Отверженные (часть 2) английский и русский параллельные тексты

It served to receive the innocent whom society repulsed.	Это нужно было для того, чтобы приютить невинного, которого общество оттолкнуло от себя.
It served to diminish public crime.	Это нужно было для того, чтобы уменьшить общественную вину.
It was a lair open to one against whom all doors were shut.	Это была берлога, открытая для того, перед кем все двери были закрыты.
It seemed as though the miserable old mastodon, invaded by vermin and oblivion, covered with warts, with mould, and ulcers, tottering, worm-eaten, abandoned, condemned, a sort of mendicant colossus, asking alms in vain with a benevolent look in the midst of the crossroads, had taken pity on that other mendicant, the poor pygmy, who roamed without shoes to his feet, without a roof over his head, blowing on his fingers, clad in rags, fed on rejected scraps.	Казалось, жалкий, дряхлый, заброшенный мастодонт, покрытый грязью, наростами, плесенью и язвами, шатающийся, весь в червоточине, покинутый, осужденный, похожий на огромного нищего, который тщетно выпрашивал, как милостыню, доброжелательного взгляда на перекрестках, сжалился над другим нищим - над жалким пигмеем, который разгуливал без башмаков, не имел крыши над головой, согревал руки дыханием, был одет в лохмотья, питался отбросами.
That was what the elephant of the Bastille was good for.	Вот для чего нужен был бастильский слон.
This idea of Napoleon, disdained by men, had been taken back by God.	Мысль Наполеона, презренная людьми, была подхвачена богом.
That which had been merely illustrious, had become august.	То, что могло стать только славным, стало величественным.
In order to realize his thought, the Emperor should have had porphyry, brass, iron, gold, marble; the old collection of planks, beams and plaster sufficed for God.	Императору, для того чтобы осуществить задуманное, нужны были порфир, бронза, железо, золото, мрамор; богу было достаточно старых досок, балок и гипса.
The Emperor had had the dream of a genius; in that Titanic elephant, armed, prodigious, with trunk uplifted, bearing its tower and scattering on all sides its merry and vivifying waters, he wished to incarnate the people.	У императора был замысел гения: в этом исполинском слоне, вооруженном, необыкновенном, с поднятым хоботом, с башней на спине, с брызжущими вокруг него веселыми живительными струями воды, он хотел воплотить народ.
God had done a grander thing with it, he had lodged a child there.	Бог сделал нечто более великое: он дал в нем пристанище ребенку.
The hole through which Gavroche had entered was a breach which was hardly visible from the outside, being concealed, as we have stated, beneath the elephant's belly, and so narrow that it was only cats and homeless children who could pass through it.	Дыра, через которую проник Гаврош, была, как мы упомянули, едва видимой снаружи, скрытой под брюхом слона трещиной, столь узкой, что сквозь нее могли пролезть только кошки и дети.
"Let's begin," said Gavroche, "by telling the porter that we are not at home."	- Начнем вот с чего, - сказал Г аврош, - скажем привратнику, что нас нет дома.
And plunging into the darkness with the assurance of a person who is well acquainted with his apartments, he took a plank and stopped up the aperture.	Нырнув во тьму с уверенностью человека, знающего свое жилье, он взял доску и закрыл ею дыру.
Again Gavroche plunged into the obscurity.	Затем Гаврош снова нырнул во тьму.

The children heard the crackling of the match thrust into the phosphoric bottle.	Дети услышали потрескивание спички, погружаемой в бутылочку с фосфорным составом.
The chemical match was not yet in existence; at that epoch the Fumade steel represented progress.	Химических спичек тогда еще не существовало; огниво Фюмада олицетворяло в ту эпоху прогресс.
A sudden light made them blink; Gavroche had just managed to ignite one of those bits of cord dipped in resin which are called cellar rats.	Внезапный свет заставил их зажмурить глаза; Г аврош зажег конец фитиля, пропитанного смолой, так называемую "погребную крысу".
The cellar rat, which emitted more smoke than light, rendered the interior of the elephant confusedly visible.	"Погребная крыса" больше дымила, чем освещала, и едва позволяла разглядеть внутренность слона.
Gavroche's two guests glanced about them, and the sensation which they experienced was something like that which one would feel if shut up in the great tun of Heidelberg, or, better still, like what Jonah must have felt in the biblical belly of the whale.	Гости Гавроша, оглянувшись вокруг, испытали нечто подобное тому, что испытал бы человек, запертый в большую гейдельбергскую бочку или еще точнее, что должен был испытать Иона в чреве библейского кита.
An entire and gigantic skeleton appeared enveloping them.	Огромный скелет вдруг предстал пред ними и словно обхватил их.
Above, a long brown beam, whence started at regular distances, massive, arching ribs, represented the vertebral column with its sides, stalactites of plaster depended from them like entrails, and vast spiders' webs stretching from side to side, formed dirty diaphragms.	Длинная потемневшая верхняя балка, от которой на одинаковом расстоянии друг от друга отходили массивные выгнутые решетины, представляла собой хребет с ребрами; гипсовые сталактиты свешивались с них наподобие внутренностей; широкие полотнища паутины, простиравшиеся из конца в конец между боками слона, образовывали его запыленную диафрагму.
Here and there, in the corners, were visible large blackish spots which had the appearance of being alive, and which changed places rapidly with an abrupt and frightened movement.	Там и сям в углах можно было заметить большие, казавшиеся живыми, черноватые пятна, которые быстро перемещались резкими пугливыми движениями.
Fragments which had fallen from the elephant's back into his belly had filled up the cavity, so that it was possible to walk upon it as on a floor.	Обломки, упавшие сверху, со спины слона, заполнили впадину его брюха, так что там можно было ходить, словно по полу.
The smaller child nestled up against his brother, and whispered to him:-	Младший прижался к старшему и сказал вполголоса.
"It's black."	-Тут темно.
This remark drew an exclamation from Gavroche.	Эти слова вывели Гавроша из себя.
The petrified air of the two brats rendered some shock necessary.	Оцепенелый вид малышей настоятельно требовал некоторой встряски.
"What's that you are gabbling about there?" he exclaimed.	- Что вы мне голову морочите? - воскликнул он.
"Are you scoffing at me?	- Мы изволим потешаться?
Are you turning up your noses?	Мы разыгрываем привередников?
Do you want the Tuileries?	Вам нужно Тюильри?
Are you brutes?	Ну не скоты ли вы после этого?

Come, say!	Отвечайте!
I warn you that I don't belong to the regiment of simpletons.	Предупреждаю, я не из простаков!
Ah, come now, are you brats from the Pope's establishment?"	Подумаешь, детки из позолоченной клетки!
A little roughness is good in cases of fear.	Немного грубости при испуге не мешает.
It is reassuring.	Она успокаивает.
The two children drew close to Gavroche.	Дети подошли к Гаврошу.
Gavroche, paternally touched by this confidence, passed from grave to gentle, and addressing the smaller:-	Гаврош, растроганный таким доверием, , перешел "от строгости к отеческой" мягкости" и обратился к младшему:
"Stupid," said he, accenting the insulting word, with a caressing intonation, "it's outside that it is black.	- Дуралей! - сказал он, смягчая ругательство ласковым тоном. - Это на дворе темно.
Outside it's raining, here it does not rain; outside it's cold, here there's not an atom of wind; outside there are heaps of people, here there's no one; outside there ain't even the moon, here there's my candle, confound it!"	На дворе идет дождь, а здесь нет дождя; на дворе холодно, а здесь не дует; на дворе куча народа, а здесь никого; на дворе нет даже луны, а у нас свеча, черт возьми!
The two children began to look upon the apartment with less terror; but Gavroche allowed them no more time for contemplation.	Дети смелее начали осматривать помещение, но Г аврош не позволил им долго заниматься созерцанием.
"Quick," said he. And he pushed them towards what we are very glad to be able to call the end of the room.	- Живо! - крикнул он и подтолкнул их к тому месту, которое мы можем, к нашему великому удовольствию, назвать "глубиной комнаты".
There stood his bed.	Там находилась его постель.
Gavroche's bed was complete; that is to say, it had a mattress, a blanket, and an alcove with curtains.	Постель у Г авроша была настоящая, с тюфяком, с одеялом, в алькове, под пологом.
The mattress was a straw mat, the blanket a rather large strip of gray woollen stuff, very warm and almost new.	Тюфяком служила соломенная циновка, одеялом-довольно широкая попона из грубой серой шерсти, очень теплая и почти новая.
This is what the alcove consisted of:-	А вот что представлял собой альков.
Three rather long poles, thrust into and consolidated, with the rubbish which formed the floor, that is to say, the belly of the elephant, two in front and one behind, and united by a rope at their summits, so as to form a pyramidal bundle.	Три довольно длинные жерди, воткнутые - две спереди, одна сзади - в землю, то есть в гипсовый мусор, устилавший брюхо слона, и связанные веревкой на верхушке, образовывали нечто вроде пирамиды.
This cluster supported a trellis-work of brass wire which was simply placed upon it, but artistically applied, and held by fastenings of iron wire, so that it enveloped all three holes.	На ней держалась сетка из латунной проволоки, которая была просто-напросто наброшена сверху, но, искусно прилаженная и привязанная железной проволокой, целиком охватывала все три жерди.
A row of very heavy stones kept this network down to the floor so that nothing could pass under it.	Ряд больших камней вокруг этой сетки прикреплял ее к полу, так что нельзя было проникнуть внутрь.

This grating was nothing else than a piece of the brass screens with which aviaries are covered in menageries.	Эта сетка была не чем иным, как полотнищем проволочной решетки, которой огораживают птичьи вольеры в зверинцах.
Gavroche's bed stood as in a cage, behind this net.	Постель Гавроша под этой сетью была словно в клетке.
The whole resembled an Esquimaux tent.	Все вместе походило на чум эскимоса.
This trellis-work took the place of curtains.	Эта сетка и служила пологом.
Gavroche moved aside the stones which fastened the net down in front, and the two folds of the net which lapped over each other fell apart.	Г аврош отодвинул в сторону камни, придерживавшие ее спереди, и два ее полотнища, прилегавшие одно к другому, раздвинулись.
"Down on all fours, brats!" said Gavroche.	- Ну, малыши, на четвереньки! - скомандовал Гаврош.
He made his guests enter the cage with great precaution, then he crawled in after them, pulled the stones together, and closed the opening hermetically again.	Он осторожно ввел своих гостей в клетку, затем ползком пробрался вслед за ними, подвинул на место камни и плотно закрыл отверстие.
All three had stretched out on the mat.	Все трое растянулись на циновке.
Gavroche still had the cellar rat in his hand.	Дети, как ни были они малы, не могли бы выпрямиться во весь рост в этом алькове. Гаврош все еще держал в руке "погребную крысу".
"Now," said he, "go to sleep!	- Теперь, - сказал он, - дрыхните!
I'm going to suppress the candelabra."	Я сейчас потушу мой канделябр.
"Monsieur," the elder of the brothers asked Gavroche, pointing to the netting, "what's that for?"	- А это что такое, сударь? - спросил старший, показывая на сетку.
"That," answered Gavroche gravely, "is for the rats.	- Это от крыс, - важно ответил Гаврош.
Go to sleep!"	- Дрыхните!
Nevertheless, he felt obliged to add a few words of instruction for the benefit of these young creatures, and he continued:-	Все же он счел нужным прибавить несколько слов в поучение младенцам:
"It's a thing from the Jardin des Plantes.	- Эти штуки из Ботанического сада.
It's used for fierce animals.	Они для диких зверей.
There's a whole shopful of them there.	Тамыхъесь (там их есть) целый набор.
All you've got to do is to climb over a wall, crawl through a window, and pass through a door.	Тамтольнада (там только надо) перебраться через стену, влезть в окно и проползти под дверь.
You can get as much as you want."	И бери этого добра сколько хочешь.
As he spoke, he wrapped the younger one up bodily in a fold of the blanket, and the little one murmured:-"Oh! how good that is! It's warm!"	Сообщая им все эти сведения, он в то же время закрывал краем одеяла самого младшего. - Как хорошо! Как тепло! -пролепетал тот.
Gavroche cast a pleased eye on the blanket.	Гаврош устремил довольный взгляд на одеяло.
"That's from the Jardin des Plantes, too," said he.	- Это тоже из Ботанического сада, - сказал он.
"I took that from the monkeys."	- У обезьян забрал.

And, pointing out to the eldest the mat on which he was lying, a very thick and admirably made mat, he added:-	Указав старшему на циновку, на которой он лежал, очень толстую и прекрасно сплетенную, он сообщил:
"That belonged to the giraffe."	- А это было у жирафа.
After a pause he went on:-	И, помолчав, продолжал:
"The beasts had all these things.	- Все это принадлежало зверям.
I took them away from them.	Я у них отобрал.
It didn't trouble them.	Они не обиделись.
I told them:	Я им сказал:
' It's for the elephant.'"	"Это для слона".
He paused, and then resumed:-	Снова помолчав, он заметил:
"You crawl over the walls and you don't care a straw for the government.	- Перелезешь через стену, и плевать тебе на начальство.
So there now!"	И дело с концом.
The two children gazed with timid and stupefied respect on this intrepid and ingenious being, a vagabond like themselves, isolated like themselves, frail like themselves, who had something admirable and all-powerful about him, who seemed supernatural to them, and whose physiognomy was composed of all the grimaces of an old mountebank, mingled with the most ingenuous and charming smiles.	Мальчики изумленно, с боязливым почтением взирали на этого смелого и изобретательного человечка. Бездомный, как они, одинокий, как они, слабенький, как они, но вместе с тем изумительный и всемогущий, с физиономией, на которой гримасы старого паяца сменялись самой простодушной, самой очаровательной детской улыбкой, он казался им сверхъестественным существом.
"Monsieur," ventured the elder timidly, "you are not afraid of the police, then?"	- Сударь! - робко сказал старший. - А разве вы не боитесь полицейских?
Gavroche contented himself with replying:- "Brat! Nobody says 'police,' they say 'bobbies.'"	-Малыш! Говорят не "полицейские", а "фараоны"! - вот все, что ответил ему Гаврош.
The smaller had his eyes wide open, but he said nothing.	Младший смотрел широко открытыми глазами, но ничего не говорил.
As he was on the edge of the mat, the elder being in the middle, Gavroche tucked the blanket round him as a mother might have done, and heightened the mat under his head with old rags, in such a way as to form a pillow for the child.	Так как он лежал на краю циновки, а старший посредине, то Гаврош подоткнул ему одеяло, как это сделала бы мать, а циновку, где была его голова, приподнял, положив под нее старые тряпки, и устроил таким образом малышу подушку.
Then he turned to the elder:-	Потом он обернулся к старшему:
"Hey!	- Ну как?
We're jolly comfortable here, ain't we?"	Хорошо тут?
"Ah, yes!" replied the elder, gazing at Gavroche with the expression of a saved angel.	- Очень! - ответил старший, взглянув на Гавроша с видом спасенного ангела.
The two poor little children who had been soaked through, began to grow warm once more.	Бедные дети, промокшие насквозь, начали согреваться.

"Ah, by the way," continued Gavroche, "what were you bawling about?"	- Кстати, - снова заговорил Г аврош, - почему это вы давеча плакали?
And pointing out the little one to his brother:-	И, показав на младшего, продолжал:
"A mite like that, I've nothing to say about, but the idea of a big fellow like you crying! It's idiotic; you looked like a calf."	- Такой карапуз, как этот, пусть его; но взрослому, как ты, и вдруг реветь - это совсем глупо; точь-в-точь теленок.
"Gracious," replied the child, "we have no lodging."	- Ну да! -ответил тот. -Ведь у нас не было квартиры, и некуда было деваться.
"Bother!" retorted Gavroche, "you don't say 'lodgings,' you say 'crib.'"	-Птенцы! - заметил Гаврош. - Говорят не "квартира", а "домовуха".
"And then, we were afraid of being alone like that at night."	- А потом мы боялись остаться ночью одни.
"You don't say 'night,' you say 'darkmans.'"	- Говорят не "ночь", а "потьмуха".
"Thank you, sir," said the child.	- Благодарю вас, сударь, - ответил мальчуган.
"Listen," went on Gavroche, "you must never bawl again over anything.	- Послушай, -снова заговорил Гаврош ,-никогда не нужно хныкать из-за пустяков.
I'll take care of you.	Я буду о вас заботиться.
You shall see what fun we'll have.	Ты увидишь, как нам будет весело.
In summer, we'll go to the Glaciere with Navet, one of my pals, we'll bathe in the Gare, we'll run stark naked in front of the rafts on the bridge at Austerlitz,-that makes the laundresses raging.	Летом пойдем с Наве, моим приятелем, в Г ласьер, будем там купаться и бегать голышом по плотам у Аустерлицкого моста, чтобы побесить прачек.
They scream, they get mad, and if you only knew how ridiculous they are!	Они кричат, злятся, если бы ты знал, какие они потешные!
We'll go and see the man-skeleton.	Потом мы пойдем смотреть на человека-скелета.
And then I'll take you to the play.	Он живой. На Елисейских полях. Он худой, как щепка, этот чудак. Пойдем в театр.
I'll take you to see Frederick Lemaitre.	Я вас поведу на Фредерика Леметра.
I have tickets, I know some of the actors, I even played in a piece once.	У меня бывают билеты, я знаком с актерами. Один раз я даже играл.
There were a lot of us fellers, and we ran under a cloth, and that made the sea.	Мы были тогда малышами как вы, и бегали под холстом, получалось вроде моря.
I'll get you an engagement at my theatre.	Я вас определю в мой театр.
We'll go to see the savages.	И мы посмотрим с вами дикарей.
They ain't real, those savages ain't.	Только это не настоящие дикари.
They wear pink tights that go all in wrinkles, and you can see where their elbows have been darned with white.	На них розовое трико, видно, как оно морщится, а на локтях заштопано белыми нитками.
Then, we'll go to the Opera.	Затем мы отправимся в оперу.
We'll get in with the hired applauders.	Войдем туда вместе с клакерами.
The Opera claque is well managed.	Клака в опере очень хорошо налажена.

I wouldn't associate with the claque on the boulevard.	Ну, на бульвары-то я, конечно, не пошел бы с клакерами.
At the Opera, just fancy! some of them pay twenty sous, but they're ninnies.	В опере, представь себе, есть такие, которым платят по двадцать су, но это дурачье.
They're called dishclouts.	Их называют затычками.
And then we'll go to see the guillotine work.	А еще мы пойдем смотреть, как гильотинируют.
I'll show you the executioner.	Я вам покажу палача.
He lives in the Rue des Marais.	Он живет на улице Маре.
Monsieur Sanson.	Господин Сансон.
He has a letter-box at his door.	У него на дверях ящик для писем.
Ah! we'll have famous fun!"	Да, мы можем здорово развлечься!
At that moment a drop of wax fell on Gavroche's finger, and recalled him to the realities of life.	В это время на палец Г авроша упала капля смолы; это вернуло его к действительности.
"The deuce!" said he, "there's the wick giving out.	- А, черт! - воскликнул он. - Фитиль-то кончается!
Attention!	Внимание!
I can't spend more than a sou a month on my lighting.	Я не могу тратить больше одного су в месяц на освещение.
When a body goes to bed, he must sleep.	Если уж лег, так спи.
We haven't the time to read M. Paul de Kock's romances.	У нас нет времени читать романы господина Поль де Кока.
And besides, the light might pass through the cracks of the porte-cochere, and all the bobbies need to do is to see it."	К тому же свет может пробиться наружу сквозь щель наших ворот, и фараоны его заметят.
"And then," remarked the elder timidly,-he alone dared talk to Gavroche, and reply to him, "a spark might fall in the straw, and we must look out and not burn the house down."	- А потом, - робко вставил старший, осмеливавшийся разговаривать с Гаврошем и отвечать ему, - уголек может упасть на солому, надо быть осторожнее, чтобы не сжечь дом.
"People don't say 'burn the house down,'" remarked Gavroche, "they say 'blaze the crib.'"	-Говорят не "сжечь дом", а "подсушить мельницу", - поправил Гаврош.
The storm increased in violence, and the heavy downpour beat upon the back of the colossus amid claps of thunder.	Погода становилась все хуже. Сквозь раскаты грома было слышно, как барабанил ливень по спине колосса.
"You're taken in, rain!" said Gavroche. "It amuses me to hear the decanter run down the legs of the house.	-Обставили мы тебя, дождик! - сказал Гаврош -Забавно слушать, как по ногам нашего дома льется вода, точно из графина.
Winter is a stupid; it wastes its merchandise, it loses its labor, it can't wet us, and that makes it kick up a row, old water-carrier that it is."	Зима дураковата; зря губит свой товар, напрасно старается, ей не удастся нас подмочить; оттого она и брюзжит, старая водоноска.

This allusion to the thunder, all the consequences of which Gavroche, in his character of a philosopher of the nineteenth century, accepted, was followed by a broad flash of lightning, so dazzling that a hint of it entered the belly of the elephant through the crack.	Вслед за этим дерзким намеком на грозу, все последствия которого Г аврош в качестве философа XIX века взял на себя, сверкнула молния, столь ослепительная, что отблеск ее через щель проник в брюхо слона.
Almost at the same instant, the thunder rumbled with great fury.	Почти в то же мгновение неистово загремел гром.
The two little creatures uttered a shriek, and started up so eagerly that the network came near being displaced, but Gavroche turned his bold face to them, and took advantage of the clap of thunder to burst into a laugh.	Дети вскрикнули и вскочили так быстро, что едва не слетела сетка, но Г аврош повернул к ним свою смелую мордочку и разразился громким смехом:
"Calm down, children.	- Спокойно, ребята!
Don't topple over the edifice.	Не толкайте наше здание.
That's fine, first-class thunder; all right.	Великолепный гром, отлично!
That's no slouch of a streak of lightning.	Это тебе не тихоня-молния.
Bravo for the good God!	Браво, боженька!
Deuce take it! It's almost as good as it is at the Ambigu."	Честное слово, сработано не хуже, чем в театре Амбигю.
That said, he restored order in the netting, pushed the two children gently down on the bed, pressed their knees, in order to stretch them out at full length, and exclaimed:-	После этого он привел в порядок сетку, подтолкнул детей на постель, нажал им на колени, чтобы заставить хорошенько вытянуться, и вскричал:
"Since the good God is lighting his candle, I can blow out mine.	- Раз боженька зажег свою свечку, я могу задуть мою.
Now, babes, now, my young humans, you must shut your peepers.	Ребятам нужно спать, молодые люди.
It's very bad not to sleep.	Не спать- это очень плохо.
It'll make you swallow the strainer, or, as they say, in fashionable society, stink in the gullet.	Будет разить из дыхала, или, как говорят в хорошем обществе, вонять из пасти.
Wrap yourself up well in the hide!	Завернитесь хорошенько в одеяло!
I'm going to put out the light.	Я сейчас гашу свет.
Are you ready?"	Готовы?
"Yes," murmured the elder, "I'm all right.	- Да, - прошептал старший, - мне хорошо.
I seem to have feathers under my head."	Под головой словно пух.
"People don't say 'head,'" cried Gavroche, "they say 'nut'."	-Говорят не "голова", а "сорбонна"! - крикнул Гаврош.
The two children nestled close to each other, Gavroche finished arranging them on the mat, drew the blanket up to their very ears, then repeated, for the third time, his injunction in the hieratical tongue:-	Дети прижались друг к другу. Гаврош, наконец, уложил их на циновке как следует, натянул на них попону до самых ушей, потом в третий раз повторил на языке посвященных приказ:
"Shut your peepers!"	- Дрыхните!
And he snuffed out his tiny light.	И погасил фитилек.

Hardly had the light been extinguished, when a peculiar trembling began to affect the netting under which the three children lay.	Едва потух свет, как сетка, под которой лежали мальчики, стала трястись от каких-то странных толчков.
It consisted of a multitude of dull scratches which produced a metallic sound, as if claws and teeth were gnawing at the copper wire.	Послышалось глухое трение, сопровождавшееся металлическим звуком, точно множество когтей и зубов скребло медную проволоку.
This was accompanied by all sorts of little piercing cries.	Все это сопровождалось разнообразным пронзительным писком.
The little five-year-old boy, on hearing this hubbub overhead, and chilled with terror, jogged his brother's elbow; but the elder brother had already shut his peepers, as Gavroche had ordered.	Пятилетний малыш, услыхав у себя над головой этот оглушительный шум и похолодев от ужаса, толкнул локтем старшего брата, но старший брат уже "дрых", как ему велел Гаврош.
Then the little one, who could no longer control his terror, questioned Gavroche, but in a very low tone, and with bated breath:-	Тогда, не помня себя от страха, он отважился обратиться к Г аврошу, но совсем тихо, сдерживая дыхание:
"Sir?"	- Сударь!
"Hey?" said Gavroche, who had just closed his eyes.	- Что? - спросил уже засыпавший Гаврош.
"What is that?"	- А это что такое?
"It's the rats," replied Gavroche.	- Это крысы, - ответил Гаврош.
And he laid his head down on the mat again.	И снова опустил голову на циновку.
The rats, in fact, who swarmed by thousands in the carcass of the elephant, and who were the living black spots which we have already mentioned, had been held in awe by the flame of the candle, so long as it had been lighted; but as soon as the cavern, which was the same as their city, had returned to darkness, scenting what the good story-teller Perrault calls "fresh meat," they had hurled themselves in throngs on Gavroche's tent, had climbed to the top of it, and had begun to bite the meshes as though seeking to pierce this new-fangled trap.	Действительно, крысы, сотнями обитавшие в остове слона, - они-то и были теми живыми черными пятнами, о которых мы говорили, -держались на почтительном расстоянии, пока горела свеча, но как только эта пещера, представлявшая собой как бы их владения, погрузилась во тьму, они, учуяв то, что добрый сказочник Перро назвал "свежим мясцом", бросились стаей на палатку Гавроша, взобрались на самую верхушку и принялись грызть проволоку, словно пытаясь прорвать этот накомарник нового типа.
Still the little one could not sleep.	Между тем мальчуган не засыпал.
"Sir?" he began again.	- Сударь! - снова заговорил он.
"Hey?" said Gavroche.	-Ну?
"What are rats?"	- А что такое - крысы?
"They are mice."	- Это мыши.
This explanation reassured the child a little.	Объяснение Гавроша успокоило ребенка.
He had seen white mice in the course of his life, and he was not afraid of them.	Он уже видел белых мышей и не боялся их.
Nevertheless, he lifted up his voice once more.	Однако он еще раз спросил:
"Sir?"	- Сударь!
"Hey?" said Gavroche again.	-Ну?

"Why don't you have a cat?"	- Почему у вас нет кошки?
"I did have one," replied Gavroche, "I brought one here, but they ate her."	- У меня была кошка, - ответил Г аврош, - я ее сюда принес, но они ее съели.
This second explanation undid the work of the first, and the little fellow began to tremble again.	Это второе объяснение уничтожило благотворное действие первого: малыш снова задрожал от страха.
The dialogue between him and Gavroche began again for the fourth time:-	И разговор между ним и Гаврошем возобновился в четвертый раз.
"Monsieur?"	- Сударь!
"Hey?"	-Ну?
"Who was it that was eaten?"	- А кого же это съели?
"The cat."	- Кошку.
"And who ate the cat?"	- А кто съел кошку?
"The rats."	- Крысы.
"The mice?"	- Мыши?
"Yes, the rats."	- Да, крысы.
The child, in consternation, dismayed at the thought of mice which ate cats, pursued:-	Ребенок, удивившись, что здешние мыши едят кошек, продолжал:
"Sir, would those mice eat us?"	- Сударь! Значит, такие мыши и нас могут съесть?
"Wouldn't they just!" ejaculated Gavroche.	- Понятно! - ответил Гаврош.
The child's terror had reached its climax.	Страх ребенка достиг предела.
But Gavroche added:-	Но Гаврош прибавил:
"Don't be afraid.	- Не бойся!
They can't get in.	Они до нас не доберутся.
And besides, I'm here!	И, кроме того, я здесь!
Here, catch hold of my hand.	На, держи мою руку.
Hold your tongue and shut your peepers!"	Молчи и дрыхни!
At the same time Gavroche grasped the little fellow's hand across his brother.	Гаврош взял маленького за руку, протянув свою через голову его брата.
The child pressed the hand close to him, and felt reassured.	Тот прижался к этой руке и успокоился.
Courage and strength have these mysterious ways of communicating themselves.	Мужество и сила обладают таинственным свойством передаваться другим.
Silence reigned round them once more, the sound of their voices had frightened off the rats; at the expiration of a few minutes, they came raging back, but in vain, the three little fellows were fast asleep and heard nothing more.	Вокруг них снова воцарилась тишина, шум голосов напугал и отогнал крыс; когда через несколько минут они возвратились, то могли бесноваться вволю, - трое мальчуганов, погрузившись в сон, ничего не слышали.
The hours of the night fled away.	Ночные часы текли.

Darkness covered the vast Place de la Bastille.	Тьма покрывала огромную площадь Бастилии, зимний ветер с дождем налетал порывами.
A wintry gale, which mingled with the rain, blew in gusts, the patrol searched all the doorways, alleys, enclosures, and obscure nooks, and in their search for nocturnal vagabonds they passed in silence before the elephant; the monster, erect, motionless, staring open-eyed into the shadows, had the appearance of dreaming happily over his good deed; and sheltered from heaven and from men the three poor sleeping children.	Дозоры обшаривали ворота, аллеи, ограды, темные углы и в поисках ночных бродяг молча проходили мимо слона; чудище, застыв в своей неподвижности и устремив глаза во мрак, имело мечтательный вид, словно радовалось доброму делу, которое свершало, укрывая от непогоды и от людей бесприютных спящих детишек.
In order to understand what is about to follow, the reader must remember, that, at that epoch, the Bastille guard-house was situated at the other end of the square, and that what took place in the vicinity of the elephant could neither be seen nor heard by the sentinel.	Чтобы понять все нижеследующее, не лишним будет вспомнить, что в те времена полицейский пост Бастилии располагался на другом конце площади, и все происходившее возле слона не могло быть ни замечено, ни услышано часовым.
Towards the end of that hour which immediately precedes the dawn, a man turned from the Rue Saint-Antoine at a run, made the circuit of the enclosure of the column of July, and glided between the palings until he was underneath the belly of the elephant.	На исходе того часа, который предшествует рассвету, какой-то человек вынырнул из Сент -Антуанской улицы, перебежал площадь, обогнул большую ограду Июльской колонны и, проскользнув между досок забора, оказался под самым брюхом слона.
If any light had illuminated that man, it might have been divined from the thorough manner in which he was soaked that he had passed the night in the rain.	Если бы хоть малейший луч света упал на этого человека, то по его насквозь промокшему платью легко было бы догадаться, что он провел ночь под дождем.
Arrived beneath the elephant, he uttered a peculiar cry, which did not belong to any human tongue, and which a paroquet alone could have imitated.	Очутившись под слоном, он издал странный крик, не имевший отношения ни к какому человеческому языку; его мог бы воспроизвести только попугай.
Twice he repeated this cry, of whose orthography the following barely conveys an idea:-	Он повторил дважды этот крик, приблизительное представление о котором может дать следующее начертание:
"Kirikikiou!"	- Кирикикиу!
At the second cry, a clear, young, merry voice responded from the belly of the elephant:-	На второй крик из брюха слона ответил звонкий, веселый детский голос:
"Yes!"	- Здесь!
Almost immediately, the plank which closed the hole was drawn aside, and gave passage to a child who descended the elephant's leg, and fell briskly near the man.	Почти тут же доска, закрывавшая дыру, отодвинулась и открыла проход для ребенка, скользнувшего вниз по ноге слона и легко опустившегося подле этого человека.
It was Gavroche.	То был Гаврош.
The man was Montparnasse.	Человек был Моннарнас.
As for his cry of Kirikikiou,-that was, doubtless, what the child had meant, when he said:-	Что касается крика "кирикикиу", то, без сомнения, он обозначал именно то, что хотел сказать мальчик фразой:
"You will ask for Monsieur Gavroche."	"Спросишь господина Гавроша".

On hearing it, he had waked with a start, had crawled out of his "alcove," pushing apart the netting a little, and carefully drawing it together again, then he had opened the trap, and descended.	Услышав крик, он вскочил, выбрался из своего "алькова", слегка отодвинул сетку, которую потом опять тщательно задвинул, открыл люк и спустился вниз.
The man and the child recognized each other silently amid the gloom: Montparnasse confined himself to the remark:-	Мужчина и мальчик молча встретились в темноте.
"We need you.	Монпарнас сказал кратко:
Come, lend us a hand."	-Ты нам нужен. Поди, помоги нам.
The lad asked for no further enlightenment.	Мальчик не потребовал дальнейших объяснений.
"I'm with you," said he.	- Ладно, - сказал он.
And both took their way towards the Rue Saint-Antoine, whence Montparnasse had emerged, winding rapidly through the long file of market-gardeners' carts which descend towards the markets at that hour.	Оба пошли по направлению к Сент -Антуанской улице, откуда появился Монпарнас; быстро шагая, они пробирались сквозь длинную вереницу тележек огородников, обычно спешивших в этот час на рынок.
The market-gardeners, crouching, half-asleep, in their wagons, amid the salads and vegetables, enveloped to their very eyes in their mufflers on account of the beating rain, did not even glance at these strange pedestrians.	Сидевшие в тележках между грудами овощей полусонные огородники, закутанные из-за проливного дождя до самых глаз в плотные балахоны, даже не заметили этих странных прохожих.
CHAPTER III-THE VICISSITUDES OF FLIGHT	Глава третья ПЕРИПЕТИИ ПОБЕГА
This is what had taken place that same night at the La Force:-	Вот что случилось в ту ночь в тюрьме Форс.
An escape had been planned between Babet, Brujon, Guelemer, and Thenardier, although Thenardier was in close confinement.	Бабет, Брюжон, Живоглот и Тенардье, хотя последний и сидел в одиночке, уговорились о побеге.
Babet had arranged the matter for his own benefit, on the same day, as the reader has seen from Montparnasse's account to Gavroche.	Бабет "обработал дело" еще днем, как это явствует из сообщения Монпарнаса Гаврошу.
Montparnasse was to help them from outside.	Монпарнас должен был помогать им всем снаружи.
Brujon, after having passed a month in the punishment cell, had had time, in the first place, to weave a rope, in the second, to mature a plan.	Брюжон, проведя месяц в исправительной камере, на досуге, во-первых, ссучил веревку, во-вторых, тщательно обдумал план.
In former times, those severe places where the discipline of the prison delivers the convict into his own hands, were composed of four stone walls, a stone ceiling, a flagged pavement, a camp bed, a grated window, and a door lined with iron, and were called dungeons; but the dungeon was judged to be too terrible; nowadays they are composed of an iron door, a grated window, a camp bed, a flagged pavement, four stone walls, and a stone ceiling, and are called chambers of punishment.	В прежние времена эти места строгого заключения, где тюремная дисциплина предоставляет осужденного самому себе, состояли из четырех каменных стен, каменного потолка, пола из каменных плит, походной койки, зарешеченного окошечка, обитой железом двери и назывались "карцерами"; но карцер был признан слишком гнусным учреждением; теперь места заключения состоят из железной двери, зарешеченного окошечка, походной койки, пола из каменных плит, каменного потолка, каменных четырех стен и называются "исправительными камерами".

A little light penetrates towards midday.	В полдень туда проникает слабый свет.
The inconvenient point about these chambers which, as the reader sees, are not dungeons, is that they allow the persons who should be at work to think.	Неудобство этих камер, которые, как явствует из вышеизложенного, не суть карцеры, заключается в том, что в них позволяют размышлять тем существам, которых следовало бы заставить работать.
So Brujon meditated, and he emerged from the chamber of punishment with a rope.	Итак, Брюжон поразмыслил и, выйдя из исправительной камеры, захватил с собой веревку.
As he had the name of being very dangerous in the Charlemagne courtyard, he was placed in the New Building.	Его считали слишком опасным для двора Шарлемань, поэтому посадили в Новое здание.
The first thing he found in the New Building was Guelemer, the second was a nail; Guelemer, that is to say, crime; a nail, that is to say, liberty.	Первое, что он обрел в Новом здании, был Живоглот, второе - гвоздь; Живоглот означал преступление, гвоздь означал свободу.
Brujon, of whom it is high time that the reader should have a complete idea, was, with an appearance of delicate health and a profoundly premeditated languor, a polished, intelligent sprig, and a thief, who had a caressing glance, and an atrocious smile.	Брюжон, о котором пора уже составить себе полное представление, несмотря на тщедушный вид и умышленную, тонко рассчитанную вялость движений, был малый себе на уме, вежливый и смышленый, а кроме того, опытный вор, с ласковым взглядом и жестокой улыбкой.
His glance resulted from his will, and his smile from his nature.	Его взгляд был рожден его волей, улыбка натурой.
His first studies in his art had been directed to roofs. He had made great progress in the industry of the men who tear off lead, who plunder the roofs and despoil the gutters by the process called double pickings.	Первые опыты в своем искусстве он произвел над крышами; он далеко двинул вперед мастерство "свинцодеров", которые грабят кровли домов, срезая дождевые желоба приемом, именуемым "бычий пузырь".
The circumstance which put the finishing touch on the moment peculiarly favorable for an attempt at escape, was that the roofers were re-laying and re-jointing, at that very moment, a portion of the slates on the prison.	Назначенный день был особенно благоприятен для попытки побега, потому что кровельщики как раз в это время перекрывали и обновляли часть шиферной крыши тюрьмы.
The Saint-Bernard courtyard was no longer absolutely isolated from the Charlemagne and the Saint-Louis courts.	Двор Сен-Бернар теперь уже не был совершенно обособлен от двора Шарлемань и Сен -Луи.
Up above there were scaffoldings and ladders; in other words, bridges and stairs in the direction of liberty.	Наверху появились строительные леса и лестницы, другими словами - мосты и ступени на пути к свободе.
The New Building, which was the most cracked and decrepit thing to be seen anywhere in the world, was the weak point in the prison.	Новое здание, самое потрескавшееся и обветшалое здание на свете, было слабым местом тюрьмы.
The walls were eaten by saltpetre to such an extent that the authorities had been obliged to line the vaults of the dormitories with a sheathing of wood, because stones were in the habit of becoming detached and falling on the prisoners in their beds.	Стены от сырости были до такой степени изглоданы селитрой, что в общих камерах пришлось положить деревянную обшивку на своды, потому что от них отрывались камни, падавшие прямо на койки заключенных.

In spite of this antiquity, the authorities committed the error of confining in the New Building the most troublesome prisoners, of placing there "the hard cases," as they say in prison parlance.	Несмотря на такую ветхость Нового здания, администрация, совершая оплошность, сажала туда самых беспокойных арестантов, "особо опасных преступников", как принято выражаться.
The New Building contained four dormitories, one above the other, and a top story which was called the Bel-Air (Fine-Air).	Новое здание состояло из четырех общих камер, одна над другой, и чердачного помещения, именуемого "Вольный воздух".
A large chimney-flue, probably from some ancient kitchen of the Dukes de la Force, started from the ground floor, traversed all four stories, cut the dormitories, where it figured as a flattened pillar, into two portions, and finally pierced the roof.	Широкая печная труба, вероятно из какой-нибудь прежней кухни герцогов де ла Форс, начинавшаяся внизу, пересекала все четыре этажа, разрезала надвое все камеры, где она казалась чем-то вроде сплющенного столба, и даже пробивалась сквозь крышу.
Guelemer and Brujon were in the same dormitory.	Живоглот и Брюжон жили в одной камере.
They had been placed, by way of precaution, on the lower story.	Из предосторожности их поместили в нижнем этаже.
Chance ordained that the heads of their beds should rest against the chimney.	Случайно изголовья их постелей упирались в печную трубу.
Thenardier was directly over their heads in the top story known as Fine-Air.	Тенардье находился как раз над ними, на чердаке, на так называемом "Вольном воздухе".
The pedestrian who halts on the Rue Culture-Sainte-Catherine, after passing the barracks of the firemen, in front of the porte-cochere of the bathing establishment, beholds a yard full of flowers and shrubs in wooden boxes, at the extremity of which spreads out a little white rotunda with two wings, brightened up with green shutters, the bucolic dream of Jean Jacques.	Прохожий, который, минуя казарму пожарных, остановится на улице Нива св. Екатерины перед воротами бань, увидит двор, усаженный цветами и кустами в ящиках; в глубине двора развертываются два крыла небольшой белой ротонды, оживленной зелеными ставнями, -сельская греза Жан -Жака.
Not more than ten years ago, there rose above that rotunda an enormous black, hideous, bare wall by which it was backed up.	Не больше десяти лет тому назад над ротондой поднималась черная, огромная, страшная, голая стена, к которой примыкал этот домик.
This was the outer wall of La Force.	За нею-то и пролегала дорожка дозорных тюрьмы Форс.
This wall, beside that rotunda, was Milton viewed through Berquin.	Эта стена позади ротонды напоминала Мильтона, виднеющегося за Беркеном.
Lofty as it was, this wall was overtopped by a still blacker roof, which could be seen beyond.	Как ни была высока эта стена, над ней вставала еще выше, еще чернее кровля по другую ее сторону.
This was the roof of the New Building.	То была крыша Нового здания.
There one could descry four dormer-windows, guarded with bars; they were the windows of the Fine-Air.	В ней можно было различить четыре чердачных окошечка, забранных решеткой, - то были окна "Вольного воздуха".
A chimney pierced the roof; this was the chimney which traversed the dormitories.	Крышу прорезала труба, - то была труба, проходившая через общие камеры.

The Bel-Air, that top story of the New Building, was a sort of large hall, with a Mansard roof, guarded with triple gratings and double doors of sheet iron, which were studded with enormous bolts.	"Вольный воздух", чердак Нового здания, представлял собой нечто вроде огромного сарая, разделенного на отдельные мансарды, с тройными решетками на окнах и дверьми, обитыми листовым железом, сплошь усеянным шляпками огромных гвоздей.
When one entered from the north end, one had on one's left the four dormer-windows, on one's right, facing the windows, at regular intervals, four square, tolerably vast cages, separated by narrow passages, built of masonry to about the height of the elbow, and the rest, up to the roof, of iron bars.	Если войти туда с северной стороны, то четыре слуховых оконца окажутся слева, а справа -четыре квадратные камеры, довольно обширные, обособленные, разделенные узкими проходами, сложенные до подоконников из кирпича, а дальше, до самой крыши, - из железных брусьев.
Thenardier had been in solitary confinement in one of these cages since the night of the 3d of February.	Тенардье сидел в одной из этих камер с ночи 3 февраля.
No one was ever able to discover how, and by what connivance, he succeeded in procuring, and secreting a bottle of wine, invented, so it is said, by Desrues, with which a narcotic is mixed, and which the band of the Endormeurs, or Sleep-compellers, rendered famous.	Так и не было выяснено, каким образом, благодаря чьему соучастию ему удалось раздобыть и спрятать бутылку вина, смешанного с тем снотворным зельем, которое изобрел, как говорят, Деро, а шайка "усыпителей" прославила.
There are, in many prisons, treacherous employees, half-jailers, half-thieves, who assist in escapes, who sell to the police an unfaithful service, and who turn a penny whenever they can.	Во многих тюрьмах есть служащие-предатели, не то тюремщики, не то воры, способствующие побегам, вероломные слуги полиции, наживающиеся всеми правдами и неправдами.
On that same night, then, when Little Gavroche picked up the two lost children, Brujon and Guelemer, who knew that Babet, who had escaped that morning, was waiting for them in the street as well as Montparnasse, rose softly, and with the nail which Brujon had found, began to pierce the chimney against which their beds stood.	Итак, в ту ночь, когда Гаврош подобрал двух заблудившихся детей, Брюжон и Живоглот, зная, что Бабет, бежавший утром, поджидает их на улице вместе с Монпарнасом, тихонько встали и гвоздем, найденным Брюжоном, принялись сверлить печную трубу, возле которой стояли их кровати.
The rubbish fell on Brujon's bed, so that they were not heard.	Мусор падал на кровать Брюжона, поэтому не было слышно стука.
Showers mingled with thunder shook the doors on their hinges, and created in the prison a terrible and opportune uproar.	Ливень с градом и раскаты грома сотрясали двери и весьма кстати производили ужасный шум.
Those of the prisoners who woke, pretended to fall asleep again, and left Guelemer and Brujon to their own devices.	Проснувшиеся арестанты притворились, что снова заснули, предоставив Живоглоту и Брюжону заниматься своим делом.
Brujon was adroit; Guelemer was vigorous.	Брюжон был ловок, Живоглот силен.
Before any sound had reached the watcher, who was sleeping in the grated cell which opened into the dormitory, the wall had been pierced, the chimney scaled, the iron grating which barred the upper orifice of the flue forced, and the two redoubtable ruffians were on the roof.	Прежде чем какой бы то ни было звук достиг слуха надзирателя, спавшего в зарешеченной каморке с окошечком против камеры, стенка трубы была пробита, дымоход преодолен, железная решетка, закрывавшая верхнее отверстие трубы, взломана, и два опасных бандита оказались на кровле.
The wind and rain redoubled, the roof was slippery.	Дождь и ветер усилились, крыша была скользкая.
"What a good night to leg it!" said Brujon.	- Хороша потьмуха для вылета! -заметил Брюжон.

An abyss six feet broad and eighty feet deep separated them from the surrounding wall.	Пропасть, футов шести в ширину и восьмидесяти в глубину, отделяла их от стены у дорожки дозорных.
At the bottom of this abyss, they could see the musket of a sentinel gleaming through the gloom.	Они видели, как в глубине этой пропасти поблескивает в темноте ружье часового.
They fastened one end of the rope which Brujon had spun in his dungeon to the stumps of the iron bars which they had just wrenched off, flung the other over the outer wall, crossed the abyss at one bound, clung to the coping of the wall, got astride of it, let themselves slip, one after the other, along the rope, upon a little roof which touches the bath-house, pulled their rope after them, jumped down into the courtyard of the bath-house, traversed it, pushed open the porter's wicket, beside which hung his rope, pulled this, opened the porte-cochere, and found themselves in the street.	Прикрепив конец веревки, сплетенной Брюжоном в одиночке, к прутьям проломленной ими решетки наверху трубы и перекинув другой конец через стену дозорных, они перескочили смелым прыжком через пропасть, уцепились за гребень стены, перевалили через нее, соскользнули друг за другом по веревке на маленькую крышу, примыкавшую к баням, подтянули веревку, спрыгнули во двор бани, перебежали его, толкнули у будки привратника форточку, подле которой висел шнур, открывавший ворота, дернули его, отворили ворота и очутились на улице.
Three-quarters of an hour had not elapsed since they had risen in bed in the dark, nail in hand, and their project in their heads.	Не прошло и часа с тех пор, как они поднялись в темноте на своих койках, с гвоздем в руке, с планом бегства в мыслях.
A few moments later they had joined Babet and Montparnasse, who were prowling about the neighborhood.	Несколько мгновений спустя они присоединились к Бабету и Монпарнасу, бродившим поблизости.
They had broken their rope in pulling it after them, and a bit of it remained attached to the chimney on the roof.	Подтягивая веревку к себе, они ее оборвали, и один ее конец, привязанный к трубе, остался на крыше.
They had sustained no other damage, however, than that of scratching nearly all the skin off their hands.	Итак, ничего дурного с ними не случилось, если не считать того, что кожа у них на ладонях была содрана.
That night, Thenardier was warned, without any one being able to explain how, and was not asleep.	В эту ночь Тенардье был предупрежден, - каким образом, выяснить не удалось, - и не спал.
Towards one o'clock in the morning, the night being very dark, he saw two shadows pass along the roof, in the rain and squalls, in front of the dormer-window which was opposite his cage.	Около часа пополуночи, хотя ночь и была темным -темна, он увидел, что по крыше, в дождь и бурю, мимо слухового оконца, против его камеры, промелькнули две тени.
One halted at the window, long enough to dart in a glance.	Одна из них на миг задержалась перед оконцем.
This was Brujon.	То был Брюжон.
Thenardier recognized him, and understood.	Тенардье узнал его и понял.
This was enough.	Большего ему не требовалось.
Thenardier, rated as a burglar, and detained as a measure of precaution under the charge of organizing a nocturnal ambush, with armed force, was kept in sight.	Тенардье, попавшего в рубрику весьма опасных грабителей и заключенного по обвинению в устройстве ночной засады с вооруженным нападением, зорко охраняли.
The sentry, who was relieved every two hours, marched up and down in front of his cage with loaded musket.	Перед его камерой взад и вперед ходил сменявшийся каждые два часа караульный с заряженным ружьем.

The Fine-Air was lighted by a skylight.	Свеча в стенном подсвечнике освещала "Вольный воздух".
The prisoner had on his feet fetters weighing fifty pounds.	На ногах заключенного были железные кандалы весом в пятьдесят фунтов.
Every day, at four o'clock in the afternoon, a jailer, escorted by two dogs,-this was still in vogue at that time,-entered his cage, deposited beside his bed a loaf of black bread weighing two pounds, a jug of water, a bowl filled with rather thin bouillon, in which swam a few Mayagan beans, inspected his irons and tapped the bars.	Ежедневно, в четыре часа пополудни, сторож, под охраной двух догов, - в те времена так полагалось, - входил в камеру, клал возле его койки двухфунтовый черный хлеб, ставил кружку воды и миску с жидким супом, где плавало несколько бобов, затем осматривал кандалы и проверял рукой решетку.
This man and his dogs made two visits during the night.	Сторож с догами наведывался также два раза ночью.
Thenardier had obtained permission to keep a sort of iron bolt which he used to spike his bread into a crack in the wall, "in order to preserve it from the rats," as he said.	Тенардье добился разрешения оставить при себе нечто вроде железного шипа, которым он загонял в одну из щелей в стене хлебный мякиш - чтобы, мол, "крысы его самого не сожрали".
As Thenardier was kept in sight, no objection had been made to this spike.	Так как Тенардье был под непрерывным наблюдением, то эту железку сочли не опасной.
Still, it was remembered afterwards, that one of the jailers had said:	Однако позднее вспомнили, что один из сторожей сказал:
"It would be better to let him have only a wooden spike."	"Лучше оставить ему какую-нибудь деревяшку".
At two o'clock in the morning, the sentinel, who was an old soldier, was relieved, and replaced by a conscript.	В два часа ночи часового, старого солдата, сменил новичок.
A few moments later, the man with the dogs paid his visit, and went off without noticing anything, except, possibly, the excessive youth and "the rustic air" of the "raw recruit."	Немного погодя появился сторож с собаками и ушел, ничего не заметив, кроме того, что "пехтура" -часовой - совсем еще молокосос и что у него "глуповатый вид".
Two hours afterwards, at four o'clock, when they came to relieve the conscript, he was found asleep on the floor, lying like a log near Thenardier's cage.	Два часа спустя, то есть в четыре часа, когда пришли сменить новичка, он спал, свалившись, как колода, на пол, возле клетки Тенардье.
As for Thenardier, he was no longer there.	Самого Тенардье в ней уже не было.
There was a hole in the ceiling of his cage, and, above it, another hole in the roof.	Разбитые кандалы лежали на каменном полу. В потолке клетки виднелась дыра, а над нею -другая, в крыше.
One of the planks of his bed had been wrenched off, and probably carried away with him, as it was not found.	Одна доска из кровати была вырвана и, несомненно, унесена, так как ее не нашли.
They also seized in his cell a half-empty bottle which contained the remains of the stupefying wine with which the soldier had been drugged.	В камере обнаружили еще полупустую бутылку с остатком одурманивающего снадобья, которым был усыплен солдат.
The soldier's bayonet had disappeared.	Штык солдата исчез.
At the moment when this discovery was made, it was assumed that Thenardier was out of reach.	В ту минуту, когда было сделано это открытие, Тенардье считали вне пределов досягаемости.

The truth is, that he was no longer in the New Building, but that he was still in great danger.	На самом деле он хотя и был вне стен Нового здания, но далеко не в безопасности.
Thenardier, on reaching the roof of the New Building, had found the remains of Brujon's rope hanging to the bars of the upper trap of the chimney, but, as this broken fragment was much too short, he had not been able to escape by the outer wall, as Brujon and Guelemer had done.	Добравшись до крыши Нового здания, Тенардье нашел обрывок веревки Брюжона, свисавший с решетки, закрывающей верхнее отверстие печной трубы, но этот оборванный конец был слишком короток, и он не мог перемахнуть через дорожку дозорных, подобно Брюжону и Живоглоту.
When one turns from the Rue des Ballets into the Rue du Roi-de-Sicile, one almost immediately encounters a repulsive ruin.	Если свернуть с Балетной улицы на улицу Сицилийского короля, то почти тотчас направо вы увидите грязный пустырь.
There stood on that spot, in the last century, a house of which only the back wall now remains, a regular wall of masonry, which rises to the height of the third story between the adjoining buildings.	В прошлом столетии там находился дом, от которого осталась только задняя развалившаяся стена, достигавшая высоты третьего этажа соседних зданий.
This ruin can be recognized by two large square windows which are still to be seen there; the middle one, that nearest the right gable, is barred with a worm-eaten beam adjusted like a prop.	Эта развалина приметна по двум большим квадратным окнам, сохранившимся до сего времени; то, которое ближе к правому углу, перегорожено источенной червяками перекладиной, напоминающей изогнутую полоску на геральдическом щите.
Through these windows there was formerly visible a lofty and lugubrious wall, which was a fragment of the outer wall of La Force.	Сквозь эти окна в былые времена можно было увидеть высокую мрачную стену, которая являлась частью ограды вдоль дозорной дорожки тюрьмы Форс.
The empty space on the street left by the demolished house is half-filled by a fence of rotten boards, shored up by five stone posts.	Площадку, образовавшуюся среди улицы на месте развалившегося дома, в одном месте перегораживал забор из сгнивших досок, подпертый пятью каменными тумбами.
In this recess lies concealed a little shanty which leans against the portion of the ruin which has remained standing.	За ним притаилась хибарка, плотно прижавшаяся к уцелевшей стене.
The fence has a gate, which, a few years ago, was fastened only by a latch.	В заборе была калитка, несколько лет тому назад запиравшаяся только на щеколду.
It was the crest of this ruin that Thenardier had succeeded in reaching, a little after one o'clock in the morning.	На самом верху этой развалины и очутился Тенардье в три часа утра с минутами.
How had he got there?	Как он сюда добрался?
That is what no one has ever been able to explain or understand.	Этого никто не мог ни объяснить, ни понять.
The lightning must, at the same time, have hindered and helped him.	Молнии должны были и мешать ему и помогать.

Had he made use of the ladders and scaffoldings of the slaters to get from roof to roof, from enclosure to enclosure, from compartment to compartment, to the buildings of the Charlemagne court, then to the buildings of the Saint-Louis court, to the outer wall, and thence to the hut on the Rue du Roi-de-Sicile?	Пользовался ли он лестницами и мостками кровельщиков, чтобы, перебираясь с крыши на крышу, с ограды на ограду, с одного участка на другой, достигнуть строений на дворе Шарлемань, потом строений на дворе Сен -Луи, потом дорожки дозорных и отсюда уже развалины на улице Сицилийского короля?
But in that itinerary there existed breaks which seemed to render it an impossibility.	Но на этом пути были такие препятствия, что преодолеть их казалось невозможным.
Had he placed the plank from his bed like a bridge from the roof of the Fine-Air to the outer wall, and crawled flat, on his belly on the coping of the outer wall the whole distance round the prison as far as the hut?	Положил ли он доску от своей кровати в виде мостков с крыши "Вольного воздуха" на ограду дозорной дорожки и прополз на животе по гребню этой стены вокруг всей тюрьмы до самой развалины?
But the outer wall of La Force formed a crenellated and unequal line; it mounted and descended, it dropped at the firemen's barracks, it rose towards the bath-house, it was cut in twain by buildings, it was not even of the same height on the Hotel Lamoignon as on the Rue Pavee; everywhere occurred falls and right angles; and then, the sentinels must have espied the dark form of the fugitive; hence, the route taken by Thenardier still remains rather inexplicable.	Но гребень стены представлял собой неровную зубчатую линию. То поднимаясь, то опускаясь, она снижалась возле казармы пожарных, вздымалась подле здания бань; ее перерезали строения; она была неодинаковой высоты как над особняком Ламуаньона, так и на всей Мощеной улице, всюду на ней были скаты и прямые углы. Кроме того, часовые должны были видеть темный силуэт беглеца. Таким образом, путь, проделанный Тенардье, остается загадочным.
In two manners, flight was impossible.	Одним ли способом, другим ли - все равно бегство казалось невозможным.
Had Thenardier, spurred on by that thirst for liberty which changes precipices into ditches, iron bars into wattles of osier, a legless man into an athlete, a gouty man into a bird, stupidity into instinct, instinct into intelligence, and intelligence into genius, had Thenardier invented a third mode?	Но воспламененный той страшной жаждой свободы, которая превращает пропасти в канавы, железные решетки в ивовые плетенки, калеку в богатыря, подагрика в птицу, тупость в инстинкт, инстинкт в разум и разум в гениальность, Тенардье, быть может, изобрел и применил третий способ?
No one has ever found out.	Этого так и не узнали.
The marvels of escape cannot always be accounted for.	Не всегда можно понять, каким чудом осуществляется побег.
The man who makes his escape, we repeat, is inspired; there is something of the star and of the lightning in the mysterious gleam of flight; the effort towards deliverance is no less surprising than the flight towards the sublime, and one says of the escaped thief:	Повторяем: человек, спасающийся бегством, вдохновлен свыше; свет неведомых звезд и зарниц указует путь беглецу; порыв к свободе не менее поразителен, чем взлет крыльев к небесам, об убежавшем воре говорят:
"How did he contrive to scale that wall?" in the same way that one says of Corneille:	"Как ему удалось перебраться через эту крышу?" так же, как говорят о Корнеле:
"Where did he find the means of dying?"	"Где он нашел эту строчку: "Пусть умирает он"?

At all events, dripping with perspiration, drenched with rain, with his clothes hanging in ribbons, his hands flayed, his elbows bleeding, his knees torn, Thenardier had reached what children, in their figurative language, call the edge of the wall of the ruin, there he had stretched himself out at full length, and there his strength had failed him.	Как бы там ни было, обливаясь потом, промокнув под дождем, порвав одежду в клочья, ободрав руки, разбив в кровь локти, изранив колени, Тенардье добрался до того места разрушенной стены, которое дети на своем образном языке называют "ножиком"; там он растянулся во весь рост, и силы оставили его.
A steep escarpment three stories high separated him from the pavement of the street.	Отвесная крутизна высотой в три этажа отделяла его от мостовой.
The rope which he had was too short.	Взятая им с собой веревка была слишком коротка.
There he waited, pale, exhausted, desperate with all the despair which he had undergone, still hidden by the night, but telling himself that the day was on the point of dawning, alarmed at the idea of hearing the neighboring clock of Saint-Paul strike four within a few minutes, an hour when the sentinel was relieved and when the latter would be found asleep under the pierced roof, staring in horror at a terrible depth, at the light of the street lanterns, the wet, black pavement, that pavement longed for yet frightful, which meant death, and which meant liberty.	Он лежал здесь бледный, измученный, потерявший всякую надежду, пока еще скрытый ночью, но уже думая о приближающемся рассвете и испытывая ужас при мысли о том, что через несколько мгновений он услышит, как на соседней колокольне Сен -Поль пробьет четыре часа, - время, когда придут сменять часового и найдут его заснувшим под пробитой крышей; в оцепенении смотрел он при свете фонарей на черневшую внизу, на страшной глубине, мокрую мостовую, желанную и пугающую мостовую, которая была и смертью и свободой.
He asked himself whether his three accomplices in flight had succeeded, if they had heard him, and if they would come to his assistance.	Он спрашивал себя: удалось ли бежать трем его соучастникам, слышали ли они его, придут ли к нему на помощь?
He listened.	Он прислушивался.
With the exception of the patrol, no one had passed through the street since he had been there.	За исключением одного патруля, никто не прошел по улице с тех пор, как он был здесь.
Nearly the whole of the descent of the market-gardeners from Montreuil, from Charonne, from Vincennes, and from Bercy to the markets was accomplished through the Rue Saint-Antoine.	Почти все огородники из Монтрейля, Шарона, Венсена и Берси едут к рынку по улице Сент -Антуан.
Four o'clock struck.	Пробило четыре часа.
Thenardier shuddered.	Тенардье вздрогнул.
A few moments later, that terrified and confused uproar which follows the discovery of an escape broke forth in the prison.	Немного спустя в тюрьме начался тот смутный и беспорядочный шум, который следует за обнаруженным побегом.
The sound of doors opening and shutting, the creaking of gratings on their hinges, a tumult in the guard-house, the hoarse shouts of the turnkeys, the shock of musket-butts on the pavement of the courts, reached his ears.	До беглеца доносилось хлопанье открывавшихся и закрывавшихся дверей, скрежет решеток, шум переполоха и хриплые окрики тюремной стражи, стук ружейных прикладов о каменные плиты дворов.
Lights ascended and descended past the grated windows of the dormitories, a torch ran along the ridge-pole of the top story of the New Building, the firemen belonging in the barracks on the right had been summoned.	В зарешеченных окнах камер виднелись подымавшиеся и спускавшиеся с этажа на этаж огоньки. По чердаку Нового здания метался факел; из соседней казармы были вызваны пожарные.

Their helmets, which the torch lighted up in the rain, went and came along the roofs.	Их каски, освещенные факелом, блестели под дождем, мелькая на крышах.
At the same time, Thenardier perceived in the direction of the Bastille a wan whiteness lighting up the edge of the sky in doleful wise.	Наконец Тенардье увидел в сторона Бастилии белесый отсвет, зловеще высветливший край неба.
He was on top of a wall ten inches wide, stretched out under the heavy rains, with two gulfs to right and left, unable to stir, subject to the giddiness of a possible fall, and to the horror of a certain arrest, and his thoughts, like the pendulum of a clock, swung from one of these ideas to the other:	Он лежал, вытянувшись на стене шириной в десять дюймов, под ливнем, меж двух пропастей, слева и справа, боясь шевельнуться, терзаемый страхом перед возможностью падения, отчего у него кружилась голова, и ужасом перед неминуемым арестом, и мысль его, подобно языку колокола, колебалась между двумя исходами:
"Dead if I fall, caught if I stay."	"Смерть, если я упаду, каторга, если я здесь останусь".
In the midst of this anguish, he suddenly saw, the street being still dark, a man who was gliding along the walls and coming from the Rue Pavee, halt in the recess above which Thenardier was, as it were, suspended.	Весь во власти этой мучительной тревоги, он, хотя было еще совсем темно, вдруг увидел человека, пробиравшегося вдоль стен; миновав Мощеную улицу, тот остановился у пустыря, над которым как бы повис Тенардье.
Here this man was joined by a second, who walked with the same caution, then by a third, then by a fourth.	К этому человеку присоединился второй, шедший с такой же осторожностью, затем третий, затем четвертый.
When these men were re-united, one of them lifted the latch of the gate in the fence, and all four entered the enclosure in which the shanty stood.	Когда эти люди собрались, один из них поднял щеколду дверцы в заборе, и все четверо вошли в ограду, где была хибарка.
They halted directly under Thenardier.	Они оказались как раз под Тенардье.
These men had evidently chosen this vacant space in order that they might consult without being seen by the passers-by or by the sentinel who guards the wicket of La Force a few paces distant.	Очевидно, эти люди сошлись на пустыре, чтобы переговорить незаметно для прохожих и часового, охранявшего калитку тюрьмы Форс в нескольких шагах от них.
It must be added, that the rain kept this sentinel blocked in his box.	Не лишним будет заметить что дождь держал этого стража под арестом в его будке.
Thenardier, not being able to distinguish their visages, lent an ear to their words with the desperate attention of a wretch who feels himself lost.	Тенардье не мог рассмотреть лица неизвестных и стал прислушиваться к их разговору с тупым вниманием несчастного, который чувствует, что он погиб.
Thenardier saw something resembling a gleam of hope flash before his eyes,-these men conversed in slang.	Перед глазами Тенардье мелькнул слабый проблеск надежды эти люди говорили на арго.
The first said in a low but distinct voice:-	Первый сказал тихо, но отчетливо.
"Let's cut. What are we up to here?"	- Шлепаем дальше, чего нам тутго маячить?
The second replied:	Второй отвечал:
"It's raining hard enough to put out the very devil's fire.	- Этот дождь заплюет самое дедерово пекло.
And the bobbies will be along instanter.	Да и легавые могут прихлить.
There's a soldier on guard yonder.	Вон один держит свечу на взводе.

We shall get nabbed here."	Еще засыплемся туткайль.
These two words, icigo and icicaille, both of which mean ici, and which belong, the first to the slang of the barriers, the second to the slang of the Temple, were flashes of light for Thenardier.	Эти два слова тутго и туткайль, обозначавшие тут - первое на арго застав, второе - Тампля, были лучами света для Тенардье.
By the icigo he recognized Brujon, who was a prowler of the barriers, by the icicaille he knew Babet, who, among his other trades, had been an old-clothes broker at the Temple.	По тутго он узнал Брюжона, "хозяина застав", а по туткайль -Бабета, который, не считая других своих специальностей, побывал и перекупщиком в тюрьме Тампль.
The antique slang of the great century is no longer spoken except in the Temple, and Babet was really the only person who spoke it in all its purity.	Старое арго восемнадцатого века было в употреблении только в Тампле, и только один Бабет чисто говорил на нем.
Had it not been for the icicaille, Thenardier would not have recognized him, for he had entirely changed his voice.	Без этого "туткайль" Тенардье не узнал бы его, так как он совсем изменил свой голос.
In the meanwhile, the third man had intervened.	Тем временем в разговор вмешался третий.
"There's no hurry yet, let's wait a bit.	- Торопиться некуда. Подождем немного.
How do we know that he doesn't stand in need of us?"	Кто сказал, что он не нуждается в нашей помощи?
By this, which was nothing but French, Thenardier recognized Montparnasse, who made it a point in his elegance to understand all slangs and to speak none of them.	По этим словам, по этой правильной французской речи Тенардье узнал Монпарнаса, который был до того благовоспитан, что не пользовался ни одним из этих наречий, хотя понимал все.
As for the fourth, he held his peace, but his huge shoulders betrayed him.	Четвертый молчал, но его выдавали широкие плечи.
Thenardier did not hesitate. It was Guelemer.	Тенардье не сомневался: то был Живоглот.
Brujon replied almost impetuously but still in a low tone:-	Брюжон возразил запальчиво, но все так же тихо:
"What are you jabbering about?	- Что ты там звонишь?
The tavern-keeper hasn't managed to cut his stick.	Обойщик не мог плейтовать.
He don't tumble to the racket, that he don't!	Он штукарить не умеет, куда ему!
You have to be a pretty knowing cove to tear up your shirt, cut up your sheet to make a rope, punch holes in doors, get up false papers, make false keys, file your irons, hang out your cord, hide yourself, and disguise yourself!	Расстрочить свой балахон, подрать пеленки, скрутить шнурочек, продырявить заслонки, смастерить липу, отмычки, распилить железки, вывести шнурочек наружу, нырнуть, подрумяниться, -тут нужно быть жохом!
The old fellow hasn't managed to play it, he doesn't understand how to work the business."	Старикан этого не может, он не деловой парень!
Babet added, still in that classical slang which was spoken by Poulailler and Cartouche, and which is to the bold, new, highly colored and risky argot used by Brujon what the language of Racine is to the language of Andre Chenier:-	Бабет, все на том же классическом арго, на котором говорили Пулалье и Картуш и которое относится к наглому, новому, красочному и смелому арго Брюжона так же, как язык Расина к языку Андре Шенье, сказал:
"Your tavern-keeper must have been nabbed in the act.	- Твой обойщик сгорел.
You have to be knowing. He's only a greenhorn.	Нужно быть мазом, а это мазурик.

He must have let himself be taken in by a bobby, perhaps even by a sheep who played it on him as his pal.	Его провел шпик, может быть, даже наседка, с которой он покумился.
Listen, Montparnasse, do you hear those shouts in the prison?	Слушай, Монпарнас- ты слышишь, как вопят в академии?
You have seen all those lights.	Видишь огни?
He's recaptured, there!	Он завалился, ясно!
He'll get off with twenty years.	Заработал двадцать лет.
I ain't afraid, I ain't a coward, but there ain't anything more to do, or otherwise they'd lead us a dance.	Я не боюсь, не трусливого десятка, сами знаете, но пора дать винта, иначе мы у них попляшем.
Don't get mad, come with us, let's go drink a bottle of old wine together."	Не дуйся, пойдем, высушим бутылочку старого винца.
"One doesn't desert one's friends in a scrape," grumbled Montparnasse.	- Друзей в беде не оставляют, - проворчал Монпарнас.
"I tell you he's nabbed!" retorted Brujon.	- Я тебе звоню, что у него боль, - ответил Брюжон.
"At the present moment, the inn-keeper ain't worth a ha'penny.	- Сейчас обойщика душа не стоит и гроша.
We can't do nothing for him.	Мы ничего не можем сделать.
Let's be off.	Смотаемся отсюда.
Every minute I think a bobby has got me in his fist."	И уже чувствую, как фараон берет меня за шиворот.
Montparnasse no longer offered more than a feeble resistance; the fact is, that these four men, with the fidelity of ruffians who never abandon each other, had prowled all night long about La Force, great as was their peril, in the hope of seeing Thenardier make his appearance on the top of some wall.	Монпарнас сопротивлялся слабо: действительно, эта четверка, с той верностью друг другу в беде, которая свойственна бандитам, всю ночь бродила вокруг тюрьмы Форс, как ни было это опасно, в надежде увидеть Тенардье на верхушке какой-нибудь стены.
But the night, which was really growing too fine,-for the downpour was such as to render all the streets deserted,-the cold which was overpowering them, their soaked garments, their hole-ridden shoes, the alarming noise which had just burst forth in the prison, the hours which had elapsed, the patrol which they had encountered, the hope which was vanishing, all urged them to beat a retreat.	Но эта ночь, становившаяся, пожалуй, уж чересчур удачной, - был такой ливень, что все улицы опустели, - пробиравший их холод, промокшая одежда, дырявая обувь, тревога, поднявшаяся в тюрьме, истекшее время, встреченные патрули, остывшая надежда, снова возникший страх, - все это склоняло их к отступлению.
Montparnasse himself, who was, perhaps, almost Thenardier's son-in-law, yielded.	Сам Монпарнас, который, возможно, приходился до некоторой степени зятем Тенардье, и тот сдался.
A moment more, and they would be gone.	Еще одна минута, и они бы ушли.
Thenardier was panting on his wall like the shipwrecked sufferers of the Meduse on their raft when they beheld the vessel which had appeared in sight vanish on the horizon.	Тенардье тяжело дышал на своей стене, подобно потерпевшему крушение с "Медузы", который, сидя на плоту, видит, как появившийся было корабль снова исчезает на горизонте.

He dared not call to them; a cry might be heard and ruin everything. An idea occurred to him, a last idea, a flash of inspiration; he drew from his pocket the end of Brujon's rope, which he had detached from the chimney of the New Building, and flung it into the space enclosed by the fence.	Он не осмеливался их позвать - если бы его крик услышал часовой, это погубило бы все; но у него возникла мысль, последний чуть брезжущий луч надежды: он вытащил из кармана конец веревки Брюжона, которую отвязал от печной трубы Нового здания, и бросил се за ограду.
This rope fell at their feet.	Веревка упала к их ногам.
"A widow," said Babet.	- Удавка! -сказал Бабет.
"My tortouse!" said Brujon.	- Мой шнурочек! -подтвердил Брюжон.
"The tavern-keeper is there," said Montparnasse.	- Трактирщик здесь, - заключил Монпарнас
They raised their eyes. Thenardier thrust out his head a very little.	Они подняли глаза, Тенардье приподнял голову над стеной.
"Quick!" said Montparnasse, "have you the other end of the rope, Brujon?"	- Живо! - сказал Монпарнас. - Другой конец веревки у тебя, Брюжон?
"Yes."	- Да.
"Knot the two pieces together, we'll fling him the rope, he can fasten it to the wall, and he'll have enough of it to get down with."	- Свяжи концы вместе, мы бросим ему веревку, он прикрепит ее к стене, этого хватит, чтобы спуститься.
Thenardier ran the risk, and spoke:-	Тенардье отважился подать голос:
"I am paralyzed with cold."	- Я промерз до костей.
"We'll warm you up."	- Согреешься.
"I can't budge."	-Я не могу шевельнуться.
"Let yourself slide, we'll catch you."	-Ты только скользнешь вниз, мы тебя подхватим.
"My hands are benumbed."	- У меня окоченели руки.
"Only fasten the rope to the wall."	- Привяжи только веревку к стене.
"I can't."	-Я не могу.
"Then one of us must climb up," said Montparnasse.	- Нужно кому-нибудь из нас подняться к нему, -сказал Монпарнас.
"Three stories!" ejaculated Brujon.	- На третий этаж! -заметил Брюжон.
An ancient plaster flue, which had served for a stove that had been used in the shanty in former times, ran along the wall and mounted almost to the very spot where they could see Thenardier.	Старый оштукатуренный дымоход, выходивший из печки, которую некогда топили в лачуге, тянулся вдоль стены и доходил почти до того места, где был Тенардье.
This flue, then much damaged and full of cracks, has since fallen, but the marks of it are still visible.	Эта труба, в то время сильно потрескавшаяся и выщербленная, впоследствии обрушилась, но следы ее видны и сейчас.
It was very narrow.	Она была очень узкая.
"One might get up by the help of that," said Montparnasse.	- Можно взобраться по ней, - сказал Монпарнас.
"By that flue?" exclaimed Babet, "a grown-up cove, never! it would take a brat."	- По этой трубе? - вскричал Бабет. - Мужчине -никогда. Здесь нужен малек.
"A brat must be got," resumed Brujon.	- Нужен малыш, - подтвердил Брюжон.

"Where are we to find a young 'un?" said Guelemer.	-Где бы найти ребятенка? - спросил Живоглог.
"Wait," said Montparnasse.	- Подождите, - сказал Монпарнас.
"I've got the very article."	- Я придумал.
He opened the gate of the fence very softly, made sure that no one was passing along the street, stepped out cautiously, shut the gate behind him, and set off at a run in the direction of the Bastille.	Он приоткрыл калитку, удостоверился, что на улице никого нет, осторожно вышел, закрыл за собою калитку и бегом пустился к Бастилии.
Seven or eight minutes elapsed, eight thousand centuries to Thenardier; Babet, Brujon, and Guelemer did not open their lips; at last the gate opened once more, and Montparnasse appeared, breathless, and followed by Gavroche.	Прошло минут семь, восемь - восемь тысяч веков для Тенардье; Бабет, Брюжон и Живоглот не проронили ни слова; калитка наконец снова открылась, и в ней показался запыхавшийся Монпарнас в сопровождении Гавроша.
The rain still rendered the street completely deserted.	Улица из-за дождя была по-прежнему пустынна.
Little Gavroche entered the enclosure and gazed at the forms of these ruffians with a tranquil air.	Г аврош вошел и спокойно оглядел эти разбойничьи физиономии.
The water was dripping from his hair.	Вода капала с его волос.
Guelemer addressed him:- "Are you a man, young 'un?"	- Малыш! Мужчина ты или нет? - обратился к нему Живоглот.
Gavroche shrugged his shoulders, and replied:- "A young 'un like me's a man, and men like you are babes."	Гаврош пожал плечами. - Такой малыш, как я, -мужчина, а такие мужчины, как вы, - мелюзга, ответил он.
"The brat's tongue's well hung!" exclaimed Babet.	- Как у малька здорово звякает звонок! - вскричал Бабет.
"The Paris brat ain't made of straw," added Brujon.	- Пантенский малыш - не мокрая мышь, - добавил Брюжон.
"What do you want?" asked Gavroche.	- Ну? Что же вам нужно? -спросил Гаврош.
Montparnasse answered:- "Climb up that flue."	- Вскарабкаться по этой трубе, -ответил Монпарнас.
"With this rope," said Babet.	- С этой удавкой, -заметил Бабет.
"And fasten it," continued Brujon.	- И прикрутить шнурок, - продолжал Брюжон.
"To the top of the wall," went on Babet.	- К верху стены, - вставил Бабет.
"To the cross-bar of the window," added Brujon.	- К перекладине в стекляшке, - прибавил Брюжон.
"And then?" said Gavroche.	- А дальше? - спросил Гаврош.
"There!" said Guelemer.	- Все, - заключил Живоглот.
The gamin examined the rope, the flue, the wall, the windows, and made that indescribable and disdainful noise with his lips which signifies:-	Мальчуган осмотрел веревку, трубу, стену окна и произвел губами тот непередаваемый и презрительный звук, который обозначает:
"Is that all!"	"Только-то?"
"There's a man up there whom you are to save," resumed Montparnasse.	- Там наверху человек, надо его спасти, -сказал Монпарнас.
"Will you?" began Brujon again.	- Согласен? - спросил Брюжон.

"Greenhorn!" replied the lad, as though the question appeared a most unprecedented one to him. And he took off his shoes.	- Дурачок! - ответил мальчик, как будто вопрос представлялся ему оскорбительным, и снял башмаки.
Guelemer seized Gavroche by one arm, set him on the roof of the shanty, whose worm-eaten planks bent beneath the urchin's weight, and handed him the rope which Brujon had knotted together during Montparnasse's absence.	Живоглот подхватил Гавроша, поставил его на крышу лачуги, прогнившие доски которой гнулись под его тяжестью, и передал ему веревку, связанную Брюжоном надежным узлом во время отсутствия Монпарнаса.
The gamin directed his steps towards the flue, which it was easy to enter, thanks to a large crack which touched the roof.	Мальчишка направился к трубе, в которую было легко проникнуть благодаря широкой расселине у самой крыши.
At the moment when he was on the point of ascending, Thenardier, who saw life and safety approaching, bent over the edge of the wall; the first light of dawn struck white upon his brow dripping with sweat, upon his livid cheek-bones, his sharp and savage nose, his bristling gray beard, and Gavroche recognized him.	В ту минуту, когда он собирался влезть в трубу, Тенардье, увидев приближающееся спасение и жизнь, наклонился над стеной; слабые лучи зари осветили его потный лоб, его посиневшие щеки, заострившийся хищный нос, всклокоченную седую бороду, и Гаврош его узнал.
"Hullo! it's my father!	- Смотри-ка, - сказал он, - да это папаша!..
Oh, that won't hinder."	Ну ладно, пускай его!
And taking the rope in his teeth, he resolutely began the ascent.	Взяв веревку в зубы, он решительно начал подниматься.
He reached the summit of the hut, bestrode the old wall as though it had been a horse, and knotted the rope firmly to the upper cross-bar of the window.	Добравшись до верхушки развалины, он сел верхом на старую стену, точно на лошадь, и крепко привязал веревку к поперечине окна.
A moment later, Thenardier was in the street.	Мгновенье спустя Тенардье был на улице.
As soon as he touched the pavement, as soon as he found himself out of danger, he was no longer either weary, or chilled or trembling; the terrible things from which he had escaped vanished like smoke, all that strange and ferocious mind awoke once more, and stood erect and free, ready to march onward.	Как только он коснулся ногами мостовой, как только почувствовал себя вне опасности, ни усталости, ни холода, ни страха как не бывало; все то ужасное, от чего он избавился, рассеялось, как дым; его странный, дикий ум пробудился и, почуяв свободу, воспрянул, готовый к дальнейшей деятельности.
These were this man's first words:-	Вот каковы были первые слова этого человека:
"Now, whom are we to eat?"	- Кого мы теперь будем есть?
It is useless to explain the sense of this frightfully transparent remark, which signifies both to kill, to assassinate, and to plunder.	Не стоит объяснять смысл этого слова, до ужаса ясного, обозначавшегоубивать, мучить и грабить.
To eat, true sense: to devour.	Истинный смысл слова есть -это пожирать.
"Let's get well into a corner," said Brujon. "Let's settle it in three words, and part at once.	- Надо смываться, -сказал Брюжон. -Кончим в двух словах и разойдемся.
There was an affair that promised well in the Rue Plumet, a deserted street, an isolated house, an old rotten gate on a garden, and lone women."	Попалось тут хорошенькое дельце на улице Плюме: улица пустынная, дом на отшибе, сад со старой ржавой решеткой, в доме одни женщины.
"Well! why not?" demanded Thenardier.	- Отлично! Почему же нет? - спросил Тенардье.

"Your girl, Eponine, went to see about the matter," replied Babet.	- Твоя дочка Эпонина ходила туда, - ответил Бабет.
"And she brought a biscuit to Magnon," added Guelemer.	- И принесла сухарь Маньон, - прибавил Живоглот.
"Nothing to be made there."	- Там делать нечего.
"The girl's no fool," said Thenardier.	- Дочка не дура, - заметил Тенардье.
"Still, it must be seen to."	- А все-таки надо посмотреть.
"Yes, yes," said Brujon, "it must be looked up."	- Да, да, -сказал Брюжон, -надо посмотреть.
In the meanwhile, none of the men seemed to see Gavroche, who, during this colloquy, had seated himself on one of the fence-posts; he waited a few moments, thinking that perhaps his father would turn towards him, then he put on his shoes again, and said:-	Никто уже не обращал внимания на Гавроша, который во время этого разговора сидел на одном из столбиков, подпиравших забор; он подождал несколько минут, быть может, надеясь, что отец вспомнит о нем, затем надел башмаки и сказал:
"Is that all?	- Ну, все?
You don't want any more, my men?	Я вам больше не нужен, господа мужчины?
Now you're out of your scrape.	Вот вы и выпутались из этой истории.
I'm off.	Я ухожу.
I must go and get my brats out of bed."	Мне пора поднимать ребят.
And off he went.	И он ушел.
The five men emerged, one after another, from the enclosure.	Пять человек вышли один за другим из ограды.
When Gavroche had disappeared at the corner of the Rue des Ballets, Babet took Thenardier aside.	Когда Г аврош скрылся из виду, свернув на Балетную улицу, Бабет отвел Тенардье в сторону.
"Did you take a good look at that young 'un?" he asked.	-Ты разглядел этого малька?
"What young 'un?"	- Какого малька?
"The one who climbed the wall and carried you the rope."	- Да того, который взобрался на стену и принес тебе веревку?
"Not particularly."	- Не очень.
"Well, I don't know, but it strikes me that it was your son."	- Ну так вот, я не уверен, но мне кажется, что это твой сын.
"Bah!" said Thenardier, "do you think so?"	-Ты так думаешь? - спросил Тенардье.
BOOK SEVENTH-SLANG	Книга седьмая АРГО
CHAPTER I-ORIGIN	Глава первая ПРОИСХОЖДЕНИЕ Pigritia* -страшное слово. *Лень (лат.).
Pigritia is a terrible word. It engenders a whole world, la pegre, for which read theft, and a hell, la pegrenne, for which read hunger.	Оно породило целый мир -la pegre, читайте: воровство, и целый ад -la pegrenne, читайте: голод.
Thus, idleness is the mother.	Таким образом, лень -это мать.
She has a son, theft, and a daughter, hunger.	У нее сын - воровство, и дочь - голод.

Where are we at this moment?	Где мы теперь?
In the land of slang.	В сфере арго.
What is slang?	Что же такое арго?
It is at one and the same time, a nation and a dialect; it is theft in its two kinds; people and language.	Это и национальность и наречие; это воровство под двумя его личинами - народа и языка.
When, four and thirty years ago, the narrator of this grave and sombre history introduced into a work written with the same aim as this39 a thief who talked argot, there arose amazement and clamor.-"What!	Когда тридцать четыре года назад рассказчик этой мрачной и знаменательной истории ввел в оно из своих произведений*, написанных с такой же целью, как и это, вора, говорящего на арго, это вызвало удивление и негодующие вопли:
How!	"Как?
Argot!	Арго?
Why, argot is horrible!	Не может быть! Но ведь арго ужасно!
It is the language of prisons, galleys, convicts, of everything that is most abominable in society!" etc., etc.	Ведь это язык галер, каторги, тюрем, всего самого отвратительного, что только есть в обществе!" и т. д. и т. д.
We have never understood this sort of objections.	Мы никогда не понимали возражений такого рода.
Since that time, two powerful romancers, one of whom is a profound observer of the human heart, the other an intrepid friend of the people, Balzac and Eugene Sue, having represented their ruffians as talking their natural language, as the author of The Last Day of a Condemned Man did in 1828, the same objections have been raised.	Потом, когда два великих романиста, один из которых являлся глубоким знатоком человеческого сердца, а другой - неустрашимым другом народа, Бальзак и Эжен Сю, заставили говорить бандитов на их языке, как это сделал в 1828 году автор книги "Последний день приговоренного к смертной казни", снова раздались вопли.
People repeated:	Повторяли:
"What do authors mean by that revolting dialect?	"Зачем оскорбляют наш слух писатели этим возмутительным наречием?
Slang is odious!	Арго омерзительно!
Slang makes one shudder!"	Арго приводит в содрогание!"
Who denies that?	Кто же это отрицает?
Of course it does.	Конечно, это так.
When it is a question of probing a wound, a gulf, a society, since when has it been considered wrong to go too far? to go to the bottom?	Когда речь идет о том, чтобы исследовать рану, пропасть или общество, то с каких это пор стремление проникнуть вглубь, добраться до дна считается предосудительным?
We have always thought that it was sometimes a courageous act, and, at least, a simple and useful deed, worthy of the sympathetic attention which duty accepted and fulfilled merits.	Мы всегда считали это проявлением мужества, во всяком случае, делом полезным и достойным сочувственного внимания, которого заслуживает принятый на себя и выполненный долг.
Why should one not explore everything, and study everything? Why should one halt on the way?	Почему же не разведать все, не изучить всего, зачем останавливаться на полпути?
The halt is a matter depending on the sounding-line, and not on the leadsman.	Останавливаться - это дело зонда, а не того, в чьей руке он находится.

Certainly, too, it is neither an attractive nor an easy task to undertake an investigation into the lowest depths of the social order, where terra firma comes to an end and where mud begins, to rummage in those vague, murky waves, to follow up, to seize and to fling, still quivering, upon the pavement that abject dialect which is dripping with filth when thus brought to the light, that pustulous vocabulary each word of which seems an unclean ring from a monster of the mire and the shadows.	Конечно, отправиться на поиски в самые низы общества, туда, где кончается твердая почва и начинается грязь, рыться в этих вязких пластах, ловить, хватать и выбрасывать на поверхность животрепещущим это презренное наречие, сочащееся грязью, этот гнойный словарь, где каждое слово кажется мерзким звеном кольчатого чудовища, обитателя тины и мрака, - все это задача и не привлекательная и не легкая.
Nothing is more lugubrious than the contemplation thus in its nudity, in the broad light of thought, of the horrible swarming of slang.	Нет ничего более удручающего, чем созерцать при свете мысли отвратительное в своей наготе кишение арго.
It seems, in fact, to be a sort of horrible beast made for the night which has just been torn from its cesspool.	Действительно, кажется, что пред вами предстало гнусное исчадие ночной тьмы, внезапно извлеченное из его клоаки.
One thinks one beholds a frightful, living, and bristling thicket which quivers, rustles, wavers, returns to shadow, threatens and glares.	Вы словно видите ужасную живую, взъерошенную заросль, которая дрожит, шевелится, смотрит на вас, угрожает и требует, чтобы ее вновь погрузили во мрак.
One word resembles a claw, another an extinguished and bleeding eye, such and such a phrase seems to move like the claw of a crab.	Вот это слово походит на коготь, другое - на потухший, залитый кровью глаз; вот эта фраза как будто дергается наподобие клешни краба.
All this is alive with the hideous vitality of things which have been organized out of disorganization.	И все это обладает той омерзительной живучестью, которая свойственна всему зарождающемуся в разложении.
Now, when has horror ever excluded study?	Далее, с каких это пор ужас стал исключать исследование?
Since when has malady banished medicine?	С каких это пор болезнь стала изгонять доктора?
Can one imagine a naturalist refusing to study the viper, the bat, the scorpion, the centipede, the tarantula, and one who would cast them back into their darkness, saying:	Можно ли представить себе естествоиспытателя, который отказался бы изучать гадюку, летучую мышь, скорпиона, сколопендру, тарантула и швырнул бы их обратно во тьму, воскликнув:
"Oh! how ugly that is!"	"Какая гадость!"
The thinker who should turn aside from slang would resemble a surgeon who should avert his face from an ulcer or a wart.	Мыслитель, отвернувшийся от арго, походил бы на хирурга, отвернувшегося от бородавки или язвы.
He would be like a philologist refusing to examine a fact in language, a philosopher hesitating to scrutinize a fact in humanity.	Он был бы подобен филологу, не решающемуся заняться каким-нибудь языковым явлением, или философу, не решающемуся вникнуть в какое-нибудь явление общественной жизни.
For, it must be stated to those who are ignorant of the case, that argot is both a literary phenomenon and a social result.	Ибо арго, - да будет известно тем, кто этого не знает, - явление литературное и вместе с тем следствие определенного общественного строя.
What is slang, properly speaking?	Что же такое арго в собственном смысле?
It is the language of wretchedness.	Арго-это язык нищеты.

We may be stopped; the fact may be put to us in general terms, which is one way of attenuating it; we may be told, that all trades, professions, it may be added, all the accidents of the social hierarchy and all forms of intelligence, have their own slang.	Здесь нас могут прервать; могут дать более широкое толкование приведенному факту, что иногда является средством уменьшить его значительность; нам могут сказать, что все ремесла, все профессии -к ним, пожалуй, можно было бы добавить все ступени общественной иерархии и всякую форму мышления - имеют свое арго.
The merchant who says: "Montpellier not active, Marseilles fine quality," the broker on 'change who says: "Assets at end of current month," the gambler who says: "Tiers et tout, refait de pique," the sheriff of the Norman Isles who says: "The holder in fee reverting to his landed estate cannot claim the fruits of that estate during the hereditary seizure of the real estate by the mortgagor," the playwright who says: "The piece was hissed," the comedian who says: "I've made a hit," the philosopher who says: "Phenomenal triplicity," the huntsman who says: "Voileci allais, Voileci fuyant," the phrenologist who says: "Amativeness, combativeness, secretiveness," the infantry soldier who says: "My shooting-iron," the cavalry-man who says: "My turkey-cock," the fencing-master who says: "Tierce, quarte, break," the printer who says: "My shooting-stick and galley,"-all, printer, fencing-master, cavalry dragoon, infantry-man, phrenologist, huntsman, philosopher, comedian, playwright, sheriff, gambler, stock-broker, and merchant, speak slang.	Торговец, который говорит: Монпелье наличный, Марсель хорошего качества; биржевой маклер, говорящий: играю на повышение, страховая премия, текущий счет; игрок, который говорит: хожу по всем, пика бита; пристав на Нормандских островах, говорящий: съемщик, на участок которого наложено запрещение, не может требовать урожая с этого участка во время заявления наследственных прав на недвижимое имущество отказчика; водевилист, заявляющий, пьесу освистали; актер, сказавший: я провалился; философ, который сказал: тройственность явления; охотник, говорящий: красная дичь, столовая дичь; френолог, сказавший: дружелюбие, воинолюбие, тайнолюбие; пехотинец, именующий ружье кларнетом; кавалерист, который называет своего коня индюшонком; учитель фехтования, говорящий: терция, кварта, выпад; типограф, сказавший: набор на шпонах, - все они, типограф, учитель фехтования, кавалерист, пехотинец, френолог, охотник, философ, актер, водевилист, пристав, игрок, биржевой маклер, торговец, говорят на арго.
The painter who says: "My grinder," the notary who says: "My Skip-the-Gutter," the hairdresser who says: "My mealyback," the cobbler who says: "My cub," talks slang.	Живописец, который говорит: мой мазилка, нотариус, который говорит: мой попрыгун, парикмахер, который говорит: мой подручный, сапожник, который говорит: мой подпомощник, говорят на арго.
Strictly speaking, if one absolutely insists on the point, all the different fashions of saying the right and the left, the sailor's port and starboard, the scene-shifter's court-side, and garden-side, the beadle's Gospel-side and Epistle-side, are slang.	В сущности, если угодно, различные способы обозначать правую и левую стороны также принадлежат арго: у матроса - штирборт и бакборт, у театрального декоратора - двор и сад, у причетника - апостольская и евангельская.
There is the slang of the affected lady as well as of the precieuses.	Есть арго модниц, как было арго жеманниц.
The Hotel Rambouillet nearly adjoins the Cour des Miracles.	Особняк Рамбулье кое-где граничит с Двором чудес.
There is a slang of duchesses, witness this phrase contained in a love-letter from a very great lady and a very pretty woman of the Restoration:	Есть арго герцогинь -свидетельством этого является фраза в любовной записочке одной великосветской дамы и красавицы эпохи Реставрации:
"You will find in this gossip a fultitude of reasons why I should libertize."	"Во всех этих сплетках вы найдете тьможество оснований для того, чтобы мне вызволиться".

Diplomatic ciphers are slang; the pontifical chancellery by using 26 for Rome, grkztntgzyal for despatch, and abfxustgrnogrkzu tu XI. for the Duc de Modena, speaks slang.	Дипломатические шифры также составлены на арго: папская канцелярия, употребляющая цифру "26" вместо "Рим", grkztntgzyal вместо отправка и abfxustgrnogrkzutu XI вместо герцог Моденский, говорит на арго.
The physicians of the Middle Ages who, for carrot, radish, and turnip, said Opoponach, perfroschinum, reptitalmus, dracatholicum, angelorum, postmegorum, talked slang.	Средневековые врачи, которые вместо морковь, редиска и репа говорили: opoponach, perfroschinum, reptitalmus, dracatholicum angelorutn, postmegorum, говорили на арго.
The sugar-manufacturer who says: "Loaf, clarified, lumps, bastard, common, burnt,"-this honest manufacturer talks slang.	Сахарозаводчик, почтенный предприниматель, говорящий: сахарный песок, сахарная голова, клерованный, рафинад, жжёнка, бастер, кусковой, пиленый, изъясняется на арго.
A certain school of criticism twenty years ago, which used to say: "Half of the works of Shakespeare consists of plays upon words and puns,"-talked slang.	Известное направление в критике, двадцать лет назад утверждавшее: Половина Шекспира состоит из игры слов и из каламбуров, говорило на арго.
The poet, and the artist who, with profound understanding, would designate M. de Montmorency as "a bourgeois," if he were not a judge of verses and statues, speak slang.	Поэт и художник, которые совершенно верно определили бы г-на де Монморанси как "буржуа", если бы он ничего не смыслил в стихах и статуях, выразились бы на арго.
The classic Academician who calls flowers "Flora," fruits, "Pomona," the sea, "Neptune," love, "fires," beauty, "charms," a horse, "a courser," the white or tricolored cockade, "the rose of Bellona," the three-cornered hat, "Mars' triangle,"-that classical Academician talks slang.	Академик-классик, называющий цветы Флорой, плоды Помоной, море Нептуном, любовь огнем в крови, красоту прелестями, лошадь скакуном, белую или трехцветную кокарду розой Беллоны, треуголку треугольником Марса, - этот академик-классик говорит на арго.
Algebra, medicine, botany, have each their slang.	У алгебры, медицины, ботаники свое арго.
The tongue which is employed on board ship, that wonderful language of the sea, which is so complete and so picturesque, which was spoken by Jean Bart, Duquesne, Suffren, and Duperre, which mingles with the whistling of the rigging, the sound of the speaking-trumpets, the shock of the boarding-irons, the roll of the sea, the wind, the gale, the cannon, is wholly a heroic and dazzling slang, which is to the fierce slang of the thieves what the lion is to the jackal.	Язык, употребляемый на кораблях, этот изумительный язык моряков, живописный, достигающий совершенства, язык, на котором говорили Жан Бар, Дюкен, Сюффрен и Дюпере, язык, сливающийся со свистом ветра в снастях, с ревом рупора, со стуком абордажных топоров, с качкой, с ураганом, шквалом, залпами пушек, -это настоящее арго, героическое и блестящее, которое перед пугливым арго нищеты - то же, что лев перед шакалом.
No doubt.	Все это так.
But say what we will, this manner of understanding the word slang is an extension which every one will not admit.	Но что бы ни говорили, подобное понимание слова "арго" является расширенным его толкованием, с которым далеко не все согласятся.
For our part, we reserve to the word its ancient and precise, circumscribed and determined significance, and we restrict slang to slang.	Мы же сохраним за этим словом его прежнее точное значение, ограниченное и определенное, и отделим одно арго от другого.

The veritable slang and the slang that is pre-eminently slang, if the two words can be coupled thus, the slang immemorial which was a kingdom, is nothing else, we repeat, than the homely, uneasy, crafty, treacherous, venomous, cruel, equivocal, vile, profound, fatal tongue of wretchedness.	Настоящее арго, арго чистейшее, если только эти два слова сочетаются, существующее с незапамятных времен и представлявшее собой целое царство, есть, повторяем, не что иное, как уродливый, пугливый, скрытый, предательский, ядовитый, жестокий, двусмысленный, гнусный, глубоко укоренившийся роковой язык нищеты.
There exists, at the extremity of all abasement and all misfortunes, a last misery which revolts and makes up its mind to enter into conflict with the whole mass of fortunate facts and reigning rights; a fearful conflict, where, now cunning, now violent, unhealthy and ferocious at one and the same time, it attacks the social order with pin-pricks through vice, and with club-blows through crime.	У последней черты всех унижений и всех несчастий существует крайняя, вопиющая нищета, которая восстает и решается вступить в борьбу со всей совокупностью благополучии и господствующих прав, - в борьбу страшную, где, применяя то хитрость, то насилие, немощная и свирепая, она нападает на общественный порядок, вонзаясь в него шипами порока или обрушиваясь дубиной преступления.
To meet the needs of this conflict, wretchedness has invented a language of combat, which is slang.	Для надобностей этой борьбы нищета изобрела язык битвы - арго.
To keep afloat and to rescue from oblivion, to hold above the gulf, were it but a fragment of some language which man has spoken and which would, otherwise, be lost, that is to say, one of the elements, good or bad, of which civilization is composed, or by which it is complicated, to extend the records of social observation; is to serve civilization itself.	Заставить всплыть из глубины и поддержать над бездной забвения пусть даже обрывок некогда живого языка, обреченного на исчезновение, то есть сохранить один из тех элементов, дурных или хороших, из которых слагается или которыми осложняется цивилизация, - это значит расширить данные для наблюдения над обществом, это значит послужить самой цивилизации.
This service Plautus rendered, consciously or unconsciously, by making two Carthaginian soldiers talk Ph?nician; that service Moliere rendered, by making so many of his characters talk Levantine and all sorts of dialects.	Умышленно или неумышленно Плавт оказал ей эту услугу, заставив двух карфагенских воинов говорить на финикийском языке; эту услугу оказал и Мольер, заставив говорить стольких своих персонажей на левантинском языке и всевозможных видах местных наречий.
Here objections spring up afresh.	Здесь возражения снова оживают:
Ph?nician, very good!	"А, финикийский, чудесно!
Levantine, quite right!	Левантинский - в добрый час!
Even dialect, let that pass!	Даже местные наречия, пожалуйста!
They are tongues which have belonged to nations or provinces; but slang!	Это язык наций или провинций; но арго?
What is the use of preserving slang?	Какая необходимость в арго?
What is the good of assisting slang "to survive"?	Зачем вытаскивать на свет божий арго?"
To this we reply in one word, only.	На все это мы ответим одно.
Assuredly, if the tongue which a nation or a province has spoken is worthy of interest, the language which has been spoken by a misery is still more worthy of attention and study.	Если язык, на котором говорила нация или провинция, заслуживает интереса, то есть нечто еще более достойное внимания и изучения - это язык, на котором говорила нищета.

It is the language which has been spoken, in France, for example, for more than four centuries, not only by a misery, but by every possible human misery.	Это язык, на котором во Франции, к примеру, говорила более четырех столетий не только какая-нибудь разновидность человеческой нищеты, но нищета вообще, всяческая нищета.
And then, we insist upon it, the study of social deformities and infirmities, and the task of pointing them out with a view to remedy, is not a business in which choice is permitted.	И затем, -мы на этом настаиваем, -изучать уродливые черты и болезни общества, указывать на них для того, чтобы излечить, - это не та работа, где можно выбирать.
The historian of manners and ideas has no less austere a mission than the historian of events.	Историк нравов и идей облечен миссией не менее трудной, чем историк событий.
The latter has the surface of civilization, the conflicts of crowns, the births of princes, the marriages of kings, battles, assemblages, great public men, revolutions in the daylight, everything on the exterior; the other historian has the interior, the depths, the people who toil, suffer, wait, the oppressed woman, the agonizing child, the secret war between man and man, obscure ferocities, prejudices, plotted iniquities, the subterranean, the indistinct tremors of multitudes, the die-of-hunger, the counter-blows of the law, the secret evolution of souls, the go-bare-foot, the bare-armed, the disinherited, the orphans, the unhappy, and the infamous, all the forms which roam through the darkness.	В распоряжении одного -поверхность цивилизации: он наблюдает борьбу династий, рождения престолонаследников, бракосочетания королей, битвы, законодательные собрания, крупных общественных деятелей, революции -все, что совершается при свете дня вовне. Другому достаются ее недра, ее глубь- он наблюдает народ, который работает, страдает и ждет, угнетенную женщину, умирающего ребенка, глухую борьбу человека с человеком, никому неведомые зверства, предрассудки, несправедливости, принимаемые как должное, подземные толчки, отразившие закон, тайное перерождение душ, едва различимое содрогание масс, голодающих, босяков, голяков, бездомных, безродных, несчастных и опозоренных - все эти призраки, бродящие во тьме.
He must descend with his heart full of charity, and severity at the same time, as a brother and as a judge, to those impenetrable casemates where crawl, pell-mell, those who bleed and those who deal the blow, those who weep and those who curse, those who fast and those who devour, those who endure evil and those who inflict it.	Ему надлежит нисходить туда с сердцем, исполненным милосердия и строгости, до самых непроницаемых казематов, где вперемешку пресмыкаются тот, кто истекает кровью, и тот, кто нападает, тот, кто плачет, и тот, кто проклинает, тот, кто голодает, и тот, кто пожирает, тот, кто является жертвою зла, и тот, кто его творит.
Have these historians of hearts and souls duties at all inferior to the historians of external facts?	Разве у историков сердец и душ меньше обязанностей, чем у историков внешних событий?
Does any one think that Alighieri has any fewer things to say than Machiavelli?	Разве Данте нужно было сказать меньше, чем Макиавелли?
Is the under side of civilization any less important than the upper side merely because it is deeper and more sombre?	Разве подземелья цивилизации, будучи столь глубокими и мрачными, меньше значат, нежели надземная ее часть?
Do we really know the mountain well when we are not acquainted with the cavern?	Можно ли хорошо знать горный кряж, если не знаешь скрытой в нем пещеры?
Let us say, moreover, parenthetically, that from a few words of what precedes a marked separation might be inferred between the two classes of historians which does not exist in our mind.	Из вышесказанного могут заключить, что между двумя категориями историков есть большое различие; на наш взгляд, его не существует.

No one is a good historian of the patent, visible, striking, and public life of peoples, if he is not, at the same time, in a certain measure, the historian of their deep and hidden life; and no one is a good historian of the interior unless he understands how, at need, to be the historian of the exterior also.	Нельзя быть хорошим историком жизни народов, внешней, зримой, бросающейся в глаза, открытой, если ты вместе с тем не являешься историком скрытой жизни его недр; нельзя быть хорошим историком внутреннего бытия, если ты не сумеешь стать каждый раз, когда в этом встретится необходимость, историком бытия внешнего.
The history of manners and ideas permeates the history of events, and this is true reciprocally.	История нравов и идей пронизывает историю событий и сама, в свою очередь, пронизана ею.
They constitute two different orders of facts which correspond to each other, which are always interlaced, and which often bring forth results.	Это два порядка разных явлений, соответствующих один другому, всегда взаимно подчиненных, а нередко и порождающих друг друга.
All the lineaments which providence traces on the surface of a nation have their parallels, sombre but distinct, in their depths, and all convulsions of the depths produce ebullitions on the surface.	Все черты, которыми провидение отмечает лик нации, имеют свое загадочное, но отчетливое соответствие в ее глубинах, и все содрогания этих глубин вызывают изменения на поверхности.
True history being a mixture of all things, the true historian mingles in everything.	Подлинная история примешана ко всему, и потому настоящий историк должен вмешиваться во все.
Man is not a circle with a single centre; he is an ellipse with a double focus.	Человек - это не круг с одним центром, это эллипс с двумя средоточиями.
Facts form one of these, and ideas the other.	События -одно из них, идеи - другое.
Slang is nothing but a dressing-room where the tongue having some bad action to perform, disguises itself.	Арго - не что иное, как костюмерная, где язык, намереваясь совершить какой-нибудь дурной поступок, переодевается.
There it clothes itself in word-masks, in metaphor-rags.	Там он напяливает на себя маски-слова и лохмотья-метафоры.
In this guise it becomes horrible.	Так он становится страшен.
One finds it difficult to recognize.	Его с трудом узнают.
Is it really the French tongue, the great human tongue?	Неужели это действительно французский язык, великий человеческий язык?
Behold it ready to step upon the stage and to retort upon crime, and prepared for all the employments of the repertory of evil.	Вот он готов выйти на сцену и подать реплику преступлению, пригодный для всех постановок, которые имеются в репертуаре зла.
It no longer walks, it hobbles; it limps on the crutch of the Court of Miracles, a crutch metamorphosable into a club; it is called vagrancy; every sort of spectre, its dressers, have painted its face, it crawls and rears, the double gait of the reptile.	Он уже не идет, а ковыляет; он прихрамывает, опираясь на костыль Двора чудес, - костыль, способный мгновенно превратиться в дубинку; он именуется профессиональным нищим; он загримирован своими костюмерами - всеми этими призраками; он то ползет по земле, то поднимается - двойственное движение пресмыкающегося.
Henceforth, it is apt at all roles, it is made suspicious by the counterfeiter, covered with verdigris by the forger, blacked by the soot of the incendiary; and the murderer applies its rouge.	Он может сыграть любую роль: подделыватель документов сделал его косым, отравитель покрыл ярью-медянкой, поджигатель начернил сажей, а убийца подрумянил кровью своих жертв.

When one listens, by the side of honest men, at the portals of society, one overhears the dialogues of those who are on the outside.	Если подойти к дверям общества с той стороны, где обретаются честные люди, то можно услышать разговор тех, кто за дверями.
One distinguishes questions and replies.	Можно различить вопросы и ответы.
One perceives, without understanding it, a hideous murmur, sounding almost like human accents, but more nearly resembling a howl than an articulate word.	Можно расслышать, хотя и не понимая его смысла, отвратительный говор, звучащий почти по-человечески, но более близкий к лаю, чем к речи.
It is slang.	Это-арго.
The words are misshapen and stamped with an indescribable and fantastic bestiality.	Слова его уродливы и отмечены какой-то фантастической животностью.
One thinks one hears hydras talking.	Кажется, что слышишь говорящих гидр.
It is unintelligible in the dark.	Это -непонятное в сокрытом мглою.
It gnashes and whispers, completing the gloom with mystery.	Это скрипит и шушукается, дополняя сумерки загадкой.
It is black in misfortune, it is blacker still in crime; these two blacknesses amalgamated, compose slang.	Глубокую тьму источает несчастье, еще более глубокую преступление; эти две сплавленные тьмы составляют арго.
Obscurity in the atmosphere, obscurity in acts, obscurity in voices.	Мрак вокруг, мрак в поступках, мрак в голосах.
Terrible, toad-like tongue which goes and comes, leaps, crawls, slobbers, and stirs about in monstrous wise in that immense gray fog composed of rain and night, of hunger, of vice, of falsehood, of injustice, of nudity, of suffocation, and of winter, the high noonday of the miserable.	Страшен этот язык-жаба; он мечется взад и вперед, подскакивает, ползет, пускает слюну и отвратительно копошится в бесконечном сером тумане, созданном из дождя, ночи, голода, порока, лжи, несправедливости, наготы, удушья и зимы, -в тумане, заменяющем ясный полдень отверженным.
Let us have compassion on the chastised.	Будем же снисходительны к ним.
Alas!	Увы!
Who are we ourselves?	Что представляем собою мы с вами?
Who am I who now address you?	Что -такое я, обращающийся к вам?
Who are you who are listening to me?	Кто такие вы, слушающие меня? Откуда мы?
And are you very sure that we have done nothing before we were born?	Есть ли полная уверенность в том, что мы ничего не совершили, прежде чем родились?
The earth is not devoid of resemblance to a jail.	Земля отнюдь не лишена сходства с тюремной клеткой.
Who knows whether man is not a recaptured offender against divine justice?	Кто знает, не является ли человек преступником, вторично приговоренным к наказанию божественным судом?
Look closely at life.	Взгляните на жизнь поближе.
It is so made, that everywhere we feel the sense of punishment.	Она создана так, что всюду чувствуется кара.
Are you what is called a happy man?	Вы тот, кто зовется счастливцем?

Well! you are sad every day.	Нет, вы каждый день грустите.
Each day has its own great grief or its little care.	Каждому дню - своя большая печаль или своя маленькая забота.
Yesterday you were trembling for a health that is dear to you, to-day you fear for your own; to-morrow it will be anxiety about money, the day after to-morrow the diatribe of a slanderer, the day after that, the misfortune of some friend; then the prevailing weather, then something that has been broken or lost, then a pleasure with which your conscience and your vertebral column reproach you; again, the course of public affairs.	Вчера вы дрожали за здоровье того, кто вам дорог, сегодня боитесь за свое собственное, завтра вас беспокоят денежные дела, послезавтра наветы клеветника, вслед за этим - несчастье друга; потом дурная погода, потом разбитая или потерянная вещь, потом удовольствие, за которое вам приходятся расплачиваться муками совести и болью в позвоночнике, а иногда вас беспокоит положение государственных дел.
This without reckoning in the pains of the heart.	Все это не считая сердечных горестей.
And so it goes on.	И так далее, до бесконечности.
One cloud is dispelled, another forms.	Одно облако рассеивается, другое лишь меняет очертания.
There is hardly one day out of a hundred which is wholly joyous and sunny.	На сто дней едва ли найдется один, полный неомраченной радости и солнца.
And you belong to that small class who are happy!	А ведь вы принадлежите к небольшому числу тех, кто обладает счастьем!
As for the rest of mankind, stagnating night rests upon them.	Что касается других людей, то над ними ночь, беспросветная ночь.
Thoughtful minds make but little use of the phrase: the fortunate and the unfortunate.	Незрелые умы пользуются выражением: счастливцы и несчастные.
In this world, evidently the vestibule of another, there are no fortunate.	В этом мире, по-видимому, являющемся преддверием иного, нет счастливцев.
The real human division is this: the luminous and the shady.	Правильное разделение людей таково: осиянные светом и пребывающие во мраке.
To diminish the number of the shady, to augment the number of the luminous,-that is the object.	Уменьшить количество темных, увеличить количество просвещенных -такова цель.
That is why we cry: Education! science!	Вот почему мы кричим- "Обучения! Знания!"
To teach reading, means to light the fire; every syllable spelled out sparkles.	Научить читать- это зажечь огонь; каждый разобранный слог сверкает.
However, he who says light does not, necessarily, sayjoy.	Впрочем, сказать: "свет" не всегда значит сказать: "радость".
People suffer in the light; excess burns.	Страдают и залитые светом: его излишек сжигает.
The flame is the enemy of the wing.	Пламя - враг крыльев.
To burn without ceasing to fly,-therein lies the marvel of genius.	Пылать, не прекращая полета, - это и есть чудо гения.
When you shall have learned to know, and to love, you will still suffer.	Когда вы познаете, когда вы полюбите, вы будете страдать еще больше.
The day is born in tears.	День рождается в слезах.

The luminous weep, if only over those in darkness.	Осиянные светом плачут хотя бы над пребывающими во мраке.
CHAPTER II-ROOTS	Глава вторая КОРНИ
Slang is the tongue of those who sit in darkness.	Арго - язык пребывающих во мраке.
Thought is moved in its most sombre depths, social philosophy is bidden to its most poignant meditations, in the presence of that enigmatic dialect at once so blighted and rebellious.	Это загадочное наречие, позорное и бунтарское, волнует мысль в самых ее темных глубинах и приводит социальную философию к самым скорбным размышлениям.
Therein lies chastisement made visible.	Именно на нем явственно видна печать кары.
Every syllable has an air of being marked.	Каждый слог отмечен ею.
The words of the vulgar tongue appear therein wrinkled and shrivelled, as it were, beneath the hot iron of the executioner.	Слова обычного языка являются в нем как бы покоробившимися и заскорузлыми под раскаленным железом палача.
Some seem to be still smoking.	Некоторые как будто еще дымятся.
Such and such a phrase produces upon you the effect of the shoulder of a thief branded with the fleur-de-lys, which has suddenly been laid bare.	Иная фраза производит на вас впечатление внезапно оголенного плеча вора с выжженным клеймом.
Ideas almost refuse to be expressed in these substantives which are fugitives from justice.	Мысль почти отказывается быть выраженной этими словами-острожниками.
Metaphor is sometimes so shameless, that one feels that it has worn the iron neck-fetter.	Метафора бывает иногда столь наглой, что чувствуется ее знакомство с позорным столбом.
Moreover, in spite of all this, and because of all this, this strange dialect has by rights, its own compartment in that great impartial case of pigeon-holes where there is room for the rusty farthing as well as for the gold medal, and which is called literature.	Но несмотря на все это и по причине всего этого, столь странное наречие по праву занимает свое отделение в том беспристрастном хранилище, где есть место как для позеленевшего лиара, так и для золотой медали, и которое именуется литературой.
Slang, whether the public admit the fact or not has its syntax and its poetry.	У арго - можете с этим соглашаться или не соглашаться - есть свой синтаксис и своя поэзия.
It is a language.	Это язык.
Yes, by the deformity of certain terms, we recognize the fact that it was chewed by Mandrin, and by the splendor of certain metonymies, we feel that Villon spoke it.	Если по уродливости некоторых слов можно распознать, что его коверкал Мандрен, то по блеску некоторых метонимий чувствуется, что на нем говорил Вийон.
That exquisite and celebrated verse-	Стихотворная строчка, столь изысканная и столь прославленная:
Mais ou sont les neiges d'antan? But where are the snows of years gone by?	Mais оu sont les neiges d'antan?
is a verse of slang.	написана на арго.

Antan-ante annum-is a word of Thunes slang, which signified the past year, and by extension, formerly. Thirty-five years ago, at the epoch of the departure of the great chain-gang, there could be read in one of the cells at Bicetre, this maxim engraved with a nail on the wall by a king of Thunes condemned to the galleys: Les dabs d'antan trimaient siempre pour la pierre du Coesre. This means Kings in days gone by always went and had themselves anointed.	Antan - ante annum - слово из арго Двора чудес, обозначающее прошедший год и, в более широком смысле, когда-то Тридцать лет назад, в 1827 году, в эпоху отбытия огромной партии каторжников, еще можно было прочесть изречение, нацарапанное гвоздем на стене одного из казематов Бисетра королем государства Арго, осужденным на галеры: Les dabs d'antan trimaient siempre pour la pierre du coesre Иными словами-Короли былых времен всегда отправлялись на коронацию.
In the opinion of that king, anointment meant the galleys.	Для этого "короля" каторга и была "коронацией".
The word decarade, which expresses the departure of heavy vehicles at a gallop, is attributed to Villon, and it is worthy of him.	Слово decarade, означающее отъезд тяжелой кареты галопом, приписывается Вийону, и оно достойно его.
This word, which strikes fire with all four of its feet, sums up in a masterly onomatop?ia the whole of La Fontaine's admirable verse:-	Это слово, будто высекающее искры, передано мастерской ономатопеей в изумительном стихе Лафонтена:
Six forts chevaux tiraient un coche.	Six forts chevaux tiraient un coche*.
Six stout horses drew a coach.	*Шесть крепких лошадей тащили экипаж (франц.),
From a purely literary point of view, few studies would prove more curious and fruitful than the study of slang.	С точки зрения чисто литературной, мало какое исследование может быть любопытней и плодотворней, чем в области арго.
It is a whole language within a language, a sort of sickly excrescence, an unhealthy graft which has produced a vegetation, a parasite which has its roots in the old Gallic trunk, and whose sinister foliage crawls all over one side of the language.	Это настоящий язык в языке, род болезненного нароста, нездоровый черенок, который привился, паразитическое растение, пустившее корни в древний галльский ствол и расстилающее свою зловещую листву по одной из ветвей языкового древа.
This is what may be called the first, the vulgar aspect of slang.	Таким оно кажется на первый взгляд, таково, можно сказать, общее впечатление от арго.
But, for those who study the tongue as it should be studied, that is to say, as geologists study the earth, slang appears like a veritable alluvial deposit.	Но перед теми, кто изучает язык как следует его изучать, то есть как геолог изучает землю, арго возникает напластованием.
According as one digs a longer or shorter distance into it, one finds in slang, below the old popular French, Provencal, Spanish, Italian, Levantine, that language of the Mediterranean ports, English and German, the Romance language in its three varieties, French, Italian, and Romance Romance, Latin, and finally Basque and Celtic.	В зависимости от того, насколько глубоко разрывают это напластование, в арго под старым французским народным языком находят провансальский, испанский, итальянский, левантинский - этот язык портов Средиземноморья, английский и немецкий, романский в трех его разновидностях -романо-французской, романо-итальянской, романо-романской, латинский, наконец, баскский и кельтский.
A profound and unique formation.	Это глубоко залегающая, причудливая формация.
A subterranean edifice erected in common by all the miserable.	Подземное здание, построенное сообща всеми отверженными.

Each accursed race has deposited its layer, each suffering has dropped its stone there, each heart has contributed its pebble.	Каждое отмеченное проклятием племя отложило свой пласт, каждое страдание бросило туда свой камень, каждое сердце положило свой булыжник.
A throng of evil, base, or irritated souls, who have traversed life and have vanished into eternity, linger there almost entirely visible still beneath the form of some monstrous word.	Толпа преступных душ, низменных и возмущенных, пронесшихся через жизнь и исчезнувших в вечности, присутствует здесь почти целиком и словно просвечивает сквозь форму какого-нибудь чудовищного слова.
Do you want Spanish?	Не угодно ли испанского?
The old Gothic slang abounded in it.	Древнее готское арго кишит испанизмами.
Here is boffete, a box on the ear, which is derived from bofeton; vantane, window (later on vanterne), which comes from vantana; gat, cat, which comes from gato; acite, oil, which comes from aceyte.	Вот boffette-пощечина, происшедшее от bofeton: vantane - окно (позднее va^er^), от veniana; gat -кошка, от goto; acite - масло, от aceyte.
Do you want Italian?	He угодно ли итальянского?
Here is spade, sword, which comes from spada; carvel, boat, which comes from caravella.	Вот spade - шпага, происшедшее от spada; carvelсудно, от сагаvella.
Do you want English?	He угодно ли английского?
Here is bichot, which comes from bishop; raille, spy, which comes from rascal, rascalion; pilche, a case, which comes from pilcher, a sheath.	Вот bichot-епископ, происшедшее от bishop; raille - шпион, от rascal, rascalion- негодяй; pilche -футляр, от pitcher-ножны.
Do you want German?	Не угодно ли немецкого?
Here is the caleur, the waiter, kellner; the hers, the master, herzog (duke).	Вот caleur - слуга, от Kellner; hers хозяин, от Herzog - герцог.
Do you want Latin?	Не угодно ли латинского?
Here is frangir, to break, frangere; affurer, to steal, fur; cadene, chain, catena.	Вот frangir-ломать, от frangere; affurer-воровать, от fur; cadene-цепь, от catena.
There is one word which crops up in every language of the continent, with a sort of mysterious power and authority. It is the word magnus; the Scotchman makes of it his mac, which designates the chief of the clan; Mac-Farlane, Mac-Callumore, the great Farlane, the great Callumore41; slang turns it into meck and later le meg, that is to say, God.	Есть латинское слово, появлявшееся во всех европейских языках в силу какой-то загадочной верховной его власти: это слово magnus - великий; Шотландия сделала из него mac, обозначающее главу клана: Мак -Фарлан, Мак -Каллюмор -великий Фарлан, великий Каллюмор, арго сделало из него meck, а позднее meg, то есть бог.
Would you like Basque?	Не угодно ли баскского?
Here is gahisto, the devil, which comes from gaiztoa, evil; sorgabon, good night, which comes from gabon, good evening.	Вот gahisto - дьявол, от gaiztoa - злой; sorgabon доброй ночи, от gabon - добрый вечер.
Do you want Celtic?	Не угодно ли кельтского?
Here is blavin, a handkerchief, which comes from blavet, gushing water; menesse, a woman (in a bad sense), which comes from meinec, full of stones; barant, brook, from baranton, fountain; goffeur, locksmith, from goff, blacksmith; guedouze, death, which comes from guenn-du, black-white.	Вот blavin носовой платок, от blavet - брызжущая вода; menesse-женщина (в дурном смысле), от meinec-полный камней; barant-ручей, от baranton -фонтан; goffeur-слесарь, от goff- кузнец; guedouze-смерть, от guenn -du, белое -черное.

Finally, would you like history?	Не угодно ли, наконец, истории?
Slang calls crowns les malteses, a souvenir of the coin in circulation on the galleys of Malta.	Арго называет экю мальтийка, в память монеты, имевшей хождение на галерах Мальты.
In addition to the philological origins just indicated, slang possesses other and still more natural roots, which spring, so to speak, from the mind of man itself.	Кроме филологической основы, на которую мы только что указали, у арго имеются и другие корни, еще более естественные и порожденные, так сказать, разумом человека.
In the first place, the direct creation of words.	Во-первых, прямое словотворчество.
Therein lies the mystery of tongues.	Вот где тайна созидания языка.
To paint with words, which contains figures one knows not how or why, is the primitive foundation of all human languages, what may be called their granite.	Умение рисовать при помощи слов, которые, неведомо как и почему, таят в себе образ. Они простейшая основа всякого человеческого языка -то, что можно было бы назвать его строительным гранитом.
Slang abounds in words of this description, immediate words, words created instantaneously no one knows either where or by whom, without etymology, without analogies, without derivatives, solitary, barbarous, sometimes hideous words, which at times possess a singular power of expression and which live.	Арго кишит словами такого рода, словами стихийными, созданными из всякого материала, неизвестно где и кем, без этимологии, без аналогии, без производных, - словами, стоящими особняком, варварскими, иногда отвратительными, но обладающими странной силой выразительности и живыми.
The executioner, le taule; the forest, le sabri; fear, flight, taf; the lackey, le larbin; the mineral, the prefect, the minister, pharos; the devil, le rabouin.	Палач - кат; лес - оксым; страх, бегство - плёт; лакеи -лакуза; генерал, префект, министр - ковруг; дьявол -дедер.
Nothing is stranger than these words which both mask and reveal.	Нет ничего более странного, чем эти слова, которые и укрывают и обнаруживают.
Some, le rabouin, for example, are at the same time grotesque and terrible, and produce on you the effect of a cyclopean grimace.	Некоторые, например дедер, гротескны и страшны и производят на вас впечатление гримасы циклопа.
In the second place, metaphor.	Во-вторых, метафора.
The peculiarity of a language which is desirous of saying all yet concealing all is that it is rich in figures.	Особенностью языка, который хочет все сказать и все скрыть, является обилие образных выражений.
Metaphor is an enigma, wherein the thief who is plotting a stroke, the prisoner who is arranging an escape, take refuge.	Метафора-загадка, за которой укрывается вор, замышляющий преступление, заключенный, обдумывающий бегство.
No idiom is more metaphorical than slang: devisser le coco (to unscrew the nut), to twist the neck; tortiller (to wriggle), to eat; etre gerbe, to be tried; a rat, a bread thief; il lansquine, it rains, a striking, ancient figure which partly bears its date about it, which assimilates long oblique lines of rain, with the dense and slanting pikes of the lancers, and which compresses into a single word the popular expression: it rains halberds.	Не существует идиома более метафорического, чем арго. Отвинтить орех свернуть шею, хрястать - есть; венчаться - быть судимым; крыса - тот, кто ворует хлеб; алебардит - идет дождь, старая поразительная метафора, сама в известном смысле свидетельствующая о времени своего появления, уподобляющая длинные косые струи дождя сомкнутому строю наклоненных пик ландскнехтов и умещающая в одном слове народную метонимию: дождит алебардами.

Sometimes, in proportion as slang progresses from the first epoch to the second, words pass from the primitive and savage sense to the metaphorical sense.	Иногда, по мере того как арго подвигается от первой стадии своего развития ко второй, слова, находившиеся в диком, первобытном состоянии, обретают метафорическое значение.
The devil ceases to be le rabouin, and becomes le boulanger (the baker), who puts the bread into the oven.	Дьявол перестает быть дедером и становится пекарем, - тем, кто сажает в печь.
This is more witty, but less grand, something like Racine after Corneille, like Euripides after ?schylus.	Это умнее, но мельче; нечто, подобное Расину после Корнеля, Еврипиду после Эсхила.
Certain slang phrases which participate in the two epochs and have at once the barbaric character and the metaphorical character resemble phantasmagories.	Некоторые выражения арго, относящиеся к обеим стадиям его развития, имеющие характер варварский и метафорический, походят на фантасмагории.
Les sorgueuers vont solliciter des gails a la lune-the prowlers are going to steal horses by night,-this passes before the mind like a group of spectres.	Потьмушники мозгуют стырить клятуру под месяцем (бродяги ночью собираются украсть лошадь). Все это проходит перед сознанием, как группа призраков.
One knows not what one sees.	Видеть видишь, но что это такое -не ведаешь.
In the third place, the expedient.	В-третьих, его изворотливость.
Slang lives on the language.	Арго паразитирует на живом языке.
It uses it in accordance with its fancy, it dips into it hap-hazard, and it often confines itself, when occasion arises, to alter it in a gross and summary fashion.	Оно пользуется им, как ему вздумается, оно черпает из него на удачу и часто довольствуется, когда в этом возникает необходимость, общим грубым искажением.
Occasionally, with the ordinary words thus deformed and complicated with words of pure slang, picturesque phrases are formed, in which there can be felt the mixture of the two preceding elements, the direct creation and the metaphor: le cab jaspine, je marronne que la roulotte de Pantin trime dans le sabri, the dog is barking, I suspect that the diligence for Paris is passing through the woods.	Нередко, с помощью обычных слов, изуродованных таким образом, в сочетании со словами из чистого арго, оно составляет красочные выражения, где чувствуется смесь двух упомянутых элементов - прямого словотворчества и метафоры: Кэб брешет, сдается, пантенова тарахтелка дыбает по оксиму - собака лает, должно быть, дилижанс из Парижа проезжает по лесу.
Le dab est sinve, la dabuge est merloussiere, la fee est bative, the bourgeois is stupid, the bourgeoise is cunning, the daughter is pretty.	Фраер -балбень, фраерша - клевая, а баруля фартовая - хозяин глуп, его жена хитра, а дочь красива.
Generally, to throw listeners off the track, slang confines itself to adding to all the words of the language without distinction, an ignoble tail, a termination in aille, in orgue, in iergue, or in uche.	Чаще всего, чтобы сбить с толку слушателя, арго ограничивается тем, что без разбора прибавляет ко всем словам гнусный хвост, окончание айль, орг, ерг или юш.
Thus: Vousiergue trouvaille bonorgue ce gigotmuche? Do you think that leg of mutton good?	Так: Находитайль ли выерг это жаркоюш хорошорг? - находите ли вы это жаркое хорошим?
A phrase addressed by Cartouche to a turnkey in order to find out whether the sum offered for his escape suited him.	Эта фраза была обращена Картушем к привратнику, чтобы узнать, удовлетворяет ли его сумма, предложенная за побег.
The termination in mar has been added recently.	Окончание мар стали прибавлять сравнительно недавно.

Slang, being the dialect of corruption, quickly becomes corrupted itself.	Арго, будучи наречием разложения, быстро разлагается и само.
Besides this, as it is always seeking concealment, as soon as it feels that it is understood, it changes its form.	Кроме того, стараясь скрыть свою сущность, оно, только-только почувствовав, что оно разгадано, преобразуется.
Contrary to what happens with every other vegetation, every ray of light which falls upon it kills whatever it touches.	В противоположность любой иной форме произрастания, здесь луч света убивает все, к чему прикасается.
Thus slang is in constant process of decomposition and recomposition; an obscure and rapid work which never pauses.	Так и шествует вперед арго, непрестанно распадаясь и восстанавливаясь; это безвестная, проворная, никогда не прекращающаяся работа.
It passes over more ground in ten years than a language in ten centuries.	В десять лет арго проходит путь более длинный, чем язык -за десять столетий.
Thus le larton (bread) becomes le lartif; le gail (horse) becomes le gaye; la fertanche (straw) becomes la fertille; le momignard (brat), le momacque; les fiques (duds), frusques; la chique (the church), l'egrugeoir; le colabre (neck), le colas.	Таким образом larton, хлеб, становится lartif; gail, лошадь, -gaye; fertanche, солома, -fertille; momignard, малыш, - momacqe; fiques, одежда, -frusques; chique, церковь, - ergugeoir; colabre, шея, colas.
The devil is at first, gahisto, then le rabouin, then the baker; the priest is a ratichon, then the boar (le sanglier); the dagger is le vingt-deux (twenty-two), then le surin, then le lingre; the police are railles, then roussins, then rousses, then marchands de lacets (dealers in stay-laces), then coquers, then cognes; the executioner is le taule, then Charlot, l'atigeur, then le becquillard.	Дьявол сначала хаушень, потом дедер, потом пекарь, священник - скребок, потом кабан; кинжал - двадцать два, потом перо, потом булавка; полицейские кочерги, потом жеребцы, потом рыжие, потом продавцы силков, потом легавые, потом фараоны; палач - дядя, потом Шарло, потом кат, потом костыльщик.
In the seventeenth century, to fight was "to give each other snuff"; in the nineteenth it is "to chew each other's throats."	В XVII веке бить-угощать табаком, а в XIX-натабачить.
There have been twenty different phrases between these two extremes.	Двадцать различных выражений прошли между этими двумя.
Cartouche's talk would have been Hebrew to Lacenaire.	Язык Картуша Ласнеру показался бы китайской грамотой.
All the words of this language are perpetually engaged in flight like the men who utter them.	Все слова этого языка находятся в непрерывном бегстве, подобно людям, их произносящим.
Still, from time to time, and in consequence of this very movement, the ancient slang crops up again and becomes new once more.	Однако время от времени, именно вследствие этого движения, старое арго возрождается и опять становится новым.
It has its headquarters where it maintains its sway.	У него есть свои центры, где оно удерживается.
The Temple preserved the slang of the seventeenth century; Bicetre, when it was a prison, preserved the slang of Thunes.	Тюрьма Тампль сохраняла арго XVII века; Бисетр в бытность свою тюрьмой хранил арго Тюнского царства.
There one could hear the termination in anche of the old Thuneurs.	Там можно было услышать окончания на анш старых подданных этого царства.
Boyanches-tu (bois-tu), do you drink?	Ты пьёанш? (ты пьешь?) Он верианш (он верит).
But perpetual movement remains its law, nevertheless.	Но вечное движение не перестает оставаться его законом.

If the philosopher succeeds in fixing, for a moment, for purposes of observation, this language which is incessantly evaporating, he falls into doleful and useful meditation.	Если философу удается удержать на мгновение "тот беспрестанно улетучивающийся язык, чтобы исследовать его, им овладевают горестные, но полезные мысли.
No study is more efficacious and more fecund in instruction.	Нет исследования более действенного, плодотворного и поучительного.
There is not a metaphor, not an analogy, in slang, which does not contain a lesson.	Нет ни одной метафоры, ни одного корня в словах арго, которые не содержали бы наглядного урока.
Among these men, to beat means to feign; one beats a malady; ruse is their strength.	У этих людей бить -значит прикидываться; они бьют болезнь - прикидываются больными: их сила -хитрость.
For them, the idea of the man is not separated from the idea of darkness.	Для них идея человека неотделима от идеи тьмы.
The night is called la sorgue; man, l'orgue.	Ночь - потьмуха; человек темник.
Man is a derivative of the night.	Человек - производное от ночи.
They have taken up the practice of considering society in the light of an atmosphere which kills them, of a fatal force, and they speak of their liberty as one would speak of his health.	Они привыкли рассматривать общество как среду, убивающую их, как роковую силу; о своей свободе они говорят так, как принято говорить о своем здоровье.
A man under arrest is a sick man; one who is condemned is a dead man.	Арестованный человек-больной; человек осужденный -мертвый.
The most terrible thing for the prisoner within the four walls in which he is buried, is a sort of glacial chastity, and he calls the dungeon the castus.	Самое страшное для заключенного в четырех каменных стенах, где он погребен, это некая леденящая чистота; он называет темницу чистая.
In that funereal place, life outside always presents itself under its most smiling aspect.	В этом мрачном месте жизнь на воле всегда является ему в самом радужном свете.
The prisoner has irons on his feet; you think, perhaps, that his thought is that it is with the feet that one walks?	У заключенного на ногах кандалы; быть может, вы полагаете, что, по его мнению, ноги служат для ходьбы?

No; he is thinking that it is with the feet that one dances; so, when he has succeeded in severing his fetters, his first idea is that now he can dance, and he calls the saw the bastringue (public-house ball).-A name is a centre; profound assimilation.-The ruffian has two heads, one of which reasons out his actions and leads him all his life long, and the other which he has upon his shoulders on the day of his death; he calls the head which counsels him in crime la sorbonne, and the head which expiates it la tronche.-When a man has no longer anything but rags upon his body and vices in his heart, when he has arrived at that double moral and material degradation which the word blackguard characterizes in its two acceptations, he is ripe for crime; he is like a well-whetted knife; he has two cutting edges, his distress and his malice; so slang does not say a blackguard, it says un reguise.-What are the galleys?	Нет, он думает, что для пляски; поэтому, когда ему удается перепилить кандалы, первая его мысль -о том, что теперь он может танцевать, и он называет пилу скрипка. Имя - это сердцевина; многозначительное уподобление! У бандита две головы: та, которая обдумывает все его действия и руководит им в течение всей жизни, и та, которая ложится под нож гильотины в день его казни; голову, которая подает ему советы в преступных деяниях он называет сорбонной, другую, которой он платится, отрубком. Когда у человека на теле ничего не остается, кроме лохмотьев, а в сердце - ничего, кроме пороков, когда он доходит до того двойного падения, материального и нравственного, которое характеризуется в обоих его значениях словом gueux-нищий, то он готов на преступление, он подобен хорошо отточенному ножу с двумя лезвиями - нуждой и злобой; поэтому арго не говорит gueux, оно говорит reguise- навостренный. Что такое каторга?
A brazier of damnation, a hell.	Костер для осужденных на вечные муки, ад.
The convict calls himself a fagot.-And finally, what name do malefactors give to their prison?	Каторжник называется хворостьё. Наконец, каким же словом злодей называет тюрьму?
The college.	Академия.
A whole penitentiary system can be evolved from that word.	Целая исправительная система может родиться из одного слова.
Does the reader wish to know where the majority of the songs of the galleys, those refrains called in the special vocabulary lirlonfa, have had their birth?	У вора тоже есть свое так называемое "пушечное мясо", те, кого можно обокрасть, - вы. я, любой прохожий: pantre. {Pan - все люди.) Хотите знать, где появилось большинство песен каторги, эти припевы, именуемые в специальных словарях lirlonfa?.
Let him listen to what follows:-	Так вот, послушайте.
There existed at the Chatelet in Paris a large and long cellar.	В парижском Шатле существовал длинный подвал.
This cellar was eight feet below the level of the Seine.	Этот подвал находился на восемь футов ниже уровня Сены.
It had neither windows nor air-holes, its only aperture was the door; men could enter there, air could not.	В нем не было ни окон, ни отдушин, единственным отверстием являлась дверь; люди могли туда проникнуть, но воздух не проникал.
This vault had for ceiling a vault of stone, and for floor ten inches of mud.	Каменный свод служил потолком, а полом -десятидюймовый слой грязи.
It was flagged; but the pavement had rotted and cracked under the oozing of the water.	Подвал когда-то был вымощен, но туда просачивалась вода, и каменные плиты пола дали трещины и выкрошились.

Eight feet above the floor, a long and massive beam traversed this subterranean excavation from side to side; from this beam hung, at short distances apart, chains three feet long, and at the end of these chains there were rings for the neck.	На высоте восьми футов от пола это подземелье пересекала из конца в конец длинная толстая балка; с балки на некотором расстоянии одна от другой свешивались цепи длиною в три фута, а к концам этих цепей были прикреплены ошейники.
In this vault, men who had been condemned to the galleys were incarcerated until the day of their departure for Toulon.	В подвал сажали людей, осужденных на галеры, до дня их отправки в Тулон.
They were thrust under this beam, where each one found his fetters swinging in the darkness and waiting for him.	Их загоняли под эту балку, где каждого ожидали поблескивавшие во мраке кандалы.
The chains, those pendant arms, and the necklets, those open hands, caught the unhappy wretches by the throat.	Цепи, будто свешивающиеся руки, и ошейники, точно открытые ладони, хватали несчастных за шею.
They were rivetted and left there.	Их заковывали и оставляли здесь.
As the chain was too short, they could not lie down.	Цепь была слишком коротка и не давала им лечь.
They remained motionless in that cavern, in that night, beneath that beam, almost hanging, forced to unheard-of efforts to reach their bread, jug, or their vault overhead, mud even to mid-leg, filth flowing to their very calves, broken asunder with fatigue, with thighs and knees giving way, clinging fast to the chain with their hands in order to obtain some rest, unable to sleep except when standing erect, and awakened every moment by the strangling of the collar; some woke no more.	Они стояли неподвижно в этом подвале, в этой тьме, под этой перекладиной, почти повешенные, вынужденные тратить неслыханные усилия, чтобы дотянуться до куска хлеба или кружки с водой под низко нависающим над головой сводом, по щиколотку в грязи, в стекающих по телу собственных нечистотах, истерзанные усталостью, на дрожащих, подкашивающихся ногах, цепляясь руками за цепь, чтобы отдохнуть, не имея возможности уснуть иначе, как стоя, и, просыпаясь каждую минуту, удушаемые ошейником. Иные из них уже не просыпались.
In order to eat, they pushed the bread, which was flung to them in the mud, along their leg with their heel until it reached their hand.	Чтобы поесть, они, при помощи ступни одной ноги, поднимали по голени другой, пока его могла достать рука, тот хлеб, который им бросали в грязь.
How long did they remain thus?	Сколько времени находились они в таком положении?
One month, two months, six months sometimes; one stayed a year.	Месяц, два месяца, иногда полгода; один пробыл год.
It was the antechamber of the galleys.	Это была прихожая каторги.
Men were put there for stealing a hare from the king.	Сюда бросали за убитого в королевских лесах зайца.
In this sepulchre-hell, what did they do?	Что делали они в этом склепе, в этой преисподней?
What man can do in a sepulchre, they went through the agonies of death, and what can man do in hell, they sang; for song lingers where there is no longer any hope.	То, что можно было делать в склепе: умирать, и то, что можно делать в преисподней: петь. Потому что там, где нет больше надежды, остается песня.
In the waters of Malta, when a galley was approaching, the song could be heard before the sound of the oars.	В мальтийских водах, при приближении галеры, сначала слышали песню, а уж потом удары весел.

Poor Survincent, the poacher, who had gone through the prison-cellar of the Chatelet, said: "It was the rhymes that kept me up."	Бедняга браконьер Сюрвенсан, прошедший через подвальную тюрьму Шатле, говорил: Только рифмы меня и поддерживали.
Uselessness of poetry.	Говорят о бесполезности поэзии.
What is the good of rhyme?	На что, мол, нужны рифмы?
It is in this cellar that nearly all the slang songs had their birth.	Но именно в этом подвале и родились почти все песни арго.
It is from the dungeon of the Grand-Chatelet of Paris that comes the melancholy refrain of the Montgomery galley: "Timaloumisaine, timaloumison."	Именно в тюрьме Большого Шатле в Париже появился меланхоличный припев галеры Монгомери: Тималумизен, тимуламизон.
The majority of these songs are melancholy; some are gay; one is tender:-	Большинство этих песен зловещи; некоторые веселы; одна песенка -нежная:
Here is the theatre	Туткайль театр
Of the little archer (Cupid).	Малютки стрелка.
Do what you will, you cannot annihilate that eternal relic in the heart of man, love.	Сколько ни старайтесь, вы не уничтожите бессмертных останков человеческого сердца -любовь.
In this world of dismal deeds, people keep their secrets.	В этом мире темных дел один хранит тайну другого.
The secret is the thing above all others.	Тайна -общая собственность.
The secret, in the eyes of these wretches, is unity which serves as a base of union.	Тайна для этих отверженных -связь, являющаяся основой их союза.
To betray a secret is to tear from each member of this fierce community something of his own personality.	Открыть тайну -значит вырвать у каждого члена этого дикого сообщества какую-то часть его самого.
To inform against, in the energetic slang dialect, is called: "to eat the bit."	Донести, на энергичном языке арго, обозначает съесть кусок.
As though the informer drew to himself a little of the substance of all and nourished himself on a bit of each one's flesh.	Словно доносчик отрывает по частице тела у всех и питается этим мясом.
What does it signify to receive a box on the ear?	Что значит дать пощечину?
Commonplace metaphor replies: "It is to see thirty-six candles."	Обычная метафора отвечает: засветить тридцать шесть свечей.
Here slang intervenes and takes it up: Candle, camoufle.	Здесь арго вмешивается и добавляет: свеча - это камуфля.
Thereupon, the ordinary tongue gives camouflet42 as the synonym for soufflet.	Поэтому обычный разговорный язык нашел для пощечины синоним - камуфлет.
Thus, by a sort of infiltration from below upwards, with the aid of metaphor, that incalculable, trajectory slang mounts from the cavern to the Academy; and Poulailler saying: "I light my camoufle," causes Voltaire to write: "Langleviel La Beaumelle deserves a hundred camouflets."	Таким образом, благодаря своего рода проникновению снизу вверх, пользуясь метафорой, этой траекторией, которую невозможно вычислить, арго поднялось из пещеры до академии. Пулайе сказал: Я зажигаю мою камуфлю, а Вольтер писал: Ланглевьель Ла Бомель заслуживает ста камуфлетов.

Researches in slang mean discoveries at every step.	Раскопки в арго-это открытие на каждом шагу.
Study and investigation of this strange idiom lead to the mysterious point of intersection of regular society with society which is accursed. The thief also has his food for cannon, stealable matter, you, I, whoever passes by; le pantre. (Pan, everybody.)	Углубленное изучение этого странного наречия приводит к таинственной точке пересечения общества добропорядочных людей с обществом людей, заклейменных проклятием.
Slang is language turned convict.	Арго-это слово, ставшее каторжником.
That the thinking principle of man be thrust down ever so low, that it can be dragged and pinioned there by obscure tyrannies of fatality, that it can be bound by no one knows what fetters in that abyss, is sufficient to create consternation.	Трудно поверить, чтобы мыслящее начало человека могло пасть столь низко, чтобы оно могло дать темной тирании рока связать себя по рукам и ногам и ввергнуть в бездну, чтобы оно могло тяготеть к неведомым соблазнам этой бездны.
Oh, poor thought of miserable wretches!	О бедная мысль отверженных!
Alas! will no one come to the succor of the human soul in that darkness?	Неужели в этом мраке никто не придет на помощь душе человеческой?
Is it her destiny there to await forever the mind, the liberator, the immense rider of Pegasi and hippogriffs, the combatant of heroes of the dawn who shall descend from the azure between two wings, the radiant knight of the future?	Неужели ее удел -вечно ждать духа-освободителя, исполинского всадника, правящего пегасами и гиппогрифами, одетого в цвета зари воителя, спускающегося с лазури на крыльях, радостного рыцаря будущего?
Will she forever summon in vain to her assistance the lance of light of the ideal?	Неужели она всегда будет тщетно призывать на помощь выкованное из света копье идеала?
Is she condemned to hear the fearful approach of Evil through the density of the gulf, and to catch glimpses, nearer and nearer at hand, beneath the hideous water of that dragon's head, that maw streaked with foam, and that writhing undulation of claws, swellings, and rings?	Неужели она навеки обречена с ужасом слышать, как в непроницаемой тьме этой бездны надвигается на нее Зло, и различать все яснее и яснее под отвратительными водами голову этого дракона, пасть, изрыгающую пену, змеистое колыхание его когтистых лап, его вздувающихся и опадающих колец?
Must it remain there, without a gleam of light, without hope, given over to that terrible approach, vaguely scented out by the monster, shuddering, dishevelled, wringing its arms, forever chained to the rock of night, a sombre Andromeda white and naked amid the shadows!	Неужели она должна оставаться там, без проблеска света, без надежды, отданная во власть приближающегося страшного чудовища, которое как будто уже учуяло ее, эта дрожащая, с разметавшимися волосами, ломающая руки, навсегда прикованная к утесу ночи печальная Андромеда, чье нагое тело белеет во мраке?
CHAPTER III-SLANG WHICH WEEPS AND SLANG WHICH LAUGHS	Глава третья АРГО ПЛАЧУЩЕЕ И АРГО СМЕЮЩЕЕСЯ
As the reader perceives, slang in its entirety, slang of four hundred years ago, like the slang of to-day, is permeated with that sombre, symbolical spirit which gives to all words a mien which is now mournful, now menacing.	Как видите, все арго целиком, как существовавшее четыре века назад, так и арго современное, проникнуто тем мрачным символическим духом, который придает всем словам то жалобный, то угрожающий оттенок.
One feels in it the wild and ancient sadness of those vagrants of the Court of Miracles who played at cards with packs of their own, some of which have come down to us.	В нем чувствуется древняя свирепая печаль нищих Двора чудес, которые употребляли для игры особые колоды карт; некоторые из этих карт дошли до нас.

The eight of clubs, for instance, represented a huge tree bearing eight enormous trefoil leaves, a sort of fantastic personification of the forest.	Трефовая восьмерка, например, представляла собой большое дерево с восемью огромными трилистниками -род символического изображения леса.
At the foot of this tree a fire was burning, over which three hares were roasting a huntsman on a spit, and behind him, on another fire, hung a steaming pot, whence emerged the head of a dog.	У подножия этого дерева разложен костер, на котором три зайца поджаривают воздетого на вертел охотника, а позади, на другом костре, стоит дымящийся котелок, из которого высовывается голова собаки.
Nothing can be more melancholy than these reprisals in painting, by a pack of cards, in the presence of stakes for the roasting of smugglers and of the cauldron for the boiling of counterfeiters.	Нет ничего более зловещего, чем это возмездие в живописи, на игральных картах, во времена костров для поджаривания контрабандистов и кипящих котлов, куда бросали фальшивомонетчиков.
The diverse forms assumed by thought in the realm of slang, even song, even raillery, even menace, all partook of this powerless and dejected character.	Различные формы, в которые облекалась мысль в царстве арго, даже песня, даже насмешка, отмечена печатью бессилия и подавленности.
All the songs, the melodies of some of which have been collected, were humble and lamentable to the point of evoking tears.	Все песни, напевы которых сохранились, смиренны и жалостны до слез.
The pegre is always the poor pegre, and he is always the hare in hiding, the fugitive mouse, the flying bird.	Вор называется бедным вором, и всегда он прячущийся заяц, спасающаяся мышь, улетающая птица.
He hardly complains, he contents himself with sighing; one of his moans has come down to us:	Арго почти не жалуется, оно ограничивается вздохами; одно из его стенаний дошло до нас:
"I do not understand how God, the father of men, can torture his children and his grandchildren and hear them cry, without himself suffering torture. "43 The wretch, whenever he has time to think, makes himself small before the low, and frail in the presence of society; he lies down flat on his face, he entreats, he appeals to the side of compassion; we feel that he is conscious of his guilt.	"Je n'entiave que le dail comment meck, le daron des orgues, peut atiger ses momes et ses momignards et les locher criblant sans etre atige luimeme"^ не понимаю, как господь, отец людей, может мучить своих детей и внуков и слушать их вопли, не мучаясь сам.). Отверженный, всякий раз, когда у него есть время подумать, осознает, как он ничтожен перед лицом закона и незначителен перед лицом общества; он пресмыкается, он умоляет, он взывает о сострадании; чувствуется, что он сознает свою вину.
Towards the middle of the last century a change took place, prison songs and thieves' ritournelles assumed, so to speak, an insolent and jovial mien.	В середине прошлого столетия произошла перемена. Тюремные песни, запевки воров приобрели, так сказать, дерзкие, разудалые ухватки.
The plaintive malure was replaced by the larifla.	Жалобный припев малюре заменился ларифла.
We find in the eighteenth century, in nearly all the songs of the galleys and prisons, a diabolical and enigmatical gayety.	В XVIII веке почти во всех песнях галер, каторги и ссылки обнаруживается дьявольская, загадочная веселость.
We hear this strident and lilting refrain which we should say had been lighted up by a phosphorescent gleam, and which seems to have been flung into the forest by a will-o'-the-wisp playing the fife:-	Их сопровождает точно светящийся фосфорическим блеском пронзительный, подпрыгивающий припев, который кажется заброшенной в лес песенкой дудящего в дудку блуждающего огонька:

Miralabi suslababo	Мирлябаби, сюрлабабо,
Mirliton ribonribette	Мирлитон рибон рибет.
Surlababi mirlababo	Сюрлябаби, мирлябабо,
Mirliton ribonribo.	Мирлитон рибон рибо.
This was sung in a cellar or in a nook of the forest while cutting a man's throat.	Так распевали, приканчивая человека где-нибудь в погребе или в лесной глуши.
A serious symptom.	Это серьезный симптом.
In the eighteenth century, the ancient melancholy of the dejected classes vanishes.	В XVIII веке стародавняя печаль этих угрюмых слоев общества рассеивается.
They began to laugh.	Они начинают смеяться.
They rally the grand meg and the grand dab.	Они осмеивают и великого бога и великого короля.
Given Louis XV. they call the King of France "le Marquis de Pantin."	В царствование Людовика XV они называют короля Франции "маркиз Плясун".
And behold, they are almost gay.	Они почти веселы.
A sort of gleam proceeds from these miserable wretches, as though their consciences were not heavy within them any more.	Какой-то слабый свет исходит от этих отверженных, точно совесть не тяготит их больше.
These lamentable tribes of darkness have no longer merely the desperate audacity of actions, they possess the heedless audacity of mind.	Эти жалкие племена потемок отличаются не только отчаянным мужеством своих поступков, но и беззаботной дерзновенностью духа.
A sign that they are losing the sense of their criminality, and that they feel, even among thinkers and dreamers, some indefinable support which the latter themselves know not of.	Это признак того, что они теряют сознание своей преступности и что они ощущают даже среди мыслителей и мечтателей неведомую им самим поддержку.
A sign that theft and pillage are beginning to filter into doctrines and sophisms, in such a way as to lose somewhat of their ugliness, while communicating much of it to sophisms and doctrines.	Это признак того, что грабеж и воровство начинают просачиваться даже в доктрины и софизмы, теряя при этом некоторую долю своего безобразия и щедро наделяя им доктрины и софизмы.
A sign, in short, of some outbreak which is prodigious and near unless some diversion shall arise.	Наконец это признак, -если только не возникнет какой-нибудь помехи, - близкого и пышного их расцвета.
Let us pause a moment.	Остановимся на мгновение.
Whom are we accusing here? Is it the eighteenth century?	Кого мы обвиняем здесь? XVIII век?
Is it philosophy?	Его философию?
Certainly not.	Конечно, нет.
The work of the eighteenth century is healthy and good and wholesome.	Дело XVIII века - доброе и полезное дело.

The encyclopedists, Diderot at their head; the physiocrates, Turgot at their head; the philosophers, Voltaire at their head; the Utopians, Rousseau at their head,-these are four sacred legions.	Энциклопедисты с Дидро во главе, физиократы с Тюрго во главе, философы с Вольтером во главе, утописты с Руссо во главе, -это четыре священных легиона.
Humanity's immense advance towards the light is due to them.	Огромный рывок человечества вперед, к свету, -их заслуга.
They are the four vanguards of the human race, marching towards the four cardinal points of progress. Diderot towards the beautiful, Turgot towards the useful, Voltaire towards the true, Rousseau towards the just.	Это четыре передовых отряда человеческого рода, движущихся к четырем основным пунктам прогресса: Дидро -к прекрасному, Тюрго -к полезному, Вольтер - к истинному, Руссо - к справедливому.
But by the side of and above the philosophers, there were the sophists, a venomous vegetation mingled with a healthy growth, hemlock in the virgin forest.	Но рядом с философами и ниже их благоденствовали софисты - ядовитая поросль, присосавшаяся к здоровым растениям, цикута в девственном лесу.
While the executioner was burning the great books of the liberators of the century on the grand staircase of the court-house, writers now forgotten were publishing, with the King's sanction, no one knows what strangely disorganizing writings, which were eagerly read by the unfortunate.	В то время как палач сжигал на главной леснице Дворца правосудия великие освободительные книги эпохи, писатели, ныне забытые, издавали с королевского разрешения бог знает какую литературу, оказывавшую странное, разлагающее действие и с жадностью проглатываемую отверженными.
Some of these publications, odd to say, which were patronized by a prince, are to be found in the Secret Library.	Некоторые из этих изданий, опекавшихся одним принцем, - забавная подробность! - числятся в Тайной библиотеке.
These facts, significant but unknown, were imperceptible on the surface.	Эти важные, но неизвестные факты остались незамеченными на поверхности.
Sometimes, in the very obscurity of a fact lurks its danger.	Порою именно самая тьма, окутывающая факт, уже говорит о его опасности.
It is obscure because it is underhand.	Он темен, потому что происходит в подземелье.
Of all these writers, the one who probably then excavated in the masses the most unhealthy gallery was Restif de La Bretonne.	Быть может, Ретиф де ла Бретон прорыл тогда в народных толщах самую гибельною для здоровья галерею.
This work, peculiar to the whole of Europe, effected more ravages in Germany than anywhere else.	Эта работа, совершавшаяся во всей Европе, произвела в Г ермании большие опустошения, чем где бы то ни было.

In Germany, during a given period, summed up by Schiller in his famous drama The Robbers, theft and pillage rose up in protest against property and labor, assimilated certain specious and false elementary ideas, which, though just in appearance, were absurd in reality, enveloped themselves in these ideas, disappeared within them, after a fashion, assumed an abstract name, passed into the state of theory, and in that shape circulated among the laborious, suffering, and honest masses, unknown even to the imprudent chemists who had prepared the mixture, unknown even to the masses who accepted it.	В Г ермании, в течение известного периода времени, описанного Шиллером в его знаменитой драме "Разбойник", воровство и грабеж, самовольно завладев правом протеста против собственности и труда и усвоив некоторые общеизвестные, на поверхности благовидные, но ложные по существу, кажущиеся справедливыми, но бессмысленные на самом деле идеи, облачились в них и как бы исчезли, приняв отвлеченное название и получив таким образом видимость теории; они проникали в среду трудолюбивых людей, честных и страдающих, даже без ведома неосторожных химиков, изготовивших эту микстуру, даже без ведома масс, принимавших ее.
Whenever a fact of this sort presents itself, the case is grave.	Возникновение подобного факта всякий раз означает опасность.
Suffering engenders wrath; and while the prosperous classes blind themselves or fall asleep, which is the same thing as shutting one's eyes, the hatred of the unfortunate classes lights its torch at some aggrieved or ill-made spirit which dreams in a corner, and sets itself to the scrutiny of society.	Страдание порождает вспышки гнева. В то время как преуспевающие классы самоослепляются или усыпляют себя, - в одном и в другом случае глаза у них закрыты, - ненависть бедствующих классов зажигает свой факел от какого-нибудь огорченного или злобного ума, размышляющего в уединении, и начинает исследовать общество.
The scrutiny of hatred is a terrible thing.	Это исследование, проводимое ненавистью, ужасно!
Hence, if the ill-fortune of the times so wills it, those fearful commotions which were formerly called jacqueries, beside which purely political agitations are the merest child's play, which are no longer the conflict of the oppressed and the oppressor, but the revolt of discomfort against comfort.	Отсюда, если есть на то воля роковых времен, и вытекают ужасные потрясения, некогда названные жакериями, рядом с которыми чисто политические волнения - детская игра. Это уже не борьба угнетенного с угнетателем, но стихийный бунт неблагополучия против благоденствия.
Then everything crumbles.	И тогда все рушится.
Jacqueries are earthquakes of the people.	Жакерии - это вулканические толчки в недрах народа.
It is this peril, possibly imminent towards the close of the eighteenth century, which the French Revolution, that immense act of probity, cut short.	Именно такой опасности, быть может, неизбежной для Европы конца XVIII века, поставила предел французская революция - этот огромный акт человеческой честности.
The French Revolution, which is nothing else than the idea armed with the sword, rose erect, and, with the same abrupt movement, closed the door of ill and opened the door of good.	Французская революция, которая есть не что иное, как идеал, вооруженный мечом, встав во весь рост,одним внезапным движением закрыла ворота зла и открыла ворота добра.
It put a stop to torture, promulgated the truth, expelled miasma, rendered the century healthy, crowned the populace.	Она дала свободу мысли, провозгласила истину, развеяла миазмы, оздоровила век, венчала на царство народ.
It may be said of it that it created man a second time, by giving him a second soul, the right.	Можно сказать, что она сотворила человека во второй раз, дав ему вторую душу - право.

The nineteenth century has inherited and profited by its work, and to-day, the social catastrophe to which we lately alluded is simply impossible.	XIX век унаследовал ее дело и воспользовался им, и сегодня социальная катастрофа, на которую мы только что указывали, невозможна.
Blind is he who announces it!	Слепец, кто о ней предупреждает!
Foolish is he who fears it!	Глупец, кто ее страшится!
Revolution is the vaccine of Jacquerie.	Революция - это прививка против жакерии.
Thanks to the Revolution, social conditions have changed.	Благодаря революции условия общественной жизни изменились.
Feudal and monarchical maladies no longer run in our blood.	В нашей крови нет больше болезнетворных бацилл феодализма и монархии.
There is no more of the Middle Ages in our constitution.	Нет больше средневековья в нашем государственном строе.
We no longer live in the days when terrible swarms within made irruptions, when one heard beneath his feet the obscure course of a dull rumble, when indescribable elevations from mole-like tunnels appeared on the surface of civilization, where the soil cracked open, where the roofs of caverns yawned, and where one suddenly beheld monstrous heads emerging from the earth.	Мы больше не живем в те времена, когда ужасающее внутреннее брожение прорывалось наружу, когда под ногами слышались глухие перекаты непонятного гула, когда на поверхности цивилизации выступали невиданные холмы, таящие в себе подземные ходы кротов, когда земля разверзалась, когда свод пещер рушился - и вдруг из-под земли возникали чудовищные лики.
The revolutionary sense is a moral sense.	Революционное чувство - чувство нравственное.
The sentiment of right, once developed, develops the sentiment of duty.	Развившись, сознание права развивает сознание долга.
The law of all is liberty, which ends where the liberty of others begins, according to Robespierre's admirable definition.	Всеобщий закон-это свобода, кончающаяся там, где начинается свобода другого, согласно изумительному определению Робеспьера.
Since '89, the whole people has been dilating into a sublime individual; there is not a poor man, who, possessing his right, has not his ray of sun; the die-of-hunger feels within him the honesty of France; the dignity of the citizen is an internal armor; he who is free is scrupulous; he who votes reigns.	С 89-го года народ, весь целиком, вырастает в некую возвышенную личность; нет бедняка, который, сознавая свое право, не видел бы проблеска света; умирающий от голода чувствует в себе честность Франции; достоинство гражданина есть его внутреннее оружие; кто свободен, тот добросовестен; кто голосует, тот царствует.
Hence incorruptibility; hence the miscarriage of unhealthy lusts; hence eyes heroically lowered before temptations.	Отсюда неподкупность; отсюда неуспех нездоровых вожделений; отсюда героически опущенные перед соблазнами глаза.
The revolutionary wholesomeness is such, that on a day of deliverance, a 14th of July, a 10th of August, there is no longer any populace.	Революционное оздоровление таково, что в день, возвещающий о свободе, будь то 14 июля или 10 августа, нет больше черни.
The first cry of the enlightened and increasing throngs is: death to thieves!	Первый клич просвещенных и нравственно возвеличившихся народных масс -это "Смерть ворам!"
Progress is an honest man; the ideal and the absolute do not filch pocket-handkerchiefs.	Прогресс -честный малый; идеал и абсолют не шарят по карманам.
By whom were the wagons containing the wealth of the Tuileries escorted in 1848?	Кто охранял в 1848 году фургоны с богатствами Тюильри?

By the rag-pickers of the Faubourg Saint-Antoine.	Тряпичники из Сент -Антуанского предместья.
Rags mounted guard over the treasure.	Лохмотья стояли на страже сокровищ.
Virtue rendered these tatterdemalions resplendent.	Добродетель придала блеск оборванцам.
In those wagons in chests, hardly closed, and some, even, half-open, amid a hundred dazzling caskets, was that ancient crown of France, studded with diamonds, surmounted by the carbuncle of royalty, by the Regent diamond, which was worth thirty millions.	В одном из этих фургонов, ящиков, едва закрытых и даже полуоткрытых, среди сотен сверкающих драгоценностями ларцов была древняя корона Франции, вся в алмазах, увенчанная царственным бриллиантом "Регентом" и стоившая тридцать миллионов.
Barefooted, they guarded that crown.	И босые люди охраняли эту корону.
Hence, no more Jacquerie.	Итак, нет больше жакерии.
I regret it for the sake of the skilful.	И я соболезную ловким людям.
The old fear has produced its last effects in that quarter; and henceforth it can no longer be employed in politics.	С нею исчез тот давний страх, который в последний раз произвел свое действие и уже никогда больше не может быть применен в политике.
The principal spring of the red spectre is broken.	Главная пружина красного призрака сломана.
Every one knows it now.	Теперь об этом знают все.
The scare-crow scares no longer.	Страшилище больше не устрашает.
The birds take liberties with the mannikin, foul creatures alight upon it, the bourgeois laugh at it.	Птицы запросто обращаются с пугалом, чайки садятся на него, буржуа над ним смеются.
CHAPTER IV-THE TWO DUTIES: TO WATCH AND TO HOPE	Глава четвертая ДВА ДОЛГА: БОДРСТВОВАТЬ И НАДЕЯТЬСЯ
This being the case, is all social danger dispelled?	Но рассеялась ли при этом всякая социальная опасность?
Certainly not.	Конечно, нет.
There is no Jacquerie; society may rest assured on that point; blood will no longer rush to its head. But let society take heed to the manner in which it breathes.	Жакерия не существует. Общество может быть спокойно, кровь не бросится ему больше в голову; но оно должно поразмыслить о том, как ему следует дышать.
Apoplexy is no longer to be feared, but phthisis is there.	Апоплексии оно может не бояться, но есть еще чахотка.
Social phthisis is called misery.	Социальная чахотка называется нищетой.
One can perish from being undermined as well as from being struck by lightning.	Подтачивающая изнутри болезнь не менее смертельна, чем удар молнии.

Let us not weary of repeating, and sympathetic souls must not forget that this is the first of fraternal obligations, and selfish hearts must understand that the first of political necessities consists in thinking first of all of the disinherited and sorrowing throngs, in solacing, airing, enlightening, loving them, in enlarging their horizon to a magnificent extent, in lavishing upon them education in every form, in offering them the example of labor, never the example of idleness, in diminishing the individual burden by enlarging the notion of the universal aim, in setting a limit to poverty without setting a limit to wealth, in creating vast fields of public and popular activity, in having, like Briareus, a hundred hands to extend in all directions to the oppressed and the feeble, in employing the collective power for that grand duty of opening workshops for all arms, schools for all aptitudes, and laboratories for all degrees of intelligence, in augmenting salaries, diminishing trouble, balancing what should be and what is, that is to say, in proportioning enjoyment to effort and a glut to need; in a word, in evolving from the social apparatus more light and more comfort for the benefit of those who suffer and those who are ignorant.	Будем же повторять неустанно: прежде всего нужно думать о скорбящих и обездоленных, помогать им, дать им дышать свежим воздухом, просвещать их, любить, расширять их горизонт, щедро предоставлять им во всех его формах воспитание, всегда подавать им пример трудолюбия, но не праздности, уменьшать тяжесть отдельного, личного бремени, углубляя познание общей цели, ограничивать бедность, не ограничивая богатство, создавать обширное поле для общественной и народной деятельности, иметь, подобно Бриарею, сто рук, чтобы протянуть их во все стороны слабым и угнетенным, общими силами выполнить великий долг, открыв мастерские для всех сноровок, школы - для всех способностей и училища - для всех умов; увеличить заработок, облегчить труд, уравновесить дебет и кредит, то есть привести в соответствие затрачиваемые усилия и возмещение, потребности и удовлетворение, -одним словом, заставить социальную систему давать страдающим и невежественным больше света и больше благ. Вот в чем первая братская обязанность - пусть человеколюбивые души этого не забывают; вот в чем первая политическая необходимость -пусть эгоистичные сердца об этом знают.
And, let us say it, all this is but the beginning.	Однако -это только начало.
The true question is this: labor cannot be a law without being a right.	Задача такова: труд не может быть законом, не будучи правом.
We will not insist upon this point; this is not the proper place for that.	Мы не развиваем свою мысль, ибо здесь это неуместно.
If nature calls itself Providence, society should call itself foresight.	Если природа называется провидением, общество должно называться предвиденьем.
Intellectual and moral growth is no less indispensable than material improvement.	Интеллектуальный и нравственный рост не менее важен, чем улучшение материальных условий.
To know is a sacrament, to think is the prime necessity, truth is nourishment as well as grain.	Знание - это напутствие, мысль - первая необходимость, истина - пища, подобная хлебу.
A reason which fasts from science and wisdom grows thin.	Разум, изголодавшийся по знанию и мудрости, скудеет.
Let us enter equal complaint against stomachs and minds which do not eat.	Пожалеем же и желудки и умы, лишенные пищи.
If there is anything more heart-breaking than a body perishing for lack of bread, it is a soul which is dying from hunger for the light.	Если есть что-либо более страшное, чем плоть, погибающая от недостатка хлеба, так это душа, умирающая от жажды света.
The whole of progress tends in the direction of solution.	Прогресс в целом стремится разрешить этот вопрос.
Some day we shall be amazed.	Настанет день, когда все будут изумлены.

As the human race mounts upward, the deep layers emerge naturally from the zone of distress.	С возвышением человеческого рода глубинные его слои совершенно естественно выйдут из пояса бедствий.
The obliteration of misery will be accomplished by a simple elevation of level.	Уничтожение нищеты свершится благодаря подъему общего уровня.
We should do wrong were we to doubt this blessed consummation.	Такое решение благословенно, и было бы ошибкой усомниться в нем.
The past is very strong, it is true, at the present moment.	Правда, сила прошлого еще очень велика в наше время.
It censures.	Оно опять воспрянуло духом.
This rejuvenation of a corpse is surprising.	Это оживление трупа удивительно.
Behold, it is walking and advancing.	Прошлое шествует вперед, оно все ближе.
It seems a victor; this dead body is a conqueror.	Оно кажется победителем; этот мертвец -завоеватель.
He arrives with his legions, superstitions, with his sword, despotism, with his banner, ignorance; a while ago, he won ten battles.	Оно идет со своим воинством -суевериями, со своей шпагой - деспотизмом, со своим знаменем невежеством; оно выиграло десять сражений.
He advances, he threatens, he laughs, he is at our doors.	Оно надвигается, оно угрожает, оно смеется, оно у дверей.
Let us not despair, on our side.	Не будем отчаиваться.
Let us sell the field on which Hannibal is encamped.	Продадим поле, где раскинул лагерь Ганнибал.
What have we to fear, we who believe?	Мы верим - чего же нам опасаться?
No such thing as a back-flow of ideas exists any more than there exists a return of a river on its course.	Идеи не текут вспять, так же как и реки.
But let those who do not desire a future reflect on this matter.	Но пусть те, кто не хочет будущего, поразмыслят над этим.
When they say "no" to progress, it is not the future but themselves that they are condemning.	Говоря прогрессу "нет", они осуждают не будущее, а самих себя.
They are giving themselves a sad malady; they are inoculating themselves with the past.	Они приговаривают себя к тяжелой болезни: они прививают себе прошлое.
There is but one way of rejecting To-morrow, and that is to die.	Есть только один способ отказаться от Завтра: умереть.
Now, no death, that of the body as late as possible, that of the soul never,-this is what we desire.	Мы же хотим, чтобы тело умерло как можно позже, а душа - никогда.
Yes, the enigma will utter its word, the sphinx will speak, the problem will be solved.	Да, загадка раскроется, сфинкс заговорит, задача будет решена.
Yes, the people, sketched out by the eighteenth century, will be finished by the nineteenth.	Да, образ народа, намеченный восемнадцатым веком, будет завершен девятнадцатым.
He who doubts this is an idiot!	Только глупец усомнится в этом!
The future blossoming, the near blossoming forth of universal well-being, is a divinely fatal phenomenon.	Будущий расцвет, близкий расцвет всеобщего благоденствия - явление, предопределенное небом.

Immense combined propulsions direct human affairs and conduct them within a given time to a logical state, that is to say, to a state of equilibrium; that is to say, to equity.	Титанические порывы целого правят человеческими делами и приводят их в установленное время к разумному состоянию, то есть к равновесию, то есть к справедливости.
A force composed of earth and heaven results from humanity and governs it; this force is a worker of miracles; marvellous issues are no more difficult to it than extraordinary vicissitudes.	Человечество порождает силу, слагающуюся из земного и небесного, и она же руководит им; эта сила способна творить чудеса, волшебные развязки для нее не более трудны, чем необычайные превращения.
Aided by science, which comes from one man, and by the event, which comes from another, it is not greatly alarmed by these contradictions in the attitude of problems, which seem impossibilities to the vulgar herd.	С помощью науки, создаваемой человеком, и событий, ниспосылаемых кем-то другим, она не очень пугается тех противоречий в постановке проблем, которые посредственности кажутся непреодолимыми.
It is no less skilful at causing a solution to spring forth from the reconciliation of ideas, than a lesson from the reconciliation of facts, and we may expect anything from that mysterious power of progress, which brought the Orient and the Occident face to face one fine day, in the depths of a sepulchre, and made the imaums converse with Bonaparte in the interior of the Great Pyramid.	Она одинаково искусно извлекает решение из сопоставляемых идей, как и поучение из сопоставляемых фактов; можно ожидать всего от обладающего таинственным могуществом прогресса, который однажды дал очную ставку Востоку и Западу в глубине гробницы, заставив беседовать имамов с Бонапартом внутри пирамиды.
In the meantime, let there be no halt, no hesitation, no pause in the grandiose onward march of minds.	А пока - никаких привалов, колебаний, остановок в величественном шествии умов вперед.
Social philosophy consists essentially in science and peace.	Социальная философия по существу есть наука и мир.
Its object is, and its result must be, to dissolve wrath by the study of antagonisms.	Как целью, так и необходимым следствием ее деятельности является успокоение бурных страстей путем изучения антагонизмов.
It examines, it scrutinizes, it analyzes; then it puts together once more, it proceeds by means of reduction, discarding all hatred.	Она исследует, она допытывается, она расчленяет; после этого она соединяет наново. Она действует путем приведения к одному знаменателю, никогда не принимая в расчет ненависть.
More than once, a society has been seen to give way before the wind which is let loose upon mankind; history is full of the shipwrecks of nations and empires; manners, customs, laws, religions,-and some fine day that unknown force, the hurricane, passes by and bears them all away.	Мы видели не раз, когда рассеивалось общество в бешеном вихре, который обрушивается на людей история полна крушений народов и государств; в один прекрасный день налетает это неведомое, этот ураган, и уносит с собой все-обычаи, законы, религии.
The civilizations of India, of Chaldea, of Persia, of Syria, of Egypt, have disappeared one after the other.	Цивилизации Индии, Халдеи, Персии, Ассирии, Египта исчезли одна за другой.
Why?	Почему?
We know not.	Не знаем.
What are the causes of these disasters? We do not know. Could these societies have been saved?	В чем коренятся причины этих бедствий?
Was it their fault?	Нет ли здесь их вины?
Did they persist in the fatal vice which destroyed them?	Не были ли они привержены какому-нибудь роковому пороку, который их погубил?

What is the amount of suicide in these terrible deaths of a nation and a race?	Сколько приходится на долю самоубийства в этой страшной смерти наций и рас?
Questions to which there exists no reply.	Все это вопросы без ответов.
Darkness enwraps condemned civilizations.	Мрак покрывает обреченные цивилизации.
They sprung a leak, then they sank. We have nothing more to say; and it is with a sort of terror that we look on, at the bottom of that sea which is called the past, behind those colossal waves, at the shipwreck of those immense vessels, Babylon, Nineveh, Tarsus, Thebes, Rome, beneath the fearful gusts which emerge from all the mouths of the shadows.	Раз они тонут - значит дали течь, нам больше нечего сказать; и мы растерянно смотрим, как в глубине моря, которое именуется "прошлым", за огромными волнами-веками, гонимые страшным дыханием, вырывающимся из всех устьев тьмы, идут ко дну исполинские корабли - Вавилон, Ниневия, Тир, Фивы, Рим.
But shadows are there, and light is here.	Но там - мрак, а здесь - ясность.
We are not acquainted with the maladies of these ancient civilizations, we do not know the infirmities of our own.	Мы не знаем болезней древних цивилизаций, зато знаем недуги нашей.
Everywhere upon it we have the right of light, we contemplate its beauties, we lay bare its defects.	Мы имеем право освещать ее всюду; мы созерцаем ее красоты и обнажаем ее уродства.
Where it is ill, we probe; and the sickness once diagnosed, the study of the cause leads to the discovery of the remedy.	Там, где налицо средоточие боли, мы применяем зонд, и когда недомогание установлено, изучение причины приводит к открытию лекарств.
Our civilization, the work of twenty centuries, is its law and its prodigy; it is worth the trouble of saving.	Наша цивилизация, работа двадцати веков, и чудовище и чудо; ради ее спасения стоит потрудиться.
It will be saved.	И она будет спасена.
It is already much to have solaced it; its enlightenment is yet another point.	Принести ей облегчение - это уже много; дать ей свет-это еще больше.
All the labors of modern social philosophies must converge towards this point.	Все труды новой социальной философии должны быть сведены к этой цели.
The thinker of to-day has a great duty-to auscultate civilization.	Великий долг современного мыслителя-выслушать легкие и сердце цивилизации.
We repeat, that this auscultation brings encouragement; it is by this persistence in encouragement that we wish to conclude these pages, an austere interlude in a mournful drama.	Повторяем: такое исследование придает мужество, и настойчивым призывом к мужеству мы хотим закончить эти несколько страниц -суровый антракт в скорбной драме.
Beneath the social mortality, we feel human imperishableness.	Под бренностью общественных формаций чувствуется человеческое бессмертие.
The globe does not perish, because it has these wounds, craters, eruptions, sulphur pits, here and there, nor because of a volcano which ejects its pus. The maladies of the people do not kill man.	Земной шар не умирает оттого, что там и сям на нем встречаются раны-кратеры и лишаи -серные сопки; не умирает оттого, что вскрывшийся, подобно нарыву, вулкан извергает лаву; болезни народа не убивают человека.
And yet, any one who follows the course of social clinics shakes his head at times.	И все же тот, кто наблюдает за социальной клиникой, порою покачивает головой.
The strongest, the tenderest, the most logical have their hours of weakness.	У самых сильных, самых сердечных, самых разумных иногда опускаются руки.

Will the future arrive?	Настанет ли грядущее?
It seems as though we might almost put this question, when we behold so much terrible darkness.	Кажется почти естественным задать себе подобный вопрос, когда видишь такую страшную тьму.
Melancholy face-to-face encounter of selfish and wretched.	Так мрачно зрелище столкнувшихся лицом к лицу эгоистов и отверженных.
On the part of the selfish, the prejudices, shadows of costly education, appetite increasing through intoxication, a giddiness of prosperity which dulls, a fear of suffering which, in some, goes as far as an aversion for the suffering, an implacable satisfaction, the I so swollen that it bars the soul; on the side of the wretched covetousness, envy, hatred of seeing others enjoy, the profound impulses of the human beast towards assuaging its desires, hearts full of mist, sadness, need, fatality, impure and simple ignorance.	У эгоистов - предрассудки, слепота, порождаемая богатством, аппетит, возрастающий вместе с опьянением, тупость и глухота в результате благоденствия, боязнь страдания, которая доходит у них до отвращения к страдающим, бесчувственная удовлетворенность, "я", столь раздувшееся, что заполняет собой всю душу; у отверженных -вожделение, зависть, ненависть при виде наслаждений, неукротимые порывы человека-зверя к утолению желаний, сердца, полные мглы, печаль, нужда, обреченность, невежество, непристойное и простодушное.
Shall we continue to raise our eyes to heaven? is the luminous point which we distinguish there one of those which vanish?	Следует ли еще устремлять взор к небу? Не принадлежит ли различаемая нами в высоте светящаяся точка к числу тех, что должны погаснуть?
The ideal is frightful to behold, thus lost in the depths, small, isolated, imperceptible, brilliant, but surrounded by those great, black menaces, monstrously heaped around it; yet no more in danger than a star in the maw of the clouds.	Страшно видеть идеал затерянным в глубинах, маленьким, едва заметным, сверкающим, но одиноким среди всех этих чудовищных глыб мрака, грозно сгрудившихся вокруг него; однако он не в большей опасности, чем звезда в пасти туч.
BOOK EIGHTH.-ENCHANTMENTS AND DESOLATIONS	Книга восьмая ЧАРЫ И ПЕЧАЛИ
CHAPTER I-FULL LIGHT	Глава первая ЯРКИЙ СВЕТ
The reader has probably understood that Eponine, having recognized through the gate, the inhabitant of that Rue Plumet whither Magnon had sent her, had begun by keeping the ruffians away from the Rue Plumet, and had then conducted Marius thither, and that, after many days spent in ecstasy before that gate, Marius, drawn on by that force which draws the iron to the magnet and a lover towards the stones of which is built the house of her whom he loves, had finally entered Cosette's garden as Romeo entered the garden of Juliet.	Читатель понял, что Эпонина, узнав сквозь решетку обитательницу улицы Плюме, куда ее послала Маньон, начала с того, что отвела от улицы Плюме бандитов, потом направила туда Мариуса, а Мариус после нескольких дней, проведенных в восторженном состоянии у этой решетки, влекомый той силой, которая притягивает магнит к железу, а влюбленного -к камням, из которых сложено жилище его возлюбленной, проник, наконец, в сад Козетты, как Ромео в сад Джульетты.
This had even proved easier for him than for Romeo; Romeo was obliged to scale a wall, Marius had only to use a little force on one of the bars of the decrepit gate which vacillated in its rusty recess, after the fashion of old people's teeth.	Ему это далось даже легче, чем Ромео; Ромео пришлось перелезать через стену, а Мариусу -лишь слегка нажать на один из прутьев ветхой решетки, который шатался в своем проржавленном гнезде, словно зуб старика.
Marius was slender and readily passed through.	Мариус был худощав и легко проскользнул в образовавшееся отверстие.

As there was never any one in the street, and as Marius never entered the garden except at night, he ran no risk of being seen.	Обычно на улице почти никого не было; к тому же Мариус появлялся в саду ночью, и ему не грозила опасность, что его увидят.
Beginning with that blessed and holy hour when a kiss betrothed these two souls, Marius was there every evening.	Начиная с того благословенного и святого часа, когда поцелуй обручил эти две души, Мариус приходил туда каждый вечер.
If, at that period of her existence, Cosette had fallen in love with a man in the least unscrupulous or debauched, she would have been lost; for there are generous natures which yield themselves, and Cosette was one of them.	Если бы Козетта в то время полюбила человека бессовестного и развратного, она бы погибла, ибо есть щедрые сердца, отдающие себя целиком, и Козетта принадлежала к числу таких натур.
One of woman's magnanimities is to yield.	Одно из великодушных свойств женщины -уступать.
Love, at the height where it is absolute, is complicated with some indescribably celestial blindness of modesty.	Любви на той высоте, где она совершенна, присуща некая дивная слепота стыдливости.
But what dangers you run, O noble souls!	Но каким опасностям подвергаетесь вы, благородные души!
Often you give the heart, and we take the body.	Часто вы отдаете сердце, мы же берем тело.
Your heart remains with you, you gaze upon it in the gloom with a shudder.	Ваше сердце мы отвергаем, и вы с трепетом взираете на него во мраке.
Love has no middle course; it either ruins or it saves.	Любовь не знает середины: она или губит, или спасает.
All human destiny lies in this dilemma.	Вся человеческая судьба в этой дилемме.
This dilemma, ruin, or safety, is set forth no more inexorably by any fatality than by love.	Никакой рок не ставит более неумолимо, чем любовь, эту дилемму: гибель или спасение.
Love is life, if it is not death.	Любовь-жизнь, если она не смерть.
Cradle; also coffin.	Колыбель, но и гроб.
The same sentiment says "yes" and "no" in the human heart.	Одно и то же чувство говорит "да" и "нет" в человеческом сердце.
Of all the things that God has made, the human heart is the one which sheds the most light, alas! and the most darkness.	Из всего созданного богом именно человеческое сердце в наибольшей степени излучает свет, но, увы, оно же источает и наибольшую тьму.
God willed that Cosette's love should encounter one of the loves which save.	По изволению божьему Козетта встретила любовь спасительную.
Throughout the whole of the month of May of that year 1832, there were there, in every night, in that poor, neglected garden, beneath that thicket which grew thicker and more fragrant day by day, two beings composed of all chastity, all innocence, overflowing with all the felicity of heaven, nearer to the archangels than to mankind, pure, honest, intoxicated, radiant, who shone for each other amid the shadows.	Пока длился май 1832 года, каждую ночь в запущенном скромном саду, под сенью чащи, что ни день все более благоуханной и густой, появлялись два существа, соединявшие в себе все сокровища целомудрия и невинности, полные небесного блаженства, более близкие ангелам, чем людям, чистые, благородные, упоенные, лучезарные, сияющие один для другого во мраке.
It seemed to Cosette that Marius had a crown, and to Marius that Cosette had a nimbus.	Козетте над головой Мариуса чудился венец, а Мариус вокруг Коэетты видел сияние.

They touched each other, they gazed at each other, they clasped each other's hands, they pressed close to each other; but there was a distance which they did not pass.	Они прикасались друг к другу, смотрели друг на друга, держались за руки, прижимались один к другому; но был предел, которого они не преступали.
Not that they respected it; they did not know of its existence.	Не потому, чтобы уважали его; они не знали о нем.
Marius was conscious of a barrier, Cosette's innocence; and Cosette of a support, Marius' loyalty.	Мариус чувствовал преграду - чистоту Коэетты. Козетта чувствовала опору-честность Мариуса.
The first kiss had also been the last.	Первый поцелуй был вместе с тем и последним.
Marius, since that time, had not gone further than to touch Cosette's hand, or her kerchief, or a lock of her hair, with his lips.	После него Мариус только прикасался губами к руке, косынке или локону Козетты.
For him, Cosette was a perfume and not a woman.	Козетта была для него ароматом, а не женщиной.
He inhaled her.	Он вдыхал ее.
She refused nothing, and he asked nothing.	Она ни в чем не отказывала, а он ничего не требовал.
Cosette was happy, and Marius was satisfied.	Козетта была счастлива, Мариус удовлетворен.
They lived in this ecstatic state which can be described as the dazzling of one soul by another soul.	Они жили в там восхитительном сиянии, которое можно назвать ослеплением души.
It was the ineffable first embrace of two maiden souls in the ideal. Two swans meeting on the Jungfrau.	То было первое невыразимое идеальное объятие двух девственных существ, двух лебедей, встретившихся на Юнгфрау.
At that hour of love, an hour when voluptuousness is absolutely mute, beneath the omnipotence of ecstasy, Marius, the pure and seraphic Marius, would rather have gone to a woman of the town than have raised Cosette's robe to the height of her ankle.	В этот час любви, когда чувственность умолкает под всемогущим действием душевного упоения, Мариус, безупречный, ангельски чистый Мариус был способен скорее пойти к продажной женщине, чем приподнять до щиколотки платье Козетты.
Once, in the moonlight, Cosette stooped to pick up something on the ground, her bodice fell apart and permitted a glimpse of the beginning of her throat.	Однажды лунной ночью Козетта наклонилась, чтобы подобрать что-то с земли, и ее корсаж приоткрылся на груди.
Marius turned away his eyes.	Мариус отвел взгляд в сторону.
What took place between these two beings?	Что же происходило между этими двумя существами?
Nothing.	Ничего.
They adored each other.	Они обожали друг друга.
At night, when they were there, that garden seemed a living and a sacred spot.	Ночью, когда они бывали в саду, он казался местом одушевленным и священным.
All flowers unfolded around them and sent them incense; and they opened their souls and scattered them over the flowers.	Все цветы раскрывались вокруг них и струили им фимиам, а они раскрывали свои души и изливали их на цветы.
The wanton and vigorous vegetation quivered, full of strength and intoxication, around these two innocents, and they uttered words of love which set the trees to trembling.	Сладострастная, могучая растительность, опьяненная, полная соков, трепетала вокруг этих детей, и они произносили слова любви, от которых вздрагивали деревья.

What words were these?	Что же это были за слова?
Breaths.	Дуновения.
Nothing more.	И только.
These breaths sufficed to trouble and to touch all nature round about.	Этих дуновений было довольно, чтобы потрясти и взволновать природу.
Magic power which we should find it difficult to understand were we to read in a book these conversations which are made to be borne away and dispersed like smoke wreaths by the breeze beneath the leaves.	Магическую власть их не поймешь, читая на страницах книги эти беседы, созданные для того, чтобы быть унесенными и рассеянными, подобно дыму, ветерком, колеблющим листья.
Take from those murmurs of two lovers that melody which proceeds from the soul and which accompanies them like a lyre, and what remains is nothing more than a shade; you say:	Лишите шепот двух влюбленных мелодии, которая льется из души и вторит ему, подобно лире, и останется лишь тень; вы скажете:
"What! is that all!" eh! yes, childish prattle, repetitions, laughter at nothing, nonsense, everything that is deepest and most sublime in the world!	"Только и всего?" Да, да, ребячество, повторение одного и того же, смех по пустякам, глупости, вздор, но это все, что есть в мире возвышенного и глубокого.
The only things which are worth the trouble of saying and hearing!	Единственное, что стоит труда быть произнесенным и выслушанным!
The man who has never heard, the man who has never uttered these absurdities, these paltry remarks, is an imbecile and a malicious fellow.	Человек, который никогда не слышал таких пустяков и таких глупостей, человек, который никогда их не произносил, - тупица и дурной человек.
Cosette said to Marius:-	Крзетта говорила Мариусу:
"Dost thou know?-"	- Знаешь?..
[In all this and athwart this celestial maidenliness, and without either of them being able to say how it had come about, they had begun to call each other thou.]	(При всем том, несмотря на божественную их невинность, сами не зная, как это случилось, они перешли на "ты".)
"Dost thou know?	- Знаешь?
My name is Euphrasie."	Меня зовут Эфрази.
"Euphrasie?	- Эфрази?
Why, no, thy name is Cosette."	Да нет же, тебя зовут Козетта!
"Oh!	- Нет.
Cosette is a very ugly name that was given to me when I was a little thing.	Козетта -довольно противное имя, его мне дали, когда я была маленькой.
But my real name is Euphrasie. Dost thou like that name-Euphrasie?"	А мое настоящее имя Эфрази Тебе разве не нравится это имя- Эфрази?
"Yes. But Cosette is not ugly."	- Нравится, но Козетта -вовсе не противное имя.
"Do you like it better than Euphrasie?"	- Разве тебе оно больше нравится, чем Эфрази?
"Why, yes."	-Н... да.
"Then I like it better too.	- В таком случае, мне тоже.

Truly, it is pretty, Cosette.	Правда, это красиво- Козетта...
Call me Cosette."	Зови меня Козеттой.
And the smile that she added made of this dialogue an idyl worthy of a grove situated in heaven.	Ее улыбка превратила этот разговор в идиллию, достойную райских кущ.
On another occasion she gazed intently at him and exclaimed:-	В другой раз она пристально взглянула не него и воскликнула:
"Monsieur, you are handsome, you are good-looking, you are witty, you are not at all stupid, you are much more learned than I am, but I bid you defiance with this word: I love you!"	- Вы прекрасны, вы красивы, вы остроумны, вы умны, вы, конечно, гораздо ученее меня, но я померяюсь с вами вот в чем: "Люблю тебя!"
And Marius, in the very heavens, thought he heard a strain sung by a star.	Мариусу, в его неземном упоении, казалось, что он слышит строфу, пропетую звездой.
Or she bestowed on him a gentle tap because he coughed, and she said to him:-	Или еще: легонько ударив его, когда он кашлял, она сказала:
"Don't cough, sir; I will not have people cough on my domain without my permission.	- Не кашляйте. Я не хочу, чтобы кашляли без моего позволения.
It's very naughty to cough and to disturb me.	Очень невежливо кашлять и тревожить меня.
I want you to be well, because, in the first place, if you were not well, I should be very unhappy.	Я хочу, чтобы ты чувствовал себя хорошо, иначе я буду очень несчастной.
What should I do then?"	Что мне тогда делать?
And this was simply divine.	Все это было божественно.
Once Marius said to Cosette:-	Как-то Мариус сказал Козетте:
"Just imagine, I thought at one time that your name was Ursule."	- Представь себе: одно время я думал, что тебя зовут Урсулой.
This made both of them laugh the whole evening.	Они смеялись над этим весь вечер.
In the middle of another conversation, he chanced to exclaim:-	В другой раз он вдруг воскликнул:
"Oh! One day, at the Luxembourg, I had a good mind to finish breaking up a veteran!"	- А в один прекрасный день, в Люксембургском саду, мне захотелось прикончить одного инвалида!
But he stopped short, and went no further.	Но он сразу оборвал себя.
He would have been obliged to speak to Cosette of her garter, and that was impossible.	Пришлось бы сказать Козетте о ее подвязке, а это было невозможно.
This bordered on a strange theme, the flesh, before which that immense and innocent love recoiled with a sort of sacred fright.	В этом чувствовалось неизведанное прикосновение плоти, перед которой отступала с каким-то священным ужасом беспредельная невинная любовь.

Marius pictured life with Cosette to himself like this, without anything else; to come every evening to the Rue Plumet, to displace the old and accommodating bar of the chief-justice's gate, to sit elbow to elbow on that bench, to gaze through the trees at the scintillation of the on-coming night, to fit a fold of the knee of his trousers into the ample fall of Cosette's gown, to caress her thumb-nail, to call her thou, to smell of the same flower, one after the other, forever, indefinitely.	Мариус представлял себе жизнь с Козеттой именно так, без чего бы то ни было иного: приходить каждый вечер на улицу Плюме, отодвигать старый податливый прут решетки, садиться рядом, плечом к плечу, на этой самой скамейке, смотреть сквозь деревья на мерцанье спускающейся на землю ночи, прикасаться коленями к пышному платью Козетты, поглаживать ноготок ее пальчика, говорить ей "ты", по очереди вдыхать запах цветка, -и так всегда, бесконечно.
During this time, clouds passed above their heads.	Высоко над ними проплывали облака.
Every time that the wind blows it bears with it more of the dreams of men than of the clouds of heaven.	Всякий раз, когда подует ветер, он уносит с собой больше человеческих мечтаний, чем тучек небесных.
This chaste, almost shy love was not devoid of gallantry, by any means.	Но все же эта почти суровая любовь не обходилась без ухаживания.
To pay compliments to the woman whom a man loves is the first method of bestowing caresses, and he is half audacious who tries it.	"Говорить комплименты" той, которую любишь, -это первая форма ласки, робко испытывающее себя дерзновение.
A compliment is something like a kiss through a veil.	Комплимент-это нечто похожее на поцелуй сквозь вуаль.
Voluptuousness mingles there with its sweet tiny point, while it hides itself.	Затаенная чувственность прячет в нем сладостное свое острие.
The heart draws back before voluptuousness only to love the more.	Перед сладострастием сердце отступает, чтобы еще сильнее любить.
Marius' blandishments, all saturated with fancy, were, so to speak, of azure hue.	Выражения нежности Мариуса, овеянные, мечтой, были, если можно так выразиться, небесно-голубого цвета.
The birds when they fly up yonder, in the direction of the angels, must hear such words.	Птицы, когда они летают там, в вышине, близ обители ангелов, должны слышать такие слова.
There were mingled with them, nevertheless, life, humanity, all the positiveness of which Marius was capable.	К ним, однако, примешивалось все жизненное, человеческое, положительное, на что был способен Мариус.
It was what is said in the bower, a prelude to what will be said in the chamber; a lyrical effusion, strophe and sonnet intermingled, pleasing hyperboles of cooing, all the refinements of adoration arranged in a bouquet and exhaling a celestial perfume, an ineffable twitter of heart to heart.	Это были те слова, что говорятся в гроте, прелюдия к тому, что будет сказано в алькове; лирическое излияние, смесь сонета и гимна, милые гиперболы воркующего влюбленного, утонченности обожания, собранные в букет и издающие нежный, божественный аромат, несказанный лепет сердца сердцу.
"Oh!" murmured Marius, "how beautiful you are!	- О, как ты прекрасна! - шептал Мариус.
I dare not look at you.	- Я не смею смотреть на тебя.
It is all over with me when I contemplate you.	Я могу лишь созерцать тебя.
You are a grace.	Ты милость божия.
I know not what is the matter with me.	Я не знаю, что со мной.

The hem of your gown, when the tip of your shoe peeps from beneath, upsets me.	Край твоего платья, из-под которого показывается кончик твоей туфельки, сводит меня с ума.
And then, what an enchanted gleam when you open your thought even but a little!	А когда твоя мысль приоткрывается - какой волшебный свет разливает она!
You talk astonishingly good sense.	Ты удивительно умна.
It seems to me at times that you are a dream.	Иногда мне кажется, что ты сновидение.
Speak, I listen, I admire.	Говори, я слушаю, я восторгаюсь тобой.
Oh Cosette! how strange it is and how charming!	О Козетта! Как это странно и восхитительно!
I am really beside myself.	Я совсем обезумел.
You are adorable, Mademoiselle.	Вы очаровательны, сударыня.
I study your feet with the microscope and your soul with the telescope."	Я гляжу на твои ножки в микроскоп, а на твою душу -в телескоп.
And Cosette answered:- "I have been loving a little more all the time that has passed since this morning."	- Я люблю тебя немного больше, чем любила все время с сегодняшнего утра, -говорила Козетта.
Questions and replies took care of themselves in this dialogue, which always turned with mutual consent upon love, as the little pith figures always turn on their peg.	Ответы и вопросы чередовались в этом разговоре, неизменно сводясь к любви, подобно тому как тяготеют к центру заряженные электричеством бузинные фигурки.
Cosette's whole person was ingenuousness, ingenuity, transparency, whiteness, candor, radiance.	Все существо Козетты было воплощением наивности, простодушия, ясности, невинности, чистоты, света.
It might have been said of Cosette that she was clear.	О ней можно было сказать, что она прозрачна.
She produced on those who saw her the sensation of April and dawn.	На каждого, кто ее видел, она производила впечатление весны и утренней зари.
There was dew in her eyes.	В ее глазах словно блестела роса.
Cosette was a condensation of the auroral light in the form of a woman.	Козетта была предрассветным сиянием в образе женщины.
It was quite simple that Marius should admire her, since he adored her.	Совершенно естественно, что Мариус, обожая ее, восхищался ею.
But the truth is, that this little school-girl, fresh from the convent, talked with exquisite penetration and uttered, at times, all sorts of true and delicate sayings.	Но, право, эта маленькая монастырка прямо со школьной скамьи, беседовала с тончайшей проницательностью и порой говорила словами истины и красоты.
Her prattle was conversation.	Ее болтовня была настоящим разговором.
She never made a mistake about anything, and she saw things justly.	Она не ошибалась ни в чем и судила здраво.
The woman feels and speaks with the tender instinct of the heart, which is infallible.	Женщина чувствует и говорит, повинуясь кроткому инстинкту сердца, вот откуда ее непогрешимость.
No one understands so well as a woman, how to say things that are, at once, both sweet and deep.	Только женщина умеет сказать слова нежные и вместе с тем глубокие.
Sweetness and depth, they are the whole of woman; in them lies the whole of heaven.	Нежность и глубина - в этом вся женщина; в этом все небо.

In this full felicity, tears welled up to their eyes every instant.	Среди этого полного счастья у них каждый миг навертывались на глазах слезы.
A crushed lady-bug, a feather fallen from a nest, a branch of hawthorn broken, aroused their pity, and their ecstasy, sweetly mingled with melancholy, seemed to ask nothing better than to weep.	Раздавленная божья коровка, перо, выпавшее из гнезда, сломанная ветка боярышника вызывали жалость: их упоение, повитое грустью, казалось, просило слез.
The most sovereign symptom of love is a tenderness that is, at times, almost unbearable.	Вернейший признак любви -умиленность, иногда почти мучительная.
And, in addition to this,-all these contradictions are the lightning play of love,-they were fond of laughing, they laughed readily and with a delicious freedom, and so familiarly that they sometimes presented the air of two boys.	А наряду с этим, -подобные противоречия всего лишь игра света и теней в любви, -они охотно смеялись, и с такой восхитительной свободой, так непринужденно, что порой походили на мальчишек.
Still, though unknown to hearts intoxicated with purity, nature is always present and will not be forgotten.	И все же, неведомо для сердец, опьяненных целомудрием, неусыпная природа всегда возле них.
She is there with her brutal and sublime object; and however great may be the innocence of souls, one feels in the most modest private interview, the adorable and mysterious shade which separates a couple of lovers from a pair of friends.	Она здесь, со своей грубой и высокой целью, и как бы ни были непорочны души, в самой невинной встрече наедине есть что-то очаровательное и таинственное, отличающее чету влюбленных от двух друзей.
They idolized each other.	Они боготворили друг друга.
The permanent and the immutable are persistent.	Непреходящее и вечно движущееся существует одновременно.
People live, they smile, they laugh, they make little grimaces with the tips of their lips, they interlace their fingers, they call each other thou, and that does not prevent eternity.	Люди любят друг друга, улыбаются друг другу, смеются, делают гримаски уголками губ, сплетают пальцы, говоря г друг другу "ты", и это не мешает вечности.
Two lovers hide themselves in the evening, in the twilight, in the invisible, with the birds, with the roses; they fascinate each other in the darkness with their hearts which they throw into their eyes, they murmur, they whisper, and in the meantime, immense librations of the planets fill the infinite universe.	Двое влюбленных скрываются в вечере, в сумерках, в невидимом, вместе с птицами, с розами; в ночи они обвораживают друг друга взглядом, в который вкладывают все свое сердце, они шепчут, они лепечут, и в это самое время необъятное, равномерное движение светил полнит бесконечность.
CHAPTER II-THE BEWILDERMENT OF PERFECT HAPPINESS	Глава вторая УПОЕНИЕ ПОЛНЫМ СЧАСТЬЕМ
They existed vaguely, frightened at their happiness.	Они жили в полусне, ошеломленные счастьем.
They did not notice the cholera which decimated Paris precisely during that very month.	Они не замечали холеры, опустошавшей Париж именно в этот месяц.
They had confided in each other as far as possible, but this had not extended much further than their names.	Они доверили друг другу все, что только могли, но это "все" почти не заходило дальше сообщения имен.

Marius had told Cosette that he was an orphan, that his name was Marius Pontmercy, that he was a lawyer, that he lived by writing things for publishers, that his father had been a colonel, that the latter had been a hero, and that he, Marius, was on bad terms with his grandfather who was rich.	Мариус сказал Козетте, что он сирота, что его зовут Мариус Понмерси, что он адвокат, что он живет писанием статей для книготорговцев, что его отец был полковник, герой, и что он, Мариус, поссорился со своим дедом, богачом.
He had also hinted at being a baron, but this had produced no effect on Cosette.	Еще он сказал, что он барон, но это не произвело никакого впечатления на Козетту.
She did not know the meaning of the word.	Мариус барон? Она не поняла. Она не знала, что это значит.
Marius was Marius.	Мариус был Мариус.
On her side, she had confided to him that she had been brought up at the Petit-Picpus convent, that her mother, like his own, was dead, that her father's name was M. Fauchelevent, that he was very good, that he gave a great deal to the poor, but that he was poor himself, and that he denied himself everything though he denied her nothing.	О себе же она рассказала, что воспитывалась в монастыре Малый Пикпюс, что у нее, как и у него, мать умерла, что ее отца зовут Фошлеван, что он очень добрый и много помогает беднякам, но сам беден и ограничивает себя во всем, не ограничивая ее, Козетту, ни в чем.
Strange to say, in the sort of symphony which Marius had lived since he had been in the habit of seeing Cosette, the past, even the most recent past, had become so confused and distant to him, that what Cosette told him satisfied him completely.	Как ни странно, но в той своего рода симфонии, в которую обратилась жизнь Мариуса с тех пор, как он увидел Козетту, прошлое, даже недавнее, стало таким смутным и далеким для него, что все рассказанное ему Козеттой вполне его удовлетворяло.
It did not even occur to him to tell her about the nocturnal adventure in the hovel, about Thenardier, about the burn, and about the strange attitude and singular flight of her father.	Он даже не подумал рассказать ей о ночном приключении в лачуге, о Тенардье, об ожоге, странном поведении и непонятном бегстве ее отца.
Marius had momentarily forgotten all this; in the evening he did not even know that there had been a morning, what he had done, where he had breakfasted, nor who had spoken to him; he had songs in his ears which rendered him deaf to every other thought; he only existed at the hours when he saw Cosette.	Мариус мгновенно забыл все это; вечером он даже не помнил о том, что делал утром, где завтракал, с кем разговаривал; в его ушах звучали мелодии, делавшие его глухим ко всему остальному, он существовал только в те часы, когда видел Козетту.
Then, as he was in heaven, it was quite natural that he should forget earth.	И тогда, обретая небо, он совершенно естественно забывал землю.
Both bore languidly the indefinable burden of immaterial pleasures.	Истомленные, они оба несли непостижимое бремя бесплотных наслаждений.
Thus lived these somnambulists who are called lovers.	Так живут сомнамбулы, которых называют влюбленными.
Alas! Who is there who has not felt all these things?	Кто не испытал всего этого? Увы!
Why does there come an hour when one emerges from this azure, and why does life go on afterwards?	Зачем наступает час, когда мы покидаем эти небеса, и зачем жизнь продолжается дальше?
Loving almost takes the place of thinking.	Любовь почти целиком заступает место мысли.
Love is an ardent forgetfulness of all the rest.	Любовь - пламенное забвение всего остального.
Then ask logic of passion if you will.	Потребуйте-ка логики у страсти!

There is no more absolute logical sequence in the human heart than there is a perfect geometrical figure in the celestial mechanism.	В человеческом сердце так же трудно обнаружить безупречную логическую связь, как совершенную геометрическую фигуру в небесном механизме.
For Cosette and Marius nothing existed except Marius and Cosette.	Для Козетты и Мариуса не существовало ничего, кроме Мариуса и Козетты.
The universe around them had fallen into a hole.	Весь мир вокруг них рухнул в пустоту.
They lived in a golden minute.	Они жили золотым мгновением.
There was nothing before them, nothing behind.	Не было ничего впереди, ничего позади.
It hardly occurred to Marius that Cosette had a father.	Мариус с трудом представлял себе, что у Козетты есть отец.
His brain was dazzled and obliterated.	Память его затмилась, что свойственно ослеплению.
Of what did these lovers talk then?	О чем же разговаривали влюбленные?
We have seen, of the flowers, and the swallows, the setting sun and the rising moon, and all sorts of important things.	Мы уже знаем: о цветах, о ласточках, о солнечном закате, о восходящей луне, о всяких важных вещах.
They had told each other everything except everything.	Они сказали друг другу все, за исключением "остального".
The everything of lovers is nothing.	Для влюбленных "остальное" - ничто.
But the father, the realities, that lair, the ruffians, that adventure, to what purpose?	А отец, действительная жизнь, трущоба, бандиты, недавнее приключение -к чему это?
And was he very sure that this nightmare had actually existed?	И так ли уж он уверен, что тот кошмар был реальностью?
They were two, and they adored each other, and beyond that there was nothing.	Они были вдвоем, обожали друг друга, вот и все.
Nothing else existed.	Ничего другого и не было.
It is probable that this vanishing of hell in our rear is inherent to the arrival of paradise.	Возможно, ад исчезает позади нас оттого, что мы достигли рая.
Have we beheld demons?	Разве мы видели демонов?
Are there any?	Разве они существуют?
Have we trembled?	Разве мы дрожали от ужаса?
Have we suffered?	Разве мы страдали?
We no longer know.	Об этом мы уже не помним.
A rosy cloud hangs over it.	Розовая дымка застилает все.

So these two beings lived in this manner, high aloft, with all that improbability which is in nature; neither at the nadir nor at the zenith, between man and seraphim, above the mire, below the ether, in the clouds; hardly flesh and blood, soul and ecstasy from head to foot; already too sublime to walk the earth, still too heavily charged with humanity to disappear in the blue, suspended like atoms which are waiting to be precipitated; apparently beyond the bounds of destiny; ignorant of that rut; yesterday, to-day, to-morrow; amazed, rapturous, floating, soaring; at times so light that they could take their flight out into the infinite; almost prepared to soar away to all eternity.	Так и жили эти два существа на недосягаемых высотах, со всей той неправдоподобностью, которая встречается в природе: ни в надире, ни в зените, между человеком и серафимом, над земною грязью, под самым эфиром, в облаке; почти бесплотные, сама душа, само упоение; уже слишком вознесенные, чтобы ходить по земле, еще слишком обремененные естеством, чтобы исчезнуть в лазури, подобные атомам, которые находятся во взвешенном состоянии перед тем как осесть; они жили, казалось, вне судьбы, не зная обычной колеи -вчера, сегодня, завтра; зачарованные, изнемогающие, парящие; порой такие легкие, что могли унестись в бесконечное пространство; почти готовые к полету в вечность.
They slept wide-awake, thus sweetly lulled.	Они дремали наяву в этом баюкающем плавном качании.
Oh! splendid lethargy of the real overwhelmed by the ideal.	О дивный, сладкий сон действительности, усыпленной идеалом!
Sometimes, beautiful as Cosette was, Marius shut his eyes in her presence.	Иногда, как ни хороша была Козетта, Мариус закрывал глаза в ее присутствии.
The best way to look at the soul is through closed eyes.	Закрыть глаза -это лучший способ видеть душу.
Marius and Cosette never asked themselves whither this was to lead them.	Мариус и Козетта не задавались вопросом, куда это их может привести.
They considered that they had already arrived.	Они считали, что уже достигли конца пути.
It is a strange claim on man's part to wish that love should lead to something.	У людей странное притязание: они хотят, чтобы любовь вела их куда-нибудь.
CHAPTER III-THE BEGINNING OF SHADOW	Глава третья ПЕРВЫЕ ТЕНИ
Jean Valjean suspected nothing.	Жан Вальжан ничего не подозревал.
Cosette, who was rather less dreamy than Marius, was gay, and that sufficed for Jean Valjean's happiness.	Козетта, менее мечтательная, чем Мариус, была весела, и этого для Жана Вальжана было довольно, чтобы чувствовать себя счастливым.
The thoughts which Cosette cherished, her tender preoccupations, Marius' image which filled her heart, took away nothing from the incomparable purity of her beautiful, chaste, and smiling brow.	Ее мысли, ее сердечные тревоги, образ Мариуса, наполнявший ее душу, нисколько не отразились на несравненной чистоте ее прекрасного лица, невинного и улыбающегося.
She was at the age when the virgin bears her love as the angel his lily.	Она была в том возрасте, когда девушка несет свою любовь, как ангел лилию.
So Jean Valjean was at ease.	Итак, Жан Вальжан был спокоен.
And then, when two lovers have come to an understanding, things always go well; the third party who might disturb their love is kept in a state of perfect blindness by a restricted number of precautions which are always the same in the case of all lovers.	Кроме того, когда между влюбленными царит согласие, все идет очень хорошо; кто-нибудь третий, кто мог бы смутить их любовь, находится в совершенном заблуждении благодаря мелким предосторожностям, всегда одинаковым у всех влюбленных.

Thus, Cosette never objected to any of Jean Valjean's proposals.	Так, Козетта никогда не возражала Жану Вальжану.
Did she want to take a walk?	Он хочет прогуляться?
"Yes, dear little father."	Прекрасно, папочка.
Did she want to stay at home?	Он хочет остаться дома?
Very good.	Отлично.
Did he wish to pass the evening with Cosette?	Он хочет провести вечер с Козеттой?
She was delighted.	Она счастлива.
As he always went to bed at ten o'clock, Marius did not come to the garden on such occasions until after that hour, when, from the street, he heard Cosette open the long glass door on the veranda.	Обычно он уходил к себе в десять часов вечера, поэтому Мариус появлялся в саду не раньше этого часа, услышав, как Козетта открывает застекленную дверь.
Of course, no one ever met Marius in the daytime.	Разумеется, днем Мариуса здесь никогда не видели.
Jean Valjean never even dreamed any longer that Marius was in existence.	Жан Вальжан позабыл о существовании Мариуса.
Only once, one morning, he chanced to say to Cosette:	Только раз, утром, он сказал Козетте:
"Why, you have whitewash on your back!"	"У тебя спина в чем-то белом!"
On the previous evening, Marius, in a transport, had pushed Cosette against the wall.	Накануне вечером Мариус, в порыве восторга, обнял Козетту, и она нечаянно прислонилась к стене.
Old Toussaint, who retired early, thought of nothing but her sleep, and was as ignorant of the whole matter as Jean Valjean.	Старуха Тусен, рано кончив работу, сразу укладывалась в постель, помышляя лишь о сне; она тоже ни о чем не догадывалась.
Marius never set foot in the house.	Мариус ни разу не заходил в дом.
When he was with Cosette, they hid themselves in a recess near the steps, in order that they might neither be seen nor heard from the street, and there they sat, frequently contenting themselves, by way of conversation, with pressing each other's hands twenty times a minute as they gazed at the branches of the trees.	Когда он бывал в саду с Козеттой, то, чтобы их не услышали и не увидели с улицы, они всегда укрывались в углублении возле крыльца и сидели там; часто вместо беседы они довольствовались тем, что раз двадцать в минуту пожимали друг другу руки, глядя на ветки деревьев.
At such times, a thunderbolt might have fallen thirty paces from them, and they would not have noticed it, so deeply was the reverie of the one absorbed and sunk in the reverie of the other.	Если бы в эти мгновенья молния ударила в тридцати шагах от них, то они бы этого не заметили -так глубоко грезы одного погружались в грезы другого.
Limpid purity.	Невинные прозрачные души!
Hours wholly white; almost all alike.	Часы, пронизанные светом, почти всегда одинаковы.
This sort of love is a recollection of lily petals and the plumage of the dove.	Такая любовь-это вихрь лилейных лепестков и голубиных перьев.
The whole extent of the garden lay between them and the street.	Между ними и улицей простирался сад.

Every time that Marius entered and left, he carefully adjusted the bar of the gate in such a manner that no displacement was visible.	Каждый раз Мариус, приходя и уходя, тщательно вправлял прут от железной решетки на место, так что в ней не было заметно ни малейшего изъяна.
He usually went away about midnight, and returned to Courfeyrac's lodgings.	Обычно он удалялся около полуночи и шел к Курфейраку.
Courfeyrac said to Bahorename = "note" -	Курфейрак говорил Баорелю:
"Would you believe it?	- Можешь себе представить?
Marius comes home nowadays at one o'clock in the morning."	Мариус является домой в час ночи.
Bahorel replied:- "What do you expect? There's always a petard in a seminary fellow."	- Что ж такого? -отвечал Баорель. -В тихом омуте черти водятся.
At times, Courfeyrac folded his arms, assumed a serious air, and said to Marius:-	Иногда Курфейрак, приняв серьезный вид и скрестив на груди руки, говорил Мариусу:
"You are getting irregular in your habits, young man."	- Молодой человек! Вы сбились с пути истинного.
Courfeyrac, being a practical man, did not take in good part this reflection of an invisible paradise upon Marius; he was not much in the habit of concealed passions; it made him impatient, and now and then he called upon Marius to come back to reality.	Курфейрак, человек деловой, неблагосклонно взирал на отблеск незримого рая на лице Мариуса; неземные страсти были ему непонятны, они выводили его из терпения, и порой он предъявлял Мариусу требование вернуться к действительности.
One morning, he threw him this admonition:-	Однажды утром он обратился к нему со следующим увещеванием:
"My dear fellow, you produce upon me the effect of being located in the moon, the realm of dreams, the province of illusions, capital, soap-bubble.	- Дорогой мой! Ты мне кажешься человеком, поселившимся на луне, в царстве грез, в округе заблуждений, в столице Мыльные пузыри.
Come, be a good boy, what's her name?"	Ну будь же добрым малым, скажи, как ее зовут?
But nothing could induce Marius "to talk."	Но ничто не могло заставить Мариуса проговориться.
They might have torn out his nails before one of the two sacred syllables of which that ineffable name, Cosette, was composed.	Он дал бы скорее вырвать себе ногти, чем произнес бы один из грех священных слогов, составлявших волшебное имя -Козетта.
True love is as luminous as the dawn and as silent as the tomb.	Истинная любовь лучиста, как заря, и безмолвна, как могила.
Only, Courfeyrac saw this change in Marius, that his taciturnity was of the beaming order.	Однако Курфейрак видел в Мариусе новое: его сияющую счастьем молчаливость.
During this sweet month of May, Marius and Cosette learned to know these immense delights.	В течение этого сладостного мая Мариус и Козетта познали великое блаженство.
To dispute and to say you for thou, simply that they might say thou the better afterwards.	Поссориться и говорить друг другу "вы" только для того, чтобы с большим наслаждением сказать потом "ты";

To talk at great length with very minute details, of persons in whom they took not the slightest interest in the world; another proof that in that ravishing opera called love, the libretto counts for almost nothing;	Долго рассказывать друг другу, со всеми подробностями, о людях, до которых им не было никакого дела, -лишнее доказательство того, что в восхитительной опере, которая зовется любовью, либретто почти ничего не значит;
For Marius, to listen to Cosette discussing finery;	Для Мариуса - слушать, как Козетта говорит о нарядах;
For Cosette, to listen to Marius talk in politics;	Для Козетты -слушать, как Мариус говорит о политике;
To listen, knee pressed to knee, to the carriages rolling along the Rue de Babylone;	Прислушиваться, прижавшись друг к другу, к грохоту колясок на Вавилонской улице;
To gaze upon the same planet in space, or at the same glowworm gleaming in the grass;	Смотреть на звезду в небесах или на светляка в траве;
To hold their peace together; a still greater delight than conversation;	Вместе молчать - наслаждение еще большее, чем беседовать;
Etc., etc.	И т. д., и т. д.
In the meantime, divers complications were approaching.	Между тем надвигалась гроза.
One evening, Marius was on his way to the rendezvous, by way of the Boulevard des Invalides. He habitually walked with drooping head. As he was on the point of turning the corner of the Rue Plumet, he heard some one quite close to him say:-	Однажды вечером Мариус, направляясь на свидание, проходил по бульвару Инвалидов; по -обыкновению, он шел, опустив голову; собираясь свернуть на улицу Плюме, он услышал, как кто-то сказал совсем близко от него:
"Good evening, Monsieur Marius."	- Добрый вечер, господин Мариус!
He raised his head and recognized Eponine.	Он поднял голову и узнал Эпонину.
This produced a singular effect upon him.	Это произвело на него необычайное впечатление.
He had not thought of that girl a single time since the day when she had conducted him to the Rue Plumet, he had not seen her again, and she had gone completely out of his mind.	Он ни разу не вспомнил об этой девушке с того самого дня, когда она привела его на улицу Плюме; он ее больше не видел, и она исчезла из его памяти.
He had no reasons for anything but gratitude towards her, he owed her his happiness, and yet, it was embarrassing to him to meet her.	Обязанный ей своим счастьем, он мог быть только благодарен ей, и, однако, ему была тягостна эта встреча.
It is an error to think that passion, when it is pure and happy, leads man to a state of perfection; it simply leads him, as we have noted, to a state of oblivion.	Ошибочно думать, что любовь, если она счастлива и чиста, приводит человека к совершенству; она ведет его, - мы это уже установили, - к забвению.
In this situation, man forgets to be bad, but he also forgets to be good.	В этом состоянии человек забывает о возможности быть дурным, но он забывает и о возможности быть хорошим.
Gratitude, duty, matters essential and important to be remembered, vanish.	Благодарность, долг, самые значительные, самые неотвязные воспоминания исчезают.
At any other time, Marius would have behaved quite differently to Eponine.	Во всякое другое время Мариус совсем иначе отнесся бы к Эпонине.

Absorbed in Cosette, he had not even clearly put it to himself that this Eponine was named Eponine Thenardier, and that she bore the name inscribed in his father's will, that name, for which, but a few months before, he would have so ardently sacrificed himself.	Поглощенный Козеттой, он даже не совсем ясно отдавал себе отчет в том, что эту девушку зовут Эпониной Тенардье, что она носила имя, начертанное в завещании его отца, -то самое имя, для которого несколько месяцев назад он бы с такой готовностью пожертвовал собой.
We show Marius as he was.	Мы показ?ваем Мариуса без прикрас.
His father himself was fading out of his soul to some extent, under the splendor of his love.	Даже образ отца слегка побледнел в его душе под яркими лучами любви.
He replied with some embarrassment:- "Ah! so it's you, Eponine?"	- Ах, это вы, Эпонина? - ответил он с некоторым замешательством.
"Why do you call me you?	- Почему вы говорите мне "вы"?
Have I done anything to you?"	Разве я вам сделала что-нибудь дурное?
"No," he answered.	- Нет, - ответил он.
Certainly, he had nothing against her.	Конечно, он ничего не имел против нее.
Far from it.	Ровно ничего.
Only, he felt that he could not do otherwise, now that he used thou to Cosette, than say you to Eponine.	Но он чувствовал, что теперь не мог поступить иначе: говоря "ты" Козетте, он должен был говорить "вы" Эпонине.
As he remained silent, she exclaimed:-	Он молча смотрел на нее.
"Say-" Then she paused.	- Скажите же...-начала она и запнулась.
It seemed as though words failed that creature formerly so heedless and so bold.	Можно было подумать, что этому созданию, такому беззаботному и дерзкому когда-то, недоставало слов.
She tried to smile and could not.	Она пыталась улыбнуться и не могла.
Then she resumed:- "Well?"	- Ну!.. -снова начала она.
Then she paused again, and remained with downcast eyes.	Потом опять замолчала, потупив глаза.
"Good evening, Mr. Marius," said she suddenly and abruptly; and away she went.	- Покойной ночи, господин Мариус! -вдруг резко сказала она и ушла.
CHAPTER IV-A CAB RUNS IN ENGLISH AND BARKS IN SLANG	Глава четвертая КЭБ ПО АНГЛИИСКИ-ТО, ЧТО КАТИТСЯ. А НА АРГО-ТО, ЧТО ЛАЕТ
The following day was the 3d of June, 1832, a date which it is necessary to indicate on account of the grave events which at that epoch hung on the horizon of Paris in the state of lightning-charged clouds. Marius, at nightfall, was pursuing the same road as on the preceding evening, with the same thoughts of delight in his heart, when he caught sight of Eponine approaching, through the trees of the boulevard.	На следующий день (это было 3 июня, а 3 июня 1832 года - дата, которую следует указать по причине важных событий, нависших в то время грозовыми тучами над горизонтом Парижа) Мариус с наступлением темноты шел той же дорогой, что и накануне, полный тех же восторженных мыслей; вдруг между деревьями бульвара он заметил приближавшуюся к нему Эпонину.
Two days in succession-this was too much.	Два дня подряд-это уже слишком.

He turned hastily aside, quitted the boulevard, changed his course and went to the Rue Plumet through the Rue Monsieur.	Он свернул с бульвара, пошел другой дорогой и направился к улице Плюме по улице Принца.
This caused Eponine to follow him to the Rue Plumet, a thing which she had not yet done.	Вот почему Эпонина шла за ним до самой улицы Плюме, чего она еще ни разу не делала.
Up to that time, she had contented herself with watching him on his passage along the boulevard without ever seeking to encounter him. It was only on the evening before that she had attempted to address him.	До сих пор она удовлетворялась тем, что смотрела на него, когда он проходил по бульвару, не пытаясь пойти к нему навстречу, и лишь накануне она попыталась с ним заговорить.
So Eponine followed him, without his suspecting the fact.	Итак, Эпонина пошла за ним, а он этого не заметил.
She saw him displace the bar and slip into the garden.	Она увидела, как Мариус отодвинул прут решетки и проскользнул в сад.
She approached the railing, felt of the bars one after the other, and readily recognized the one which Marius had moved.	"Смотри-ка! -сказала она себе. -Идет к ней в дом!" Она подошла к решетке, пощупала прутья и без труда нашла тот, который отодвинул Мариус.
She murmured in a low voice and in gloomy accents:-"None of that, Lisette!"	- Ну нет, черта с два! -сердито пробормотала она.
She seated herself on the underpinning of the railing, close beside the bar, as though she were guarding it.	И уселась на цоколе, рядом с прутом, словно охраняя его.
It was precisely at the point where the railing touched the neighboring wall. There was a dim nook there, in which Eponine was entirely concealed.	Это было в том темном уголке, где решетка соприкасалась с соседней стеной и где разглядеть Эпонину было невозможно.
She remained thus for more than an hour, without stirring and without breathing, a prey to her thoughts.	Так она провела больше часа, не двигаясь, затаив дыхание, терзаясь своими мыслями.
Towards ten o'clock in the evening, one of the two or three persons who passed through the Rue Plumet, an old, belated bourgeois who was making haste to escape from this deserted spot of evil repute, as he skirted the garden railings and reached the angle which it made with the wall, heard a dull and threatening voice saying:-	Часов в десять вечера один из двух или трех прохожих на улице Плюме, старый запоздавшиий буржуа, торопившийся поскорее миновать это пустынное место, пользовавшееся дурной славой, поравнялся с решеткой сада и, подойдя к углу между решеткой и стеной, услышал глухой угрожающий голос.
"I'm no longer surprised that he comes here every evening."	- Можно поверить, что он приходит сюда каждый вечер!
The passer-by cast a glance around him, saw no one, dared not peer into the black niche, and was greatly alarmed.	Прохожий осмотрелся кругом, никого не увидел, не отважился посмотреть в этот черный угол и очень испугался.
He redoubled his pace.	Он ускорил шаг.
This passer-by had reason to make haste, for a very few instants later, six men, who were marching separately and at some distance from each other, along the wall, and who might have been taken for a gray patrol, entered the Rue Plumet.	Прохожий имел основания торопиться, потому что немного времени спустя на углу улицы Плюме показались шесть человек, шедших порознь на некотором расстоянии друг от друга у самой стены; их можно было принять за подвыпивший ночной дозор.

The first to arrive at the garden railing halted, and waited for the others; a second later, all six were reunited.	Первый, подойдя к решетке сада, остановился и подождал остальных; спустя минуту здесь сошлись все шестеро.
These men began to talk in a low voice.	Эти люди начали тихо переговариваться.
"This is the place," said one of them.	- Туткайль! -сказал один из них.
"Is there a cab [dog] in the garden?" asked another.	- Есть ли кэб в саду? -спросил другой.
"I don't know.	- Не знаю.
In any case, I have fetched a ball that we'll make him eat."	На всякий случай я захватил шарик. Дадим ему сжевать.
"Have you some putty to break the pane with?"	- Есть у тебя мастика, чтобы высадить стекляшку?
"Yes."	- Есть.
"The railing is old," interpolated a fifth, who had the voice of a ventriloquist.	- Решетка старая, -добавил пятый, говоривший голосом чревовещателя.
"So much the better," said the second who had spoken. "It won't screech under the saw, and it won't be hard to cut."	- Тем лучше, -сказал второй. -Значит, не завизжит под скрипкой, и ее нетрудно будет разделать.
The sixth, who had not yet opened his lips, now began to inspect the gate, as Eponine had done an hour earlier, grasping each bar in succession, and shaking them cautiously.	Шестой, до сих пор еще не открывавший рта, принялся исследовать решетку, как это делала Эпонина час назад, пробуя каждый прут и осторожно раскачивая его.
Thus he came to the bar which Marius had loosened.	Так он дошел до прута, который был расшатан Мариусом.
As he was on the point of grasping this bar, a hand emerged abruptly from the darkness, fell upon his arm; he felt himself vigorously thrust aside by a push in the middle of his breast, and a hoarse voice said to him, but not loudly:-	Только он собрался схватить этот прут, как чья-то рука, внезапно появившаяся из темноты, опустилась на его плечо, он почувствовал резкий толчок прямо в грудь, и хриплый голос негромко произнес:
"There's a dog."	- Здесь есть кэб.
At the same moment, he perceived a pale girl standing before him.	И тут он увидел стоявшую перед ним бледную девушку.
The man underwent that shock which the unexpected always brings.	Он испытал потрясение, которое вызывает неожиданность.
He bristled up in hideous wise; nothing is so formidable to behold as ferocious beasts who are uneasy; their terrified air evokes terror.	Он словно весь ощетинился; нет ничего отвратительней и страшней зрелища потревоженного хищного зверя; один его испуганный вид уже пугает.
He recoiled and stammered:-	Отступив, он пробормотал заикаясь:
"What jade is this?"	- Это еще что за потаскуха?
"Your daughter."	- Ваша дочь.
It was, in fact, Eponine, who had addressed Thenardier.	Действительно, это была Эпонина, а говорила она с Тенардье.

At the apparition of Eponine, the other five, that is to say, Claquesous, Guelemer, Babet, Brujon, and Montparnasse had noiselessly drawn near, without precipitation, without uttering a word, with the sinister slowness peculiar to these men of the night.	При появлении Эпонины Звенигрош, Живоглот, Бабет, Монпарнас и Брюжон бесшумно приблизились, не спеша, молча, со зловещей медлительностью, присущей людям ночи.
Some indescribable but hideous tools were visible in their hands.	В их руках можно было различить какие-то мерзкие инструменты.
Guelemer held one of those pairs of curved pincers which prowlers call fanchons.	Живоглот держал кривые щипцы, которые у воров называются "косынкой".
"Ah, see here, what are you about there?	-Ты что здесь делаешь?
What do you want with us?	Чего тебе от нас надо?
Are you crazy?" exclaimed Thenardier, as loudly as one can exclaim and still speak low; "what have you come here to hinder our work for?"	С ума сошла, что ли? -приглушенным голосом воскликнул Тенардье. - Пришла мешать нам работать?
Eponine burst out laughing, and threw herself on his neck.	Эпонина расхохоталась и бросилась ему на шею.
"I am here, little father, because I am here.	- Я здесь, милый папочка, потому что я здесь.
Isn't a person allowed to sit on the stones nowadays?	Разве мне запрещается посидеть на камушках?
It's you who ought not to be here.	А вот вам тут нечего делать.
What have you come here for, since it's a biscuit?	Зачем вы сюда пришли, раз тут сухарь?
I told Magnon so.	Ведь я сказала Маньон:
There's nothing to be done here.	"Здесь нечего делать".
But embrace me, my good little father!	Ну, поцелуйте же меня, дорогой папочка!
It's a long time since I've seen you!	Как я давно вас не видела!
So you're out?"	Значит, вы на воле?
Thenardier tried to disentangle himself from Eponine's arms, and grumbled:-	Тенардье попытался высвободиться из объятии Эпонины и прорычал:
"That's good.	- Отлично.
You've embraced me.	Поцеловала -и довольно.
Yes, I'm out.	Да, я на воле.
I'm not in.	Уже не в неволе.
Now, get away with you."	А теперь ступай.
But Eponine did not release her hold, and redoubled her caresses.	Но Эпоннна не отпускала его -и удвоила свою нежность:
"But how did you manage it, little pa?	- Папочка! Как же вы это устроили?
You must have been very clever to get out of that.	Какой вы умный, если сумели оттуда выбраться.
Tell me about it!	Расскажите мне про это!
And my mother?	А мама?
Where is mother?	Где мама?

Tell me about mamma."	Скажите, что с маменькой?
Thenardier replied:- "She's well. I don't know, let me alone, and be off, I tell you."	- Она здорова, - ответил Тенардье. -Впрочем, не знаю, говорят тебе, пусти меня и проваливай.
"I won't go, so there now," pouted Eponine like a spoiled child; "you send me off, and it's four months since I saw you, and I've hardly had time to kiss you."	- Ни за что не уйду, -жеманничала Эпонина с видом балованного ребенка. -Вы прогоняете меня, а я не видела вас четыре месяца и едва успела разок поцеловать.
And she caught her father round the neck again.	И тут она снова обняла отца за шею.
"Come, now, this is stupid!" said Babet.	- Ах, черт, как это глупо! - не выдержал Бабет.
"Make haste!" said Guelemer, "the cops may pass."	- Мы теряем время! - крикнул Живоглот. -Того и гляди появятся легавые.
The ventriloquist's voice repeated his distich:-	Г олос чревовещателя продекламировал двустишие:
"Nous n' sommes pas le jour de l'an,	Для поцелуев - свой черед,
"This isn't New Year's day A becoter papa, maman." To peck at pa and ma."	У нас теперь не Новый год.
Eponine turned to the five ruffians.	Эпонина повернулась к пяти бандитам.
"Why, it's Monsieur Brujon.	- А, да это господин Брюжон!
Good day, Monsieur Babet.	Здравствуйте, господин Бабет!
Good day, Monsieur Claquesous.	Здравствуйте, господин Звенигрош!
Don't you know me, Monsieur Guelemer?	Вы меня не узнаете, господин Живоглот?
How goes it, Montparnasse?"	Как поживаешь, Монпарнас?
"Yes, they know you!" ejaculated Thenardier. "But good day, good evening, sheer off! leave us alone!"	- Не беспокойся, все тебя узнали! -проворчал Тенардье. -Здравствуй и прощай, брысь отсюда! Оставь нас в покое.
"It's the hour for foxes, not for chickens," said Montparnasse.	- В этот час курам спать, а лисицам гулять, -сказал Монпарнас.
"You see the job we have on hand here," added Babet.	- Нам надо тутго поработать, понятно? -прибавил Бабет.
Eponine caught Montparnasse's hand.	Эпонина схватила за руку Монпарнаса.
"Take care," said he, "you'll cut yourself, I've a knife open."	- Берегись! Обрежешься, -у меня перо в руке, -предупредил тот.
"My little Montparnasse," responded Eponine very gently, "you must have confidence in people.	- Монпарнас, миленький, -кротко молвила Эпонина, -люди должны доверять друг другу.
I am the daughter of my father, perhaps.	Разве я не дочь своего отца?
Monsieur Babet, Monsieur Guelemer, I'm the person who was charged to investigate this matter."	Господин Бабет, господин Живоглот! Ведь это мне поручили выяснить дело.
It is remarkable that Eponine did not talk slang.	Примечательно, что Эпонина не говорила больше на арго.
That frightful tongue had become impossible to her since she had known Marius.	С тех пор как она познакомилась с Мариусом, этот язык стал для нее невозможен.

She pressed in her hand, small, bony, and feeble as that of a skeleton, Guelemer's huge, coarse fingers, and continued:-	Своей маленькой, слабой, костлявой рукой, похожей на руку скелета, она сжала толстые грубые пальцы Живоглота и продолжала:
"You know well that I'm no fool.	- Вы же знаете, что я не дура.
Ordinarily, I am believed.	Мне же всегда доверяют.
I have rendered you service on various occasions.	Я вам оказывала при случае услуги.
Well, I have made inquiries; you will expose yourselves to no purpose, you see.	Ну так вот, я навела справки. Видите ли, вы зря подвергаете себя опасности.
I swear to you that there is nothing in this house."	Ей-богу, вам нечего делать в этом доме.
"There are lone women," said Guelemer.	-Там одни женщины, -сказал Живоглот.
"No, the persons have moved away."	- Нет. Все выехали.
"The candles haven't, anyway!" ejaculated Babet.	- А свечи остались! - заметил Бабет.
And he pointed out to Eponine, across the tops of the trees, a light which was wandering about in the mansard roof of the pavilion.	И показал Эпонине на свет, мелькавший сквозь верхушки деревьев на чердаке флигеля.
It was Toussaint, who had stayed up to spread out some linen to dry.	Это бодрствовала Тусен, развешивавшая белье для просушки.
Eponine made a final effort.	Эпонина сделала последнюю попытку.
"Well," said she, "they're very poor folks, and it's a hovel where there isn't a sou."	- Ну и что ж! -сказала она. -Там совсем бедные люди, это домишко, где не найдешь ни одного су.
"Go to the devil!" cried Thenardier. "When we've turned the house upside down and put the cellar at the top and the attic below, we'll tell you what there is inside, and whether it's francs or sous or half-farthings."	-Пошла к черту! - вскричал Тенардье. -Когда мы перевернем весь дом вверх дном, тогда мы тебе скажем, что там есть: рыжики, беляки или медный звон.
And he pushed her aside with the intention of entering.	Он оттолкнул ее, чтобы пройти вперед.
"My good friend, Mr. Montparnasse," said Eponine, "I entreat you, you are a good fellow, don't enter."	- Господин Монпарнас, дружочек, -сказала Эпонина, -вы такой славный малый, прошу вас, не ходите туда!
"Take care, you'll cut yourself," replied Montparnasse.	- Берегись, напорешься на нож! - ответил Монпарнас.
Thenardier resumed in his decided tone:-	Тенардье свойственным ему решительным тоном заявил:
"Decamp, my girl, and leave men to their own affairs!"	- Проваливай, бесовка, и предоставь мужчинам делать свое дело.
Eponine released Montparnasse's hand, which she had grasped again, and said:- "So you mean to enter this house?"	Эпонина отпустила руку Монпарнаса, за которую она снова было уцепилась. - Значит, вы хотите войти в этот дом? -спросила она.
"Rather!" grinned the ventriloquist.	- Только сунуть нос! -ухмыляясь, заметил чревовещатель.

Then she set her back against the gate, faced the six ruffians who were armed to the teeth, and to whom the night lent the visages of demons, and said in a firm, low voice:-	Тогда она прислонилась спиной к решетке, став лицом к вооруженным до зубов бандитам, которым ночь придавала сходство с демонами, и тихим твердым голосом сказала:
"Well, I don't mean that you shall."	- Ну, а я не хочу.
They halted in amazement.	Они остолбенели от изумления.
The ventriloquist, however, finished his grin.	Чревовещатель, однако, все еще посмеивался.
She went on:-	Она заговорила снова:
"Friends!	-Друзья!
Listen well.	Слушайте меня внимательно.
This is not what you want.	Не в том дело.
Now I'm talking.	Теперь я вам скажу.
In the first place, if you enter this garden, if you lay a hand on this gate, I'll scream, I'll beat on the door, I'll rouse everybody, I'll have the whole six of you seized, I'll call the police."	Если вы войдете в сад, если дотронетесь до решетки, я закричу, начну стучать в ворота, подыму народ, кликну полицейских, сделаю так, что вас захватят всех шестерых.
"She'd do it, too," said Thenardier in a low tone to Brujon and the ventriloquist.	- С нее станется, -тихо сказал Тенардье Брюжону и чревовещателю.
She shook her head and added:-	Она тряхнула головой и прибавила:
"Beginning with my father!"	- Начиная с моего папеньки!
Thenardier stepped nearer.	Тенардье подошел к ней.
"Not so close, my good man!" said she.	- Подальше от меня, старикан! - предупредила она.
He retreated, growling between his teeth:-	Он отступил, ворча сквозь зубы:
"Why, what's the matter with her?"	"Какая муха ее укусила?"
And he added:-	И прибавил:
"Bitch!"	- Сука!
She began to laugh in a terrible way:-	Она засмеялась злобным смехом.
"As you like, but you shall not enter here.	- Как вам угодно, а все-таки вы не войдете.
I'm not the daughter of a dog, since I'm the daughter of a wolf.	Я не сука, потому что я дочь волка.
There are six of you, what matters that to me?	Вас шестеро, но что мне до того?
You are men.	Вы мужчины.
Well, I'm a woman.	Ну так вот: я женщина.
You don't frighten me.	И я вас не боюсь, не думайте.
I tell you that you shan't enter this house, because it doesn't suit me.	Говорят вам: вы - не войдете в этот дом, потому что мне это не нравится.
If you approach, I'll bark.	Только подойдите, я залаю.

I told you, I'm the dog, and I don't care a straw for you.	Я вам уже объяснила: кэб - это я.
Go your way, you bore me!	Плевать мне на вас на всех.
Go where you please, but don't come here, I forbid it!	Идите своей дорогой, вы мне надоели! Проваливайте, куда хотите, а сюда не являйтесь, я запрещаю вам!
You can use your knives. I'll use kicks; it's all the same to me, come on!"	Вы меня ножом, а я вас туфлей, мне все равно. Ну-ка попробуйте, подойдите!
She advanced a pace nearer the ruffians, she was terrible, she burst out laughing:-	Расхохотавшись, она шагнула навстречу бандитам; вид ее был ужасен.
"Pardine! I'm not afraid.	- Ей-ей, не боюсь!
I shall be hungry this summer, and I shall be cold this winter.	Все одно, нынче летом мне голодать, а зимою мерзнуть.
Aren't they ridiculous, these ninnies of men, to think they can scare a girl!	Просто смех с этим дурачьем - мужчинами! Они думают, что их может бояться девка!
What! Scare?	Бояться - чего?
Oh, yes, much!	Как бы не так!
Because you have finical poppets of mistresses who hide under the bed when you put on a big voice, forsooth!	Это потому, что ваши кривляки-любовницы лезут со страху под кровать, когда вы рычите, так что ли?
I ain't afraid of anything, that I ain't!"	А я не таковская, ничего не боюсь!
She fastened her intent gaze upon Thenardier and said:-	Эпонина уставилась на Тенардье.
"Not even of you, father!" Then she continued, as she cast her blood-shot, spectre-like eyes upon the ruffians in turn:-	- Даже вас, папаша! -сказала она и, обведя бандитов горящими глазами призрака, продолжала:
"What do I care if I'm picked up to-morrow morning on the pavement of the Rue Plumet, killed by the blows of my father's club, or whether I'm found a year from now in the nets at Saint-Cloud or the Isle of Swans in the midst of rotten old corks and drowned dogs?"	- Не все ли мне равно, подберут меня завтра, зарезанной моим отцом, на мостовой Плюме, или же найдут через год в сетках Сен -Клу, а то и у Лебяжьего острова среди старых сгнивших пробок и утопленных собак!
She was forced to pause; she was seized by a dry cough, her breath came from her weak and narrow chest like the death-rattle.	Тут она вынуждена была остановиться, припадок сухого кашля потряс ее, дыханье с хрипом вырывалось из узкой и хилой груди.
She resumed:- "I have only to cry out, and people will come, and then slap, bang!	- Стоит мне только крикнуть, -продолжала она, -сюда прибегут, и -хлоп!
There are six of you; I represent the whole world."	Вас только шестеро, а за меня весь народ.
Thenardier made a movement towards her.	Тенардье двинулся к ней.
"Don't approach!" she cried.	- Не подходить! - крикнула она.
He halted, and said gently:-	Он остановился и кротко сказал ей:
"Well, no; I won't approach, but don't speak so loud.	- Ну хорошо, не надо. Я не подойду, только не кричи так громко.

So you intend to hinder us in our work, my daughter?	Дочка! Значит, ты хочешь помешать нам поработать?
But we must earn our living all the same.	Ведь нужно же нам добыть на пропитание.
Have you no longer any kind feeling for your father?"	Ты, значит, больше не любишь своего отца?
"You bother me," said Eponine.	- Вы мне надоели, -ответила Эпонина.
"But we must live, we must eat-"	- Нужно ведь нам, как-никак, жить, есть...
"Burst!"	- Подыхайте.
So saying, she seated herself on the underpinning of the fence and hummed:-	Она уселась на цоколь решетки и запела:
"My arm so plump,	И ручка так нежна,
My leg well formed,	И ножка так стройна,
And time wasted."	А время пропадает...
She had set her elbow on her knee and her chin in her hand, and she swung her foot with an air of indifference.	Облокотившись на колено и подперев ладонью подбородок, она с равнодушным видом покачивала ногой.
Her tattered gown permitted a view of her thin shoulder-blades.	Сквозь разорванное платье виднелись худые ключицы.
The neighboring street lantern illuminated her profile and her attitude.	Фонарь освещал ее профиль и позу.
Nothing more resolute and more surprising could be seen.	Трудно было представить себе что-либо более непреклонное и поразительное.
The six rascals, speechless and gloomy at being held in check by a girl, retreated beneath the shadow cast by the lantern, and held counsel with furious and humiliated shrugs.	Шесть грабителей, мрачные и озадаченные этой девчонкой, державшей их в страхе, отошли в тень фонарного столба и стали совещаться, пожимая плечами, униженные и рассвирепевшие.
In the meantime she stared at them with a stern but peaceful air.	А она спокойно и сурово глядела на них.
"There's something the matter with her," said Babet. "A reason.	- Что-то ей засело в башку, -сказал Бабет. -Есть какая-то причина.
Is she in love with the dog?	Влюблена она, что ли, в хозяина?
It's a shame to miss this, anyway.	А все же досадно упустить такой случай.
Two women, an old fellow who lodges in the back-yard, and curtains that ain't so bad at the windows.	Две женщины, на заднем дворе старик; на окнах неплохие занавески.
The old cove must be a Jew.	Старик, должно быть, еврей.
I think the job's a good one."	Я полагаю, что дельце тут выгодное.
"Well, go in, then, the rest of you," exclaimed Montparnasse. "Do the job.	- Ладно, вы все ступайте туда! - вскричал Монпарнас. -Делайте дело.
I'll stay here with the girl, and if she fails us-"	С девчонкой останусь я, а если она шевельнется...
He flashed the knife, which he held open in his hand, in the light of the lantern.	При свете фонаря блеснул открытый нож, вытащенный из рукава.

Thenardier said not a word, and seemed ready for whatever the rest pleased.	Тенардье не говорил ни слова, и, видимо, был готов на все.
Brujon, who was somewhat of an oracle, and who had, as the reader knows, "put up the job," had not as yet spoken.	Брюжон, который слыл у них оракулом и, как известно, "навел на дело", пока еще молчал.
He seemed thoughtful.	Он задумался.
He had the reputation of not sticking at anything, and it was known that he had plundered a police post simply out of bravado.	У него была слава человека, который ни перед чем не останавливается; всем было известно, что только из удальства он ограбил полицейский пост.
Besides this he made verses and songs, which gave him great authority.	Вдобавок он сочинял стихи и песни и поэтому пользовался большим авторитетом.
Babet interrogated him:- "You say nothing, Brujon?"	- А ты что скажешь, Брюжон? - спросил Бабет.
Brujon remained silent an instant longer, then he shook his head in various ways, and finally concluded to speak:-	Брюжон с минуту помолчал, потом, повертев головой, решился подать голос:
"See here; this morning I came across two sparrows fighting, this evening I jostled a woman who was quarrelling.	- Вот что. Сегодня утром я наткнулся на двух дравшихся воробьев, а вечером наскочил на задиристую бабу.
All that's bad.	Все это не к добру.
Let's quit."	Уйдем отсюда.
They went away.	Они ушли.
As they went, Montparnasse muttered:-	По дороге Монпарнас пробормотал:
"Never mind! if they had wanted, I'd have cut her throat."	- Все равно, если б нужно было, я бы ее прикончил.
Babet responded "I wouldn't. I don't hit a lady."	-А я нет, - сказал Бабет. -Дамочек я не трогаю.
At the corner of the street they halted and exchanged the following enigmatical dialogue in a low tone:-	На углу они остановились и, понизив голос, обменялись следующими загадочными словами:
"Where shall we go to sleep to-night?"	-Где будем ночевать сегодня?
"Under Pantin [Paris]."	- Под Пантеном.
"Have you the key to the gate, Thenardier?"	- Тенардье! При тебе ключи от решетки?
"Pardi."	-А то у кого же!
Eponine, who never took her eyes off of them, saw them retreat by the road by which they had come.	Эпонина, не спускавшая с них глаз, видела, как они пошли той же дорогой, по которой пришли.
She rose and began to creep after them along the walls and the houses.	Она встала и, пробираясь вдоль заборов и домов, последовала за ними.
She followed them thus as far as the boulevard.	Она проводила их до бульвара.
There they parted, and she saw these six men plunge into the gloom, where they appeared to melt away.	Там шесть человек разошлись в разные стороны и потонули во мраке, словно растворились в нем.
CHAPTER V-THINGS OF THE NIGHT	Глава пятая ЧТО ТАИТСЯ В НОЧИ
After the departure of the ruffians, the Rue Plumet resumed its tranquil, nocturnal aspect.	После того как бандиты ушли, улица Плюме снова приняла свой мирный ночной облик.

That which had just taken place in this street would not have astonished a forest.	То, что сейчас произошло на этой улице, нисколько не удивило бы лес.
The lofty trees, the copses, the heaths, the branches rudely interlaced, the tall grass, exist in a sombre manner; the savage swarming there catches glimpses of sudden apparitions of the invisible; that which is below man distinguishes, through the mists, that which is beyond man; and the things of which we living beings are ignorant there meet face to face in the night.	Высокоствольные деревья, кустарник, вересковые заросли, переплет ветвей, высокие травы ведут сумрачное существование; копошащаяся дикая жизнь улавливает здесь внезапное появление незримого; то, что ниже человека, сквозь туман различает то, что над человеком; вещам неведомым нам, живым, там, в ночи, дается очная ставка.
Nature, bristling and wild, takes alarm at certain approaches in which she fancies that she feels the supernatural.	Дикая, ощетинившаяся природа пугается приближения чего-то, в чем она чувствует сверхъестественное.
The forces of the gloom know each other, and are strangely balanced by each other.	Силы тьмы знают друг друга, между ними существует таинственное равновесие.
Teeth and claws fear what they cannot grasp.	Зубы и когти опасаются неуловимого.
Blood-drinking bestiality, voracious appetites, hunger in search of prey, the armed instincts of nails and jaws which have for source and aim the belly, glare and smell out uneasily the impassive spectral forms straying beneath a shroud, erect in its vague and shuddering robe, and which seem to them to live with a dead and terrible life.	Кровожадная животность, ненасытные вожделения, алчущие добычи, вооруженные когтями и зубами инстинкты, источник и цель которых - чрево, с беспокойством принюхиваются, приглядываются к бесстрастному, призрачному, блуждающему очерку существа, облаченного в саван, -оно возникает перед ними в туманном, колеблющемся своем одеянии и - чудится им - живет мертвой и страшной жизнью.
These brutalities, which are only matter, entertain a confused fear of having to deal with the immense obscurity condensed into an unknown being.	Эти твари, воплощение грубой материи, испытывают смутный страх перед необъятной тьмой, сгустком которой является неведомое существо.
A black figure barring the way stops the wild beast short.	Черная фигура, преграждающая путь, сразу останавливает хищного зверя.
That which emerges from the cemetery intimidates and disconcerts that which emerges from the cave; the ferocious fear the sinister; wolves recoil when they encounter a ghoul.	Выходцы из могилы пугают и смущают выходца из берлоги; свирепое боится зловещего; волки пятятся перед оборотнем.
CHAPTER VI-MARIUS BECOMES PRACTICAL ONCE MORE TO THE EXTENT OF GIVING COSETTE HIS ADDRESS	Глава шестая МАРИУС ВОЗВРАЩАЕТСЯ К ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ И ДАЕТ КОЗЕТТЕ СВОЙ АДРЕС
While this sort of a dog with a human face was mounting guard over the gate, and while the six ruffians were yielding to a girl, Marius was by Cosette's side.	В то время как эта разновидность дворняжки в человеческом облике караулила решетку и шесть грабителей отступили перед девчонкой, Мариус сидел рядом с Козеттой.

Never had the sky been more studded with stars and more charming, the trees more trembling, the odor of the grass more penetrating; never had the birds fallen asleep among the leaves with a sweeter noise; never had all the harmonies of universal serenity responded more thoroughly to the inward music of love; never had Marius been more captivated, more happy, more ecstatic.	Никогда еще небо не было таким звездным и прекрасным, деревья такими трепетными, запах трав таким пряным; никогда шорох птиц, засыпавших в листве, не казался таким нежным; никогда безмятежная гармония вселенной не отвечала так внутренней музыке любви; никогда Мариус не был так влюблен, так счастлив, так восхищен.
But he had found Cosette sad; Cosette had been weeping.	Но он застал Козетту печальной. Козетта плакала.
Her eyes were red.	Ее глаза покраснели.
This was the first cloud in that wonderful dream.	То было первое облако над восхитительной мечтой.
Marius' first word had been: "What is the matter?"	- Что с тобой? -это были первые слова Мариуса.
And she had replied: "This." Then she had seated herself on the bench near the steps, and while he tremblingly took his place beside her, she had continued:- "My father told me this morning to hold myself in readiness, because he has business, and we may go away from here."	- Сейчас...-начала она и, опустившись на скамью возле крыльца, пока он, трепеща от волнения, усаживался рядом с нею, продолжала: -Сегодня утром отец велел мне быть готовой, он сказал, что у него дела и что нам, может быть, придется уехать.
Marius shivered from head to foot.	Мариус задрожал.
When one is at the end of one's life, to die means to go away; when one is at the beginning of it, to go away means to die.	В конце жизни "умереть" - значит расстаться; в начале ее "расстаться" значит умереть.
For the last six weeks, Marius had little by little, slowly, by degrees, taken possession of Cosette each day.	В течение полутора месяцев Мариус мало-помалу, медленно, постепенно, с каждым днем все более овладевал Козеттой.
As we have already explained, in the case of first love, the soul is taken long before the body; later on, one takes the body long before the soul; sometimes one does not take the soul at all; the Faublas and the Prudhommes add:	Это было чисто духовное, но совершенное обладание. Как мы уже объяснили, в пору первой любви душой овладевают гораздо раньше, чем телом; позднее телом овладевают гораздо раньше, чем душой, иногда же о душе и вовсе забывают.
"Because there is none"; but the sarcasm is, fortunately, a blasphemy.	"Потому что ее нет", -прибавляют Фоблазы и Прюдомы, но, к счастью, этот сарказм -всего-навсего кощунство.
So Marius possessed Cosette, as spirits possess, but he enveloped her with all his soul, and seized her jealously with incredible conviction.	Итак, Мариус обладал Козеттой, как обладают духи; но он заключил ее в свою душу и ревниво владел ею, непоколебимо убежденный в своем праве на это.
He possessed her smile, her breath, her perfume, the profound radiance of her blue eyes, the sweetness of her skin when he touched her hand, the charming mark which she had on her neck, all her thoughts.	Он обладал ее улыбкой, ее дыханием, ее благоуханием, чистым сиянием ее голубых глаз, нежностью кожи, которую он ощущал, когда ему случалось прикоснуться к ее руке, очаровательной родинкой на ее шее, всеми ее мыслями. Они условились каждую ночь видеть друг друга во сне -и держали слово.
Therefore, he possessed all Cosette's dreams.	Таким образом, он обладал и всеми снами Козетты.

He incessantly gazed at, and he sometimes touched lightly with his breath, the short locks on the nape of her neck, and he declared to himself that there was not one of those short hairs which did not belong to him, Marius.	Он беспрестанно заглядывался на короткие завитки на ее затылке, иногда касался их своим дыханием и говорил себе, что каждый из этих завитков принадлежит ему, Мариусу.
He gazed upon and adored the things that she wore, her knot of ribbon, her gloves, her sleeves, her shoes, her cuffs, as sacred objects of which he was the master.	Он благоговейно созерцал все, что она носила: ленту, завязанную бантом, перчатки, рукавички, ботинки - все эти священные вещи, хозяином которых он был.
He dreamed that he was the lord of those pretty shell combs which she wore in her hair, and he even said to himself, in confused and suppressed stammerings of voluptuousness which did not make their way to the light, that there was not a ribbon of her gown, not a mesh in her stockings, not a fold in her bodice, which was not his.	Он думал, что был обладателем красивых черепаховых гребенок в ее волосах, и даже твердил себе, -то был глухой, неясный лепет пробивающейся чувственности, - что нет ни одной тесемки на ее платье, ни одной петельки в ее чулках, ни одной складки на ее корсаже, которые бы ему не принадлежали.
Beside Cosette he felt himself beside his own property, his own thing, his own despot and his slave.	Рядом с Козеттой он чувствовал себя возле своего достояния, возле своей вещи, возле своей повелительницы и рабыни.
It seemed as though they had so intermingled their souls, that it would have been impossible to tell them apart had they wished to take them back again.-"This is mine."	Казалось, их души настолько слились, что если бы им захотелось взять их обратно, то они не могли бы признать свою. "Это моя" -
"No, it is mine."	"Нет, это моя".
"I assure you that you are mistaken.	"Уверяю тебя, ты ошибаешься.
This is my property."	Это, конечно, я". -
"What you are taking as your own is myself."-Marius was something that made a part of Cosette, and Cosette was something which made a part of Marius.	"То, что ты принимаешь за себя, - я". Мариус был частью Козетты, Козетта - частью Мариуса.
Marius felt Cosette within him.	Мариус чувствовал, что Козетта живет в нем.
To have Cosette, to possess Cosette, this, to him, was not to be distinguished from breathing.	Иметь Козетту, владеть Козеттой для него было то же самое, что дышать.
It was in the midst of this faith, of this intoxication, of this virgin possession, unprecedented and absolute, of this sovereignty, that these words:	И вот в эту веру, в это упоение, в это целомудренное обладание, неслыханное, безраздельное, в это владычество вдруг ворвались слова:
"We are going away," fell suddenly, at a blow, and that the harsh voice of reality cried to him:	"Нам придется уехать", резкий голос действительности крикнул ему:
"Cosette is not yours!"	"Козетта - не твоя!"
Marius awoke.	Мариус пробудился.
For six weeks Marius had been living, as we have said, outside of life; those words, going away! caused him to re-enter it harshly.	В продолжение полутора месяцев он, как мы говорили, жил вне жизни; слово "уехать-" грубо вернуло его к жизни.
He found not a word to say.	Он не знал, что сказать.
Cosette merely felt that his hand was very cold.	Козетта почувствовала, что его рука стала холодной как лед.

She said to him in her turn:	И теперь уже она спросила его:
"What is the matter?"	- Что с тобой?
He replied in so low a tone that Cosette hardly heard him:-	Он ответил так тихо, что Козетта едва расслышала:
"I did not understand what you said."	-Я не понимаю, что ты говоришь.
She began again:-	Она повторила:
"This morning my father told me to settle all my little affairs and to hold myself in readiness, that he would give me his linen to put in a trunk, that he was obliged to go on a journey, that we were to go away, that it is necessary to have a large trunk for me and a small one for him, and that all is to be ready in a week from now, and that we might go to England."	- Сегодня утром отец велел мне собрать все мои вещи и быть готовой; он сказал, чтобы я уложила его белье в дорожный сундук, что ему надо уехать и мы уедем, что нам нужны дорожные сундуки, большой для меня и маленький для него, что все это должно быть готово через неделю и что, может быть, мы отправимся в Англию.
"But this is outrageous!" exclaimed Marius.	- Но ведь это чудовищно! - воскликнул Мариус.
It is certain, that, at that moment, no abuse of power, no violence, not one of the abominations of the worst tyrants, no action of Busiris, of Tiberius, or of Henry VIII., could have equalled this in atrocity, in the opinion of Marius; M. Fauchelevent taking his daughter off to England because he had business there.	Несомненно, в эту минуту в представлении Мариуса ни одно злоупотребление властью, ни одно насилие, никакая гнусность самых изобретательных тиранов, ни один поступок Бузириса, Тиберия и Генриха VIII по жестокости не могли сравниться с поступком Фошлевана, намеревавшегося увезти свою дочь в Англию только потому, что у него там какие-то дела.
He demanded in a weak voice:- "And when do you start?"	- Когда же ты уезжаешь? -упавшим голосом спросил он.
"He did not say when."	- Он не сказал когда.
"And when shall you return?"	- А когда же ты вернешься?
"He did not say when."	- Он не сказал когда.
Marius rose and said coldly:-	Мариус встал и холодно спросил:
"Cosette, shall you go?"	- Козетта, вы поедете?
Cosette turned toward him her beautiful eyes, all filled with anguish, and replied in a sort of bewilderment:-	Козетта взглянула на него своими голубыми глазами, полными мучительной тески, и растерянно проговорила:
"Where?"	- Куда?
"To England.	- В Англию.
Shall you go?"	Вы поедете?
"Why do you say you to me?"	- Почему ты говоришь мне "вы"?
"I ask you whether you will go?"	- Я спрашиваю вас, поедете ли вы?
"What do you expect me to do?" she said, clasping her hands.	- Но что же мне делать, скажи? -ответила она, умоляюще сложив руки.
"So, you will go?"	- Значит, вы едете?
"If my father goes."	- А если отец поедет?
"So, you will go?"	- Значит, вы едете?

Cosette took Marius' hand, and pressed it without replying.	Козетта молча взяла руку Мариуса и крепко сжала ее.
"Very well," said Marius, "then I will go elsewhere."	- Хорошо, -сказал Мариус. -Тогда и я уеду куда-нибудь.
Cosette felt rather than understood the meaning of these words.	Козетта скорее почувствовала, чем поняла смысл этих слов.
She turned so pale that her face shone white through the gloom.	Она так побледнела, что ее лицо казалось совершенно белым даже в темноте.
She stammered:- "What do you mean?"	- Что ты хочешь сказать? - прошептала она.
Marius looked at her, then raised his eyes to heaven, and answered: "Nothing."	Мариус взглянул на нее, потом медленно поднял глаза к небу. - Ничего, - ответил он.
When his eyes fell again, he saw Cosette smiling at him.	Опустив глаза, он увидел, что Козетта улыбается ему.
The smile of a woman whom one loves possesses a visible radiance, even at night.	Улыбка любимой женщины сияет и во тьме.
"How silly we are!	- Какие мы глупые!
Marius, I have an idea."	Мариус, я придумала!
"What is it?"	-Что?
"If we go away, do you go too!	- Если мы уедем, и ты уедешь!
I will tell you where!	Я тебе скажу куда.
Come and join me wherever I am."	Мы встретимся там, где я буду.
Marius was now a thoroughly roused man.	Теперь Мариус стал мужчиной, пробуждение было полным.
He had fallen back into reality.	Он вернулся на землю.
He cried to Cosette:- "Go away with you! Are you mad?	- Уехать с вами! -крикнул он Козетте. -Да ты с ума сошла!
Why, I should have to have money, and I have none!	Ведь на это нужны деньги, а у меня их нет!
Go to England?	Поехать в Англию?
But I am in debt now, I owe, I don't know how much, more than ten louis to Courfeyrac, one of my friends with whom you are not acquainted!	Но я сейчас должен, кажется, больше десяти луидоров Курфейраку, одному моему приятелю, которого ты не знаешь!
I have an old hat which is not worth three francs, I have a coat which lacks buttons in front, my shirt is all ragged, my elbows are torn, my boots let in the water; for the last six weeks I have not thought about it, and I have not told you about it.	На мне старая грошовая шляпа, на моем сюртуке спереди недостает пуговиц, рубашка вся изорвалась, локти протерлись, сапоги промокают; уже полтора месяца как я перестал думать об этом, я тебе ничего не говорил.
You only see me at night, and you give me your love; if you were to see me in the daytime, you would give me a sou!	Козетта, я нищий! Ты видишь меня только ночью и даришь мне свою любовь; если бы ты увидела меня днем, ты подарила бы мне су.
Go to England!	Поехать в Англию!
Eh! I haven't enough to pay for a passport!"	Да мне нечем заплатить за паспорт!

He threw himself against a tree which was close at hand, erect, his brow pressed close to the bark, feeling neither the wood which flayed his skin, nor the fever which was throbbing in his temples, and there he stood motionless, on the point of falling, like the statue of despair.	Едва держась на ногах, заломив руки над головой, он шагнул к дереву, прижался к нему лицом, не чувствуя, как жесткая кора царапает ему лицо, не чувствуя лихорадочного жара, от которого кровь стучала в висках, и застыл, напоминая статую отчаяния.
He remained a long time thus.	Долго стоял он так.
One could remain for eternity in such abysses.	Такое горе - бездна, порождающая желание остаться в ней навеки.
At last he turned round.	Наконец он обернулся.
He heard behind him a faint stifled noise, which was sweet yet sad.	Ему послышался легкий приглушенный звук, нежный и печальный.
It was Cosette sobbing.	То рыдала Козетта.
She had been weeping for more than two hours beside Marius as he meditated.	Уже больше двух часов плакала она возле погруженного в горестное раздумье Мариуса.
He came to her, fell at her knees, and slowly prostrating himself, he took the tip of her foot which peeped out from beneath her robe, and kissed it.	Он подошел к Козетте, упал на колени и, медленно склонившись перед нею, поцеловал кончик ее ступни, выступавшей из-под платья.
She let him have his way in silence.	Она молча позволила ему это.
There are moments when a woman accepts, like a sombre and resigned goddess, the religion of love.	Бывают минуты, когда женщина принимает поклонение любви, словно мрачная и бесстрастная богиня.
"Do not weep," he said. She murmured:-	- Не плачь, -сказал он.
"Not when I may be going away, and you cannot come!"	- Ведь мне, может быть, придется уехать, а ты не можешь приехать ко мне! прошептала она.
He went on:- "Do you love me?"	-Ты любишь меня? -спросил он.
She replied, sobbing, by that word from paradise which is never more charming than amid tears:-	Рыдая, она ответила ему теми райскими словами, которые всего пленительнее, когда их шепчут сквозь слезы:
"I adore you!"	- Я обожаю тебя!
He continued in a tone which was an indescribable caress:-	Голосом, звучавшим невыразимой нежностью, он продолжал:
"Do not weep.	- Не плачь.
Tell me, will you do this for me, and cease to weep?"	Ну ради меня, не плачь!
"Do you love me?" said she.	- А ты? Ты любишь меня? -спросила она.
He took her hand.	Он взял ее за руку.
"Cosette, I have never given my word of honor to any one, because my word of honor terrifies me.	- Козетта! Я никогда никому не давал честного слова, потому что боюсь давать слово.
I feel that my father is by my side.	Я чувствую рядом с собой отца.
Well, I give you my most sacred word of honor, that if you go away I shall die."	Ну так вот, я даю тебе честное слово, самое нерушимое: если ты уедешь, я умру.

In the tone with which he uttered these words there lay a melancholy so solemn and so tranquil, that Cosette trembled.	В тоне, каким он произнес эти слова, слышалась скорбь, столь торжественная и спокойная, что Козетта вздрогнула.
She felt that chill which is produced by a true and gloomy thing as it passes by.	Она ощутила холод, который ощущаешь, когда нечто мрачное и непреложное, как судьба, проносится мимо.
The shock made her cease weeping.	Испуганная, она перестала плакать.
"Now, listen," said he, "do not expect me to-morrow."	- Теперь слушай, -сказал он. -Не жди меня завтра.
"Why?"	- Почему?
"Do not expect me until the day after to-morrow."	- Жди послезавтра.
"Oh! Why?"	- Почему?
"You will see."	- Потом поймешь.
"A day without seeing you!	- Целый день не видеть тебя!
But that is impossible!"	Это невозможно.
"Let us sacrifice one day in order to gain our whole lives, perhaps."	- Пожертвуем одним днем, чтобы выиграть, быть может, целую жизнь.
And Marius added in a low tone and in an aside:-"He is a man who never changes his habits, and he has never received any one except in the evening."	- Этот человек никогда не изменяет своим привычкам, он принимает только вечером, -вполголоса, как бы про себя, прибавил Мариус.
"Of what man are you speaking?" asked Cosette.	- О ком ты говоришь? -спросила Козетта.
"I?	-Я?
I said nothing."	Я ничего не сказал.
"What do you hope, then?"	- На что же ты надеешься?
"Wait until the day after to-morrow."	- Подожди до послезавтра.
"You wish it?"	-Ты этого хочешь?
"Yes, Cosette."	-Да.
She took his head in both her hands, raising herself on tiptoe in order to be on a level with him, and tried to read his hope in his eyes.	Она обхватила его голову руками и, приподнявшись на цыпочки, чтобы стать выше, попыталась просесть в его глазах то, что составляло его надежду.
Marius resumed:- "Now that I think of it, you ought to know my address: something might happen, one never knows; I live with that friend named Courfeyrac, Rue de la Verrerie, No. 16."	- Я вот о чем думаю, -снова заговорил Мариус. Тебе надо знать мой адрес, мало ли что может случиться. Я живу у моего приятеля Курфейрака, по Стекольной улице, номер шестнадцать.
He searched in his pocket, pulled out his penknife, and with the blade he wrote on the plaster of the walname = "note" -	Он порылся в кармане, вытащил перочинный нож я лезвием вырезал на штукатурке стены:
"16 Rue de la Verrerie."	Стекольная улица, № 16.
In the meantime, Cosette had begun to gaze into his eyes once more.	Козетта опять посмотрела ему прямо в глаза.
"Tell me your thought, Marius; you have some idea.	- Скажи мне, Мариус, что ты задумал? Ты о чем-то, думаешь.

Tell it to me.	Скажи, о чем?
Oh! tell me, so that I may pass a pleasant night."	О, скажи мне, иначе я дурно проведу ночь!
"This is my idea: that it is impossible that God should mean to part us.	- О чем я думаю? Вот о чем: чтобы бог хотел нас разлучить -этого не может быть.
Wait; expect me the day after to-morrow."	Жди меня послезавтра.
"What shall I do until then?" said Cosette. "You are outside, you go, and come!	- Что же я буду делать до тех пор? - спросила Козетта. -Ты где-то там, приходишь, уходишь.
How happy men are!	Какие счастливцы мужчины!
I shall remain entirely alone!	А я останусь одна.
Oh! How sad I shall be!	Как мне будет грустно!
What is it that you are going to do to-morrow evening? tell me."	Что же ты будешь делать завтра вечером? Скажи.
"I am going to try something."	- Я попытаюсь кое-что предпринять.
"Then I will pray to God and I will think of you here, so that you may be successful.	- А я буду молиться, буду думать о тебе все время и желать тебе успеха.
I will question you no further, since you do not wish it.	Я не стану тебя больше расспрашивать, раз ты этого не хочешь.
You are my master.	Ты мой повелитель.
I shall pass the evening to-morrow in singing that music from Euryanthe that you love, and that you came one evening to listen to, outside my shutters.	Завтра весь вечер я буду петь из Эврианты, то, что ты любишь и что, помнишь, однажды вечером подслушивал у моего окна.
But day after to-morrow you will come early.	Но послезавтра приходи пораньше.
I shall expect you at dusk, at nine o'clock precisely, I warn you.	Я буду ждать тебя ровно в девять часов, имей это в виду.
Mon Dieu! how sad it is that the days are so long!	Боже мой, как грустно, что дни такие длинные!
On the stroke of nine, do you understand, I shall be in the garden."	Ты слышишь? Ровно в девять часов я буду в саду.
"And I also."	- Я тоже.
And without having uttered it, moved by the same thought, impelled by those electric currents which place lovers in continual communication, both being intoxicated with delight even in their sorrow, they fell into each other's arms, without perceiving that their lips met while their uplifted eyes, overflowing with rapture and full of tears, gazed upon the stars.	Безотчетно, движимые одной мыслью, увлекаемые электрическими токами, которые держат любовников в непрерывном общении, оба, в самой своей скорби упоенные страстью, упали в объятия друг друга, не замечая, что уста их слились, тогда как восторженные и полные слез взоры созерцали звезды.
When Marius went forth, the street was deserted.	Когда Мариус ушел, улица была пустынна.
This was the moment when Eponine was following the ruffians to the boulevard.	Эпонина шла следом за бандитами до самого бульвара.
While Marius had been dreaming with his head pressed to the tree, an idea had crossed his mind; an idea, alas! that he himself judged to be senseless and impossible.	Пока Мариус, прижавшись лицом к дереву, размышлял, у него мелькнула мысль, - мысль, которую, увы! он сам считал вздорной и невозможной.

He had come to a desperate decision.	Он принял отчаянное решение.
CHAPTER VII-THE OLD HEART AND THE YOUNG HEART IN THE PRESENCE OF EACH OTHER	Глава седьмая СТАРОЕ СЕРДЦЕ И ЮНОЕ СЕРДЦЕ ДРУГ ПРОТИВ ДРУГА
At that epoch, Father Gillenormand was well past his ninety-first birthday.	Дедушке Жильнорману пошел девяносто второй год.
He still lived with Mademoiselle Gillenormand in the Rue des Filles-du-Calvaire, No. 6, in the old house which he owned.	По-прежнему он жил с девицей Жильнорман на улице Сестер страстей господних, № 6, в своем старом доме.
He was, as the reader will remember, one of those antique old men who await death perfectly erect, whom age bears down without bending, and whom even sorrow cannot curve.	Как помнит читатель, это был человек старого закала, которые ждут смерти, держась прямо, которых и бремя лет не сгибает и даже печаль не клонит долу.
Still, his daughter had been saying for some time: "My father is sinking."	И все же с некоторого времени его дочь стала поговаривать, что "отец начал сдавать".
He no longer boxed the maids' ears; he no longer thumped the landing-place so vigorously with his cane when Basque was slow in opening the door.	Он больше не отпускал оплеух служанкам, с прежней горячностью не стучал тростью на площадке лестницы, когда Баск медлил открыть ему дверь.
The Revolution of July had exasperated him for the space of barely six months.	В течение полугода он почти не брюзжал на Июльскую революцию.
He had viewed, almost tranquilly, that coupling of words, in the Moniteur: M. Humblot-Conte, peer of France.	Довольно спокойно прочел он в Монитере следующее словосочетание: "Г-н Гюмбло -Конте, пэр Франции".
The fact is, that the old man was deeply dejected.	Старец несомненно впал в уныние.
He did not bend, he did not yield; this was no more a characteristic of his physical than of his moral nature, but he felt himself giving way internally.	Он не уступил, не сдался, - это было не свойственно ни его физической, ни нравственной природе, -он испытывал душевное изнеможение.
For four years he had been waiting for Marius, with his foot firmly planted, that is the exact word, in the conviction that that good-for-nothing young scamp would ring at his door some day or other; now he had reached the point, where, at certain gloomy hours, he said to himself, that if Marius made him wait much longer-It was not death that was insupportable to him; it was the idea that perhaps he should never see Marius again.	В течение четырех лет он, не отступая ни на шаг, -другими словами этого не выразить -ждал Мариуса, убежденный, что "скверный мальчишка" рано или поздно постучится к нему; теперь в иные тоскливые часы ему приходило в голову, что если только Мариус заставит себя еще ждать, то... Не смерть была ему страшна, но мысль, что, быть может, он больше не увидит Мариуса.
The idea of never seeing Marius again had never entered his brain until that day; now the thought began to recur to him, and it chilled him.	До сих пор эта мысль ни на одно мгновение не посещала его; теперь она начала появляться и леденила ему кровь.
Absence, as is always the case in genuine and natural sentiments, had only served to augment the grandfather's love for the ungrateful child, who had gone off like a flash.	Разлука, как это всегда бывает, если чувства искренни и естественны, только усилила его любовь, любовь деда к неблагодарному исчезнувшему внуку.
It is during December nights, when the cold stands at ten degrees, that one thinks oftenest of the son.	Так в декабрьские ночи, в трескучий мороз, мечтают о солнце.

M. Gillenormand was, or thought himself, above all things, incapable of taking a single step, he-the grandfather, towards his grandson;	Помимо всего прочего Жильнорман чувствовал, или убедил себя, что ему, деду нельзя делать первый шаг.
"I would die rather," he said to himself.	"Лучше околеть", -говорил он.
He did not consider himself as the least to blame; but he thought of Marius only with profound tenderness, and the mute despair of an elderly, kindly old man who is about to vanish in the dark.	Не считая себя ни в чем виноватым, он думал о Мариусе с глубоким умилением и немым отчаяньем старика, уходящего во тьму.
He began to lose his teeth, which added to his sadness.	У него начали выпадать зубы, и от этого он еще сильнее затосковал.
M. Gillenormand, without however acknowledging it to himself, for it would have rendered him furious and ashamed, had never loved a mistress as he loved Marius.	Жильнорман, не признаваясь самому себе, так как это взбесило бы его и устыдило, ни одну любовницу не любил так, как любил Мариуса.
He had had placed in his chamber, opposite the head of his bed, so that it should be the first thing on which his eyes fell on waking, an old portrait of his other daughter, who was dead, Madame Pontmercy, a portrait which had been taken when she was eighteen.	В своей комнате, у изголовья кровати, он приказал поставить старый портрет своей младшей дочери, покойной г-жи Понмерси, написанный с нее, когда ей было восемнадцать лет, видимо желая, чтобы это было первое, что он видел, пробуждаясь ото сна.
He gazed incessantly at that portrait.	Он все время смотрел на него.
One day, he happened to say, as he gazed upon it:-	Как-то, глядя на портрет, он будто невзначай сказал:
"I think the likeness is strong."	- По-моему, он похож на нее.
"To my sister?" inquired Mademoiselle Gillenormand.	- На сестру? - спросила девица Жильнорман.
"Yes, certainly."	- Ну, конечно!
"The old man added:- "And to him also."	-И на него тоже, - прибавил старик.
Once as he sat with his knees pressed together, and his eyes almost closed, in a despondent attitude, his daughter ventured to say to him:-	Как-то, когда он сидел в полном унынии, зябко сжав колени и почти закрыв глаза, дочь осмелилась спросить:
"Father, are you as angry with him as ever?"	- Отец! Неужели вы все еще сердитесь?..
She paused, not daring to proceed further.	Она запнулась.
"With whom?" he demanded.	- На кого? - спросил он.
"With that poor Marius."	- На бедного Мариуса.
He raised his aged head, laid his withered and emaciated fist on the table, and exclaimed in his most irritated and vibrating tone:-	Он поднял свою старую голову, стукнул костлявым морщинистым кулаком по столу и дрожащим голосом, в величайшем раздражении, крикнул:
"Poor Marius, do you say!	- Вы говорите: "бедный Мариус"!
That gentleman is a knave, a wretched scoundrel, a vain little ingrate, a heartless, soulless, haughty, and wicked man!"	Этот господин-шалопай, сквернавец, неблагодарный хвастунишка, бессердечный, бездушный гордец, злюка!

And he turned away so that his daughter might not see the tear that stood in his eye.	И отвернулся, чтобы дочь не заметила слез на его глазах.
Three days later he broke a silence which had lasted four hours, to say to his daughter point-blank:-	Три дня спустя, промолчав часа четыре, он вдруг обратился к дочери:
"I had the honor to ask Mademoiselle Gillenormand never to mention him to me."	- Я имел честь просить мамзель Жильнорман никогда мне о нем не говорить.
Aunt Gillenormand renounced every effort, and pronounced this acute diagnosis:	Тетушка Жильнорман отказалась от всяких попыток и сделала следующий глубокомысленный вывод:
"My father never cared very much for my sister after her folly.	"Отец охладел к сестре после той глупости, которую она сделала.
It is clear that he detests Marius."	Видно, он терпеть не может Мариуса".
"After her folly" meant: "after she had married the colonel."	"После той глупости" означало: с тех пор, как она вышла замуж за полковника.
However, as the reader has been able to conjecture, Mademoiselle Gillenormand had failed in her attempt to substitute her favorite, the officer of lancers, for Marius.	Впрочем, как и можно было предположить, девица Жильнорман потерпела неудачу в своей попытке заменить Мариуса своим любимцем, уланским офицером.
The substitute, Theodule, had not been a success.	Теодюль, в роли его заместителя, не имел никакого успеха.
M. Gillenormand had not accepted the quid pro quo.	Жильнорман не согласился на подставное лицо.
A vacancy in the heart does not accommodate itself to a stop-gap.	Сердечную пустоту не заткнешь затычкой.
Theodule, on his side, though he scented the inheritance, was disgusted at the task of pleasing.	Да и Теодюль, хотя и понял, что тут пахнет наследством, не выдержал тяжелой повинности -нравиться.
The goodman bored the lancer; and the lancer shocked the goodman.	Старик наскучил улану, улан опротивел старику.
Lieutenant Theodule was gay, no doubt, but a chatter-box, frivolous, but vulgar; a high liver, but a frequenter of bad company; he had mistresses, it is true, and he had a great deal to say about them, it is true also; but he talked badly.	Лейтенант Теодюль был малый, вне всякого сомнения, веселый, но не в меру болтливый; легкомысленный, но пошловатый; любивший хорошо пожить, но плохо воспитанный; у него были любовницы, это правда, и он много о них говорил, -это тоже правда, -но говорил дурно.
All his good qualities had a defect.	Все его качества были с изъяном.
M. Gillenormand was worn out with hearing him tell about the love affairs that he had in the vicinity of the barracks in the Rue de Babylone.	Жильнорману надоело слушать россказни о его удачных похождениях неподалеку от казарм на Вавилонской улице.
And then, Lieutenant Gillenormand sometimes came in his uniform, with the tricolored cockade.	К довершению всего, лейтенант Жильнорман иногда появлялся в мундире с трехцветной кокардой.
This rendered him downright intolerable.	Это делало его уже просто невыносимым.
Finally, Father Gillenormand had said to his daughter:	В конце концов старик Жильнорман сказал дочери:
"I've had enough of that Theodule.	- Довольно с меня этого Теодюля.

I haven't much taste for warriors in time of peace.	Принимай его сама, если хочешь.
Receive him if you choose.	В мирное время я не чувствую особого пристрастия к военным.
I don't know but I prefer slashers to fellows that drag their swords.	Я предпочитаю саблю в руках рубаки, чем на боку у гуляки.
The clash of blades in battle is less dismal, after all, than the clank of the scabbard on the pavement.	Лязг клинков на поле битвы не так противен, как стукотня ножен по мостовой.
And then, throwing out your chest like a bully and lacing yourself like a girl, with stays under your cuirass, is doubly ridiculous.	Кроме того, пыжиться, изображать героя, стягивать себе талию, как баба, носить корсет под кирасой - это уж совсем смешно.
When one is a veritable man, one holds equally aloof from swagger and from affected airs.	Настоящий мужчина одинаково далек и от бахвальства и от жеманства.
He is neither a blusterer nor a finnicky-hearted man.	Не фанфарон и не милашка.
Keep your Theodule for yourself."	Бери своего Теодюля себе.
It was in vain that his daughter said to him:	Напрасно дочь твердила ему:
"But he is your grandnephew, nevertheless,"-it turned out that M. Gillenormand, who was a grandfather to the very finger-tips, was not in the least a grand-uncle.	"Но ведь это ваш внучатый племянник". Жильнорман, ощущавший себя дедом до кончика ногтей, вовсе не собирался быть двоюродным дядей.
In fact, as he had good sense, and as he had compared the two, Theodule had only served to make him regret Marius all the more.	Так как он был умен и умел сравнивать, Теодюль заставил его еще больше жалеть о Мариусе.
One evening,-it was the 24th of June, which did not prevent Father Gillenormand having a rousing fire on the hearth,-he had dismissed his daughter, who was sewing in a neighboring apartment.	Однажды вечером, - это было 4 июня, что не помешало старику развести жаркий огонь в камине, - он отпустил дочь, и она занялась шитьем в соседней комнате.
He was alone in his chamber, amid its pastoral scenes, with his feet propped on the andirons, half enveloped in his huge screen of coromandel lacquer, with its nine leaves, with his elbow resting on a table where burned two candles under a green shade, engulfed in his tapestry armchair, and in his hand a book which he was not reading.	Он сидел в своей спальне, расписанной сценами из пастушеской жизни, полузакрытый широкими коромандельского дерева ширмами о девяти створках, утонув в ковровом кресле, положив ноги на каминную решетку, облокотившись на стол, где под зеленым абажуром горели две свечи, и держал в руке книгу, которую, однако, не читал.
He was dressed, according to his wont, like an incroyable, and resembled an antique portrait by Garat.	По своему обыкновению, он был одет, как одевались щеголи во времена его молодости, и был похож на старинный портрет Гара.
This would have made people run after him in the street, had not his daughter covered him up, whenever he went out, in a vast bishop's wadded cloak, which concealed his attire.	На улице вокруг него собралась бы толпа, если бы дочь не накидывала на него, когда он выходил из дома, нечто вроде стеганой широкой епископской мантии, скрывавшей его одеяние.
At home, he never wore a dressing gown, except when he rose and retired.	У себя в комнате он надевал халат только по утрам или перед отходом ко сну.
"It gives one a look of age," said he.	"Халат слишком старит", - говорил он.
Father Gillenormand was thinking of Marius lovingly and bitterly; and, as usual, bitterness predominated.	Жильнорман думал о Мариусе с любовью и горечью, и, как обычно, преобладала горечь.

His tenderness once soured always ended by boiling and turning to indignation.	В нем закипал гнев, и в конце концов его озлобленная нежность переходила в негодование.
He had reached the point where a man tries to make up his mind and to accept that which rends his heart.	Он дошел до такого состояния, когда человек готов покориться своей участи и примириться с тем, что ему причиняет боль.
He was explaining to himself that there was no longer any reason why Marius should return, that if he intended to return, he should have done it long ago, that he must renounce the idea.	Он доказывал себе, что больше нечего ждать Мариуса, что если бы он хотел возвратиться, то уже возвратился бы, и что надо отказаться от всякой надежды.
He was trying to accustom himself to the thought that all was over, and that he should die without having beheld "that gentleman" again.	Он пытался привыкнуть к мысли, что с этим кончено и ему предстоит умереть, не увидев "этого господина".
But his whole nature revolted; his aged paternity would not consent to this.	Но все его существо восставало против этого; его упорное отцовское чувство отказывалось с этим соглашаться.
"Well!" said he,-this was his doleful refrain,-"he will not return!"	"Неужели, - говорил он себе, и это был его горестный ежедневный припев, неужели он не вернется?"
His bald head had fallen upon his breast, and he fixed a melancholy and irritated gaze upon the ashes on his hearth.	Его облысевшая голова склонилась на грудь, и он вперил в пепел камина скорбный и гневный взгляд.
In the very midst of his reverie, his old servant Basque entered, and inquired:-	В минуту этой глубочайшей задумчивости вошел его старый слуга Баск и спросил:
"Can Monsieur receive M. Marius?"	- Угодно ли вам, сударь, принять господина Мариуса?
The old man sat up erect, pallid, and like a corpse which rises under the influence of a galvanic shock.	Старик выпрямился в кресле, мертвенно бледный, похожий на труп, поднявшийся под действием гальванического тока.
All his blood had retreated to his heart.	Вся кровь прихлынула ему к сердцу.
He stammered:-	Он пролепетал, заикаясь:
"M. Marius what?"	- Как? Господина Мариуса?
"I don't know," replied Basque, intimidated and put out of countenance by his master's air; "I have not seen him.	- Не знаю, -ответил Баск, испуганный и сбитый с толку видом своего хозяина, - сам я его не видел.
Nicolette came in and said to me:	Николетта сказала мне:
'There's a young man here; say that it is M. Marius.'"	"Пришел молодой человек, доложите, что это господин Мариус".
Father Gillenormand stammered in a low voice:-	Жильнорман пробормотал еле слышно:
"Show him in."	- Проси.
And he remained in the same attitude, with shaking head, and his eyes fixed on the door.	Он сидел в той же позе, голова его тряслась, взор был устремлен на дверь.
It opened once more.	Она открылась.
A young man entered.	Вошел молодой человек.

It was Marius.	То был Мариус.
Marius halted at the door, as though waiting to be bidden to enter.	Он остановился в дверях, как бы ожидая, что его попросят войти.
His almost squalid attire was not perceptible in the obscurity caused by the shade.	Его почти нищенская одежда была не видна в тени, отбрасываемой абажуром.
Nothing could be seen but his calm, grave, but strangely sad face.	Можно было различить только его спокойное и серьезное, но странно печальное лицо.
It was several minutes before Father Gillenormand, dulled with amazement and joy, could see anything except a brightness as when one is in the presence of an apparition.	Старик Жильнорман, отупевший от изумления и радости, несколько минут не видел ничего, кроме яркого света, как бывает, когда глазам предстает видение.
He was on the point of swooning; he saw Marius through a dazzling light.	Он чуть не лишился чувств; он различал Мариуса как бы сквозь ослепительную завесу.
It certainly was he, it certainly was Marius.	Да, это был он, это был Марнус!
At last!	Наконец-то!
After the lapse of four years!	Через четыре года!
He grasped him entire, so to speak, in a single glance.	Он, если можно так выразиться, вобрал его в себя одним взглядом.
He found him noble, handsome, distinguished, well-grown, a complete man, with a suitable mien and a charming air.	Он нашел, что Мариус красивый, благородный, изящный, взрослый, сложившийся мужчина, умеющий себя держать, обаятельный.
He felt a desire to open his arms, to call him, to fling himself forward; his heart melted with rapture, affectionate words swelled and overflowed his breast; at length all his tenderness came to the light and reached his lips, and, by a contrast which constituted the very foundation of his nature, what came forth was harshness.	Ему хотелось открыть ему объятия, позвать его, броситься навстречу, он таял от восторга, пылкие слова переполняли его и стремились вырваться из груди; наконец вся эта нежность нашла себе выход, подступила к устам и, в силу противоречия, являвшегося основой его характера, вылилась в жесткость.
He said abruptly:-	Он резко спросил:
"What have you come here for?"	- Что вам нужно?
Marius replied with embarrassment:- "Monsieur-"	- Сударь...-смущенно заговорил Мариус.
M. Gillenormand would have liked to have Marius throw himself into his arms.	Жильнорману хотелось, чтобы Мариус бросился в его объятия.
He was displeased with Marius and with himself.	Он был недоволен и Мариусом и самим собой.
He was conscious that he was brusque, and that Marius was cold.	Жильнорман чувствовал, что он резок, а Мариус холоден.
It caused the goodman unendurable and irritating anxiety to feel so tender and forlorn within, and only to be able to be hard outside.	Для бедного старика было невыносимой, все усиливавшейся мукой чувствовать, что в душе он изнывает от нежности и жалости, а выказывает лишь жестокость.
Bitterness returned.	Горькое чувство опять овладело им.
He interrupted Marius in a peevish tone:- "Then why did you come?"	- Зачем же вы все-таки пришли? - с угрюмым видом перебил он Мариуса.

That "then" signified: If you do not come to embrace me.	Это "все-таки" обозначало: "Если вы пришли не за тем, чтобы обнять меня".
Marius looked at his grandfather, whose pallor gave him a face of marble.	Мариус взглянул на лицо деда, которому бледность придала сходство с мрамором.
"Monsieur-"	- Сударь...
"Have you come to beg my pardon?	Старик опять сурово прервал его: - Вы пришли просить у меня прощения?
Do you acknowledge your faults?"	Вы признали свою вину?
He thought he was putting Marius on the right road, and that "the child" would yield.	Он полагал, что направляет Мариуса на путь истинный и что "мальчик" смягчится.
Marius shivered; it was the denial of his father that was required of him; he dropped his eyes and replied:-	Мариус вздрогнул: от него требовали, чтобы он отрекся от отца; он потупил глаза и ответил:
"No, sir."	- Нет, сударь!
"Then," exclaimed the old man impetuously, with a grief that was poignant and full of wrath, "what do you want of me?"	- В таком случае, -с мучительной и гневной скорбью вскричал старик, -чего же вы от меня хотите?
Marius clasped his hands, advanced a step, and said in a feeble and trembling voice:-	Мариус сжал руки, сделал шаг и ответил слабым, дрожащим голосом:
"Sir, have pity on me."	- Сударь! Сжальтесь надо мной.
These words touched M. Gillenormand; uttered a little sooner, they would have rendered him tender, but they came too late.	Эти слова вывели Жильнормана из себя; будь они сказаны раньше, они бы тронули его, но теперь было слишком поздно.
The grandfather rose; he supported himself with both hands on his cane; his lips were white, his brow wavered, but his lofty form towered above Marius as he bowed.	Он встал; он опирался обеими руками на трость, губы его побелели, голова тряслась, но его высокая фигура казалась еще выше перед склонившим голову Мариусом.
"Pity on you, sir!	- Сжалиться над вами!
It is youth demanding pity of the old man of ninety-one!	Юноша требует жалости у девяностолетнего старика!
You are entering into life, I am leaving it; you go to the play, to balls, to the cafe, to the billiard-hall; you have wit, you please the women, you are a handsome fellow; as for me, I spit on my brands in the heart of summer; you are rich with the only riches that are really such, I possess all the poverty of age; infirmity, isolation!	Вы вступаете в жизнь, а я покидаю ее; вы посещаете театры, балы, кафе, бильярдные, вы умны, нравитесь женщинам, вы красивый молодой человек, а я даже летом зябну у горящего камина, вы богаты единственным настоящим богатством, какое только существует, а я - всеми немощами старости, болезнью, одиночеством!

You have your thirty-two teeth, a good digestion, bright eyes, strength, appetite, health, gayety, a forest of black hair; I have no longer even white hair, I have lost my teeth, I am losing my legs, I am losing my memory; there are three names of streets that I confound incessantly, the Rue Charlot, the Rue du Chaume, and the Rue Saint-Claude, that is what I have come to; you have before you the whole future, full of sunshine, and I am beginning to lose my sight, so far am I advancing into the night; you are in love, that is a matter of course, I am beloved by no one in all the world; and you ask pity of me!	У вас целы все зубы, у вас хороший желудок, живой взгляд, сила, аппетит, здоровье, веселость, копна черных волос, а у меня нет даже и седых, выпали зубы, не слушаются ноги, ослабела память, я постоянно путаю названия трех улиц -Шарло, Шом и Сен -Клод, вот до чего я дошел; перед вами будущее, залитое солнцем, а я почти ничего не различаю впереди - настолько я приблизился к вечной ночи; вы влюблены, это само собой разумеется, меня же не любит никто на свете, и вы еще требуете у меня жалости!
Parbleu!	Черт возьми!
Moliere forgot that.	Мольер упустил хороший сюжет.
If that is the way you jest at the courthouse, Messieurs the lawyers, I sincerely compliment you.	Если вы так забавно шутите и во Дворце правосудия, господа адвокаты, то я вас искренне поздравляю.
You are droll."	Вы, я вижу, шалуны.
And the octogenarian went on in a grave and angry voice:-	Старик снова спросил серьезно и сердито:
"Come, now, what do you want of me?"	-Так чего же вы от меня хотите?
"Sir," said Marius, "I know that my presence is displeasing to you, but I have come merely to ask one thing of you, and then I shall go away immediately."	- Сударь, -ответил Мариус, - я знаю, что мое присутствие вам неприятно, но я пришел только для того, чтобы попросить вас кой о чем, после этого я сейчас же уйду.
"You are a fool!" said the old man.	- Вы глупец! - воскликнул старик.
"Who said that you were to go away?"	- Кто вам велит уходить?
This was the translation of the tender words which lay at the bottom of his heart:- "Ask my pardon!	Это был перевод следующих нежных слов, звучавших в глубине его сердца- Ну попроси у меня прощенья!
Throw yourself on my neck!"	Кинься же мне на шею!
M. Gillenormand felt that Marius would leave him in a few moments, that his harsh reception had repelled the lad, that his hardness was driving him away; he said all this to himself, and it augmented his grief; and as his grief was straightway converted into wrath, it increased his harshness.	Жильнорман чувствовал, что Мариус может сейчас уйти, что этот враждебный прием его отталкивает, что эта жестокость гонит его вон, он понимал все это, и скорбь его росла, но так как она тут же превращалась в гнев, то усиливалась и его суровость.
He would have liked to have Marius understand, and Marius did not understand, which made the goodman furious.	Он хотел, чтобы Мариус понял его, а Мариус не понимал; это приводило старика в бешенство.
He began again:-	Он продолжал:

"What! you deserted me, your grandfather, you left my house to go no one knows whither, you drove your aunt to despair, you went off, it is easily guessed, to lead a bachelor life; it's more convenient, to play the dandy, to come in at all hours, to amuse yourself; you have given me no signs of life, you have contracted debts without even telling me to pay them, you have become a smasher of windows and a blusterer, and, at the end of four years, you come to me, and that is all you have to say to me!"	- Как! Вы пренебрегли мной, вашим дедом, вы покинули мой дом, чтобы уйти неведомо куда, вы огорчили вашу тетушку, вы сделали это, -догадаться нетрудно, - потому что гораздо удобнее вести холостяцкий образ жизни, изображать из себя щеголя, возвращаться домой когда угодно, развлекаться! Вы не подавали о себе вестей, наделали долгов, даже не попросив меня заплатить их, вы стали буяном и скандалистом, а потом, через четыре года, явились сюда, и вам нечего больше сказать мне?
This violent fashion of driving a grandson to tenderness was productive only of silence on the part of Marius.	Этот свирепый способ склонить внука к проявлению нежности заградил Мариусу уста.
M. Gillenormand folded his arms; a gesture which with him was peculiarly imperious, and apostrophized Marius bitterly:-	Жильнорман скрестил руки свойственным ему властным жестом и с горечью обратился к Мариусу:
"Let us make an end of this.	- Довольно.
You have come to ask something of me, you say?	Вы, кажется, сказали, что пришли попросить меня о чем-то?
Well, what?	Так о чем же?
What is it?	Что такое?
Speak!"	Говорите.
"Sir," said Marius, with the look of a man who feels that he is falling over a precipice,	- Сударь! - заговорил наконец Мариус, обратив на него взгляд человека, чувствующего, что он сейчас низвергнется в пропасть.
"I have come to ask your permission to marry."	- Я пришел попросить у вас позволения жениться.
M. Gillenormand rang the bell.	Жильнорман позвонил.
Basque opened the door half-way.	Баск приоткрыл дверь.
"Call my daughter."	- Попросите сюда мою дочь.
A second later, the door was opened once more, Mademoiselle Gillenormand did not enter, but showed herself; Marius was standing, mute, with pendant arms and the face of a criminal; M. Gillenormand was pacing back and forth in the room.	Минуту спустя дверь снова приоткрылась, мадмуазель Жильнорман показалась на пороге, но в комнату не вошла. Мариус стоял молча, опустив руки, с видом преступника; Жильнорман ходил взад и вперед по комнате.
He turned to his daughter and said to her:-	Обернувшись к дочери, он сказал:
"Nothing.	- Ничего особенного.
It is Monsieur Marius.	Это господин Мариус.
Say good day to him.	Поздоровайтесь с ним.
Monsieur wishes to marry.	Этот господин хочет жениться.
That's all.	Вот и все.
Go away."	Ступайте.

The curt, hoarse sound of the old man's voice announced a strange degree of excitement.	Отрывистый и хриплый голос старика свидетельствовал об особой силе его гнева.
The aunt gazed at Marius with a frightened air, hardly appeared to recognize him, did not allow a gesture or a syllable to escape her, and disappeared at her father's breath more swiftly than a straw before the hurricane.	Тетушка с растерянным видом взглянула на Мариуса, -она словно не узнавала его, -и, не сделав ни единого движения, не издав звука, исчезла по мановению руки отца быстрее, чем соломинка от дыхания урагана.
In the meantime, Father Gillenormand had returned and placed his back against the chimney-piece once more.	Жильнорман, снова прислонившись к камину, разразился целой речью:
"You marry!	- Жениться?
At one and twenty!	В двадцать один год!
You have arranged that!	И все у вас улажено!
You have only a permission to ask! a formality.	Вам осталось только попросить у меня позволения! Маленькая формальность.
Sit down, sir.	Садитесь, сударь.
Well, you have had a revolution since I had the honor to see you last.	Ну-с, с тех пор как я не имел чести вас видеть, у вас произошла революция.
The Jacobins got the upper hand.	Якобинцы взяли верх.
You must have been delighted.	Вы должны быть довольны.
Are you not a Republican since you are a Baron?	Уж не превратились ли вы в республиканца с той поры, как стали бароном?
You can make that agree.	Вы ведь умеете примирять одно с другим.
The Republic makes a good sauce for the barony.	Республика - недурная приправа к баронству.
Are you one of those decorated by July?	Быть может, вы получили июльский орден, сударь?
Have you taken the Louvre at all, sir?	Может, вы немножко помогли, когда брали Лувр?
Quite near here, in the Rue Saint-Antoine, opposite the Rue des Nonamdieres, there is a cannon-ball incrusted in the wall of the third story of a house with this inscription:	Здесь совсем близко, на улице Сент -Антуан, напротив улицы Нонендьер, видно ядро, врезавшееся в стену третьего этажа одного дома, а возле него надпись:
' July 28th, 1830.'	"Двадцать восьмого июля тысяча восемьсот тридцатого года".
Go take a look at that.	Подите посмотрите.
It produces a good effect.	Это производит сильное впечатление.
Ah! those friends of yours do pretty things.	Ах, они натворили хороших дел, ваши друзья!
By the way, aren't they erecting a fountain in the place of the monument of M. le Duc de Berry?	Кстати, не собираются ли они поставить фонтан на месте памятника герцогу Беррийскому?
So you want to marry?	Итак, вам угодно жениться?
Whom? Can one inquire without indiscretion?"	Могу ли я позволить себе нескромность и спросить, на ком?

He paused, and, before Marius had time to answer, he added violently:-	Он остановился, но, прежде чем Мариус успел ответить, с яростью прибавил:
"Come now, you have a profession?	- Ага, значит, у вас есть положение!
A fortune made?	Вы разбогатели!
How much do you earn at your trade of lawyer?"	Сколько вы зарабатываете вашим адвокатским ремеслом?
"Nothing," said Marius, with a sort of firmness and resolution that was almost fierce.	- Ничего, - ответил Мариус с твердой и почти свирепой решимостью.
"Nothing?	- Ничего?
Then all that you have to live upon is the twelve hundred livres that I allow you?"	Стало быть, у вас на жизнь есть только те тысяча двести ливров, которые я вам даю?
Marius did not reply.	Мариус ничего не ответил.
M. Gillenormand continued:-	Жильнорман продолжал:
"Then I understand the girl is rich?"	- А, понимаю Значит, девушка богата?
"As rich as I am."	- Не богаче меня.
"What!	-Что?
No dowry?"	Бесприданница?
"No."	-Да.
"Expectations?"	- Есть надежды на будущее?
"I think not."	- Не думаю.
"Utterly naked!	- Совсем нищая.
What's the father?"	А кто такой ее отец?
"I don't know."	- Не знаю.
"And what's her name?"	- Как ее зовут?
"Mademoiselle Fauchelevent."	- Мадмуазель Фошлеван.
"Fauchewhat?"	- Фош .. как?
"Fauchelevent."	- Фошлеван.
"Pttt!" ejaculated the old gentleman.	- Пффф! - фыркнул старик.
"Sir!" exclaimed Marius.	- Сударь! - вскричал Мариус.
M. Gillenormand interrupted him with the tone of a man who is speaking to himself:-	Жильнорман, не слушая его, продолжал тоном человека, разговаривающего с самим собой:
"That's right, one and twenty years of age, no profession, twelve hundred livres a year, Madame la Baronne de Pontmercy will go and purchase a couple of sous' worth of parsley from the fruiterer."	- Так. Двадцать один год, никакого состояния, тысяча двести ливров в год. Баронессе Понмерси придется самой ходить к зеленщице и покупать па два су петрушки.
"Sir," repeated Marius, in the despair at the last hope, which was vanishing,	- Сударь! - заговорил Мариус вне себя, видя, как исчезает его последняя надежда.