saw the glimmer of living and, to me, significant truths, the outlines of another life, other standards.	Но за всем этим я вижу проблески живой и значительной для меня правды, черты иной жизни, иных отношений.
It was clear to me that in Paris the cabmen, working men, soldiers, and all "black people" 4 were not at all as they were in Nijni, Kazan, or Perm. They dared to speak to gentlefolk, and behaved toward them more simply and independently than our people.	Мне ясно, что в Париже извозчики, рабочие, солдаты и весь "чёрный народ" не таков, как в Нижнем, в Казани, в Перми, - он смелее говорит с господами, держится с ними более просто и независимо.
Here, for example, was a soldier quite unlike any I had known, unlike Sidorov, unlike the Viatskian on the boat, and still more unlike Ermokhin. He was more human than any of these.	Вот - солдат, но он не похож ни на одного из тех, кого я знаю, - ни на Сидорова, ни на вятича с парохода, ни, тем более, на Ермохина; он больше человек, чем все они.
He had something of Smouri about him, but he was not so savage and coarse.	В нём есть нечто общее со Смурым, но он не так звероват и груб.
Here was a shopkeeper, but he was much better than any of the shopkeepers I had known.	Вот - лавочник, и он также лучше всех известных мне лавочников.
And the priests in books were not like the priests I knew. They had more feeling, and seemed to enter more into the lives of their flocks.	И священники в книгах не такие, каких я знаю, -они сердечнее, более участливо относятся к людям.
And in general it seemed to me that life abroad, as it appeared in books, was more interesting, easier, better than the life I knew. Abroad, people did not behave so brutally. They never jeered at other human creatures as cruelly as the Viatskian soldier had been jeered at, nor prayed to God as importunately as the old mistress did.	Вообще вся жизнь за границей, как рассказывают о ней книги, интереснее, легче, лучше той жизни, которую я знаю: за границею не дерутся так часто и зверски, не издеваются так мучительно над человеком, как издевались над вятским солдатом, не молятся богу так яростно, как молится старая хозяйка.
What I noticed particularly was that, when villains, misers, and low characters were depicted in books, they did not show that incomprehensible cruelty, that inclination to jeer at humanity, with which I was ac -quainted, and which was often brought to my notice.	Особенно заметно, что, рассказывая о злодеях, людях жадных и подлых, книги не показывают в них той необъяснимой жестокости, того стремления издеваться над человеком, которое так знакомо мне, так часто наблюдалось мною.
There was method in the cruelty of these bookish villains. One could almost always understand why they were cruel; but the cruelty which I witnessed was aimless, senseless, an amusement from which no one ex - pected to gain any advantage. 4 The common people.	Книжный злодей жесток деловито, почти всегда можно понять, почему он жесток, а я вижу жестокость бесцельную, бессмысленную, ею человек только забавляется, не ожидая от неё выгод.
With every book that I read this dissimilarity between Russian life and that of other countries stood out more clearly, causing a perplexed feeling of irritation within me, strengthening my suspicion of the veracity of the old, well-read pages with their dirty "dogs'-ears."	С каждой новой книгой эта несхожесть русской жизни с жизнью иных стран выступает предо мною всё яснее, возбуждая смутную досаду, усиливая подозрение в правдивости жёлтых, зачитанных страниц с грязными углами.
And then there fell into my hands Goncourt's novel,	И вдруг мне попал в руки роман Гонкура
"The Brothers Zemganno." I read it through in one night, and, surprised at the new experience, read the simple, pathetic story over again.	"Братья Земганно", я прочитал его сразу, в одну ночь, и, удивлённый чем-то, чего до этой поры не испытывал, снова начал читать простую, печальную историю.

There was nothing complicated about it, nothing interesting at first sight. In fact, the first pages seemed dry, like the lives of the saints.	В ней не было ничего запутанного, ничего внешне интересного, с первых страниц она казалась серьёзной и сухой, как жития святых.
Its language, so precise and stripped of all adornment, was at first an unpleasant surprise to me; but the paucity of words, the strongly constructed phrases, went straight to the heart. It so aptly described the drama of the acrobat brothers that my hands trembled with the enjoyment of reading the book.	Её язык, такой точный и лишённый прикрас, сначала неприятно удивил меня, но скупые слова, крепко построенные фразы так хорошо ложились на сердце, так внушительно рассказывали о драме братьев-акробатов, что у меня руки дрожали от наслаждения читать эту книгу.
I wept bitterly as I read how the unfortunate artist, with his legs broken, crept up to the loft where his brother was secretly engaged in his favorite art.	Я плакал навзрыд, читая, как несчастный артист со сломанными ногами ползёт на чердак, где его брат тайно занимается любимым искусством.
When I returned this glorious book to the tailor's wife I begged her to give me another one like it.	Отдавая эту славную книгу закройщице, я просил её дать мне ещё такую же.
"How do you mean like that?" she asked, laughing.	- Как это такую же? - спросила она, усмехаясь.
This laugh confused me, and I could not explain what I wanted. Then she said:	Эта усмешка смутила меня, и я не сумел объяснить, чего мне хочется, а она говорила:
"That is a dull book. Just wait! I will give you another more interesting."	- Это - скучная книга, вот, подожди, я тебе принесу другую, интереснее...
In the course of a day or two she gave me Greenwood's	Через несколько дней она дала мне Гринвуда
"The True History of a little Waif." The title of the book at first turned me agairieTit, but the first pages called up a smile of joy, and still smiling, I read it from beginning to end, rereading some of the pages two or three times.	"Подлинную историю маленького оборвыша"; заголовок книги несколько уколол меня, но первая же страница вызвала в душе улыбку восторга, - так с этою улыбкою я и читал всю книгу до конца, перечитывая иные страницы по два, по три раза.
So in other countries, also, boys lived hard and harassing lives!	Так вот как трудно и мучительно даже за границею живут иногда мальчики!
After all, I was not so badly off; I need not complain.	Ну, мне вовсе не так плохо, значит - можно не унывать!
Greenwood gave me a lot of courage, and soon after that I was given a "real" book, "Eugenie Grandet."	Много бодрости подарил мне Гринвуд, а вскоре после него мне попалась уже настоящая "правильная" книга - "Евгения Гранде".
Old Grandet reminded me vividly of grandfather. I was annoyed that the book was so small, and surprised at the amount of truth it contained.	Старик Гранде ярко напомнил мне деда, было обидно, что книжка так мала, и удивляло, как много в ней правды.
Truths which were familiar and boring to me in life were shown to me in a different light in this book, without malice and quite calmly.	Эту правду, очень знакомую мне и надоевшую в жизни, книга показывала в освещении совершенно новом незлобивом, спокойном.
All the books which I had read before Greenwood's, condemned people as severely and noisily as my employers did, often arousing my sympathy for the villain and a feeling of irritation with the good people.	Все ранее прочитанные мною книги, кроме Г онкура, судили людей так же строго и крикливо, как мои хозяева, очень часто они вызывали симпатию к преступнику и чувство досады на добродетельных людей.

I was always sorry to see that despite enormous expenditure of intelligence and will-power, a man still failed to obtain his desires. The good characters stood awaiting events from first to last page, as immovable as stone pillars, and although all kinds of evil plots were formed against these stone pillars, stones do not arouse sympathy.	Всегда было жалко видеть, что, при огромной затрате разума и воли, человек всё-таки не может достичь желаемого, - добродетельные люди стоят перед ним с первой до последней страницы незыблемо, точно каменные столбы. Хотя об эти столбы неизбежно разбиваются все злые намерения порока, но - камни не возбуждают симпатии.
No matter how beautiful and strong a wall may be, one does not love it if one wants to get the apple on the tree on the other side of it.	Ведь как бы ни была красива и крепка стена, но, когда хочешь сорвать яблоко с яблони за этой стеной, - нельзя любоваться ею.
It always seemed to me that all that was most worth having, and vigorous was hidden behind the "good" people.	А мне уже казалось, что наиболее ценное и живое спрятано где-то за добродетелью...
In Goncourt, Greenwood, and Balzac there were no villains, but just simple people, wonderfully alive. One could not doubt that, whatever they were alleged to have said and done, they really did say and do, and they could not have said and done anything else.	У Гонкура, Гринвуда, Бальзака - не было злодеев, не было добряков, были просто люди, чудесно живые; они не позволяли сомневаться, что всё сказанное и сделанное ими было сказано и сделано именно так и не могло быть сделано иначе.
In this fashion I learned to understand what a great treat a "good and proper" book can be.	Таким образом я понял, какой великий праздник "хорошая, правильная" книга.
But how to find it?	Но как найти её?
The tailor's wife could not help me in this.	Закройщица не могла помочь мне в этом.
"Here is a good book," she said, laying before me Arsene Huissier's	- Вот хорошая книга, - говорила она, предлагая мне Арсена Гуссэ
"Hands full of Roses, Gold, and Blood." She also gave me the novels of Beyle, Paul de Kock and Paul Feval, and I read them all with relish.	"Руки, полные роз, золота и крови", романы Бэло, Поль де Кока, Поль Феваля, но я читал их уже с напряжением.
She liked the novels of Mariette and Vernier, which to me appeared dull.	Ей нравились романы Марриета, Вернера, - мне они казались скучными.
I did not care for Spielhagen, but I was much taken with the stories of Auer - bach.	Не радовал и Шпильгаген, но очень понравились рассказы Ауэрбаха.
Sue and Huga, also, I did not like, preferring Walter Scott.	Сю и Гюго тоже не очень увлекали меня, я предпочитал им Вальтер-Скотта.
I wanted books which excited me, and made me feel happy, like wonderful Balzac.	Мне хотелось книг, которые волновали бы и радовали, как чудесный Бальзак.
I did not care for the porcelain woman as much as I had done at first.	Фарфоровая женщина тоже всё меньше нравилась мне.
When I went to see her, I put on a clean shirt, brushed my hair, and tried to appear good-looking. In this I was hardly successful. I always hoped that, seeing my good looks, she would speak to me in a simple and friendly manner, without that fish-like smile on her frivolous face.	Являясь к ней, я надевал чистую рубаху, причёсывался, всячески стараясь принять благообразный вид, - едва ли это удавалось мне, но я всё ждал, что она, заметив моё благообразие, заговорит со мною более просто и дружески, без этой рыбьей улыбки на чистеньком, всегда праздничном лице.

But all she did was to smile and ask me in her sweet, tired voice:	Но она, улыбаясь, спрашивала усталым и сладким голосом:
"Have you read it?	- Прочитал?
Did you like it?"	Понравилось?
"No."	- Нет.
Slightly raising her eyebrows, she looked at me, and, drawing in her breath, spoke through her nose.	Чуть приподняв тонкие брови, она смотрела на меня и, вздыхая, знакомо говорила в нос:
"But why?"	- Но почему же?
"I have read about all that before."	- Я уж читал об этом.
"Above what?"	- О чём - об этом?
"About love."	- О любви...
Her eyes twinkled, as she burst out into her honeyed laugh.	Прищурясь, она смеялась сахарным смешком.
""Ach, but you see all books are written about love!"	- Ах, но ведь во всех книгах пишут о любви!
Sitting in a big arm-chair, she swung her small feet, incased in fur slippers, to and fro, yawned, wrapped her blue dressing-gown around her, and drummed with her pink fingers on the cover of the book on her knee.	Сидя в большом кресле, она болтает маленькими ножками в меховых туфлях, позёвывая, кутается в голубой халатик и стучит розовыми пальцами по переплёту книги на коленях у неё.
I wanted to say to her:	Мне хочется спросить:
"Why don't you leave this flat?	"Что же вы не съезжаете с квартиры?
The officers write letters to you, and laugh at you."	Ведь офицеры всё пишут записки вам, смеются над вами..."
But I had not the audacity to say this, and went away, bearing with me a thick book on "Love," a sad sense of disenchantment in my heart.	Но не хватает смелости сказать ей это, и я ухожу, унося толстую книгу о "любви" и печальное разочарование в сердце.
They talked about this woman in the yard more evilly, derisively, and spitefully than ever.	На дворе говорят об этой женщине всё хуже, насмешливее и злее.
It offended me to hear these foul and, no doubt, lying stories. When I was away from her, I pitied the woman, and suffered for her; but when I was with her, and saw her small, sharp eyes, the cat-like flexibility of her small body, and that always frivolous face, pity and fear disappeared, vanished like smoke.	Мне очень обидно слышать эти россказни, грязные и, наверное, лживые; за глаза я жалею женщину, мне боязно за неё. Но когда, придя к ней, я вижу её острые глазки, кошачью гибкость маленького тела и это всегда праздничное лицо, жалость и страх исчезают, как дым.
In the spring she suddenly went away, and in a few days her husband moved to new quarters.	Весною она вдруг уехала куда-то, а через несколько дней и муж её переменил квартиру.
While the rooms stood empty, awaiting a new tenant, I went to look at the bare walls, with their square patches where pictures had hung, bent nails, and wounds made by nails.	Когда комнаты стояли пустые, в ожидании новых насельников, я зашёл посмотреть на голые стены с квадратными пятнами на местах, где висели картины, с изогнутыми гвоздями и ранами от гвоздей.

Strewn about the stained floor were pieces of different-colored cloth, balls of paper, broken boxes from the chemist, empty scent-bottles. A large brass pin gleamed in one spot.	По крашеному полу были разбросаны разноцветные лоскутки, клочья бумаги, изломанные аптечные коробки, склянки от духов и блестела большая медная булавка.
All at once I felt sad and wished that I could see the tailor's little wife once more to tell her how grateful I was to her.	Мне стало грустно, захотелось ещё раз увидать маленькую закройщицу, сказать, как я благодарен ей...
CHAPTER X	Х
BEFORE the departure of the tailor's wife there had come to live under the flat occupied by my employers a black-eyed young lady, with her little girl and her mother, a gray-haired old woman, everlastingly smoking cigarettes in an amber mouthpiece.	Ещё до отъезда закройщицы под квартирою моих хозяев поселилась черноглазая молодая дама с девочкой и матерью, седенькой старушкой, непрерывно курившей папиросы из янтарного мундштука.
The young lady was very beautiful, imperious, and proud. She spoke in a pleasant, deep voice. She looked at every one with head held high and unblinking eyes, as if they were all far away from her, and she could hardly see them.	Дама была очень красивая; властная, гордая, она говорила густым, приятным голосом, смотрела на всех вскинув голову, чуть-чуть прищурив глаза, как будто люди очень далеко от неё и она плохо видит их.
Nearly every day her black soldier-servant, Tuphyaev, brought a thin-legged, brown horse to the steps of her flat. The lady came out in a long, steel-colored, velvet dress, wearing white gauntleted gloves and tan boots.	Почти каждый день к крыльцу её квартиры черный солдат Тюфяев подводил тонконогого рыжего коня, дама выходила на крыльцо в длинном, стального цвета, бархатном платье, в белых перчатках с раструбами, в жёлтых сапогах.
Holding the train of her skirt and a whip with a lilac-colored stone in its handle in one hand, with the other little hand she lovingly stroked the horse's muzzle. He fixed his great eyes upon her, trembling all over, and softly trampled the soaked ground under his hoofs.	Держа в одной руке шлейф и хлыст с лиловым камнем в рукоятке, она гладила маленькой рукой ласково оскаленную морду коня, - он косился на неё огненным глазом, весь дрожал и тихонько бил копытом по утоптанной земле.
"Robaire, Robaire," she said in a low voice, and patted the beautiful, arched neck of the steed with a firm hand.	- Робэр, Ро-обэр, - негромко говорила она и крепко хлопала коня по красиво выгнутой шее.
Then setting her foot on the knee of Tuphyaev, she sprang lightly into the saddle, and the horse, prancing proudly, went through the gateway. She sat in the saddle as easily as if she were part of it.	Потом, поставив ногу на колено Тюфяева, дама ловко прыгала на седло, и конь, гордо танцуя, шёл по дамбе; она сидела на седле так ловко, точно приросла к нему.
She was beautiful with that rare kind of beauty which always seems new and wonderful, and always fills the heart with an intoxicating joy.	Красива она была той редкой красотой, которая всегда кажется новой, невиданною и всегда наполняет сердце опьяняющей радостью.
When I looked at her I thought that Diana of Poitiers, Queen Margot, the maiden La Valliere, and other beauties, heroines of historical novels, were like her.	Г лядя на неё, я думал, что вот таковы были Диана Пуатье, королева Марго, девица Ла-Вальер и другие красавицы, героини исторических романов.
She was constantly surrounded by the officers of the division which was stationed in the town, and in the evenings they used to visit her, and play the piano, violin, guitar, and dance and sing.	Её постоянно окружали офицеры дивизии, стоявшей в городе, по вечерам у неё играли на пианино и скрипке, на гитарах, танцевали и пели.

The most frequent of her visitors was Major Olessov, who revolved about her on his short legs, stout, red-faced, gray-haired, and as greasy as an engineer on a steamboat.	Чаще других около неё вертелся на коротеньких ножках майор Олесов, толстый, краснорожий, седой и сальный, точно машинист с парохода.
He played the guitar well, and bore himself as the humble, devoted servant of the lady.	Он хорошо играл на гитаре и вёл себя, как покорный, преданный слуга дамы.
As radiantly beautiful as her mother was the little five-year-old, curly-haired, chubby girl.	Так же счастливо красива, как мать, была и пятилетняя девочка, кудрявая, полненькая.
Her great, dark-blue eyes looked about her gravely, calmly expectant, and there was an air of thoughtfulness about her which was not at all childish.	Её огромные синеватые глаза смотрели серьёзно, спокойно ожидающим взглядом, и было в этой девочке что-то недетски вдумчивое.
Her grandmother was occupied with housekeeping from morning to night, with the help of Tuphyaev, a morose, taciturn man, and a fat, cross-eyed housemaid. There was no nursemaid, and the little girl lived almost without any notice being taken of her, playing about all day on the front steps or on a heap of planks near them.	Бабушка с утра до вечера занята хозяйством вместе с Тюфяевым, угрюмо немым, и толстой, косоглазой горничной; няньки у ребенка не было, девочка жила почти беспризорно, целыми днями играя на крыльце или на куче брёвен против него.
I often went out to play with her in the evenings, for I was very fond of her. She soon became used to me, and would fall asleep in my arms while I was telling her a story.	Я часто по вечерам выходил играть с нею и очень полюбил девочку, а она быстро привыкла ко мне и засыпала на руках у меня, когда я рассказывал ей сказку.
When this happened, I used to carry her to bed.	Заснёт, а я её отнесу в постель.
Before long it came about that she would not go to sleep, when she was put to bed, unless I went to say good night to her.	Скоро дошло до того, что, ложась спать, она непременно требовала, чтобы я пришел проститься с нею.
When I went to her, she would hold out her plump hand with a grand air and say:	Я приходил, она важно протягивала мне пухлую ручку и говорила:
"Good-by till tomorrow.	- Прощай до завтра!
Grandmother, how ought I to say it?"	Бабушка, как нужно сказать?
"God preserve you!" said the grandmother, blowing a cloud of dark-blue smoke from her mouth and thin nose.	- Храни тебя господь, - говорила бабушка, выпуская изо рта и острого носа сизые струйки дыма.
"God preserve you till tomorrow! And now I am going to sleep," said the little girl, rolling herself up in the bedclothes, which were trimmed with lace.	- Храни тебя господь до завтра, а я уж буду спать,- повторяла девочка, кутаясь в одеяло, обшитое кружевом.
The grandmother corrected her.	Бабушка внушала ей:
"Not till tomorrow, but for always."	- Не до завтра, а - всегда!
"But doesn't tomorrow mean for always?"	- А разве завтра не всегда бывает?
She loved the word "tomorrow," and whatever pleased her specially she carried forward into the future. She would stick into the ground flowers that had been plucked or branches that had been broken by the wind, and say:	Она любила слово "завтра" и всё, что нравилось ей, переносила в будущее; натыкает в землю сорванных цветов, сломанных веток и говорит:
"Tomorrow this will be a garden."	- Завтра это будет сад...

"Tomorrow, some time, I shall buy myself a horse, and ride on horseback like mother."	- Когда-нибудь завтра я тоже куп'ю себе ошадь и поеду верхом, как мама...
She was a clever child, but not very lively, and would often break off in the midst of a merry game to become thoughtful, or ask unexpectedly:	Она была умненькая, но не очень весёлая, - часто во время оживлённой игры вдруг задумается и спросит неожиданно:
"Why do priests have hair like women?"	- Зачем у священников во'осы, как у женщинов?
If she stung herself with nettles, she would shake her finger at them, saying:	Обожглась крапивой и, грозя ей пальцем, сказала:
"You wait! I shall pray God to do something vewy bady to you.	- Смотри, я помо'юсь богу, так он сде'ает тебе очень п'охо.
God can do bad things to every one; He can even punish mama."	Бог всем может сде'ать п'охо - он даже маму может наказать...
Sometimes a soft, serious melancholy descended upon her. She would press close to me, gazing up at the sky with her blue, expectant eyes, and say:	Иногда на неё спускалась тихая, серьёзная печаль; прижимаясь ко мне, глядя в небо синими, ожидающими глазами, она говорила:
"Sometimes grandmother is cross, but mama never; she on'y laughs.	- Бабушка бывает сердитая, а мама никогда не бывает, она тойко смеется.
Every one loves her, because she never has any time. People are always coming to see her and to look at her because she is so beautiful.	Её все юбят, потому что ей всегда некогда, всё приходят гости, гости, и смотрят на неё, потому что она красивая.
She is 'ovely, mama is.	Она - ми'ая, мама.
' Oseph says so - 'ovely!"	И 0'есов так говорит: ми'ая мама!
I loved to listen to her, for she spoke of a world of which I knew nothing.	Мне страшно нравилось слушать девочку, - она рассказывала о мире, незнакомом мне.
She spoke willingly and often about her mother, and a new life gradually opened out before me. I was again reminded of Queen Margot, which deepened my faith in books and also my interest in life.	Про мать свою она говорила всегда охотно и много, - предо мною тихонько открывалась новая жизнь, снова я вспоминал королеву Марго, это ещё более углубляло доверие к книгам, а также интерес к жизни.
One day when I was sitting on the steps waiting for my people, who had gone for a walk, and the little girl had dozed off in my arms, her mother rode up on horseback, sprang lightly to the ground, and, throwing back her head, asked:	Однажды вечером, когда я сидел на крыльце, ожидая хозяев, ушедших гулять на Откос, а девочка дремала на руках у меня, подъехала верхом её мать, легко спрыгнула на землю и, вскинув голову, спросила:
"What, is she asleep?"	- Что это она - спит?
"Yes."	- Да.
"That's right."	- Вот как...
The soldier Tuphyaev came running to her and took the horse. She stuck her whip into her belt and, holding out her arms, said:	Выскочил солдат Тюфяев, принял коня, дама сунула хлыст за кушак и сказала, протянув руки:
"Give her to me!"	- Дай мне её!
"I'll carry her in myself."	- Я сам отнесу!
"Come on!" cried the lady, as if I had been a horse, and she stamped her foot on the step.	- Но! - крикнула дама на меня, как на лошадь, и топнула ногою о ступень крыльца.

The little girl woke up, blinking, and, seeing her mother, held out her arms to her.	Девочка проснулась, мигая, посмотрела на мать и тоже протянула к ней руки.
They went away.	Они ушли.
I was used to being shouted at, but I did not like this lady to shout at me. She had only to give an order quietly, and every one obeyed her.	Я привык, чтобы на меня кричали, но было неприятно, что эта дама тоже кричит, - всякий послушает её, если она даже и тихо прикажет.
In a few minutes the cross-eyed maid came out for me. The little girl was naughty, and would not go to sleep without saying good night.	Через несколько минут меня позвала косоглазая горничная, - девочка капризничает, не хочет идти спать, не простясь со мною.
It was not without pride in my bearing toward the mother that I entered the drawing-room, where the little girl was sitting on the knees of her mother, who was deftly undressing her.	Я, не без гордости перед матерью, вошёл в гостиную, - девочка сидела на коленях матери, дама ловкими руками раздевала её.
"Here he is," she said. "He has come - this monster."	- Ну, вот, - сказала она, - вот он пришёл, это чудовище!
"He is not a monster, but my boy."	- Это не чудовище, а мой майчик...
"Really?	- Вот как?
Very good.	Очень хорошо.
Well, you would like to give something to your boy, wouldn't you?"	Давай же подарим что-нибудь твоему мальчику. Хочешь?
"Yes, I should."	- Да, хочу!
"A good idea! I will see to it, and you will go to bed."	- Прекрасно, я это сделаю, а ты иди спать.
"Good-by till tomorrow," said the little girl, holding out her hand to me.	- Прощай до завтра, - сказала девочка, протянув мне руку.
"God preserve you till to - morrow!"	- Храни тебя господь до завтра...
The lady exclaimed in surprise:	Дама удивлённо воскликнула:
"Who taught you to say that? Grandmother?'	- Кто это тебя научил - бабушка?
"Ye-es."	- Да-а...
When the child had left the room the lady beckoned to me.	Когда она ушла, дама поманила меня пальцем.
"What shall we give you?"	- Что же тебе подарить?
I told her that I did not want anything; but could she let me have a book to read?	Я сказал, что мне ничего не надо дарить, а не даст ли она мне какую-нибудь книжку?
She lifted my chin with her warm, scented fingers, and asked, with a pleasant smile:	Она приподняла мой подбородок горячими, душистыми пальцами, спрашивая с приятной улыбкой:
"So you are fond of reading?	- Вот как, ты любишь читать, да?
Yes; what books have you read?"	Какие же книги ты читал?
When she smiled she looked more beautiful than ever. I confusedly told her the names of several books.	Улыбаясь, она стала ещё красивее; я смущённо назвал ей несколько романов.

"What did you find to like in them?" she asked, laying her hand on the table and moving her fingers slightly.	- Что же в них нравится тебе? - спрашивала она, положив руки на стол и тихонько шевеля пальцами.
A strong, sweet smell of some sort of flowers came from her, mixed with the odor of horse-sweat.	От неё исходил сладкий, крепкий запах каких-то цветов, с ним странно сливался запах лошадиного пота.
She looked at me through her long eyelashes, thoughtfully grave. No one had ever looked at me like that before.	Она смотрела на меня сквозь длинные ресницы задумчиво-серьёзно, - до этой минуты никто ещё не смотрел на меня так.
The room was packed as tightly as a bird's nest with beautiful, soft furniture. The windows were covered with thick green curtains; the snowy white tiles of the stove gleamed in the half-light; beside the stove shone the glossy surface of a black piano; and from the walls, in dull-gold frames, looked dark writings in large Russian characters. Under each writing hung a large dark seal by a cord.	От множества мягкой и красивой мебели в комнате было тесно, как в птичьем гнезде; окна закрывала густая зелень цветов, в сумраке блестели снежно-белые изразцы печи, рядом с нею лоснился чёрный рояль, а со стен в тусклом золоте рам смотрели какие-то тёмные грамоты, криво усеянные крупными буквами славянской печати, и под каждой грамотой висела на шнуре тёмная, большая печать.
Everything about her looked at that woman as humbly and timidly as I did.	Все вещи смотрели на эту женщину так же покорно и робко, как я.
I explained to her as well as I could that my life was hard and uninteresting and that reading helped me to forget it.	Я объяснил ей, как умел, что жить очень трудно и скучно, а читая книги, забываешь об этом.
"Yes; so that's what it is," she said, standing up.	- Да-а, вот как? - сказала она, вставая.
"It is not a bad idea, and, in fact, it is quite right.	- Это - недурно, это, пожалуй, верно...
Well, what shall we do?	Ну, что ж?
I will get some books for you, but just now I have none.	Я стану давать тебе книги, но сейчас у меня нет...
But wait! You can have this one."	А впрочем, возьми вот это...
She took a tattered book with a yellow cover from the couch.	Она взяла с дивана истрёпанную книжку в жёлтой обложке.
"When you have read this I will give you the second volume; there are four."	- Прочитаешь - дам вторую часть, их четыре...
I went away with the	Я ушёл, унося с собой
"Secrets of Peterburg," by Prince Meshtcheski, and began to read the book with great attention. But before I had read many pages I saw that the Peterburgian "secrets" were considerably less interesting than those of Madrid, Lon - don, or Paris.	"Тайны Петербурга" князя Мещерского, и начал читать эту книгу с большим вниманием, но с первых же страниц мне стало ясно, что петербургские "тайны" значительно скучнее мадридских, лондонских и парижских.
The only part which took my fancy was the fable of Svoboda (Liberty) and Palka (stick).	Забавною показалась мне только басня о Свободе и Палке.
"I am your superior," said Svoboda, "because I am cleverer."	"Я выше тебя, - сказала Свобода, - потому что умнее".
But Palka answered her:	Но Палка ответила ей:

"No, it is I who am your superior, because I am stronger than you."	"Нет, я выше тебя, потому что я - сильней тебя".
They disputed and disputed and fought about it. Palka beat Svoboda, and, if I remember rightly, Svoboda died in the hospital as the result of her injuries.	Спорили, спорили и подрались; Палка избила Свободу, и Свобода помнится мне - умерла в больнице от побоев.
There was some talk of nihilists in this book.	В книге шла речь о нигилисте.
I remember that, according to Prince Meshtcheski, a ni - hilist was such a poisonous person that his very glance would kill a fowl.	Помню, что - по князю Мещерскому нигилист есть человек настолько ядовитый, что от взгляда его издыхают курицы.
What he wrote about nihilists struck me as being offensive and rude, but I un derstood nothing else, and fell into a state of melan - choly. It was evident that I could not appreciate good books; for I was convinced that it was a good book. Such a great and beautiful lady could never read bad books.	Слово нигилист показалось мне обидным и неприличным, но больше я ничего не понял и впал в уныние: очевидно, я не умею понимать хорошие книги! А что книга хорошая, в этом я был убежден: ведь не станет же такая важная и красивая дама читать плохие!
"Well, did you like it?" she asked me when I took back the yellow novel by Meshtcheski.	- Ну, что же, понравилось? - спросила она, когда я возвратил ей жёлтый роман Мещерского.
I found it very hard to answer no; I thought it would make her angry.	Мне было очень трудно ответить - нет, я думал, что это её рассердит.
But she only laughed, and going behind the portiere which led into her sleeping-chamber, brought back a little volume in a binding of dark - blue morocco leather.	Но она только рассмеялась, уходя за портьеру, где была её спальня, и вынесла оттуда маленький томик в переплёте синего сафьяна.
"You will like this one, only take care not to soil it."	- Это тебе понравится, только не пачкай!
This was a volume of Pushkin's poems.	Это были поэмы Пушкина.
I read all of them at once, seizing upon them with a feeling of greed such as I experienced whenever I happened to visit a beautiful place that I had never seen before. I always tried to run all over it at once.	Я прочитал их все сразу, охваченный тем жадным чувством, которое испытываешь, попадая в невиданное красивое место, всегда стремишься обежать его сразу.
It was like roaming over mossy hillocks in a marshy wood, and suddenly seeing spread before one a dry plain covered with flowers and bathed in sunrays.	Так бывает после того, когда долго ходишь по моховым кочкам болотистого леса и неожиданно развернётся пред тобою сухая поляна, вся в цветах и солнце.
For a second one gazes upon it enchanted, and then one begins to race about happily, and each contact of one's feet with the soft growth of the fertile earth sends a thrill of joy through one.	Минуту смотришь на неё очарованный, а потом счастливо обежишь всю, и каждое прикосновение ноги к мягким травам плодородной земли тихо радует.
Pushkin had so surprised me with the simplicity and music of poetry that for a long time prose seemed unnatural to me, and it did not come easy to read it.	Пушкин до того удивил меня простотой и музыкой стиха, что долгое время проза казалась мне неестественной и читать её было неловко.
The prologue to	Пролог к
"Ruslan" reminded me of grandmother's best stories, all wonderfully compressed into one, and several lines amazed me by their striking truth.	"Руслану" напоминал мне лучшие сказки бабушки, чудесно сжав их в одну, а некоторые строки изумляли меня своей чеканной правдой.
There, by ways which few observe, Are the trails of invisible wild creatures.	Там, на неведомых дорожках, Следы невиданных зверей,

I repeated these wonderful words in my mind, and I could see those footpaths so familiar to me, yet hardly visible to the average being. I saw the mysterious footprints which had pressed down the grass, which had not had time to shake off the drops of dew, as heavy as mercury.	- мысленно повторял я чудесные строки и видел эти, очень знакомые мне, едва заметные тропы, видел таинственные следы, которыми примята трава, ещё не стряхнувшая капель росы, тяжёлых, как ртуть.
The full, sounding lines of poetry were easily remembered. They adorned everything of which they spoke as if for a festival. They made me happy, my life easy and pleasant. The verses rang out like bells heralding me into a new life.	Полнозвучные строки стихов запоминались удивительно легко, украшая празднично всё, о чём говорили они; это делало меня счастливым, жизнь мою - лёгкой и приятной, стихи звучали, как благовест новой жизни.
What happiness it was to be educated!	Какое это счастье - быть грамотным!
The magnificent stories of Pushkin touched me more closely, and were more intelligible to me than anything I had read. When I had read them a few times I knew them by heart, and when I went to bed I whispered the verses to myself, with my eyes closed, until I fell asleep.	Великолепные сказки Пушкина были всего ближе и понятнее мне; прочитав их несколько раз, я уже знал их на память; лягу спать и шепчу стихи, закрыв глаза, пока не усну.
Very often I told these stories to the orderlies, who listened and laughed, and abused me jokingly. Sidorov stroked my head and said softly:	Нередко я пересказывал эти сказки денщикам; они, слушая, хохочут, ласково ругаются, Сидоров гладит меня по голове и тихонько говорит:
"That's fine, isn't it?	- Вот славно, а?
O Lord -"	Ах, господи...
The awakening which had come to me was noticed by my employers. The old lady scolded me.	Возбуждение, охватившее меня, было замечено хозяевами, старуха ругалась:
"You read too much, and you have not cleaned the samovar for four days, you young monkey!	- Зачитался, пострел, а самовар четвёртый день не чищен!
I shall have to take the rolling-pin to you - "	Как возьму скалку...
What did I care for the rolling-pin?	Что - скалка?
I took refuge in verses.	Я оборонялся против неё стихами:
Loving black evil with all thy heart, O old witch that thou art!	Душою черной зло любя, Колдунья старая...
The lady rose still higher in my esteem. See what books she read!	Дама ещё выше выросла в моих глазах, - вот какие книги читает она!
She was not like the tailor's porcelain wife.	Это - не фарфоровая закройщица...
When I took back the book, and handed it to her with regret, she said in a tone which invited confidence:	Когда я принёс ей книгу и с грустью отдал, она уверенно сказала:
"Did you like it?	- Это тебе понравилось!
Had you heard of Pushkin before?"	Ты слыхал о Пушкине?
I had read something about the poet in one of the newspapers, but I wanted her to tell me about him, so I said that I had never heard of him.	Я что-то уже читал о поэте в одном из журналов, но мне хотелось, чтобы она сама рассказала о нём, и я сказал, что не слыхал.
Then she briefly told me the life and death of Pushkin, and asked, smiling like a spring day:	Кратко рассказав мне о жизни и смерти Пушкина, она спросила, улыбаясь, точно весенний день:

"Do you see how dangerous it is to love women?"	- Видишь, как опасно любить женщин?
All the books I had read had shown me it was really dangerous, but also pleasant, so I said:	По всем книжкам, прочитанным мною, я знал, что это действительно опасно, но и - хорошо. Я сказал:
"It is dangerous, yet every one falls in love.	- Опасно, а все любят!
And women suffer for love, too."	И женщины тоже ведь мучаются от этого...
She looked at me, as she looked at every one, through her lashes, and said gravely:	Она взглянула на меня, как смотрела на всё, сквозь ресницы, и сказала серьёзно:
"You think so?	- Вот как?
You understand that?	Ты это понимаешь?
Then the best thing I can wish you is that you may not forget it."	Тогда я желаю тебе - не забывай об этом!
And then she asked me what verses I liked best.	И начала спрашивать, какие стихи понравились мне.
I began to repeat some from memory, with gesticulations.	Я стал что-то говорить ей, размахивая руками, читая на память.
She listened silently and gravely, then rose, and, walking up and down the room, said thoughtfully:	Она слушала меня молча и серьёзно, потом встала и прошлась по комнате, задумчиво говоря:
"We shall have to have you taught, my little wild animal.	- Тебе, милейший зверь, нужно бы учиться!
I must think about it.,Your employers - are they relatives of yours?"	Я подумаю об этом... Твои хозяева -родственники тебе?
When I answered in the affirmative she exclaimed:	И, когда я ответил утвердительно, она воскликнула:
"Oh!" as if she blamed me for it.	- О! - как будто осуждая меня.
She gave me	Она дала мне
"The Songs of Beranger," a special edition with engravings, gilt edges, and a red leather binding.	"Песни Беранже", превосходное издание, с гравюрами, в золотом обрезе и красном кожаном переплете.
These songs made me feel giddy, with their strange mixture of bitter grief and boisterous happiness.	Эти песни окончательно свели меня с ума странно тесною связью едкого горя с буйным весельем.
With a cold chill at my heart I read the bitter words of "The Old Beggar."	С холодом в груди я читал горькие слова "Старого нищего":
Homeless worm, have I disturbed you?	Червь зловредный - я вас беспокою?
Crush me under your feet!	Раздавите гадину ногою!
Why be pitiful?	Что жалеть?
Crush me quickly!	Приплюсните скорей!
Why is it that you have never taught me,	Отчего меня вы не учили,
Nor given me an outlet for my energy?	Не дали исхода дикой силе?
From the grub an ant might have come.	Вышел бы из червя - муравей!

I might have died in the love of my fellows.	Я бы умер, братьев обнимая,
But dying as an old tramp,	А бродягой старым умирая,
I shall be avenged on the world!	Призываю мщенье на людей!
And directly after this I laughed till I cried over the	А вслед за этим я до слёз хохотал, читая
"Weeping Husband."	"Плачущего мужа".
I remembered especially the words of Beranger:	И особенно запомнились мне слова Беранже:
A happy science of life	Жизни весёлой наука
Is not hard for the simple.	Не тяжела для простых!..
Beranger aroused me to moods of joyfulness, to a desire to be saucy, and to say something rude to people, - rude, sharp words. In a very short time I had become proficient in this art.	Беранже возбудил у меня неукротимое веселье, желание озорничать, говорить всем людям дерзкие, острые слова, и я, в краткий срок, очень преуспел в этом.
His verses I learned by heart, and recited them with pleasure to the orderlies, running into the kitchen, where they sat for a few minutes at a time.	Его стихи я тоже заучил на память и с великим увлечением читал денщикам, забегая в кухни к ним на несколько минут.
But I soon had to give this up because the lines,	Но скоро я должен был отказаться от этого, потому что строки:
But such a hat is not becoming To a young girl of seventeen, gave rise to an offensive conversation about girls that made me furiously disgusted, and I hit the soldier Ermokhin over the head with a saucepan.	А девушке в семнадцать лет Какая шапка не пристанет! вызвали отвратительную беседу о девушках, - это оскорбило меня до бешенства, и я ударил солдата Ермохина кастрюлей по голове.
Sidorov and the other orderlies tore me away from his clumsy hands, but I made up my mind from that time to go no more to the officers' kitchen.	Сидоров и другие денщики вырвали меня из неловких рук его, но с той поры я не решался бегать по офицерским кухням.
I was not allowed to walk about the streets. In fact, there was no time for it, since the work had so increased. Now, in addition to my usual duties as housemaid, yardman, and errand-boy, I had to nail calico to wide boards, fasten the plans thereto, and copy calculations for my master's architectural work. I also had to verify the contractor's accounts, for my master worked from morning to night, like a machine.	Гулять на улицу меня не пускали, да и некогда было гулять, - работа всё росла; теперь, кроме обычного труда за горничную, дворника и "мальчика на посылках", я должен был ежедневно набивать гвоздями на широкие доски коленкор, наклеивать на него чертежи, переписывать сметы строительных работ хозяина, проверять счета подрядчиков, - хозяин работал с утра до ночи, как машина.
At that time the public buildings of the Yarmarka 5 were private property. Rows of shops were built very rapidly, and my master had the contracts for the reconstruction of old shops and the erection of new ones.	В те годы казённые здания ярмарки отходили в частную собственность торговцев; торговые ряды торопливо перестраивались; мой хозяин брал подряды на ремонт лавок и на постройку новых.
He drew up plans for the rebuilding of vaults, the throwing out of a dormer-window, and such changes. I took the plans to an old architect, together with an envelop in which was hidden paper money to the value of twenty-five rubles. The architect took the money, and wrote under the plans:	Он составлял чертежи "на переделку перемычек, пробить в крыше слуховое окно" и т. п.; я носил эти чертежи к старенькому архитектору, вместе с конвертом, куда пряталась двадцатипятирублевая бумажка, - архитектор брал деньги и подписывал:
"The plans are correct, and the inspection of the work has been performed by me. Imraik."	"Чертёж с натурою верен, и надзор за работами принял Имярек".

As a matter of fact, he had not seen the original of the plans, and he could not inspect the work, as he was always obliged to stay at home by reason of his malady. 5 Market-place.	Разумеется, натуры он не видал, а надзора за работами не мог принять, ибо по болезни вовсе не выходил из дома.
I used to take bribes to the inspector of the Yarmarka and to other necessary people, from whom I re -ceived what the master called papers, which permitted all kinds of illegalities.	Я же разносил взятки смотрителю ярмарки и ещё каким-то нужным людям, получая от них "разрешительные бумажки на всякое беззаконие", как именовал хозяин эти документы.
For this service I obtained the right to wait for my employers at the door on the front steps when they went out to see their friends in the evenings.	За всё это я получил право дожидаться хозяев у двери, на крыльце, когда они вечерами уходили в гости.
This did not often happen, but when it did, they never returned until after midnight. I used to sit at the top of the steps, or on the heap of planks opposite them, for hours, looking into the windows of my lady's flat, thirstily listening to the gay conversation and the music.	Это случалось не часто, но они возвращались домой после полуночи, и несколько часов я сидел на площадке крыльца или на куче бревен, против него, глядя в окна квартиры моей дамы, жадно слушая весёлый говор и музыку.
The windows were open.	Окна открыты.
Through the curtains and the screen of flowers I could see the fine figures of officers moving about the room. The rotund major waddled about, and she floated about, dressed with astonishing simplicity, but beautifully.	Сквозь занавеси и сети цветов я видел, как по комнатам двигаются стройные фигуры офицеров, катается круглый майор, плавает она, одетая удивительно просто и красиво.
In my own mind I called her "Queen Margot."	Я назвал её про себя - Королева Марго.
"This is the gay life that they write about in French books," I thought, looking in at the window.	"Вот та самая весёлая жизнь, о которой пишут во французских книгах", думал я, глядя в окна.
And I always felt rather sad about it. A childish jealousy made it painful for me to see "Queen Margot" surrounded by men, who buzzed about her like bees over flowers.	И всегда мне было немножко печально: детской ревности моей больно видеть вокруг Королевы Марго мужчин, - они вились около неё, как осы над цветком.
Her least-frequent visitor was a tall, unhappy-looking officer, with a furrowed brow and deep-sunken eyes, who always brought his violin with him and played marvelously - so marvelously that the passers-by used to stop under the window, and all the dwellers in the street used to gather round. Even my employers, if they happened to be at home, would open the window, listen, and praise.	Реже других к ней приходил высокий, невесёлый офицер, с разрубленным лбом и глубоко спрятанными глазами; он всегда приносил с собою скрипку и чудесно играл, - так играл, что под окнами останавливались прохожие, на брёвнах собирался народ со всей улицы, даже мои хозяева - если они были дома - открывали окна и, слушая, хвалили музыканта.
I never remember their praising any one else except the subdeacon of the cathedral, and I knew that a fish-pie was more pleasing to them than any kind of music.	Не помню, чтобы они хвалили ещё кого-нибудь, кроме соборного протодьякона, и знаю, что пирог с рыбьими жирами нравился им всё-таки больше, чем музыка.
Sometimes this officer sang, or recited verses in a muffled voice, sighing strangely and pressing his hand to his brow.	Иногда офицер пел и читал стихи глуховатым голосом, странно задыхаясь, прижимая ладонь ко лбу.
Once when I was playing under the window with the little girl and "Queen Margot" asked him to sing, he refused for a long time. Then he said clearly:	Однажды, когда я играл под окном с девочкой и Королева Марго просила его петь, он долго отказывался, потом чётко сказал:

"Only a song has need of beauty, While beauty has no need of songs."	Только песне нужна красота, Красоте же - и песни не надо...
I thought these lines were lovely, and for some reason I felt sorry for the officer.	Мне очень понравились эти стихи, и почему-то стало жалко офицера.
What I liked best was to look at my lady when she sat at the piano, alone in the room, and played.	Мне было приятнее смотреть на мою даму, когда она сидела у рояля, играя, одна в комнате.
Music intoxicated me, and I could see nothing but the window, and beyond that, in the yellow light of the lamp, the finely formed figure of the woman, with her haughty profile and her white hands hovering like birds over the keys.	Музыка опьяняла меня, я ничего не видел, кроме окна и за ним, в жёлтом свете лампы, стройную фигуру женщины, гордый профиль её лица и белые руки, птицами летавшие по клавиатуре.
I gazed at her, listened to the plaintive music, and dreamed. If I could find some treasure, I would give it all to her, so that she should be rich.	Смотрел я на неё, слушал грустную музыку и бредил: найду где-то клад и весь отдам ей, - пусть она будет богата!
If I had been Skobelev, I would have declared war on the Turks again. I would have taken money for ransoms, and built a house for her on the Otkossa, the best site in the whole town, and made her a present of it. If only she would leave this street, where every one talked offensively about her.	Если б я был Скобелевым, я снова объявил бы войну туркам, взял бы выкуп, построил бы на Откосе - лучшем месте города - дом и подарил бы ей, - пусть только она уедет из этой улицы, из этого дома, где все говорят про неё обидно и гадко.
The neighbors, the servants belonging to our yard, and my employers more than all spoke about "Queen Margot" as evilly and spitefully as they had talked about the tailor's wife, though more cautiously, with lowered voices, and looking about them as they spoke.	И соседи и вся челядь нашего двора, - а мои хозяева в особенности, все говорили о Королеве Марго так же плохо и злобно, как о закройщице, но говорили более осторожно, понижая голоса и оглядываясь.
They were afraid of her, probably because she was the widow of a very distinguished man. The writings on the walls of her rooms, too, were privileges be -stowed on her husband's ancestors by the old Russian emperors Goudonov, Alexei, and Peter the Great. This was told me by the soldier Tuphyaev, a man of education, who was always reading the gospels.	Боялись её, может быть, потому, что она была вдовою очень знатного человека, - грамоты на стенах комнаты её были жалованы дедам её мужа старыми русскими царями: Годуновым, Алексеем и Петром Великим, - это сказал мне солдат Тюфяев, человек грамотный, всегда читавший евангелие.
Or it may have been that people were afraid lest she should thrash them with her whip with the lilac-colored stone in the handle. It was said that she had once struck a person of position with it.	Может быть, люди боялись, как бы она не избила своим хлыстом с лиловым камнем в ручке, -говорили, что она уже избила им какого-то важного чиновника.

But words - uttered under the breath are no better than words uttered aloud. My lady lived in a cloud of enmity - an enmity which I could not understand and which, tormented me.	Но слова вполголоса были не лучше громко сказанных слов; моя дама жила в облаке вражды к ней, вражды непонятной мне и мучившей меня. Викторушка рассказывал, что, возвращаясь домой после полуночи, он посмотрел в окно спальни Королевы Марго и увидел, что она в одной рубашке сидит на кушетке, а майор, стоя на коленях, стрижёт ногти на её ногах и вытирает их губкой. Старуха, ругаясь, плевалась, молодая хозяйка визжала, покраснев: - Виктор, фу! Какой бесстыжий! Ах, какие пакостники эти господа! Хозяин молчал, улыбался, - я был очень благодарен ему за то, что он молчит, но со страхом ждал, что и он вступится сочувственно в шум и вой. Взвизгивая, ахая, женщины подробно расспрашивали Викторушку, как именно сидела дама, как стоял на коленях майор - Виктор прибавлял всё новые подробности. - Рожа красная, язык высунул... Я не видел ничего зазорного в том, что майор стрижёт ногти даме, но я не верил, что он высунул язык, это мне показалось обидною ложью, и я сказал Викторушке: - Если это нехорошо, так зачем вы в окошко-то смотрели? Вы - не маленький... Меня изругали, конечно, но ругань не обижала меня, мне только одного хотелось - сбежать вниз, встать на колени перед дамой, как стоял майор, и просить её: "Пожалуйста, уезжайте из этого дома!"
Now that I knew there was another life; that there were different people, feelings, and ideas, this house and all its tenants aroused in me a feeling of disgust that oppressed me more and more.	Теперь, когда я знал, что есть другая жизнь, иные люди, чувства, мысли, этот дом, со всеми его жителями, возбуждал во мне отвращение всё более тяжёлое.
It was entangled in the meshes of a dirty net of disgraceful tittle-tattle, there was not a single person in it of whom evil was not spoken.	Весь он был оплетён грязною сетью позорных сплетен, в нём не было ни одного человека, о котором не говорили бы злостно.
The regimental chaplain, though he was ill and miserable, had a reputation for being a drunkard and a rake; the officers and their wives were living, according to my employers, in a state of sin; the soldiers' conversation about women, which ran on the same lines, had become repulsive to me. But my employers disgusted me most of all. I knew too well the real value of their favorite amusement, namely, the merciless judgment of other people.	Полковой поп, больной, жалкий, был ославлен как пьяница и развратник; офицеры и жёны их жили, по рассказам моих хозяев, в свальном грехе; мне стали противны однообразные беседы солдат о женщинах, и больше всего опротивели мне мои хозяева - я очень хорошо знал истинную цену излюбленных ими, беспощадных суждений о людях.
Watching and com menting on the crimes of others was the only amuse - ment in which they could indulge without paying for it.	Наблюдения за пороками людей - единственная забава, которою можно пользоваться бесплатно.
They amused themselves by putting those about them verbally on the rack, and, as it were, revenged themselves on others because they lived so piously, laboriously, and uninterestingly themselves.	Мои хозяева только забавлялись, словесно истязуя ближних, и как бы мстили всем за то, что сами живут так благочестиво, трудно и скучно.

When they spoke vilely about "Queen Margot" I was seized by a convulsion of feeling which was not childish at all. My heart swelled with hatred for the backbiters. I was overcome by an irresistible desire to do harm to every one, to be insolent, and sometimes a flood of tormenting pity for myself and every one else swept over me. That dumb pity was more painful than hatred.	Когда о Королеве Марго говорили пакостно, я переживал судорожные припадки чувств не детских, сердце мое набухало ненавистью к сплетникам, мною овладевало неукротимое желание злить всех, озорничать, а иногда я испытывал мучительные приливы жалости к себе и ко всем людям, - эта немая жалость была ещё тяжелее ненависти.
I knew more about my queen than they did, and I was always afraid that they would find out what I knew.	Я знал о Королеве больше, чем знали они, и я боялся, чтобы им не стало известно то, что я знаю.
On Sundays, when my employers had gone to the cathedral for high mass, I used to go to her the first thing in the morning. She would call me into her bedroom, and I sat in a small armchair, upholstered in gold-colored silk, with the little girl on my knee, and told the mother about the books I had read.	По праздникам, когда хозяева уходили в собор к поздней обедне, я приходил к ней утром; она звала меня в спальню к себе, я садился на маленькое, обитое золотистым шёлком кресло, девочка влезала мне на колени, я рассказывал матери о прочитанных книгах.
She lay in a wide bed, with her cheek resting on her small hands, which were clasped together. Her body was hidden under a counterpane, gold in color, like everything else in the bedroom; her dark hair lay in a plait over her swarthy shoulder and her breast, and sometimes fell over the side of the bed till it touched the floor.	Она лежала на широкой кровати, положив под щёку маленькие ладошки, сложенные вместе, тело её спрятано под покрывалом, таким же золотистым, как и всё в спальне, тёмные волосы, заплетённые в косу, перекинувшись через смуглое плечо, лежали впереди её, иногда свешиваясь с кровати на пол.
As she listened to me she looked into my face with her soft eyes and a hardly perceptible smile and said:	Слушая меня, она смотрит в лицо моё мягкими глазами и, улыбаясь чуть заметно, говорит:
"That's right."	- Вот как?
Even her kind smile was, in my eyes, the condescending smile of a queen.	Даже благожелательная улыбка её была, в моих глазах, только снисходительной улыбкой королевы.
She spoke in a deep, tender voice, and it seemed to me that it said always:	Она говорила густым ласкающим голосом, и мне казалось, что она говорит всегда одно:
"I know that I am immeasurably above all other people; no one of them is necessary to me."	"Я знаю, что я неизмеримо лучше, чище всех людей, и никто из них не нужен мне".
Sometimes I found her before her mirror, sitting in a low chair and doing her hair, the ends of which lay on her knees, over the arms, and back of the chair, and fell almost to the floor. Her hair was as long and thick as grandmother's.	Иногда я заставал её перед зеркалом, - она сидела на низеньком кресле, причёсывая волосы; концы их лежали на коленях её, на ручках кресла, спускались через спинку его почти до полу, -волосы у неё были так же длинны и густы, как у бабушки.
She put on her stockings in my presence, but her clean nudity aroused in me no feeling of shame. I had only a joyful feeling of pride in her.	Я видел в зеркале её смуглые, крепкие груди, она надевала при мне лиф, чулки, но её чистая нагота не будила у меня ощущений стыдных, а только радостное чувство гордости за неё.

A flowerlike smell always came from her, protecting her from any evil thoughts concerning her.	Всегда от неё исходил запах цветов, защищавший её от дурных мыслей о ней. Я был здоров, силён, хорошо знал тайны отношений мужчины к женщине, но люди говорили при мне об этих тайнах с таким бессердечным злорадством, с такой жестокостью, так грязно, что эту женщину я не мог представить себе в объятиях мужчины, мне трудно было думать, что кто-то имеет право прикасаться к ней дерзко и бесстыдно, рукою хозяина её тела.
I felt sure that the love of the kitchen and the pantry was unknown to Queen Margot. She knew something different, a higher joy, a different kind of love.	Я был уверен, что любовь кухонь и чуланов неведома Королеве Марго, она знает какие-то иные, высшие радости, иную любовь.
But one day, late in the afternoon, on going into her drawing-room, I heard from the bedroom the ringing laugh of the lady of my heart. A masculine voice said:	Но однажды, перед вечером, придя в гостиную, я услыхал за портьерой спальни звучный смех дамы моего сердца и мужской голос, просивший:
"Wait a minute!	- Подожди же...
Good Lord!	Господи!
I can't believe - " I ought to have gone away. I knew that, but I could not.	Не верю... Мне нужно было уйти, я понимал это, но - не мог уйти...
"Who is that?" she asked.	- Кто там? - спросила она.
"You?	- Ты?
Come in!"	Войди...
The bedroom was heavy with the odor of flowers. It was darkened, for the curtains were drawn.	В спальне было душно от запаха цветов, сумрачно, окна были занавешены...
Queen Margot lay in bed, with the bedclothes drawn up to her chin, and beside her, against the wall, sat, clad only in his shirt, with his chest bared, the officer violinist. On his breast was a scar which lay like a red streak from the right shoulder to the nipple and was so vivid that even in the half-light I could see it distinctly.	Королева Марго лежала на постели, до подбородка закрывшись одеялом, а рядом с нею, у стены, сидел в одной рубахе, с раскрытой грудью, скрипач-офицер, - на груди у него тоже был шрам, он лежал красной полосою от правого плеча к соску и был так ярок, что даже в сумраке я отчетливо видел его.
The hair of the officer was ruffled comically, and for the first time I saw a smile on his sad, furrowed countenance. He was smiling strangely.	Волосы офицера были смешно встрёпаны, и впервые я видел улыбку на его печальном, изрубленном лице, - улыбался он странно.
His large, feminine eyes looked at the "queen" as if it were the first time he had gazed upon her beauty.	А его большие, женские глаза смотрели на Королеву так, как будто он только впервые разглядел красоту её.
"This is my friend," said Queen Margot. I did not know whether she were referring to me or to him.	- Это мой друг, - сказала Королева Марго, не знаю- мне или ему.
"What are you looking so frightened about?" I heard her voice as if from a distance.	- Чего ты так испугался? - услыхал я, точно издали, её голос.
"Come here."	- Поди сюда...
When I went to her she placed her hands on my bare neck and said:	Когда я подошёл, она обняла меня за шею голой, горячей рукой и сказала:

"You will grow up and you will be happy.	~ Вырастешь - и ты будешь счастлив...
Go along!"	Иди!
I put the book on the shelf, took another, and went away as best I could.	Я положил книгу на полку, взял другую и ушёл, как во сне.
Something seemed to grate in my heart.	Что-то хрустнуло в сердце у меня.
Of course I did not think for a moment that my queen loved as other women nor did the officer give me reason to think so.	Конечно, я ни минуты не думал, что моя Королева любит, как все женщины, да и офицер не позволял думать так.
I saw his face before me, with that smile. He was smiling for joy, like a child who has been pleasantly surprised, and his sad face was wonderfully transfigured.	Я видел перед собою его улыбку, - улыбался он радостно, как улыбается ребёнок, неожиданно удивлённый, его печальное лицо чудесно обновилось.
He had to love her. Could any one not love her?	Он должен был любить её - разве можно её не любить?
And she also had cause to bestow her love upon him generously. He played so wonderfully, and could quote poetry so touchingly.	И она тоже могла щедро одарить его любовью своей - он так чудесно играл, так задушевно умел читать стихи...
But the very fact that I had to find these consolations showed me clearly that all was not well with my attitude toward what I had seen or even toward Queen Margot herself.	Но уже потому, что я должен был найти эти утешения, для меня ясно было, что не всё хорошо, не всё верно в моём отношении к тому, что я видел, и к самой Королеве Марго.
I felt that I had lost something, and I lived for several days in a state of deep dejection.	Я чувствовал себя потерявшим что-то и прожил несколько дней в глубокой печали.
One day I was turbulently and recklessly insolent, and when I went to my lady for a book, she said to me sternly:	...Однажды я буйно и слепо наозорничал, и, когда пришёл к даме за книжкой, она сказала мне очень строго:
"You seem to be a desperate character from what I have heard.	- Однако ты отчаянный шалун, как я слышала!
I did not know that."	Не думала я этого...
I could not endure this, and I began to explain how nauseating I found the life I had to lead, and how hard it was for me to hear people speaking ill of her.	Я не стерпел и начал рассказывать, как мне тошно жить, как тяжело слушать, когда о ней говорят плохо.
Standing in front of me, with her hand on my shoulder, she listened at first attentively and seriously; but soon she was laughing and pushing me away from her gently.	Стоя против меня, положив руку на плечо мне, она сначала слушала мою речь внимательно, серьёзно, но скоро засмеялась и оттолкнула меня тихонько.
"That will do; I know all about it. Do you understand?	- Довольно, я всё это знаю - понимаешь?
I know."	Знаю!
Then she took both my hands and said to me very tenderly:	Потом взяла меня за обе руки и сказала очень ласково:
"The less attention you pay to all that, the better for you.	- Чем меньше ты будешь обращать внимания на все эти гадости, тем лучше для тебя...
You wash your hands very badly."	А руки ты плохо моешь...

She need not have said this. If she had had to clean the brasses, and wash the floor and the dirty cloths, her hands would not have been any better than mine, I think.	Ну, этого она могла бы и не говорить; если б она чистила медь, мыла полы и стирала пелёнки, и у неё руки были бы не лучше моих, я думаю.
"When a person knows how to live, he is slandered; they are jealous of him. And if he doesn't know how to live, they despise him," she said thoughtfully, drawing me to her, and looking into my eyes with a smile.	- Умеет жить человек - на него злятся, ему завидуют; не умеет - его презирают, - задумчиво говорила она, обняв меня, привлекая к себе и с улыбкой глядя в глаза мои.
"Do you love me?"	- Ты меня любишь?
"Yes."	- Да
"Very much?"	- Очень?
"Yes."	- Да
"But how?"	- А - как?
"I don't know."	- Не знаю.
"Thank you! You are a good boy.	- Спасибо; ты - славный!
I like people to love me."	Я люблю, когда меня любят...
She smiled, looked as if she were going to say something more, but remained silent, still keeping me in her arms.	Она усмехнулась, хотела что-то сказать, но, вздохнув, долго молчала, не выпуская меня из рук своих.
"Come oftener to see me; come whenever you can."	- Ты - чаще приходи ко мне; как можешь, так и приходи...
I took advantage of this, and she did me a lot of good.	Я воспользовался этим и много получил доброго от неё.
After dinner my employers used to lie down, and I used to run downstairs. If she was at home, I would stay with her for an hour and sometimes even longer.	После обеда мои хозяева ложились спать, а я сбегал вниз и, если она была дома, сидел у неё по часу, даже больше.
"You must read Russian books; you must know all about Russian life." She taught me, sticking hair-pins into her fragrant hair with rosy fingers.	- Читать нужно русские книги, нужно знать свою, русскую жизнь, поучала она меня, втыкая ловкими розовыми пальцами шпильки в свои душистые волосы.
And she enumerated the Russian authors, adding:	И, перечисляя имена русских писателей, спрашивала:
"Will you remember them?"	- Ты запомнишь?
She often said thoughtfully, and with an air of slight vexation:	Она часто говорила задумчиво и с лёгкой досадой:
"We must have you taught, and I am always forgetting.	- Тебе нужно учиться, учиться, а я всё забываю об этом!
Ach, my God!"	Ах, боже мой...
After sitting with her, I ran downstairs with a new book in my hands, feeling as if I had been washed inside.	Посидев у неё, я бежал наверх с новой книгой в руках и словно вымытый изнутри.

I had already read Aksakov's "Family Chronicle," the glorious Russian poem	Я уже прочитал "Семейную хронику" Аксакова, славную русскую поэму
"In the Forests," the amazing	"В лесах", удивительные
"Memoirs of a Hunter," several volumes of Greb -enkov and Solugub, and the poetry of Venevitinov, Odoevski, and Tutchev.	"Записки охотника", несколько томиков Гребёнки и Соллогуба, стихи Веневитинова, Одоевского, Тютчева.
These books laved my soul, washing away the husks of barren and bitter reality. I felt that these were good books, and realized that they were indispensable to me.	Эти книги вымыли мне душу, очистив её от шелухи впечатлений нищей и горькой действительности; я почувствовал, что такое хорошая книга, и понял её необходимость для меня.
One result of reading them was that I gained a firm conviction that I was not alone in the world, and the fact that I should not be lost took root in my soul.	От этих книг в душе спокойно сложилась стойкая уверенность: я не один на земле и - не пропаду!
When grandmother came to see me I used to tell her joyfully about Queen Margot, and she, taking a pinch of snuff with great enjoyment, said heartily:	Приходила бабушка, я с восторгом рассказывал ей о Королеве Марго, бабушка, вкусно понюхивая табачок, говорила уверенно:
Well, well; that is very nice.	- Ну, ну, вот и хорошо!
You see, there are plenty of good people about. You only have to look for them, and then you will find them."	Хороших-то людей много ведь, только поищи найдёшь!
And one day she suggested:	И однажды предложила:
"How would it be if I went to her and said thank you for what she does for you?"	- Может, сходить к ней, сказать спасибо за тебя?
"No; it is better not."	- Нет, не надо...
"Well, if you don't want me to Lord! Lord! how good it all is!	- Ну и не надо... Господи, господи, хорошо-то все как!
I would like to go on living for ever and ever!"	Жить я согласна - веки вечные!
Queen Margot never carried out her project of having me taught, for an unpleasant affair happened on the feast of the Holy Trinity that nearly ruined me.	Королеве Марго не удалось позаботиться о том, чтобы я учился, - на троицу разыгралась противная история и едва не погубила меня.
Not long before the holiday my eyelids became terribly swollen, and my eyes were quite closed up. My employers were afraid that I should go blind, and I also was afraid.	Незадолго перед праздниками у меня страшно вспухли веки и совсем закрылись глаза, хозяева испугались, что я ослепну, да и сам я испугался.
They took me to the well-known doctor, Genrikh Rodzevich, who lanced my eyelids and for days I lay with my eyes bandaged, in tormenting, black misery.	Меня отвели к знакомому доктору-акушеру Г енриху Родзевичу, он прорезал мне веки изнутри, несколько дней я лежал с повязкой на глазах, в мучительной, чёрной скуке.
The day before the feast of the Trinity my bandages were taken off, and I walked about once more, feeling as if I had come back from a grave in which I had been laid alive.	Накануне троицы повязку сняли, и я снова встал на ноги, точно поднялся из могилы, куда был положен живым.
Nothing can be more terrible than to lose one's sight. It is an unspeakable injury which takes away a hundred worlds from a man.	Ничего не может быть страшнее, как потерять зрение; это невыразимая обида, она отнимает у человека девять десятых мира.

The joyful day of the Holy Trinity arrived, and, as an invalid, I was off duty from noon and went to the kitchen to pay a visit to the orderlies.	В весёлый день троицы я, на положении больного, с полудня был освобождён от всех моих обязанностей и ходил по кухням, навещая денщиков.
All of them, even the strict Tuphyaev, were drunk, and toward evening Ermokhin struck Sidorov on the head with a block of wood. The latter fell senseless to the ground, and Ermokhin, terrified, ran out to the causeway.	Все, кроме строгого Тюфяева, были пьяны; перед вечером Ермохин ударил Сидорова поленом по голове, Сидоров без памяти упал в сенях, испуганный Ермохин убежал в овраг.
An alarming rumor that Sidorov had been murdered soon spread over the yard.	По двору быстро разбежался тревожный говор, что Сидоров убит.
People gathered on the steps and looked at the soldier stretched motionless across the threshold. There were whispers that the police ought to be sent for, but no one went to fetch them, and no one could be persuaded to touch the soldier.	Около крыльца собрались люди, смотрели на солдата, неподвижно растянувшегося через порог из кухни в сени головой; шептали, что надо позвать полицию, но никто не звал и никто не решался дотронуться до солдата.
Then the washerwoman Natalia Kozlovski, in a new, blue frock, with a white neckerchief, appeared on the scene. She pushed the people aside angrily, went into the entrance passage, squatted down, and said loudly:	Явилась прачка Наталья Козловская, в новом сиреневом платье, с белым платком на плечах, сердито растолкала людей, вошла в сени, присела на корточки и сказала громко:
"Fools! He is alive!	- Дураки - он жив!
Give me some water!"	Воды давайте...
They began to protest.	Её стали уговаривать:
"Don't meddle with what is not your business!"	- Не совалась бы не в своё дело-то!
"Water, I tell you!" she cried, as if there were a fire. She lifted her new frock over her knees in a businesslike manner, spread out her underskirt, and laid the soldier's bleeding head on her knees.	- Воды, говорю! - крикнула она, как на пожаре; деловито приподняв новое своё платье выше колен, одёрнула нижнюю юбку и положила окровавленную голову солдата на колено себе.
The crowd dispersed, disapproving and fearful. In the dim light of the passage I could see the eyes of the washerwoman full of tears, flashing angrily in her white, round face.	Публика неодобрительно и боязливо разошлась; в сумраке сеней я видел, как сердито сверкают на круглом белом лице прачки глаза, налитые слезами.
I took her a pail of water, and she ordered me to throw it over the head and breast of Sidorov with the caution:	Я принёс ведро воды, она велела лить воду на голову Сидорова, на грудь и предупредила:
"Don't spill it over me. I am going to pay a visit to some friends."	- Меня не облей, - мне в гости идти...
The soldier came to himself, opened his dull eyes, and moaned.	Солдат очнулся, открыл тупые глаза, застонал.
"Lift him up," said Natalia, holding him under the armpits with her hands outstretched lest he should soil her frock.	- Поднимай, - сказала Наталья, взяв его под мышки и держа на вытянутых руках, на весу, чтобы не запачкать платья.
We carried the soldier into the kitchen and laid him on the bed. She wiped his face with a wet cloth, and went away, saying:	Мы внесли солдата в кухню, положили на постель, она вытерла его лицо мокрой тряпкой, а сама ушла, сказав:
"Soak the cloth in water and hold it to his head. I will go and find that fool.	- Смачивай тряпку водой и держи на голове, а я пойду, поищу того дурака.

Devils! I suppose they won't be satisfied until they have drunk themselves into prison."	Черти, так и жди, что до каторги допьются.
She went out, after slipping her soiled under-petticoat to the floor, flinging it into a corner and carefully smoothing out her rustling, crumpled frock.	Ушла, спустив с ног на пол и швырнув в угол испачканную нижнюю юбку, заботливо оправив шумящее, помятое платье.
Sidorov stretched himself, hiccupped, sighed. Warm drops of thick blood fell on my bare feet from his head. This was unpleasant, but I was too frightened to move my feet away from those drops.	Сидоров, потягиваясь, икал, охал, с головы его на мою босую ступню падала тёмными каплями тяжёлая кровь, - это было неприятно, но со страху я не решался отодвинуть ногу из-под этой капели.
It was bitter. The sun shone festively out in the yard; the steps of the houses and the gate were decorated with young birch; to each pedestal were tied freshly cut branches of maple and mountain ash. The whole street was gay with foliage; everything was young, new. Ever since the morning I had felt that the spring holiday had come to stay, and that it had made life cleaner, brighter, and happier.	Было горько; на дворе сияет праздничный день, крыльцо дома, ворота убраны молодыми берёзками; к каждой тумбе привязаны свежесрубленные ветки клёна, рябины, вся улица весело зазеленела, всё так молодо, ново; с утра мне казалось, что весенний праздник пришёл надолго и с этого дня жизнь пойдёт чище, светлее, веселее.
The soldier was sick. The stifling odor of warm vodka and green onion filled the kitchen. Against the window were pressed dull, misty, broad faces, with flattened noses, and hands held against their cheeks, which made them look hideous.	Солдата стошнило, душный запах тёплой водки и зелёного лука наполнил кухню, к стёклам окна то и дело прилипают какие-то мутные, широкие рожи с раздавленными носами, ладони, приложенные к щекам, делают эти рожи безобразно ушастыми.
The soldier muttered as he recollected himself:	Солдат бормотал, вспоминая:
"What happened to me?	- Это - как же я?
Did I fall, Ermokhin?	Упал? Ермохин?
Go-o-od comrade!"	Хор-рош товарищ...
Then he began to cough, wept drunken tears, and groaned,	Потом стал кашлять, заплакал пьяными слезами и заныл:
"My little sister! my little sister!"	- Сестричка моя... сестрёнка...
He stood up, tottering, wet. He staggered, and, falling back heavily upon the bed, said, rolling his eyes strangely:	Встал на ноги, скользкий, мокрый и вонючий, пошатнулся и, шлёпнувшись на койку, сказал, странно ворочая глазами:
"They have quite killed me!"	- Совсем убили...
This struck me as funny.	Мне стало смешно.
"What the devil are you laughing at?" he asked, looking at me dully.	- Кто, чорт, смеётся? - спросил солдат, тупо глядя на меня.
"What is there to laugh at?	- Как ты смеёшься?
I am killed forever!"	Меня убили навсегда...
He began to hit out at me with both hands, muttering:	Он стал отталкивать меня обеими руками и бормотал:
"The first time was that of Elias the prophet; the second time, St. George on his steed; the third - Don't come near me!	- Первый срок - Илья пророк, второй - Егорий на коне, а третий - не ходи ко мне!
Go away, wolf!"	Пошёл прочь, волк...

"Don't be a fool!" I said.	Я сказал: - Не дури!
He became absurdly angry, roared, and stamped his feet.	Он нелепо рассердился, заорал, зашаркал ногами.
"I am killed, and you - "	- Меня убили, а ты...
With his heavy, slow, dirty hand he struck me in the eyes. I set up a howl, and blindly made for the yard, where I ran into Natalia leading Ermokhin by the arm, crying:	И тяжело, вялой, грязной рукою ударил меня по глазам, - я взвыл, ослеп и кое-как выскочил на двор, навстречу Наталье; она вела за руку Ермохина и покрикивала:
"Come along, horse!	- Иди, лошадь!
What is the matter with you?" she asked, catching hold of me.	Ты что? - поймав меня, спросила она.
"He has come to himself."	- Дерётся...
"Come to himself, eh?" she drawled in amazement. And drawing Ermokhin along, she said,	- Дерётся-а? - с удивлением протянула Наталья и, дёрнув Ермохина, сказала ему:
"Well, werwolf, you may thank your God for this!"	- Ну, леший, значит - благодари бога своего!
I washed my eyes with water, and, looking through the door of the passage, saw the soldiers make their peace, embracing each other and crying. Then they both tried to embrace Natalia, but she hit out at them, shouting:	Я промыл глаза водою и, глядя из сеней в дверь, видел, как солдаты мирились, обнимаясь и плача, потом оба стали обнимать Наталью, а она колотила их по рукам, вскрикивая:
"Take your paws off me, curs!	- Прочь лапы, псы!
What do you take me for?	Что я вам - потаскушка из ваших?
Make haste and get to sleep before your masters come home, or there will be trouble for you!"	Валитесь дрыхнуть, пока бар ваших дома нет, -ну, живо! А то беда будет вам!
She made them lie down as if they were little children, the one on the floor, the other on the pallet -bed, and when they began to snore, came out into the porch.	Она уложила их, как малых детей, одного - на полу, другого на койке, и, когда они захрапели, вышла в сени.
"I am in a mess, and I was dressed to go out visiting, too!	- Измазалась я вся, а - в гости одета!
Did he hit you"?	Ударил он тебя?..
What a fool!	Ишь ведь дурак какой!
That's what it does - vodka!	Вот она, водочка-то.
Don't drink, little fellow, never drink."	Не пей, паренёк, никогда не пей...
Then I sat on the bench at the gate with her, and asked how it was that she was not afraid of drunken people.	Потом я сидел с нею у ворот на лавочке и спрашивал, как это она не боится пьяных.
"I am not afraid of sober people, either. If they come near me, this is what they get!"	- Я и тверёзых не боюсь, они у меня - вот где!
She showed me her tightly clenched, red list.	- Она показала туго сжатый, красный кулак.

"My dead husband was also given to drink too much, and once when he was drunk I tied his hands and feet. When he had slept it off, I gave him a birching for his health. 'Don't drink; don't get drunk when you are married,' I said. 'Your wife should be your amusement, and not vodka.'	- У меня муженёк, покойник, тоже заливно пьянствовал, так я его, бывало, пьяненького-то, свяжу по рукам, по ногам, а проспится - стяну штаны с него да прутьями здоровыми и отхлещу: не пей, не пьянствуй, коли женился - жена тебе забава, а не водка!
Yes, I scolded him until I was tired, and after that he was like wax in my hands."	Да. Вспорю до устали, так он после этого как воск у меня...
"You are strong," I said, remembering the woman Eve, who deceived even God Himself.	- Сильная вы, - сказал я, вспомнив о женщине Еве, которая даже бога обманула.
Natalia replied, with a sigh:	Наталья сказал, вдохнув:
"A woman needs more strength than a man. She has to have strength enough for two, and God has bestowed it upon her.	- Бабе силы надо больше, чем мужику, ей на двоих силы-то надо бы, а господь обделил её!
Man is an unstable creature."	Мужик - человек неровный.
She spoke calmly, without malice, sitting with her arms folded over her large bosom, resting her back against the fence, her eyes fixed sadly on the dusty gutter full of rubbish.	Она говорила спокойно, беззлобно, сидела, сложив руки на большой груди, опираясь спиною о забор, печально уставив глаза на сорную, засыпанную щебнем дамбу.
Listening to her clever talk, I forgot all about the time. Suddenly I saw my master coming along arm in arm with the mistress. They were walking slowly, pompously, like a turkey-cock with his hen, and, looking at us attentively, said something to each other.	Я заслушался умных речей, забыл о времени и вдруг увидал на конце дамбы хозяйку под руку с хозяином; они шли медленно, важно, как индейский петух с курицей, и пристально смотрели на нас, что-то говоря друг другу.
I ran to open the front door for them, and as she came up the steps the mistress said to me, venomously:	Я побежал отпереть дверь парадного крыльца, отпер; подымаясь по лестнице, хозяйка ядовито сказала мне:
"So you are courting the washerwoman?	- С прачками любезничаешь?
Are you learning to carry on with ladies of that low class?"	Научился обхождению у нижней-то барыни?
This was so stupid that it did not even annoy me but I felt offended when the master said, laughing:	Это было до того глупо, что даже не задело меня; более обидным показалось, что хозяин, усмехнувшись, молвил:
"What do you expect? It is time."	- Что ж - пора!..
The next morning when I went into the shed for the wood I found an empty purse, in the square hole which was made for the hook of the door. As I had seen it many times in the hands of Sidorov I took it to him at once.	На другой день утром, спустившись в сарай за дровами, я нашёл у квадратной прорези для кошек, в двери сарая, пустой кошелёк; я десятки раз видел его в руках Сидорова и тотчас же отнёс ему.
"Where is the money gone?" he asked, feeling inside the purse with his fingers.	- А где же деньги? - спросил он, исследуя пальцем внутренность кошелька.
"Thirty rubles there were!	- Рубль тридцать?
Give them here!"	Давай сюда!

His head was enveloped in a turban formed of a towel. Looking yellow and wasted, he blinked at me angrily with his swollen eyes, and refused to believe that I had found the purse empty.	Голова у него была в чалме из полотенца; жёлтый, похудевший, он сердито мигал опухшими глазами и не верил, что я нашел кошелёк пустым.
Ermokhin came in and backed him up, shaking his head at me.	Пришёл Ермохин и начал убеждать его, кивая на меня:
"It is he who has stolen it. Take him to his master.	- Это он украл, он, веди его к хозяевам!
Soldiers do not steal from soldiers."	Солдат у солдата не украдёт!
These words made me think that he had stolen the money himself and had thrown the purse into my shed. I called out to his face, without hesitation:	Эти слова подсказали мне, что украл именно он, он же и подбросил кошелёк в сарай ко мне,- я тотчас крикнул ему в глаза:
"Liar! You stole it yourself!"	- Врёшь, ты украл!
I was convinced that I had guessed right when I saw his wooden face drawn crooked with fear and rage. As he writhed, he cried shrilly:	И окончательно убедился, что я прав в своей догадке, - его дубовое лицо исказилось страхом и гневом, он завертелся и завыл тонко:
"Prove it!"	- Докажи!
How could I prove it?	Чем бы я доказал?
Ermokhin dragged me, with a shout, across the yard. Sidorov followed us, also shouting. Several people put their heads out of the windows. The mother of Queen Margot looked on, smoking calmly.	Ермохин с криком вытащил меня на двор, Сидоров шёл за нами и тоже что-то кричал, из окон высунулись головы разных людей; спокойно покуривая, смотрела мать Королевы Марго.
I realized that I had fallen in the esteem of my lady, and I went mad.	Я понял, что пропал в глазах моей дамы, и -ошалел.
I remember the soldiers dragging me by the arms and my employers standing before them, sympathetically agreeing with them, as they listened to the com plaint. Also the mistress saying:	Помню - солдаты держали меня за руки, а хозяева стоят против них, сочувственно поддакивая друг другу, слушают жалобы, и хозяйка говорит уверенно:
"Of course he took it!	- Конечно, это его дело!
He was courting the washerwoman at the gate last evening, and he must have had some money. No one gets anything from her without money."	То-то он вчера с прачкой у ворот любезничал: значит, были деньги, от неё без денег ничего не возьмёшь...
"That's true," cried Ermokhin.	- Так точно! - кричал Ермохин.
I was swept off my feet, consumed by a wild rage. I began to abuse the mistress, and was soundly beaten.	Подо мною пол заходил, меня опалила дикая злоба, я заорал на хозяйку и был усердно избит.
But it was not so much the beating which tortured me as the thought of what my Queen Margot was now thinking of me.	Но не столько побои мучили меня, сколько мысль о том, что теперь думает обо мне Королева Марго.
How should I ever set myself right in her eyes?	Как оправдаюсь я перед ней?
Bitter were my thoughts in that dreadful time.	Солоно мне было в эти сквернейшие часы.
I did not strangle myself only because I had not the time to do so. Fortunately for me, the soldiers spread the story over the whole yard, the whole street, and in the evening, as I lay in the attic, I heard the loud voice of Natalia Kozlovski below.	На моё счастье, солдаты быстро разнесли эту историю по всему двору, по всей улице, и вечером, лёжа на чердаке, я услыхал внизу крик Натальи Козловской:

"No! Why should I hold my tongue?	- Нет, зачем я буду молчать!
No, my dear fellow, get away! Get along with you!	Нет, голубчик, иди-ка, иди!
Go away, I say!	Я говорю иди!
If you don't, I will go to your gentleman, and he will give you something!"	А то я к барину пойду, он тебя заставит...
I felt at once that this noise was about me.	Я сразу почувствовал, что этот шум касается меня.
She was shouting near our steps; her voice rang out loudly and triumphantly.	Кричала она около нашего крыльца, голос её звучал всё более громко и торжествующе.
"How much money did you show me yesterday?	- Ты вчера сколько мне показывал денег?
Where did you get it from? Tell us!"	Откуда они у тебя - расскажи.
Holding my breath with joy, I heard Sidorov drawl sadly:	Задыхаясь от радости, я слышал, как Сидоров уныло тянет:
"Ate, aze! Ermokhin - "	- Ай-яй, Ермохин...
"And the boy has had the blame for it? He has been beaten for it, eh?"	- А мальчишку ославили, избили, а?
I felt like running down to the yard, dancing there for joy, kissing the washerwoman out of gratitude; but at that moment, apparently from the window, my mistress cried:	Мне хотелось сбежать вниз на двор, плясать от радости, благодарно целовать прачку, но в это время, - должно быть, из окна, - закричала моя хозяйка:
"The boy was beaten because he was insolent. No one believed that he was a thief except you, you slut!"	- Мальчишку за то били, что он ругается, а что он вор - никто этого не думал, кроме тебя, халда!
"Slut yourself, madam! You are nothing better than a cow, if you will permit me to say so."	- Вы сами, сударыня, халда, корова вы этакая, позвольте вам сказать.
I listened to this quarrel as if it were music. My heart burned with hot tears of self-pity, and gratitude to Natalia. I held my breath in the effort to keep them back.	Я слушал эту брань, как музыку, сердце больно жгли горячие слёзы обиды и благодарности Наталье, я задыхался в усилиях сдержать их.
Then the master came slowly up to the attic, sat on a projecting beam near me, and said, smoothing his hair:	Потом на чердак медленно поднялся по лестнице хозяин, сел на связь стропил около меня и сказал, оправляя волосы:
"Well, brother Pyeshkov, and so you had nothing to do with it?"	- Что, брат, Пешк'ов, не везёт тебе?
I turned my face away without speaking.	Я молча отвернулся от него.
"All the same, your language was hideous," he went on. I announced quietly:	- А всё-таки ругаешься ты безобразно, -продолжал он, а я тихо объявил ему:
"As soon as I can get up I shall leave you."	- Когда встану - уйду от вас...
He sat on in silence, smoking a cigarette. Looking fixedly at its end, he said in a low voice:	Он посидел, помолчал, куря папироску, и, внимательно разглядывая конец её, сказал негромко:
"What of it? That is your business.	- Что же, твоё дело!
You are not a little boy any longer; you must look about and see what is the best thing for yourself."	Ты уж не маленький, сам гляди, как будет лучше для тебя...

Then he went away.	И ушёл.
As usual, I felt sorry for him.	Как всегда - было жалко его.
Four days after this I left that house.	На четвёртые сутки после этого - я ушёл из дома.
I had a passionate desire to say good-by to Queen Margot, but I had not the audacity to go to her, though I confess I thought that she would have sent for me herself.	Мне нестерпимо хотелось проститься с Королевой Марго, но у меня не хватило смелости пойти к ней, и, признаться, я ждал, что она сама позовёт меня.
When I bade good-by to the little girl I said:	Прощаясь с девочкой, я попросил:
"Tell your mother that I thank her very much, will you?"	- Скажи маме, что я очень благодарю её, очень! Скажешь?
"Yes, I will," she promised, and she smiled lovingly and tenderly.	- Скажу, - обещала она, ласково и нежно улыбаясь.
"Good-by till tomorrow, eh? Yes?"	- Прощай до завтра, да?
I met her again twenty years later, married to an officer in the gendarmerie.	Я встретил её лет через двадцать, замужем за офицером-жандармом.
CHAPTER XI	XI
ONCE more I became a washer-up on a steamboat, the Perm, a boat as white as a swan, spacious, and swift.	Я снова посудником на пароходе "Пермь", белом, как лебедь, просторном и быстром.
This time I was a "black" washer-up, or a "kitchen man." I received seven rubles a month, and my duties were to help the cook.	Теперь я "чёрный" посудник, или "кухонный мужик", я получаю семь рублей в месяц, моя обязанность - помогать поварам.
The steward, stout and bloated, was as bald as a billiard-ball. He walked heavily up and down the deck all day long with his hands clasped behind his back, like a boar looking for a shady corner on a sultry day.	Буфетчик, круглый и надутый спесью, лыс, как мяч; заложив руки за спину, он целые дни тяжело ходит по палубе, точно боров в знойный день ищет тенистый угол.
His wife flaunted herself in the buffet. She was a woman of about forty, handsome, but faded, and so thickly powdered that her colored dress was covered with the white, sticky dust that fell from her cheeks.	В буфете красуется его жена, дама лет за сорок, красивая, но измятая, напудренная до того, что со щёк её осыпается на яркое платье белая липкая пыль.
The kitchen was ruled over by an expensive cook, Ivan Ivanovich, whose surname was Medvyejenok. He was a small, stout man, with an aquiline nose and mocking eyes.	В кухне воеводит дорогой повар Иван Иванович, по прозвищу Медвежонок, маленький, полненький, с ястребиным носом и насмешливыми глазами.
He was a coxcomb, wore starched collars, and shaved every day. His cheeks were dark blue, and his dark mustaches curled upward. He spent all his spare moments in the arrangement of these mustaches, pulling at them with fingers stained by his work at the stove, and looking at them in a small hand-glass.	Он щёголь, носит крахмальные воротнички, ежедневно бреется, щёчки у него синие, тёмные усы подкручены вверх; в свободные минуты он непрерывно беспокоит усы, поправляя печёными красными пальцами, и всё смотрит в круглое ручное зеркальце.
The most interesting person on the boat was the stoker, Yaakov Shumov, a broad-chested, square man.	Самый интересный человек на пароходе - кочегар Яков Шумов, широкогрудый, квадратный мужик.