Сестры - русский и английский параллельные тексты

"Sorry, I'm drunk!" he said, throwing away the match, which had burned down to the tips of his fingers. "Let's go out into the air!"	- Да, я пьян, извиняюсь, - сказал он и бросил спичку, догоревшую до ногтей.. - Пойдемте на воздух.
Elizaveta Kievna rose as though in her sleep, and followed him to the narrow opening leading from the dugout.	Елизавета Киевна поднялась, как во сне, и пошла за ним к узкому лазу из убежища.
They were pursued by gay, drunken voices, and Marya Ivanovna, plucking at the strings of her guitar, drawled out in her deep voice:	Вдогонку закричали пьяные, веселые голоса, и Марья Ивановна, рванув гитару, затянула басом:
"The night breathes the sweetness of passion."	"Дышала ночь восторгом сладострастья..."
Outside, there was a pungent smell of the decay that heralds spring, and all was darkness and quiet.	На воле остро пахло весенней прелью, было темно и тихо.
Zhadov strode rapidly over the wet grass, his hands thrust in his pockets.	Жадов быстро шел по мокрой траве, засунув руки в карманы.
Elizaveta Kievna kept a little behind him, smiling as if unable to stop.	Елизавета Киевна шла немного позади него, не переставая улыбаться.
Suddenly he came to a standstill and said abruptly: ,	Вдруг он остановился и отрывисто спросил:
"Well, what about it?"	- Ну, так что же?
Her ears burned.	У нее запылали уши.
Controlling a spasm rising in her throat, she replied almost inaudibly:	Сдержав спазму в горле, она ответила едва слышно:
"I don't know."	- Не знаю.
"Come on!" Nodding towards the denser darkness of the shed, he went on a few steps, then stopped and took Elizaveta Kievna's hands in an icy grasp. "I'm built like a god," he said with surprising passion. "I can break silver coins in two.	- Пойдемте. - Он кивнул в сторону темнеющей крыши сарая. Через несколько шагов он опять остановился и крепко взял Елизавету Киевну за руку ледяной рукой. - Я сложён, как бог, -проговорил он с неожиданной горячностью. - Я рву двугривенные.
I see right through people just as if they were made of glass. I hate them!" He broke off as if remembering something, and stamped his foot. "All that giggling and singing and cowardly talk -it's hateful.	Каждого человека я вижу насквозь, как стеклянного... Ненавижу! - Он запнулся, точно вспомнив о чем-то, и топнул ногой. - Эти все хи-хи, ха-ха, пенье, трусливые разговоры -мерзость!
They're like maggots in warm dung, all of them. I'll crush them.... Listen! I don't love you, I can't!	Они все, как червяки в теплом навозе... Я их давлю... Слушайте... Я вас не люблю, не могу!
I'm not going to love you ... don't flatter yourself! But I need you.... This feeling of dependence-I can't stand it.... You ought to understand...." He thrust his hands beneath Elizaveta Kievna's elbows, drew her forcibly towards him and pressed against her temple lips as dry and hot as a burning coal.	Не буду любить... Не обольщайтесь... Но вы мне нужны... Мне отвратительно это чувство зависимости... Вы должны понять... - Он сунул руки свои под локти Елизаветы Киевны, сильно привлек ее и прижался к виску губами, сухими и горячими, как уголь.
She tugged hard to free herself, but he held her so tight that her bones seemed to be snapping, and she let her head droop, hanging with all her weight from his arms.	Она рванулась, чтобы освободиться, но он так стиснул ее, что хрустнули кости, и она уронила голову, тяжело повисла на его руках.

"You're not like those others, the rest of them," he said. "I'll teach you...." Suddenly he fell silent, raising his head.	- Вы не такая, как те, как все, - проговорил он, - я вас научу... - Он вдруг замолчал, поднял голову.
A sharp, piercing sound gathered volume in the darkness. "Damn!" exclaimed Zhadov through clenched teeth.	В темноте вырастал резкий, сверлящий звук. - А, черт! - сказал Жадов сквозь зубы.
The next moment there was an explosion in the distance.	Сейчас же вдалеке грохнул разрыв.
Elizaveta Kievna gave another tug, but Zhadov's grasp became still stronger.	Елизавета Киевна опять рванулась, но Жадов еще сильнее сжал ее.
"Let me go!" she cried frantically.	Она проговорила отчаянно: - Пустите же меня!
Another shell exploded.	Разорвался второй снаряд.
Zhadov was still muttering when a black- column streaked with flame shot up quite near them, just behind the shed, the crash of the explosion sending tufts of straw high into the air.	Жадов продолжал что-то бормотать, и вдруг совсем рядом за сараем взлетел черно-огненный столб, грохотом взрыва швырнуло высоко горящие пучки соломы.
Elizaveta Kievna wrenched herself from his grasp and rushed to the dugout.	Елизавета Киевна рванулась из его рук и побежала к убежищу.
The officers were hastily clambering out of it. Casting backward glances at the burning shed, they raced over the uneven surface of the ground, accentuated by the slanting rays of light, some to the left, towards the wood where the trenches were, others to the right, making for the communication trench leading to the bridgehead.	Оттуда, из лаза, поспешно выходили офицеры, оглядываясь на пылающий сарай, рысцой побежали по черно-изрытой от косого света земле: одни - налево к леску, где были окопы, другие - направо - в ход сообщения, ведущий к предмостному укреплению.
The German batteries were booming away on the other side of the river, well beyond the hills.	За рекой, далеко за холмами, грохотали немецкие батареи.
The firing came from two places, from the right at the bridge, and from the left at the ford leading to a farmstead recently occupied on the other side by a company of the Usolsk Regiment.	Обстрел начался с двух мест: били направо - по мосту, и налево - по переправе, которая вела к фольварку, недавно занятому на той стороне реки ротой Усольского полка.
Some of their fire was directed at the Russian batteries.	Часть огня была сосредоточена на русских батареях.
Elizaveta Kievna saw Zhadov, hatless, his hands in his pockets, striding straight across the field towards the machine-gun emplacement.	Елизавета Киевна видела, как Жадов, без шапки, засунув руки в карманы, шагал прямо через поле к пулеметному гнезду.
The next moment there was a blurred circle of smoke and fire where he had been.	И вдруг на месте его высокой фигуры вырос косматый, огненно-черный круг.
Elizaveta Kievna closed her eyes.	Елизавета Киевна закрыла глаза.
When she opened them again Zhadov was walking more to the left, his elbows still swaying jauntily.	Когда она опять взглянула, - Жадов шел левее, все так же раздвинув локти.
Captain Tetkin, standing beside Elizaveta Kievna with his field glasses to his eyes, shouted furiously:	Капитан Тетькин, стоявший с биноклем около Елизаветы Киевны, крикнул сердито:
"I told them we didn't need that blasted farmstead!	- Говорил я - на какой нам черт этот фольварк!

Now look what they've done! Mucked up the whole ford, the swine!"	Теперь, пожалуйте, глядите, - всю переправу разворочали.
He took another look through the field glasses. "The swine-they're firing right at the farmstead.	Ах, сволочи! - И опять уставился в бинокль. - Ax, сволочи, лупят прямо по фольварку!
Company Six is lost."	Пропала шестая рота.
He groaned as he turned away, scratching hard at the bare nape of his neck. "Shlyapkin!"	Эх! - Он отвернулся и шибко поскреб голый затылок. - Шляпкин!
"Here, Sir!" replied Shlyapkin smartly. He was a small man with a big nose, and a Cossack cap on his head.	- Здесь, - быстро ответил маленький носатый человек в папахе.
"Did you get the farmstead?"	- Говорили с фольварком?
"The wires are cut!"	- Сообщение прервано.
"Tell Company Eight to send reinforcements to the farmstead."	- Передайте в восьмую роту, чтобы послали подкрепление на фольварк.
"Very good, Sir!" replied Shlyapkin. Removing his hand from the side of his head with a crisp movement, he walked a few paces and stopped.	- Слушаюсь, - ответил Шляпкин, отчетливо отнимая руку от виска, отошел два шага и остановился.
"Lieutenant Shlyapkin!" shouted the captain again, in ferocious tones.	- Поручик Шляпкин! - свирепо опять позвал капитан.
"Yes, Sir!"	- Здесь.
"Kindly obey orders!"	- Потрудитесь исполнить приказание.
"Very good, Sir!" Shlyapkin walked on a few more paces, and his head bent, fell to digging at the earth with his cane.	- Слушаюсь. - Шляпкин отошел подальше и, нагнув голову, стал тросточкой ковырять землю.
"Lieutenant Shlyapkin!"	- Поручик Шляпкин! - заорал капитан.
"Here, Sir!"	- Здесь.
"Do you understand when you're spoken to?"	- Вы человеческий язык понимаете или не понимаете?
"Yes, Sir!"	-Так точно, понимаю.
"Give the order to Company Eight.	- Передайте в восьмую роту приказание.
You can tell them not to obey it, on your own.	От себя скажите, чтобы его не исполняли.
They'll know better themselves than to send men there.	Они и сами не идиоты, чтобы посылать туда людей.
Let them send a dozen men to the ford, to return the enemy's fire.	Пускай пошлют человек пятнадцать к переправе отстреливаться.
And you send word to the division that Company Eight is gallantly fording the crossing.	Сейчас же сообщите в дивизию, что восьмая рота молодецким ударом форсирует переправу.
We can cite the casualties in Company Six.	А потери мы покажем из шестой роты.
Go!	Идите.
And you clear out, young lady," he said, turning to Elizaveta Kievna. "Get the hell out of here, firing will begin in a minute."	Да убирайтесь вы, барышня, - обернулся он к Елизавете Киевне, - убирайтесь к чертовой матери отсюда, сейчас начнется обстрел.

At that moment a shell reared itself with a hiss and struck something in the neighbourhood.	В это время с шипом пронесся снаряд и ударил поблизости.
* XXII *	22
Zhadov lay at the embrasure of the machine-gun emplacement eagerly watching the battle from his field glasses, which he never lowered for a moment.	Жадов лежал у самой щели пулеметного блиндажа и с жадностью, не отрываясь от бинокля, следил за боем.
The pillbox was dug in the slope of a wooded hill, round the foot of which the river curved slightly. To the right, the bridge, which had just caught fire, was sending up clouds of smoke. Beyond it, on the other bank, the zigzag line of the trenches occupied by Company One of the Usolsk Regiment, could be made out in the grassy swamp. Left of these, a streamlet wound its reed-grown course to the river. Still further left, beyond this stream, blazed the three buildings of the farmstead; behind them, in trenches running together and meeting at an angle, was Company Six.	Блиндаж был вырыт на скате лесистого холма. У подножья его пологой дугой загибалась река; направо валил клубами только что загоревшийся мост; за ним на той стороне в травяном болоте виднелась изломанная линия окопов, где сидела первая рота усольцев, левее их вился в камышах ручей, впадающий в речку; еще левее, за ручьем, пылали три здания фольварка; за ними в вынесенных углом окопах сидела шестая рота.
About three hundred paces away began the German lines, which then turned right and stretched far into the Distance, to the wooded hills.	Шагах в трехстах от нее начинались немецкие линии, идущие затем направо вдаль, к лесистым холмам.
The river was a dull crimson from the flames of the fires blazing on either side, its waters, seething from incessantly falling shells, spurting up in fountains, from the midst of clouds of rusty smoke.	От пламени двух пожаров река казалась грязно-багровой, и вода в ней кипела от множества падающих снарядов, взлетала фонтанами, окутывалась бурыми облаками.
Most of the artillery fire was concentrated on the farmstead.	Наиболее сильный артиллерийский огонь был сосредоточен на фольварке.
Exploding shells were continually flashing over the flaming buildings, and blurry black pillars kept shooting up along the sides of the angle made by the meeting of the trenches.	Над пылающими зданиями поминутно блистали разрывы шрапнелей, и по сторонам углом сломанной черты окопов взлетали космато-черные столбы.
From the reeds and rushes on the far bank of the stream came flashes of rifle fire.	Из-за ручья, в тростниках и траве, вспыхивали иголочки ружейной стрельбы.
The air was shaken by the boom-boom of heavy shells exploding.	Рррррах, ррррррах, - сотрясали воздух разрывы тяжелых снарядов.
Over the river and meadows, on the near side, and over the trenches of companies Two, Three, and Four, came the feeble pop-pop of the shrapnel.	Ппах, ппах, ппах, - слабо лопалась шрапнель над рекой, над лугами и на этой стороне, над окопами второй, третьей и четвертой роты.
And from beyond the hills, where twelve German batteries were sending out flashes like sheet lightning, came a steady thunder.	Ррррруу, рррруу, - катился громовой грохот из-за холмов, где зарницами вспыхивали двенадцать немецких батарей.
The Russian shells replied with a strident whistling, in their passage through the air to the other side of the hills.	Сссык, сссык, - свистали в воздухе, уносясь за эти холмы, ответные наши снаряды.
The noise made men feel as if their eardrums were bursting, and their chests were caving in, while fury surged in their hearts.	От шума ломило в уши, давило грудь, злоба подкатывала под сердце.
Things went on like this for a long, weary time.	Так продолжалось долго, очень долго.

Zhadov glanced at the luminous dial of his watch: the hands stood at half past two. It would soon be getting light, and an attack was to be expected at any moment now.	Жадов взглянул на светящиеся часы: показывало половину третьего, значит - уже светает и надо ждать атаки.
And sure enough, the artillery fire was increasing, the river fairly sizzling, the shells raining down on the ford, and on the mounds on the Russian side.	Действительно, грохот артиллерийской стрельбы усилился, еще сильнее закипела вода в реке, снаряды били по переправам и холмам по этой стороне.
Every now and then the earth emitted a hollow rumble, and clay and pebbles rattled down from the walls and roof of the pillbox.	Иногда глухо начинала дрожать земля, и сыпались глина и камешки со стен и потолка блиндажа.
But all was now quiet on the site of the burning farmstead.	Но на площади догоравшего фольварка стало тихо.
Suddenly, from a great distance, dozens of rockets serpentined over the river at a sharp angle, and the ground was lit up as by sunlight.	И вдруг издалека, наискось к реке, взвились огненными лентами десятки ракет, и земля озарилась, как будто солнцем.
When the rockets died down it was pitch-dark for a few minutes.	Когда огни погасли, на несколько минут стало совсем темно.
The Germans were leaving their dugouts and advancing to the attack.	Немцы поднялись из убежищ и пошли в атаку.
In the dim light of the dawn, Zhadov at last made out figures moving across the meadow, every now and then stopping and ducking, and then overtaking those in front.	В неясном сумраке рассвета Жадов разглядел наконец далеко на лугу двигающиеся фигурки, они то припадали, то перегоняли друг друга.
They did not encounter the flash of a single shot from the direction of the farmstead.	Навстречу им с фольварка не вспыхнул ни один огонек.
Turning, Zhadov shouted:	Жадов, обернувшись, крикнул:
"Let them have it!"	- Ленту!
The machine gun, trembling as if possessed by diabolical rage, started hurriedly spitting out lead, at the same time emitting pungent fumes.	Пулемет задрожал, как от дьявольской ярости, торопливо стал выплевывать свинец, удушать едкой гарью.
The figures immediately began moving faster over the meadow, and some of them ducked.	Сейчас же быстрее задвигались фигурки по лугу, иные припали.
Now the whole field was covered with knots of men moving to the attack.	Но уже все поле было полно точками наступающих.
The foremost of them were making at a run for the shattered trenches of the 6th company.	Передние из них подбегали к разрушенным окопам шестой роты.
A score or so of heads showed over the trenches, and in an incredibly short space of time a seething crowd had gathered around this spot.	Оттуда поднялось десятка два человек. И около этого места быстро, быстро сбилась толпа.
This fight for the farmstead was an infinitesimal part of the enormous battle raging over a front of several hundred miles, and resulting in the loss of thousands of lives on either side.	Этот бой за фольварк был лишь ничтожной частью огромного сражения, разыгравшегося на фронте протяжением в несколько сот верст и стоившего обеим сторонам несколько сот тысяч жизней.

The farmstead had been occupied by the Russians two weeks before, with the idea of securing a defensive position in case of attack from the other side of the river.	Русскими фольварк был занят две недели тому назад для того, чтобы обеспечить себе плацдарм в случае наступления через реку.
The Germans wished to occupy it for the purpose of providing themselves with an observation post nearer the river.	Немцы решили занять фольварк для того, чтобы вынести ближе к реке наблюдательный пункт.
Both these objectives were of importance to no one but the commanders of the respective divisions-Russian and German-forming a part of the strategic plan for the spring campaign, which had been thought out in all its details.	Та и другая цель была важна только для начальников дивизий - немецкой и русской, входила в глубоко обдуманный ими во всех мелочах стратегический план весенней кампании.
General Dobrov, Commander of the Russian Division, who, with permission from the highest quarters, had changed his original, non-Russian name to the one he now bore, was playing a game of preference, when information was received of the German attack on the sector held by the Usolsk Regiment.	Командующий русской дивизией генерал Добров, полгода тому назад с высочайшего соизволения переменивший на таковую свою прежнюю нерусскую фамилию, сидел за преферансом в то время, когда было получено сообщение о наступлении немцев в секторе Усольского полка.
The General left his game of preference, and, accompanied by some senior officers and a couple of adjutants, went into a hall in which was a table covered with topographical maps.	Г енерал оставил преферанс и вместе с обер-офицерами и двумя адъютантами перешел в залу, где на столе лежали топографические карты.
News had been received from the front of the firing on the ford and bridge.	С фронта доносили об обстреле переправы и моста.
The General realized that the Germans intended to occupy the farmstead, the very place on which he had based his famous plan for an offensive, a plan approved by the Corps Headquarters, and submitted to the Army Commander.	Г енерал понял, что немцы намереваются отобрать фольварк, то есть то именно место, на котором он построил свой знаменитый план наступления, одобренный уже штабом корпуса и представленный командующему армией на одобрение.
By their attack on the farmstead the Germans had upset the whole plan.	Немцы атакой фольварка разбивали весь план.
Every minute came telephonograms confirming the report.	Поминутно телефонограммы подтверждали это опасение.
Removing his pince-nez from the bridge of his large nose, the General said, calmly but firmly, toying with the glasses:	Г енерал снял с большого носа пенсне и, играя им, сказал спокойно, но твердо:
"Good!	- Хорошо.
I shall not budge an inch from the position I have occupied."	Я не отступлю ни на пядь от занятых мной позиций.
A telephonogram was immediately sent, prescribing measures to be taken for the defence of the farmstead.	Тотчас была дана телефонограмма о принятии соответствующих мер к обороне фольварка.
The Kundravin Reserve Regiment was ordered to dispatch two battalions to reinforce Tetkin at the ford.	Кундравинскому третьеочередному полку, стоявшему в резерве, приказано было двинуться в составе двух батальонов к переправе на подкрепление Тетькина.

Just then word was received from the commander of a heavy battery, that the supply of shells was giving out, that one gun was out of action already, and that it was impossible to return the enemy's hurricane fire adequately.	В это время от командира тяжелой батареи пришло донесение, что снарядов мало, одно орудие уже подбито и отвечать в должной мере на ураганный огонь противника нет возможности.
To this, General Dobrov, glancing severely at the faces around him, said:	На это генерал Добров сказал, строго взглянув на присутствующих:
"Good!	- Хорошо.
When the shells give out we will fight with cold steel." And drawing a handkerchief of dazzling whiteness from the pocket of his grey, red-lapelled tunic, he shook it out, wiped his pince-nez, and bent over the map.	Когда выйдут снаряды - мы будем драться холодным оружием. - Вынув из кармана серой, с красными отворотами, тужурки белоснежный платок, встряхнув его, протер пенсне и наклонился над картой.
At that moment there appeared in the doorway Junior Adjutant Count Bobruisky, in a uniform of dark khaki which fitted him like a glove.	Затем в дверях появился младший адъютант, граф Бобруйский, корнет, облитый, как перчаткою, темно-коричневым хаки.
"Your Excellency," he said, with a faint smile on his fine, youthful lips, "Captain Tetkin sends word that the Eighth company is gallantly fording the river, despite the enemy's destructive fire."	- Ваше превосходительство, - сказал он, чуть заметно улыбаясь уголком красивого юношеского рта, - капитан Тетькин доносит, что восьмая рота молодецким ударом форсирует переправу, невзирая на губительный огонь противника.
The General glanced at him through his pince-nez, made a chewing motion, twitching his clean-shaven upper lip, and said:	Генерал поверх пенсне взглянул на корнета, пожевал бритым ртом и сказал:
"Very good."	- Очень хорошо.
Despite the cheerful note sounded, reports from the front grew more and more disconcerting.	Но, несмотря на бодрый тон, донесения с фронта приходили все более неутешительные.
The Kundravin Regiment, arriving at the ford, had entrenched itself there.	Кундравинский полк дошел до переправы, лег и окопался.
Company Eight was continuing its gallant efforts to ford the river, but had not yet got across.	Восьмая рота продолжала молодецкие удары, но не переправлялась.
Captain Islambekov, commander of a mortar division, sent word that two of his guns were out of action, and that shells were giving out.	Командир мортирного дивизиона, капитан Исламбеков, донес, что у него подбито два орудия и мало снарядов.
Colonel Borozdin, commander of the First Battalion of the Usolsk Regiment, announced that, owing to the exposed position companies Two, Three and Four had sustained heavy casualties. He therefore asked permission either to attack and overthrow the insolent foe or to retreat to the outskirts of the wood.	Командир первого батальона Усольского полка, полковник Бороздин, доносил, что вследствие открытых позиций вторая, третья и четвертая роты терпят большие потери в людях, и потому он просит либо разрешить ему броситься и опрокинуть дерзкого врага, либо отойти к опушке.
No information was received from Company Six, which was occupying the farmstead.	Донесений от шестой роты, занимающей фольварк, не поступало.
A military council was called at two-thirty a. m. General Dobrov said he would lead the troops entrusted to him himself, rather than yield an inch of occupied territory.	В половине третьего пополуночи был созван военный совет. Генерал Добров сказал, что он сам пойдет впереди вверенных ему войск, но не уступит ни вершка занятого плацдарма.

Just then the news came that the farmstead had been taken and Company Six completely wiped out.	В это время пришло донесение, что фольварк занят и шестая рота до последнего человека уничтожена.
The General crushed his cambric handkerchief in his fist and closed his eyes.	Генерал стиснул в кулаке батистовый платок и закрыл глаза.
Staff Commander Colonel Svechin shrugged his fat shoulders, and, said hoarsely but distinctly, the blood rushing into his fleshy, black-bearded countenance:	Начальник штаба, полковник Свечин, поднял полные плечи и, наливаясь кровью в мясистом чернобородом лице, проговорил отчетливым хрипом:
"I have several times drawn Your Excellency's attention to the fact that it was risky to take up a position on the right bank.	- Ваше превосходительство, я неоднократно вам докладывал, что вынесение позиций на правый берег - рискованно.
We shall lose two, three, perhaps four battalions at the ford, and even if we do recapture the farmstead, it will be a matter of the utmost difficulty to hold it."	Мы уложим на этой переправе два, и три, и четыре батальона, и если даже отобьем фольварк, удержание его будет крайне затруднительно.
"We require a bridgehead-we must have one, and we will have it," said General Dobrov, beads of sweat breaking out on his nose. "If we lose the bridgehead my plan for an offensive will be an utter failure."	- Нам нужен плацдарм, мы его должны иметь, мы его будем иметь, - проговорил генерал Добров, и на носу его выступил пот. - Дело идет о том, что с потерей плацдарма мой план наступления сводится к нулю.
Colonel Svechin, redder than ever, insisted:	Полковник Свечин возражал, еще более багровея:
"Your Excellency, under such terrific firing, the troops, inadequately supported by artillery, are physically unable to make the crossing, and the artillery, as you are aware, is unable, owing to lack of shells, to support them."	- Ваше превосходительство, войска физически не могут переходить речку под ураганным огнем, не будучи в должной мере поддержаны артиллерией, а, как вам известно, артиллерии поддерживать их нечем.
To this the General replied:	На это генерал отвечал:
"Good.	- Хорошо.
In that case, inform the troops that there are St. George crosses hanging on the wire entanglements on the other side of the river.	В таком случае передайте войскам, что на той стороне реки на проволоках висят георгиевские кресты.
I know my soldiers."	Я знаю моих солдат.
Having uttered words so worthy of perpetuation, the General rose, dangling the gold-rimmed pince-nez behind his back between his stubby fingers, and looked out of the window, through which, in the tender blue of the morning mist, could be seen a dripping birch tree rising from the meadow.	После этих долженствующих войти в историю слов генерал поднялся и, вертя за спиной в коротких пальцах золотое пенсне, стал глядеть в окно, за которым на лугу в нежно-голубом утреннем тумане стояла мокрая береза.
A flock of sparrows alighted on its thin branches, chirped for a few minutes in a nervous bustle, and flew away as suddenly as they had arrived.	Стайка воробьев обсела ее тонкие светло-зеленые сучья, зачиликала торопливо и озабоченно и вдруг снялась и улетела.
The whole misty meadow with its vague outlines of trees, was now gilded by the slanting rays of the sun.	И весь туманный луг с неясными очертаниями деревьев уже пронизывали косые золотистые лучи солнца.
By sunrise the battle was over.	На восходе солнца бой кончился.
The Germans had occupied the farmstead and the left bank of the stream.	Немцы занимали фольварк и левый берег ручья.

Nothing remained of the Russian position but the low-lying lands on the right side, where Company One was entrenched.	Из всего плацдарма в руках русских осталась только низина по правую сторону ручья, где сидела первая рота.
Languid firing went on across the stream all day, but it was evident that Company One was in danger of encirclement, having no direct communications with, their own side now that the bridge was destroyed. Obviously the most rational thing would have been to clear out of the swamp that very night.	Весь день через ручей шла ленивая перестрелка, но было ясно, что первая рота находилась под опасностью окружения, - непосредственной связи у нее с этим берегом не было из-за сгоревшего моста, и самым разумным казалось - очистить болото в ту же ночь.
But in the afternoon Colonel Borozdin, commander of the First Battalion, received instructions to prepare, to ford the stream at nightfall, so as to reach the swamp and go to the reinforcement of Company One.	Но после полудня командующий первым батальоном полковник Бороздин получил приказание готовиться этой ночью к переходу бродом на болото для усиления позиции первой роты.
Captain Tetkin was ordered to concentrate forces drawn from companies Five and Seven below the farmstead and cross on pontoons.	Капитану Тетькину приказано накапливаться, в составе пятой и седьмой рот, ниже фольварка, и переправляться на понтонах.
The Third Reserve Usolsk Battalion was to take up an offensive position.	Третьему батальону усольцев, стоявшему в резерве, - занять позиции атакующих.
The Kundravin Regiment was to ford the stream at a shallow place near the burned bridge, and deliver a frontal attack.	Кундравинскому полку - переправляться по мелкому месту у сожженной переправы и ударить в лоб.
This was a definite order, and the disposition was quite clear. The farmstead was to be attacked in a pincer movement-the first battalion taking the right, the second, the left-while the Kundravin Reserve Regiment engaged the attention and drew the fire of the enemy.	Приказ был серьезный, диспозиция ясная: фольварк обхватывался клещами, справа - первым и слева - вторым батальоном, запасной Кундравинский полк должен привлечь на себя все внимание и огонь врага.
The attack was timed for midnight.	Атака была назначена в полночь.
At dusk Zhadov went to see the machine guns placed at the crossing; one was rowed over with the utmost precautions to a small islet of some hundred square feet, overgrown with osiers.	В сумерки Жадов пошел ставить пулеметы на переправе и один пулемет с величайшими предосторожностями перевез на лодке на небольшой, в несколько десятков квадратных саженей, островок, поросший лозняком.
Zhadov himself stayed with it.	Здесь Жадов и остался.
All day the Russian batteries had maintained a languid fire on the farmstead and beyond-on the positions taken up in the direction of the river by the Germans.	Весь день русские батареи поддерживали ленивый огонь по фольварку и глубже - по вынесенным к реке немецким позициям.
Here and there solitary rifle shots rang out over the water.	Кое-где по реке хлопали одиночные ружейные выстрелы.
The crossing was begun at midnight and in silence, in three places at once.	В полночь в молчании началась переправа войск сразу в трех местах.
A section of the Belotserkovsky Regiment, posted some three miles upstream, opened lively firing to draw the enemy's fire, but the Germans maintained a guarded silence.	Чтобы отвлечь внимание врага, части Белоцерковского полка, стоящие верстах в пяти выше по течению, начали оживленную перестрелку. Немцы, насторожась, молчали.

Parting the intricate web of willow branches, Zhadov watched the crossing.	Раздвинув опутанные паутиной ветви лозняка, Жадов следил за переправой.
A yellow star hung motionless, low over the wooded hills to the right, its blurred reflection trembling on the dark surface of the water in a narrow strip of light, intersected now and then by dark objects.	Направо желтая немигающая звезда стояла невысоко над лесистыми холмами, и тусклый отсвет ее дрожал в черной реке. Эту полосу отсвета стали пересекать темные предметы.
Running figures showed themselves on sandy islets and reefs.	На песчаных островках и мелях появились перебегающие фигуры.
Not far from Zhadov, about a dozen were moving with subdued splashings, up to their chests in water, their rifles and cartridge pouches held in their uplifted arms.	Недалеко от Жадова человек десять их двигалось с негромким плеском, по грудь в воде, держа в поднятых руках винтовки и патронные сумки.
These were men from the Kundravin Regiment fording the river.	Это переправлялись кундравинцы.
All of a sudden, far away on the other side, rapid firing was heard, shells flew whistling by, while the pop-pop of shrapnel burst with metallic reports high over the river.	Вдруг, далеко на той стороне, вспыхнули быстрые огни, запели, налетая, снаряды, и - пах, пах, пах -с металлическим треском залопались шрапнели высоко над рекой.
Each explosion illuminated bearded countenances rising above the water.	Каждая вспышка освещала поднятые из воды бородатые лица.
The sandbank swarmed with men running hither and thither.	Вся отмель кишела бегущими людьми.
Popping sounds announced a fresh round of firing.	Пах, пах, пах - разорвалась новая очередь.
The air was rent with cries.	Раздались крики.
Rockets soared over the sky, emitting dazzling flames.	Взвились и рассыпались ослепительными огнями ракеты по всему небу.
The Russian batteries thundered.	Загрохотали русские батареи.
The current bore a writhing man right up to Zhadov's feet.	К ногам Жадова течением нанесло барахтающегося человека.
He kept crying "My head! My head!" in a smothered voice, and catching at the willow branches.	"Голову, голову пробили!" - сдавленным голосом повторял он и цеплялся за лозы.
Zhadov flew to the other side of the islet.	Жадов перебежал на другую сторону острова.
In the distance, pontoons filled with men were moving across the river, and the units which had already crossed could be seen running over the field.	Вдалеке через реку двигались понтоны, полные людей, и было видно, как переправившиеся части перебегали по полю.
Just as yesterday, a veritable hurricane of fire raged over the river, the crossing and the hills.	Сейчас, как и вчера, над рекой, на переправах и по холмам оглушающе, ослепляюще грохотала буря ураганного огня.
The seething wafers seemed to be alive with worms-the writhing figures of soldiers clambering and shouting amidst black and yellow clouds of smoke and waterspouts.	Кипящая вода была точно червивая: сквозь черные и желтые клубы дыма, меж водяных столбов, лезли, орали, барахтались солдаты.
Those who got to the other bank began to climb ashore.	Достигшие той стороны ползли на берег.
Zhadov's machine guns clattered away in the rear.	С тыла хлестали жадовские пулеметы.

In front, Russian shells kept bursting.	Рвались впереди русские снаряды.
Both Captain Tetkin's companies maintained a cross-fire at the farmstead.	Обе роты капитана Тетькина били перекрестным огнем по фольварку.
The advance units of the Kundravin Regiment, which had, as subsequently appeared, lost half their men at the crossing, attempted to make a bayonet attack, but the attack bogged down, and the men crouched beneath the barbed-wire entanglements.	Передние части кундравинцев, - как оказалось впоследствии, потерявших при переправе половину состава, - пошли было в штыки, но захлебнулись и легли под проволоку.
From beyond the stream, among the reeds, the First Battalion rushed forward in close formation.	Из-за ручья, из камышей высыпали густые цепи первого батальона.
The Germans came pouring out of their trenches.	Немцы отхлынули из окопов.
Lying beside his machine gun, and hanging on desperately to the wildly vibrating lock, Zhadov maintained a grazing fire at a grassy mound beyond the German trenches over which men were running in ones and twos and in groups, only to stumble one after another, and fall prostrate. ;	Жадов лежал у пулемета и, вцепившись в бешено дрожащий замок, поливал настильным огнем позади немецкой траншеи травянистый изволок, по которому пробегали то два, то три, то кучка людей, и неизменно все они спотыкались и тыкались ничком, набок.
"Fifty-eight, sixty," counted Zhadov.	"Пятьдесят восемь. Шестьдесят", - считал Жадов.
A frail figure rose, clutching at its head, and staggered down the slope.	Вот поднялась щуплая фигурка и, держась за голову, поплелась на изволок.
Zhadov turned the nozzle of the machine gun, the figure dropped to its knees, and fell.	Жадов повел стволом пулемета, фигурка села на колени и легла.
"Sixty-one."	"Шестьдесят один".
Suddenly an intolerable, searing light flashed across his eyes, and Zhadov was lifted into the air. There was a tearing pain in his arm.	Вдруг нестерпимый, обжигающий свет возник перед глазами, Жадов почувствовал, как его подняло на воздух и острой болью рвануло руку.
The farmstead and the whole line of trenches adjoining it were captured. About two hundred prisoners were taken. By daylight, artillery fire had ceased on both sides.	Фольварк и все прилегающие к нему линии окопов были заняты: захвачено около двухсот пленных; на рассвете затих с обеих сторон артиллерийский огонь.
The wounded and killed were being gathered up.	Началась уборка раненых и убитых.
While searching the islets, the ambulance men found an overturned machine gun among the shattered osiers, and near-by, half-buried in the sand, a private with the back of his head blown off. Some twenty feet away, on the other side of the islet, lay Zhadov, his legs in the water.	Обыскивая островки, санитары нашли в поломанном лозняке опрокинутый пулемет, около - уткнувшегося в песок нижнего чина с оторванным затылком, и саженях в пяти, на другой стороне островка, лежал ногами в воде Жадов.
When they picked him up, he groaned. A pinkish bone projected from his blood-encrusted sleeve.	Его подняли, он застонал, из запекшегося кровью рукава торчал кусок розовой кости.
When they brought Zhadov into the field hospital the doctor called out to Elizaveta Kievna:	Когда Жадова привезли в летучку, доктор крикнул Елизавете Киевне:
"They've brought in your young man.	"Молодчика вашего привезли.
Get him on to the table at once!"	На стол, немедленно резать".
Zhadov was unconscious, his nose peaked, his lips black.	Жадов был без сознания, с обострившимся носом, с черным ртом.

When his shirt was removed, Elizaveta Kievna caught sight of the tattooing on his broad chest- monkeys with their tails entwined.	Когда с него сняли рубашку, Елизавета Киевна увидела на белой широкой груди его татуировку -обезьяны, сцепившиеся хвостами.
During the operation he clenched his teeth, convulsions passing over his face.	Во время операции он стиснул зубы, и лицо его стало сводить судорогой.
When the torture was over, and the wound dressed, he opened his eyes, Elizaveta Kievna bent over him.	После мучения, перевязанный, он открыл глаза. Елизавета Киевна нагнулась к нему.
"Sixty-one," he said.	- Шестьдесят один, - сказал он.
Zhadov raved till morning, when he sank into a peaceful sleep.	Жадов бредил до утра и потом заснул.
Elizaveta Kievna asked permission to take him to the big hospital attached to the divisional staff.	Елизавета Киевна просила, чтобы ей самой разрешили отвезти его в большой лазарет при штабе дивизии.
* XXIII *	23
Dasha came into the dining room.	Даша вошла в столовую.
Nikolai Ivanovich and Dmitri Stepanovich (the latter had arrived two days before summoned from Samara by an express telegram) left off talking at her entrance.	Николай Иванович и приехавший третьего дня по срочной телеграмме из Самары Дмитрий Степанович замолчали.
Holding her white shawl together under her chin, Dasha glanced at the red countenance and dishevelled hair of her father, who had one leg drawn up beneath him as he sat, and at Nikolai Ivanovich, with his distorted face and inflamed eyelids.	Придерживая у подбородка белую шаль, Даша взглянула на красное, с растрепанными волосами, лицо отца, сидевшего, поджав ногу, взглянула на перекосившегося, с воспаленными веками, Николая Ивановича.
Dasha sat down at the table beside them.	Даша тоже села у стола.
Through the window the clear, thin outlines of the sickle moon could be seen in the bluish dark.	За окном в синеватых сумерках стоял ясный узкий серп месяца.
Dmitri Stepanovich was smoking, letting the ash drop into his shaggy waistcoat.	Дмитрий Степанович курил, сыпля пеплом на мохнатый жилет.
Nikolai Ivanovich was busily scraping crumbs into a heap on the tablecloth.	Николай Иванович старательно сгребал кучечку крошек на скатерти.
For a long time no one spoke.	Сидели долго молча.
At last Nikolai Ivanovich said in a choking voice:	Наконец Николай Иванович проговорил сдавленным голосом:
"Why has everybody left her?	- Почему все оставили ее?
We can't do that."	Нельзя же так.
"You sit there-I'll go," said Dasha, getting up.	- Сиди, я пойду, - ответила Даша, поднимаясь.
She no longer felt either pain or fatigue.	Она уже не чувствовала ни боли во всем теле, ни усталости.
Holding her shawl against her mouth, she said: "Do give her another injection, Papa!"	- Папочка, поди впрысни еще, - сказала она, закрывая рот шалью.
Dmitri Stepanovich sniffed loudly and flung the burnt-out cigarette over his shoulder.	Дмитрий Степанович сильно сопнул носом и через плечо бросил догоревшую папиросу.

The floor all round him was strewn with cigarette ends.	Весь пол вокруг него был забросан окурками.
"Just one more, Papa-do!"	- Папочка, впрысни еще, я тебя умоляю.
At this Nikolai Ivanovich exclaimed, his voice exasperated and unnaturaname = "note"	Тогда Николай Иванович раздраженно и тем же, точно театральным, голосом воскликнул:
"She can't go on living on camphor.	- Не может она жить одной камфарой.
She's dying, Dasha."	Она умирает, Даша.
Dasha turned on him violently.	Даша стремительно обернулась к нему:
"Don't you dare to say that!	-Ты не смеешь так говорить!
Don't you dare!	Не смеешь!
She shan't die!"	Она не умрет.
Nikolai Ivanovich's sallow face twitched.	Желтое лицо Николая Ивановича передернулось.
He turned towards the window, and, like Dasha, looked at the thin, piercing sickle moon in the blue expanse.	Он обернулся к окну и тоже увидел пронзительный, тонкий серп месяца в синеватой пустыне.
"This is hell," he said. "If she dies, I simply can't...."	- Какая тоска, - сказал он, - если она уйдет, - я не могу...
Dasha passed through the drawing room on tiptoe, taking another glance through the window, beyond which reigned eternal, icy cold, and slipped into Katya's bedroom, where a night light scarcely conquered the darkness.	Даша на цыпочках прошла по гостиной, еще раз взглянула на окна, - за ними был ледяной, вечный холод, - и проскользнула в Катину спальню, едва освещенную ночником.
Far back in the room lay the small face, motionless as before, on the pillows of the wide, low bed, the dry, dulled hair combed upwards, the narrow hand a little lower down.	В глубине комнаты, на широкой и низкой постели, все так же неподвижно, на подушках лежало маленькое личико с закинутыми наверх сухими, потемневшими волосами, и пониже -узенькая ладонь.
Dasha dropped to her knees beside the bed.	Даша опустилась на колени перед кроватью.
Katya's breathing was almost inaudible.	Катя едва слышно дышала.
After a while she spoke in a low, plaintive voice.	Спустя долгое время она проговорила тихим, жалобным голосом:
"What's the time?" '	- Который час?
"Eight, Katya darling."	- Восемь, Катюша.
Drawing a sharp breath, Katya repeated her question, as plaintively as before, like a complaint:	Подышав, Катя опять спросила так же, точно жалуясь:
"What's the time?"	- Который час?
She had been repeating this over and over again the whole day.	Она повторяла это весь день сегодня.
Her semitransparent face was calm, the eyes closed. She had been walking over the soft carpet of the long yellow corridor for ages.	Ее полупрозрачное лицо было спокойно, глаза закрыты... Вот уже долгое время она идет по мягкому ковру длинного желтого коридора.
It was all yellow, walls, ceilings, everything.	Он весь желтый - стены и потолок.

High up on the right, a torturing yellowish light was pouring through dusty windows.	Справа, высоко из пыльных окон, - желтоватый мучительный свет.
On the left were a lot of flat doors.	Налево - множество плоских дверей.
On the other side of them, if these were opened, would be the world's end, a chasm.	За ними, - если распахнуть их, - край земли, бездна.
Katya walked slowly as in a dream, past these doors, these dusty windows.	Катя медленно, так медленно, как во сне, идет мимо этих дверей и пыльных окон.
In front stretched the long level corridor-all yellow.	Впереди - длинный, плоский коридор, весь в желтоватом свету.
It was stifling in the corridor, and each door wafted deadly despair.	Душно, и веет смертной тоской от каждой дверцы.
When will the end come? Oh, God, when?	Когда же, господи, конец?
Should she stop a moment, and listen? But there is nothing to listen to. Nothing but a deep humming sound from the darkness on the other side of the doors, like that made by the pendulum of a grandfather clock.... Ah, how dreary it all was!	Остановиться бы, прислушаться... Нет, не слышно... А за дверями в тьме начинает гудеть, как пружина в стенных часах, медленный, низкий звук... О, какая тоска!..
If only she could wake up... say something, anything-something simple and human....	Очнуться бы... Сказать что-нибудь простое, человеческое...
And with an enormous effort, Katya repeated querulously:	И Катя с усилием, точно жалуясь, повторяла:
"What's the time?"	- Который час?
"Katya, what is it you want to know?"	- Катюша, о чем ты все спрашиваешь?
(Good. So Dasha is here...) and once again the long carpet unrolled its soft nausea beneath her feet, the hard stifling glare came pouring through the dusty windows, the clock hummed in the distance....	"Хорошо, Даша здесь..." И снова мягкой тошнотою простирался под ногами коридорный ковер, лился жесткий, душный свет из пыльных окон, издалека гудела часовая пружина...
(To hear nothing, to see nothing, to feel nothing... just to lie there buried in the bedclothes ...if only the end would come soon... but Dasha won't let me, she prevents me from sleeping... she keeps holding my hand, kissing me, murmuring, murmuring... and something vital keeps pouring out of her into my light, hollow body ...oh, dear, oh, dear ... how can I explain to her how easy it is to die, easier than feeling that vital thing inside one ... why can't she let me go?)	"Не слышать бы... Не видеть, не чувствовать... Лечь, уткнуться... Скорее бы конец... Но мешает Даша, не дает забыться... Держит за руку, целует, бормочет, бормочет... И словно от нее в пустое легкое тело льется что-то живое... Как это неприятно... Как бы ей объяснить, что умирать легко, легче, чем чувствовать в себе это живое... Отпустила бы".
"Katyusha, I love you, I love you! D'you hear me?"	- Катюша, люблю, люблю тебя, ты слышишь?
(She won't let me go, she can't bear to lose me.... Sol mustn't die.... She'll be all alone, the child, all alone....)	"Не отпускает, жалеет... Значит - нельзя... Девочка останется одна, осиротеет..."
"Dasha!"	- Даша!
"What is it? What is it?"	- Что, что?
"I'm not going to die."	-Я не умру.
A smell of tobacco-that must be her father approaching.	Вот, должно быть, подходит отец, пахнет табаком.

Now he is bending over her, turning back the blanket, and a needle sinks into her breast, bringing keen, sweet pain.	Наклоняется, отгибает одеяло, и в грудь острой, сладкой болью входит игла.
A blessed moisture flows soothingly through her veins.	По крови разливается блаженная влага успокоения.
The walls of the yellow corridor tremble and part, cool air streams in.	Колеблются, раздвигаются стены желтого коридора, веет прохладой.
Dasha is stroking the hand lying on the counterpane, pressing her lips to it, breathing warmth on it.	Даша гладит руку, лежащую поверх одеяла, прижимается к ней губами, дышит теплом.
Another minute, and her body will be dissolved in the sweet darkness of sleep.	Еще минуточка, и тело растворится в сладкой темноте сна.
And then again come the sharp yellow dashes, edging their way out of the corners of her eyes... chirp, chirp... smug, coming alive of themselves, multiplying, and building up the awful, stifling corridor....	Но снова жесткие желтенькие черточки выплывают сбоку, из-за глаз и - чирк, чирк -самодовольно, сами по себе, существуют, множатся, строят мучительный, душный коридор...
"Dasha! Oh, Dasha! I don't want to go there!"	- Даша, Даша, я не хочу туда.
Dasha's arms about her head, Dasha beside her on the pillow, pressing her to herself, alive, strong ... and pouring out of Dasha some burning, brutal force-"Live!"	Даша обхватывает голову, ложится рядом на подушку, прижимается, живая и сильная, и точно льется из нее грубая, горячая сила, - живи!
And then again the corridor stretching out, and Katya knows she must rise and stagger down it with a ton weight attached to each foot.	А коридор уж опять протянулся, нужно подняться и брести со стопудовой тяжестью на каждой ноге.
She can't lie down-Dasha will be sure to put her arms round her, raise her, and say: "Come!"	Лечь нельзя. Даша обхватит, поднимет, скажет -иди.
Thus, for three days and three nights, did Katya struggle with death.	Так трое суток боролась Катя со смертью.
All the time she had in her the sensation of Dasha's passionate will, and but for Dasha she would long since have given up, exhausted.	Непрестанно чувствовала она в себе Дашину страстную волю и, если бы не Даша, давно бы обессилела, успокоилась.
Dasha never left the bedside all through the evening and night of the third day.	Весь вечер и ночь третьих суток Даша не отходила от постели.
The sisters seemed to have become fused in one being, sharing the same pain, animated by the same will.	Сестры стали точно одним существом, с одной болью и с одной волей.
At last, at daybreak, Katya broke out into a profuse sweat, and turned over on her side.	И вот под утро Катя покрылась наконец испариной и легла на бок.
Her breathing was scarcely audible.	Дыхания ее почти не было слышно.
Alarmed, Dasha called her father.	Встревоженная Даша позвала отца.
There was nothing he could do, and they sat and waited.	Они решили ждать.
Just after six in the morning Katya sighed and turned on to the other side.	В седьмом часу утра Катя вздохнула и повернулась на другой бок.
The crisis was over, the return to life had begun.	Кризис миновал, началось возвращение к жизни.

And for the first time in all these days Dasha, too, slept, in the big armchair at the bedside.	Здесь же, у кровати, в большом кресле заснула и Даша, в первый раз за эти дни.
Nikolai Ivanovich, on hearing that Katya was out of danger, sobbed into Dmitri Stepanovich's shaggy waistcoat.	Николай Иванович, узнав, что Катя спасена, обхватил мохнатый жилет Дмитрия Степановича и зарыдал.
The day began happily. It was warm and sunny, and they all seemed to one another splendid people.	Новый день настал радостный, - было тепло и солнечно, все казались друг другу добрыми.
A pot of white lilac sent in from the florist's was put in the drawing room.	Из цветочного магазина принесли дерево белой сирени и поставили в гостиной.
Dasha felt that she had dragged Katya with her own hands out of some cold black hole and eternal darkness.	Даша чувствовала, как своими руками оттащила Катю от черной, холодной дыры в вечную темноту.
Nothing on earth was more precious than life-she realized that thoroughly now.	Нет, нет, на земле ничего не было дороже жизни, -она это знала теперь твердо.
In the end of May Nikolai Ivanovich took Ekaterina Dmitrevna out of town, to a country cottage-a small log house with two verandahs, one facing a birch copse, through the continually stirring green shade of which roamed dappled calves, the other looking out on undulating fields.	В конце мая Николай Иванович перевез Екатерину Дмитриевну под Москву, на дачу, в бревенчатый домик с двумя террасами, - одна выходила в березовый, с вечно двигающейся зеленой тенью лесок, где бродили пегие телята, другая - на покатое волнистое поле.
Every evening Dasha and Nikolai Ivanovich left the suburban train at a halt between stations, and walked across the swampy meadow.	Каждый вечер Даша и Николай Иванович вылезали из дачного поезда на полустанке и шли по болотистому лугу.
Overhead the midges swarmed.	Над головой толклись комарики.
Then they had to go uphill.	Потом приходилось идти в гору.
Nikolai Ivanovich usually stopped here a moment, as if to admire the sunset. "God, how beautiful!" he would exclaim, panting slightly.	Здесь обычно Николай Иванович останавливался, будто бы для того, чтобы взглянуть на закат, и говорил, отдуваясь: - Ах, как хорошо, черт его возьми!
Over the fast-darkening, rolling plain, its surface varied by fields of corn, by leafy nut glades, and by birch copses, hung the clouds which come at sunset-purple, motionless, sterile.	За потемневшей волнистой равниной, покрытой то полосами хлебов, то кудрями ореховых и березовых перелесков, лежали тучи, те, что бывают на закате, - лиловые, неподвижные и бесплодные.
The sunset glow showed dimly in their long rifts, and beneath them, quite near, a long, orange strip of sky was reflected in the bend of a stream.	В их длинных щелях тусклым светом догорало небесное зарево, и неподалеку, внизу, в заводи ручья, отсвечивала оранжевая щель неба.
The frogs moaned and groaned.	Ухали, охали лягушки.
The haystacks and roofs of the village loomed dark against the flat fields.	На плоском поле темнели ометы и крыши деревни.
Somewhere in the fields a bonfire was burning.	В поле горел костер.
Over there, somewhere, beyond the slope and the high picket fence, the False Dmitri had once upon a time made his hiding place.	Там когда-то за валом и высоким частоколом сидел Тушинский вор.

A-train would come into sight, with a prolonged whistle, carrying soldiers to the west, into the dim sunset.	Протяжно свистя, из-за леса появлялся поезд, увозил солдат на запад, в тусклый закат.
Skirting the wood as they approached the house, Dasha and Nikolai Ivanovich could see, through the glass of the verandah, the table set for supper, and on ? the frosted globe of the lamp.	Подходя по опушке леса к даче, Даша и Николай Иванович видели сквозь стекла террасы накрытый стол, лампу с матовым шаром.
The dog Sharik would run to meet them, barking a polite welcome; having performed this duty, it would wag its tail and run off into the wormwood, there to finish its barking, out of people's way.	Навстречу с вежливым лаем прибегала дачная собачка Шарик и, добежав и вертя хвостом, на всякий случай отходила в полынь и лаяла в сторону.
They would find Katya sitting drumming on the verandah windowpanes-she was not yet allowed out after dusk.	Екатерина Дмитриевна барабанила пальцами в стекло террасы, - в сумерки ей было еще запрещено выходить.
Nikolai Ivanovich, fastening the gate after him, would exclaim:	Николай Иванович, затворяя за собой калитку, говорил:
"Say what you like-it's a charming little place!"	"Премилая дачка, я тебе скажу".
And they would sit down to supper.	Садились ужинать.
Katya would give them an account of the local happenings: a mad dog had come from Tushino and bitten two of the Kishkin chickens; the Zhilkins had moved into the Simovs' cottage, and their samovar had instantly been stolen; the cook, Matryona, had whipped her son again.	Екатерина Дмитриевна рассказывала дачные новости: из Тушина прибегала бешеная собака и покусала у Кишкиных двух цыплят; сегодня переехали на симовскую дачу Жилкины, и сейчас же у них украли самовар; Матрена, кухарка, опять выпорола сына.
Dasha would eat in silence-the day in town always left her exhausted.	Даша молча ела, - после города она уставала страшно.
Nikolai Ivanovich, extracting a bundle of newspapers from his brief case, would settle down to read them, using his toothpick the while; when he came across anything unpleasant he made clicking noises with his tongue until Katya protested:	Николай Иванович вытаскивал из портфеля пачку газет и принимался за чтение, поковыривая зубочисткой зуб; когда он доходил до неприятных сообщений, то начинал цыкать зубом, покуда Катя не говорила:
"Please don't do that, Nikolai!"	"Николай, пожалуйста, не цыкай".
Dasha would go out into the porch, and sit down, chin propped on hand, letting her glance wander over the darkening plain, lit up here and there by bonfires, and watching the small summer stars come out.	Даша выходила на крыльцо, садилась, подперев подбородок, и глядела на потемневшую равнину, с огоньками костров кое-где, на высыпающие мелкие летние звезды.
The smell of freshly watered flower beds rose from the small garden.	Из садика пахло политыми клумбами.
Nikolai Ivanovich, rustling his newspapers on the verandah, would say:	На террасе Николай Иванович, шурша газетами, говорил:
"The war can't go on much longer for the simple reason that we and our allies in the Entente will soon have exhausted our resources."	- Война уже по одному тому не может долго длиться, что страны согласия и мы - союзники-разоримся.
"Would you like some sour milk?" Katya would ask him.	Катя спрашивала: - Хочешь простокваши?
"If it's really cold.... It's simply awful!	- Если только холодная... Ужасно, ужасно!

We've lost Lvov and Lyublin.	Мы потеряли Львов и Люблин.
Disgraceful!	Черт знает что!
How are we to fight when we are being stabbed in the back by traitors?	Как можно воевать, когда предатели вонзают нож в спину!
It's incredible!"	Невероятно!
"Nikolai, don't click with your tongue!"	- Николай, не цыкай.
"Do leave me alone!	- Оставь меня в покое!
If we lose Warsaw, I don't know how we shall survive the disgrace.	Если мы потеряем Варшаву, будет такой позор, что нельзя жить.
Sometimes one really can't help wondering if the best thing wouldn't be to call some sort of truce, and then turn our bayonets on Petersburg!"	Право, иногда приходит в голову, - не лучше ли заключить хоть перемирие какое-нибудь да и повернуть штыки на Петербург.
From the distance came the whistle of a train. It could be heard rattling over the bridge across the stream which had so lately reflected the sunset-it must be carrying wounded to Moscow.	Издалека доносился свист поезда, - было слышно, как он стучал по мосту через тот ручей, где давеча отражался закат: это везли, должно быть, раненых в Москву.
Nikolai Ivanovich rustled his paper again:	Николай Иванович опять шуршал газетой:
"Troops are sent to the front without rifles, they lie in the trenches armed with nothing but sticks.	- Эшелоны отправляются на фронт без ружей, в окопах сидят с палками.
Only one rifle to every five men.	Винтовка - одна на каждого пятого человека.
They go into action with those same sticks, in the hope of getting the rifle of the man next to them when he is killed.	Идут в атаку с теми же палками, в расчете, когда убьют соседа, - взять винтовку.
God! Ah, God!"	Ах, черт возьми, черт возьми!..
Dasha left the porch and stood leaning against the top of the wicket gate.	Даша сходила с крыльца и облокачивалась у калитки.
The light from the verandah fell on the gleaming dock leaves at the fence, and on the road.	Свет с террасы падал на глянцевитые лопухи у забора, на дорогу.
Petya, Matryona's son, passed by with hanging head, reluctant and miserable.	Мимо, опустив голову, загребая босыми ногами пыль, нехотя - с горя, шел Матренин сын, Петька.
There was nothing left for him but to go back to the kitchen, be whipped, and go to bed.	Ему ничего более не оставалось, как вернуться на кухню, дать себя выпороть и лечь спать.
Dasha went through the gate and walked slowly towards the river Khimka.	Даша выходила за калитку и медленно шла до речки Химки.
There, in the darkness, on the edge of the sloping bank, she fell to listening-from somewhere came the gurgle of a spring, a sound only to be heard in the stillness of night. A clod of earth from the dry bank rustled and fell with a splash into the water.	Там, в темноте, стоя на обрыве, она прислушивалась, - где-то, слышный только ночью, журчал ключ: зашуршала, покатилась к воде и плеснула земля с сухого обрыва.
All around stood the motionless forms of trees-their leaves rustled sleepily, and again all was still.	По сторонам неподвижно стояли черные очертания деревьев, - вдруг сонно начинали шуметь листья, и опять было тихо.

"When, when, oh when?" said Dasha softly, and cracked her finger joints.	"Когда же, когда же, когда?" - негромко говорила Даша и хрустела пальцами.
One Saint's day, in the beginning of June, Dasha got up early and went to have a wash in the kitchen, so as not to wake Katya.	В первых числах июня, в праздник, Даша встала рано и, чтобы не будить Катю, пошла мыться на кухню.
There was a heap of vegetables on the table, and on top of them a queer-looking greenish post-card-the greengrocer must have brought it from the post office with the newspapers.	На столе лежала куча овощей и поверх какая-то зеленоватая открытка, должно быть зеленщик захватил ее на почте вместе с газетами.
Matryona's son, Petya, was sitting in the doorway, sniffling and tying a chicken's leg to a stick.	Петька, Матренин сын, сидел на пороге и, сопя, привязывал к палочке куриную ногу.
Matryona was hanging washing out on the branches of a laburnum.	Матрена вешала на акации белье.
Dasha poured water smelling of the river into an earthen bowl, let down her chemise, and took another look-what was that queer postcard?	Даша налила в глиняный таз воды, пахнущей рекою, спустила с плеч рубашку и опять поглядела, - что за странная открытка?
She picked it up in the wet tips of her fingers, and read:	Взяла ее за кончик мокрыми пальцами, там было написано:
"Dear Dasha, I'm worried not to have had an answer to a single one of my letters. Can they all have got lost?"	"Милая Даша, я беспокоюсь, почему ни на одно из моих писем не было ответа, неужели они пропали?"
Dasha sat down quickly-everything swam before her eyes, her legs felt wobbly... "...My wound has quite healed.	Даша быстро села на стул, потемнело в глазах, ослабли ноги... "Рана моя совсем зажила.
I do gymnastics every day now, and try to keep as fit as possible.	Теперь я каждый день занимаюсь гимнастикой, вообще себя держу в руках.
And I am studying English and French.	А также изучаю английский и французский языки.
I send you a kiss, Dasha, if you remember me still.	Обнимаю тебя, Даша, если ты меня еще помнишь.
I.	И.
Telegin."	Телегин".
Dasha put her arms back into the shoulder straps of her chemise, and read the postcard again.	Даша подняла рубашку на плечи и прочла письмо во второй раз:
" 'If you remember me still....' "	"Если ты меня еще помнишь"!..
Jumping up, she rushed into Katya's bedroom and drew the print window curtains.	Она вскочила и побежала к Кате в спальню, распахнула ситцевую занавеску на окне.
"Read it, Katya-read it aloud!"	- Катя, читай вслух!..
But before the startled Katya could respond, Dasha seated herself on the side of the bed and read it herself, only to jump up again, clasping her hands violently in front of her.	Села на постель к испуганной Кате и, не дожидаясь, прочла сама и сейчас же вскочила, всплеснула руками.
"Oh, Katya, isn't it awful?"	- Катя, Катя, как это ужасно!
"But at least he's alive, Dasha-that's something to be thankful for!"	- Но ведь, слава богу, он жив, Данюша.

"I love him!...	- Я люблю его!..
Oh, God, what shall I do?...	Господи, что мне делать?..
When will the war be over-when? Tell me that!"	Я спрашиваю тебя, - когда кончится война?
Snatching up the postcard, Dasha rushed to Nikolai Ivanovich.	Даша схватила открытку и побежала к Николаю Ивановичу.
After reading it to him she insisted frantically on a definite reply to her question: "When will the war be over?"	Прочтя письмо, в отчаянии, она требовала от него самого точного ответа, - когда кончится война?
"No one can tell you that, my dear girl!"	- Матушка ты моя, да ведь этого никто теперь не знает.
"Then what do you do in your idiotic Municipal Union?	- Что же ты тогда делаешь в этом дурацком Городском союзе?
You just talk a lot of gibberish from morning to night!	Только болтаете чепуху с утра до ночи.
I'll go straight up to town and see the Commander of the Troops.... I'll make him...."	Сейчас еду в Москву, к командующему войсками... Я потребую от него...
"What will you make him do?	- Что от него потребуешь?..
I'm afraid there's nothing for it but patience, Dasha darling!"	Ах, Даша, Даша, ждать надо.
Dasha did not know what to do with herself for a day or two, but she soon quieted down, as if a light had been extinguished in her. In the evenings she went early to her room, where she wrote to Ivan Ilyich, and made up parcels for him, sewing them up in canvas.	Несколько дней Даша не находила себе места, потом затихла, будто потускнела; по вечерам рано уходила в свою комнату, писала письма Ивану Ильичу, упаковывала, зашивала в холст посылки.
When Katya spoke to her about Telegin, Dasha usually said nothing; she gave up her evening walks, spending most of the time sitting beside Katya, sewing or reading. She seemed to wish to bury deep within her all feeling, to grow an invulnerable layer of protective, workaday skin.	Когда Екатерина Дмитриевна заговаривала с ней о Телегине, Даша обычно молчала; вечерние прогулки она бросила, сидела больше с Катей, шила, читала, - казалось, как можно глубже нужно было загнать в себя все чувства, покрыться будничной, неуязвимой кожей.
Although Katya had made a complete recovery, like Dasha her flame burned low that summer.	Екатерина Дмитриевна хотя и совсем оправилась за лето, но так же, как и Даша, точно погасла.
The sisters often told each other that they, and indeed everyone else nowadays, carried a ton weight about with them.	Часто сестры говорили о том, что на них, да и на каждого теперь человека, легла, как жернов, тяжесть.
Waking up, going about, thinking, meeting people, was an effort, they could hardly wait for night to come round, when, exhausted, they would stumble into bed. Their sole joy was to sleep and forget everything.	Тяжело просыпаться, тяжело ходить, тяжело думать, встречаться с людьми; не дождешься -когда можно лечь в постель, и ложишься замученная, одна радость - заснуть, забыться.
There were the Zhilkins-the night before they had invited friends to try their newly made jam, and while they were at tea the papers had been brought, with Zhilkin's brother in the list of killed-perished on the field of glory.	Вот Жилкины вчера позвали гостей на новое варенье, а за чаем приносят газету, - в списках убитых, - брат Жилкина: погиб на поле славы.

The hosts had gone into the house, and the guests, after sitting for a while on the verandah in the dusk, silently went away.	Хозяева ушли в дом, гости посидели на балконе в сумерках и разошлись молча.
And it was the same everywhere.	И так - повсюду.
The cost of living was rising.	Жить стало дорого.
The future was dark and dispiriting.	Впереди неясно, уныло.
Warsaw had surrendered.	Варшаву отдали.
Brest Litovsk had been blown up and fallen.	Брест-Литовск взорван и пал.
Everywhere spies were being caught.	Всюду шпионов ловят.
The steep banks above the river Khimka were infested with robbers.	На реке Химке, в овраге, завелись разбойники.
For a whole week people did not dare to enter the woods.	Целую неделю никто не ходил в лес, - боялись.
Then the robbers were driven away from the banks by the police, two were caught, a third escaped -to the Zvenigorod district, it was said, to plunder the estates there.	Потом стражники выбили их из оврага, двоих взяли, третий ушел, перекинулся, говорят, в Звенигородский уезд очищать усадьбы.
One morning a droshky, the driver standing up to whip his horse on, drove madly up to an open space not far from the Sniokovnikovs' cottage.	Утром однажды на площадку близ смоковниковской дачи примчался, стоя в пролетке, извозчик.
Country women, servants, children, came running up to it from all directions.	Было видно, как со всех сторон побежали к нему бабы, кухарки, ребятишки.
Something out of the ordinary must have happened.	Что-то случилось.
Some summer residents came out of their gardens.	Кое-кто из дачников вышел за калитку.
Matryona, wiping her hands, rushed down the garden path.	Вытирая руки, протрусила через сад Матрена.
The driver, hot and red, still standing up, was exclaiming:	Извозчик, красный, горячий, говорил, стоя в пролетке:
"... they dragged him out of the office and tossed him up in the air and flung him down again on the paving stones, and then into the Moskva River, and there were still five Germans hiding in the factory.... They found three, but the police got them away, or they'd all have been thrown into the river the same way.... And there's silk and velvet flying about all over Lubyanskaya Square.	- ...Вытащили его из конторы, раскачали - да об мостовую, да в Москву-реку, а на заводе еще пять душ скрывается - немцев... Троих нашли, -городовые отбили, а то быть им тем же порядком в речке... А по всей по Лубянской площади шелка, бархата так и летают.
Looting all over the town.... Everywhere masses of people...."	Грабеж по всему городу... Народу - тучи...
He whipped up his racing stallion, squatting forward between the curved shafts,- urged on the horse with shouts and another crack of the whip, till the stallion, snorting and flecked with foam, galloped on with the rickety carriage, towards the tavern.	Он со всей силой хлестнул вожжами лихацкого жеребца, присевшего в выгнутых оглоблях -шалишь! - хлестнул еще, и захрапевший, в мыле, жеребец скачками понес по улице валкую пролетку, завернул к шинку.
Dasha and Nikolai Ivanovich were in Moscow.	Даша и Николай Иванович были в Москве.

A black column of smoke rose from that direction spreading into a cloud as it rose against the grey, hot, murky sky.	Оттуда в сероватую, раскаленную солнцем мглу неба поднимался черный столб дыма и стлался тучей.
The fire could be plainly seen from the village square, where the peasant folk gathered in groups.	Пожар был хорошо виден с деревенской площади, где стояло кучками простонародье.
When any of the summer residents approached them, their talk was silenced. They looked at the gentry with something that might have been contempt, or merely a kind of strange expectancy.	Когда к ним подходили дачники, - разговоры замолкали: на господ поглядывали не то с усмешкой, не то со странным выжиданием.
A burly fellow, hatless, in a torn blouse, approached the small brick shrine at the wayside, and shouted:	Появился плотный человек, без шапки, в рваной рубахе, и, подойдя к кирпичной часовенке, закричал:
"They're killing Germans in Moscow!"	- В Москве немцев режут!
His shout was followed by cries from a pregnant woman.	И - только крикнул - заголосила беременная баба.
The crowd pushed towards the shrine, Katya following in its wake.	Народ сдвинулся к часовне, побежала туда и Екатерина Дмитриевна.
The crowd was buzzing with agitation.	Толпа волновалась, гудела.
"The Warsaw Railway Station is burning, the Germans have set fire to it!"	- Варшавский вокзал горит, немцы подожгли.
"Two thousand Germans have been killed!"	- Немцев две тысячи зарезали.
"Six thousand-they've all been thrown into the river."	- Не две, а шесть тысяч, - всех в реку покидали.
"They started with the Germans, and now they're going on.	- Начали-то с немцев, потом пошли подряд чистить.
They say the Kuznetsky Most has been quite cleaned out."	Кузнецкий мост, говорят, разнесли начисто.
"Serve them right!	-Так им и надо.
They've been living on our toil long enough, the swine!"	Нажрались на нашем поте, сволочи!
"You can't stop the people!"	- Разве народ остановишь, - народ остановить нельзя.
"In Petrovsky Park-my sister's just come from there -they found a wireless set in a house in the park, so help me! And two spies near-by, with false beards. They killed them of course."	- В Петровском парке, ей-богу, не вру, - сестра сейчас оттуда прибежала, в парке, говорят, на одной даче нашли беспроволочный телеграф, и при нем двое шпионов с привязанными бородами, - убили, конечно, голубчиков.
"We ought to go to all the summer places, that's what!"	- По всем бы дачам пойти, вот это дело!
Some girls carrying empty sacks could be seen running down the hill, beside the dam, just where the road to Moscow passed.	Затем было видно, как под гору, к плотине, где проходила московская дорога, побежали девки с пустыми мешками.
People began shouting to them.	Им стали кричать вдогонку.
Turning, they waved their sacks and laughed.	Они, оборачиваясь, махали мешками, смеялись.

"Where are those girls running to?" Ekaterina Dmitrevna asked an aged, dignified peasant with a tall staff, standing beside her.	Екатерина Дмитриевна спросила у благообразного древнего мужика, стоявшего около нее с высоким посохом: - Куда это девки побежали?
"To loot, gracious lady."	- Грабить, милая барыня.
Dasha and Nikolai Ivanovich arrived at last, between five and six, having driven all the way down in a droshky.	Наконец в шестом часу на извозчике из города приехали Даша и Николай Иванович.
They were both very excited, and described, constantly interrupting each other, how crowds had gathered all over Moscow, smashing up the dwellings and shops of Germans.	Оба были возбуждены и, перебивая друг друга, рассказывали, что по всей Москве народ собирается толпами и громит квартиры немцев и немецкие магазины.
A number of houses had been set fire to.	Несколько домов подожжены.
Mandel's ready-made clothing store had been plundered.	Разграблен магазин готового платья Манделя.
The Becker piano store on Kuznetsky Most had been destroyed, the pianos being thrown out of second-floor windows and flung on to a bonfire.	Разбит склад беккеровских роялей на Кузнецком, их выкидывали из окон второго этажа и валили в костер.
Lubyanskaya Square was strewn with medicaments and broken glass.	Лубянская площадь засыпана медикаментами и битым стеклом.
It was said murders had been committed.	Говорят - были убийства.
Patrols had been called out in the afternoon and the crowds were dispersed.	После полудня пошли патрули, начали разгонять народ.
Everything was now quiet again.	Теперь все спокойно.
"It's barbarism, of course," said Nikolai Ivanovich, blinking with excitement, "but I like the spirit, the power of the people.	- Конечно, это варварство, - говорил Николай Иванович, от возбуждения мигая глазами, - но мне нравится этот темперамент, силища в народе.
Today they loot German shops, tomorrow they may, for all we know, start building barricades.	Сегодня разнесли немецкие лавки, а завтра баррикады, черт возьми, начнут строить.
The government deliberately allowed this rioting to go on.	Правительство нарочно допустило этот погром.
I assure you they did, to enable the people to find an outlet for their wrath.	Да, да, я тебя уверяю, - чтобы выпустить излишек озлобления.
But that's how the people acquire a taste for something more serious...."	Но народ через такие штуки получит вкус к чему-нибудь посерьезнее...
That very night the Zhilkins' cellar was plundered and the Svechnikovs had their washing stolen from the attic where it was drying.	Этой же ночью у Жилкиных был очищен погреб, у Свечниковых сорвали с чердака белье.
The tavern was lighted up all night.	В шинке до утра горел свет.
And for a whole week after, summer residents strolling through the village were pursued by strange glances and whispered words.	И спустя еще неделю на деревне перешептывались, поглядывали непонятно на гуляющих дачников.
The Smokovnikovs returned to town in the beginning of August, and Katya once more took up her hospital work.	В начале августа Смоковниковы переехали в город, и Екатерина Дмитриевна опять стала работать в лазарете.

This autumn Moscow was full of Polish refugees.	Москва в эту осень была полна беженцами из Польши.
It was almost impossible to move in the principal streets -Petrovka, Kuznetsky Most, and Tverskaya.	На Кузнецком, Петровке, Тверской нельзя было протолкаться.
The shops, cafes and theatres were crowded, and everywhere could be heard the newly minted phrase: "I beg yours!"	Магазины, кофейни, театры - полны, и повсюду было слышно новорожденное словечко: "извиняюсь".
All this bustle and luxury-the crowded theatres and hotels, the noisy, brilliantly lit streets-was protected by the living wall of a twelve-million-strong army, bleeding from innumerable wounds.	Вся эта суета, роскошь, переполненные театры и гостиницы, шумные улицы, залитые электрическим светом, были прикрыты от всех опасностей живой стеной двенадцатимиллионной армии, сочащейся кровью.
And yet military affairs were in a far from prosperous state.	А военные дела продолжали быть очень неутешительными.
Everywhere-at the front and at home-people were talking of the evil influence of Rasputin, of treachery, of the impossibility of going on fighting without a miracle from St. Nicholas.	Повсюду, на фронте и в тылу, говорили о злой воле Распутина, об измене, о невозможности далее бороться, если Никола-угодник не выручит чудом.
And then suddenly, in the midst of all this depression and corruption, General Ruzsky, without the slightest warning, stopped the advance of the German army in open field.	И вот, во время уныния и развала, генерал Рузский неожиданно, в чистом поле, остановил наступление германских армий.
* XXIV *	24
The seashore was swept by the northeast wind in the autumn dusk. The leafless poplars bowed sideways beneath its impact. In the old house on the hilltop, with the wooden tower the frames of the windows shook, and the roof reverberated as if to the steps of a heavy being stalking over its iron sheeting. The wind blew down the chimneys, beneath the doors, into every chink and crevice.	В осенние сумерки на морском побережье северо-восточный ветер гнул дугою голые тополя, потрясал рамы в старом, стоящем на холме, доме с деревянной башней, грохотал крышей так, что казалось, будто по железной крыше ходит тяжеловесный человек, дул в трубы, под двери, во все щели.
From the windows could be seen naked rose bushes tossing on the brown soil, and ragged clouds sailing over the furrowed, leaden sea.	Из окон дома было видно, как на бурых плантажах мотались голые розы, как над изрытым свинцовым морем летят рваные тучи.
All was cold and dreary.	Было холодно и скучно.
Arkady Zhadov was seated on a rickety sofa in the only habitable room in the house, on the second floor.	Аркадий Жадов сидел на ветхом диванчике, во втором этаже дома, в единственной обитаемой комнате.
The empty sleeve of his once elegant tunic was thrust into his belt.	Пустой рукав его когда-то щегольского френча был засунут за пояс.
His eyelids were puffy, but he was carefully shaved and the parting in his hair was scrupulously straight. A muscle twitched in each cheek.	Лицо с припухшими веками выбрито чисто, пробор тщательно приглажен, на скулах два двигающихся желвака.
Half-shutting his eyes to keep the smoke from his cigarette out of them, Zhadov sipped the red wine which came from the barrels still standing in the cellar of his childhood home.	Прищурив глаза от дыма папироски, Жадов пил красное вино, еще оставшееся в бочонках в погребе отцовского его дома.

At the other end of the sofa sat Elizaveta Kievna, also smoking and sipping wine, a gentle smile on her lips.	На другом конце диванчика сидела Елизавета Киевна, тоже пила вино и курила, кротко улыбаясь.
Zhadov had taught her to keep silence from morning to night, while he held forth over half a dozen bottles of old Cabernet.	Жадов приучил ее молчать по целым дням, -молчать и слушать, когда он, вытянув бутылок шесть старого кабернэ, начнет высказываться.
During the war, as well as during the present famished existence in	А мыслей у него за войну, за голодное сиденье в
"Chateau Cabernet" (the half-ruined house amidst a few acres of vineyards which was all the property left to him after his father's death), a wealth of bitter thoughts had accumulated in Zhadov's brain.	"Шато Кабернэ", полуразрушенном доме на двух десятинах виноградника - единственном достоянии, оставшемся у него после смерти отца, - жестоких мыслей у Жадова накопилось много.
Six months before, in the hospital at the rear, on one of his bad nights, when he suffered gnawing pains in the arm which was not there, Zhadov had said to Elizaveta Kievna, in tones fraught with irritation, rage and rancour: -	Шесть месяцев тому назад в тыловом лазарете, в одну из скверных ночей, когда у Жадова ныла несуществующая, отрезанная рука, он сказал Елизавете Киевне с раздражением, зло и обидно:
"Instead of keeping me awake all night, staring at me with lovesick eyes, why not call a priest tomorrow, and have done with all this nonsense!"	- Чем таращиться на меня всю ночь влюбленными глазами, мешать спать, - позвали бы завтра попа, чтобы покончить эту канитель.
Elizaveta Kievna had turned pale, and then bowed her head in acquiescence.	Елизавета Киевна побледнела, потом кивнула головой, - хорошо.
They were married in the hospital.	В лазарете их обвенчали.
In December Zhadov was moved to Moscow, where he had another operation, and in the early spring he and Elizaveta Kievna went to Anapa and took up their residence in the	В декабре Жадов эвакуировался в Москву, где ему сделали вторую операцию, а ранней весной они с Елизаветой Киевной приехали в Анапу и поселились в
"Chateau Cabernet."	"Шато Кабернэ".
Zhadov had absolutely no means of support, and they had to sell old furniture and various household articles to get money for food.	Средств к жизни у Жадова не было никаких, деньжонки на хлеб добывались продажей старого инвентаря и домашней рухляди.
But there was wine in plenty-vintage Cabernet, matured during the war years.	Зато вина было вволю - любительского кабернэ, выдержанного за годы войны.
Here, in the half-ruined house with the bird-haunted tower, began a period of prolonged and hopeless inactivity.	Здесь, в пустынном, полуразрушенном доме с башней, засиженной птицами, наступило долгое и безнадежное безделье.
They had long ago said everything they had to say.	Разговоры все давно переговорены.
The future was a void.	Впереди пусто.
A door seemed to have finally closed upon the Zhadovs.	За Жадовыми словно захлопнулась дверь наглухо.
Elizaveta Kievna endeavoured with but small success to fill up by her companionship the emptiness of the intolerably long days. Untidy and inefficient, her efforts to please were merely ridiculous.	Елизавета Киевна пыталась заполнить собою пустоту мучительно долгих дней, но ей удавалось это плохо: в желании нравиться она была смешна, неряшлива и неумела.

Zhadov taunted her with her failure, and she reflected despairingly that, for all her breadth of outlook, as a woman she was terribly vulnerable.	Жадов дразнил ее этим, и она с отчаянием думала, что, несмотря на широту мыслей, ужасно чувствительна как женщина.
And yet she would not have exchanged this poverty-stricken life, with its insults, its intolerable boredom, the awed submission to her husband, and the rare moments of ecstasy, for any other.	И все же ни за какую другую она не отдала бы эту нищую жизнь, полную оскорблений, засасывающей скуки, преклонения перед мужем и редких минут сумасшедшего восторга.
Of late, with autumn winds whistling along the bleak shore, Zhadov had become more irritable than ever. If she so much as moved, he would bare his cruel-looking teeth, and grind out dreadful words, biting off each syllable.	В последнее время, когда засвистала осень по голому побережью, Жадов стал особенно раздражителен: не пошевелись, - сейчас же у него вздергивалась губа над злыми зубами, и сквозь зубы, отчетливо рубя слова, он говорил ужасные вещи.
But Elizaveta Kievna would only shudder inwardly, though her skin crept from the affront, as, never taking her eyes off Zhadov's handsome, ravaged countenance, she listened to his ravings for hours on end.	Елизавета Киевна иногда только внутренне содрогалась, тело ее покрывалось гусиной кожей от оскорблений. И все же, по целым часам, не сводя глаз с красивого, осунувшегося лица Жадова, она слушала его бред.
He often sent her for wine to the vaulted brick cellar, which had enormous spiders running all over it.	Он посылал ее за вином в сводчатый кирпичный погреб, где бегали большие пауки.
There, squatting in front of a barrel, and watching the crimson stream of Cabernet flow into the earthenware jug, Elizaveta Kievna would let her thoughts run on.	Там, присев у бочки, глядя, как в глиняный кувшин бежит багровая струйка кабернэ, Елизавета Киевна давала волю мыслям.
In a kind of bitter trance she imagined Arkady killing her one day, • here, in the cellar, and burying her beneath a barrel.	С упоительной горечью она думала, что Аркадий когда-нибудь убьет ее здесь, в погребе, и закопает под бочкой.
Many winter nights would pass.	Пройдет много зимних ночей.
He would light a candle and come down here, to the spiders.	Он зажжет свечу и спустится сюда к паукам.
Sitting in front of a barrel and watching the stream of wine, just as she was now doing, he would suddenly call her name. "Liza!" But there would be no reply-only the spiders running over the walls.	Сядет перед бочкой и, глядя вот так же на струйку вина, вдруг позовет: "Лиза..." И только побегут пауки по стенам.
And for the first time in his life he would weep for loneliness, for sheer misery.	И он зарыдает в первый раз в жизни от одиночества, от смертельной тоски.
Thus dreaming, Elizaveta Kievna compensated herself for all his insults-in the end it would be she who triumphed, not he.	Так мечтая, Елизавета Киевна искупала все обиды, - в конце-то концов не он, а она возьмет верх.
The wind grew in strength.	Ветер усиливался.
Its gusts shook the windowpanes.	Дрожали стекла от его порывов.
A wild voice howled from the tower, a voice that would go on howling all night.	На башне заревел дикий голос и пошел реветь, видимо, на всю ночь.
Not a single star shone over the sea. ,	Ни одной звезды не зажигалось над морем.
Elizaveta Kievna had been to the cellar three times to fill up the jug.	Елизавета Киевна уже три раза спускалась в погреб, наполняла кувшин.
Zhadov sat there motionless and silent.	Жадов продолжал сидеть неподвижно и молча.

Tonight, no doubt, the talk would be something special.	Надо было ждать сегодня в ночь особенных разговоров.
"Haven't we even got any potatoes?" shouted Zhadov suddenly. "Surely you must have noticed that I've eaten nothing since yesterday!"	- Картошка хотя бы есть у нас? - неожиданно и громко проговорил Жадов. - Ты, кажется, могла бы заметить, что я не ел со вчерашнего дня.
Elizaveta Kievna felt stunned.	Елизавета Киевна обмерла.
Potatoes... she had been so preoccupied with her thoughts all day, trying to make out what Arkady's attitude towards her really was, that she had quite forgotten about supper.	Картошка, картошка... С утра она так была занята своими мыслями, отношением к ней Аркадия, что не подумала об ужине.
She jumped up from the sofa.	Она рванулась с диванчика.
"Stay where you are, slut," said Zhadov in icy tones. "I know quite well there aren't any potatoes.	- Сядь, неряха, - ледяным голосом сказал Жадов, -я и без тебя знаю, что картошки у нас нет.
You seem to be fit for nothing on earth but indulging in idiotic fancies."	Должен тебе сообщить, что ты в жизни ни на что не способна, кроме как думать всевозможную чепуху.
"I'll go next door-perhaps they'll give us a little bread and potatoes, in exchange for wine."	- Я сбегаю к соседям, можно обменять на вино несколько хлеба и картошки.
"You can do that when I've finished talking.	-Ты это сделаешь, когда я кончу говорить.
Sit down.	Сядь.
Today I've finally solved the problem of the permissibility of crime." (When she heard this, Elizaveta Kievna wrapped her shawl round herself and snuggled into the corner of the sofa.) "This problem has haunted me since childhood.	Сегодня мною окончательно решен вопрос о допустимости преступления. (При этих словах Елизавета Киевна запахнула шаль, ушла в угол дивана.) С детства меня занимал этот вопрос.
The women I met thought I was a criminal, and they gave themselves to me all the more eagerly.	Женщины, с которыми я встречался, считали меня преступником и с особенной жадностью отдавались мне.
But I only arrived at the solution of the problem of crime in the last twenty-four hours."	Но идея преступности мною разрешена только в истекшие сутки.
Reaching for his glass, he gulped down some wine avidly, and lit a cigarette.	Он потянулся за стаканом, жадно выпил вино, закурил папиросу.
"Here I am in the trenches, a few hundred paces from the enemy.	- Я сижу в окопах, в трехстах шагах от неприятеля.
What's to prevent me climbing over the breastwork, going into the enemy trench, killing anyone I think fit to kill, there, stealing money, blankets, coffee, and tobacco?	Почему я не вылезаю через бруствер, не иду в неприятельскую траншею, не убиваю там, кого мне нужно, не граблю деньги, одеяла, кофе и табак?
If I were quite sure they wouldn't start firing at me, or that, if they did, they wouldn't hit me, then of course I'd go ahead and kill and steal.	Если бы я был уверен, что в меня не станут стрелять или станут, но не попадут, - то, разумеется, я пошел бы, убил и ограбил.
And they'd put my portrait in the newspapers, as a hero.	И мой портрет, как героя, напечатали бы в газетах.
All, apparently, quite clear and logical.	Кажется - ясно, логично.

And now that I'm not in the trenches, but in	Теперь, если я сижу не в траншеях, а в шести верстах от Анапы, в
'Chateau Cabernet,' a couple of miles from Anapa, what's to prevent me going to the town at night, breaking into Muraveichik's jewellery store, and helping myself to precious stones and gold? If Muraveichik gets in the way I can stick a knife into him, just here, with the utmost ease." He pointed firmly to his own throat. "How is it I haven't done this so far?	"Шато Кабернэ", то почему не иду ночью в город, не взламываю ювелирный магазин Муравейчика, не беру себе камни и золото, а если подвертывается сам Муравейчик, то и его с удовольствием - клинком вот сюда. - Он твердо показал пальцем на то место, где начинается шея. - Почему я этого до сих пор не делаю?
Again-simply because I'm afraid.	Тоже только потому, что боюсь.
Arrest, trial, execution.	Арест, суд, казнь.
I'm being perfectly logical, I hope.	Кажется, я логично говорю?
The problem of murdering and robbing the enemy has been solved by the State, that is to say according to morals laid down by the authorities- I mean the legal code-in an affirmative sense.	Вопрос об убийстве и ограблении врага решен государственной властью, то есть высочайше установленной моралью, то есть сводом уголовных и гражданских законов, в положительном смысле.
Consequently, the problem narrows down to my personal sense of whom I consider my enemy."	Стало быть, вопрос сводится к моему личному ощущению, кого я считаю своим врагом.
"But that's when it's an enemy of the State, and you are only talking of a personal enemy," said Elizaveta Kievna almost inaudibly.	- Там - враг государства, а здесь только твой враг, - едва слышно проговорила Елизавета Киевна.
"Well done! You'll be preaching socialism to me next!	- Поздравляю, вы мне еще о социализме что-нибудь расскажите.
Rubbish!	Чушь!
Morals are based upon the right of the individual, not society.	В основе морали положено право личности, а не коллектив.
I tell you-mobilization has been a brilliant success in all countries, and the war has been going on full steam ahead for nearly three years despite the protests of the Pope, simply because every one of us, each individual, has outgrown the diaper stage.	Я утверждаю, - мобилизация блестяще удалась во всех странах, и война идет третий год полным ходом, сколько бы там ни протестовал папа римский, - только потому, что мы все, каждая личность, выросли из детских пеленок.
We want murder and robbery, or if we don't exactly want them, we have no real objection to them.	Мы хотим, а если прямо и не хотим, то ничего не имеем против убийства и грабежа.
Murder and robbery are organized by the State.	Убийство и грабеж организованы государством.
Fools and milksops still go on calling murder, murder, and robbery, robbery.	Дурачки, соплячки продолжают называть убийство и грабеж убийством и грабежом.
From now on I shall call them the complete fulfilment of the rights of the individual.	Я же отныне называю это полным осуществлением права личности.
The tiger takes what he wants.	Тигр берет то, что хочет.
Aren't I superior to the tiger?	Я выше тигра.
Who dares to limit my rights?	Кто смеет ограничить мои права?
The legal code?	Свод законов?

The worms have eaten it."	Его съели черви.
Zhadov brought his feet together, rose lightly, and began striding up and down the room, which was almost dark, for the dirty windowpanes barely let in the light from the murky strip of sunset.	Жадов подобрал ноги, легко поднялся и зашагал по комнате, едва освещенной сквозь грязные стекла тусклой полосой заката.
"Millions of individuals have become involved in military action, fifty million individuals are fighting on the various fronts.	- Миллиард людей находится в состоянии военного действия, пятьдесят миллионов мужчин дерутся на фронтах.
They are organized and armed.	Они организованы и вооружены.
For the moment they represent two hostile groups.	Пока они представляют собою два враждебных коллектива.
But there is nothing to prevent them ceasing fire and joining forces one fine day.	Но им ничто не мешает в один прекрасный день прекратить стрельбу и соединиться.
And this will happen when a man is found to say to that fifty-million group:	И это будет тогда, когда какой-нибудь человек скажет тому пятидесятимиллионному коллективу:
'Blockheads- you're aiming in the wrong direction!'	"Болваны, стреляете не по той цели".
The war is bound to end in revolt, in revolution, in world conflagration.	Война должна кончиться бунтом, революцией, мировым пожаром.
The bayonets will be turned inwards-against the rulers of the country.	Штыки обратятся внутрь стран.
Society itself will become the master of life.	Коллектив окажется хозяином жизни.
A scabby beggar will be placed upon the throne, and all will bow down to him.	На трон посадят нищего в гноище и ему преклонятся.
So be it.	Пусть будет так.
It leaves my hands all the freer for the struggle.	Но тем более у меня развязаны руки для борьбы.
On the one hand, the law of the masses, on the other, the law of the individual-the individual naked and unrestricted.	Там - закон масс, здесь - закон личности, обнаженной личности на полном дыхании.
You stand for socialism, we-for the law of the jungle, the organized, iron discipline of holy anarchy."	Вы - социализм, а мы - закон джунглей, а мы -организованную железной дисциплиной, священную анархию.
Elizaveta Kievna's heart was beating wildly.	У Елизаветы Киевны безумно билось сердце.
Was not this that "abyss" she had dreamed of when she lived in Telegin's flat?	Это были именно те самые "бездны", о которых она мечтала когда-то на квартире у Телегина.
But it had become no longer a matter of gay jests, such as the "twelve points of self-provocation" hung on Liza's door by Telegin's boarders.... The man pacing in the twilight backwards and forwards past the window was in very truth terrible, dangerous as a caged puma.	Но уже не веселенькие шуточки в виде двенадцати пунктов "самопровокации", вывешиваемых на Лизиной двери телегинскими жильцами... Сейчас, в сумерках, мимо окон ходил человек, действительно страшный, как пума в клетке.
He only talked like that because he was not at liberty to act.	Он и разговаривал только оттого, что был не на свободе.

Listening to his words, Elizaveta Kievna sensed, she almost sate;, the wild galloping of horses over the steppe, the glow in the sky.... She could almost hear cries, the din of battle, death shrieks, the songs of the steppe.	Вслушиваясь в его слова, Елизавета Киевна чувствовала, почти видела какую-то бешеную скачку коней, - степи, зарева... Она почти слышала крики, шум битвы, смертельные вопли, степные песни.
*XXV *	25
In the early winter of 1916, when depression and disappointed expectations prevailed everywhere, the Russian troops, digging deep tunnels through the snow and clambering over ice-covered slopes, suddenly took the fortress of Erzerum by storm.	Среди всеобщего уныния и безнадежных ожиданий в начале зимы 16-го года русские войска, прорывая глубокие туннели в снегах, карабкаясь по обледенелым скалам, неожиданно взяли штурмом крепость Эрзерум.
This occurred at a time when the English were suffering military reverses in Mesopotamia and in the vicinity of Constantinople, when, on the Western front, desperate battles were being waged for a ferryman's hut on the Iser, when the conquest of a few yards of bloodstained earth was reckoned a great achievement, setting the Eiffel Tower buzzing its broadcasts to the whole world.	Это было в то время, когда англичане терпели военные неудачи в Месопотамии и под Константинополем, когда на Западном фронте шла упорная борьба за домик паромщика на Изере, когда отвоевание нескольких метров земли, густо политой кровью, уже считалось победой, о которой по всему свету торопливо бормотала Эйфелева башня.
On the Austrian front, too, the Russian armies, under the command of General Brusilov, suddenly embarked upon a determined offensive.	На австрийском фронте русские армии, под командой генерала Брусилова, так же неожиданно перешли в решительное наступление.
All this produced an international sensation.	Произошел международный переполох.
A book on the enigmatic Russian soul came out in England.	В Англии выпустили книгу о загадочной русской душе.
And in fact, contrary to logic and reason, after eighteen months of war and defeat, after the loss of eighteen provinces, after universal despondency, economic and political collapse, Russia had once again taken the offensive over a front of thousands of miles.	Действительно, противно логическому смыслу, после полутора лет войны, разгрома, потери восемнадцати губерний, всеобщего упадка духа, хозяйственного разорения и политического развала Россия снова устремилась в наступление по всему своему трехтысячеверстному фронту.
A wave of fresh and apparently inexhaustible strength was sweeping the country.	Поднялась обратная волна свежей и точно неистощенной силы.
Prisoners were moved to the interior of Russia by the hundred thousand.	Сотнями тысяч потянулись пленные в глубь России.
Austria had received her death blow, and was destined, two years later, to fall lightly apart, like a cracked pot.	Австрии был нанесен смертельный удар, после которого она через два года легко, как глиняный горшок, развалилась на части.
Germany offered a secret peace.	Германия тайно предлагала мир.
The ruble soared.	Рубль поднялся.
Once again hopes of putting an end to the war with one effective blow were raised.	Снова воскресли надежды военным ударом окончить мировую войну.
"The Russian Soul" became excessively popular.	"Русская душа" стала чрезвычайно популярна.
Ocean liners were packed with Russian divisions.	Русскими дивизиями грузились океанские пароходы.

Peasants from Oryol, Tula, and Ryazan sang soldiers' songs in the streets of Salonika, Marseilles, and Paris, and rushed madly into bayonet attacks for the salvation of European civilization.	Орловские, тульские, рязанские мужики распевали "соловья-пташечку" на улицах Салоник, Марселя, Парижа и бешено ходили в штыковые атаки, спасая европейскую цивилизацию.
The offensive continued all summer.	Все лето шло наступление.
New age categories were constantly being called up.	Призывались все новые годы запасных.
Forty-three-year-old men were taken straight from the plough.	Сорокатрехлетних мужиков брали с поля, с работ.
Replacement units were being formed in every town.	По всем городам формировались пополнения.
Mobilization reached the figure of twenty-four million.	Число мобилизованных подходило к двадцати четырем миллионам.
The immemorial terror of swarming Asiatic hordes hung over Germany, indeed, over the whole of Europe.	Над Германией, над всей Европой нависала древним ужасом туча азиатских полчищ.
Moscow was very empty this year-the war had absorbed most of the male population.	Москва сильно опустела за это лето, - война, как насосом, выкачала мужское население.
Nikolai Ivanovich had gone to the front-to Minsk.	Николай Иванович уехал на фронт, в Минск.
Dasha and Katya led a quiet, solitary life in town, but they had plenty to do.	Даша и Катя жили в городе тихо и уединенно, -работы было много.
Brief, melancholy postcards occasionally arrived from Telegin. It appeared he had attempted to escape, but had been caught and removed to a fortress.	Получались иногда коротенькие и грустные открытки от Телегина, - он, оказывается, пытался бежать из плена, но был пойман и переведен в крепость.
For a time the sisters were visited by a charming young man. This was Captain Roshchin, in Moscow for the purpose of receiving munitions and equipment.	Одно время к сестрам ходил очень милый человек, капитан Рощин, откомандированный в Москву для приема снаряжения.
Nikolai Ivanovich had brought him back to dinner in his car from the Municipal Union one day, and ever since Roshchin had taken to visiting them.	Его однажды привез к обеду Николай Иванович из Городского союза на своем автомобиле. С тех пор Рощин стал захаживать.
Every evening, towards dusk, there would be a ring at the front-door bell.	Каждый вечер, в сумерки, раздавался на парадном звонок.
This was the signal for Katya to rise with a suppressed sigh and go to the sideboard, where she would put out some jam in a glass dish, or cut a lemon into slices.	Екатерина Дмитриевна сейчас же осторожно вздыхала и шла к буфету - положить варенье в вазочку или нарезать к чаю лимон.
Dasha noticed that when Roshchin followed up the ring by coming into the dining room, Katya did not immediately turn her head towards him, but waited a few seconds before giving her usual gentle smile.	Даша заметила, что, когда вслед за звонком в столовой появлялся Рощин, Катя не сразу оборачивала к нему голову, а минуточку медлила, потом на губах у нее появлялась обычная, нежная улыбка.
Vadim Petrovich Roshchin would bow in silence.	Вадим Петрович Рощин молча кланялся.

He was lean, with dark, mirthless eyes and a well-formed, shaven head. Seating himself at the table, he would tell them the war news in low unhurried tones.	Он был худощавый, с темными невеселыми глазами, с обритым ладным черепом... Не спеша, присев к столу, он тихим голосом рассказывал военные новости.
Katya, sitting silently beside the samovar, would gaze into his face and her eyes, the pupils dilated, showed how attentively she was listening to him.	Катя, притихнув за самоваром, глядела ему в лицо, а по глазам ее, с большими зрачками, было видно, что она слушает его особенно.
Meeting her glance, Roshchin would seem to frown ever so slightly, and his spurs would rattle beneath the table.	Встречаясь с ее взглядом, Рощин слегка как будто хмурился. Вздрагивали под столом его шпоры.
Sometimes a long silence would ensue, and Katya would suddenly sigh and, blushing, give a confused smile.	Иногда за столом наступало долгое молчание, и вдруг Катя вздыхала и, покраснев, виновато улыбалась.
A little before eleven, Roshchin would rise, kiss their hands-Katya's respectfully, Dasha's absent-mindedly-and take his departure, begging them not to trouble to see him out.	Часам к одиннадцати Рощин поднимался, целовал руку Кате - почтительно, Даше - рассеянно, и уходил, прося не провожать его до прихожей.
His firm steps resounded long in the empty street.	По пустой улице долго слышались его твердые шаги.
Katya would wash and dry the cups and saucers, lock up the sideboard, and, still silent, go to her room and lock herself in.	Катя перетирала чашки, запирала буфет и, все так же, не сказав ни слова, уходила к себе и поворачивала в двери ключ.
One day at sunset Dasha was sitting at the open window.	Однажды, на закате, Даша сидела у раскрытого окна.
Swallows were flying high over the street.	Над улицей высоко летали стрижи.
Dasha could hear their shrill, brittle twittering, and said to herself that their flying so high meant it would be a warm day tomorrow, and that the swallows, happy birds, did not know there was a war going on.	Даша слушала их тонкие стеклянные голоса и думала, что завтра будет жаркий и ясный день, если стрижи высоко, и что стрижи ничего не знают о войне, - счастливые птицы.
The sun was sinking, its rays bathing the town in a fine golden dust.	Солнце закатилось, и над городом стояла золотистая пыль.
People were sitting in the twilight at gates and in porches.	В сумерках у ворот и подъездов сидели люди.
The atmosphere was melancholy, and Dasha sat waiting for she knew not what, when suddenly, not far away, a barrel organ added its eternally sentimental note to the pathos of evening.	Было грустно, и Даша ждала, и вот невдалеке вековечной, мещанской вечерней скукой заиграла шарманка.
Dasha leaned her elbow on the window sill.	Даша облокотилась о подоконник.
A woman's high voice soared up to the roofs of the houses.	Высокий, до самых чердаков, женский голос пел:
"Dry bread was my portion, cold water my drink," it sang.	"Сухою корочкой питалась, студеную воду я пила..."
Katya came up to the back of Dasha's chair, apparently listening, too, for she kept quite still.	Сзади к Дашиному креслу подошла Катя и тоже, должно быть, слушала, не двигаясь.
"Doesn't she sing nicely, Katya?"	- Катюша, как поет хорошо.

"What's it all for?" cried Katya suddenly, her voice at once low and frantic. "What has all this been sent to us for?	- За что?- проговорила вдруг Катя низким и диким каким-то голосом. - За что нам это послано?
What have we done?	Чем мы виноваты?
By the time it's over I shall be an old woman-do you realize that?	Когда кончится это, - ведь буду старухой, ты поняла?
I can't bear it any longer-I can't!" Pale lines forming on either side of her mouth, she stood beside the long curtain, breathing heavily, and staring at Dasha with hot, grief-darkened eyes. "I can't bear it any longer-I can't!" she repeated, in a low, hoarse voice. "It's never going to come to an end!	Я не могу больше, не могу, не могу!.. - Она, задыхаясь, стояла у стены, у портьеры, бледная, с выступившими у рта морщинками, глядела на Дашу сухими, потемневшими глазами. - Не могу больше, не могу! - повторяла она тихо и хрипло. -Это никогда не кончится!..
We shall die ... we shall never be happy any more.... Listen to her wailing!	Мы умираем... мы никогда больше не узнаем радости... Ты слышишь, как она воет?
She's singing a dirge for the living!"	Заживо хоронит...
Dasha embraced her sister, stroked her, tried to console her, but Katya, stocking out her elbows, freed herself.	Даша обхватила сестру, гладила ее, хотела успокоить, но Катя подставляла локти, отстранялась.
A ring was heard at the front door.	В прихожей позвонили.
Katya pushed her sister away and looked towards the door.	Катя отстранила сестру и глядела на дверь.
Roshchin entered in a tunic of coarse cloth, and new, highly polished boots.	Вошел Рощин в грубой суконной рубашке, в новых смазных сапогах.
He smiled a greeting to Dasha, and put out his hand to Katya, his smile changing to a frown of astonishment as he caught sight of her face.	Усмехнувшись, он поздоровался с Дашей, подал руку Кате и вдруг удивленно взглянул на нее и нахмурился.
Dasha immediately went into the dining room.	Даша сейчас же ушла в столовую.
While she was laying the table for tea, she heard Katya say to Roshchin, in guarded tones, her voice still low and husky:	Ставя чайную посуду на стол, она услышала, как Катя сдержанно, но тем же низким и хрипловатым голосом спросила у Рощина:
"Are you leaving?"	- Вы уезжаете?
Clearing his throat, he replied with a brief:	Покашляв, он ответил сухо:
"Yes."	-Да.
"Tomorrow?"	- Завтра?
"No, today-in an hour and a quarter."	- Нет, через час с четвертью.
"Where are you going?"	- Куда?
"To the forces in the field," he said, adding after a short pause: "We may never meet again, you know, Ekaterina Dmitrevna, so I've made up my mind to tell you...."	- В действующую армию. - И затем, после некоторого молчания, он заговорил: - Дело вот в чем, Екатерина Дмитриевна, мы видимся, очевидно, в последний раз, и я решился сказать...
"Don't!	Катя перебила его поспешно:
Don't I know all about it ... and you know how it is with me, too...."	-Нет, нет... Я все знаю... И вы тоже знаете обо мне...

"Ekaterina Dmitrevna, you...."	- Екатерина Дмитриевна, вы...
"You can see for yourself!" cried Katya in despairing tones.	Отчаянным голосом Катя крикнула:
"Go away-I implore you!"	- Да, видите сами!.. Умоляю вас - уходите...
The cup in Dasha's hand trembled.	У Даши в руках задрожала чашка.
There was silence in the drawing room.	Там, в гостиной, молчали.
At last Katya said, very low:	Наконец Катя проговорила совсем тихо:
"Go now, Vadim Petrovich!"	- Уходите, Вадим Петрович...
"Goodbye!"	- Прощайте.
He drew a brief sigh.	Он вздохнул коротко.
Then his newly polished boots squeaked, and the front door banged.	Проскрипели его смазные сапоги, хлопнула парадная дверь.
Katya went into the dining room, sat down at the table, and pressed her hands hard against her face.	Катя вошла в столовую, села у стола, изо всей силы прижала к лицу руки.
From that moment she never mentioned the man who had departed.	С тех пор об уехавшем она не говорила ни слова.
She bore her pain bravely, though she would rise in the morning with reddened eyelids and swollen lips.	Катя мужественно переносила боль, хотя по утрам вставала с покрасневшими глазами, с припухшим ртом.
A postcard came from somewhere on the way, with Roshchin's regards to both the sisters, and lay on the mantelpiece till it became fly-blown.	Рощин прислал с дороги открытку - поклон сестрам, - письмецо положили на камин, где его засидели мухи.
Every evening the sisters went to Tverskoi Boulevard lo listen to the band. They would sit on a bench watching gaily-clad girls in various stages of adolescence, strolling about under the trees. There were great numbers of women and children. More rarely a soldier with a bandaged arm, or a war invalid on crutches, would pass.	Каждый вечер сестры ходили на Тверской бульвар - слушать музыку, садились на скамью и глядели, как под деревьями гуляют девушки и подростки в белых, розовых платьях, - очень много женщин и детей; реже проходил военный, с подвязанной рукой, или инвалид на костыле.
On one such evening the band was playing a waltz-	Духовой оркестр играл вальс
"On the Hills of Manchuria."	"На сопках Маньчжурии".
The plaintive notes of the horns rose into the evening sky.	Ту, ту, ту, - печально пел трубный звук, улетая в вечернее небо.
Dasha took Katya's weak, thin hand in her own.	Даша брала Катину слабую, худую руку.
"Katyusha," she said, her eyes on the sunset glow showing through the branches of the trees. "Do you remember:	- Катюша, Катюша, - говорила она, глядя на свет заката, проступающий между ветвями, - ты помнишь:
'Love unfulfilled, tenderness cooling in the heart'?	О любовь моя незавершенная, □ ПВ сердце холодеющая нежность...
I believe, if we are brave, we shall live till we can love without suffering.... We know now, don't we, that nothing in the world is greater than love?	Я верю, - если мы будем мужественны, мы доживем - когда можно будет любить не мучаясь... Ведь мы знаем теперь, - ничего на свете нет выше любви.

Sometimes I feel that Ivan Ilyich will come back from captivity quite different, quite new.	Мне иногда кажется, - приедет из плена Иван Ильич и будет совсем иной, новый.
Now I love him in solitude, spiritually.	Сейчас я люблю его одиноко, бесплотно.
But we shall meet as if we had loved one another in another life."	И мы встретимся так, точно мы любили друг друга в какой-то другой жизни.
Leaning against her shoulder, Katya said:	Прислонившись к ее плечу, Екатерина Дмитриевна говорила:
"Oh, Dasha, my heart's so full of grief and darkness that it has become quite old.	- А у меня, Данюша, такая горечь, такая темнота на сердце, совсем оно стало старое.
You will yet live to see good times, but I shan't-mine is a barren flower."	Ты увидишь хорошие времена, а уж я не увижу, отцвела пустоцветом.
"You ought to be ashamed to talk like that, Katya!"	- Катюша, стыдно так говорить.
"We must learn to face things, child!"	- Нет, девочка, нужно быть мужественной.
On another of their evenings spent in the boulevard, a man in uniform came and seated himself at the other end of their bench.	В один из таких вечеров на скамейку, на другой ее конец, сел какой-то военный.
The band was again playing an old waltz.	Оркестр играл старый вальс.
The street lamps twinkled faintly behind the trees.	За деревьями зажглись неяркие огни фонарей.
The man beside them on the bench was looking at them so fixedly that the muscles on Dasha's neck tightened.	Сосед по скамейке глядел так пристально, что Даше стало неловко шее.
Turning round, she could not repress a frightened, soft exclamation:	Она обернулась и вдруг испуганно, негромко воскликнула:
"It can't be!"	- Нет!
It was Bessonov, haggard and shabby, in a baggy military tunic, and a cap bearing the badge of the Red Cross.	Рядом с ней сидел Бессонов, тощий, облезлый, в мешком висящем френче, в фуражке с красным крестом.
Rising, he greeted them silently.	Поднявшись, он молча поздоровался.
Dasha said:	Даша сказала:
"How d'you do!" and pursed up her lips.	"Здравствуйте", - и поджала губы.
Katya leaned against the back of the seat, in the shadow of Dasha's hat brim, and closed her eyes.	Екатерина Дмитриевна отклонилась на спинку скамьи, в тень Дашиной шляпы, и закрыла глаза.
Bessonov looked dingy, as if he were covered with dust, or simply unwashed.	Бессонов был не то весь пыльный, не то немытый - серый.
"I saw you in the boulevard yesterday and the day before," he said to Dasha, his eyebrows shooting upwards, "but I did not venture to approach you. I'm going away to fight.	- Я видел вас на бульваре вчера и третьего дня, -сказал он Даше, поднимая брови, - но подойти не решался... Уезжаю воевать.
They've got down it ? me, you see."	Вот видите, - и до меня добрались.
"Why do you say you're going to fight, when you're in the Red Cross?" said Dasha with sudden irritation.	- Как же вы едете воевать, вы же в Красном Кресте? - сказала Даша с внезапным раздражением.

"Of course in comparison, the danger is not so great, I admit that.	- Положим, опасность сравнительно, конечно, меньшая.
But as a matter of fact I'm profoundly indifferent as to whether I'm killed or not.... Everything's so dull, Darya Dmitrevna." He raised his head and fixed his lustreless gaze on Dasha's lips. "It's nothing but corpses, corpses, corpses... and it's so dull..."	А впрочем, мне глубоко все безразлично, - убьют, не убьют... Скучно, скучно, Дарья Дмитриевна. -Он поднял голову и поглядел ей на губы тусклым взглядом. - Так скучно от всех этих трупов, трупов, трупов...
"Is that what you find so dull?" said Katya, not opening her eyes.	Катя спросила, не открывая глаз: - Вам скучно от этого?
"Yes, deadly dull, Ekaterina Dmitrevna.	- Да, весьма скучно, Екатерина Дмитриевна.
I still had a gleam of hope left, before.... But all these corpses and corpses are the end ... corpses and blood and chaos.	Раньше оставалась еще кое-какая надежда... Ну, а после этих трупов и трупов надвинулась последняя ночь... Трупы и кровь, хаос.
So ...Darya Dmitrevna, to tell the truth I sat down next to you to ask you to give me half an hour of your time."	Так вот... Дарья Дмитриевна, я, строго говоря, подсел к вам для того, чтобы попросить пожертвовать мне полчаса времени.
"What for?" asked Dasha, looking into his unfamiliar, unhealthy face, and suddenly realizing with dizzying clarity, that she had never really seen him before.	- Зачем? - Даша глядела ему в лицо, чужое, нездоровое, и вдруг ей показалось с такой ясностью, что закружилась голова, - этого человека она видит в первый раз.
"I have thought a great deal about what happened in the Crimea," said Bessonov, frowning. "I should like to have a -talk with you." His hand went slowly into the pocket of his tunic in search of his cigarette case. "I should like to obliterate a certain unfortunate impression."	- Я много думал над тем, что было в Крыму, -проговорил Бессонов, морщась. - Я бы хотел с вами побеседовать, - он медленно полез в боковой карман френча за портсигаром, - я бы хотел рассеять некоторое невыгодное впечатление...
Dasha screwed up her eyes-no, there was not a trace of magic in that repellent countenance.	Даша прищурилась, - ни следа на этом противном лице волшебства.
Firmly, she brought out:	И она сказала твердо:
"I don't think you and I have anything to talk about," and turned from him with a: "Goodbye, Alexei Alexeyevich!"	- Мне кажется, - нам не о чем говорить с вами. - И отвернулась. - Прощайте, Алексей Алексеевич.
His face distorted in a wry smile, Bessonov raised his cap and moved away.	Бессонов скривился усмешкой, приподнял картуз и отошел прочь.
Dasha looked at his feeble back, at his baggy trousers which seemed in imminent danger of coming down, at his heavy dusty boots-could this be Bessonov, the demon of her virginal nights?	Даша глядела на его слабую спину, на слишком широкие штаны, точно готовые свалиться, на тяжелые пыльные сапоги, - неужели это был тот Бессонов - демон ее девичьих ночей?
"Wait a minute, Katya, I'll soon be back," she said hastily, and ran after Bessonov.	- Катюша, посиди, я сейчас, - проговорила она поспешно и побежала за Бессоновым.
He had turned into a side path.	Он свернул в боковую аллею.
Dasha, panting, caught him up and took hold of his sleeve.	Даша, запыхавшись, догнала его и взяла за рукав.
He halted and turned, his eyelids drooping and covering his eyes like those of a sick bird.	Он остановился, обернулся, глаза его, как у больной птицы, стали прикрываться веками.
"Don't be angry with me, Alexei Alexeyevich!"	- Алексей Алексеевич, не сердитесь на меня.

"It's not I who am angry, you yourself refused to speak to me."	- Я-то не сержусь, вы сами не пожелали со мной разговаривать.
"No, no, no! You misunderstood me. ... I like you ever so much, I shall always wish you well. But there's no point in going over the past, there's nothing left of it.... I know I was much to blame, I'm ever so sorry for you...."	- Нет, нет, нет... Вы не так меня поняли... Я к вам ужасно хорошо отношусь, я вам хочу всякого добра... Но о том, что было, не стоит вспоминать, прежнего ничего не осталось... Я чувствую себя виноватой, мне вас жалко...
Raising his shoulders, he glanced ironically past Dasha at the passers-by.	Он поднял плечи, с усмешкой поглядел мимо Даши на гуляющих.
"Thanks for the compassion."	- Благодарю вас за жалость.
Dasha sighed. If Bessonov had been a little boy she would have taken him home, washed him with warm water, given him sweets.	Даша вздохнула, - если бы Бессонов был маленьким мальчиком, - она повела бы его к себе, вымыла теплой водой, накормила бы конфетками.
But what was she to do with him as he was-he had created his own sorrow, for his own hurt and torment.	А что она поделает с этим, - сам себе выдумал муку и мучается, сердится, обижается.
"Alexei Alexeyevich, write to me every day if you like," said Dasha, trying to look as kindly as possible into his face.	- Алексей Алексеевич, если хотите, - пишите мне каждый день, я буду отвечать, - сказала Даша, глядя ему в лицо как можно добрее.
"I'll answer you." Flinging back his head he gave a forced laugh.	Он откинул голову, засмеялся деревянным смехом:
"Thanks ... but paper and ink have become loathsome to me," he said, grimacing as if he had swallowed something sour. "Darya Dmitrevna, you must be either a saint or a fool.... Don't you understand that you are the tortures of hell sent to me while I am still alive?"	-Благодарю... Но у меня отвращение к бумаге и чернилам... - сморщился, точно хлебнул кислого. -Либо вы - святая, Дарья Дмитриевна, либо вы дура... Вы - адская мука, посланная мне заживо, поняли?
He made an effort to go, but seemed unable to lift his feet.	Он сделал усилие отойти, но точно не мог оторвать ног.
Dasha stood there, her head hanging-now she understood, and was sorry, but her heart was cold.	Даша стояла, опустив голову, - она все поняла, ей было печально, но на сердце холодно.
Bessonov looked at her bent neck, at her tender, virgin bosom, visible at the opening of her white dress, and said to himself: "This is the end, this is death."	Бессонов глядел на ее склоненную шею, на нетронутую, нежную грудь, видную в прорезе белого платья, и думал, что, конечно, - это смерть.
"Be merciful," he said aloud in a voice which had become simple, gentle and human.	- Будьте милосердны, - сказал он простым, тихим, человеческим голосом.
Without raising her head, she hastened to whisper:	Она, не поднимая головы, прошептала сейчас же:
"Yes, yes!" and wandered away between the trees.	"Да, да", и прошла между деревьями.
For the last time Bessonov's glance sought her fair head in the crowd. She did not turn once.	В последний раз Бессонов отыскал взглядом в толпе ее светловолосую голову, - она не обернулась.
He placed his hand against the trunk of a tree, the fingertips digging into the green bark. The earth, his last asylum, had given way beneath his feet.	Он положил руку на дерево, вцепился пальцами в зеленую кору - земля, последнее прибежище, уходила из-под ног.
* XXVI *	26

The moon hung, a dim globe, over the deserted peat bogs.	Тусклым шаром над торфяными пустынными болотами висела луна.
Mist curled over the abandoned trenches.	Курился туман по канавам брошенных траншей.
Everywhere were the stumps of trees, and here and there low pines loomed dimly.	Повсюду торчали пни, кое-где чернели низкорослые сосны.
It was damp and still.	Было влажно и тихо.
A line of hospital carts was moving over the narrow log path, in single file.	По узкой гати медленно, лошадь за лошадью, двигался санитарный обоз.
The line of the front lay only about three miles beyond the jagged outline of woods, from which not a sound came.	Полоса фронта была всего верстах в трех за зубчатым очертанием леса, откуда не доносилось ни звука.
In one of the carts Bessonov lay supine, covering himself with a reeking horse cloth.	В одной из телег в сене навзничь лежал Бессонов, прикрывшись попоной, пахнущей лошадиным потом.
Every evening at sunset he had an attack of fever, his teeth chattering with cold, his body seeming to shrivel up, while clear, light, many-coloured thoughts whirled through his brain with a kind of cold effervescence.	Каждую ночь с закатом солнца у него начиналась лихорадка, постукивали зубы от озноба, все тело точно высыхало, и в мозгу с холодным кипением проходили ясные, легкие, пестрые мысли.
He felt a delicious sensation of having no bodily weight.	Это было дивное ощущение потери телесной тяжести.
Drawing the horse cloth up to his chin, Alexei Alexeyevich stared into the misty, feverish sky. There it was-the journey's end: mist, moonlight, and the cart rocking like a cradle. The cycle of a century was once more completed, and the creaking of the Scythian chariot wheels could be heard again.	Натянув попону до подбородка, Алексей Алексеевич глядел в мглистое, лихорадочное небо, - вот он - конец земного пути: мгла, лунный свет и, точно колыбель, качающаяся телега; так, обогнув круг столетий, снова скрипят скифские колеса.
All that had gone before had been mere dreams: the lights of Petersburg, the austere splendour of its buildings, the music in its warm, radiant halls, the thrill of the slowly rising curtain in the theatres, the lure of snowy nights, of a woman's arms flung back over the pillow, of the wild, dark pupils of her eyes.... The excitement of fame... the intoxication of fame.... The half-light in the study, the joyful beating of the heart, and the intoxication of words coming to birth.... The girl with the white daisies, rushing from the lighted hallway into his darkroom, into his life.... All, all were dreams.... The cart rocks.... Alongside trudges a peasant, his cap pulled over his eyes. He has been trudging alongside the cart for two thousand years.... There it is, stretched out in the mist and the moonlight, the endless stretch of time.... Shades advance from the darkness of ages, and for sound there is the creaking of the carts, their wheels leaving dark furrows all over the world.	А все, что было, - сны: огни Петербурга, строгое великолепие зданий, музыка в сияющих теплых залах, обольщение взвивающегося театрального занавеса, обольщение снежных ночей, женских рук, раскинутых на подушках, - темных, безумных зрачков... Волнения славы... Упоение славы... Полусвет рабочей комнаты, восторгом бьющееся сердце и упоение рождающихся слов... Девушка с белыми ромашками, стремительно вошедшая из света прихожей в его темную комнату, в его жизнь... Все это сны... Качается телега... Сбоку идет мужик в картузе, надвинутом на глаза: две тысячи лет он шагает сбоку телеги... Вот оно, раскрытое в лунной мгле, бесконечное пространство времени... Из темноты веков надвигаются тени, слышно, - скрипят телеги, черными колеями бороздят мир.
And beyond the mists is nothing but broken stovepipes, smoke rising into the sky from charred embers, and the creaking and thunder of carts.	А там, в тусклом тумане, - торчащие печные трубы, среди пожарищ дымы до самого неба и скрип и грохот колес.

And the creaking and thunder of carts grows louder and louder, until the air fairly rings with the bloodcurdling din....	И скрип и грохот громче, шире, все небо полно душу потрясающим гулом...
The cart came to an abrupt stop.	Вдруг телега остановилась.
Through the rumbling noise with which the pale night was filled, could be heard the alarmed voices of the drivers.	Сквозь гул, наполняющий белесую ночь, слышались испуганные голоса обозных.
Bessonov raised himself on his elbow.	Бессонов приподнялся.
Low over the trees floated a long pillar, with gleaming facets; it turned, gleaming, with roaring motors, and from its entrails issued a blue-white shaft of light, which ran over the swamp, the tree stumps, the felled trees, the fir plantation, and came to rest on the road, on the carts.	Невысоко над лесом, в свете луны, плыла длинная, поблескивающая гранями, колонна -повернулась, блеснула, ревя моторами, и из брюха ее появился узкий синевато-белый луч света, побежал по болоту, по пням, по сваленным деревьям, по ельнику и уперся в шоссе, в телеги.
Above the din came faint sounds like the rapid strokes of a metronome. Everyone came tumbling out of the carts.	Сквозь гул послышались слабые звуки, точно быстро застучал метроном... С телег посыпались люди.
The ambulance cart drove into the swamp and was overturned. And about a hundred feet from Bessonov a dazzling bush of light blazed up on the highway. A horse and a cart rose into the air in a black heap, an enormous column of smoke rolled upwards, and the whole train of carts collapsed amidst thunder and whirlwind.	Санитарная двуколка повернула на болото и опрокинулась... И вот, в ста шагах от Бессонова, на шоссе вспыхнул ослепительный куст света, черной кучей поднялась на воздух лошадь, телега, взвился огромный столб дыма, и грохотом и вихрем раскидало весь обоз.
Horses galloped over the swamp, dragging behind them the forepart of their carts, men ran hither and thither.	Лошади с передками поскакали по болоту, побежали люди.
The cart in which Bessonov was lying gave a sudden jerk and overturned, and Alexei Alexeyevich rolled down the side of the road into the ditch; he was struck heavily in the back by a falling sack and half-buried in straw.	Телегу, где лежал Бессонов, дернуло, повалило, и Алексей Алексеевич покатился под шоссе в канаву, - в спину ему ударило тяжелым мешком, завалило соломой.
The Zeppelin dropped a second bomb, then the hum of its motors died down in the distance, and was no longer heard.	Цеппелин бросил вторую бомбу, затем гул моторов его стал отдаляться и затих.
Bessonov, groaning, began to make his way out of the straw; crawling with difficulty from beneath the baggage with which he was half-covered, he shook himself clear, and climbed back on to the road.	Тогда Бессонов, охая, начал разгребать солому, с трудом выполз из навалившейся на него поклажи, отряхнулся и взобрался на шоссе.
A few carts lay on their sides, minus their foreparts; in the swamp, a horse, still in the shafts, lay with its head flung backward, one of its hind legs twitching automatically.	Здесь стояло несколько телег, боком, без передков; на болоте, закинув морду, лежала лошадь в оглоблях и, как заведенная, дергала задней ногой.
Bessonov felt his head and face-there w-as a sticky place behind his ear, and he held Ms handkerchief against the scratch as he walked along the road towards the wood.	Бессонов потрогал лицо и голову, - около уха было липко, он приложил к царапине платок и пошел по шоссе к лесу.

His legs trembled so violently with the fright and the fall, that after a few steps he had to sit down on a heap of rubble.	От испуга и падения так дрожали ноги, что через несколько шагов пришлось присесть на кучу заскорузлого щебня.
He longed for a sip of brandy, but his flask was with the baggage in the ditch.	Хотелось выпить коньяку, но фляжка осталась с поклажей в канаве.
With an effort he extracted his pipe and matches from his pocket, and lit up, but the taste of tobacco was bitter and unpleasant.	Бессонов с трудом вытянул из кармана трубочку, спички и закурил, - табачный дым был горек и противен.
Then he remembered his fever-he was in a plight, at all costs he must get to the wood, where he had been told the battery was stationed.	Тогда он вспомнил о лихорадке, - дело плохо, во что бы то ни стало нужно дойти до леса, там, ему говорили, стоит батарея.
He got up, but his legs gave way completely, they felt like wood, and there was no sensation in them above the knees.	Бессонов поднялся, но ноги совсем отнялись, как деревянные, едва двигались внизу живота.
He sank to the ground again and began rubbing, extending, and pinching his legs, and, beginning to feel pain, got up and wandered on.	Он опять опустился на землю и стал их растирать, вытягивать, щипать и, когда почувствовал боль, поднялся и побрел.
The moon now stood high in the heavens, and the road wound its endless way through the mist over the solitary swamp.	Месяц теперь стоял высоко, дорога вилась во мгле через пустые болота, казалось, - не было ей конца.
His hands in the small of his back, staggering, lifting and dragging his feet in their heavy boots, each of which seemed to weigh a ton, Bessonov kept up a running conversation with himself:	Положив руки на поясницу, пошатываясь, с трудом поднимая и волоча пудовые сапоги, Бессонов сам говорил с собой:
"On with you, on with you, before the wheels run over you... you wrote verses, you seduced foolish women... they took you and chucked you out-on with you to the sunset, till you fall. Protest as much as you like.	"Тащись, тащись, покуда не переедут колесами... Писал стишки, соблазнял глупеньких женщин... Взяли тебя и вышвырнули, - тащись на закат, покуда не упадешь... Можешь протестовать, пожалуйста.
Protest, howl.... Go on, scream as loud as you can, howl...."	Протестуй, вой... Попробуй, попробуй, закричи пострашнее, завой..."
Suddenly Bessonov turned.	Бессонов вдруг обернулся.
A cold shiver ran down his spine at the sight of a grey shade slipping along the road.	С шоссе вниз скользнула серая тень... Холодок прошел по спине.
Then he smiled, and trudged on in the middle of the road, loudly uttering broken, meaningless phrases. In a few moments he cast a cautious glance behind him. There it was! A dog with an enormous head and long legs was following him at a distance of some fifty feet.	Он усмехнулся и, громко произнося отрывочные, бессмысленные фразы, опять двинулся посреди дороги... Потом осторожно оглянулся, - так и есть, шагах в пятидесяти за ним тащилась большеголовая, голенастая собака.
"Damnation!" muttered Bessonov, but he hastened his pace and looked over his shoulder again.	- Черт знает что такое! - пробормотал Бессонов. И пошел быстрее и опять поглядел через плечо.
Now there were five dogs, following him in single file, their muzzles held down-all grey, with drooping hindquarters, Bessonov flung a stone at them. "I'll...!	Собак было пять штук, они шли позади него гуськом, опустив морды, - серые, вислозадые. Бессонов бросил в них камешком: - Вот я вас!..
Get away, you filthy beasts!"	Пошли прочь, пакость...

The creatures silently slouched downwards to the swamp.	Звери молча шарахнулись вниз, на болото.
Bessonov gathered up some stones, stopping from time to time to throw one.... Then he went on, whistling and shouting,	Бессонов набрал камней и время от времени останавливался и кидал их... Потом шел дальше, свистал, кричал:
"Hi!" The animals clambered back into the road and again followed him in single file.	"Эй, эй..." Звери вылезали из-под шоссе и опять тащились за ним гуськом.
Bessonov came to a plantation of low firs at the side of the road, and just here, at a turn in the road, he caught sight of a human figure in front.	С боков дороги начался низкорослый ельник. И вот на повороте Бессонов увидал впереди себя человеческую фигуру.
It halted, looked round, and slowly disappeared into the shade of the firs.	Она остановилась, вглядываясь, и медленно отступила в тень ельника.
"Hell!" whispered Bessonov, and backed into the shade himself, standing there long, waiting for the violent beating of his heart to subside.	- Черт! - прошептал Бессонов и тоже попятился в тень и стоял долго, стараясь преодолеть удары сердца.
The animals, too, halted not far away.	Остановились и звери неподалеку.
The foremost of them lay with its muzzle on its paw.	Передний лег, положил морду на лапы.
The man in front never moved.	Человек впереди не двигался.
Bessonov saw, in sharp relief, a long cloud, filmy white, resting against the moon.	Бессонов с отчетливой ясностью видел белое, как плева, длинное облако, находящее на луну.
Then there came a sound which entered his brain with the sharpness of a needle-thrust-the cracking of a twig underfoot-the unknown man probably.	Затем раздался звук, иглой вошедший в мозг, -хруст сучка под ногой, должно быть, того человека.
Bessonov rapidly moved into the middle of the road and strode on, his fists clenched menacingly.	Бессонов быстро вышел на середину дороги и зашагал, с бешенством сжимая кулаки.
At last, to the right of him, he saw the man, a tall, round-backed soldier with his coat flung over his shoulders. His long, eyebrowless face looked lifeless, grey-skinned, the mouth half-open.	Наконец направо он увидал его, - это был высокий солдат, сутулый, в накинутой шинели, длинное, безбровое лицо его было, как неживое, - серое, с полуоткрытым ртом.
"Hi, you there!" shouted Bessonov. "What's your regiment?"	Бессонов крикнул: - Эй, ты, какого полка?
"I'm from Battery Two."	- Со второй батареи.
"Come on, take me there!"	- Поди проводи меня на батарею.
The soldier said nothing, but stood gazing motionless at Bessonov with a lacklustre stare. At last he turned his head to the left.	Солдат молчал, не двигаясь, - глядел на Бессонова мутным взором, потом повернул лицо налево:
"What are those things over there?"	- Это кто же энти-то?
"Dogs," called Bessonov impatiently.	- Собаки, - ответил Бессонов нетерпеливо.
"Oh, no they're not-those aren't dogs!"	- Ну, нет, это не собаки.
"Come on-turn round and take me to the battery."	- Идем, поворачивайся, проводи меня.
"I'm not going there," said [the soldier in a low voice.	- Нет, я не пойду, - сказал солдат тихо.
"Look here-I have a fever! You take me, I'll pay you."	- Послушай, у меня лихорадка, пожалуйста, доведи меня, я тебе денег дам.

"I'm not going there," repeated the soldier, raising his voice. "I'm a deserter."	- Нет, я туда не пойду, - солдат повысил голос, - я дезертир.
"They'll catch you anyhow, you fool!"	- Дурак, тебя же поймают.
"Very likely."	- Все может быть.
Bessonov glanced back over his shoulder. The animals had disappeared, they must have gone into the fir plantation.	Бессонов покосился через плечо, - звери исчезли, должно быть, зашли в ельник.
"Is it far to the battery?"	- А далеко до батареи?
The soldier made no reply.	Солдат не ответил.
But when Bessonov turned to go on, the soldier seized him by the arm just above the elbow, in a firm, pincerlike grasp.	Бессонов повернулся, чтобы идти, но солдат сейчас же схватил его за руку у локтя, крепко, точно клещами:
"You're not going there!" he said.	- Нет, вы туда не ходите...
"Let go of my arm!"	- Пусти руку.
"I won't!" Without letting go of Bessonov's arm, the soldier looked up at the sky, above the fir plantation. "I haven't had anything to eat since the day before yesterday. I was having a nap in the trench just now, and I heard somebody coming. It's the unit, I thinks to myself.	- Не пущу! - Не отпуская руки, солдат смотрел в сторону, повыше ельника. - Я третий день не евши... Давеча задремал в канаве, слышу - идут... Думаю, значит, часть идет.
I lay down.	Лежу.
They come on, a whole lot of them-marching in step on the road.	Они идут, множество, - идут в ногу по шоссе.
Now what?	Что за история?
I peeps out of the ditch-they're walking in their shrouds-there's no end to them... like mist."	Я из канавы гляжу - идут в саванах, - конца-краю нет... Как туман...
"What are you talking about?" shouted Bessonov in a frantic voice, trying to tear himself away.	- Что ты мне говоришь? - закричал Бессонов диким голосом и рванулся.
"It's the truth I'm telling you, you swine!"	- Говорю верно, а ты верь, сволочь!..
Bessonov tore his sleeve out of the man's grasp and ran, though his legs still seemed to be made of cotton wool, and not to belong to him.	Бессонов вырвал руку и побежал, точно на ватных, не на своих ногах.
The soldier, striding after him in his heavy boots and breathing heavily, took hold of his shoulder. Bessonov fell, covering his throat and head with his hands.	Вслед затопал солдат сапожищами, тяжело дыша, схватил за плечо, Бессонов упал, закрыл шею и голову руками.
The soldier, panting stertorously, threw himself upon Bessonov, digging his hard fingers into his throat, and squeezing it.... Then he lay motionless, as if frozen to the spot.	Солдат, сопя, навалился, просовывая жесткие пальцы к горлу, - стиснул его и замер, застыл.
"So that's who you are-that's who you are!" he whispered through clenched teeth.	- Вот ты кто, вот ты кто оказался! - шептал солдат сквозь зубы.

A long tremble shook the body of the man lying on the ground, and then it seemed to stretch and collapse, as if flattened into the dust. The soldier let go of it, rose to his feet, picked up his cap and went on along the road, never turning to look at his handiwork.	Когда по телу лежащего прошла длинная дрожь, оно вытянулось, опустилось, точно расплющилось в пыли, солдат отпустил его, встал, поднял картуз и, не оборачиваясь на то, что было сделано, пошел по дороге.
Staggering, he shook his head, and sat down again, his feet dangling over the ditch. "Now what, now where?" said the soldier to himself. "My death!	Пошатнулся, мотнул головой и сел, опустив ноги в канаву.- Что ж теперь, куда ж теперь? -проговорил солдат про себя. - О, смерть моя!..
Come on, devour me, you beasts...."	Жрите меня, сволочи...
* XXVII *	27
Ivan Ilyich Telegin attempted to escape from the concentration camp, but was caught and transferred to a fortress, in solitary confinement.	Иван Ильич Телегин пытался бежать из концентрационного лагеря, но был пойман и переведен в крепость, в одиночное заключение.
He immediately began planning a second escape, and worked at filing through one of the bars in front of his window for six weeks.	Здесь он замыслил второй побег и в продолжение шести недель подпиливал оконную решетку.
In the middle of the summer the whole fortress was unexpectedly evacuated, and Telegin, as a man under penalty, was sent to the so-called	В середине лета неожиданно всю крепость эвакуировали, и Телегин, как штрафной, попал в так называемую
"Rotten Hole."	"Гнилую яму".
It was a dreadful and depressing place: four long army huts, surrounded by barbed-wire entanglements, stood on a peat field in a great hollow in the ground.	Это было страшное и удручающее место: в широкой котловине на торфяном поле стояли четыре длинных барака, обнесенные колючей проволокой.
In the distance, at the foot of a ridge, where brick chimneys thrust abruptly skywards, began a single-track railway, its rusty line stretching across the swamp, and coming to an end not far from the huts, in the deep hollow-the site of the work of the year before, in the course of which over five thousand Russian soldiers had died from typhus and dysentery.	Вдалеке, у холмов, где торчали кирпичные трубы, начиналась узкоколейка, ржавые рельсы тянулись через все болото и кончались неподалеку от бараков, у глубокой выемки - месте прошлогодних работ, на которых от тифа и дизентерии погибло более пяти тысяч русских солдат.
On the other side of the yellow-brown plain rose the uneven zigzag of the purple Carpathian range.	На другой стороне буро-желтой равнины поднимались неровными зубцами лиловые Карпаты.
North of the huts, far away in the swamp, could be seen a multitude of wooden crosses.	На север от бараков, далеко по болоту, виднелось множество сосновых крестов.
On hot days, when steam rose from the plain and the horse flies buzzed, the dull-red sun steadily decomposed this place of despair.	В жаркие дни над равниной поднимались испарения, жужжали оводы, солнце стояло красновато-мутное, разлагая это безнадежное место.
Conditions were severe here, and the food appalling.	Содержание здесь было суровое и голодное.
Half the prisoners were suffering from intestinal disorders, malaria, ulcers and skin eruptions.	Половина заключенных болела желудками, лихорадкой, нарывами, сыпью.

Despite this, however, the atmosphere in the camp was optimistic. Brusilov was advancing in spite of fierce resistance, the French had beaten the Germans in Champagne, and at Verdun, the Turks were being pushed out of Asia Minor, The end of the war" really did seem to be in sight.	Но все же в лагере было приподнятое настроение: Брусилов с сильными боями шел вперед, французы били немцев в Шампани и под Верденом, турки очищали Малую Азию. Конец войны, казалось, теперь уже по-настоящему недалек.
But the summer passed, and the rains began.	Но миновало лето, начались дожди.
Brusilov had taken neither Cracow nor Lvov, and the fierce fighting on the French front had died down.	Брусилов не взял ни Кракова, ни Львова, затихли кровавые бои на французском фронте.
The Central Powers and the Entente were licking their wounds.	Союз и Согласие зализывали раны.
It was quite clear that the end of the war was again being postponed till the autumn.	Ясно, что конец войны снова откладывался на будущую осень.
Then, it was that despair settled over the "Rotten Hole."	Вот тогда-то в "Гнилой яме" началось отчаяние.
Viskoboinikov, the man who slept in the bed next to Telegin, suddenly left off shaving and washing, and lay for days on his unmade cot, refusing to answer questions.	Сосед Телегина по нарам, Вискобойников, бросил вдруг бриться и умываться, целыми днями лежал на неприбранных нарах, не отвечая на вопросы.
Every now and then he would get up, grimacing, and scratch himself viciously.	Иногда привставал и, ощерясь, с ненавистью скреб себя ногтями.
Reddish sores appeared and disappeared on his skin.	На теле его то появлялись, то пропадали розовые лишаи.
One night he waked Ivan Ilyich, to ask in hollow tones:	Ночью однажды он разбудил Ивана Ильича и глухим голосом проговорил:
"Are you married?"	- Телегин, ты женат?
"No."	- Нет.
"I have a wife and daughter in Tver.	- У меня жена и дочь в Твери.
Mind you go and see them!"	Ты их навести, слышишь!
"Stop it, go to sleep!"	- Перестань, спи.
"I mean to sleep soundly, brother."	- Я, братец мой, крепко засну.
Viskoboinikov did not answer to the morning roll-call.	Под утро, на перекличке, Вискобойников не отозвался.
He was found hanging by his thin leather belt to a nail in the privy.	Его нашли в отхожем месте висящим на тонком ременном поясе.
There was great agitation in the hut.	Весь барак заволновался.
The prisoners crowded round the body, which had been laid on the floor.	Заключенные теснились около тела, лежащего на полу.
The rays from a lantern shone on a face convulsed by intolerable suffering, and revealed the traces of his scratching through the tattered shirt.	Фонарь освещал изуродованное гадливой мукой лицо и на груди, под разорванной рубашкой, следы расчесов.

The lantern shed a dingy light, and the faces of the living bending over the corpse were swollen, yellow, distorted.	Свет фонаря был грязный, лица живых, нагнувшиеся над трупом, - опухшие, желтые, искаженные.
One of them, Lieutenant Colonel Melshin, turned in the darkness of the hut, and said loudly:	Один из них, подполковник Мельшин, обернулся в темноту барака и громко сказал:
"Are we to take this lying down, Comrades?"	- Что же, товарищи, молчать будем?
A confused hum rose from the crowd and from the cots.	По толпе, по нарам прошел глухой ропот.
The outer door was burst open, and an Austrian officer, the commandant of the camp, appeared. The prisoners made way for him to approach the dead body, and loud voices were instantly raised:	Входная дверь бухнула, появился австрийский офицер, комендант лагеря, толпа раздвинулась, пропустила его к мертвому телу, и сейчас же раздались резкие голоса:
"We won't take it lying down!"	- Молчать не будем!
"Driving a man to death!"	- Замучили человека!
"It's their system!"	- У них система!
"I'm rotting alive myself!"	- Я сам заживо гнию!
"We're not convicts!"	- Мы не каторжники.
"You haven't been beaten badly enough yet, you devils!"	- Мало вас били, окаянных...
Rising to his toes, the commandant shouted:	Поднявшись на цыпочки, комендант крикнул:
"Silence!	- Молчать!
To your places!	Все по местам!
Russian swine!"	Русские свиньи!
"What?	-Что?..
What was that he said?"	Что он сказал?..
"We're Russian swine, are we?"	- Мы русские свиньи?!
Captain Zhukov, a thickset man with a dishevelled bushy beard, immediately forced his way up to the commandant.	Сейчас же к коменданту протиснулся коренастый человек, заросший спутанной бородой, штабс-капитан Жуков.
Poking his thumb right into the Austrian officer's face in an obscene gesture, he shouted in a breaking voice:	Поднеся короткий палец к самому лицу австрийского офицера, он закричал рыдающим голосом:
"See this, you , Son-of-a-bitch, you? See this?" Then, shaking his shaggy head, he gripped the commandant's shoulders, shook him furiously, knocked him down, and fell upon him.	- А вот кукиш мой видел, сукин ты сын, это ты видел?- И, замотав косматой головой, схватил коменданта за плечи, бешено затряс его, повалил и навалился.
The officers, forming a close circle around the struggling men, kept silence.	Офицеры, тесно сгрудясь над борющимися, молчали.
But the next minute the feet of soldiers running could be heard stamping over boards, and the commandant cried:	Но вот послышались хлюпающие по доскам шаги бегущих солдат, и комендант закричал:
"Help!"	"На помощь!"

Telegin nudged his comrades, exclaiming:	Тогда Телегин растолкал товарищей и, говоря:
"Are you mad? He'll strangle him!" and seizing Zhukov by the shoulders, dragged him away from the Austrian.	"С ума сошли, он же его задушит!" - обхватил Жукова за плечи и оттащил от австрийца.
"You're a scoundrel!" he said in German to the commandant.	"Вы негодяй!" - крикнул он коменданту по-немецки.
Zhukov was breathing heavily.	Жуков тяжело дышал.
"Let go of me-I'll show him who's a swine!" he said quietly.	"Пусти, я ему покажу - свиньи", - проговорил он тихо.
But the commandant was already on his feet. He straightened his crumpled cap, cast a searching glance over the faces of Zhukov, Telegin, Melshin and two or three others who were standing by, as if to commit their features to memory, and walked out of the hut with loudly jingling spurs.	Но комендант уже поднялся, надвинул смятую кепи, быстро и пристально, точно запоминая, взглянул в лицо Жукову, Телегину, Мельшину и еще двум-трем стоявшим около них и, твердо звякая шпорами, пошел прочь из барака.
The door was immediately locked, and sentries posted outside.	Дверь сейчас же заперли, у входа поставили часовых.
That morning there was no visit of inspection, no sound of drums, no issue of acorn coffee.	В это утро не было ни переклички, ни барабана, ни желудевого кофе.
Towards noon some soldiers came into the hut with a stretcher and took away the body of Viskoboinikov.	Около полудня в барак вошли солдаты с носилками и вынесли тело Вискобойникова.
Then the door was locked again.	Дверь опять была заперта.
The prisoners walked about between the cots, many simply lay down.	Заключенные разбрелись по нарам, многие легли.
It became as still as death in the hut. Everybody realized the situation: mutiny, attack on an officer, court-martial.	В бараке стало совсем тихо, - дело было ясное: бунт, покушение и - военный суд.
Ivan Ilyich began the day as he always did, not deviating from a single one of the rules he had laid down for himself, and had now been obeying for over a year: at six o'clock he had pumped himself a pail of brown water, sluiced and rubbed himself, performed a hundred-and-one gymnastic exercises, taking care that his muscles cracked, dressed and shaved. Now, since there was no coffee that day, he sat down to his German grammar on an empty stomach.	Иван Ильич начал этот день, как обычно, не отступая ни от одного из им самим предписанных правил, которые строго соблюдал вот уже больше года: в шесть утра накачал в ведро коричневую воду, облился, растерся, проделал сто одно гимнастическое движение, следя за тем, чтобы хрустели мускулы, оделся, побрился и, так как кофе сегодня не было, натощак сел за немецкую грамматику.
The hardest and most destructive factor of life in captivity was the enforced continence.	Самым трудным и разрушающим в плену было физическое воздержание.
Many came to grief over this: a man would suddenly begin powdering his face, making up his eyes and brows, and whispering all day long with a friend of like tastes; another would shun his comrades, lie about all day long, with his tattered blanket pulled over his head, unwashed, untended; yet another would start using foul language, pester all and sundry with fantastic stories, and at last commit some obscenity which resulted in his being sent to the infirmary.	На этом многие пошатнулись: один вдруг начинал пудриться, подмазывать глаза и брови, шушукался целыми днями с таким же напудренным молодцом, другой - сторонился товарищей, валялся, завернувшись с головой в тряпье, немытый, неприбранный, иной принимался сквернословить, приставать ко всем с чудовищными рассказами и, наконец, выкидывал что-нибудь столь неприличное, что его увозили в лазарет.

From all this there was only one salvation-austerity.	От всего этого было одно спасение - суровость.
During his captivity Telegin had grown taciturn, and his body, the muscles as hard as iron, had dried up; his movements were jerky, and in his eyes appeared a cold, obstinate gleam-in moments of rage or determination they could be terrible.	За время плена Телегин стал молчалив, тело его, покрытое броней мускулов, подсохло, стало резким в движениях, в глазах появился холодный, упрямый блеск, - в минуту гнева или решимости они были страшны.
On this particular day Telegin opened his tattered Spielhagen and began memorizing the German words he had written out the evening before, with even more than his usual thoroughness.	Сегодня Телегин тщательнее, чем обычно, повторил выписанные с вечера немецкие слова и раскрыл истрепанный томик Шпильгагена.
Zhukov came and sat on the side of his bunk, but Ivan Ilyich never turned, and continued reading in an undertone.	На нары к нему присел Жуков. Иван Ильич, не оборачиваясь, продолжал читать вполголоса.
Sighing, Zhukov brought out:	Вздохнув, Жуков проговорил:
"I shall pretend to be mad at the trial, Ivan Ilyich."	- Я на суде, Иван Ильич, хочу сказать, что я сумасшедший.
Telegin looked up at him sharply.	Телегин быстро взглянул на него.
Zhukov's rosy, good-natured face, with its broad nose, curly beard, and the soft warm lips visible through his unkempt moustache, was drawn and guilty; his fair eyelashes fluttered continually.	Розовое добродушное лицо Жукова с широким носом, кудрявой бородой, с мягкими, теплыми губами, видными сквозь заросли спутанных усов, было опущено, виновато; светлые ресницы часто мигали.
"What possessed me to do it? I don't understand now what I meant by it.	- Дернуло с этим кукишем проклятым соваться, -сам теперь не пойму, что я и доказать-то хотел.
Ivan Ilyich, I quite realize... of course I'm to blame. Acting like a fool and letting down my comrades. So I've decided to say I was mad.... D'you think I should?"	Иван Ильич, я понимаю, - виноват, конечно... Выскочил, подвел товарищей... Я так решил, -скажусь сумасшедшим... Вы одобряете?
"Look here, Zhukov," replied Ivan Ilyich, keeping his place in his book with one finger. "Some of us are bound to be shot ... you realize that?"	- Слушайте, Жуков, - ответил Иван Ильич, закладывая пальцем книгу, - несколько человек из нас во всяком случае расстреляют... Вы это знаете?
"I do!"	- Да, понимаю.
"So perhaps it would be simpler not to play the fool at the trial ... what d'you think?"	-Не проще ли будет не валять дурака на суде... Как вы думаете?..
"I suppose you're right."	- Так-то оно так, конечно.
"None of your comrades blames you.	- Никто из товарищей вас не винит.
Only the price of the pleasure of socking an Austrian in the jaw is a bit steep, you know."	Только цена за удовольствие набить австрияку морду слишком уж высока.
"Ivan Ilyich! If you knew what I felt-to have let my comrades, in for a trial!" Zhukov shook his shaggy head. "I wish the beasts would do me in, and nobody else!"	- Иван Ильич, а мне-то самому каково - подвести товарищей под суд! - Жуков замотал волосатой головой. - Хоть бы они, сволочи, меня одного закатали.
He continued talking in this strain for a long time, but Telegin took no further notice of him, and went on reading his Spielhagen.	Он долго еще говорил в том же роде, но Телегин уже не слушал его, продолжая читать Шпильгагена.

After a time he rose, stretching till Ms sinews cracked.	Затем встал и, потянувшись, хрустнул мускулами.
At that moment the outer door opened violently, and four soldiers entered with fixed bayonets, stationing themselves on either side of the door, and rattling the bolts of their rifles. After them came the sergeant-major, a morose individual with a bandaged eye, who looked round the hut and cried in a fierce, hollow voice:	В это время с треском распахнулась наружная дверь, и вошли четыре солдата с примкнутыми штыками, встали по сторонам двери, брякнули затворами винтовок; вошел фельдфебель, мрачный человек с повязкой на глазу, оглянул барак и глухим, свирепым голосом крикнул:
"Captain Zhukov, Lieutenant Colonel Melshin, Second Lieutenant Ivanov, Second-Lieutenant Ubeiko, Sublieutenant Telegin...."	- Штабс-капитан Жуков, подполковник Мельшин, подпоручик Иванов, подпоручик Убейко, прапорщик Телегин...
The men named stepped forward, the sergeant-major looking searchingly at each of them. The soldiers surrounded them, and conducted them out of the hut across the yard to a small wooden house, the commandant's office.	Названные подошли. Фельдфебель внимательно оглянул каждого, солдаты окружили их и повели из барака через двор к дощатому домику -комендантской.
Here stood a recently arrived military car.	Здесь стоял недавно прибывший военный автомобиль.
The barriers stopping the way through the barbed-wire entanglements to the road had been moved aside.	Колючие рогатки, закрывающие проезд через проволоку на дорогу, были раздвинуты.
The sentry stood motionless beside the striped sentry box.	Около полосатой будки неподвижно стоял часовой.
In the car, lounging on the front seat, was the chauffeur, a mere lad with puffy eyelids.	В автомобиле, завалившись на сиденье у руля, сидел шофер, мальчишка с припухшими глазами.
Telegin nudged Melshin, who was walking next to him.	Телегин тронул локтем идущего рядом с ним Мельшина:
"Can you drive a car?"	- Умеете управлять машиной?
"Yes, Why?"	- Умею, а что?
"Sh!"	- Молчите.
They were taken into the commandant's office, in which three newly arrived Austrian senior officers were seated at a deal table covered with pink blotting paper.	Их ввели в комендантскую. За сосновым столом, прикрытым розовой промокательной бумагой, сидело трое приехавших австрийских обер-офицеров.
One of them, with a blue shaven chin and crimson patches on his fat cheeks, was smoking a cigar.	Один, иссиня-выбритый, с багровыми пятнами на толстых щеках, курил сигару.
Telegin noted that he did not so much as look at them as they entered. His hands lay on the table, the fat hairy fingers locked; his eyes were half-shut to keep the smoke from his cigar out of them, his neck bulged over his collar.	Телегин заметил, что он не взглянул даже на вошедших, - руки его лежали на столе, пальцы сунуты в пальцы, толстые и волосатые, глаз прищурен от сигарного дыма, воротник врезался в шею.
"That one's made up his mind in advance," said Telegin to himself.	"Этот уже решил", - подумал Телегин.

The presiding judge was a lean old man on whose long, (mournful visage were a few scrupulously clean wrinkles, and a fluffy white moustache.	Другой судья, председательствующий, был худой старик с длинным грустным лицом, в редких и чисто промытых морщинах, с пушисто-белыми усами.
One of his eyebrows was lifted by a monocle.	Бровь его была приподнята моноклем.
He regarded the accused attentively, turning a grey eye, magnified through the glass of the monocle, upon Telegin. The eye was clear, intelligent, and kindly, and the ends of his moustache twitched.	Он внимательно оглядел обвиняемых, перевел большой сквозь стекло серый глаз на Телегина, -глаз был ясный, умный и ласковый, - усы у него вздрогнули.
"That looks bad," said Ivan Ilyich to himself, and glanced towards the third judge, before whom lay a pair of horn-rimmed spectacles, and a folded sheet of closely-written paper.	"Совсем плохо", - подумал Иван Ильич и взглянул на третьего судью, перед которым лежали черепаховые очки и четвертушка мелко исписанной бумаги.
He was a stocky man with a pallid earthy complexion, stiff hair cut en brosse, and huge prominent ears.	Это был приземистый, землисто-желтый человек с жесткими волосами ежиком, с большими, как пельмени, ушами.
Everything about him indicated the old campaigner, and an unsuccessful one.	По всему было видно, что это служака из неудачников.
When the accused were drawn up in front of the table this man slowly put on his spectacles, smoothed out the sheet of paper with a dry palm, and suddenly began reading the indictment, exposing his yellow artificial teeth.	Когда подсудимые выстроились перед столом, он не спеша надел круглые очки, разгладил исписанный листок сухонькой ладонью и неожиданно, широко открыв желтые вставные зубы, начал читать обвинительный акт.
At the side of the table, with twitching eyebrows and compressed lips, sat toe plaintiff, the commandant.	Сбоку стола, сдвинув брови, сжав рот, сидел пострадавший комендант.
Tele-gin strained every nerve to follow the words of the indictment, but do What he would thoughts worked keenly and actively in quite another direction.	Телегин напрягал внимание, чтобы вслушаться в слова обвинения, но, помимо воли, мысль его остро и торопливо работала в ином направлении.
"... when the body of the suicide was brought into the hut, several of the Russians, exploiting this incident for the incitement of their comrades to open insubordination to the authorities, began shouting abusive and outrageous expressions, clenching their fists threateningly.	"...Когда тело самоубийцы было внесено в барак, несколько русских, воспользовавшись этим, чтобы возбудить своих товарищей к открытому неповиновению власти, начали выкрикивать бранные и возмутительные выражения, угрожающе потрясая кулаками.
In the hands of Lieutenant Colonel Melshin, for instance, was an open penknife...."	Так, в руках подполковника Мельшина оказался раскрытый перочинный нож..."
Through the window Ivan Ilyich could see the youthful chauffeur, who was picking his nose, settle sideways on the seat and pull the huge peak of his cap over his eyes.	Через окно Иван Ильич видел, как мальчик-шофер ковырял пальцем в носу, потом повернулся бочком на сиденье и надвинул на лицо огромный козырек фуражки.
Two undersized soldiers with blue cloaks flung over their shoulders walked up to the car, and stood there, looking at it; one of them squatted to his heels and poked at one of the tires with his finger.	К автомобилю подошли два низкорослых солдата в накинутых на плечи голубых капотах, постояли, поглядели: один, присев, потрогал пальцем шину.
Then they both turned-the field kitchen was driving into the yard, its chimney smoking peacefully.	Затем оба они повернулись, - во двор въезжала кухня; из трубы ее мирно шел дымок.
It headed for the hutments, and the soldiers rambled lazily towards them.	Кухня повернула к казармам, куда лениво побрели и солдаты.

The chauffeur neither raised his head nor turned-he must have fallen asleep.	Шофер не поднял головы, не обернулся, - значит, заснул.
Telegin, biting his lips in nervous impatience, once more turned his attention to the rasping voice of the prosecutor:	Телегин, кусая от нетерпения губы, опять стал вслушиваться в скрипучий голос обвинителя:
"... the above-mentioned Captain Zhukov, deliberately threatening the life of the Herr Commandant, began by thrusting his hand in His face with the fingers clenched, the thumb protruding between the index and middle finger; this obscene gesture was apparently intended as an insult to the imperial uniform...."	"...Вышеназванный штабс-капитан Жуков, с явным намерением угрожая жизни господина коменданта, предварительно показал ему пять сложенных пальцев, причем пятый торчал между указательным и средним; этот отвратительный жест, очевидно, имел целью опорочить честь императорского королевского мундира..."
At these words the commandant rose and, his face breaking out in crimson blotches, began to explain to the court in detail the somewhat obscure history of the Captain's fingers.	При этих словах комендант поднялся и, покрывшись багровыми пятнами, подробно начал объяснять судьям малопонятную историю с пальцами штабс-капитана.
Zhukov himself, who understood very little German, listened with all his might, and showed signs of desiring to put in a word, glancing at his comrades with a good-natured guilty smile; at last he could restrain himself no longer and addressed the prosecutor in Russian:	Сам Жуков, плохо понимая по-немецки, изо всей мочи вслушивался, порывался вставить словечко, с доброй, виноватой улыбкой оглядывался на товарищей и, не выдержав, проговорил по-русски, обращаясь к обвинителю:
"Herr Colonel, allow me to explain-I said to him: 'why do you treat us like this-why?' ...	- Господин полковник, позвольте доложить - я ему говорю: за что вы нас, за что?..
I don't know German, so you see I tried to explain to him with my fingers."	По-немецки не знаю, как выразиться, значит, пальцами ему показываю.
"Shut up, Zhukov!" hissed Ivan Ilyich.	- Молчите, Жуков, - сказал Иван Ильич сквозь зубы.
The presiding judge rapped on the table with a pencil.	Председатель постучал карандашом.
The prosecutor went on reading the indictment.	Обвинитель продолжал чтение.
Describing how, and exactly where, Zhukov had seized the commandant and, "throwing him on his back, had pressed his thumbs into the plaintiff’s throat, with the aim of causing his death," the prosecutor proceeded to the most ominous item of the indictment: "... pushing and shouting, the Russians egged the murderer on; one of them, to wit Sublieutenant Johann Telegin, hearing the steps of the soldiers running to the rescue, pushed Zhukov aside, and the Herr Commandant was within a hairs-breadth of death." At this point the prosecutor, pausing, smiled complacently.	Описав, каким образом и за какое именно место Жуков схватил коменданта и, "опрокинув его навзничь, надавливал ему большими пальцами на горло с целью причинить смерть", полковник перешел к наиболее щекотливому месту обвинения: "Русские толчками и криками подстрекали убийцу: один из них, именно прапорщик Иоганн Телегин, услышав шаги бегущих солдат, бросился к месту происшествия, отстранил Жукова, и только одна секунда отделяла господина коменданта от смертельной развязки". - В этом месте обвинитель, приостановившись, самодовольно улыбнулся. -
"But at that moment the guard on duty came up and Telegin could only shout: 'scoundrel!' to his victim."	"Но в эту секунду появились дежурные нижние чины, и прапорщик Телегин успел только крикнуть своей жертве: "Негодяй".
Then came an ingenious psychological analysis of Telegin's behaviour, "who, it is known, has made two previous attempts to escape...."	За этим следовал остроумный психологический разбор поступка Телегина, "как известно, дважды пытавшегося бежать из плена...".

The Colonel brought a point-blank indictment of murderous assault against Telegin and Zhukov, and against Melshin for incitement to murder by brandishing a penknife.	Полковник безусловно обвинял Телегина, Жукова и Мельшина, который подстрекал к убийству, размахивая перочинным ножом.
In order to enhance the force of the accusation, the Colonel exculpated Ivanov and Ubeiko, as having "acted under the influence of temporary "insanity."	Чтобы обострить силу обвинения, полковник даже выгородил Иванова и Убейко, "действовавших в состоянии умоисступления".
When the indictment was read, the commandant confirmed all its statements.	По окончании чтения комендант подтвердил, что именно так все и было.
The soldiers were questioned: their testimony went to show that the first three accused were undoubtedly guilty, while as to the other two they knew nothing about them.	Допросили солдат; они показали, что первые трое обвиняемых действительно виновны, про вторых двух - ничего не могут знать.
The presiding judge, rubbing his lean hands together, proposed that Ivanov and Ubeiko be acquitted, owing to lack of incriminating evidence.	Председательствующий, потерев худые руки, предложил Иванова и Убейко от обвинения освободить за недоказанностью улик.
The red-faced officer, who had by now smoked his cigar down to the very end, nodded; the prosecutor, after some hesitation, also agreed.	Багровый офицер, докуривший до губ сигару, кивнул головой; обвинитель, после некоторого колебания, тоже согласился.
Two of the soldiers in the convoy shouldered arms.	Тогда двое из конвойных вскинули ружья.
"Goodbye, Comrades," said Telegin.	Телегин сказал: "Прощайте, товарищи".
Ivanov bowed his head, Ubeiko looked at Ivan Ilyich in silent horror.	Иванов опустил голову, Убейко молча, с ужасом взглянул на Ивана Ильича.
They were led away, and the presiding judge gave the accused an opportunity to speak for themselves.	Их вывели, и председательствующий предоставил слово обвиняемым.
"Do you plead guilty to inciting to mutiny and making -an attempt on the life of the Commandant of the Camp?" he asked Telegin.	- Считаете вы себя виновным в подстрекательстве к бунту и в покушении на жизнь коменданта лагеря? - спросил он Телегина.
"No."	- Нет.
"Is there anything else you wish to say?"	- Что же именно вы желаете сказать по этому поводу?
"The indictment is false from beginning to end."	- Обвинение, от первого до последнего слова, -чистая ложь.
The commandant leaped up in a fury, demanding an explanation, but the presiding judge checked him with a gesture.	Комендант с бешенством вскочил, требуя объяснения, председательствующий знаком остановил его.
"You have nothing to add to your statement?"	- Больше вы ничего не имеете прибавить к вашему заявлению?
"Nothing whatever."	- Никак нет.
Telegin moved away from the table and looked steadily at Zhukov.	Телегин отошел от стола и пристально посмотрел на Жукова.
The latter, colouring and snorting, gave to all questions, the same replies, word for word, as Telegin had.	Тот покраснел, засопел и на вопросы повторил слово в слово все, сказанное Телегиным.
Melshin did the same.	Так же ответил и Мельшин.

The presiding judge listened to the answers, and closed his eyes wearily.	Председательствующий выслушал ответы, устало закрыл глаза.
Finally, the judges rose and went into the next room, the red-faced officer, who came last, stopping in the doorway to spit out what remained "of his cigar and stretch luxuriously.	Наконец судьи поднялись и удалились в соседнюю комнату, где в дверях багровый офицер, шедший последним, выплюнул докуренную до губ сигару и, подняв руки, сладко потянулся.
"They'll have us shot-I realized that the moment we came in," said Telegin under his breath. "A glass of water, please," he said, turning to the convoy.	- Расстрел, - я это понял, как мы вошли, - сказал Телегин вполголоса и обратился к конвойному: -Дайте мне стакан воды.
The soldier stepped quickly up to the table and began pouring the muddy-looking water out of the carafe, without putting down his gun.	Солдат торопливо подошел к столу и, придерживая винтовку, стал наливать из графина мутную воду.
Ivan Ilyich whispered rapidly into Melshin's very ear:	Иван Ильич быстро, в самое ухо, прошептал Мельшину:
"When they take us out, try to start the engine."	- Когда нас выведут, постарайтесь завести мотор.
"I follow you."	- Понял.
The judges were back in a minute and took up their former positions.	Через минуту появились судьи и заняли прежние места.
The presiding judge removed his monocle with a slow movement, and holding a piece of paper which trembled slightly before his eyes, read out the brief sentence condemning Telegin, Zhukov and Melshin to be shot.	Председательствующий не спеша снял монокль и, близко держа перед глазами слегка дрожащий клочок бумаги, прочел краткий приговор, по которому Телегин, Жуков и Мельшин приговаривались к смертной казни через расстрел.
On hearing these words, Ivan Ilyich, despite his previous conviction as to the sentence, nevertheless felt as if the blood were rushing away from his heart. Zhukov's head drooped. Melshin, strong, broad-shouldered, hooknosed, passed his tongue slowly over his lips.	Когда были произнесены эти слова, Иван Ильич, хотя и был уверен в приговоре, все же почувствовал, как кровь отлила от сердца, Жуков уронил голову, Мельшин, крепкий, широкий, с ястребиным носом, - медленно облизнул губы.
The presiding judge wiped his tired-looking eyes, and said, covering them with the palm of his hand, in distinct but low tones:	Председательствующий потер уставшие глаза, затем, прикрыв их ладонью, проговорил отчетливо, но тихо:
"The Herr Commandant is instructed to carry out the sentence immediately."	- Господину коменданту поручается привести приговор в исполнение немедленно.
The judges rose.	Судьи встали.
The commandant alone remained sitting bolt upright for a few seconds, his face a sickly green.	Комендант одну еще секунду сидел, вытянувшись, бледный до зелени в лице.
Then he too, rose, straightened his immaculate uniform, and ordered the two remaining soldiers, in a voice exaggeratedly harsh, to lead out the condemned men.	Он встал, одернул чистенький мундир и преувеличенно резким голосом скомандовал двоим оставшимся солдатам вывести приговоренных.
Telegin managed to linger in the narrow doorway, and let Melshin go out first.	В узких дверях Телегин замешкался и дал возможность Мельшину выйти первым.
Melshin, as if feeling faint, seized one of the convoys by the sleeve and muttered thickly:	Мельшин, будто теряя силы, схватил конвойного за руку и забормотал заплетающимся языком:

"Come over there a little way, please.... I've got the bellyache, I can't stand it...."	- Пойдем, пойдем, пожалуйста, недалеко, вот еще немножечко... Живот болит, мочи нет...
The soldier stared at him in astonishment, pushing him away, and casting a terrified glance over his shoulder, as if at a loss what to do in such an unforeseen contingency.	Солдат в недоумении глядел на него, упирался, испуганно оборачивался, не понимая, как ему в этом непредвиденном случае поступить.
But Melshin managed to drag him in front of the car, where he squatted down, making faces and gasping out complaints, while clutching with trembling fingers now at his trouser buttons, now at the crank.	Но Мельшин уже дотащил его до передней части автомобиля и присел на корточках, гримасничая, причитывая, хватаясь дрожащими пальцами то за пуговицы своей одежды, то за ручку автомобиля.
The convoy's face expressed mingled pity and disgust.	По лицу конвойного было видно, что ему жалко и противно.
"Sit down, then, if you have the bellyache," he said crossly. "Hurry up!"	- Живот болит, ну, садись, - проворчал он сердито, - живее!
Melshin suddenly turned the starter with frantic strength.	Но Мельшин вдруг с бешеной силой закрутил ручку стартера.
The soldier bent over him, terrified, trying to drag him away.	Солдат испуганно нагнулся к нему, оттаскивая.
The boy chauffeur started up, shouted something in furious tones, and leaped from the car.	Мальчик-шофер проснулся, крикнул что-то злым голосом, выскочил из автомобиля.
All that followed was a matter of a few seconds.	Все дальнейшее произошло в несколько секунд.
Telegin, trying to keep as close as possible to the second convoy, followed Melshin's movements from beneath his brows.	Телегин, стараясь держаться ближе ко второму конвойному, наблюдал исподлобья за движениями Мельшина.
Soon he heard the throbbing of the engine, and his heart began to beat in time with that entrancing jerky throbbing.	Раздалось пыхтенье мотора, и в такт этим резким, изумительным ударам забилось сердце.
"Get his rifle, Zhukov!" he shouted, seizing his convoy round the waist and lifting him bodily before dashing him violently to the ground. A few bounds took him to the- car, where Melshin was struggling to get the rifle away from the soldier.	-Жуков, держи винтовку!- крикнул Телегин, обхватывая своего конвойного поперек туловища, поднял его на воздух, с силой швырнул о землю и в несколько прыжков достиг автомобиля, где Мельшин боролся с солдатом, вырывая винтовку.
Ivan Ilyich dealt the soldier a flying blow in the neck, causing him to sink to the ground with a groan.	Иван Ильич с налета ударил солдата кулаком в шею, - тот ахнул и сел.
Melshin threw himself upon the steering wheel and released the gear.	Мельшин кинулся к рулю машины, нажал рычаги.
Ivan Ilyich had a clear view of Zhukov clambering into the car, burdened with the rifle, and the boy chauffeur stealing along by the wall and suddenly ducking into the doorway of the commandant's office; then a long, distorted, monocled face swam into view at a window, and the figure of the commandant rushed out into the porch, a wildly dancing revolver in his hand. Bang! Bang!	Иван Ильич отчетливо увидел Жукова, лезущего с винтовкой в автомобиль, мальчишку-шофера, крадущегося вдоль стены и вдруг шмыгнувшего в дверь комендантской, в окне длинное искаженное лицо с моноклем, выскочившую на крыльцо фигурку коменданта, револьвер, пляшущий в его руке... Выстрел, выстрел...
"Missed!	"Мимо.
Missed!	Мимо.

Missed!"	Мимо".
The wheels seemed to have grown into the turf.	Показалось, что автомобиль врос колесами в торф.
But at last *the gears squealed, and the car bounded forward.	Но взвыли шестерни, машина рванулась.
Telegin fell back on the leather cushions.	Телегин перевалился на кожаное сиденье.
The wind blew more strongly in his face, the striped sentry box, with the sentry levelling his rifle, came nearer and nearer.	В лицо сильнее подул ветер, быстро стала приближаться полосатая будка и часовой, взявший винтовку на прицел.
Bang!	Пах!
The car whizzed past him like a cyclone.	Как буря, промчался мимо него автомобиль.
Behind it, all over the yard, soldiers were running and dropping on one knee.	Сзади по всему двору бежали солдаты, припадали на колена.
Bang!	Пах!
Bang!	Пах!
Bang! Faint shots rang out.	Пах! - раздались слабые выстрелы.
Turning, Zhukov shook his fist in their direction.	Жуков, обернувшись, погрозил кулаком.
Now the gloomy square of huts began to get smaller and smaller, lower and lower, and the whole camp disappeared round a corner.	Но мрачный квадрат бараков становился все меньше, ниже, и лагерь скрылся за поворотом.
Posts, bushes, figures on milestones, rushed to meet them, and flew dizzily by.	Навстречу летели, яростно мелькая мимо, -столбы, кусты, номера на камнях.
Melshin turned his head-the forehead, one eye, and one cheek were streaming with blood.	Мельшин обернулся, лоб его, глаз и щека были залиты кровью.
"Straight on?" he cried to Telegin.	Он крикнул Телегину: - Прямо?
"Straight on and across the bridge, then to the right, to the hills."	- Прямо и через мостик - направо, в горы.
* XXVIII *	28
The Carpathian Mountains are lone and sombre on a windy evening in autumn.	Пустынны и печальны Карпаты в осенний ветреный вечер.
The hearts of the fugitives were troubled and anxious by the time they reached the crest, by way of the winding road, washed by the rains down to the very stones.	Тревожно и смутно было беглецам, когда по извилистой, вымытой дождями до камня беловатой дороге они взобрались на перевал.
A few tall pines swayed over a ravine.	Три-четыре высокие сосны покачивались над обрывом.
Beneath, in the steaming mist, an almost invisible forest emitted a dull hum.	Внизу, в закурившемся тумане, почти невидимый, глухо шумел лес.
Still further down, at the very bottom of the abyss, a rushing torrent roared and splashed over clattering stones.	Еще глубже, на дне пропасти, ворчал и плескался многоводный поток, грохотал каменьями.

Behind the trunks of the pines, far beyond the wooded, solitary tops of the mountains, a long streak of sunset glowed among leaden clouds.	За стволами сосен, далеко за лесистыми, пустынными вершинами гор, среди свинцовых туч, светилась длинная щель заката.
The wind blew free and strong on these heights, flapping the leather apron of the car.	Ветер дул вольно и сильно на этой высоте, хлопал кожей автомобильного фартука.
The fugitives sat in silence.	Беглецы сидели молча.
Telegin examined the map, Melshin, his elbow on the steering wheel, stared in the direction of the setting sun.	Телегин рассматривал карту, Мельшин, облокотясь о руль, глядел в сторону заката.
His head was bandaged with a rag.	Голова его была забинтована тряпкой.
"What are we to do with the car?" he asked quietly. "There's no more petrol."	- Что же нам с автомобилем делать? - отросил он негромко. - Бензина нет.
"We can't leave it here-God forbid!" said Telegin.	- Машину так оставлять нельзя, сохрани бог, -ответил Телегин.
"The only thing to do is to pitch ? over the edge," said Melshin. Then he groaned and jumped into the road, stamped up and down to stretch his legs, and began shaking Zhukov by the shoulder. "Wake up, Captain! We're here!"	- Спихнуть ее под кручу, только и всего. -Мельшин, крякнув, спрыгнул на дорогу, потопал ногами, разминаясь, стал трясти Жукова за плечо: - Эй, капитан, будет спать, приехали!
Zhukov climbed out of the car without opening his eyes, stumbled, and sat down on a stone.	Жуков, не раскрывая глаз, вылез на дорогу, споткнулся и сел на камешек.
Ivan Ilyich took some leather coats and a basket of provisions, intended' for the judges' dinner in the "Rotten Hole", out of the car.	Иван Ильич вытащил из автомобиля кожаные плащи и погребец с провизией, приготовленной судьям для обеда в "Гнилой яме".
They filled their pockets with the provisions, put on the coats and, taking hold of the car by the mud guards, rolled it up to the edge of the precipice.	Провизию разложили по карманам, надели плащи и, взявшись за крылья машины, покатили ее к обрыву.
"You've done your bit, old dear," said Melshin. "Now then, all together!"	- Сослужила, матушка, службу, - сказал Мельшин. - Ну-ка, навались!
The front wheels hung over the precipice.	Передние колеса повисли над пропастью.
The long, dusty-grey car, with its leather upholstery and bronze fittings, as obedient as if it were alive, subsided, heeled over, and shot downwards, sending up a shower of stones and rubble; it caught for a moment on a projecting ledge, crashed, turned over, and thundered down the slope, with an ever-increasing noise of flying stones and fragments of metal, till it reached the stream at the bottom.	Пыльно-серая длинная машина, обитая кожей, окованная бронзой, послушная, как живое существо, осела, накренилась и вместе с камнями и щебнем рухнула вниз; на выступе скалы зацепилась, затрещала, перевернулась и, со все увеличивающимся грохотом летящих камней и осколков железа, загудела вниз, в поток.
An echo caught up the sound and sent it rolling over the misty canyons.	Отозвалось эхо и далеко покатилось по туманным ущельям.
The fugitives turned into the forest and walked along at the side of the road.	Беглецы свернули в лес и пошли вдоль дороги.
They spoke little, and in whispers.	Говорили мало, шепотом.
It was now quite dark.	Было теперь совсем темно.

The pines murmured solemnly overhead, with a sound as of the distant falling of water.	Над головами важно шумели сосны, и шум их был подобен падающим в отдалении водам.
Every now and then Telegin went down to the road to look at a milestone.	Время от времени Телегин спускался на шоссе смотреть верстовые столбы.
At one place, where they thought there might be a military post, they made a broad circuit, clambering up and down several gullies, stumbling in the darkness over fallen trees and into mountain streams, getting soaked and tearing their clothes.	В одном месте, где предполагался военный пост, сделали большой обход, перелезли через несколько оврагов, в темноте натыкались на поваленные деревья, на горные ручьи, - промокли и ободрались.
They walked all night.	Шли всю ночь.
Once, towards morning, they heard the noise of a car, and lay in a ditch while the car passed so near that even the sound of voices in it was audible. -	Один раз под утро послышался шум автомобиля, -тогда они легли в канаву, автомобиль проехал неподалеку, были даже слышны голоса.
In the morning they chose a place to-rest on the bank of a stream in ? remote wooded gully.	Утром беглецы выбрали место для отдыха в глухой лесной балке, у ручья.
Here they sat down to eat, drinking up almost half the brandy in the flask, after which Zhukov asked them to shave off his beard with a rusty razor they had found in the car.	Поели, опорожнили до половины фляжку с коньяком, и Жуков попросил обрить его найденной в автомобиле заржавленной бритвой.
When his beard and moustache were removed he was seen to have a surprisingly childish chin, and full, thick lips.	Когда были сняты борода и усы, у него неожиданно оказался детский подбородок и припухшие большие губы.
Telegin and Melshin kept pointing at him and laughing.	Телегин и Мельшин долго хохотали, указывая на него пальцами.
Zhukov bellowed with delight, smacking his lips. He was simply drunk.	Жуков был в восторге, мычал и мотал губами, - он просто оказался пьян.
They covered him with leaves and bade him sleep.	Его завалили листьями и велели спать.
Telegin and Melshin spread the map out on the grass, each making himself a small topographical copy from it.	После этого Телегин и Мельшин, разложив на траве карту, срисовали каждый для себя маленький топографический снимок.
They had decided to separate the next day-Melshin and Zhukov to go to Rumania, Telegin to make his way to Galicia.	Назавтра решено было разделиться: Мельшин с Жуковым пойдут на Румынию, Телегин свернет на Галицию.
They buried the big map in the earth.	Большую карту зарыли в землю.
Then they made themselves a couch of dry leaves, snuggled into it, and fell instantly asleep.	Нагребли листьев, зарылись в них и сейчас же уснули.
High up on the rim of the road over the gully stood a man leaning on his rifle. It was the sentry guarding the bridge.	Высоко на краю шоссе над балкой стоял человек, опершись на ружье, - часовой, охраняющий мост.
All around and beneath him in the wooded waste was stillness, only broken by the ponderous flight of a woodcock rising over the glade, its wings brushing the tops of the young firs, and by the monotonous sound of falling water somewhere in the distance.	Вокруг, у ног его, в лесной пустыне, было тихо, лишь тяжелый тетерев пролетал через поляну, задевая крыльями об ельник, да где-то однообразно падала вода.
The sentry stood stock-still for a short time, then moved away, shouldering his rifle.	Часовой постоял и отошел, вскинув ружье.

When Ivan Ilyich opened his eyes it was night; there were bright stars gleaming amidst the black motionless branches.	Когда Иван Ильич открыл глаза, - была ночь; между черных неподвижных ветвей светились ясные звезды.
He began going through the events of the day before, but the remembrance of the mental strain during the trial and flight was so painful that he tried to banish all thought of them.	Он начал припоминать вчерашний день, но ощущение душевного напряжения на суде и во время побега было столь болезненно, что он отогнал от себя эти мысли.
"Ivan Ilyich, are you awake?" asked Melshin softly.	- Вы не спите, Иван Ильич? - спросил тихий голос Мельшина.
"Yes, I've been awake ages.	- Нет, давно не сплю.
Get up and wake Zhukov."	Вставайте, будите Жукова.
An hour later Ivan Ilyich was striding alone along the road, which gleamed white in the darkness.	Через час Иван Ильич шагал один вдоль белеющей в темноте дороги.
* XXIX *	29
On the tenth day Telegin reached the combat zone.	На десятые сутки Телегин достиг прифронтовой полосы.
He had only been able to proceed by night, sheltering in the woods at the approach of day, or, when forced to descend into the plain, choosing a place for the night as far as possible from the habitations of men.	Все это время он шел только по ночам, с началом дня забирался в лес, а когда пришлось спуститься на равнину, выбирал для ночлега местечко подальше от жилья.
He lived on raw vegetables which he stole from market gardens.	Питался сырыми овощами, таская их с огородов.
The night was cold and rainy.	Ночь была дождливая и студеная.
Ivan Ilyich had to make his way along the highroad amidst ambulance cars, filled with wounded, headed west, farm carts piled with household goods, and crowds of women and old men, bearing in their arms children, bundles and domestic utensils.	Иван Ильич пробирался по шоссе между идущими на запад санитарными фурами, полными раненых, телегами с домашним скарбом, толпами женщин и стариков, тащившими на руках детей, узлы и утварь.
From the opposite direction, going east, came military baggage trains and troops.	Навстречу, на восток, двигались военные обозы и воинские части.
It seemed incredible that 1914 and 1915 had passed, and 1916 was coming to an end, and farm carts were still creaking their way over rough roads, along which the inhabitants of burnt-out villages were tramping in resigned despair.	Было странно подумать, что прошел четырнадцатый и пятнадцатый и кончается шестнадцатый год, а все так же по разбитым дорогам скрипят обозы, бредут в покорном отчаянии жители из сожженных деревень.
But now the huge military horses were almost too exhausted to move, the soldiers were ragged and shorter of stature, the homeless crowd silent and apathetic.	Лишь теперь огромные воинские лошади - едва волочат ноги, солдаты - ободрались и помельчали, толпы бездомных людей - молчаливы и равнодушны.
And in the east, from where the icy wind was driving the low clouds, men were still killing men, without being able to exterminate one another.	А там, на востоке, откуда резкий ветер гонит низкие облака, все еще бьют люди людей и не могут истребить друг друга.
A vast mass of people and carts moved through the darkness over the swampy plain, and along the bridge across the swollen river.	На топкой низине, на мосту через вздувшуюся речку, шевелилось в темноте огромное скопище людей и телег.

Wheels rumbled, whips cracked, commands rang out, innumerable lanterns bobbed up and down, their rays falling upon the muddied waters swirling round the piles of the bridge.	Громыхали колеса, щелкали бичи, раздавались крики команды, двигалось множество фонарей, и свет их падал на крутящуюся между сваями мутную воду.
Gliding along the slope on the side of the road, Ivan Ilyich reached the bridge.	Скользя по скату шоссе, Иван Ильич добрался до моста.
A transport was crossing it and it was hopeless to think of getting to the other side before daylight.	По нему проходил военный обоз. Раньше дня нечего было и думать пробраться на ту сторону.
When they came to the bridge, the horses strained at their shafts, digging their hoofs into the damp planks, and drawing their heavy loads with difficulty.	При въезде на мост лошади приседали в оглоблях, цеплялись копытами за размокшие доски, едва выворачивали возы.
At the entry to the bridge was a man on horseback, his cloak fluttering in the wind, holding a lantern and shouting hoarsely.	С краю, у въезда, стоял всадник в развеваемом ветром плаще, держал фонарь и кричал хрипло.
An old man came up to him and took off his cap, evidently making a request.	К нему подошел старик, сдернул картузик, -что-то, видимо, просил.
For all reply the horseman struck him in the face with the iron rim of the lantern, and the old man fell down, rolling beneath the wheels of a cart.	Всадник вместо ответа ударил его в лицо железным фонарем, и старик повалился под колеса.
The other end of the bridge was lost in darkness, but there was such a maze of dancing lights that it looked as if there were thousands of refugees there.	Дальний конец моста тонул в темноте, но по пятнам огней казалось, что там - тысячи беглецов.
The transport went on and on.	Обоз продолжал медленно двигаться.
Ivan Ilyich stood pressed against a cart, on which was seated, wrapped in a blanket, a thin woman with her hair hanging over her eyes.	Иван Ильич стоял, прижатый к телеге, - на ней в накинутом одеяле сидела худая женщина с нависшими на глаза волосами.
In one hand she clutched a bird-cage, in the other she held the reins.	Одною рукой она обхватила птичью клетку, в другой держала вожжи.
Suddenly the procession came to a stop.	Вдруг обоз стал.
The woman looked round in terror.	Женщина с ужасом обернулась.
From the other end of the bridge came a hum of voices, and the lights bobbed up and down mo-re rapidly than ever.	С той стороны моста вырастал гул голосов, быстрее двигались фонари.
Something had happened.	Что-то случилось.
A horse screamed wildly, as only animals scream.	Дико, по-звериному, завизжала лошадь.
There was a long-drawn cry, in Polish:	Чей-то протяжный голос крикнул по-польски:
"Save yourselves!"	"Спасайся!"
And the next moment the air was rent by a volley of firing.	И сейчас же ружейный залп рванул воздух.
Horses shied, carts rattled, the voices of women and children went up in wails and screams.	Шарахнулись лошади, затрещали телеги, завыли, завизжали женские, детские голоса.
Intermittent flashes came from the distance, and the sound of counterfiring on the right reached the bridge.	Направо, издалека, мелькнули редкие искорки, донеслись ответные выстрелы.

Ivan Ilyich climbed on to the hub of a wheel, to see better.	Иван Ильич взлез на колесо, всматриваясь.
His heart was beating like a sledge hammer.	Сердце колотилось, как молоток.
Firing seemed to be coming from every direction, all over the river.	Стреляли, казалось, отовсюду, по всей реке.
The woman with the bird-cage got down from the cart; her skirt caught, and she fell, crying	Женщина с клеткой полезла с воза, задралась юбкой и упала.
"Help!" in a deep voice.	"Ой! ратуйте!" - басом закричала она.
The cage with the bird in it rolled down the side of the road.	Клетка с птицей покатилась под откос.
Amidst cries and clattering the carts started moving over the bridge- again-this time at a trot.	С криками и треском обоз снова двинулся через мост на рысях.
"Stop! Stop!" cried frenzied voices.	"Стой, стой!" - донеслись сейчас же надрывающиеся голоса.
Ivan Ilyich saw a large cart heel over at the very edge of the bridge and crash through the railing into the river.	Иван Ильич увидел, как большая повозка накренилась к краю моста, перевалилась через перила и рухнула в реку.
He leaped down from the wheel, bounded over scattered bundles, caught up with the train of carts, and flung himself face down on to a moving cart.	Тогда он соскочил с колеса, перепрыгивая через брошенные узлы, догнал обоз и бросился ничком на идущую телегу.
His nostrils were immediately assailed by the sweet smell of freshly baked bread.	Сейчас же в голову ему ударил сладкий запах печеного хлеба.
He thrust his hand beneath the tarpaulin, broke a crust from a loaf, and, almost choking in the extremity of his desire, began to eat.	Иван Ильич просунул руку под брезент, отломил от каравая горбушку и, задыхаясь от жадности, стал есть.
In the midst of confusion and firing, the train at last reached the other end of the bridge.	В суматохе, среди выстрелов, обоз перешел наконец на ту сторону моста.
Ivan Ilyich jumped down, made his way amidst the carts full of refugees into the field, and strode along at the side of the road.	Иван Ильич спрыгнул с телеги, пробрался между экипажами беглецов на поле и пошел вдоль дороги.
From snatches of conversation overheard in the dark, he gathered that the firing had been directed at an enemy, that is to say a Russian, mounted patrol.	Из отрывочных фраз, уловленных из темноты, он понял, что стрельба была по неприятельскому, то есть русскому, разъезду.
This meant that the front lines were not more than six or seven miles away.	Стало быть, линия фронта верстах в десяти, не дальше, от этих мест.
Ivan Ilyich stopped every now and then to take breath.	Несколько раз Иван Ильич останавливался -перевести дух.
It was hard going, against the wind and rain.	Идти было трудно против ветра и дождя.
His knees ached, his face burned, his eyes were inflamed and swollen.	Ноги ломило в коленях, лицо горело, глаза воспалились и припухли.
At last he had to sit down on a mound on the side of a ditch and lean his face on his hands.	Наконец он сел на бугор канавы и опустил голову в руки.
Icy raindrops were running down his neck, his whole frame ached.	За шею текли ледяные капли дождя, все тело болело.

The next minute a dull, hollow sound like a distant sigh reached his ears, as if, somewhere far away, the ground were caving in.	В это время до слуха его дошел круглый глухой звук, точно где-то далеко провалилась земля.
A moment later the night sighed again.	Через минуту возник второй такой же вздох ночи.
Ivan Ilyich raised his head to listen.	Иван Ильич поднял голову, вслушиваясь.
Between these two profound sighs he had distinguished a dull muttering, now dying away, now rising to an angry rumble.	Он различал между этими глубокими вздохами глухое ворчание, то затихающее, то вырастающее в сердитые перекаты.
The sound was not coming from the direction in which Ivan Ilyich was going, but from the left, almost from the opposite side.	Звуки доносились не с той стороны, куда Иван Ильич шел, а слева, почти со стороны противоположной.
He sat down on the other side of the ditch: low-hanging, tattered clouds could now clearly be seen racing across the dingy, leaden sky.	Он присел на другую сторону канавы: теперь ясно были видны низкие, рваные облака, летящие в небе, грязном и железном.
This was the dawn.	Это был рассвет.
It was the east.	Это был восток.
Over there lay Russia.	Там была Россия.
Ivan Ilyich rose, tightened his belt, and stumbled, slipping in the mud, in that direction, across wet stubble, ditches, and the partly filled-in remains of last year's trenches.	Иван Ильич поднялся, затянул пояс и, разъезжаясь ногами по грязи, пошел в ту сторону через мокрые жнивья, канавы и полузавалившиеся остатки прошлогодних окопов.
When it was quite light, Telegin once more caught sight, across the field, of a highway, covered with people and vehicles.	Когда совсем разъяснело, Телегин опять увидел в конце поля шоссейную дорогу, полную людей и экипажей.
He stood still, looking around him.	Он остановился, оглядываясь.
On one side, beneath a huge, almost leafless tree, was a whitewashed shrine.	В стороне, под огромным наполовину облетевшим деревом, стояла белая часовенка.
The door had been torn from its hinges, and sodden leaves lay on the circular roof and on the ground.	Дверь была сорвана, на круглой крыше и на земле валялись вялые листья.
Ivan Ilyich decided to wait here till dusk fell, and went into the shrine to lie down on the moss-grown floor.	Иван Ильич решил здесь подождать сумерек, зашел в часовенку и лег на зеленый от мха пол.
The faint, sickly smell of decaying leaves made his head reel.	Нежный и томительный запах листьев туманил голову.
The rumbling of wheels and cracking of whips could be heard in the distance.	Издалека доносились громыхание колес и удары бичей.
These sounds, which were astonishingly soothing, suddenly ceased.	Эти шумы казались удивительно приятными и вдруг провалились.
Fingers seemed to be pressing his eyelids shut.	На глаза точно надавили пальцами.
But something alive gradually invaded his leaden slumber.	В свинцовой тяжести сна понемногу появилось живое пятнышко.
It seemed to be struggling vainly to become a dream.	Оно словно силилось стать сновидением, но не могло.

His fatigue was, however, so overpowering that Ivan Ilyich only moaned and plunged still deeper into sleep.	Усталость была так велика, что Иван Ильич мычал и поглубже зарывался в сон.
But the living thing would give him no peace, however.	Но пятнышко тревожило.
His sleep began to wear thin, and once again wheels thundered in the distance.	Сон становился все тоньше, и опять загромыхали вдалеке колеса.
Ivan Ilyich sighed and sat up.	Иван Ильич вздохнул и сел.
Through the door could be seen dense flat clouds, from beneath the leaden, watery bases of which the westering sun was sending broad shafts of light.	В дверь были видны плотные плоские тучи; солнце, склонившись к закату, протянуло широкие лучи под их свинцово-мокрыми днищами.
A liquid patch of light rested on the crumbling wall of the shrine, illuminating the bowed head of a weather-beaten wooden Madonna with a gilded halo; the child, its print frock rotting away, lay in her lap, and her hand, raised in benediction, was broken off at the wrist.	Жидкое пятно света легло на ветхую стену часовенки, осветило склоненное лицо деревянной, полинявшей от времени, божьей матери в золотом венчике: младенец, одетый в ситцевое истлевшее платьице, лежал у нее на коленях, благословляющая рука ее была отломлена.
Ivan Ilyich went out of the shrine.	Иван Ильич вышел из часовни.
On the stone step at the entrance sat a young woman with a child on her lap.	На пороге ее, на каменной ступени, сидела молодая женщина с ребенком на коленях.
She had on a white jacket, spattered with mud.	Она была одета в белую, забрызганную грязью свитку.
One hand supported her cheek, the other lay on the gaily coloured quilt around the infant.	Одна рука ее подпирала щеку, другая лежала на пестром одеяльце младенца.
She raised her head slowly, and looked at Ivan Ilyich. Her glance was bright and strange, her tear-stained features twitched as if in a smile, and she said quietly, in Ruthenian:	Она медленно подняла голову, взглянула на Ивана Ильича, - взгляд был светлый и странный, исплаканное лицо дрогнуло, точно улыбнулось, и тихим голосом она сказала по-русински:
"He's dead, the little one."	- Умер хлопчик-то.
Then she leaned her face on the palm of her hand again.	И опять склонила лицо на ладонь.
Telegin bent over her and stroked her hair. She gave a spasmodic sigh.	Телегин нагнулся к ней, погладил по голове, - она порывисто вздохнула.
"Come with me.	- Пойдемте.
I'll carry him for you," he said gently.	Я его понесу, - сказал он ласково.
The woman shook her head.	Женщина качнула головой.
"Where am I to go?	- Куда я пойду?
You go alone, kind Sir."	Идите один, пан добрый.
Ivan Ilyich lingered for another moment, then pulled his cap over his eyes and left her.	Иван Ильич постоял еще минуту, дернул картуз на глаза и отошел.
Just then two Austrian gendarmes came trotting round the shrine. Bewhiskered and blue in the face, they wore dirty, damp cloaks.	В это время из-за часовни рысью выехали два австрийских полевых жандарма, в мокрых и грязных капотах, усатые и сизые.

As they passed, they glanced at Ivan Ilyich and reined in their horses, the one in front shouting hoarsely:	Проезжая, они оглянулись на Ивана Ильича, сдержали лошадей, и тот из них, кто был впереди, крикнул хрипло:
"Come here-you!"	- Подойди!
Ivan Ilyich went up to them.	Иван Ильич приблизился.
The gendarme, bending from the saddle, examined him searchingly from brown eyes, the lids reddened by wind and lack of sleep. The eyes suddenly kindled.	Жандарм, нагнувшись с седла, внимательно ощупал его карими глазами, воспаленными от ветра и бессонницы, - вдруг они блеснули.
"A Russian!" he exclaimed, seizing Telegin by the collar.	- Русский! - крикнул он, хватая Телегина за воротник.
Ivan Ilyich made no attempt to get away, and only smiled wryly.	Иван Ильич не вырывался, только усмехнулся криво.
They locked Telegin up in a shed.	Телегина заперли в сарае.
It was already night.	Была уже ночь.
The sound of gunfire came clearly to him.	Явственно доносился гул орудийной стрельбы.
Through cracks in the wall he could see a dull red glow. Ivan Ilyich finished up the remains of the bread he had taken from the cart the day before, went round the plank walls looking for a loophole, stumbled over a bale of compressed hay, yawned, and lay down.	Сквозь щели был виден тускло-красный свет зарева, Иван Ильич доел остаток хлеба, взятого вчера с воза, походил вдоль дощатых стен, осматривая - нет ли где лаза, споткнулся о тюк спрессованного сена, зевнул и лег.
But soon after midnight the guns began booming away again, quite near, and he could not sleep.	Но заснуть ему не пришлось, - после полуночи неподалеку начали бухать орудия.
Flashes of red came through the chinks.	Красноватые вспышки проникали сквозь щели.
Ivan Ilyich rose and listened attentively.	Иван Ильич привстал, прислушиваясь.
The intervals between firing decreased, the walls of the shed shook, and suddenly, quite close, rifle shots rang out.	Промежутки между очередями уменьшались, дрожали стены сарая, и вдруг совсем близко затрещали ружейные выстрелы.
It was obvious that the fighting was coming nearer.	Ясно, что бой приближался.
From the other side of the wall could be heard agitated voices and the throbbing of an automobile engine.	За стеной послышались встревоженные голоса, запыхтел автомобиль.
There was a great stamping of feet.	Протопало множество ног.
Only when something heavy struck the outside of the shed did Ivan Ilyich realize that the wall was being spattered by bullets, making a noise like peas on a pan.	Чье-то тяжелое тело ударилось снаружи о стену. И только тогда Иван Ильич различил, как в стену точно бьют горохом.
He lay flat on the ground.	Он сейчас же лег на землю.
The smell of powder even penetrated the shed.	Даже здесь, в сарае, пахло пороховым дымом.
The firing was uninterrupted, it was clear that the Russians were advancing with terrific speed.	Стреляли без перерыва, очевидно - русские наступали со страшной быстротой.

But the tempest of bloodcurdling noise did not last long.	Но эта буря раздирающих душу звуков продолжалась недолго.
Bursting sounds were heard-hand grenades exploding, like so many nuts being cracked.	Послышались лопающиеся удары - разрывы ручных гранат, точно давили орехи.
Ivan Ilyich leaped up, and slunk along close to the walls.	Иван Ильич вскочил, заметался вдоль стены.
Could it be that the attack was being beaten off?	Неужели отобьют?
Finally there came a hoarse, piercing roar, a whining, the stamping of feet.	И, наконец, раздался хрипло-пронзительный рев, визг, топот.
The shots ceased immediately.	Сразу стихли выстрелы.
In a long moment of silence nothing could be heard but the sound of blows and the clanging of metal.	В долгую секунду тишины были слышны только удары в мягкое, железный лязг.
Then voices cried in terror:	Затем испуганно закричали голоса:
"Wir ergeben uns, Russ,' Russ!..."	"Сдаемся, рус, рус!.."
Tearing a splinter from the door, Ivan Ilyich could make out, through the chink thus formed, fleeing figures trying to protect their heads with their hands.	Отодрав в двери щепу, Иван Ильич увидел бегущие фигуры, - они закрывали головы руками.
Horsemen, casting enormous shadows were cleaving their way through the crowd, wheeling constantly, as they fell upon the fleeing figures from the right.	Справа на них налетели огромные тени всадников, врезались в толпу, закрутились.
Three of the fugitives turned towards the shed.	Трое пеших повернули к сараю.
One of the horsemen pursued them, the long ends of his Cossack hood floating over his shoulders.	Вслед им рванулся всадник со взвившимся за спиною башлыком.
His horse, a huge beast, snorted and reared heavily.	Лошадь - огромный зверь, - храпя, тяжело поднялась на дыбы.
Its rider was brandishing his sword like a drunk man, his mouth wide open.	Всадник, как пьяный, размахивал шашкой, рот его был широко разинут.
And when the horse's forefeet came back to earth, the rider struck at one of the figures with his sword so violently that it whistled through the air, the blade breaking as it entered the victim's flesh.	И, когда лошадь опустила перед, он со свистом ударил шашкой, и лезвие, врезавшись, сломалось.
"Let me out!" cried Telegin frantically, knocking against the door.	- Выпустите меня! - не своим голосом закричал Телегин, стуча в дверь.
The horseman reined in his steed.	Всадник осадил лошадь:
"Who's that calling?"	- Кто кричит?
"A prisoner.	- Пленный.
A Russian officer."	Русский офицер.
"In a minute!" The horseman flung away the hilt of his sword, bent down, and forced back the bolt.	- Сейчас. - Всадник швырнул рукоять шашки, нагнулся и отодвинул засов.
Ivan Ilyich came out, and the man who had released him, an officer of the Savage Division, said half-mockingly:	Иван Ильич вышел, и тот, кто выпустил его, офицер дикой дивизии, сказал насмешливо:

"Fancy meeting you!"	- Вот так встреча!
Ivan Ilyich looked at him more closely.	Иван Ильич всмотрелся.
"I don't recognize you."	- Не узнаю.
"Why, I'm Sapozhkov-Sergei Sergeyevich Sapozhkov!" He gave a loud, rasping laugh. "You didn't expect that, did you?	- Да Сапожков, Сергей Сергеевич. - И он захохотал резким смехом. - Не ожидал?..
Deuce take it- there's war for you!"	Вот, черт его возьми, вот война!
*XXX *	30
For the last hour of the journey to Moscow, the train rolled with prolonged whistlings past abandoned summer cottages; the white smoke from the engine mingled with the tints of autumn leaves, the transparent yellow of birch copses, and purple mushroom-scented ash groves.	Последний час до Москвы поезд с протяжным свистом катил мимо опустевших дач; белый дым его путался в осенней листве, в прозрачно-желтом березняке, в пурпуровом осиннике, откуда пахло грибами.
Here and there the spreading crimson branches of a maple hung over the track.	Иногда к самому полотну свисала багровая лапчатая ветвь клена.
Here and there the shrubberies thinned, affording homely glimpses-a glass ball on a post in the middle of a flower bed, nailed-up shutters, or leaf-strewn paths and steps.	Сквозь поредевший кустарник виднелись кое-где стеклянные шары на клумбах, и в дачных домиках - забитые ставни, на дорожках, на ступенях -облетевшие листья.
The train passed a halt; from its platforms two soldiers with kitbags on their backs stared indifferently into the carriage windows, and a forlorn young lady in a check coat sat on a bench, tracing patterns with the end of her parasol on the wet boards.	Вот пролетел мимо полустанок; два солдата с котомками равнодушно глядели на окна поезда, и на скамье сидела в клетчатом пальтишке грустная, забытая барышня, чертя концом зонтика узор на мокрых досках платформы.
At the next bend in the line a wooden hoarding showed through the trees, on it the picture of a bottle and the inscription:	Вот за поворотом, из-за деревьев, появился деревянный щит с нарисованной бутылкой:
"Shustov's incomparable mountain-ash vodka is the best!"	"Несравненная рябиновая Шустова".
Now the woods came to an end, and long rows of whity-green cabbages stretched right and left; at a railway crossing stood a hay cart, with a countrywoman in a man's wadded jacket tugging at the small stubborn horse.	Вот кончился лес, и направо и налево потянулись длинные ряды бело-зеленой капусты, у шлагбаума - воз с соломой, и баба в мужицком полушубке держит под уздцы упирающуюся лошаденку.
And in the distance, beneath a long cloud, could already be made out the pointed spires of towers, and the gleaming dome of St. Saviour's soaring over the roofs of the city.	А вдали, под длинной тучей, уже видны острые верхи башен, и высоко над городом - сияющий купол Христа-спасителя.
Telegin sat next to the window inhaling the heavy scents of September, rising from decaying leaves, mushrooms, the smoke of straw bonfires, and the earth, just touched by early morning frosts.	Телегин сидел у вагонного окошка, вдыхая густой запах сентября, запах листьев, прелых грибов, дымка от горящей где-то соломы и земли, на рассвете хваченной морозцем.
Behind him lay the hard path of two years of suffering, ending in this wonderful, long hour of expectancy.	Он чувствовал позади себя дорогу двух мучительных лет и конец ее - в этом чудесном долгом часе ожидания.

According to the reckoning of Ivan Ilyich, exactly at half past two he would be pressing the bell of the only door in the world-he imagined it must be of light oak with a double fanlight at the top-a door that he would have reached dead or alive.	Иван Ильич рассчитывал: ровно в половине третьего он нажмет пуговку звонка в этой единственной двери, - она ему представлялась светлодубовой, с двумя окошками наверху, - куда он притащился бы и мертвый.
The kitchen gardens came to an end, to be followed in endless procession by rows of mud-spattered suburban cottages, carts rumbling over roughly paved roads, fences around gardens planted with ancient lime trees, their branches stretching across side streets, brightly coloured signposts, and passers-by, all intent on their trivial affairs, oblivious of the clattering train and Ivan Ilyich at the window. Far below, a toylike tram threaded its way through a cavernous street; the dome of a tiny church showed from behind a house; and the wheels of the train rattled over the points.	Огороды кончились, и с боков дороги замелькали забрызганные грязью домишки предместий, грубо мощенные улицы с грохочущими ломовыми, заборы и за ними сады с древними липами, протянувшими ветви до середины переулков, пестрые вывески, прохожие, идущие по своим пустяковым делам, не замечая гремящего поезда и его - Ивана Ильича - в вагонном окошке; внизу в глубину улицы побежал, как игрушечный, трамвай; из-за дома выдвинулся купол церковки, -колеса застучали по стрелкам.
At last, at last, after two endless years the boards of a Moscow railway platform glided past the windows!	Наконец, наконец - после двух долгих лет -поплыл вдоль окон дощатый перрон московского вокзала.
Clean, aloof-looking old men in white aprons clambered into the carriages.	В вагоны полезли чистенькие и равнодушные старички в белых фартуках.
Ivan Ilyich thrust his head far out of the window, looking all round.	Иван Ильич далеко высунул голову, вглядываясь.
Silly, of course, for he had not told anyone he was coming.	Глупости, он же не извещал о приезде.
Stepping out of the station, Ivan Ilyich could not help laughing: in the square, same fifty paces away, was a long line of droshkies.	Иван Ильич вышел на вокзальный подъезд и не мог - рассмеялся: шагах в пятидесяти на площади стоял длинный ряд извозчиков.
Waving their mittened hands from the box seats, the drivers were all shouting:	Махая с козел рукавицами, они кричали:
"I'll take you, Sir!"	-Я подаю! Я подаю! Я подаю!
"Come on, Sir, try the black courser!"	- Ваше здоровье, вот на вороной!
"My droshky's a fast one, rubber-tired!"	- Вот, на резвой, на дудках!
The tightly-reined horses stamped, snorted and whinnied.	Лошади, осаженные вожжами, топали, храпели, взвизгивали.
The square resounded with shouts and cries.	Крик стоял по всей площади.
It seemed as if the droshkies were preparing to storm the station in a body.	Казалось, еще немного, - и весь ряд извозчиков налетит на вокзал.
Ivan Ilyich climbed into a high vehicle with a narrow seat; the handsome, cheeky driver asked him with kindly condescension where he wanted to go; he started off at a round trot to impress his passenger, sitting sideways and holding the reins slackly in his left hand, as the rubber tires bounded over the paving stones.	Иван Ильич взобрался на очень высокую пролетку с узким сиденьем; наглый, красивый лихач с ласковой снисходительностью спросил у него адрес и для шику, сидя боком и держа в левой руке свободно брошенные вожжи, запустил рысака, - дутые шины запрыгали по булыжнику.
"From the front, Your Honour?"	- С войны, ваше здоровье?

"Escaped from captivity."	- Из плена бежал.
"Did you, now?	- Да неужто?
Well, how are things over there?	Ну, как у них?
They say they have nothing to eat.	Говорят - есть нечего.
Look out, Granny!	Эй, поберегись, бабушка.
So you're a national hero! There've been lots of escapes.	Национальный герой... Много бегут оттуда.
Look where you're going, carter! Blockhead!	Ломовой, берегись... Ах, невежа!..
Ever heard of Ivan Trifonovich?"	Ивана Трифоныча не знаете?
"Who's he?"	- Какого?
"He lives in Razgulyai Street-deals in cloth.	- С Разгуляя, сукном торгует!..
Hired me yesterday, he was almost in tears.	Вчера ездил на мне, плачет.
There's a story for you!	Ах, история!..
Makes a pile on contracts, doesn't know what to do with his money, and the day before yesterday his wife goes and runs away with a Pole!	Нажился на поставках, денег девать некуда, а жена его возьми - с полячишком третьего дня и убежала.
We izvozchiks spread the story all over town.	Наши извозчики всю Москву оповестили о происшествии.
And now Ivan Trifonovich is ashamed to go out of the house. That's what he gets for robbing the people!"	Ивану-то Трифонычу хоть на улицу теперь не выходи... Вот тебе и наворовал...
"Do go faster, old chap," urged Ivan Ilyich, «although the tall courser, which had the bad habit of continually tossing its vicious-looking head, was flying through the street like the wind.	- Голубчик, скорее, пожалуйста, - проговорил Иван Ильич, хотя лихацкий высокий жеребец и без того как ветер летел по переулку, задирая от дурной привычки злую морду.
"Here we are, Your Honour, the second door.	- Приехали, ваше здоровье, второй подъезд.
Whoa, Vasya!"	Тпру, Вася!..
Ivan Ilyich cast a swift, agitated glance up at the six windows of the white house, at each of which, clean lace curtains hung demurely, and jumped off at the entrance.	Иван Ильич быстро, с трепетом, взглянул на шесть окон белого особняка, где покойно и чисто висели кружевные шторы, и спрыгнул у подъезда.
The door was an old one, heavily carved, with a lion's head on it, and there was a bellpull, not an electric button.	Дверь была старая, резная, с львиной головой, и звонок не электрический, а колокольчик.
Ivan Ilyich stood still for a few moments, his heart beating slowly and painfully, before he could muster up the courage to raise his hand to this bellpull.	Несколько секунд Иван Ильич постоял, не в силах поднять руки к звонку, сердце билось редко и больно.
"After all, who knows-perhaps there's nobody at home, perhaps they won't see me," he said to himself as he tugged slowly at the brass handle.	"В сущности говоря, ничего еще не известно, -может, дома никого нет, может, и не примут", -подумал он и потянул медную ручку.
From far within came the jangle of the bell.	В глубине звякнул колокольчик.
"There's nobody at home of course!"	"Конечно, никого дома нету".

But the next moment a woman's rapid footsteps could be heard.	И сейчас же послышались быстрые женские шаги.
Ivan Ilyich looked round in sudden embarrassment. The driver winked at him jovially.	Иван Ильич растерянно оглянулся, - веселая рожа лихача подмигивала.
Then a chain clanked, the door opened a crack, revealing the pock-marked face of a housemaid.	Затем звякнула цепочка, дверь приоткрылась, и высунулось рябенькое лицо горничной.
"Does Darya Dmitrevna Bulavina live here?" asked Telegin, clearing his throat.	- Здесь проживает Дарья Дмитриевна Булавина? -кашлянув, проговорил Телегин.
"She's in. Come in, please," answered the pock-marked damsel in a kindly, singsong voice. "The mistress and the young lady are both in."	- Дома, дома, пожалуйте, - ласково, нараспев ответила рябенькая девушка, - и барыня, и барышня дома.
As if in a dream, Ivan Ilyich passed through a narrow passage with glass panes let into one of the walls, great dress baskets standing here and there, and a pervading smell of furs.	Иван Ильич, как во сне, прошел через сени-галерейку со стеклянной стеной, где стояли корзины и пахло шубами.
The maid opened another door, on the right, upholstered in black oilcloth, and he found himself in a tiny dark hall with women's coats hanging from pegs, and-on a shelf in front of a long mirror-gloves, a kerchief with a red cross on it, and a down shawl.	Г орничная отворила направо вторую дверь, обитую черной клеенкой, - в полутемной маленькой прихожей висели женские пальто, перед зеркалом лежали перчатки, косынка с красным крестом и пуховый платок.
A familiar, scarcely perceptible, exquisite scent rose from all these innocent objects.	Знакомый, едва заметный запах изумительных духов исходил от всех этих невинных вещей.
Without asking the visitor's name, the maid went to announce his arrival.	Г орничная, не спросив имени гостя, пошла докладывать.
Ivan Ilyich touched the down shawl with his fingertips and suddenly felt as if there could be no connection between this pure, exquisite life, and himself, only just escaped from all that bloody mess.	Иван Ильич коснулся пальцами пухового платка и вдруг почувствовал, что связи нет между этой чистой прелестной жизнью и им, вылезшим из кровавой каши.
"Somebody for you, Miss," he could hear the maid's voice from somewhere right inside.	"Барышня, вас спрашивают", - услышал он в глубине дома голос горничной.
Ivan Ilyich closed his eyes as if awaiting some celestial thunderclap, and trembled from head to foot when he heard a clear voice say rapidly:	Иван Ильич закрыл глаза, - сейчас раздастся гром небесный, - и, затрепетав с ног до головы, услышал голос быстрый и ясный:
"For me?	- Спрашивают меня?
Who is it?"	Кто?
There was a sound of footsteps in the intervening rooms.	По комнатам зазвучали шаги.
They were flying out of the abyss 6f two years of waiting.	Они летели из бездны двух лет ожидания.
Dasha stood in the doorway of the tiny hall, the light from the windows falling on her, and bringing out a golden glint in her fair hair.	В дверях прихожей из света окон появилась Даша. Легкие волосы ее золотились.
She seemed taller and more slender in her knitted jacket and navy-blue skirt.	Она казалась выше ростом и тоньше. На ней была вязаная кофточка и синяя юбка.
"Have you come to see me?"	- Вы ко мне?

Dasha faltered. Her features twitched, the brows flying upwards, and the lips falling apart, but the fleeting shade of alarm disappeared instantly from her face and her eyes lit up with joy and astonishment.	Даша запнулась, ее лицо задрожало, брови взлетели, рот приоткрылся, но сейчас же тень мгновенного испуга сошла с лица, и глаза засветились изумлением и радостью.
"Is it you?" she murmured, almost inaudibly, and she threw her arms violently round the neck of Ivan Ilyich, kissing him with tender, quivering lips.	- Это вы? - чуть слышно проговорила она, закинув локоть, стремительно обхватила шею Ивана Ильича и нежно-дрожащими губами поцеловала его.
Then she stood back. "Come with me, Ivan Ilyich!" And Dasha ran into the drawing room, sat down in an armchair and, bending over her knees, covered her face with her hands. "I know I'm being silly," she whispered, wiping her eyes hard.	Потом отстранилась. - Иван Ильич, идите сюда. -И Даша побежала в гостиную, села в кресло и, пригнувшись к коленям, закрыла лицо руками. -Ну, глупо, глупо, конечно... - прошептала она, изо всей силы вытирая глаза.
Ivan Ilyich stood in front of her.	Иван Ильич стоял перед ней.
Suddenly Dasha, seizing the arms of the chair, raised her head: "Ivan Ilyich, did you escape?"	Вдруг Даша, схватившись за ручки кресел, подняла голову: - Иван Ильич, вы бежали?
"Yes."	- Убежал.
"Good heavens!	- Господи, ну?
And then?" "And then ... I came straight here."	- Ну, вот и... прямо сюда.
He sat down in an armchair opposite her, squeezing his cap firmly against his chest.	Он сел напротив в кресло, изо всей силы прижимая к себе фуражку.
"How did it happen?" faltered Dasha.	- Как же это произошло? - с запинкой спросила Даша.
"There was nothing out-of-the-way about it."	- В общем - обыкновенно.
"Was it dangerous?"	- Было опасно?
"Yes ... that is-not specially."	- Да... То есть - не особенно.
They went on talking thus for a short time longer.	Так они сказали друг другу еще какие-то слова.
Gradually they both became trammelled by their shyness. "Have you been here-in Moscow-long?" asked Dasha, lowering her eyes.	Понемногу обоих начала опутывать застенчивость; Даша опустила глаза: - Сюда, в Москву, давно приехали?
"I came here straight from the station."	- Только что с вокзала.
"I'll order coffee at once."	- Я сейчас скажу кофе...
"Please don't trouble... I'll go to a hotel."	- Нет, не беспокойтесь... Я сейчас в гостиницу.
"Will you come again this evening?" asked Dasha, almost inaudibly.	Тогда Даша чуть слышно спросила: - Вечером приедете?
Ivan Ilyich bowed, with compressed lips.	Поджав губы, Иван Ильич кивнул.
He could hardly breathe.	Ему нечем было дышать.
"Well, I'm off," he said, getting up.	Он поднялся. - Значит, я поеду.
"I'll come back in the evening."	Вечером приеду.
Dasha extended her hand to him.	Даша протянула ему руку.

He took her soft, firm hand, and the contact seemed to burn him up, and send the blood flying into his face.	Он взял ее нежную и сильную руку, и от этого прикосновения стало горячо, кровь хлынула в лицо.
He squeezed her fingers and went into the passage, but looked back from the door.	Он стиснул ее пальцы и пошел в прихожую, но в дверях оглянулся.
Her back to the light, Dasha was looking after him from beneath bent brows.	Даша стояла спиной к свету и глядела исподлобья.
"May I come about seven, Darya Dmitrevna?"	- Часов в семь можно прийти, Дарья Дмитриевна?
She nodded.	Она кивнула.
Ivan Ilyich bounded into the porch, calling to the waiting driver:	Иван Ильич выскочил на крыльцо и сказал лихачу:
"Drive to a hotel, a good one, the best there is!"	- В гостиницу, в хорошую, в самую лучшую!
Flinging himself into the droshky once more, his hands thrust into his coat sleeves, he smiled broadly.	Сидя, откинувшись, в пролетке, засунув руки в рукава шинели, он широко улыбался.
Bluish, nondescript shadows-people, trees, vehicles-flew past him.	Какие-то голубоватые тени - людей, деревьев, экипажей - летели перед глазами.
The chill wind, laden with the characteristic odours of a Russian town, cooled his cheeks.	Студеный, пахнувший русским городом ветерок холодил лицо.
Ivan Ilyich lifted his hand, still burning from Dasha's touch, to his nostrils, and said, laughing aloud:	Иван Ильич поднес к носу ладонь, еще горевшую от Дашиного прикосновения, и засмеялся:
"Pure magic!"	"Колдовство!"
And Dasha, after seeing Ivan Ilyich off, stood at a window in the drawing room.	В это время Даша, проводив Ивана Ильича, стояла у окна в гостиной.
Her head was ringing, and she simply could not pull herself together so as to realize what had happened.	В голове звенело, никакими силами нельзя было собраться с духом - сообразить, - что же случилось?
She closed her eyes tightly for a moment, and then, with a sudden gasp, ran into her sister's bedroom.	Она крепко зажмурилась и вдруг ахнула, побежала в спальню к сестре.
Katya was sitting at the window, sewing and thinking.	Екатерина Дмитриевна сидела у окна, шила и думала.
Hearing Dasha's steps she asked, without lifting her head: :	Услышав Дашины шаги, она спросила, не поднимая головы:
"Who was it, Dasha?"	- Даша, кто был у тебя?
Then she looked at her sister, her features twitching.	Катя вгляделась, лицо ее дрогнуло.
"It's him. Don't you understand? Him! Ivan Ilyich!"	- Он... Не понимаешь, что ли... Он... Иван Ильич.
Katya dropped her sewing and brought the palms of her hands slowly together.	Катя опустила шитье и медленно всплеснула руками.
"And fancy, Katya-I'm not even glad! I'm only frightened," said Dasha hollowly.	- Катя, ты пойми, я даже и не рада, мне только страшно, - проговорила Даша глухим голосом.
* XXXI *	31

When dusk began to set in, Dasha started trembling at the slightest rustle, and was continually rushing into the drawing room and listening. Several times she opened a book, and always at the same page:	Когда наступили сумерки, Даша начала вздрагивать от каждого шороха, бежала в гостиную и прислушивалась... Несколько раз раскрывала какую-то книжку - все на одной и той же странице:
"Marusya loved the chocolate her husband brought her from Kraft's...." Two windows suddenly shone out in the frosty twilight, in the house opposite, where the actress Charodeyeva lived, and a maid in a cap could be seen laying the table. Then there appeared Charodeyeva herself, thin as a skeleton, a velvet coat flung over her shoulders. She sat down at the table, yawning-she must have been dozing on a sofa-poured herself out a plate of soup, and suddenly fell into abstraction, gazing glassy-eyed at a vase of fading roses.	"Маруся любила шоколад, который муж привозил ей от Крафта..." В морозных сумерках, напротив в доме, где жила актриса Чародеева, вспыхнули два окна, - там горничная в чепчике накрывала на стол; появилась худая, как скелет, Чародеева в накинутой на плечи бархатной шубке, села к столу и зевнула, - должно быть, спала на диване; налила себе супу и вдруг задумалась, уставилась стеклянными глазами на вазочку с увядшей розой.
"Marusya loved the chocolate," Dasha repeated through clenched teeth.	"Маруся любила шоколад", - сквозь зубы повторила Даша.
Suddenly there was a ring.	Вдруг позвонили.
The blood rushed from Dasha's heart.	У Даши кровь отлила от сердца.
But it was only the evening paper.	Но это принесли вечернюю газету.
"He's not coming," she told herself, and went into the dining room, where a single electric bulb shone over the white tablecloth, and the clock ticked away the seconds.	"Не придет", - подумала Даша и пошла в столовую, где горела одна лампочка над белой скатертью и тикали часы.
It was five minutes to seven.	Было без пяти семь.
Dasha sat down at the table.	Даша села у стола:
"And so life passes, minute by minute."	"Вот так с каждой секундой уходит жизнь..."
There was another ring at the front door.	В парадной опять позвонили.
Almost choking, Dasha leaped up and ran into the hall.... It was the watchman from the hospital, with a bundle of papers.	Задохнувшись, Даша вскочила и выбежала в прихожую... Пришел сторож из лазарета, принес пакет с бумагами.
Of course Ivan Ilyich wouldn't come, and no wonder-after waiting two years, she had not found a word to say to him.	Иван Ильич не придет, конечно, и прав: ждала два года, а дождалась - слова не нашла сказать.
Dasha took out her handkerchief and began biting a corner of it.	Даша вытащила платочек и стала кусать его с уголка.
Hadn't she felt it, hadn't she known, that it would be just like this?	Чувствовала ведь, знала, что именно так это и случится.
She had loved an imaginary man for two years, and when the real man came she had lost her head.	Два года любила своего какого-то, выдуманного, а пришел живой человек... и она растерялась.
"Awful, awful!" said Dasha to herself.	"Ужасно, ужасно", - думала Даша.
She did not notice that the door had opened and the pock-marked Liza was in the room.	Она не заметила, как приотворилась дверь и появилась рябенькая Лиза.
"Someone to see you, Miss."	- Барышня, к вам пришли.

Heaving a deep sigh, Dasha tripped lightly into the dining room, her feet scarcely seeming to touch the ground.	Даша глубоко вздохнула, легко, точно не касаясь пола, пошла в столовую.
Katya saw her first, and smiled at her. Ivan Ilyich leaped to his feet, blinked, and drew himself erect.	Катя увидела Дашу первая и улыбнулась ей, Иван Ильич вскочил, мигнул и выпрямился.
He had on a new cloth tunic, with a new cartridge belt slung over one shoulder; he was freshly shaven, and had had a haircut.	Одет он был в новую суконную рубаху, с новеньким, через одно плечо, снаряжением, чисто выбрит и подстрижен.
His great height, erect bearing, and broad shoulders, were more striking than ever.	Теперь особенно было заметно, как он высок ростом, подтянут и широк в плечах.
He was quite another man-that was obvious.	Конечно, это был совсем новый человек.
The glance of his light eyes was steady, and there were two folds, two thin lines at the corners of his straight, clean-cut lips. Dasha's heart beat, she understood that they were the traces left by death, horror and suffering.	Взгляд светлых глаз его тверд, по сторонам прямого, чистого рта - две морщины, две черточки... У Даши забилось сердце, она поняла, что это - след смерти, ужаса и страдания.
His handclasp was firm and cool.	Его рука была сильна и холодна.
Dasha drew back a chair and sat down beside Telegin.	Даша взяла стул и села рядом с Телегиным.
Laying his clenched hands on the table, and casting perpetual swift glances towards Dasha, he told them the story of his captivity and escape.	Он положил руки на скатерть, стиснул их и, поглядывая на Дашу, быстро, мельком, начал рассказывать о плене и о побеге из плена.
Dasha, sitting very close to him, gazed into his eyes, her lips parted.	Даша, сидя совсем близко, глядела ему в лицо, рот ее приоткрылся.
Ivan Ilyich's voice sounded unfamiliar and distant in his own ears, and his whole being was profoundly shaken.	Рассказывая, Иван Ильич чувствовал, как голос его звучит, точно чужой, издалека, а сам он весь потрясен и взволнован.
There beside him, her dress brushing against his knee, was that creature whom no words could describe-that utterly incomprehensible girl, fragrant with a warm, dizzying aroma.	И рядом, касаясь его колена платьем, сидит не выразимое никакими словами существо -девушка, непонятная совершенно, и пахнет от нее чем-то теплым, кружащим голову.
Ivan Ilyich related his experiences the whole evening.	Иван Ильич рассказывал весь вечер.
Dasha kept breaking in with questions, interrupting him, clapping her hands and appealing to her sister.	Даша переспрашивала, перебивала его, всплескивала руками, оглядывалась на сестру:
' "Just fancy, Katya-he was sentenced to be shot!"	- Катюша, понимаешь, - приговорили к расстрелу!
When Telegin described the fight for the car, the moment that had lain between himself and death, the way the car had leaped forward and the wind had beaten in his face, with life and liberty ahead, Dasha turned deadly pale and seized his hand.	Когда Телегин описывал борьбу за автомобиль, секундочку, отделявшую от смерти, рванувшуюся машину и ветер, кинувшийся в лицо, - свобода, жизнь! - Даша страшно побледнела, схватила его за руку:
"We'll never let you go any more!"	- Мы вас никуда больше не отпустим!
Telegin laughed.	Телегин засмеялся:
"They'll call me up again, it can't be helped.	- Призовут опять, ничего не поделаешь.
My only hope is that they'll send me to some war plant."	Я только надеюсь, что меня отчислят куда-нибудь на военный завод.

He pressed her hand warily.	Он осторожно сжал ее руку.
Dasha looked into his eyes, and looked again, more intently; then a slight flush came on her cheeks and she released her hand.	Даша стала смотреть ему в глаза, вглядывалась внимательно, на щеки ее взошел легкий румянец, она освободила руку.
"Why aren't you smoking?	- Почему вы не курите?
I'll bring you some matches."	Я вам принесу спички.
She went out swiftly and was back again instantly with a box of matches. Standing in front of Ivan Ilyich, she began striking matches, holding them by the very end, and when they broke, exclaiming: "Look at the matches our Liza buys!" At last one struck.	Она быстро вышла и сейчас же вернулась с коробочкой спичек, остановилась перед Иваном Ильичом и начала чиркать спички, держа их за самый кончик, они ломались - ну уж и спички наша Лиза покупает! - наконец спичка зажглась.
Dasha brought it carefully to Ivan Ilyich's cigarette, the flame lighting up her chin.	Даша осторожно поднесла к папиросе Ивана Ильича огонек, осветивший ее подбородок.
Telegin closed his eyes as he drew in the first puff.	Телегин закурил, жмурясь.
He had not known that lighting a cigarette could give such pleasure.	Он не знал, что можно испытать такое счастье, закуривая папиросу.
Katya watched Dasha and Telegin in silence.	Катя все это время молча следила за Дашей и Телегиным.
She was happy, truly happy for Dasha, and yet she felt very sad, too.	Она была рада, очень рада за Дашу, и все же ей было очень грустно.
She could not get out of her head Vadim Petrovich Roshchin, whom she had hoped in vain soon to forget; he had sat there at the table with them, and once she, too, had brought him the matches and struck a light, without breaking a single one.	Из памяти не выходил не забытый, как она надеялась, совсем не забытый Вадим Петрович Рощин: он так же сидел с ними за столом, и так же однажды она принесла ему спичек и сама зажгла, не сломав ни одной.
Telegin left at midnight.	В полночь Телегин ушел.
Dasha, embracing her sister and kissing her warmly, locked herself into her room.	Даша, обняв, крепко поцеловала сестру и заперлась у себя.
On her bed, her hands above her head, she told herself that she had at last extricated herself from the slough of despond, and that, though all around was as yet wild and desolate, there was now a break in the clouds, and this was in itself a joy.	Лежа в постели, закинув руки за голову, она думала, что вот вынырнула наконец из тоскливого безвременья, кругом еще дико, и пусто, и жутковато, но все - синее, но это счастье.
* XXXII *	32
Five days after his return, Ivan Ilyich got an official letter notifying him to present himself at the Baltic Works.	На пятый день приезда Иван Ильич получил из Петрограда казенный пакет с назначением немедленно явиться на Балтийский завод.
It was all like a dream: the delight which this letter gave him, the remainder of the day spent with Dasha rushing about town, the hurried parting at the Nikolai Station, and then the second-class compartment, with its dry heat and the sharp reports from the heating apparatus, the packet he was surprised to find in his pocket, tied up with ribbon, and containing two apples, a bar of chocolate, and some cakes.	Радость по поводу этого, остаток дня, проведенный с Дашей в суете по городу, торопливое прощанье на Николаевском вокзале, затем купе второго класса с сухим теплом и пощелкивающим отоплением, и неожиданно найденный в кармане пакетик, перевязанный ленточкой, и в нем два яблока, шоколад и пирожки, - все это было как во сне.

Ivan Ilyich unbuttoned the collar of his cloth tunic, stretched out his legs, and, unable to wipe the idiotic smile from his lips, glanced at his fellow traveller opposite-a severe-looking old man in glasses.	Иван Ильич расстегнул пуговки на воротнике суконной рубахи, вытянул ноги и, не в силах согнать с лица глупейшей улыбки, глядел на соседа напротив - неизвестного строгого старичка в очках.
"Excuse me-are you leaving Moscow?" asked the old man.	- Из Москвы изволите ехать? - спросил старичок.
"Yes!" Oh, the divine word-Moscow.	- Да, из Москвы. - Боже, какое это было чудесное, любовное слово - Москва!..
The streets bathed in autumn sunshine, the dry leaves underfoot, Dasha, stepping over them, so light and slim, her clear intelligent voice (he could not remember a single word of what she had said), the warm smell of flowers which he inhaled every time he bent over her or kissed her hand.	Переулки, залитые осенним солнцем, сухие листья под ногами, легкая, тонкая Даша, идущая по этим листьям, ее умный, ясный голос, - слов он не помнил никаких, - и постоянный запах теплых цветов, когда он наклонялся к ней или целовал ее руку.
"Moscow is a Sodom, a veritable Sodom," said the old man. "I've been there three days.... Had a look at things...." He parted his feet in their high boots and galoshes, and spat. "Wherever you go, there are people running backwards and forwards. At night it's all lights, bustle, vertigo, everywhere crowds.... No sense in anything!	- Содом, содомский город, - сказал старичок. -Три дня прожил в Москве... Насмотрелся... - Он раздвинул ноги, обутые в сапоги и высокие калоши, и плюнул. - На улицы выйдешь: люди -туда-сюда, туда-сюда... Ночью: свет, шум, вывески, вертится, крутится... Народ валом валит... Бессмыслица!!!
Yes, that's Moscow for you! That's where our whole country began! And as far as I can see it's all nothing but an infernal, meaningless bustle.	Да, это Москва... Отсюда земля пошла... А вижу я, что бесовская, бессмысленная беготня.
You've been to the war, young man, you've been wounded, eh?	Вы, молодой человек, в сражениях бывали, ранены?..
I can see that at a glance.... Tell me, tell an old fellow-is our blood being shed over there for the sake of this accursed hurly-burly?	Это я сразу вижу... Скажите мне, старику, -неужели за эту суету окаянную у нас там кровь льется?
What about our country?	Где отечество?
Our religion?	Где вера?
Our tsar?	Где царь?
You tell me that!	Укажите мне.
I'm going to Petersburg, to look for yarn. Yarn be damned!	Я вот за нитками сейчас в Петроград еду... Да провались они, эти нитки!.. Тьфу!..
What d'you suppose I'll take back to Tyumen-yarn?	С чем я в Тюмень вернусь, что привезу - нитки?..
Not I! I'll go back and tell them: we've all gone to the dogs-that's what I'll take back with me. Mark my words, young man! We shall pay-we shall pay for it all.... We shall have to answer for all this senseless to-do." Placing his hands on his knees, the old man rose stiffly and pulled the blind over the window, past which, in the darkness, was flying a flaming string of sparks from the engine. "We have forgotten God, and God has forgotten us. And I tell you-there'll be a reckoning to pay, oh, there'll be a heavy reckoning...."	Нет, я не нитки привезу, а приеду, скажу: люди, пропали мы все, - вот что я привезу... Попомните мое слово, молодой человек, - поплатимся, за все поплатимся... За эту бессмыслицу отвечать придется... - Старичок, опираясь о колени, поднялся и опустил шторку на окне, за которым в темноте летели паровозные искры огненными линиями. - Бога забыли, и бог нас забыл... Вот что я вам скажу... Будет расплата, ох, будет расплата жестокая...

"What d'you mean? D'you think the Germans are going to beat us?" asked Ivan Ilyich.	- Что же вы думаете: немцы нас, что ли, завоюют? - спросил Иван Ильич.
"Who can say?	- Кто их знает.
Whoever the Lord sends to chastise us, from him shall we receive our punishment.... Supposing, now, the lads in my shop start misbehaving. I put up with it for a time, and then-one will get a blow on the back of his head, another in his neck, and yet another will get the sack. And Russia's not my shop-it's a huge concern, God knows.	Кого господь пошлет карателем - от того и примем муку... У меня, скажем, в лавке молодцы начали безобразничать... Потерплю, потерплю, да ведь одному - по затылку, другого - взашей, третьего - за порог... А Россия - не моя лавочка, эва какое хозяйство.
The Lord is merciful, but when men have let the path to Him be overgrown it's got to be cleaned up, hasn't it?	Господь милосерд, но когда люди к нему дорогу забыли, - надо дорогу расчистить или нет, а?
That's what I mean. God has turned away from the world. And that's the worst thing that could happen."	Вот про что я говорю... Бог от мира отошел... Страшнее этого быть ничего не может...
The old man folded his hands over his stomach and closed his eyes, his glasses shining austerely as he bobbed up and down in the corner of the dingy bunk.	Старичок сложил руки на животе, закрыл глаза и, строго поблескивая очками, потряхивался в углу серой койки.
Ivan Ilyich went out of the compartment and stood at the window in the corridor, his face almost touching the glass.	Иван Ильич вышел из купе и стал в проходе у окна, почти касаясь стекла лицом.
Fresh, keen air filtered in through a chink in the window.	Сквозь щелку проникал свежий, острый воздух.
Fiery streaks flew, interlacing, past the window, and dropped to the ground.	За окном, в темноте, летели, перекрещивались, припадали к земле огненные линии.
A cloud of grey smoke was borne past now and then.	Проносилось иногда серое облако дыма.
The train wheels rumbled complacently.	Постукивали послушно колеса вагонов.
A prolonged whistle came from the engine as it took a bend, and a flame from the firebox brought the pointed black tops of the firs into momentary relief.	Вот завыл протяжно паровоз, заворачивая, осветил огнем из топки черные конусы елей, - они выступили из темноты и пропали.
The train rocked gently over the clicking points, the green disc of a signal flashed by, and the long streaks again flew past the window in a fiery rain.	Простучала стрелка, мягко колыхнулся вагон, мелькнул зеленый щиток фонаря, и снова огненным дождем понеслись вдоль окна длинные линии.
As he watched them, Ivan Ilyich realized to the full, with a sudden, overwhelming rush of joy, all that had happened to him in the last five days.	Глядя на них, Иван Ильич с внезапной потрясающей радостью почувствовал во всю силу все, что случилось с ним за эти пять дней.
Had he been able to tell anyone all that he felt, he would have been considered mad.	Если бы он мог рассказать кому-нибудь это свое чувство, - его бы сочли сумасшедшим.
But for him there was nothing either strange or mad about it; everything was extraordinarily clear.	Но для него не было в этом ничего ни странного, ни безумного: все необыкновенно ясно.
What he felt was something like this: millions and millions of people were living, suffering and dying in the darkness of the night.	Он чувствовал: в ночной темноте живут, мучаются, умирают миллионы миллионов людей.

But their life was a mere symbol, and all that was going on in the world was merely symbolic, scarcely more than illusory.	Но они живы лишь условно, и все, что происходит на земле, - условно, почти кажущееся.
So illusory, that Ivan Ilyich felt that a slight effort on his side might change everything.	Настолько почти кажущееся, что, если бы он, Иван Ильич, сделал еще одно усилие, все бы изменилось, стало иным.
But amidst all this illusion there was a living core-himself, Ivan Ilyich, a figure pressed against the window of a train ... one who was loved.	И вот среди этого кажущегося существует живая сердцевина: это его, Ивана Ильича, пригнувшаяся к окну фигура. Это - возлюбленное существо.
This being had emerged from the world of shades, and was flying over the dark world in a fiery rain.	Оно вышло из мира теней и в огненном дожде мчится над темным миром.
This extraordinary sensation of love for himself lasted a few seconds.	Это необыкновенное чувство любви к себе продолжалось несколько секунд.
He went back to the compartment, scrambled on to the top berth, looked at his big hands as he undressed, and, for the first time in his life, found them beautiful.	Он вошел в купе, влез на верхнюю койку, поглядел, раздеваясь, на свои большие руки и в первый раз в жизни подумал, что они красивы.
Then, clasping them behind his head, he closed his eyes, and instantly saw Dasha.	Он закинул их за голову, закрыл глаза и сейчас же увидел Дашу.
She was looking into his eyes, moved and loving, as she had looked that same day, in the dining room, where she was wrapping up some pies. Ivan Ilyich had walked round the table, gone up to her, and kissed her warm shoulder, and, on her turning quickly, had said:	Она взволнованно, влюбленно глядела ему в глаза. (Это было сегодня, в столовой. Даша заворачивала пирожки, Иван Ильич, обогнув стол, подошел к ней и поцеловал ее в теплое плечо, она быстро обернулась, он спросил:
"Dasha, will you be my wife?"	"Даша, вы будете моей женой?"
She had only looked at him.	Она только взглянула.)
Now, lying on the top berth, recalling Dasha's face as if he could never be tired of the image, Ivan Ilyich felt, also for the first time in his life, a joyous exultation in the thought that Dasha loved him, the man with large, but beautiful hands.	Сейчас, на койке, видя Дашино лицо и не насыщаясь этим видением, Иван Ильич, также в первый раз в жизни, почувствовал ликование, восторг оттого, что Даша любит его, - того, у кого большие и красивые руки.
On arriving in Petersburg Ivan Ilyich went immediately to the Baltic Works, and registered in one of the workshops, on the night shift.	По приезде в Петербург Иван Ильич в тот же день явился на Балтийский завод и был зачислен в мастерские, в ночную смену.
Many changes had occurred at the works during the last three years; there were three times as many workers there-some young, some transferred from factories in the Urals and from western towns, some straight from the front.	На заводе многое изменилось за эти три года: рабочих увеличилось втрое, часть была молодые, часть - переведенные с Урала или из западных городов, часть взята из действующей армии.
The workers read the papers, heaped curses upon the war, the tsar, the tsarina, Rasputin, the generals; everyone was indignant, everyone was convinced that after the war, revolution would burst out.	Рабочие читали газеты, ругали войну, царя, царицу, Распутина и генералов, были злы и все уверены, что после войны "грянет революция".

What enraged everyone was that chaff was being mixed with the flour in the municipal bakeries, and that there was often no meat for days at a time in the markets, and when there was it was putrid; that the potatoes were spoiled by frost, sugar was dirty, and that the price of all foodstuffs was nevertheless going up, while shopkeepers, profiteers and speculators, battening on war contracts, were paying at that time as much as fifty rubles for a box of chocolates, and a hundred for a bottle of champagne, and would not hear of peace with Germany.	В особенности злы были все на то, что в городских пекарнях в хлеб начали примешивать труху, и на то, что на рынках по нескольку дней иногда не бывало мяса, а бывало - так вонючее; картошку привозили мерзлую, сахар - с грязью, и к тому же - продукты все вздорожали, а лавочники, скоробогачи и спекулянты, нажившиеся на поставках, платили в это время по пятьдесят рублей за коробку конфет, по сотне за бутылку шампанского и слышать не хотели замиряться с немцем.
Ivan Ilyich received three days' leave for the arranging of his personal affairs, and spent them looking all over the town for rooms.	Иван Ильич получил для устройства личных дел трехдневный отпуск и все это время бегал по городу в поисках квартиры.
He inspected scores of houses, not one of which satisfied him.	Он пересмотрел десятки домов, - ему ничто не нравилось.
But on the very last day he unexpectedly found a flat which answered to his dreams in the train: five small rooms with sparkling windows facing the sunset.	Но в последний день неожиданно он нашел именно то, что представилось ему тогда в вагоне: пять небольших комнат с чисто вымытыми окнами, обращенными на закат.
This flat, which was in a house at the end of Kameno-Ostrov Street, was a bit expensive for Ivan Ilyich, but he took it without a moment's hesitation, and wrote to Dasha about it.	Квартира эта, в конце Каменноостровского, была дороговата для Ивана Ильича, но он ее сейчас же снял и написал об этом Даше.
The next night he went to the works.	На четвертую ночь он поехал на завод.
The yard, black with coal dust, was lit up by lamps on high posts.	На черном от угольной грязи дворе горели на высоких столбах фонари.
The smoke from the factory chimneys, owing to damp and wind, hugged the ground, and the air was filled with stifling yellow fumes.	Дым из труб сыростью и ветром сбивало к земле, желтоватой и душной гарью был насыщен воздух.
Through the huge dusty semicircular windows of the various shops, myriads of pulleys and driving belts could be seen, the cast-iron beds of lathes moving backward and forward, drilling, planing, turning iron and bronze, while the vertical discs of punching machines revolved constantly.	Сквозь полукруглые, огромные и пыльные окна заводских корпусов было видно, как крутились бесчисленные шкивы и ремни трансмиссий, двигались чугунные станины станков, сверля, стругая, обтачивая сталь и бронзу. Вертелись вертикальные диски штамповальных машин.
The cabs of cranes ran high lip into the air, and flew by in the dark.	В вышине бегали, улетали в темноту каретки подъемных кранов.
The furnaces blazed pink and white.	Розовым и белым светом пылали горны.
The earth trembled from the blows of a gigantic steam hammer.	Потрясая землю ударами, ходила гигантская крестовина парового молота.
Pillars of flame shot into the darkness of the grey sky from low chimneys.	Из низких труб вырывались в темноту серого неба столбы пламени.
Amidst this clamorous din, amidst the roaring of the machines, moved the figures of human beings.	Человеческие фигуры двигались среди этого скрежета, грохота станков...
Ivan Ilyich went into the shop, where the presses turning out shrapnel bodies were working.	Иван Ильич вошел в мастерскую, где работали прессы, формуя шрапнельные стаканы.

One of the engineers, an old acquaintance of his, named Strukov, led him through the shop, explaining certain features of the work which were new to Telegin.	Инженер Струков, старый знакомый, повел его по мастерской, объясняя некоторые неизвестные Телегину особенности работы.
Then he went with him to a sort of office in a corner, boarded off from the shop, where he showed him the books and registers, and handed the keys over to him, saying, as he put on his coat:	Затем вошел с ним в дощатую конторку в углу мастерской, где показал книги, ведомости, передал ключи и, надевая пальто, сказал:
"Twenty-three per cent of output is spoilage-try not to exceed that figure."	- Мастерская дает двадцать три процента брака, этой цифры вы и держитесь.
In his words, and the manner in which he handed over the shop, Ivan Ilyich sensed indifference to the work. This saddened him, for Strukov, when he had known him, had been an excellent engineer, quite an enthusiast. "Do you consider it impossible to reduce the percentage of spoils?" he asked.	В его словах и в том, как он сдавал мастерскую, Иван Ильич почувствовал равнодушие к делу, а Струков, каким он его знал раньше, был отличный инженер и горячий человек. Это его огорчило, он спросил: - Понизить процент брака, вы думаете, невозможно?
Strukov, yawning, shook his head, pulled his cap well down over his unkempt hair, and moved back to the lathes with Ivan Ilyich.	Струков, зевая, помотал головой, надвинул глубоко на нечесаную голову фуражку и вернулся с Иваном Ильичом к станкам.
"Why should you worry, old man?	- Плюньте, батюшка.
What's the difference? It only means we kill twenty-three per cent fewer Germans at the front!	Не все ли вам равно, - ну, на двадцать три процента убьем меньше немцев на фронте.
It can't be helped, anyhow-the lathes are worn out, and to hell with them!"	К тому же ничего сделать нельзя, - станки износились, ну их к черту!
He stopped in front of a press.	Он остановился около пресса.
An old worker with short legs, wearing a leather apron, was placing a red-hot mould beneath the press; the frame sank, the rod of the press entered the glowing steel as if it were butter, a flame burst out, the frame rose, and a shrapnel body fell on to the earthen floor.	Старый коротконогий рабочий, в кожаном фартуке, наставил под штамп раскаленную болванку, рама опустилась, стержень штампа вошел, как в масло, в розовую сталь, выпыхнуло пламя, рама поднялась, и на земляной пол упал шрапнельный стакан.
The old man immediately put a new mould in its place.	И сейчас же старичок поднес новую болванку.
Another worker, young, tall, black-moustached, was busy at the furnace.	Другой, молодой высокий рабочий, с черными усиками, возился у горна.
Strukov spoke to the old man:	Струков, обращаясь к старичку, сказал:
"Aren't there rather a lot of spoils among the shrapnel bodies, Rublev?"	- Что, Рублев, стаканчики-то с брачком?
The old man laughed, jerked his sparse beard to one side, and squinted at Telegin slyly through his slits of eyes.	Старичок усмехнулся, мотнул в сторону редкой бородкой и хитро щелками глаз покосился на Телегина.
"Well yes, there are.	- Это верно, что с брачком.
Look how it works!" He placed his hand on the post, green with oil, up and down which the press had to slip. "It shakes too much.	Видите, как она работает? - Он положил руку на зеленый от жира столбик, по которому скользила рама пресса. - В ней дрожь обозначается.

The damned thing ought to have been scrapped long ago."	Эту бы чертовину выкинуть давно пора.
The young worker at the furnace, Ivan Rublev's son Vasili, laughed.	Молодой рабочий у горна, сын Ивана Рублева, Васька, засмеялся:
"A whole lot of things ought to be scrapped," he said.	- Много бы надо отсюда повыкидать.
"All the machinery has got rusty."	Заржавела машина.
"Easy there, Vasili," said Strukov cheerfully.	- Ну, ты, Василий, полегче, - сказал Струков весело.
"Easy there and easy here," said Vasili, shaking his curly head, and a confident, by no means good-humoured grin flitted across his lean face with the rather high cheekbones, small black moustache, and fierce, steady eyes.	- Вот то-то, что легче. - Васька тряхнул кудрявой головой, и худое, слегка скуластое лицо его, с черными усиками и злыми, пристальными глазами, осклабилось недобро и самоуверенно.
"The best workers in the shop," said Strukov quietly to Ivan Ilyich, as he turned away. "Goodbye.	- Лучшие рабочие в мастерской, - отходя, негромко сказал Струков Ивану Ильичу. -Прощайте.
I'm going to the	Сегодня еду в
'Red Sleigh Bells' tonight-ever been there?	"Красные бубенцы". Никогда там не бывали?
Nice place, and they serve wine."	Замечательный кабачок, и вино дают.
Telegin began to study the Rublevs-father and son-with some curiosity.	Телегин с любопытством начал приглядываться к отцу и сыну Рублевым.
From the first, he had been struck by Strukov's manner of speaking to them-it almost amounted to a code, consisting of words, laughs and glances-and it seemed to him that all three of them had been trying to discover whether he was friend or foe.	Его поразил тогда в разговоре почти условный язык слов, усмешек и взглядов, каким обменялся с ними Струков, и то, как они втроем словно испытывали Телегина: наш он или враг?
The ease with which the Rublevs entered into conversation with him during the next few days showed him that they considered him a friend.	По особенной легкости, с какою в последующие дни Рублевы вступали с ним в беседу, он понял, что он - "наш".
The term no doubt applied not so much to the political views of Ivan Ilyich, which were vague and undetermined, as to that feeling of confidence which he inspired in everyone. Without his doing or saying anything in particular, it was perfectly obvious that here was an honest man, a kind man, decent all through, "one of us."	Это "наш" относилось, пожалуй, даже и не к политическим взглядам Ивана Ильича, которые были у него непродуманными и неопределенными, а скорее к тому ощущению доверия, какое испытывал всякий в его присутствии: он ничего особенного не говорил и не делал, но было ясно, что это честный человек, добрый человек, насквозь ясный, свой.
Whenever his work on the night shift brought him to the neighbourhood of the Rublevs, Ivan Ilyich would stand and listen to the father and son arguing with each other.	В ночные дежурства Иван Ильич часто, подходя к Рублевым, слушал, как отец и сын заводили споры.
Vasili Rublev was well-read, and all his talk was of the class struggle and the dictatorship of the proletariat, on which themes he expressed himself in glib, high-flown language.	Васька Рублев был начитан и только и мог говорить, что о классовой борьбе и о диктатуре пролетариата, причем выражался книжно и лихо.
Ivan Rublev was an Old Believer, a cunning old fellow, and not a bit pious.	Иван Рублев был старообрядец, хитрый, совсем не богобоязненный старичок.

"Where I come from," he would say, "in the forests of Perm, in the hermitages, everything is written down in the holy books: this here war, and the devastations it will lead to-how our whole country will be ruined, and the number of people who will be left in it ... not very many, there won't.... And how a man will come out of the forests, out of a hermitage, and rule the land, and rule it by the terrible word of God."	Он говаривал: - У нас, в пермских лесах, по скитам, в книгах все прописано: и эта самая война, и как от войны будет разорение - вся земля наша разорится, и сколько останется народу, а народу останется самая малость... И как выйдет из лесов, из одного скита, человек и станет землей править, и править будет страшным божьим словом.
"That's mysticism," said Vasili.	- Мистика, - говорил Ванька.
"Blackguard! Boor! Priming himself with words! Calls himself a socialist!	-Ах ты, подлец, невежа, слов нахватался... Социалистом себя кличет!..
A Cossack, and calls himself a socialist!	Какой ты социалист - станичник!
I used to be the same myself.	Я сам такой был.
If he had his way he'd rush about with his cap on one ear, seeing everything topsy-turvy, and yelling:	Ему бы ведь только дорваться, - шапку на ухо, в глазах все дыбом, лезет, орет:
'Come to the struggle!' Who's the struggle against? What's it for?	"Вставай на борьбу..." С кем, за что?
You blockhead!"	Баклушка осиновая.
"Listen to the old chap," Vasili would say, jerking his thumb in the direction of his father. "He's a dangerous anarchist, doesn't know a thing about socialism, but is always ready to yelp at me for the sake of argument."	- Видите, как старичок выражается, - указывая на отца большим пальцем, говорил Васька, -анархист самый вредный, в социализме ни уха ни рыла не смыслит, а меня в порядке возражения каждый раз лает.
"No," interrupted Ivan Rublev, snatching a spitting ingot out of the furnace. "No, gentlemen!" And describing a half-circle in the air with the mould, he laid it adroitly beneath the descending rod of the press. "You read books, but you don't read the right ones.	- Нет, - перебивал Иван Рублев, выхватывая из горна брызжущую искрами болванку, - нет, господа, - и, описав ею полукруг, ловко подставлял под опускающийся стержень пресса, -книги вы читаете, а не те читаете, какие нужно.
And nobody has any humility-they never think about that. They don't understand that in our times everyone ought to be poor in spirit."	А смиренства нет ни у кого, об этом они не думают... Понятия нет у них, что каждый человек должен быть духом нищий по нашему времени.
"You're all mixed up, Father. Didn't you go about calling yourself a revolutionary a short time ago?"	- Путаница у тебя в голове, батя, а давеча кто кричал: я, говорит, революционер?
"Yes, I did.	- Да, кричал.
And if anything were to happen, I'd be the first to snatch up a pitchfork.	Я, брат, если что - первый эти вилы-то схвачу.
Why should I hang on to the tsar?	Мне зачем за царя держаться?
I'm a muzhik.	Я мужик.
Nobody knows how many acres of land I've ploughed in the last thirty years!	Я сохой за тридцать лет, знаешь, сколько земли исковырял?
Of course I'm a revolutionary-what d'you suppose? Don't I care about my soul's salvation?"	Конечно, я революционер: мне, чай, спасение души дорого али нет?
Telegin wrote to Dasha daily, but her replies were less frequent.	Телегин писал Даше каждый день, она отвечала ему реже.

Her letters were strange, with an icy undercurrent, and, reading them, Ivan Ilyich felt a slight chill.	Ее письма были странные, точно подернутые ледком, и Иван Ильич испытывал чувство легонького озноба, читая их.
He usually sat at the window and read a page of Dasha's letter, in the large sloping hand, over and over again.	Обычно он садился к окну и несколько раз прочитывал листок Дашиного письма, исписанный крупными, загибающимися вниз строчками.
Then he would gaze at the grey and purple woods on the isles, at the cloudy sky, murky as the water in the canal, and tell himself that it was quite right for Dasha's letters not to be affectionate, as he had thoughtlessly expected they would be.	Потом глядел на лилово-серый лес на островах, на облачное небо, такое же мутное, как вода в канале, - глядел и думал, что так именно и нужно, чтобы Дашины письма не были нежными, как ему, по неразумию, хочется.
"My dear friend," she wrote. "You say you have taken a flat with five rooms.	"Милый друг мой, - писала она, - вы сняли квартиру в целых пять комнат.
Think what an expense you are letting yourself in for!	Подумайте - в какие расходы вы вгоняете себя.
Even if you won't be living alone it's a lot-five rooms!	Ведь если даже придется вам жить не одному, - то и это много: пять комнат!
And the servants you'll need-two maids at least! That's too much for these days!	А прислуга, - нужно держать двух женщин, это по нашему-то времени.
It's autumn in Moscow, now, cold and rainy-not a ray of light.... We must wait for the spring."	У нас, в Москве, осень, холодно, дожди - просвета нет... Будем ждать весны..."
Just as, on the day of Ivan Ilyich's departure, Dasha had only replied with a look when he asked her to be his wife, in her letters she never referred directly to their marriage, or their future life together.	Как тогда, в день отъезда Ивана Ильича, Даша ответила только взглядом на вопрос его - будет ли она его женой, так и в письмах она никогда прямо не упоминала ни о свадьбе, ни о будущей жизни вдвоем.
They would have to wait for the spring....	Нужно было ждать весны.
This waiting for the spring, this vague, despairing hope for a miracle of some sort, was common to all, now.	Это ожидание весны и смутной, отчаянной надежды на какое-то чудо было теперь у всех.
Life had come to a standstill, it was a time of hibernation, of living on one's own fat.	Жизнь останавливалась, заваливалась на зиму -сосать лапу.
In waking hours it seemed as if no one had the strength to survive the expectation of another springtime of bloodshed.	Наяву, казалось, не было больше сил пережить это новое ожидание кровавой весны.
Once Dasha wrote:	Однажды Даша написала:
"... I had meant neither to speak nor write to you about Bessonov's death.	"...Я не хотела ни говорить вам, ни писать о смерти Бессонова.
But yesterday I heard fresh details of his terrible end.	Но вчера мне опять рассказывали подробности об его ужасной гибели.
I met him in the Tverskoi Boulevard a short time before he went to the front.	Иван Ильич, незадолго до его отъезда на фронт я встретила его на Тверском бульваре.
He was awfully pathetic, and now it seems to me that if I had not repulsed him then, he might not have died.	Он был очень жалок, и, мне кажется, - если бы я его тогда не оттолкнула, он бы не погиб.

But I did repulse him.	Но я оттолкнула его.
I could not do otherwise, and I would do just the same again, if the past could be revived."	Я не могла сделать иначе, и я бы так же сделала, если бы пришлось повторить прошлое".
Telegin spent half the day on his answer to this letter....	Телегин просидел полдня над ответом на это письмо...
"How could you think that I could fail to accept anything which concerns you?..." He wrote slowly, thinking hard, so as not to admit of a single false word. "Sometimes I put myself to the test, and try to imagine that you were to love someone else-the most terrible thing that could happen to me ... even that I would accept. It isn't that I would reconcile myself to it-oh, no! The sun would go dark for me. But is my love for you nothing but joy?	"Как можно думать, что я не приму всего, что с вами, - писал он очень медленно, вдумываясь, чтобы не покривить ни в одном слове. - Я иногда проверяю себя, - если бы вы даже полюбили другого человека, то есть случилось бы самое страшное со мной... Я принял бы и это... Я бы не примирился, нет: мое бы солнце потемнело... Но разве любовь моя к вам в одной радости?
I know what it means to long to give one's life because one loves too deeply. That must have been what Bessonov felt when he went to the front.... And you, Dasha, must feel that you are absolutely free.... I ask nothing of you, not even love ... lately I've realized this...."	Я знаю чувство, когда хочется отдать жизнь, потому что слишком глубоко любишь... Так, очевидно, чувствовал Бессонов, когда уезжал на фронт... И вы, Даша, должны чувствовать, что вы бесконечно свободны... Я ничего не прошу у вас, даже любви... Я это понял за последнее время..."
Ivan Ilyich, returning from the works two days later at daybreak, had a bath and went to bed, only to be aroused in a short time by a telegram.	Через два дня Иван Ильич вернулся на рассвете с завода, принял ванну и лег в постель, но его сейчас же разбудили, - подали телеграмму:
"Everything all right love you awfully your Dasha."	"Все хорошо. Люблю страшно. Твоя Даша".
One Sunday Strukov called for Ivan Ilyich and took him to the	В одно из воскресений инженер Струков заехал за Иваном Ильичом и повез его в
"Red Sleigh Bells."	"Красные бубенцы".
The cabaret was in a basement, the vaulted ceilings of which were adorned with paintings of birds with bright plumage, depraved-looking infants, and extremely significant flourishes.	Кабачок помещался в подвале. Сводчатый потолок и стены были расписаны пестрыми птицами, младенцами с развращенными личиками и многозначительными завитушками.
It was noisy and smoky.	Было шумно и дымно.
On the stage sat a little bald man with rouged cheeks, picking out tunes on a piano.	На эстраде сидел маленький лысый человек с нарумяненными щеками и перебирал клавиши рояля.
Some officers were drinking strong punch and passing loud remarks on every woman who entered.	Несколько офицеров пили крепкий крюшон и отпускали громкие замечания о входивших женщинах.
A few barristers, devotees of art, were shouting and arguing.	Кричали, спорили присяжные поверенные, причастные к искусству.
The queen of the basement, a dark-haired beauty with puffy eyelids, was laughing loudly.	Громко хохотала царица подвала, черноволосая красавица с припухшими глазами.
Antoshka Arnoldov, twisting at a lock of his hair, sat writing his copy from the front.	Антошка Арнольдов, крутя прядь волос, писал корреспонденцию с фронта.

Seated at a table set on a small platform, his head drooping drunkenly, the progenitor of futurism, a veterinary surgeon with a distorted, consumptive-looking visage, drowsed against the wall.	У стены, на возвышении, уронив пьяную голову, дремал родоначальник футуризма - ветеринарный врач с перекошенным чахоточным лицом.
Every now and then the proprietor of the basement, an exactor, long-haired, mild, drink-sodden, appeared at a side door, stared wildly at his clients and disappeared again.	Хозяин подвала, бывший актер, длинноволосый, кроткий и спившийся, появлялся иногда в боковой дверце, глядя сумасшедшими глазами на гостей, и скрывался.
Strukov, a little tipsy from the punch, said to Ivan Ilyich:	Струков, захмелевший от крюшона, говорил Ивану Ильичу:
"Know why I like this place?	- Я почему люблю этот кабак?
Because you won't find such putridity anywhere else! It's delightful!	Такой гнили нигде не найдешь - наслаждение!..
Look at that woman over there in the corner-skinny, hideous, she can hardly move: the last stages of hysteria-and immensely popular!"	Посмотри - вон в углу сидит одна - худа, страшна, шевелиться даже не может: истерия в последнем градусе, - пользуется необыкновенным успехом.
Strukov laughed, sipped his punch, and, without wiping his flabby lips, the upper one shaded by a Tatar moustache, went on naming people at the tables to Ivan Ilyich, pointing to one sleep-starved, diseased, half-mad face after another:	Струков хохотнул, хлебнул крюшона и, не вытирая мягких, оттененных татарскими усиками губ, продолжал называть Ивану Ильичу имена гостей, указывать пальцами на непроспанные, болезненные, полусумасшедшие лица.
"They're the last of the Mohicans, all of them... the remnants of the aesthetic salons....	-Это все последние могикане... Остатки эстетических салонов.
Phew!	А!
What a mouldy lot!	Плесень-то какая.
They've shut themselves up here, and are pretending there isn't any war, and that all is as it used to be."	А! Они здесь закупорились - и делают вид, что никакой войны нет, все по-старому.
Telegin listened and looked around him. The heat, smoke, and wine made everything dreamlike, and his head was swimming.... He noticed that several people were turning their heads towards the entrance; the veterinary surgeon opened a pair of jaundiced eyes with an obvious effort; the proprietor's crazy countenance appeared round the partition; the comatose woman seated sideways next to Ivan Ilyich raised slumbrous eyelids, and sat up with unexpected vivacity, staring in the direction in which all were staring.... A sudden stillness fell upon the basement, broken by the tinkle of a falling glass....	Телегин слушал, глядел... От жары, табачного дыма и вина все казалось будто во сне, кружилась голова... Он видел, как несколько человек повернулось к входной двери; разлепил желтые глаза ветеринарный врач; высунулось из-за стены сумасшедшее лицо хозяина; полумертвая женщина, сидевшая сбоку Ивана Ильича, подняла сонные веки, и вдруг глаза ее ожили, с непонятной живостью она выпрямилась, глядя туда же, куда и все... Неожиданно стало тихо в подвале, зазвенел упавший стакан...
In the doorway stood an elderly man of middle height, with one shoulder thrust forward, his hands in the pockets of his cloth jacket.	Во входной двери стоял среднего роста пожилой человек, выставив вперед плечо, засунув руки в карманы суконной поддевки.
As he stood there smiling, his narrow face with the flowing black beard settled into two deep characteristic wrinkles, the whole dominated by a pair of steady, shrewd, piercing eyes.	Узкое лицо его с черной висящей бородой весело улыбалось двумя глубокими привычными морщинами, и впереди всего лица горели серым светом внимательные, умные, пронзительные глаза.

The silence lasted a whole minute.	Так продолжалось минуту.
Then another face approached his from the darkness of the doorway, that of an official-looking individual, who whispered something in his ear smiling nervously.	Из темноты двери к нему приблизилось другое лицо, чиновника, с тревожной усмешкой, и прошептало что-то на ухо.
The elderly man wrinkled up his big nose in displeasure.	Человек нехотя сморщил большой нос.
"There you go again with your nonsense! I'm sick of you!" He glanced round the basement still more cheerfully, jerked up his beard and said in a loud, drawling voice: "Well, goodbye, you jolly fellows!"	- Опять ты со своей глупостью... Ах, надоел. - Он еще веселее оглянул гостей в подвале, мотнул бородой и сказал громко, развалистым голосом: -Ну, прощайте, дружки веселые.
The next moment he was gone.	И сейчас же скрылся.
The door banged.	Хлопнула дверь.
The basement hummed with conversation.	Весь подвал загудел.
Strukov dug his nails into the arm of Ivan Ilyich.	Струков впился ногтями в руку Ивана Ильича.
"Did you see him?" he panted. "It was Rasputin."	- Видел? Видел? - проговорил он, задыхаясь. -Это Распутин.
* XXXIII *	33
Ivan Ilyich was returning from the works on foot at four a. m. one frosty December night.	В четвертом часу утра Иван Ильич шел пешком с завода. Была морозная декабрьская ночь.
He had not been able to find a droshky-even in town it was difficult to get one nowadays at such an hour.	Извозчика не попадалось, теперь их трудно было доставать даже в центре города в такой час.
Telegin walked rapidly down the middle of the deserted street, his breath turning to steam within his raised collar.	Телегин быстро шел посреди пустынной улицы, дыша паром в поднятый воротник.
In the light of the infrequent lamps the air was filled with falling needles of ice.	В свете редких фонарей весь воздух был пронизан падающими морозными иглами.
The snow crunched loudly underfoot.	Громко похрустывал снег под ногами.
Reddish reflections danced on the flat yellow front of the house ahead.	Впереди, на желтом и плоском фасаде дома, мерцали красноватые отблески.
Turning the corner, Telegin caught sight of flames from a fire in a perforated pail, around which hovered freezing, muffled figures, enveloped in clouds of steam.	Свернув за угол, Телегин увидел пламя костра в решетчатой жаровне и кругом закутанные, в облаках пара, обмерзшие фигуры.
Further on about a hundred persons-women, old men, and lads-. stood motionless in line on the pavement. This was a queue outside a food shop.	Подальше на тротуаре стояли, вытянувшись в линию, неподвижно человек сто - женщины, старики и подростки: очередь у продовольственной лавки.
Next to it a night watchman stamped in his felt boots, clapping his mittened hands.	Сбоку потоптывал валенками, похлопывал рукавицами ночной сторож.
Ivan Ilyich skirted the queue, glancing at the figures huddling in shawls and blankets against the wall.	Иван Ильич шел вдоль очереди, глядя на приникшие к стене, закутанные в платки, в одеяла скорченные фигуры.

"Three shops were looted on the Vyborg Side yesterday," said a voice.	- Вчерась на Выборгской три лавки разнесли начисто, - сказал один голос.
"That's all there is left to do, now!"	- Только и остается.
"I asked for a pint of oil yesterday-the shopman told me there wouldn't be any more oil, and in comes Dementyev's cook and buys over a gallon, at the black-market price."	- Я вчерась спрашиваю керосину полфунта, - нет, говорит, керосину больше совсем не будет, а Дементьевых кухарка тут же приходит и при мне пять фунтов взяла по вольной цене.
"How much?"	- Почем?
"Two and a half rubles a pint, my girl."	- По два с полтиной за фунт, девушка.
"Two and a half rubles for oil?"	- Это за керосин-то?
"That shopkeeper had better look out-we'll remember him when the time comes!"	- Так это не пройдет этому лавошнику, припомним, будет время.
"My sister says a shopkeeper in the Okhta district was caught at those tricks and they put him head first into a barrel of brine. The poor chap was drowned, and he did so beg them to let him off!"	- Сестра моя сказывала: на Охте также вот лавошника за такие дела взяли и в бочку с рассолом головой его засунули, - утоп он, милые, а уж как просился отпустить.
"They didn't do enough to him-these fellows ought to be tortured."	- Мало мучили, их хуже надо мучить.
"Meanwhile we are to freeze."	- А пока что - мы мерзни.
"While he swills tea."	-А он в это время чаем надувается.
"Who swills tea?" asked a husky voice.	- Кто это чаем надувается? - спросил хриплый голос.
"They all do.	- Да все они чаем надуваются.
My mistress-she's a general's wife- gets up at twelve, and gulps down cup after cup till midnight. I wonder she doesn't burst, the pig!"	Моя генеральша встанет в двенадцать часов и до самой до ночи трескает, - как ее, идола, не разорвет.
"And you can freeze and go off into a consumption."	- А ты мерзни, чахотку получай.
"You're quite right, I've got a cough already."	- Это вы совершенно верно говорите, я уже кашляю.
"My mistress is nothing but a loose woman.	- А моя барышня, милые мои, - кокотка.
When I get back from the market the dining room's always full of visitors-all drunk.	Я вернусь с рынка, у нее - полна столовая гостей, и все они пьяные.
The moment they come they ask for fried eggs, black bread, vodka-the roughest food."	Сейчас потребуют яишницу, хлеба черного, водки, - словом, что погрубее.
"It's English money they're spending on drink," someone put in confidently.	- Английские деньги пропивают, - проговорил чей-то голос уверенно.
"What are you talking about?"	- Что вы, в самом деле, говорите?
"Everything has been sold-you can believe me, I know what I'm talking about. You stand here and know nothing, and you've all been sold, for fifty years ahead.	- Все продано, - уж я вам говорю - верьте: вы тут стоите, ничего не знаете, а вас всех продали, на пятьдесят лет вперед.
The Army's been sold, too."	И армия вся продана.

"For God's sake!"	- Господи!
A husky voice again asked:	Опять чей-то застуженный голос спросил:
"Mr. Watchman! Mr. Watchman-I say!"	- Господин сторож, а господин сторож?
"What's the matter?"	- Что случилось?
"Will there be salt today?"	- Соль выдавать будут нынче?
"In all likelihood there will be no salt today."	- По всей вероятности, соли выдавать не будут.
"The rascals!"	- Ах, проклятые!
"No salt for five days!"	- Пятый день соли нет.
"Drinking the people's blood, the swine!"	- Кровь народную пьют, сволочи.
"That'll do, girls-you'll get sore throats, shouting like that," said the night watchman in a guttural bass.	- Ладно вам, бабы, орать - горло застудите, -сказал сторож густым басом.
Telegin left the queue behind.	Телегин миновал очередь.
The angry buzz of voices died away, and once more the straight streets were deserted, disappearing into the icy mist.	Затих злой гул голосов, и опять прямые улицы были пустынны, тонули в морозной мгле.
Ivan Ilyich reached the embankment, and turned on to the bridge, only realizing when the wind fluttered the skirts of his coat that he ought to be looking for a droshky, and forgetting it the next moment.	Иван Ильич дошел до набережной, свернул на мост и, когда ветер рванул полы его пальто, -вспомнил, что надо бы найти все-таки извозчика, но сейчас же забыл об этом.
Far away on the other side of the river, almost invisible street lamps twinkled intermittently.	Далеко на том берегу, едва заметные, мерцали точки фонарей.
A row of dim lights marked the slanting track made by pedestrians on the ice.	Линия тусклых огоньков пешего перехода тянулась наискось через лед.
An icy wind raked the wide dark expanse of the Neva, resounding against the snow underfoot and whistling plaintively among the tramway cables and through the interstices of the iron railings of the bridge.	По всей темной широкой пустыне Невы летел студеный ветер, звенел снегом, жалобно посвистывал в трамвайных проводах, в прорези чугунных перил моста.
Every now and then Ivan Ilyich would stand still and gaze into the sombre darkness, and go on again, thinking, as he was always thinking now, of nothing but Dasha and himself, and of that moment in the railway compartment when he had been enveloped in happiness as by a flame.	Иван Ильич останавливался, глядел в эту мрачную темноту и снова шел, думая, как часто он думал теперь все об одном и том же: о Даше, о себе, о той минуте в вагоне, когда он, словно огнем, был охвачен счастьем.
Now all was vague, confused, conflicting-alien to that happiness.	Кругом все было неясно, смутно, противоречиво, враждебно этому счастью.
It required a fresh effort every time to assert:	Каждый раз приходилось делать усилие, чтобы спокойно сказать:
"I am alive, I am happy, my life will be bright and beautiful!"	"Я жив, счастлив, моя жизнь будет светла и прекрасна".

It had been easy enough to say this, standing at the window of the railway carriage with the sparks flying past, but now he had to make a vast effort to detach himself from those half-frozen figures in the queues, from the howling, mortal despair of the December wind, from the sense of universal loss and impending ruin.	Тогда, у окна, среди искр летящего вагона, сказать это было легко, - сейчас нужно было огромное усилие, чтобы отделить себя от тех полузастывших фигур в очередях, от воющего смертной тоской декабрьского ветра, от всеобщей убыли, нависающей гибели.
Of one thing Ivan Ilyich was convinced: in his love for Dasha, in Dasha's charm, and in the joyful sensation within him when he had stood at the window of the train, and later, when he had felt himself loved by Dasha, was to be found the highest good.	Иван Ильич был уверен в одном: любовь его к Даше, Дашина прелесть и радостное ощущение самого себя, стоявшего тогда у вагонного окна и любимого Дашей, - в этом было добро.
The cosy old social edifice, a little cramped perhaps, but for all that so delightful, was trembling and cracking beneath the blows of war, its pillars shaking, its dome split right across, its ancient stones crumbling, and here were two beings amidst the rubble and thunder of the tottering temple-Ivan Ilyich and Dasha, who, in the crazy optimism of love, dared, despite all, to hope for happiness.	Уютный, старый, может быть, слишком тесный, но дивный храм жизни содрогнулся и затрещал от ударов войны, заколебались колонны, во всю ширину треснул купол, посыпались старые камни, и вот, среди летящего праха и грохота рушащегося храма, два человека, Иван Ильич и Даша, в радостном безумии любви, наперекор всему, пожелали быть счастливыми.
Was it right?	Верно ли это?
Peering through the sombre darkness of the night at the twinkling lights, and listening to the heart-rending despair underlying the whistling of the wind, Ivan Ilyich said to himself:	Вглядываясь в мрачную темноту ночи, в мерцающие огоньки, слушая, как надрывающей тоской посвистывает ветер, Иван Ильич думал:
"Why not admit that the desire for happiness is strongest of all?	"Зачем скрывать от себя, - выше всего желание счастья.
I want it despite everything. Very well!	Я хочу наперекор всему, - пусть.
Can I abolish queues, feed the hungry, stop the war? I can't!	Могу я уничтожить очереди, накормить голодных, остановить войну? - Нет.
And this being the case, does it mean that I, too, ought to disappear into the gloom, to renounce happiness? Surely not!	Но если не могу, то должен ли я также исчезнуть в этом мраке, отказаться от счастья? - Нет, не должен.
But can I, shall I, be happy?"	Но могу ли я, буду ли счастлив?.."
Ivan Ilyich had crossed the bridge and was striding along the embankment, quite oblivious now of the way he was going.	Иван Ильич перешел мост и, уже совсем не замечая дороги, шагал по набережной.
Tall electric lamps, swaying in the wind, shone brightly.	Здесь ярко горели высокие, качаемые ветром электрические фонари.
The powdery snow rustled dryly over the bare pavement.	По оголенным торцам летела с сухим шорохом снежная пыль.
The windows of the Winter Palace were dark and deserted.	Окна Зимнего дворца были темны и пустынны.
In front of a striped sentry box, half-buried in snowdrifts, stood a gigantic soldier in a sheepskin coat, his rifle clenched against his chest.	У полосатой будки в нанесенном сугробе стоял великан-часовой в тулупе и с винтовкой, прижатой к груди.

Ivan Ilyich suddenly came to a halt, glanced at the windows, and then strode on still faster, now battling against the wind, now propelled along by it from behind.	На ходу вдруг Иван Ильич остановился, поглядел на окна и еще быстрее зашагал, сначала борясь с ветром, потом подгоняемый в спину.
He felt capable, just then, of proclaiming a simple clear truth to the whole world, and making everyone believe it.	Ему казалось, что он мог сказать сейчас всем, всем, всем людям ясную, простую истину, и все бы поверили в нее.
"Don't you see," he would have cried, "that you can't go on living like this any more? States are built up on hate, frontiers are determined by hate, every one of you is a bundle of hate, a fortress with guns pointing in all directions.	Он бы сказал: "Вы видите, - так жить дальше нельзя: на ненависти построены государства, ненавистью проведены границы, каждый из вас -клубок ненависти - крепость с наведенными во все стороны орудиями.
Life is cramped and terrible.	Жить - тесно и страшно.
The whole world is choking with hate, human beings are exterminating one another, rivers of blood are flowing.	Весь мир задохнулся в ненависти, - люди истребляют друг друга, текут реки крови.
Haven't you had enough?	Вам этого мало?
Haven't your eyes been opened yet?	Вы еще не прозрели?
Are you waiting till man shall have destroyed his fellow-man here too, in every house?	Вам нужно, чтобы и здесь, в каждом доме, человек уничтожал человека?
Come to your senses! Lay down your arms, erase your frontiers, set open the doors and windows of the house of life.... There are boundless lands for the raising of corn, meadows for grazing flocks, mountain slopes for vineyards.... The treasures within the earth are inexhaustible-there is room for all.... Can't you see you are still living in the murk of bygone ages?"	Опомнитесь, бросьте оружие, разрушьте границы, раскройте двери и окна жизни... Много земли для хлеба, лугов для стад, горных склонов для виноградников... Неисчерпаемы недра земли, -всем достанет места... Разве не видите, что вы все еще во тьме отжитых веков..."
There were no droshkies in that part of the town either.	Извозчика и в этой части города не оказалось.
Ivan Ilyich crossed the Neva once more and plunged into the network of crooked streets on the Petersburg Side.	Иван Ильич опять перешел Неву и углубился в кривые улочки Петербургской стороны.
Meditating, talking to himself, he at last lost his way, and wandered about at random through the dusky, deserted streets, till he came out on the embankment of one of the canals.	Думая, разговаривая вслух, он наконец потерял дорогу и брел наугад по темноватым и пустынным улицам, покуда не вышел на набережную какого-то канала.
"What a walk!" he exclaimed with a laugh, as he stopped to take breath and look at his watch.	- Ну и прогулочка! - Иван Ильич, переводя дух, остановился, рассмеялся и взглянул на часы.
It was precisely five.	Было ровно пять.
A big open motorcar, showing no headlights, dashed round the corner, "the snow crunching beneath its tires.	Из-за ближнего угла, скрипя снегом, вынырнул большой открытый автомобиль с потушенными фонарями.
At the wheel was an officer in an unbuttoned overcoat; his narrow, clean-shaven face was pale, and his eyes glassy, like those of an extremely drunk man.	На руле сидел офицер в расстегнутой шинели; узкое бритое лицо его было бледно, и глаза, как у сильно пьяного, - остекленевшие.

Behind him sat another officer, his cap pushed well back, his face hidden by a long bundle wrapped in matting, which he was holding in his arms.	Позади него второй офицер в съехавшей на затылок фуражке - лица его не было видно -обеими руками придерживал длинный рогожный сверток.
The third person in the car was a civilian, in a tall sealskin cap, with the collar of his coat turned up.	Третий в автомобиле был штатский, с поднятым воротником пальто и в высокой котиковой шапке.
He suddenly rose and gripped the shoulder of the man at the wheel.	Он привстал и схватил за плечо сидевшего у руля.
The car drew up not far from the little bridge.	Автомобиль остановился неподалеку от мостика.
Ivan Ilyich watched all three of them jump out, drag the bundle from the car, trail it a few paces over the snow, and then, with an effort, lift it and carry it to the middle of the bridge, balance it a moment on the parapet, and cast it into the water.	Иван Ильич видел, как все трое соскочили на снег, вытащили сверток, проволокли его несколько шагов по снегу, затем с усилием подняли, донесли до середины моста, перевалили через перила и сбросили под мост.
The officers immediately returned to the car, the civilian remained behind for a while, bending over the railing and looking down, and then, turning his collar down, ran after his comrades at a rapid trot.	Офицеры сейчас же вернулись к машине, штатский же некоторое время, перегнувшись, глядел вниз, затем, отгибая воротник, рысью догнал товарищей.
The car started off at full speed and disappeared.	Автомобиль рванулся полным ходом и исчез.
"Faugh, how beastly!" muttered Ivan Ilyich, who had all this time been standing with bated breath.	- Фу ты, пакость какая, - пробормотал Иван Ильич, все эти минуты стоявший затаив дыхание.
He went up to the parapet, but peer as he might he could see nothing in the great black hole in the ice beneath. And there was no sound but the gurgling of warm, foul-smelling water from a drain pipe. "Faugh, how beastly!" he muttered again and walked scowling along the pavement beside the canal.	Он пошел к мостику, но сколько ни вглядывался с него, - в черной большой полынье под мостом ничего не было видно, только булькала вонючая и теплая вода из сточной трубы. - Фу ты, пакость какая, - пробормотал опять Иван Ильич и, морщась, пошел по тротуару вдоль канала.
At the corner he at last found a sleigh, with a freezing old man on the box seat, driving a loose-mouthed hack, and when, getting in and fastening the apron, which was frozen stiff, he shut his eyes, his whole frame seemed to be humming with fatigue.	На углу он нашел наконец извозчика, обмерзшего древнего старичка на губастой лошади, и, когда, сев в санки и застегнув мерзлую полость, закрыл глаза, - все тело его загудело от усталости.
"I love, and that is where truth lies," he said to himself, "whatever I do will be right, so long as the motive is love."	"Я люблю, - вот это истинно, - подумал он, - как бы я ни поступал, если это от любви, - это хорошо".
* XXXIV *	34
The bundle tied up in matting which had been thrown by three men from the bridge into a part of the river not frozen over, was the body of the murdered Rasputin.	Сверток в рогоже, сброшенный тремя людьми с моста в полынью, был телом убитого Распутина.
To kill this peasant, with his almost superhuman vitality and strength, they had had to put cyanide of potassium in his wine, then to shoot him in the chest, the back, and the head, and finally, to smash his skull with a knuckleduster.	Чтобы умертвить этого не по-человечески живучего и сильного мужика, пришлось напоить его вином, к которому был подмешан цианистый калий, затем выстрелить ему в грудь, в спину и в затылок и, наконец, раздробить голову кастетом.

And even then, when his body was found and dragged out of the river, medical testimony established that Rasputin only ceased breathing under the ice.	И все же, когда его тело было найдено и вытащено из полыньи, врач установил, что Распутин перестал дышать только уже подо льдом.
This murder seemed to constitute a turning point for the developments which began two months later.	Это убийство было словно разрешением для всего того, что началось спустя два месяца.
Rasputin himself had said more than once that when he died the throne would collapse and the Romanov dynasty perish.	Распутин не раз говорил, что с его смертью рухнет трон и погибнет династия Романовых.
There must have been vague presentiments of evil in this savage and violent man, such as dogs are said to have before a death in the house, and he had died hard-the last supporter of the throne, the peasant, the horse thief, the fanatical monster.	Очевидно, в этом диком и яростном человеке было то смутное предчувствие беды, какое бывает у собак перед смертью в доме, и он умер с ужасным трудом - последний защитник трона, мужик, конокрад, исступленный изувер.
His death caused profound despondency in the palace, but the country at large rejoiced, and in their comings and goings people congratulated one another.	С его смертью во дворце наступило зловещее уныние, а по всей земле ликование; люди поздравляли друг друга.
Nikolai Ivanovich wrote to Katya from Minsk:	Николай Иванович писал Кате из Минска:
"The night the news was received, the officers of the Commander in Chief’s staff ordered eight dozen bottles of champagne for the mess.	"В ночь получения известия офицеры штаба главнокомандующего потребовали в общежитие восемь дюжин шампанского.
All along the front the soldiers are shouting for joy."	Солдаты по всему фронту кричат "ура"..."
A few days later, this murder was forgotten in Russia, but not in the Court: there they believed in Rasputin's prophesy, and made ready, with the gloomiest forebodings, for revolution.	Через несколько дней в России забыли об этом убийстве, но не забыли во дворце: там верили пророчеству и с мрачным отчаянием готовились к революции.
Petrograd was secretly divided up into sectors, machine guns were demanded from Grand Duke Sergei Mikhailovich, and when he refused them, they were sent from Arkhangelsk, four hundred and twenty being secreted in attics and placed at crossroads.	Тайно Петроград был разбит на секторы, у великого князя Сергея Михайловича были затребованы пулеметы, когда же он в пулеметах отказал, то их выписали из Архангельска и в количестве четырехсот двадцати штук разместили на чердаках, на скрещениях улиц.
Press restrictions were tightened, and the newspapers began coming out with whole columns left blank.	Было усилено давление на печать, газеты выходили с белыми столбцами.
The tsarina sent desperate letters to her husband, endeavouring to rouse his will and make him display firmness of spirit.	Императрица писала мужу отчаянные письма, стараясь пробудить в нем волю и твердость духа.
But the tsar remained at Mogilev, as if bewitched, protected, he was convinced, by ten million faithful bayonets.	Но царь, как зачарованный, сидел в Могилеве среди верных, - в этом у него не было сомнения, -десяти миллионов штыков.
Women rioters, and the howls coming from the Petrograd bread lines, alarmed him less than the armies of the three empires advancing upon the Russian front.	Бабьи бунты и вопли в петроградских очередях казались ему менее страшными, чем армии трех империй, давившие на русский фронт.

And all the time, unknown to the tsar, General Alexeyev, Chief of Staff of the Supreme Command, was making plans for the arrest of the tsarina, and the destruction of the German party at Court.	В это же время, тайно от государя, в Могилеве начальник штаба верховного главнокомандующего, генерал Алексеев, готовил план ареста царицы и уничтожения немецкой партии.
In January, in anticipation of a spring campaign, the order was given for an offensive on the Northern front.	В январе, в предупреждение весенней кампании, было подписано наступление на Северном фронте.
The fighting began near Riga, one freezing night.	Бой начался под Ригой, студеной ночью.
With the opening of artillery fire a snowstorm began.	Вместе с открытием артиллерийского огня -поднялась снежная буря.
The troops advanced in the deep snow, amidst the howling of the blizzard and the flaming hurricane of bursting shells.	Солдаты двигались в глубоком снегу, cpeди воя метели и пламени ураганом рвущихся снарядов.
Dozens of aeroplanes which had gone up to support the attack were beaten down by the wind, many raking Russian as well as enemy troops with machine-gun fire in the darkness of the snowstorm.	Десятки аэропланов, вылетевших в бой на подмогу наступавшим частям, ветром прибивало к земле, и они во мгле снежной бури косили из пулеметов врагов и своих.
Russia was making one last attempt to break through the iron ring hemming her round; Russian peasants, shrouded in white, hurled forward by a polar storm, were making their last fight for an empire covering one sixth of the earth's surface, for an autocracy once capable of building up a great state constituting a world menace, but now a survival which had long outlasted its time, a historical absurdity, a moral sickness of the whole nation.	В последний раз Россия пыталась разорвать сдавившее ее железное кольцо, в последний раз русские мужики, одетые в белые саваны, гонимые полярной вьюгой, дрались за империю, охватившую шестую часть света, за самодержавие, некогда построившее землю и грозное миру и ныне ставшее лишь слишком долго затянувшимся пережитком, исторической нелепостью, смертельной болезнью всей страны.
The battle raged for ten days, and thousands laid down their lives in the snowdrifts.	Десять дней длился свирепый бой, тысячи жизней легли под сугробами.
The offensive was halted, and petered out.	Наступление было остановлено и замерло.
Once more the front lay congealed in snow.	Фронт снова застыл в снегах.
* XXXV *	35
Ivan Ilyich had counted on going to Moscow for Christmas but was sent to Sweden instead, and only got back in February; arranging for three weeks' leave, he wired to Dasha that he would be leaving on the twenty-sixth.	Иван Ильич рассчитывал на рождество съездить в Москву, но вместо этого получил заводскую командировку в Швецию и вернулся оттуда только в феврале; сейчас же исхлопотал трехнедельный отпуск и телеграфировал Даше, что выезжает двадцать шестого.
He had to take duty in the Workshops for a whole week before he could get away.	Перед отъездом пришлось целую неделю отдежурить в мастерских.
He could not help being struck by the change which had taken place during his absence. The management had become unusually courteous and solicitous, while the men were so short-tempered that it seemed as if at any moment somebody might dash a wrench to the ground and shout out:	Ивана Ильича поразила перемена, происшедшая за его отсутствие: заводское начальство стало, как никогда, вежливое и заботливое, рабочие же до того все были злы, что вот-вот, казалось, кинет кто-нибудь о землю ключом и крикнет:
"Down tools-out into the streets!"	"Бросай работу, выходи на улицу..."

Just now the workers were in a fever of excitement over the proceedings in the Duma, where debates on the food question were in progress.	Особенно возбуждали их в эти дни отчеты Г осударственной думы, где шли прения по продовольственному вопросу.
These proceedings clearly showed that the government, with difficulty maintaining presence of mind and dignity, were trying desperately to beat off attacks, and that the tsar's ministers, no longer discoursing like the heroes of legend, had come down to human speech, while their speeches, and those uttered in the Duma, were all lies, for the real truth was on the lips of alname = "note" dark, ominous rumours of imminent, universal ruin, at the front and in the rear, from famine and devastation.	По этим отчетам было ясно видно, что правительство, едва сохраняя присутствие духа и достоинство, из последних сил отбивается от нападения, и что царские министры разговаривают уже не как чудо-богатыри, а на человеческом языке, и что речи министров и то, что говорит Дума, - неправда, - а настоящая правда на устах у всех: зловещие и темные слухи о всеобщей, и в самом близком времени, гибели фронта и тыла от голода и разрухи.
During his last night on duty Ivan Ilyich noticed extraordinary excitement among the workers.	Во время последнего дежурства Иван Ильич заметил особенную тревогу у рабочих.
They were continually leaving their lathes and conferring, and it was obvious that they were awaiting news of some sort.	Они поминутно бросали станки и совещались -видимо, ждали каких-то вестей.
When he asked Vasili Rublev what it was all about, Vasili suddenly threw his padded coat over his shoulders with*. a vicious movement, and went out of the shop, banging the door behind him.	Когда он спросил у Василия Рублева, о чем совещаются рабочие, Васька вдруг со злобой накинул на плечо ватный пиджак и вышел из мастерской, хлопнув дверью.
"Vasili's become confoundedly bad-tempered, the rascal," said Ivan Rublev, "he's dug up a revolver somewhere, and keeps it on him."	- Ужасно, сволочь, злой стал Василий, - сказал Иван Рублев, - револьвер где-то раздобыл, с собой носит.
But Vasili soon reappeared, and the workers in the depths of the shop, abandoning all the lathes, crowded round him.	Но Василий скоро появился опять, и в глубине мастерской его окружили рабочие, сбежались от всех станков.
"Statement of Lieutenant-General Khabalov, commander of the troops in the Petersburg military district," said Vasili loudly and emphatically, reading from a white sheet of paper in his hands.	"Командующего войсками Петербургского военного округа генерал-лейтенанта Хабалова объявление..." - громко, с ударениями начал читать Васька белую афишку. -
"During the last few days the issue of flour to bakeries, and the quantity of bread baked, has been as usual-"	"В последние дни отпуск муки в пекарнях и выпечка хлеба производится в том же количестве, что и прежде..."
"That's a lie!" exclaimed several voices instantly. "No bread has been issued for three days!"	- Врет, врет! - сейчас же крикнули голоса. -Третий день хлеба не выдают...
"-There should be no shortage of bread-"	- "Недостатка в продаже хлеба не должно быть..."
"He ought to know-it was his decree!"	- Приказал, распорядился!
"If there have been shortages in certain shops, this is owing to the fact that many persons, fearing a deficiency, have been buying it up to make rusks."	- "Если же в некоторых лавках хлеба не хватило, то потому, что многие, опасаясь недостатка хлеба, скупали его в запас на сухари..."
"Who's been doing that?" howled a voice. "Hope he chokes on one of his own rusks!"	- Кто это сухари печет? Покажи эти сухари, -завопил чей-то голос. - Ему самому в глотку сухарь!

"Quiet, Comrades!" shouted Vasili. "It's time for us to go out into the streets, Comrades. Four thousand workers from the Obukhov Works are marching down Nevsky Prospect.... And they're coming out on the Vyborg Side, too."	- Молчите, товарищи! - перекрикнул Васька. -Товарищи, мы должны выйти на улицу... С Обуховского завода четыре тысячи рабочих идут на Невский... И с Выборгской идут...
"Right!	- Верно!
Let them show us the bread!"	Пускай хлеб покажут!
"They won't show you bread, comrades.	- Хлеба вам не покажут, товарищи.
There's only flour for three days in the town, and there's no more bread or flour to come.	В городе только на три дня муки, и больше хлеба и муки не будет.
All the trains are held up in Siberia ... and the elevators there are bursting with grain.... There are seventy thousand tons of meat rotting in Chelyabinsk ... they're greasing wheels with butter in Siberia. ..."	Поезда все стоят за Уралом... За Уралом элеваторы забиты хлебом... В Челябинске три миллиона пудов мяса гниет на станции... В Сибири колеса мажут сливочным маслом...
The workshop was in an uproar.	Вся мастерская загудела.
Vasili raised his hand.	Василий поднял руку:
"Comrades! Nobody's going to give us any bread till we take it ourselves ... let us go out with the other factories, Comrades, into the streets, with the slogan:	-Товарищи... хлеба нам никто не даст, покуда сами его не возьмем... Вместе с другими заводами выходим, товарищи, на улицу с лозунгом:
' All Power to the Soviets!'..."	"Вся власть Советам"...
"Down tools!	- Снимайся!..
Stop work!	Бросай работу!..
Put out the furnaces!" shouted the workers, rushing about the shop.	Гаси горны!.. - заговорили рабочие, разбегаясь по мастерской.
Vasili Rublev came up to Ivan Ilyich.	К Ивану Ильичу подошел Василий Рублев.
His small moustache was trembling.	Усики у него вздрагивали.
"You go away," he said in distinct tones. "Go away before you get hurt!"	- Уходи, - проговорил он внятно, - уходи, покуда цел!
For the remainder of that night Ivan Ilyich slept badly, and awakened from anxiety.	Иван Ильич дурно спал остаток этой ночи и проснулся от беспокойства.
The morning was cloudy: outside, drops were dripping from the iron cornice. ... Ivan Ilyich lay trying to collect his thoughts.	Утро было пасмурное: снаружи на железный карниз падали капли... Иван Ильич лежал, собираясь с мыслями.
He was still restless, and the drops were maddening, they seemed to be falling right into his brain.	Нет, беспокойство его не покидало, и раздражительно, словно в самый мозг, падали капли.
"I mustn't wait till the twenty-sixth, I must leave tomorrow," he said to himself, and pulling off his shirt, went into the bathroom, turned on the shower, and stood under the icy, cutting spray.	"Надо не ждать двадцать шестого, а ехать завтра", - подумал он, скинул рубаху и голый пошел в ванну, пустил душ и стал под ледяные секущие струи.
There was a lot to be done before leaving.	До отъезда было много дел.

Ivan Ilyich drank his coffee hurriedly, went out, and jumped on a crowded tram: here he sensed the same excitement again.	Иван Ильич наспех выпил кофе, вышел на улицу и вскочил в трамвай, полный народу; здесь опять почувствовал ту же тревогу.
The passengers sat in their usual gloomy silence, their feet tucked nervously under the seats, pulling away the edges of their coats from beneath their neighbours; the floor was greasy, drops were trickling down the windows, the bell next to the driver's seat jangled maddeningly.	Как и всегда, едущие хмуро молчали, поджимали ноги, со злобой выдергивали полы одежды из-под соседа, под ногами было липко, по окнам текли капли, раздражительно дребезжал звонок на передней площадке.
Opposite Ivan Ilyich sat a military official with a yellow, dropsical face; his clean-shaven lips were set in a wry smile, but his eyes darted about inquiringly, with an animation which was evidently not characteristic.	Напротив Ивана Ильича сидел военный чиновник с подтечным желтым лицом; бритый рот его застыл в кривой усмешке, глаза с явно несвойственной им живостью глядели вопросительно.
Taking another look, Ivan Ilyich noticed that all the passengers were regarding one another in the same way-in astonished inquiry.	Приглядевшись, Иван Ильич заметил, что все едущие именно так - недоумевая и вопросительно - поглядывают друг на друга.
At the corner of Bolshoi Prospect the tram stopped.	На углу Большого проспекта вагон остановился.
The passengers started fidgeting and looking about them, and a few persons jumped off the step.	Пассажиры зашевелились, стали оглядываться, несколько человек спрыгнуло с площадки.
The driver removed the wrench, thrust it into the front of his blue coat, and, opening the door in front a crack, said, his voice angry and nervous:	Вагоновожатый снял ключ, сунул его за пазуху синего тулупа и, приоткрыв переднюю дверцу, сказал со злой тревогою:
"The tram is not going any further."	- Дальше вагон не пойдет.
There were trams as far as the eye could see on Kameno-Ostrov Street and Bolshoi Prospect.	На Каменноостровском и по всему Большому проспекту, куда хватал только глаз, стояли трамвайные вагоны.
The pavements were seething with shifting crowds.	На тротуарах было черно, - шевелился народ.
Every now and then an iron shutter came thundering down over a shop window.	Иногда с грохотом опускалась железная ставня на магазинном окне.
A thin, damp snow was falling.	Падал мокрый снежок.
On the roof of a tram appeared a man in a long, unbuttoned coat, who snatched off his cap and shouted something.	На крыше одного вагона появился человек в длинном расстегнутом пальто, сорвал шапку и, видимо, что-то закричал.
A long sighing o-o-oh passed over the crowd. The man, after fixing a rope to the top of the car, straightened himself, and snatched off his cap again.	По толпе прошел вздох - о-о-о-о-о... Человек начал привязывать веревку к крыше трамвая; опять выпрямился и опять сорвал шапку.
Another o-o-oh passed over the crowd.	О-о-о-о! - прокатилось по толпе.
The man leaped to the pavement.	Человек прыгнул на мостовую.
The crowd surged back, exposing to view a dense group, slipping over the dingy, yellowish snow, as they tugged at a rope tied to the car.	Толпа отхлынула, и тогда стало видно, как плотная кучка людей, разъезжаясь по желто-грязному снегу, тянет за веревку, привязанную к трамваю.
The tram began to heel over.	Вагон начал крениться.
The crowd moved back, little boys whistled.	Толпа отодвинулась, засвистали мальчишки.

But the car only swayed precariously and righted itself, its wheels knocking against the rails.	Но вагон покачался и стал на место, слышно было, как стукнули колеса.
Then the group tugging at the rope was joined by people running up from all directions, who also started pulling, in silent absorption.	Тогда к кучке тянущих побежали со всех сторон люди, озабоченно и молча стали хвататься за веревку.
The car leaned over again and suddenly crashed, with a tinkling of breaking glass.	Вагон опять накренился и вдруг рухнул,-зазвенели стекла.
The crowd, silent as ever, moved towards the overturned tram.	Толпа, продолжая молчать, двинулась к опрокинутому вагону.
"Now the fat's in the fire!" said a voice just behind Ivan Ilyich-it came from the official with the sallow face whom he had noticed in the tram, and the next instant several voices dragged out in discordant unison: You have fallen victims in the fatal struggle....	- Пошла писать губерния! - проговорил сзади Ивана Ильича тот самый чиновник с желтым подтечным лицом. И сейчас же несколько нестройных голосов затянуло: Вы жертвою пали в борьбе роковой...
On his way to Nevsky Prospect, Ivan Ilyich observed the same perplexed glances and anxious countenances.	По пути к Невскому Иван Ильич видел те же недоумевающие взгляды, встревоженные лица.
Eager listeners, like small whirlpools, surrounded the bearers of news.	Повсюду, как маленькие водовороты, вокруг вестников новостей собирались жадные слушатели.
Well-nourished porters stood in the doorways, a housemaid thrust her head out of a window and looked up and down the street.	В подъездах стояли раскормленные швейцары, высовывала нос горничная, оглядывая улицу.
A gentleman with a glossy beard, his fur-lined coat unfastened, carrying a brief case in his hand, asked a yardman:	Какой-то господин с портфелем, с холеной бородой, в расстегнутой хорьковой шубе, спрашивал у дворника:
"What's that crowd, my dear fellow?	- Скажите, мой дорогой, что там за толпа?
What's going on over there?"	Что там, собственно, происходит?
"They're asking for bread, they're rioting, Sir."	- Хлеба требуют, бунтуют, барин.
"I see!"	- Ага!
Further on, a pale lady stood at a crossing holding in her arms an apoplectic dog with drooping, quivering hindquarters; she asked every passer-by:	На перекрестке стояла бледная дама, держа на руке склерозную собачку с висящим дрожащим задом; у всех проходящих дама спрашивала:
"What's that crowd?	- Что там за толпа?..
What do they want?"	Чего они хотят?
"It looks like revolution, Ma'am," said the gentleman in the fur-lined coat, now quite cheerful.	- Революцией пахнет, сударыня, - проходя, уже весело воскликнул господин в хорьковой шубе.
A worker with an unhealthy, twitching face was striding along the pavement, the hem of his wadded jacket flapping smartly.	Вдоль тротуара, шибко размахивая полами полушубка, шел рабочий, нездоровое лицо его подергивалось.
Turning suddenly, he cried out in a piteous, cracked voice: "Comrades! How much longer will they grind the faces of the workers?"	- Товарищи, - вдруг, обернувшись, крикнул он надорванным, плачущим голосом, - долго будут кровь нашу пить?..

A chubby-cheeked, boyish officer made the driver of the cab in which he was seated stop his horse, and, holding on to the izvozchik's belt, stared at the excited groups in the street as if he were watching an eclipse.	Вот толстощекий офицер-мальчик остановил извозчика и, придерживаясь за его кушак, глядел на волнующиеся кучки народа, точно на затмение солнца.
"That's right, have a good look!" the worker growled at him.	- Погляди, погляди! - рыданул, проходя мимо него, рабочий.
The crowd, which was getting bigger, and now filled the whole street, hummed with excited talk, and moved towards the bridge.	Толпа увеличивалась, занимала теперь всю улицу, тревожно гудела и двинулась по направлению к мосту.
White flags appeared in three places.	В трех местах выкинули белые флажки.
The passers-by were sucked into the stream, and floated like chips in the gathering current.	Прохожие, как щепки по пути, увлекались этим потоком.
Ivan Ilyich crossed the bridge with the crowd.	Иван Ильич перешел вместе с толпою мост.
Some cavalry officers were galloping across the snowy expanse of the Field of Mars, which was pitted with the imprints of horses' hoofs and shrouded in mist.	По туманному, снежному и рябому от следов Марсову полю проскакало несколько всадников.
When they saw the crowd they turned their horses and approached at a footpace.	Увидев толпу, они повернули лошадей и шагом приблизились.
One of them, a ruddy-faced colonel with his beard parted in the middle, laughed and saluted.	Один из них, румяный полковник с раздвоенной бородкой, смеясь, взял под козырек.
Mournful, heavy singing came from the crowd.	В толпе грузно и уныло запели.
From the mists of the Summer Park ragged-plumed ravens, like those which had frightened the murderers of the Emperor Pavel, rose from the dark, bare branches.	Из мглы Летнего сада, с темных голых ветвей, поднялись взъерошенные вороны, испугавшие некогда убийц императора Павла.
Ivan Ilyich walked on in the front ranks of the crowd. He felt a constriction in his throat.	Иван Ильич шел впереди; горло его было стиснуто спазмой.
He tried to get rid of it by coughing, but excitement kept mounting up in him.	Он прокашливался, но снова и снова поднималось в нем волнение.
When he got as far as the Engineers' Palace he turned to the left, and continued along Liteini Prospect,	Дойдя до Инженерного замка, он свернул налево и пошел по Литейному.
Another crowd was pouring into Liteini Prospect from the Vyborg Side, and surging over the bridge.	На Литейный проспект с Петербургской стороны вливалась вторая толпа, далеко растянувшись по мосту.
Along its entire length, curious onlookers clustered in the gateways, and excited faces appeared at windows.	По пути ее все ворота были набиты любопытными, во всех окнах - возбужденные лица.
Ivan Ilyich stopped in front of a gate beside an old official with quivering jowls.	Иван Ильич остановился у ворот рядом со старым чиновником, у которого тряслись собачьи щеки.
Far away to the right, a line of soldiers stretched across the street, leaning motionless on their rifles.	Направо, вдалеке, поперек улицы стояла цепь солдат, неподвижно опираясь на ружья.
As the crowd approached them its pace slackened.	Толпа подходила, ход ее замедлялся.
From its midst came terrified cries of:	В глубину полетели испуганные голоса:

"Stop! Stop!"	- Стойте, стойте!..
The next minute the word: "Bread! Bread! Bread!" came from thousands of shrill women's voices....	И сейчас же начался вой тысячи высоких женских голосов: - Хлеба, хлеба, хлеба!..
"Outrageous!" barked the official, glancing severely at Ivan Ilyich from over the top of his glasses.	- Нельзя допускать, - проговорил чиновник и строго, поверх очков, взглянул на Ивана Ильича.
Just at that moment two sturdy yardmen came through the gate and began shoving the onlookers back.	В это время из ворот вышли два рослых дворника и плечами налегли на любопытных.
The official's cheeks shook, a young lady in pince-nez cried:	Чиновник затряс щеками, какая-то барышня в пенсне воскликнула:
"Don't you dare, you lout!"	"Не смеешь, дурак!"
But the gate was closed.	Но ворота закрыли.
All along the street, doors and gates were being closed.	По всей улице начали закрывать подъезды и ворота.
There were terrified cries of: "No! No!"	- Не надо, не надо! - раздавались испуганные голоса.
The howling crowd moved on.	Воющая толпа надвигалась.
A youth in a broad-brimmed hat, his face flushed with excitement, sprang out in front.	Впереди нее выскочил юноша с краснощеким, взволнованным лицом, в широкополой шляпе.
"Forward the banners!" came voices.	- Знамя вперед, знамя вперед! - пошли голоса.
At that moment a tall, slim-waisted officer, his furred Cossack cap smartly cocked, appeared in front of the line of soldiers.	В это же время перед цепью солдат появился рослый, тонкий в талии, офицер в заломленной папахе.
His hand on the holster at his hip, he shouted something, and the words:	Придерживая у бедра кобуру, он кричал, и можно было разобрать:
"The order to fire has been given... I have no desire for bloodshed.... Disperse!" could be made out.	-Дан приказ стрелять... Не хочу кровопролития... Разойдитесь!..
"Bread! Bread! Bread!" howled the voices savagely. And the crowd moved upon the soldiers.... Wild-eyed men and women began pushing past Ivan Ilyich.... "Bread!...	-Хлеба, хлеба, хлеба! - дико завыли голоса... И толпа двигалась на солдат... Мимо Ивана Ильича начали протискиваться люди с обезумевшими глазами... - Хлеба!..
Down with them....	Долой!..
Swine!" Someone in the crowd fell down, and, thrusting upwards a distorted countenance, kept shouting like one possessed: "I hate them!... I hate them!..."	Сволочи!.. - Один упал и, задирая сморщенное лицо, вскрикивал без памяти: - Ненавижу... ненавижу!
Suddenly there was a sound all along the street like the tearing of calico.	Вдруг точно рванули коленкор вдоль улицы.
All became quiet in an instant.	Сразу все стихло.
A schoolboy, ramming on his cap, dived into the crowd.... The official raised a gnarled hand in the sign of the cross.	Какой-то гимназист обхватил фуражку и нырнул в толпу... Чиновник поднял узловатую руку для крестного знамения.

The volley had been fired into the air, and was not followed by a second one, but the crowd retreated, part of it dispersing, part following the flag into Znamensky Square.	Залп дан был в воздух, второго залпа не последовало, но толпа отступила, частью рассеялась, часть ее с флагом двинулась к Знаменской площади.
Nothing was left on the yellowish snow but caps and odd galoshes.	На желтом снегу улицы остались шапки и калоши.
Coming out into Nevsky Prospect, Ivan Ilyich again heard the hum of innumerable voices.	Выйдя на Невский, Иван Ильич опять услышал гул множества голосов.
This was another crowd advancing, having crossed the Neva at Vasilyevsky Island.	Это двигалась третья толпа, перешедшая Неву с Васильевского острова.
The pavements were full of well-dressed women, military men, students, and foreign-looking strangers.	Тротуары были полны нарядных женщин, военных, студентов, незнакомцев иностранного вида.
An English officer with a pink, childish face stood rigid as a post.	Столбом стоял английский офицер с розово-детским лицом.
Shop girls with black bows in their hair, pressed their powdered faces against the glass panes of shop doors.	К стеклам магазинных дверей липли напудренные, с черными бантами, продавщицы.
And in the middle of the street, reaching into its misty expanse, marched the angry crowd of workers, men and women, howling:	А посреди улицы, удаляясь в туманную ее ширину, шла злая толпа работниц и рабочих, завывая:
"Bread! Bread! Bread!"	- Хлеба, хлеба, хлеба!..
A driver who had drawn up his sleigh alongside the pavement, was leaning sideways in his seat, cheerfully talking over his shoulder to a lady, crimson with fear, in the back seat.	Сбоку тротуара извозчик, боком навалившись на передок саней, весело говорил багровой, испуганной барыне:
"You can see for yourself I can't go on-they wouldn't let a fly pass."	- Куда же я, сами посудите, поеду, - муху здесь не пропускают.
"Go on, fool-don't dare answer me back!"	- Поезжай, дурак, не смей со мной разговаривать!..
"I'm nobody's fool any more.... You get out of the sleigh...!"	- Нет, нынче я уж не дурак... Слезайте с саней...
Passers-by on the pavement jostled one another, thrust out their necks, listened, and asked anxiously:	Прохожие на тротуаре толкались, просовывали головы, слушали, спрашивали взволнованно:
"Is it true that a hundred people have been killed in Liteini Prospect?"	- Сто человек убито на Литейном?..
"Nothing of the sort! It was only a pregnant woman and one old man!"	- Врут... Женщину беременную застрелили и старика...
"Heavens! Why did they kill an old man?"	- Господи, старика-то за что же?
"Protopopov's orders.	- Протопопов всем распоряжается.
And he's mad, poor chap!"	А он, изволите видеть, сумасшедший...
"News, good people! It's incredible!	- Господа, новость... Невероятно!
A general strike!"	Всеобщая забастовка!
"What? Water and electricity too?"	- Как - и вода, и электричество?..

"If only it were true at last!"	- Вот бы дал бог наконец...
"Well done, the workers!"	- Молодцы рабочие!..
"Don't be in such a hurry to rejoice! They'll be crushed...."	- Не радуйтесь, - задавят...
"Take care you don't get crushed yourself, with that expression on your face!"	- Смотрите - вас бы раньше не задавили, с вашим выражением лица...
Ivan Ilyich, annoyed at so much loss of time, called at several addresses where he had business to transact, but finding no one at home at any of them, started walking up the Nevsky Prospect, thoroughly irritated.	Иван Ильич, досадуя, что потерял много времени, пошел по нужным ему адресам, но никого не застал дома и, рассерженный, снова побрел по Невскому.
Once more sleighs began dashing over the road, yardmen came out to scrape the snow from the pavement, and the important individual in a long black coat reappeared at the street corner, flourishing his white truncheon, the magic wand of law and order, over the hot heads and wild thoughts of the multitude.	По улице опять катили санки, дворники вышли сгребать снег, на перекрестке появился великий человек в черной шинели и поднимал над возбужденными головами, над растрепанными мыслями обывателей магический жезл порядка -белую дубинку.
A malicious passer-by, hurrying across the road, might have said to himself, looking at the policeman:	Перебегающий улицу злорадный прохожий, оборачиваясь на городового, думал:
"You wait, old boy- your turn will come!"	"Погоди, голубчик, дай срок".
But no one dreamed that the turn had already come, and that the statuesque, moustached figure with the truncheon was already a mere ghost, destined in a day or two to disappear from the street corners, from daily life, from the minds of men....	Но никому и в голову не могло войти, что срок уже настал, и этот колоннообразный усач с дубинкой был уже не более как призрак, и что назавтра он исчезнет с перекрестка, из бытия, из памяти...
"Telegin! Telegin-stop! Are you deaf?"	- Телегин, Телегин! Остановись, глухой тетерев!..
Strukov ran up to Ivan Ilyich, his cap pushed back, his eyes sparkling with mischief.	К Ивану Ильичу подбегал инженер Струков в картузе на затылке, с яростно веселыми глазами.
"Where are you off to?	- Куда идешь?
Let's go to a cafe!"	Зайдем-ка в кофейню...
He seized Telegin's arm and dragged him to a cafe.	Он подхватил Телегина под руку и втащил в кофейню.
The smell of cigar smoke with which the room was filled made the eyes smart.	Здесь от сигарного дыма ело глаза.
Men in bowler hats, in sealskin caps, their coats unbuttoned, were arguing, and shouting, every now and then leaping to their feet.	Люди в котелках, в котиковых шапках, в раскинутых шубах спорили, кричали, вскакивали.
Strukov pushed his way to a window, and sat down opposite Ivan Ilyich at a small table.	Струков протолкался к окну и сел за столик напротив Ивана Ильича.
"The ruble is falling!" he exclaimed, gripping the edge of the table with both hands. "Securities are going to the devil!	- Рубль падает! - воскликнул он, хватаясь обеими руками за столик. - Бумаги все летят к черту.
That's what I call power!	Вот где сила!..
Tell me what you saw...."	Рассказывай, что видел...

"I was in Liteini Prospect, there was firing, but I think it was in the air."	- Был на Литейном, там стреляли, но, кажется, в воздух...
"What d'you say to all this?"	- Что же на все это скажешь?
"I don't know.	- Не знаю.
It seems to me the government will have to tackle the question of transporting food supplies in real earnest, now."	По-моему, правительство серьезно теперь должно взяться за подвозку продовольствия.
"Too late!" shouted Strukov, banging on the glass top of the table. "Too late!	- Поздно! - закричал Струков, ударяя по стеклянной доске столика. - Поздно!..
We have devoured our own vitals. An end to the war-we've had enough.	Мы сами свои собственные кишки сожрали... Войне конец, баста!..
D'you know what they're clamouring for in the factories?	Знаешь, что на заводах кричат?
For the calling of Soviets of Workers' Deputies-that's what they want!	Созыв Совета рабочих депутатов - вот что они кричат.
And they won't believe in anything but these Soviets."	И никому, кроме Советов, не верить!
"You don't say so!"	- Что ты говоришь?
"This is the very end, old boy.	- Это самый настоящий конец, голубчик!
The autocracy has gone bust. Open your eyes! This is no mere riot... it's not even revolution ... it's the beginning of chaos. It's chaos itself." A vein stood out beneath the drops of sweat on Strukov's forehead. "In three days' time there will be neither State, nor army, governors nor police any more.... A hundred and eighty million wild men!	Самодержавие лопнуло... Протри глаза... Это и не бунт... Это даже не революция... Это начало хаоса... Хаосище... - На лбу Струкова, поперек, под каплями пота, надулась жила. - Через три дня - ни государства, ни армии, ни губернаторов, ни городовых... Сто восемьдесят миллионов косматых людей.
Do you realize what a wild man is?	А ты понимаешь, - что такое косматый человек?
Tigers and rhinoceroses are mere child's play in comparison.	Тигры и носороги - детские игрушки.
A cell in a disintegrating organism- that's what a wild man is.	Клеточка распавшегося организма - вот что такое косматый человек.
It's terrifying!	Это очень страшно.
It's bacteria devouring one another in a drop of water."	Это когда в капле воды инфузории грызут инфузорий.
"Oh, to hell with you," said Telegin. "It's nothing of the sort, and it's not going to be.	- А ну тебя к черту, - сказал Телегин, - ничего такого нет и не будет.
Supposing it is revolution!	Ну да, - революция.
And a good thing too!"	Так ведь и слава богу.
"Oh, no!	- Нет!
What you saw today wasn't revolution.	То, что ты видел сегодня, - не революция.
It was just the disintegration of matter.	Это распадение материи.
The revolution is yet to come-it will come. But you and I will not see it."	Революция придет еще, придет... Да мы-то ее с тобой не увидим.

"You may be right," said Ivan Ilyich, getting up. "Vasili Rublev-he's the revolution. Not you, Strukov.	- А может быть, и так, - сказал Иван Ильич, вставая. - Васька Рублев - вот это революция... А ты, Струков, нет.
You make too much noise, and you rationalize too much."	Уж очень ты шумишь, заумно разговариваешь...
Ivan Ilyich returned to his rooms early and went to bed immediately.	Иван Ильич вернулся домой рано и сейчас же лег спать.
But oblivion only visited him for a moment, and he sighed, turned heavily on his other side, and opened his eyes.	Но забылся сном лишь на минуту, - вздохнул, тяжело повернулся на бок, открыл глаза.
There was a smell of leather from an open suitcase standing on a chair.	Пахло кожей чемодана, стоявшего раскрытым на стуле.
In this suitcase, bought in Stockholm, was a beautiful travelling case of leather and silver, a present for Dasha.	В этом чемодане, купленном в Стокгольме, лежал чудесной кожи серебряный несессер - подарок для Даши.
Ivan Ilyich was very sentimental about it, taking it out of the tissue paper every day, to feast his eyes on it.	Иван Ильич чувствовал к нему нежность и каждый день разворачивал его из шелковистой бумаги и рассматривал.
He pictured to himself a railway compartment with the long window that foreign railway compartments have, and Dasha in travelling dress on the seat; on her lap this gewgaw, smelling of scent and leather, a symbol of carefree, delightful wanderings.	Он даже ясно представлял себе купе вагона с длинным, как в нерусских поездах, окном и на койке - Дашу в дорожном платье: на коленях у нее эта пахнущая духами и кожей вещица - знак беззаботных, чудесных странствий.
Through the window Ivan Ilyich could see the sombre sky suffused with the dingy purplish reflection of the city's lights.	Иван Ильич глядел, как за окном в мглистом небе разливались грязно-лиловым светом отражения города.
And he understood perfectly the anguished hatred with which those who had today howled for bread must now be regarding this reflection.	И он ясно почувствовал - с какою тоскливой ненавистью должны смотреть на этот свет те, кто завывал сегодня о хлебе.
The unloved, monotonous, detested city. The will and brain of the country. And now infected with a mortal disease. ... Now in its death agony....	Нелюбимый, тяжкий, постылый город... Мозг и воля страны... И вот он поражен смертельной болезнью... Он в агонии...
It was about twelve o'clock when Ivan Ilyich left the house....	Иван Ильич вышел из дому часов в двенадцать.
The wide, misty street was deserted.	Туманный широкий проспект был пустынен.
In a crystal vase behind the steaming windows of a flower shop was a gorgeous bunch of red roses, with large drops of water on their petals.	За слегка запотевшим окном цветочного магазина стоял в хрустальной вазе пышный букет красных роз, осыпанных большими каплями воды.
Ivan Ilyich looked lovingly at them through the falling snow.	Иван Ильич с нежностью взглянул на него сквозь падающий снег.
A Cossack patrol-five horsemen-emerged from a side street The last of them turned his horse's head and trotted up to the pavement, towards three men in caps engaged in low-voiced animated conversation as they walked.	Из боковой улицы появился казачий разъезд -пять человек. Крайний из них повернул лошадь и рысью подъехал к тротуару, где шли, тихо и взволнованно разговаривая, трое людей в кепках.
These men came to a standstill, and one of them, with a cheerful remark, took the horse by the bridle.	Люди эти остановились, и один, что-то весело говоря, взял под уздцы казачью лошадь.