Сестры - русский и английский параллельные тексты

Ivan Ilyich endeavoured to make his way to the office to learn the news, but his utmost efforts only brought him as far as the factory gate.	Иван Ильич решил пробраться в контору - узнать новости, но с величайшим трудом протискался только до ворот.
There, beside the familiar watchman, in his voluminous sheepskin coat, stood two tall Cossacks, their round caps on one side, their beards parted in the middle.	Там, около знакомого сторожа Бабкина, угрюмого человека, в огромном тулупе, стояли два рослых казака в надвинутых на ухо бескозырках и с бородами на две стороны.
Their glances travelled with' cheerful insolence over the haggard, sickly faces of the workers; themselves they had sleek, fresh-coloured countenances, and looked aggressive and derisive.	Весело и дерзко поглядывали они на невыспавшиеся, нездоровые лица рабочих, были оба румяны, сыты и, должно быть, ловки драться и зубоскалить.
"Not many scruples about those chaps," said Ivan Ilyich to himself, attempting to get into the yard. The Cossack nearest to him instantly barred the way, staring at him insolently, and shouting:	"Да, эти мужики стесняться не станут", - подумал Иван Ильич и хотел было войти во двор, но ближайший к нему казак загородил дорогу и, в упор глядя дерзкими глазами, сказал:
"Where are you trying to go?	- Куда?
Stand back!"	Осади!
"I've got to go to the office. I'm an engineer."	- Мне нужно пройти в контору, я инженер.
"Stand back, I say!"	- Осади, говорят!
Voices arose from the crowd:	Тогда из толпы послышались голоса:
"Infidels!	- Нехристи!
Bloodhounds!"	Опричники!
"Haven't you spilt enough of our blood?"	- Мало вами нашей крови пролито!
"Fat beasts!	- Черти сытые!
Kulaks!"	Помещики!
Just then a short, pimply youth with a great, crooked nose, a coat much too big for him, and a tall cap perched awkwardly on his curly hair, pushed his way to the front of the crowd.	В это время в первые ряды протискался низенький прыщавый юноша с большим и кривым носом, в огромном, не по росту, пальто и неловко надетой высокой шапке на курчавых волосах.
Gesturing with his skinny arms, he exclaimed, lisping:	Помахивая слабой рукой, он заговорил, картавя:
"Comrade Cossacks!	- Товарищи казаки!
We're all Russians, aren't we?	Разве мы не все русские?
Who are you taking arms against?	На кого вы поднимаете оружие?
Against your own brothers!	На своих же братьев.
Are we your foes that you should shoot us?	Разве мы ваши враги, чтобы нас расстреливать?
What is it we want?	Чего мы хотим?
We want all Russians to be happy.	Мы хотим счастья всем русским.
We want all men to be free.	Мы хотим, чтобы каждый человек был свободен.
We want to destroy despotism...."	Мы хотим уничтожить произвол...

The Cossack, compressing his lips, surveyed the young man contemptuously from head to foot, turned on his heel, and paced up and down in the gateway.	Казак, поджав губы, презрительно оглядел с головы до ног молодого человека, повернулся и зашагал в воротах.
The other one said in a pompous, affected voice:	Другой ответил внушительно, книжным голосом:
"We cannot allow rioting, we have taken the oath."	- Никаких бунтов допустить мы не можем, потому что мы присягу принимали.
The first Cossack, having now found something to say in answer to the curly-haired youth, shouted:	Тогда первый, очевидно, придумав ответ, крикнул курчавому юноше:
"Brothers, brothers ... hitch up your trousers, they're coming down."	- Братья, братья... Штаны-то подтяни, потеряешь.
And both Cossacks laughed.	И оба казака засмеялись.
Ivan Ilyich turned away from the gates, and, pushed aside by the movement of the crowd, was carried right up to a heap of scrap iron lying at the foot of the fence.	Иван Ильич отодвинулся от ворот, движением толпы его понесло в сторону, к забору, где валялся заржавленный чугунный лом.
While he was trying to get on to the heap, he caught sight of Oreshnikov, his sheepskin cap perched on the back of his head, calmly munching bread.	Он попытался было взобраться туда и увидел Орешникова, который, сдвинув на затылок барашковую шапку, спокойно жевал хлеб.
Seeing Telegin he raised his brows, saying in his bass voice:	Телегину он кивнул бровями и сказал басом:
"A nice state of affairs, Ivan Ilyich!"	- Вот дела-то хороши, Иван Ильич.
"Good morning, Oreshnikov!	- Здравствуйте, Орешников.
How d'you think all this will end?"	Чем же это все кончится?
"We shall just go on shouting for a bit, and then go to the bosses, cap in hand.	- А мы покричим малое время да и шапку снимем.
That's all that ever comes of rebelling.	Только и всех бунтов.
They've brought out the Cossacks.	Пригнали казаков.
What have we got to fight them with?	А чем мы с ними воевать будем?
Should I chuck this old turnip of mine at them and kill a couple?"	Вот этой разве луковицей кинуть - убить двоих.
Just then a murmur rose from the crowd, followed by silence, broken a moment or two later by an imperious, abrupt voice from the gateway.	В это время по толпе прошел ропот и стих. В тишине у ворот раздался отрывистый командный голос:
"Go back home, all of you, please!	- Господа, прошу вас расходиться по домам.
Your requests will be looked into.	Ваши просьбы будут рассмотрены.
Please disperse quietly."	Прошу вас спокойно разойтись.
The crowd, excited, moved backwards and sideways.	Толпа заволновалась, двинулась назад, в сторону.
Some retreated, some advanced.	Иные отошли, иные продвинулись.
The talk increased in volume.	Говор усилился.
Oreshnikov said:	Орешников сказал:
"This is the third time they've asked us nicely."	- Третий раз честью просят.

"Who was it speaking?"	- Кто это говорит?
"The Cossack officer."	- Есаул.
"Don't disperse, Comrades!" an excited voice was heard to cry, and behind Ivan Ilyich there jumped on to the heap of scrap iron a pale, agitated man in a big hat, with an unkempt black beard, beneath which his smart jacket was fastened at the neck with a safety pin. "Whatever you do, don't go away, Comrades," he cried in stentorian tones, flinging up his clenched fists. "We have it on good authority that the Cossacks have refused to fire.	- Товарищи, товарищи, не расходитесь, -послышался взволнованный голос, и сзади Ивана Ильича на гору чугунного лома вскочил бледный, возбужденный человек в большой шляпе, с растрепанной черной бородой, под которой изящный пиджак его был заколот английской булавкой на горле. - Товарищи, ни в коем случае не расходиться, - зычно заговорил он, протянув руки со сжатыми кулаками, - нам достоверно известно, что казаки стрелять отказались.
The management are negotiating with the strike committee through intermediaries.	Администрация ведет переговоры через третьих лиц со стачечным комитетом.
And that's not all- the railwaymen are now considering a general strike.	Мало того, железнодорожники обсуждают сейчас всеобщую забастовку.
The government are in a panic."	В правительстве паника.
"Bravo!" shouted a frenzied voice.	- Браво! - завопил чей-то исступленный голос.
The crowd hummed, the speaker plunged into it, and disappeared.	Толпа загудела, оратор нырнул в нее и скрылся.
People could be seen running up the street.	Было видно, как по переулку подбегали люди.
Ivan Ilyich tried to catch sight of Oreshnikov, but the latter was already some distance off, at the gate.	Иван Ильич поискал глазами Орешникова, но тот стоял уже далеко у ворот.
The word "Revolution!" could be heard intermittently.	Несколько раз до слуха долетало: "революция, революция".
Ivan Ilyich felt thrills of nervous, but joyous excitement pass over him.	Иван Ильич чувствовал, как все в нем дрожит испуганно-радостным возбуждением.
Clambering on to the heap of scrap iron he let his eyes wander over the now enormous crowd, till they fell upon Akundin, standing quite near him. He had on glasses, a cap with a big peak, and a black cloak.	Взобравшись на чугунный лом, он оглядывал огромную теперь толпу и вдруг в двух шагах от себя увидел Акундина, - он был в очках, в кепке с большим козырьком и в черной накидке.
A man in a bowler hat was pushing his way towards him, his lips quivering.	К нему протиснулся господин с дрожащими губами, в котелке.
Telegin heard him say to Akundin:	Телегин слышал, как он сказал Акундину:
"Do come, Ivan Avakumovich, they're waiting for you."	- Идите, Иван Аввакумович, вас ждут.
"I'm not going," said Akundin with savage brevity.	-Я не приду, - коротко, зло ответил Акундин.
"The whole committee's there.	- Собрался весь комитет.
They won't take any decision without you, Ivan Avakumovich."	Без вас, Иван Аввакумович, не хотят принимать решения.
"I adhere to my opinion-everyone knows that."	- Я остаюсь при особом мнении, это известно.
"Are you mad?	- Вы с ума сошли.
You see what's going on!	Вы видите, что делается.

I tell you the firing will begin any minute." The lips of the gentleman in the bowler hat quivered still more violently.	Я вам говорю, с минуты на минуту начнется расстрел... - У господина в котелке запрыгали губы.
"In the first place-don't shout," said Akundin. "Go and pass your compromise resolution.	- Во-первых, не кричите, - проговорил Акундин, -ступайте и выносите компромиссное решение.
I won't be a party to provocation."	Я в провокации не участвую.
"Damn it all! He's simply mad!" said the gentleman in the bowler hat, and pushed his way back through the crowd.	- Черт знает, черт знает, сумасшествие какое-то! -проговорил господин в котелке и протискался в толпу.
The worker who had told the men to down tools the day before in Telegin's shop, now edged his way to Akundin.	К Акундину боком пододвинулся вчерашний рабочий, снявший людей в мастерской Телегина.
Akundin said something to him, and he nodded and disappeared.	Акундин что-то сказал ему, тот кивнул и скрылся.
The same procedure-the brief phrase, followed by a nod-was repeated when another worker came up.	Затем то же самое - короткая фраза и кивок головы - произошло с другим рабочим.
But just then warning cries were heard in the crowd, and suddenly three short, sharp shots rang out.	Но в это время в толпе предостерегающе закричали, и вдруг раздались три коротких сухих выстрела.
There was instant silence.	Сразу настала тишина.
A stifled groan, drawn out in what seemed an unnatural manner, was heard.	И придушенный голос, точно по-нарочному, затянул: "а-а-а".
The crowd gave way, retreating from the gate.	Толпа подалась и отхлынула от ворот.
A Cossack lay face down on the trampled mud, his knees drawn upward.	На разбитой ногами грязи лежал ничком, с подогнутыми к животу коленями, казак.
Shouts of terrified protest arose on all sides, as the gates swung open.	И сейчас же пошел крик по всему народу: "Не надо, не надо". Это отворяли ворота.
Then a fourth revolver shot rang out from somewhere or other, and a few stones were hurled into the air, knocking against the iron palings as they fell.	Но откуда-то сбоку хлопнул четвертый револьверный выстрел, и полетело несколько камней, ударившись о железо.
At that moment Telegin caught sight of Oreshnikov, standing solitary and capless, with open mouth, in front of the crowd which was now dispersing in confusion.	В эту минуту Телегин увидел Орешникова, стоявшего без шапки, с открытым ртом, одного, впереди уже беспорядочно бегущей толпы.
He stood there in his enormous boots, motionless with horror.	Он точно врос от ужаса в землю огромными сапогами.
Rifle shots rent the air like the crack of a whip-one, two, and then a volley,-and Oreshnikov, dropping quietly to his knees, fell flat on his face.	И одновременно полоснули, как удары бича, длинные винтовочные выстрелы - один, два, и залп, - и, мягко осев на колени, повалился навзничь Орешников.
A week later the investigations into the disturbance at the works were over.	Через неделю было окончено расследование происшествия на заводе.
Ivan Ilyich's name was on the list of persons suspected of being in sympathy with the workers.	Иван Ильич попал в список лиц, подозреваемых в сочувствии рабочим.

When called to the office, to the astonishment of all he spoke sharply to the management, and gave in his resignation.	Вызванный в контору, он, неожиданно для всех, наговорил резкостей администрации и подписал отставку.
* XI *	11
Doctor Dmitri Stepanovich Bulavin, Dasha's father, sat in his dining room next to the great steaming samovar, reading the local newspaper-The Samara Bulletin.	Доктор Дмитрий Степанович Булавин, отец Даши, сидел в столовой около большого, валившего паром самовара и читал местную газету -"Самарский листок".
When his cigarette burned itself down to the wad of cotton wool in the end, the doctor drew another from his bulky, well-filled cigarette case, lit it at the end of the one just finished, coughed till he was red in the face, and scratched at his hairy chest through the opening of his shirt.	Когда папироса догорала до ваты, доктор брал из толсто набитого портсигара новую, закуривал ее об окурок, кашлял, весь багровея, и почесывал под раскрытой рубашкой волосатую грудь.
He sipped weak tea from a saucer while reading, and the ash from his cigarette fell on the newspaper, the shirt, and the tablecloth.	Читая, он прихлебывал с блюдца жидкий чай, сыпал пепел на газету, на рубаху, на скатерть.
A bed creaked in the next room, followed by the sound of footsteps, and Dasha came in, a dressing gown thrown over her nightdress, her face rosy with sleep. Dmitri Stepanovich, looking at his daughter over his cracked pince-nez with eyes as cool and mocking as Dasha's own, held out his cheek to her.	Когда за дверью послышался скрип кровати, затопали ноги и в столовую вошла Даша в накинутом на рубашку халатике, вся еще розовая и сонная, Дмитрий Степанович посмотрел на дочь поверх треснувшего пенсне холодными, как у Даши, насмешливыми глазами и подставил ей щеку.
Dasha kissed it, and sat down opposite, reaching for the bread and the butter.	Даша поцеловала его и села напротив, пододвинув хлеб и масло.
"Another windy day," she said.	- Опять ветер, - сказала она.
A strong, hot wind had been blowing since the day before.	Действительно, второй день дул сильный горячий ветер.
A veil of lime dust hung over the town, obscuring the sun.	Известковая пыль тучей висела над городом, заслоняя солнце.
Thick clouds of gritty dust blew in gusts over the street, the infrequent passers-by turning their backs every time a gust came.	Густые, колючие облака пыли порывами проносились вдоль улиц, и было видно, как спиною к ним поворачивались редкие прохожие.
The dust got into all chinks, and through the frames of the windows, lying in thick layers on the window sills, and gritting between the teeth.	Пыль проникала во все щели, сквозь рамы окон, лежала на подоконниках тонким слоем, хрустела на зубах.
The wind shook the windows and rattled the iron roof.	От ветра дрожали стекла и громыхала железная крыша.
At the same time it was hot and stuffy, and the smell of the streets crept even into the rooms.	При этом было жарко, душно, и даже в комнатах пахло улицей.
"An epidemic of eye diseases.	- Эпидемия глазных заболеваний.
Well, well," said Dmitri Stepanovich.	Недурно, - сказал Дмитрий Степанович.
Dasha sighed.	Даша вздохнула.

A fortnight ago she and Telegin had parted on the gangway, he having after all accompanied her all the way to Samara, and ever since she had been living with her father, with nothing to do, in this new, unfamiliar, empty apartment, with crates of books standing in the hall, no curtains at the windows, and everything at sixes and sevens, so that it was impossible to settle down in comfort anywhere. It was as bad as living at an inn.	Две недели тому назад на сходнях парохода она простилась с Телегиным, проводившим ее в конце концов до Самары, и с тех пор без дела жила у отца в новой, ей незнакомой, пустой квартире, где в зале стояли нераспечатанные ящики с книгами, до сих пор не были повешены занавеси, ничего нельзя найти, некуда приткнуться, как на постоялом дворе.
Stirring the tea in her glass, Dasha looked dejectedly through the window at the whirling clouds of grey dust.	Помешивая чай в стакане, Даша с тоской глядела, как за окном летят снизу вверх клубы серой пыли.
Now that she was home again, she felt as if the last two years had been a mere dream, and that these clouds of dust were all that remained of her hopes and excitements, of the numerous people she had met, of noisy Petersburg itself.	Ей казалось, что вот - прошли два года, как сон, и она опять дома, а от всех надежд, волнений, людской пестроты, - от шумного Петербурга, -остались только вот эти пыльные облака.
"The Archduke has been assassinated," said Dmitri Stepanovich, turning the page of his paper.	- Эрцгерцога убили, - сказал Дмитрий Степанович, переворачивая газету.
"Which one?"	- Какого?
"The Archduke Ferdinand of Austria of course! He's been assassinated in Sarajevo."	- То есть как - какого? Австрийского эрцгерцога убили в Сараеве.
"Was he young?"	- Он был молодой?
"I don't know.	- Не знаю.
Pour me out another glass."	Налей-ка еще стакан.
Dmitri Stepanovich placed a small lump of sugar between his teeth-he always drank his tea through sugar -and glanced ironically at Dasha.	Дмитрий Степанович бросил в рот маленький кусочек сахару, - он пил всегда вприкуску, - и насмешливо оглядел Дашу.
"Tell me," he said, raising his saucer to his lips, "has Ekaterina left her husband for good?"	- Скажи на милость, - спросил он, поднимая блюдечко, - Екатерина окончательно разошлась с мужем?
"I told you all about it, Papa."	-Я же тебе рассказывала, папа.
"Well, well...."	-Ну, ну...
He resumed the reading of the newspaper.	И он опять принялся за газету.
Dasha walked over to the window.	Даша подошла к окну.
How depressing everything was!	Какое уныние!
She remembered the white steamer, the pervading sunlight, the blue sky, the river, the clean deck,-sunshine, moisture, freshness everywhere.	И она вспомнила белый пароход и, главное, солнце повсюду, - синее небо, река, чистая палуба, и все, все полно солнцем, влагой и свежестью.
At the time it had seemed as if the shining pathway of the broad, slowly winding river, the steamer Fedor Dostoyevsky, herself and Telegin, were all being borne towards a blue, shoreless ocean of light and joy-towards bliss.	Тогда казалось, что этот сияющий путь - широкая, медленно извивающаяся река, и пароход "Федор Достоевский", вместе с Дашей и Телегиным, вольются, войдут в синее, без берегов, море света и радости - счастье.

Dasha had been in no hurry then, though she knew what Telegin was going through, and was not displeased to know it.	И Даша тогда не торопилась, хотя понимала, что переживал Телегин, и ничего не имела против этого переживания.
Why should she be in a hurry, when every moment of their journey was so enjoyable, and when they were drifting towards happiness anyhow?	Но к чему спешить, когда каждая минута этого пути без того была хороша, и все равно они приплывут к счастью.
But as they neared Samara, a gloom settled over Ivan Ilyich's features, and he stopped making jokes.	Иван Ильич, подъезжая к Самаре, осунулся, перестал шутить.
"We are drifting towards happiness," Dasha had told herself, and then she had felt his glance resting on her-the glance of a man, once strong and light-hearted, over whom cruel wheels have passed.	Даша думала - плывем к счастью, и чувствовала на себе его взгляд, такой, точно сильного, веселого человека переехали колесом.
She pitied him, but did not know what to do. How could she let him come ever so slightly nearer to herself, knowing that it would mean the instant precipitation of what ought only to occur at the appointed time.	Ей было жалко его, но что она могла поделать, как допустить его до себя, хотя бы немножко, если тогда - она это понимала - сразу начнется то, что должно было случиться в конце пути.
If she did this, they would never arrive at their happiness, for they would have wasted it on the way in their impatience.	Они не доплывут до счастья, а на полдороге нетерпеливо разворуют его.
Therefore she was affectionate to Ivan Ilyich, and no more.	Поэтому она была нежна с Иваном Ильичом, и только.
And he had been afraid of offending Dasha by so much as hinting at the thing which had kept him awake four nights running; he was living in a peculiar half-visionary world, in which externals slipped by like shadows in a bluish mist, and Dasha's grey eyes shone with an awe-inspiring light. He was only conscious of scents and sunlight, and an incessant pain at his heart.	Ему же казалось, что он оскорбит Дашу, если хоть словом намекнет на то, из-за чего не спал уже четвертую ночь и чувствовал себя в том особом, наполовину призрачном мире, где все внешнее скользило мимо, как тени в голубоватом тумане, где грозно и тревожно горели серые глаза Даши, где действительностью были лишь запахи, свет солнца и неперестающая боль в сердце.
At Samara Ivan Ilyich changed to another steamer, and went back.	В Самаре Иван Ильич пересел на другой пароход и уехал обратно.
And Dasha's radiant ocean, towards which she had been peacefully drifting, disappeared, and in its place was nothing but clouds of dust seen through the rattling windowpane.	А Дашино сияющее море, куда она так спокойно плыла, исчезло, рассыпалось, поднялось клубами пыли за дребезжащими стеклами.
"The Austrians will give those Serbians a wigging," said Dmitri Stepanovich, removing his glasses, and throwing them on to the newspaper. "And what do you think of the Slav question, Kitten?"	- А зададут австрияки трепку этим самым сербам, - сказал Дмитрий Степанович, снял с носа пенсне и бросил его на газету. - Ну, а ты что думаешь о славянском вопросе, кошка?
From her place at the window Dasha shrugged her shoulders.	Даша, стоя у окна, пожала плечами.
"Will you be back to dinner?" she asked wearily.	- Обедать приедешь? - с тоской спросила она.
"Impossible!	- Ни под каким видом.
I have a scarlet fever case at the Postnikovs', out of town."	У меня скарлатина-с на Постниковой даче.

With leisured movements, Dmitri Stepanovich picked up his false shirt front from the table, put it on, buttoned up his shantung jacket, felt in his pockets to see if everything he needed was there, and began combing his grey, curling hair over his forehead with a broken comb.	Дмитрий Степанович не спеша взял со стола, надел манишку, застегнул чесучовый пиджак, осмотрел по карманам - все ли на местах, и сломанным гребешком начал начесывать на лоб седые кудрявые волосы.
"Well, what about the Slav question, eh?"	- Ну, так как же все-таки насчет славянского вопроса, а?
"Oh, how do I know, Papa!	- Ей-богу, не знаю, папа.
Why do you keep on at me so?"	Что ты, в самом деле, пристаешь ко мне.
"Ah, but I have my own opinion, Darya Dmitrevna." He was obviously in no hurry to leave for the country, and anyhow he was fond of talking about politics of a morning, over the samovar. "The Slav question-are you listening?-is the key of world politics.	- А я кое-какое имею собственное мнение, Дарья Дмитриевна. - Ему, видимо, очень не хотелось ехать на дачу, да и вообще Дмитрий Степанович любил поговорить утром за самоваром о политике. - Славянский вопрос, - ты слушаешь меня? - это гвоздь мировой политики.
Many people will come to grief over it.	На этом много народу сломает себе шею.
That's why the Balkans, the original home of the Slavs, is neither more nor less than Europe's appendicitis.	Вот почему место происхождения славян, Балканы, не что иное, как европейский аппендицит.
And why, you will ask?	В чем же дело? - ты хочешь меня спросить.
I'll tell you." He doubled up his stubby fingers one after another as he checked off his points. "In the first place, there are over two hundred million Slavs, and they multiply like rabbits.	Изволь. - И он стал загибать толстые пальцы: -Первое, славян более двухсот миллионов, и они плодятся, как кролики.
In the second place, the Slavs have succeeded in creating such a powerful military state as the Russian Empire.	Второе, - славянам удалось создать такое мощное военное государство, как Российская империя.
Thirdly, the lesser Slavonic groups, despite assimilation, are organizing in independent units, and gravitating towards the so-called Pan-Slavonic Alliance.	Третье, - мелкие славянские группы, несмотря на ассимиляцию, организуются в самостоятельные единицы и тяготеют к так называемому всеславянскому союзу.
Last but not least, the Slav represents a type which is morally quite new, and in some respects a danger to European civilization-the God-seekers.	Четвертое, - самое главное, - славяне представляют морально совершенно новый и в некотором смысле чрезвычайно опасный для европейской цивилизации тип "богоискателя".
And 'God-seeking'-are you listening, Kitten?-spells the negation and destruction of modern civilization.	И "богоискательство", - ты слушаешь меня, кошка? - есть отрицание и разрушение всей современной цивилизации.
I seek for God, that is, Truth, within myself.	Я ищу бога, то есть правды, - в самом себе.
For that I need to be perfectly free, to destroy the moral foundations beneath which I am buried, the State which holds me in thrall."	Для этого я должен быть абсолютно свободен, и я разрушаю моральные устои, под которыми я погребен, разрушаю государство, которое держит меня на цепи.
"Do go, Papa!" said Dasha wearily.	- Папочка, поезжай на дачу, - сказала Даша уныло.

"Truth must be sought there!" continued Dmitri Stepanovich. He pointed downwards as if towards the nether regions, but suddenly broke off, and moved to the door.	- Нет, ищи правду там. - Дмитрий Степанович потыкал пальцем, словно указывая на подполье, но вдруг замолчал и обернулся к двери.
The front-door bell rang shrilly. "Go and open the door, Dasha."	В прихожей трещал звонок. - Даша, поди отвори.
"I can't-I'm not dressed."	- Не могу, я раздета.
"Matryona!" cried Dmitri Stepanovich. "Confound that woman!", and went himself to open the door, returning with a letter in his hand. "From Katya," he said. "Wait a minute-don't snatch! Let me finish what I was saying. Very well, then-God-seeking inevitably begins by destroying, and this period is extremely dangerous and contagious.	- Матрена! - закричал Дмитрий Степанович. - Ах, баба проклятая. - И сам пошел отворять парадное и сейчас же вернулся, держа в руке письмо. - От Катюшки, - сказал он. - Подожди, не хватай из рук, я сначала доскажу... Так вот, -"богоискательство" прежде всего начинает с разрушения, и этот период очень опасен и заразителен.
Russia is in precisely this stage of the disease now. Just go out in "the evening into the main street-all you hear is:	Как раз этот момент болезни Россия сейчас и переживает... Попробуй выйди вечером на главную улицу - только и слышно - орут:
' Help! Help!'	"Караууул!"
The streets are full of cutthroats, the police can't cope with the hooliganism.	По улице шатаются горчишники, озорство такое, что полиция с ног сбилась.
These fellows have no morals whatever, they're God-seekers.	Эти ребята - без всяких признаков морали -"богоискатели".
D'you follow me, Kitten?	Поняла, кошка?
They swagger about the main street today, they'll be swaggering all over Russia tomorrow and the nation as a whole is going through the first stage of God-seeking -the destruction of foundations."	Сегодня они озоруют на главной улице, завтра начнут озоровать во всем государстве Российском. А в целом народ переживает первый фазис "богоискательства" - разрушение основ.
With this, Dmitri Stepanovich gave a loud sniff, and lit a cigarette.	Дмитрий Степанович засопел, закуривая папиросу.
Dasha seized Katya's letter and carried it off to her room.	Даша вытащила у него из пальцев Катино письмо и ушла к себе.
Dmitri Stepanovich continued arguing for some time, then, banging doors after him, he went from room to room over the painted floors of the half-dismantled, dusty apartment, till he at last left for the country.	Он же некоторое время еще что-то доказывал, ходил, хлопая дверями, по большой, наполовину пустой, пыльной квартире с крашеными полами, затем уехал на дачу.
"My own Dashenka," wrote Katya. "So far I have had no news of you or Nikolai.	"Данюша, милая, - писала Катя, - до сих пор ничего не знаю ни о тебе, ни о Николае.
I'm living in Paris.	Я живу в Париже.
It's the height of the season now.	Здесь сезон в разгаре.
Dresses are worn very narrow in the skirt, chiffon is in fashion.	Носят очень узкие внизу платья, в моде шифон.
Paris is very beautiful.	Париж очень красив.
And absolutely everyone dances the tango- you ought to see them!	И все решительно, - вот бы тебе посмотреть, -весь Париж танцует танго.

They dance between the courses at lunch, they dance at teatime, all through dinner, and right on into the small hours.	За завтраком, между блюд - встают и танцуют, и в пять часов, и за обедом, и так до утра.
I can't get away from that music, it's somehow sad and desolate and wistful.	Я никуда не могу укрыться от этой музыки, она какая-то печальная, мучительная и сладкая.
I feel as if I were burying my youth, that' something has gone beyond recall, when I look at all these women with their low-cut dresses, and their made-up eyes, and the men hanging round them.	Мне все кажется, что хороню молодость, что-то невозвратное, когда гляжу на этих женщин с глубокими вырезами платьев, с глазами, подведенными синим, и на их кавалеров.
On the whole I'm depressed.	В общем, у меня тоска.
I keep thinking somebody's going to die.	Все думается, что кто-то должен умереть.
I'm nervous about Papa.	Очень боюсь за папу.
After all, he's no longer young.	Он ведь совсем не молод.
The place is full of Russians-all our friends are here; every day we go somewhere all together, it's just as if I'd never left Petersburg.	Здесь полно русских, все наши знакомые: каждый день собираемся где-нибудь, точно и не уезжала из Петербурга.
By the way, somebody here told me Nikolai was living with a woman-a widow with three children, one of them quite a baby.	Кстати, здесь мне рассказали о Николае, что он был близок будто бы с одной женщиной. Она -вдова, у нее двое детей и третий маленький.
At first, you know, I was awfully hurt.	Понимаешь? Мне было очень больно вначале.
And then somehow I began to feel so sorry for the baby.... Oh, Dasha, sometimes I do so long to have a baby!	А потом почему-то стало ужасно жалко этого маленького... Ах, Данюша, иногда мне хочется иметь ребенка.
But that could only be if one loved the man.	Но ведь это можно только от любимого человека.
When you marry you must have a baby-d'you hear?"	Выйдешь замуж, - рожай, слышишь?"
Dasha read the letter again and again, shed a few tears, especially over the part about the innocent baby, and sat down to write a reply. This took her till dinner, which she ate alone, merely picking at her food. After dinner she went to the study and began rummaging among heaps of old magazines till she found a novel-a good long one. Lying on the sofa with books scattered around her, she read till evening.	Даша прочла письмо несколько раз, прослезилась, в особенности над этим ни в чем не повинным ребеночком, и села писать ответ, прописала его до обеда, обедала одна, - так, только пощипала что-то, - затем пошла в кабинет и начала рыться в старых журналах, отыскала длиннейший какой-то роман, легла на диван посреди разбросанных книг и читала до вечера.
At last her father came back, tired out and covered with dust. At suppertime he replied to all questions with an absent-minded "M'h'm," but Dasha elicited the information that the scarlet fever patient, a three-year-old boy, had died.	Наконец приехал отец, запыленный и усталый; сели ужинать, отец на все вопросы отвечал "угу"; Даша выведала: оказывается - скарлатинный больной, мальчик трех лет, умер.
Having conveyed this much, Dmitri Stepanovich gave a sniff, put his pince-nez into its case, and retired for the night.	Дмитрий Степанович, сообщив это, засопел, спрятал пенсне в футляр и ушел спать.
Dasha, too, got into bed, covered her head with the sheet, and cried her eyes -out at the thought of so much sadness.	Даша легла в постель, закрылась с головой простыней и всласть наплакалась о разных грустных вещах.
Two days went by.	Прошло два дня.

The dust storm ended in thunder and torrents of rain, which drummed all night on the roof, and the next morning-a Sunday-ushered in a calm, fresh day.	Пыльная буря кончилась грозой и ливнем, барабанившим по крыше всю ночь, и утро воскресенья настало тихое и влажное - вымытое.
Dasha was hardly up, when Semyon Semyonovich Govyadin, a statistical clerk in the Zemstvo, and an old friend of the family, came to visit her. He was lean, stoop-shouldered and pallid, with a fair beard and his hair combed behind his ears.	Утром, как Даше встать, зашел к ней старый знакомый, Семен Семенович Говядин, земский статистик - худой и сутулый, всегда бледный мужчина, с русой бородой и зачесанными за уши волосами.
He smelt of sour cream. He neither drank nor smoked, and never touched meat, and the police had their eye on him.	От него пахло сметаной; он отвергал вино, табак и мясо и был на счету у полиции.
As so"n as he had greeted Dasha, he said with a jocularity which had no apparent cause:	Здороваясь с Дашей, он сказал без всякой причины насмешливым голосом:
"I've come for you, woman.	-Я за вами, женщина.
We're going on the Volga."	Едем на Волгу.
"And so it all ended with the statistician Govyadin," said Dasha to herself. But she picked up her white parasol and followed Semyon Semyonovich down the slope to the landing place, where the boats were moored.	Даша подумала: "Итак, все кончилось статистиком Говядиным", - взяла белый зонтик и пошла за Семеном Семеновичем вниз к Волге, к пристани, где стояли лодки.
Dockers and freight-carriers-broad-shouldered, deep-chested men and lads, bare-headed and bare-necked- were roving up and down past (shingled grain depots, piles of timber, and bales of wool and cotton.	Между длинных дощатых бараков с хлебом, бунтов леса и целых гор из тюков с шерстью и хлопком бродили грузчики и крючники, широкоплечие, широкогрудые мужики и парни, босые, без шапок, с голыми шеями.
Some were playing pitch and toss, some sleeping on sacks and planks. About thirty were running down the shaky gangways with crates on their shoulders.	Иные играли в орлянку, иные спали на мешках и досках; вдалеке человек тридцать с ящиками на плечах сбегали по зыбким сходням.
A drunken man, covered with dirt and dust, his cheek bleeding, was standing beside a cart, holding up his trousers with both hands, and swearing with lazy obscenity.	Между телег стоял пьяный человек, весь в грязи и пыли, с окровавленной щекой, и, придерживая обеими руками штаны, ругался лениво и матерно.
"These people know neither holidays nor leisure," remarked Semyon Semyonovich dogmatically. "But you and I are going to enjoy nature at our leisure, like wise, educated people."	- Этот элемент не знает ни праздников, ни отдыха, - наставительно заметил Семен Семенович, - а вот мы с вами, умные и интеллигентные люди, едем праздно любоваться природой.
Saying this, he stepped over the enormous bare legs of a deep-chested, loose-lipped fellow, lying flat on the ground. Another was seated on a log, munching a roll.	И он перешагнул через огромные босые ноги грудастого и губастого парня, лежавшего навзничь; другой сидел на бревне и жевал французскую булку.
Dasha heard the one on the ground call after her:	Даша слышала, как лежащий сказал ей вслед:
"That's the sort for us, Phillip!"	- Филипп, вот бы нам такую.
But the other replied, his mouth fulname = "note"	И другой ответил с набитым ртом:
"Too genteel!	- Чиста очень.
Too much trouble!"	Возни много.

Little boats, bound for the sandy shore on the other side, were silhouetted against the shimmering reflections of sunlight on the broad yellow surface of the river.	По широкой желтоватой реке в зыбких солнечных отсветах двигались силуэты лодочек, направляясь к дальнему песчаному берегу.
Govyadin hired one. Asking Dasha to steer, he took the oars himself, and started rowing against the current.	Одну из таких лодок нанял Говядин; попросил Дашу править рулем, сам сел на весла и стал выгребать против течения.
In a short time beads of perspiration showed on his pale face.	Скоро на бледном лице у него выступил пот.
"Sport is a great thing," said Semyon Semyonovich, and he began taking off his jacket, unfastening his braces with a sheepish air and flinging them into the bows.	- Спорт - великая вещь, - сказал Семен Семенович и принялся стаскивать с себя пиджак, стыдливо отстегнул помочи и сунул их под нос лодки.
His skinny feeble arms were covered with long hairs, and he wore celluloid cuffs.	У него были худые, с длинными волосами, слабые руки и гуттаперчевые манжеты.
Dasha opened her parasol, and looked at the water, her eyes screwed up.	Даша раскрыла зонт и, прищурясь, глядела на воду.
"Excuse the impertinent question, Darya Dmitrevna, but they say in town that you're going to be married.	- Простите за нескромный вопрос, Дарья Дмитриевна, - в городе поговаривают, что вы выходите замуж.
Is it true?"	Правда это?
"No, it's not."	- Нет, неправда.
At this he gave a broad grin, which did not suit his anxious, -studious countenance, and started singing "Down the Volga" in a reedy voice, but broke off, embarrassed, and plied the oars with sudden violence.	Тогда он широко ухмыльнулся, что было неожиданно для его интеллигентного озабоченного лица, и жиденьким голоском попробовал было запеть: "Эх, да вниз по матушке по Волге", - но застыдился и со всей силой ударил в весла.
A boat came towards them, full of people.	Навстречу проплыла лодка, полная народу.
Three common-looking women in green and crimson cashmere dresses were nibbling sunflower seeds, spitting out the husks into their laps.	Три мещанки в зеленых и пунцовых кашемировых платьях грызли семечки и плевали шелухой себе на колени.
Opposite them was a typical hoodlum, dead-drunk, curly-haired, black-moustached, rolling his eyes frantically, and grinding out a polka on his accordion.	Напротив сидел совершенно пьяный горчишник, кудрявый, с черными усиками, закатывал, точно умирая, глаза и играл польку на гармонике.
Another youth was rowing furiously, rocking the boat from side to side, while a third, waving a spars oar, shouted to Semyon Semyonovich.	Другой шибко греб, раскачивая лодку, третий, взмахнув кормовым веслом, закричал Семену Семеновичу:
"Keep on the right, you muff!" And they passed quite close, shouting and swearing.	- Сворачивай с дороги, шляпа, тудыть твою душу. - И они с криком и руганью проплыли совсем близко.
At last the boat slipped with a rustling noise over the sandy bottom.	Наконец лодка с шорохом скользнула по песчаному дну.
Dasha jumped on to the shore.	Даша выпрыгнула на берег.
Semyon Semyonovich put on his braces and coat again.	Семен Семенович опять надел помочи и пиджак.

"I may be a town-dweller, but I really do love nature," he said, screwing up his eyes. "Especially when a maiden's figure is thrown in. There's something Turgenev-like in it then, to my mind.	- Хотя я городской житель, но искренне люблю природу, - сказал он, прищурясь, - особенно когда ее дополняет фигура девушки, в этом я нахожу что-то тургеневское.
Let's go to the woods."	Пойдемте к лесу.
They strolled over the hot sand, sinking into it over their ankles.	И они побрели по горячему песку, увязая в нем по щиколотку.
Govyadin came to a halt every few steps, mopping his face, and exclaiming:	Г овядин поминутно останавливался, вытирая платком лицо, и говорил:
"Do look! What a delightful spot!"	- Нет, вы взгляните, что за очаровательный уголок.
At last the sands came to an end, and a short slope had to be climbed, leading to a meadow in which the grass had been cut here and there, and lay in fading heaps.	Наконец песок кончился, пришлось взобраться на небольшой обрыв, откуда начинались луга с кое-где уже скошенной травой, вянущей в рядах.
There was a warm smell of honey-bearing flowers.	Здесь горячо пахло медовыми цветами.
A shaggy nut tree hung over the water at the top of a narrow gulley.	По берегу узкого оврага над водой рос кудрявый орешник.
In a hollow filled with lush grass a murmuring brook emptied itself into a depression further on, forming a tiny round lake.	В низинке, в сочной траве, журчал ручей, переливаясь в другое озерцо - круглое.
On its bank grew ancient lime trees and a rugged pine, its one surviving branch sticking out like an arm.	На берегу его росли старые липы и корявая сосна с одной, отставленной, как рука, веткой.
Further on, along the top of a narrow crest of land, flowered a bush of white roses. It was a spot favoured by snipe during their migratory flights.	Дальше, по узкой гривке, цвел белый шиповник... Это было место, излюбленное вальдшнепами во время перелетов.
Dasha and Semyon Semyonovich sat down on the grass.	Даша и Семен Семенович сели на траву.
The water in the winding gulley below them reflected the blue of the sky and the green of the overhanging leaves.	Под их ногами синела небом, зеленела отражением листвы вода по извилистым овражкам.
Not far from Dasha two small grey birds were flitting inside a bush from branch to branch, chirping monotonously.	Неподалеку от Даши в кусте прыгали, однообразно посвистывая, две серые птички.
And a wood pigeon cooed patiently from a thicket, with all the melancholy of an abandoned lover.	И со всей грустью покинутого любовника где-то в чаще дерева ворковал, ворковал, не уставая, дикий голубь.
Her legs outstretched, her hands on her knees, Dasha listened to the tender accents of the abandoned lover in the branches.	Даша сидела, вытянув ноги, уронив руки на колени, и слушала, как в ветвях покинутый любовник бормотал нежным голосом:
"Darya Dmitrevna, Darya Dmitrevna, what's the matter with you-why are you so sad, what makes you want to cry?	"Дарья Дмитриевна, Дарья Дмитриевна, ах, что происходит с вами, - почему вам так грустно, хочется плакать?
Nothing has happened yet, and you mourn as if life was over for you, as if it had passed by, flown away.	Ведь ничего еще не случилось, а вы грустите, будто жизнь уж кончена, прошла, пролетела.

You're just a crybaby, that's what you are."	Вы просто от природы плакса".
"I want to be frank with you, Darya Dmitrevna," said Govyadin. "May I, as they say, cast aside convention...."	- Мне хочется быть с вами откровенным, Дарья Дмитриевна, - проговорил Говядин, - позвольте мне, так сказать, отбросить в сторону условности?..
"You can say what you like-it's all the same to me," said Dasha, and lay on her back, her hands beneath her head, so as to see the sky, and not Semyon Semyonovich's roving glance, furtively resting on her white stockings.	- Говорите, мне все равно, - ответила Даша и, закинув руки за голову, легла на спину, чтобы видеть небо, а не бегающие глазки Семена Семеновича, который исподтишка поглядывал на ее белые чулки.
"You're a proud, daring girl.	- Вы гордая, смелая девушка.
You're young, beautiful, overflowing with life...."	Вы молоды, красивы, полны кипучей жизни...
"Well?" said Dasha.	- Предположим, - сказала Даша.
"Surely you must sometimes have longed to destroy the conventional morals instilled by your education and background?	- Неужто вам никогда не хотелось разрушить эту условную мораль, привитую воспитанием и средой?
Surely you do not feel bound to suppress your beautiful instincts in the name of a moral code which has been rejected by all authorities!"	Неужто во имя этой всеми авторитетами уже отвергнутой морали вы должны сдерживать свои красивые инстинкты!
"Well-and if I do not wish to suppress my beautiful instincts-what then?" asked Dasha with languid curiosity.	- Предположим, что я не хочу сдерживать свои красивые инстинкты, - тогда что? - спросила Даша и с ленивым любопытством ждала, что он ответит.
The sun was warming her, and it was so delightful to stare into the throbbing rays of the sun in the blue depths of the sky that she wanted neither to think nor to move.	Ее разогрело солнце, и было так хорошо глядеть в небо, в солнечную пыль, наполнившую всю эту синюю бездну, что не хотелось ни думать, ни шевелиться.
Semyon Semyonovich fell silent, digging into the earth with his finger.	Семен Семенович молчал, ковыряя в земле пальцем.
Dasha knew he was married to Marya Davidovna, a midwife, and that Marya Davidovna gathered up her three children several times a year and went back to her mother, who lived just across the street.	Даша знала, что он женат на акушерке Марье Давыдовне. Раза два в год Марья Давыдовна забирала троих детей и уходила от мужа к матери, живущей напротив, через улицу.
Semyon Semyonovich, explaining these family disturbances to his colleagues in the Zemstvo office, ascribed them to Marya Davidovna's -sensual and restless nature.	Семен Семенович в земской управе объяснял сослуживцам эти семейные разрывы чувственным и беспокойным характером Марьи Давыдовны.
Marya Davidovna herself explained them in the Zemstvo hospital by saying that her husband was ready to deceive her with anyone who came along, that he thought of nothing else, and if he did not actually deceive her, it was out of cowardice and apathy, which was still worse, and she could no longer stand his long, vegetarian face.	Она же в земской больнице объясняла их тем, что муж каждую минуту готов ей изменить с кем угодно, только об этом и думает, и не изменяет по трусости и вялости, что уже совсем обидно, и она больше не в состоянии видеть его длинную вегетарьянскую физиономию.
During these separations, Semyon Semyonovich, hatless, would cross the street several times a day.	Во время этих размолвок Семен Семенович по нескольку раз в день без шапки переходил улицу.

Then husband and wife would have a reconciliation, and Marya Davidovna would go back to her home, with her children and her pillows.	Затем супруги мирились, и Марья Давыдовна с детьми и подушками перебиралась в свой дом.
"When a woman finds herself alone with a man, she feels a natural desire to belong to him-a man, conversely, to possess her body," said Semyon Semyonovich at last, clearing his throat. "I challenge you to be honest and frank.	- Когда женщина остается вдвоем с мужчиной, у нее возникает естественное желание принадлежать, у него - овладеть ее телом, -покашляв, проговорил наконец Семен Семенович. - Я вас зову быть честной, открытой.
Look into the depths of your being, and you will see that, amidst prejudice and falsity, there glows in you the desire of natural, healthy sensuality."	Загляните в глубь себя, и вы увидите, что среди предрассудков и лжи в вас горит естественное желание здоровой чувственности.
"No desire whatever glows in me," said Dasha. "I wonder why!"	- А у меня сейчас никакого желания не горит, что это значит? - спросила Даша.
She felt amused and languid.	Ей было смешно и лениво.
? bee roved in the pale calyx and yellow pollen of a wild rose over her head.	Над головой, в бледном цветке шиповника, в желтой пыльце ворочалась пчела.
And the abandoned lover in the aspen grove never ceased murmuring:	А покинутый любовник продолжал бормотать в осиннике:
"Darya Dmitrevna, Darya Dmitrevna, can it be that you're in love?	"Дарья Дмитриевна, Дарья Дмитриевна, не влюблены ли вы, в самом деле?
You're in love, that's what it is! That's why you are so sad."	Влюблены, влюблены, честное слово, - оттого и горюете".
Listening to it, Dasha began to laugh quietly.	Слушая, Даша тихонько начала смеяться.
"You seem to have sand in your shoes.	- Кажется, у вас забрался песок в туфельки.
Let me shake it out," said Semyon Semyonovich in a strange, hollow voice, and tried to pull off her shoe by the heel.	Позвольте, я вытряхну, - проговорил Семен Семенович каким-то особенным, глуховатым голосом и потянул ее за каблук.
At this Dasha quickly sat up, tore the shoe out of his hand, and struck Semyon Semyonovich on the cheek with it.	Тогда Даша быстро села, вырвала у него туфлю и шлепнула ею Семена Семеновича по щеке.
"You cad!" she said. "I never thought you were such a beast!"	- Вы - негодяй, - сказала она, - я никогда не думала, что вы такой омерзительный человек.
Putting on her shoe, she rose to her feet, picked up her parasol, and went towards the river without a glance at Govyadin.	Она надела туфлю, встала, подобрала зонтик и, не взглянув на Говядина, пошла к реке.
"Fool that I was, I never even asked him for his address, so that I could write," she said to herself. "It was either Kineshma, or Nizhni.	"Вот дура, вот дура, не спросила даже адреса -куда писать, - думала она, спускаясь с обрыва, - не то в Кинешму, не то в Нижний.
So now you can stick here with Govyadin!	Вот теперь и сиди с Говядиным.
Oh, God!"	Ах, боже мой".
Turning, she saw Govyadin striding down the grassy slope, with averted gaze and lifting each foot like a stork.	Она обернулась. Семен Семенович шагал по спуску, по траве, подымая ноги, как журавль, и глядел в сторону.
"I'll write to Katya: 'Just fancy! I do believe I'm in love, I really do!'"	"Напишу Кате: "Представь себе, кажется, я полюбила, так мне кажется"".

Dasha repeated under her breath:	И, прислушиваясь внимательно, Даша повторила вполголоса:
"Dear, dear, dear Ivan Ilyich!"	"Милый, милый, милый Иван Ильич".
Just then, from somewhere quite near, came a voice:	В это время неподалеку раздался голос:
"I won't get in, I won't! Leave go of my skirt-you'll tear it!"	"Не полезу и не полезу, пусти, юбку оборвешь".
A naked elderly man with a short beard and sallow ribs, a black cross hanging down over his hollow chest, was running along the shore up to his knees in the water.	По колена в воде у берега бегал голый человек, пожилой, с короткой бородой, с желтыми ребрами, с черным гайтаном креста на впалой груди.
An obscene figure, he was trying, silently and malevolently to drag a dreary-looking female into the water.	Он был непристоен и злобно, молча тащил в воду унылую женщину.
"Let me go-you're tearing my skirt!" she repeated.	Она повторяла: "Пусти, юбку оборвешь".
Then Dasha ran as fast as she could along the shore to the boat, her throat contracted with shame and loathing.	Тогда Даша изо всей силы побежала вдоль берега к лодке, - стиснуло горло от омерзения и стыда.
While she was pushing the boat into the water, Govyadin came running up, out of breath.	Покуда она сталкивала лодку в воду, подбежал запыхавшийся Говядин.
Neither answering nor looking round, Dasha seated herself in the stern, and, sheltering behind her parasol, she said not a word the whole way back.	Не отвечая ему, не глядя, Даша села на корму, прикрылась зонтом и молчала всю обратную дорогу.
After this excursion Dasha began to nourish a resentment against Telegin which was inexplicable even to herself. She blamed him for everything-the wretched, dusty, sun-baked provincial town, the jerry-built boxlike houses, rotting fences and detestable gateways, the telegraph posts and tram standards in the treeless street?. She even blamed him for the sultry heat at noon, when a dazed woman roamed the dust-white, shadeless streets with bunches of smoked fish suspended from her shoulders, looking up at the dusty windows, and shouting:	После этой прогулки у Даши каким-то особым, непонятным ей самой путем началась обида на Телегина, точно он был виноват во всем этом унынии пыльного, раскаленного солнцем провинциального города, с вонючими заборами и гнусными подворотнями, с кирпичными, как ящики, домишками, с телефонными и трамвайными столбами вместо деревьев, с тяжелым зноем в полдень, когда по серовато-белой, без теней, улице бредет одуревшая баба со связками вяленой рыбы на коромысле и кричит, глядя на пыльные окошки:
"Smoked fish!", with no one to notice her but a dog, also dazed, indeed, half-mad, which would sniff at the fish, while a barrel organ ground out the tune of an old waltz from a distant yard.	"Рыбы воблой, рыбы", но остановится около нее и понюхает рыбу какой-нибудь тоже одуревший и наполовину взбесившийся пес; когда со двора издалека дунайской, сосущей скукой заиграет шарманка.
It was all Telegin's fault that Dasha reacted so sensitively now to all this middle-class smugness, which would probably go on for ever -and ever, making one long to rush out into the street, and shriek at the top of one's voice.	Телегин виноват был в том, что Даша воспринимала сейчас с особенной чувствительностью весь этот окружавший ее утробный мещанский покой, не намеревающийся, видимо, во веки веков сдвинуться с места, хоть выбеги на улицу и закричи диким голосом:
"I want to live! To live, d'you hear me?"	"Жить хочу, жить!"

It was Telegin's fault that he had been so excessively shy and retiring. After all, it was not for Dasha to say:	Телегин был виноват в том, что чересчур уж был скромен и застенчив: не ей же, Даше, в самом деле говорить:
"Can't you see I love you?"	"Понимаете, что люблю".
It was his fault that he sent no word of himself, that he had vanished into thin air, perhaps without giving her a second thought.	Он был виноват в том, что не подавал о себе вестей, точно сквозь землю провалился, а может быть, даже и думать забыл.
And to add to all this misery, on one of those sultry nights, black as the inside of an oven, Dasha had dreamed the same dream that she had once awakened from in tears in Petersburg, and it had escaped her memory as it had then, vanishing like steam evaporating on glass.	И в прибавление ко всему этому унынию в одну из знойных, как в печке, черных ночей Даша увидела сон, тот же, что и в Петербурге, когда проснулась в слезах, и так же, как и тогда, он исчез из памяти, точно дымка с запотевшего стекла.
She could not help feeling that this agonizing, troublous dream foreshadowed some disaster.	Но ей казалось, что этот мучительный и страшный сон предвещает какую-то беду.
Dmitri Stepanovich advised her to have arsenic injections.	Дмитрий Степанович посоветовал Даше впрыскивать мышьяк.
Then came another letter from Katya.	Затем было получено второе письмо от Кати.
"Dear Dasha," she wrote	Она писала:
"I miss you terribly, you and everyone, and Russia.	"Милая Данюша, я очень тоскую по тебе, по своим и по России.
More and more I begin to feel I was wrong to leave Nikolai.	Мне все сильнее думается, что я виновата и в разрыве с Николаем.
I wake up thinking about it, and all -day I go about with a feeling of guilt, and a kind of spiritual rottenness.	Я просыпаюсь и так весь день живу с этим чувством вины и какой-то душевной затхлости.
And then-I don't remember if I told you-there's a man who has been following me about for weeks.	И потом - я не помню, писала ли я тебе, - меня вот уже сколько времени преследует один человек.
When I go out of the house, he comes towards me.	Выхожу из дому, - он идет навстречу.
When I'm in the lift in one of the big shops, he jumps in as it is going up.	Поднимаюсь в лифте в большом магазине, - он по пути впрыгивает в лифт.
I was at the Louvre yesterday, and sat down on a bench in one of the galleries feeling tired, when suddenly I had the feeling that a hand was being passed over my back. I turned round, and there he was, sitting not far away-thin black hair going very grey, and a beard that looked as if it had been stuck on to his cheeks.	Вчера была в Лувре, в музее, устала и села на скамеечку, и вдруг чувствую, - точно мне провели рукой по спине, - оборачиваюсь, - неподалеку сидит он. Худой, черный, с сильной проседью, борода точно наклеенная на щеках.
His hands were clasped over the top of his stick, and he was looking sternly in front of him-he's very hollow-eyed.	Руки положил на трость, глядит сурово, глаза ввалившиеся.
He never says a word, and never pesters me, but I'm afraid of him.	Он не заговаривает, не пристает ко мне, но я его боюсь.
I feel as if he were making circles round me...."	Мне кажется, что он какими-то кругами около меня ходит..."

Dasha showed this letter to her father.	Даша показала письмо отцу.
The next morning, Dmitri Stepanovich said casually over his newspaper:	Дмитрий Степанович на другое утро за газетой сказал между прочим:
"Go to the Crimea, Kitten."	- Кошка, поезжай в Крым.
"What for?"	- Зачем?
"Hunt out Nikolai Ivanovich, and tell him he's a fool.	- Разыщи этого Николая Ивановича и скажи ему, что он разиня.
Let him go to Paris, to his wife....	Пускай отправляется в Париж, к жене.
He must do as he likes, of course. It's their private affair."	А впрочем, как хочет... Это их частное дело...
Dmitri Stepanovich was angry and flustered, though he detested showing his feelings.	Дмитрий Степанович рассердился и взволновался, хотя терпеть не мог показывать своих чувств.
Dasha suddenly cheered up-she pictured the Crimea as an exquisite blue tract, loud with the breaking of waves.	Даша вдруг обрадовалась: Крым ей представился синим, шумящим волнами, чудесным простором.
She was haunted by images of a long shadow cast by a Lombardy poplar, a stone bench, a scarf fluttering around her head, and restless eyes watching her....	Длинная тень от пирамидального тополя, каменная скамья, развевающийся на голове шарф, и чьи-то беспокойные глаза следят за Дашей.
She packed up quickly, and set off for Eupatoria, where Nikolai Ivanovich was taking sea baths.	Она быстро собралась и уехала в Евпаторию, где купался Николай Иванович.
* XII *	12
There was an extraordinary rush of visitors from the North in the Crimea that summer.	В это лето в Крыму был необычайный наплыв приезжих с севера.
The aloof dwellers of Petersburg, bringing with them colds and bronchitis, noisy, untidy Moscow-dwellers, with their lazy, singsong speech, black-eyed visitors from Kiev, unable to distinguish between the vowels "a" and "o", and wealthy Siberians, contemptuous of all this Russian to-do, roamed up and down the beach, the skin on their noses peeling in the sun. Everyone basked and roasted themselves black in the sun-young women, long-limbed youths, priests, state employees, respectable married couples-all leading the demoralized lives that the whole of Russia was leading at that time, as if it no longer had any moral backbone.	По всему побережью бродили с облупленными носами колючие петербуржцы с катарами и бронхитами, и шумные, растрепанные москвичи с ленивой и поющей речью, и черноглазые киевляне, не знающие различия гласных "о" и "а", и презирающие эту российскую суету богатые сибиряки; жарились и обгорали дочерна молодые женщины, и голенастые юноши, священники, чиновники, почтенные и семейные люди, живущие, как и все тогда жило в России, расхлябанно, точно с перебитой поясницей.
By the middle of the summer the salt water, the heat, and their own sunburned skins had made all these people dead to shame, ordinary clothes now seemed a vulgar superfluity, and women began to appear on the sands barely covered by Tatar towels, while the men looked like drawings from Etruscan vases.	В середине лета от соленой воды, жары и загара у всех этих людей пропадало ощущение стыда, городские платья начинали казаться пошлостью, и на прибрежном песке появлялись женщины, кое-как прикрытые татарскими полотенцами, и мужчины, похожие на изображения на этрусских вазах.
Domestic stability was menaced by a remarkable combination of blue waves, hot sands, and the naked bodies one was continually stumbling over.	В этой необычайной обстановке синих волн, горячего песка и голого тела, лезущего отовсюду, шатались семейные устои.
Everything began to appear easy and possible here.	Здесь все казалось легким и возможным.

As for subsequent reckonings in the tedious atmosphere of home, up North, with rain streaming down the windowpanes, the telephone ringing in the hall, and an incessant feeling of unfulfilled obligations-they could wait.	А какова будет расплата потом, на севере, в скучной квартире, когда за окнами дождь, а в прихожей трещит телефон и все кому-то чем-то обязаны, - стоит ли думать о расплате.
The sea approached the shore with a soft rustling, gently touching one's feet, and a feeling of lightness, warmth and sweetness would creep over the body outstretched on the sands, the outflung arms, the closed lids.	Морская вода с мягким шорохом подходит к берегу, касается ног, и вытянутому телу на песке, закинутым рукам и закрытым векам - легко, горячо, сладко.
Everything, however perilous, was easy and sweet.	Все, все, даже самое опасное, - легко и сладко.
This summer the frivolity and demoralization of the visitors attained unprecedented proportions, as if some gigantic protuberance, escaping from the red-hot sun one morning in June, had stunned the memory and reasoning powers of the thousands of city-dwellers.	Нынешним летом легкомыслие и шаткость среди приезжих превзошли всякие размеры, словно у этих сотен тысяч городских обывателей каким-то гигантским протуберанцем, вылетевшим в одно июньское утро из раскаленного солнца, отшибло память и благоразумие.
There was not a house on the whole shore in which all was well.	По всему побережью не было ни одной благополучной дачи.
The most solid ties were unexpectedly severed.	Неожиданно разрывались прочные связи.
The very air seemed to be full of amorous whisperings, tender laughter, and the indescribable nonsense spoken on this warm soil, strewn with the fragments of ancient towns and the bones of long-dead nations.	И казалось, самый воздух был полон любовного шепота, нежного смеха и неописуемой чепухи, которая говорилась на этой горячей земле, усеянной обломками древних городов и костями вымерших народов.
It looked as if a general day of reckoning and bitter tears were in store with the autumn rains.	Было похоже, что к осенним дождям готовится какая-то всеобщая расплата и горькие слезы.
Dasha arrived at Eupatoria in the afternoon.	Даша подъезжала к Евпатории после полудня.
Just as the dusty white ribbon of the road, winding past salt marshes and straw ricks over the even steppe approached the town, she caught sight of a great wooden ship, silhouetted against the sun.	Незадолго до города, с дороги, пыльной белой лентой бегущей по ровной степи, мимо солончаков, ометов соломы, она увидела против солнца большой деревянный корабль.
It seemed to be moving slowly over the wormwood-covered steppe, its black sails rigged fore and aft.	Он медленно двигался в полуверсте, по степи, среди полыни, сверху донизу покрытый черными, поставленными боком, парусами.
The sight was so extraordinary that Dasha gasped.	Это было до того удивительно, что Даша ахнула.
The Armenian seated next to her in the car said, smiling at her:	Сидевший рядом с ней в автомобиле армянин сказал, засмеявшись:
"You'll see the sea in a minute."	"Сейчас море увидишь".
The car, rounding the rectangular reservoirs of a saltworks, climbed a sandy rising from which the sea was visible.	Автомобиль повернул мимо квадратных запруд солеварен на песчаную возвышенность, и с нее открылось море.
It seemed to be tilted above the level of the ground, dark-blue, flecked with long crests of white foam.	Оно лежало будто выше земли, темно-синее, покрытое белыми длинными жгутами пены.
The breeze whistled merrily.	Веселый ветер засвистел в ушах.

Dasha tightened her grip on the leather suitcase in her lap, saying to herself:	Даша стиснула на коленях кожаный чемоданчик и подумала:
"This is it!	"Вот оно.
Now it's coming!"	Начинается".
At that moment Nikolai Ivanovich Smokovnikov was seated in a pavilion built out over the sea on piles, drinking coffee with the stage lover.	В это же время Николай Иванович Смоковников сидел в павильоне, вынесенном на столбах в море, и пил кофе с любовником-резонером.
Here the summer visitors betook themselves after dinner, sitting at the little tables, calling out to one another, discussing sea bathing and women, and the advantages of the iodine treatment.	Подходили после обеденного отдыха дачники, садились за столики, перекликались, говорили о пользе йодистого лечения, о морском купанье и женщинах.
Inside the pavilion it was cool.	В павильоне было прохладно.
The breeze fluttered the edges of the white tablecloths and the scarves of the women.	Ветром трепало края белых скатертей и женские шарфы.
A yacht with one sail floated by, gay cries issuing from it.	Мимо прошла однопарусная яхта, и оттуда что-то весело кричали.
Some Moscow visitors-world celebrities to a man -crowded in and occupied one of the biggest tables.	Толпой появились и заняли большой стол москвичи, все - мировые знаменитости.
The stage lover frowned at the sight of them, and went on relating the plot of the play he intended writing.	Любовник-резонер поморщился при виде их и продолжал рассказывать содержание драмы, которую задумал написать.
"I've worked out the theme thoroughly, but only the first act is written," he said, looking with lofty earnestness into Nikolai Ivanovich's face. "You're a clever chap, Kolya, you'll understand my idea-a beautiful young woman, grieving, languishing, and nothing but triviality all around her.	- У меня глубоко продумана вся тема, но написан только первый акт, - говорил он, вдумчиво и благородно глядя в лицо Николаю Ивановичу. - У тебя светлая голова, Коля, ты поймешь мою идею: красивая молодая женщина тоскует, томится, кругом нее пошлость.
Decent people, but sucked into life's whirlpool, spoilt by diseased emotions and by drink.	Хорошие люди, но жизнь засосала, - гнилые чувства и пьянство.
You know what I mean.... And suddenly she says:	Словом, ты понимаешь... И вдруг она говорит:
'I must go away, I must break away from this life, I must go somewhere, towards the light....' And then there's the husband and the friend.... Both are suffering. You see what I mean, Kolya, sucked into life's whirlpool ... she does go away, I don't say who she goes to ... she has no lover, it's all a matter of moods ... and then you see two men silently drinking in a cafe. Swallowing their tears with their brandy ... and the wind in the chimney howls, chants at their funeral ... and ... hollow ... dark...."	"Я должна уйти, порвать с этой жизнью, уйти туда, куда-то к светлому..." А тут - муж и друг... Оба страдают... Коля, ты пойми, - жизнь засосала... Она уходит, я не говорю, к кому, -любовника нет, все на настроении... И вот двое мужчин сидят в кабаке молча и пьют... Глотают слезы с коньяком... А ветер в каминной трубе завывает, хоронит их... Грустно... Пусто... Темно...
"D'you want to know my opinion?" asked Nikolai Ivanovich.	-Ты хочешь знать мое мнение? - спросил Николай Иванович.
"I do.	-Да.
You only have to say:	Ты только скажи:
' Misha, give it up!' and I'll stop writing."	"Миша, брось писать, брось", и я брошу.

"Your play's wonderful.	- Пьеса твоя замечательная.
It's life itself," Nikolai Ivanovich nodded, closing his eyes. "Yes, Misha, we were unable (to appreciate our happiness, and it has vanished. And you and I-without hope or will-sit drinking.	Это - сама жизнь. - Николай Иванович, закрыв глаза, помотал головой. - Да, Миша, мы не умели ценить своего счастья, и оно ушло, и вот мы - без надежды, без воли - сидим и пьем.
And the wind howls over our graves ... your play moves me indescribably."	И воет ветер над нашим кладбищем... Твоя пьеса меня чрезвычайно волнует...
The loose skin beneath the eyes of the stage lover quivered; he reached over and kissed Nikolai Ivanovich heartily. Then he poured out a glass of wine for each of them.	У любовника-резонера задрожали мешочки под глазами, он потянулся и крепко поцеловал Николая Ивановича, затем налил по рюмочке.
They touched glasses, planted their elbows on the table, and resumed their intimate conversation.	Они чокнулись, положили локти на стол и продолжали душевную беседу.
"Kolya," said the stage lover, glancing sombrely at his companion, "are you aware that I loved your wife this side of idolatry?"	- Коля, - говорил любовник-резонер, тяжело глядя на собеседника, - а знаешь ли ты, что я любил твою жену, как бога?
"I thought you did."	- Да. Мне это казалось.
"I went through agonies, Kolya. But you were my friend.... How many times have I rushed away from your house, vowing never again to cross the threshold.... But I went there again, and played the jester... Kolya, don't, you dare to blame her...." He thrust out his lips fiercely.	-Я мучился, Коля, но ты был мне другом... Сколько раз я бежал из твоего дома, клянясь не переступать больше порога... Но я приходил опять и разыгрывал шута... И ты, Николай, не смеешь ее винить. - Он вытянул губы свирепо.
"She treated us cruelly, Misha."	- Миша, она жестоко поступила со мною.
"No doubt.... But we've treated her badly, all of us.... Oh, Kolya, there's just one thing I cannot understand-how could you, living with such a woman, at the same time get mixed up with that widow, Sophia Ivanovna.	-Может быть... Но мы все перед ней виноваты... Ах, Коля, одного я в тебе не могу понять, - как ты, живя с такой женщиной, - прости меня, - путался в то же время с какой-то вдовой - Софьей Ивановной.
How could you?"	Зачем?
"It's all very complicated."	- Это сложный вопрос.
"Nonsense!	- Лжешь.
I saw her-just a cow."	Я ее видел, обыкновенная курица.
"You see, Misha-all that's over, now, of course-Sophia Ivanovna was just a good-natured woman.	- Видишь ли, Миша, теперь дело прошлое, конечно... Софья Ивановна была просто добрым человеком.
She gave me moments of joy and never asked anything of me.	Она давала мне минуты радости и никогда ничего не требовала.
And at home everything was too complicated, too difficult, too deep.... I hadn't the spiritual force for Ekaterina Dmitrevna...."	А дома все было слишком сложно, трудно, углубленно... На Екатерину Дмитриевну у меня не хватало душевных сил.
"But, Kolya, d'you mean to say.... We go back to Petersburg.... Tuesday comes round, and I go to your house after the play.... And your house is empty.... How am I to bear it?	- Коля, но неужели - вот мы вернемся в Петербург, вот настанет вторник, и я приеду к вам после спектакля... И твой дом пуст... Как мне жить?..

Listen.... Where's your wife now?"	Слушай... Где жена сейчас?
"In Paris."	- В Париже.
"Do you write?"	- Переписываешься?
"No."	- Нет.
"Go to Paris.	- Поезжай в Париж.
Let's go together!"	Поедем вместе.
"It would be no good."	- Бесполезно...
"Let's drink her health, Kolya!"	- Коля, выпьем за ее здоровье.
"We'll do that!"	- Выпьем.
Suddenly the actress Charodeyeva appeared in the pavilion, standing amidst the tables in a transparent green dress and great hat.	В павильоне, между столиками, появилась актриса Чародеева, в зеленом прозрачном платье, в большой шляпе, худая, как змея, с синей тенью под глазами.
She was thin and snaky, with blue shadows under her eyes, and she writhed and bent as if she had no backbone to keep her erect.	Ее, должно быть, плохо держала спина, - так она извивалась и клонилась.
The editor of The Chorus of the Muses rose to meet her, and, taking her hand, slowly kissed the bend of the elbow.	Ей навстречу поднялся редактор эстетического журнала "Хор муз", взял за руку и не спеша поцеловал в сгиб локтя.
"Marvellous woman!" said Nikolai Ivanovich through his teeth.	- Изумительная женщина, - проговорил Николай Иванович сквозь зубы.
"No, Kolya, she isn't! Charodeyeva is simply carrion.	- Нет, Коля, нет, Чародеева - просто падаль.
What do people see in her?	В чем дело?..
Only that she lived with Bessonov three months, and wails out decadent poetry at concerts.... Just look at her-a mouth from ear to ear, and a stringy neck.	Жила три месяца с Бессоновым, на концертах мяукает декадентские стихи... Смотри, смотри, -рот до ушей, на шее жилы.
She's not a woman, she's a hyena!"	Это не женщина, это - гиена.
But when Charodeyeva, the brim of her hat trembling as she bowed right and left, her big, pink mouth extended in a smile, drew nearer to their table, the stage lover rose slowly, as if fascinated, flung out his hands, and then clasped them beneath his chin:	Все же, когда Чародеева, кивая шляпкой направо и налево, улыбаясь большим ртом с розовыми губами, приблизилась к столу, любовник-резонер, словно пораженный, медленно поднялся, всплеснул руками, сложил их под подбородком..
"Nina.... Darling.... What a lovely get-up!	- Милая... Ниночка... Какой туалет!..
I can't stand it! I've been prescribed complete rest, my love!"	Не хочу, не хочу... Мне прописан глубокий покой, родная моя...
Wrinkling up her nose, Charodeyeva pinched his cheek with a bony hand.	Чародеева потрепала костлявой рукой его щеку, сморщила нос.
"And what did you say about me in the restaurant yesterday?"	- А что болтал вчера про меня в ресторане?
"I said anything bad about you in the restaurant, yesterday?	- Я тебя ругал вчера в ресторане?
Oh, Nina!"	Ниночка!

"Didn't you just!" (	- Да еще как!
"I've been slandered, honour bright!"	- Честное слово, меня оклеветали.
Charodeyeva, laughing, touched his lips with her little finger-"You know very well I can't be angry with you for long."	Чародеева со смехом положила мизинчик ему на губы: "Ведь знаешь, что не могу на тебя долго сердиться".
And then, in quite a different voice, as if she were acting in a society comedy, she turned to Nikolai Ivanovich.	И уже другим голосом, из какой-то воображаемой светской пьесы, обратилась к Николаю Ивановичу:
"I just passed your room. Somebody's come to see you -a relation, I believe-a charming girl."	- Сейчас проходила мимо вашей комнаты; к вам приехала, кажется, родственница, - прелестная девушка.
Nikolai Ivanovich, casting a rapid glance at his friend, picked up a half-smoked cigar from the edge of his saucer and began puffing at it so violently that his whole beard was enveloped in clouds of smoke.	Николай Иванович быстро взглянул на друга, затем взял с блюдечка окурок сигары и так принялся его раскуривать, что задымилась вся борода.
"That's quite unexpected," he said. "What can it mean?	- Это неожиданно, - сказал он, - что бы это могло означать?..
I'll run and see." Tossing the end of his cigar into the sea, he went down the steps to the shore, twirling a silver-headed walking stick, his hat on the back of his head.	Бегу. - Он бросил сигару в море и стал спускаться по лестнице на берег, вертя серебряной тростью, сдвинув шляпу на затылок.
He was quite out of breath by the time he got to the hotel.	В гостиницу Николай Иванович вошел уже запыхавшись...
"Dasha! What brings you here?	- Даша, ты зачем?
What's happened?" he asked, closing the door behind him.	Что случилось? - спросил он, притворяя за собой дверь.
Dasha was seated on the floor beside her open suitcase, darning a stocking.	Даша сидела на полу около раскрытого чемодана и зашивала чулок.
When her brother-in-law entered she got up with leisurely movements, offered her cheek for his kiss, and said in casual tones:	Когда вошел зять, она не спеша поднялась, подставила ему щеку для поцелуя и сказала рассеянно:
"Glad to see you!	- Очень рада тебя видеть.
Papa and I think you ought to go to Paris.	Мы с папой решили, чтобы ты ехал в Париж.
I've brought two letters from Katya.	Я привезла два письма от Кати.
Here they are.	Вот.
I want you to read them."	Прочти, пожалуйста.
Nikolai Ivanovich seized the letters and sat down beside the window.	Николай Иванович схватил у нее письма и сел к окну.
Dasha went to the dressing room from where, while changing her clothes, she could hear her brother-in-law rustling the sheets of paper and sighing.	Даша ушла в умывальную комнату и оттуда, одеваясь, слушала, как зять шуршит листочками, вздыхает.
Then he fell silent.	Затем он затих.

Dasha's senses were on the alert.	Даша насторожилась.
"Have you had breakfast?" he asked suddenly. "If you're hungry, come to the pavilion."	- Ты завтракала? - вдруг спросил он. - Если голодна - пойдем в павильон.
"He doesn't love her any more," she said to herself. Using both hands, she settled her hat on her head, and determined to put off all talk about Paris till the morrow.	Тогда она подумала: "Разлюбил ее совсем", -обеими руками надвинула на голову шапочку и решила разговор о Париже отложить до завтра.
Nikolai Ivanovich said nothing on the way to the pavilion, walking with his eyes fixed on the ground, but when Dasha asked:	По дороге к павильону Николай Иванович молчал и глядел под ноги, но, когда Даша спросила:
"Do you bathe?" he raised his head cheerfully, and began to tell her about the "society for the abolition of bathing costumes" which had been got up, chiefly on hygienic grounds.	"Ты купаешься?" - он весело поднял голову и заговорил о том, что здесь у них образовалось общество борьбы с купальными костюмами, главным образом преследующее гигиенические цели.
"Fancy, you absorb more iodine in a week, bathing from this beach, than could be taken internally.	- Представь, за месяц купанья на этом пляже организм поглощает йода больше, нежели за это время можно искусственно ввести его внутрь.
And in addition to that, you absorb the sun's rays and the heat from the sun-warmed sand.	Кроме того, ты поглощаешь солнечные лучи и теплоту от нагретого песка.
It's not so bad for us men- we only have to wear the narrowest of shorts, but women have to cover almost two thirds of their body.	У нас, мужчин, еще терпимо, только небольшой пояс, но женщины закрывают почти две трети тела.
We've begun a determined campaign against this ... on Sunday I'm giving a lecture on the subject."	Мы с этим решительно начали бороться... В воскресенье я читаю лекцию по этому вопросу.
They walked along the edge of the water over the yellow sand, soft and velvety, composed here of sea-shells crushed flat by the action of the sea.	Они шли вдоль воды по светло-желтому, мягкому, как бархат, песку из плоских, обтертых прибоями раковинок.
Not far from them, just where the small waves broke in frothing foam against a shoal, two girls in red bathing caps were bobbing up and down like floats.	Неподалеку, там, где на отмель набегали и разбивались кипящей пеной небольшие волны, покачивались, как поплавки, две девушки в красных чепчиках.
"Our champions," said Nikolai Ivanovich briskly.	- Наши адептки, - сказал Николай Иванович деловито.
Dasha experienced a mounting feeling which was not exactly excitement, and not quite anxiety.	У Даши все сильнее росло чувство не то возбуждения, не то беспокойства.
It had started rising within her from the moment she had seen the black ship in the midst of the steppe.	Это началось с той минуты, когда она увидела в степи черный корабль.
She stood still, watching the thin film of water spread over the sand and withdraw, leaving rivulets behind it, and there was something so joyful and eternal about the touch of the water on the land that Dasha could not resist squatting down and dabbling her fingers in it.	Даша остановилась, глядя, как вода тонкой пеленой взлизывает на песок и отходит, оставляя ручейки, и это прикосновение воды к земле было такое радостное и вечное, что Даша присела и опустила туда руки.
A tiny, flat crab was scuttling along sideways, raising a miniature sandstorm as it disappeared into the depths of the water.	Маленький плоский краб шарахнулся боком, пустив облачко песка, и исчез в глубине.

The waves wet her hands up to the elbows.	Волной замочило руки выше локтя.
"There's something different about you," said Nikolai Ivanovich, screwing up his eyes. "Either you've grown still prettier, or you're thinner, or it's time for you to be married."	- Какая-то с тобой перемена, - проговорил Николай Иванович, прищурясь, - не то ты еще похорошела, не то похудела, не то замуж тебе пора.
Turning her head Dasha looked strangely at him and rose to her feet. Without drying her hands, she walked on towards the pavilion, where the stage lover was waving his straw hat to them.	Даша обернулась, взглянула на него странно, поднялась и, не обтирая рук, пошла к павильону, откуда любовник-резонер махал соломенной шляпой.
They fed her on Tatar delicacies, and gave her champagne to drink; the stage lover fussed about, every now and then lapsing into a sort of stupor, and whispering to himself:	Дашу кормили чебуреками и простоквашей, поили шампанским; любовник-резонер суетился, время от времени впадал в столбняк, шепча словно про себя:
"God-isn't she exquisite!" Then he would bring up certain youths to introduce to her- students from a theatrical studio, who spoke in muffled tones, as if in the confessional.	"Боже мой, как хороша!" - и подводил знакомить каких-то юношей - учеников драматической студии, говоривших придушенными голосами, точно на исповеди.
Nikolai Ivanovich was gratified by the impression "his Dashenka" was making.	Николай Иванович был польщен таким успехом "своей Дашурки".
Dasha drank her wine, laughed, stretched out her hand to be kissed and never took her eyes off the radiant blue of the restless sea.	Даша пила вино, смеялась, протягивала кому-то для поцелуев руку и, не отрываясь, глядела на сияющее голубым светом взволнованное море.
"This is happiness," she said to herself.	"Это счастье", - думала она.
After a day spent in bathing and walking, they went to have supper at the hotel, where all was noise, light and elegance.	После купанья и прогулки пошли ужинать в гостиницу. Было шумно, светло и нарядно.
The stage lover spoke long and ardently about love.	Любовник-резонер много и горячо говорил о любви.
Nikolai Ivanovich, gazing at Dasha, drank himself into a melancholy mood.	Николай Иванович, глядя на Дашу, подвыпил и загрустил.
And all the time, through a chink between the drawn curtains, Dasha watched liquid flashes of light appearing from somewhere quite near, slipping away, and reappearing.	А Даша все время сквозь щель в занавеси окна видела, как невдалеке появляются, исчезают и скользят какие-то жидкие блики.
At last she got up and went to the beach.	Наконец она поднялась и вышла на берег.
The clear, full moon, looking like a stage setting for the tales of Scheherazade, flung a scaly path right across the ocean.	Ясная и круглая луна, совсем близкая, как в сказках Шехерезады, висела над чешуйчатой дорогой через все море.
Dasha enlaced the fingers of both hands, and cracked the joints.	Даша засунула пальцы между пальцев и хрустнула ими.
Hearing the voice of Nikolai Ivanovich, she hastily walked away along the edge of the waves lapping drowsily against the shore.	Когда послышался голос Николая Ивановича, она поспешно пошла дальше вдоль воды, сонно лижущей берег.
A woman's figure could be seen, sitting on the sand, beside her the figure of a man, resting his head on her knees.	На песке сидела женская фигура и другая, мужская, лежала головой у нее на коленях.

In the dark purple water somebody's head was bobbing up and down between shimmering specks of light, and two eyes, with the moonlight reflected in them, stared at Dasha, following her for a long time as she walked.	Между зыбкими бликами в черно-лиловой воде плавала человеческая голова, и на Дашу взглянули и долго следили за ней два глаза с лунными отблесками.
Next she came upon a couple, standing pressed against one another. As she passed them, Dasha could hear a sigh followed by the sound of kisses.	Потом стояли двое, прижавшись; миновав их, Даша услышала вздох и поцелуй.
From the distance came cries of:	Издалека звали:
"Dasha! Dasha!"	"Даша, Даша!"
She sat down on the sand, her elbows on her knees, her chin propped on her hands.	Тогда она села на песок, положила локти на колени и подперла подбородок.
If at that moment Telegin had come up, sat down beside her, put his arm round her waist, and asked in a low, stern voice:	Если бы сейчас подошел Телегин, опустился бы рядом, обнял рукой за спину и голосом суровым и тихим спросил:
"Are you mine?", Dasha would have replied:	"Моя?" - ответила бы:
"I am."	"Твоя".
From the other side of a sandy hillock a grey, supine figure stirred, sat up, with drooping head, and, with a long look at the path on which the moonbeams seemed to be dancing for the amusement of children, rose and strayed like a half-dead thing past Dasha, and Dasha, her heart beating frantically, recognized Bessonov.	За бугорком песка пошевелилась серая, лежащая ничком фигура, села, уронив голову, долго глядела на играющую, точно на забаву детям, лунную дорогу, поднялась и побрела мимо Даши, уныло, как мертвая. И с отчаянно бьющимся сердцем Даша увидела, что это - Бессонов.
It was thus that the last days of the old world began for Dasha.	Так начались для Даши эти последние дни старого мира.
Joyous carefree days laden with the sultry heat of the waning summer-there were not many of them left.	Их осталось немного, насыщенных зноем догорающего лета, радостных и беспечных.
But people grown accustomed to the idea that the morrow would dawn as clear as the distant bluish mountains, were unable-not even the wisest and most perspicacious of them-to see anything beyond the present moment.	Но люди, привыкшие думать, что будущий день так же ясен, как вдалеке синеватые очертания гор, даже умные и прозорливые люди не могли ни видеть, ни знать ничего, лежащего впереди мгновения их жизни.
Impenetrable gloom lay in waiting beyond this moment, suffused as it was with colour and scent, and throbbing with the sap of life.... Not a single glance could penetrate this gloom, not | a sensation nor a thought entered into it, and there were only a very few who, perhaps warned by the vague feelings known to animals before a storm, sensed what was in store.	За мгновением, многоцветным, насыщенным запахами, наполненным биением всех соков жизни, лежал непостижимый мрак... Туда ни на волосок не проникали ни взгляд, ни ощущение, ни мысль, и только, быть может, неясным чувством, какое бывает у зверей перед грозой, воспринимали иные то, что надвигалось.
This feeling was akin to an indefinite anxiety.	Это чувство было как необъяснимое беспокойство.
And all the time an invisible cloud, whirling furiously in a kind of triumphant frenzy, its outlines ragged and writhing, was waiting to descend upon the world.	А в это время на землю опускалось невидимое облако, бешено крутящееся какими-то торжествующими, и яростными, и какими-то падающими, и изнемогающими очертаниями.

The only sign of this was a strip of livid shadow, extending from the southeast to the northwest, and blotting out the whole of the old gay, wicked life on earth.	И это было отмечено лишь полосою солнечной тени, зачеркнувшей с юго-востока на северо-запад всю старую, веселую и грешную жизнь на земле.
* XIII *	13
Bessonov spent day after day lying on the beach.	Бессонов целыми днями валялся у моря.
Peering into the faces around him-the faces of women, tanned and laughing, the faces of men, excited, burned to a copper-red,-he felt wearily that his heart was a mere lump of ice in his breast.	Разглядывая лица: женские - смеющиеся, покрытые солнечной пылью загара, и мужские -медно-красные и возбужденные, он с унынием чувствовал, что сердце его ледяным куском лежит в груди.
Gazing on the sea, he told himself that its waves had been roaring against the shore for thousands of years. And this shore, which had once been a desert, was now covered with human beings; they would die, and the shore would be deserted again, but the sea would go on dashing against the sand just as before.	Глядя на море, думал, что вот оно тысячи лет шумит волнами о берег, и берег был когда-то пуст, и вот он населен людьми, и они умрут, и берег опять опустеет, а море будет все так же набегать на песок.
Frowning over these thoughts, he would scrape some shells into a heap with his fingers, and thrust his burnt-out cigarette into the heap, after which he would go for a bathe, dine lazily, and go to bed.	Думая, он морщился, сгребал пальцами раковинки в кучку и засовывал в нее потухшую папироску. Затем шел купаться. Затем лениво обедал. Затем уходил спать.
Last night a girl had sat down on the sand not far from him, and gazed long at the moonlight; a faint smell of violets had emanated from her.	Вчера неподалеку от него быстро села в песок какая-то девушка и долго глядела на лунный свет; от нее слабо пахло фиалками.
A memory had stirred his sluggish brains.	В оцепеневшем мозгу прошло воспоминание.
Turning, Bessonov had said to himself:	Бессонов заворочался, подумал:
"Leave that bait alone.... To hell.... Go to bed....", and rising to his feet had wandered back to the hotel.	"Ну, нет, на этот крючок не зацепишь, к черту, спать", - поднялся и побрел в гостиницу.
The encounter had alarmed Dasha.	Даша после этой встречи струсила.
She had taken it for granted that the Petersburg life, with its restless nights and the strange fascination of Bessonov, were all over and done with.	Ей казалось, что петербургская жизнь - все эти воробьиные ночи - отошла навсегда и Бессонов, непонятно чем занозивший ее воображение, -забыт.
But the single glance, the moment during which he had gone past her, darkly silhouetted against the moonlight, had been enough to bring everything back to her with renewed force; and it was no longer mere vague, undefinable emotions that she felt, now it was real desire, as burning as noonday heat. She longed to feel this man.	Но от одного взгляда, от этой минутки, когда он черным силуэтом прошел перед светом месяца, в ней все поднялось с новой силой, и не в виде смутных и неясных переживаний, а теперь было точное желание, горячее, как полуденный жар: она жаждала почувствовать этого человека.
Not to love him, not to torture herself, not to hesitate-just to feel him.	Не любить, не мучиться, не раздумывать, - а только ощутить.
Seated in the white, moonlit room, on her white bed, she exclaimed feebly over and over again:	Сидя в залитой лунным светом белой комнате, на белой постели, она повторяла слабым голосом:
"My God, my God! What is the matter with me?"	- Ах, боже мой, ах, боже мой, что же это такое?

The next morning, before seven, Dasha went to the beach, took off her clothes, went into the water up to her knees, and stopped, fascinated.	В седьмом часу утра Даша пошла на берег, разделась, вошла по колена в воду и загляделась.
The sea was a pale, faded blue, just touched here and there by pearly ripples.	Море было выцветшее, бледно-голубое и только кое-где вдалеке тронутое матовой рябью.
It kept rising gently over her knees, and as gently falling below them.	Вода не спеша всходила то выше колен, то опускалась ниже.
Dasha stretched out her arms, threw herself upon this divine coolness, and began to swim.	Даша протянула руки, упала на эту небесную прохладу и поплыла.
A little later, refreshed and salty, she wrapped her robe of Turkish towelling around her, and lay down on the sand, which was already warm.	Потом, освеженная и вся соленая, закуталась в мохнатый халат и легла на песок, уже тепловатый.
"I love no one but Ivan Ilyich," she told herself, laying her cheek on her arm, which smelt cool and fresh, "I love Ivan Ilyich, I love him.	"Люблю одного Ивана Ильича, - думала она, лежа щекой на локте, пахнущем свежестью, - люблю, люблю Ивана Ильича.
He makes me feel clean and fresh and joyful.	С ним чисто, свежо, радостно.
Thank God I love Ivan Ilyich.	Слава богу, что люблю Ивана Ильича.
I'll marry him."	Выйду за него замуж".
She closed her eyes and went to sleep, feeling as if the sea in its motion was breathing to the rhythm of her own pulses.	Она закрыла глаза и заснула, чувствуя, как рядом, набегая, будто дышит вода в лад с ее дыханием.
It was a sweet sleep.	Этот сон был сладок.
All the time she was conscious of the warm lightness with which her body lay on the sand.	Она, не переставая, чувствовала, как ее телу тепло и легко лежать на песке.
And as she slept an extraordinary tenderness for herself overcame her.	И во сне она ужасно любила себя.
The same day at sunset, when the sun was descending in a flat disc into a cloudless orange glow, Dasha came upon Bessonov, sitting on a rock beside the path which wound its way across a flat expanse of wormwood.	На закате, когда солнце сплющенным шаром опускалось в оранжевое безоблачное зарево, Даша встретила Бессонова, сидевшего на камне у тропинки, вьющейся через плоское полынное поле.
Her walk had led her here, and when she saw Bessonov, she halted, and would have turned and run, but her habitual lightness had deserted her, and her legs had grown heavy, as if they had taken root, so that she could only watch his approach from beneath lowering brows. He showed no sign of surprise at the encounter, as he raised his straw hat, bowing humbly, almost piously.	Даша забрела сюда, гуляя, и сейчас, увидев Бессонова, остановилась, хотела повернуть, побежать, но давешняя легкость опять исчезла, и ноги, отяжелев, точно приросли, и она исподлобья глядела, как он подходил, почти не удивленный встречей, как снял соломенную шляпу и поклонился по-монашески - смиренным наклонением.
"I wasn't mistaken last night, then, Darya Dmitrevna. It was you on the beach."	- Вчера я не ошибся, Дарья Дмитриевна, - это вы были на берегу?
"Yes, it was me."	-Да, я...
He lowered his eyes in silence, and then, looking beyond Dasha into the darkling plain, he said:	Он помолчал, опустив глаза, потом взглянул мимо Даши в глубину степи.

"One feels as if one were in a desert in this field at sunset.	- На этом поле во время заката чувствуешь себя как в пустыне.
Hardly anyone comes here.	Сюда редко кто забредет.
All round is nothing but the wormwood and the rocks and it's easy to imagine, in the twilight, that there's no one left on the earth any more."	Кругом - полынь, камни, и в сумерки представляется, что на земле никого уже не осталось.
Bessonov laughed, slowly exposing his white teeth.	Бессонов засмеялся, медленно открыв белые зубы.
Dasha darted a wild, birdlike glance at him.	Даша глядела на него, как дикая птица.
Then she walked along the path beside him.	Потом она пошла рядом с ним по тропинке.
At their side the high, pungent-smelling bushes of wormwood stretched all over the field; each bush cast a faint shadow in front of it on the dry earth.	С боков и по всему полю росли высокие, горько пахнувшие кустики полыни; от каждого ложилась на сухую землю еще не яркая лунная тень.
Two bats, clearly visible against the sunset, flitted over their heads, rising and sinking with fluttering jerky movements.	Над головами, вверх и вниз, неровно и трепеща, летали две мыши, ясно видимые в полосе заката.
"Temptations, temptations, there's no escaping them," said Bessonov. "They lure, they entice, and once again you are the victim of illusions.	- Соблазны, соблазны, никуда от них не скроешься, - проговорил Бессонов, - прельщают, заманивают, и снова попадаешь в обман.
See how artfully it's all arranged." He pointed with his stick to the low-hanging globe of the moon. "All night it will weave webs, the path will pretend to be a stream, every bush will seem inhabited, even a corpse would appear beautiful, and any woman's face-mysterious.	Смотрите, до чего лукаво подстроено, - он показал палкой на невысоко висящий шар луны, -всю ночь будет ткать сети, тропинка прикинется ручьем, каждый кустик - населенным, даже труп покажется красивым и женское лицо -таинственным.
And perhaps that's how it should be; perhaps the whole of wisdom lies in this very illusion.... How fortunate you are, Darya Dmitrevna, oh, how fortunate!"	А может быть, действительно так и нужно: вся мудрость в этом обмане... Какая вы счастливая, Дарья Дмитриевна, какая вы счастливая...
"Why is it illusion?	- Почему же это обман?
I don't think it's illusion a bit.	По-моему, совсем не обман.
It's just-moonlight," said Dasha obstinately.	Просто - светит луна, - сказала Даша упрямо.
"But of course it is, Darya Dmitrevna! Of course it is!	- Ну, конечно, Дарья Дмитриевна, конечно...
' Except ye become as little children.'	"Будьте как дети".
The illusion comes in because I don't believe any of it.	Обман в том, что я не верю ничему этому.
'Be ye therefore wise as serpents.'	Но - "будьте так же, как змеи".
And how to reconcile the two?	А как это соединить?
How is it to be done?	Что нужно для этого?..
They say love reconciles everything.	Говорят, соединяет любовь?
What do you think?"	А вы как думаете?
"I don't know.	- Не знаю.

I never think about it."	Ничего не думаю.
"From what regions does love come?	- Из каких она приходит пространств?
How is it to be lured hither?	Как ее заманить?
With what words can it be conjured up?	Каким словом заклясть?
Should one lie down in the dust and howname = "note"	Лечь в пыли и взывать:
'O, God, do send me some love!'?" He laughed softly, showing his teeth.	"О господи, пошли на меня любовь!.." - Он негромко засмеялся, показав зубы.
"I'm not going any further," said Dasha. "I want to go to the sea."	- Я дальше не пойду, - сказала Даша, - я хочу к морю.
They turned and made for the sandy dunes, walking over the wormwood now.	Они повернулись и шли теперь по полыни к песчаной возвышенности.
Suddenly Bessonov said, in a low, diffident voice:	Неожиданно Бессонов сказал мягким и осторожным голосом:
"I remember every word you said to me that time, in. Petersburg.	- Я до последнего слова помню все, что вы говорили тогда у меня в Петербурге.
I frightened you away." (Dasha walked on rapidly, staring straight in front of her.) "I was absorbed in a single sensation.... It wasn't so much your beauty.... No, I was struck, penetrated by the indescribable music of your voice.	Я вас спугнул. (Даша, глядя перед собой, шла очень быстро.) Тогда меня потрясло одно ощущение... Не ваша особенная красота, нет... Меня поразила, пронизала всего непередаваемая музыка вашего голоса.
I kept looking at you and thinking: 'This is my salvation-to give my heart to her, to become a beggar, to humble myself, to melt in her light ... or, perhaps, to win her heart ... to become infinitely rich....'	Я глядел тогда на вас и думал: здесь мое спасение - отдать сердце вам, стать нищим, смиренным, растаять в вашем свете... А может быть, взять ваше сердце? Стать бесконечно богатым?..
You see, Darya Dmitrevna, by coming here, you have given me a riddle to solve!"	Подумайте, Дарья Дмитриевна, вот вы пришли, и я должен отгадать загадку.
Dasha, walking ahead of him, ran up a sand dune.	Даша, опередив его, взбежала на песчаную дюну.
The broad path lying in shimmering scales on the vast expanse of water came to an end where sea and sky met in a long strip of light, above which there hovered a dark radiance.	Широкая лунная дорога, переливаясь, как чешуя, в тяжелой громаде воды, обрывалась на краю моря длинной и ясной полосой, и там, над этим светом, стояло темное сияние.
Dasha's heart beat so fiercely that she had to close her eyes.	У Даши так билось сердце, что пришлось закрыть глаза.
"Oh, God, save me from him!" she said to herself.	"Господи, спаси меня от него", - подумала она.
Bessonov poked his stick several times into the sand.	Бессонов несколько раз вонзил палку в песок.
"The time has come to make a decision, Darya Dmitrevna ... one of us must be consumed in this flame... which of us is it to be? You... ? I... ? Think about it, and then give me your answer."	- Только уж нужно решаться, Дарья Дмитриевна... Кто-то должен сгореть на этом огне... Вы ли... Я ли... Подумайте, ответьте...
"I don't understand," said Dasha abruptly.	- Не понимаю, - отрывисто сказала Даша.
"Only when you become a beggar, wasted, consumed away, will real life begin for you, Darya Dmitrevna. Without any moonlight, or cheap lure.	- Когда вы станете нищей, опустошенной, сожженной, - тогда только настанет для вас настоящая жизнь, Дарья Дмитриевна... без этого лунного света соблазна на три копейки.

Then wisdom will be yours.	Будет - мудрость.
And all that is required is for you to cast aside the girdle of your virginity."	И всего только и нужно для этого развязать девичий поясок.
Bessonov took Dasha's hand in his icy one, and gazed into her eyes.	Бессонов ледяной рукой взял Дашину руку и заглянул ей в глаза.
Dasha could only remain silent, slowly closing her eyes.	Даша только и могла, что - медленно зажмурилась.
After a few endless moments of silence, he continued:	Через несколько долгих молчаливых минут он сказал:
"Perhaps after all the best thing would be for us each to go home to bed.	- Впрочем, пойдемте лучше по домам - спать.
We've talked, we've discussed the problem in all its aspects-besides it's late."	Поговорили, обсудили вопрос со всех сторон, - да и час поздний...
He accompanied Dasha to the hotel, took a courteous leave of her, pushed his hat on the back of his head, and began walking along beside the sea, peering at the indistinct forms of passers-by.	Он довел Дашу до гостиницы, простился учтиво, сдвинул шляпу на затылок и пошел вдоль воды, вглядываясь в неясные фигуры гуляющих.
Suddenly he stopped, turned round, and approached a tall woman standing motion-Jess, wrapped in a white shawl.	Внезапно остановился, повернул и подошел к высокой женщине, стоящей неподвижно, закутавшись в белую шаль.
Throwing his stick across his shoulders, and holding it there by a hand at each end, he said:	Бессонов перекинул трость через плечо, взялся за ее концы и сказал:
"Hullo, Nina!"	- Нина, здравствуй.
"Hullo!"	- Здравствуй.
"What are you doing all by yourself on the beach?"	-Ты что делаешь одна на берегу?
"Just standing here."	- Стою.
"Why are you alone?"	- Почему ты одна?
"Because I am," replied Charodeyeva in a low, angry voice.	- Одна, потому что одна, - ответила Чародеева тихо и сердито.
"Surely you're not still angry with me?"	- Неужели все еще сердишься?
"No, my dear.	- Нет, голубчик.
I got over it long ago."	Давно успокоилась.
"Nina, come to me."	- Нина, пойдем ко мне.
Throwing her head back she maintained a prolonged silence, breaking it to say in a tremulous, indistinct voice:	Тогда она, откинув голову, молчала долго, потом дрогнувшим, неясным голосом ответила:
"Are you mad?"	- С ума ты сошел?
"Didn't you know that?"	- А ты разве этого не знала?
He took her by the arm, but she tore herself away with a violent movement, and walked slowly beside him past the reflections of moonlight on the oily-black water.	Он взял ее под руку, но она резко выдернула ее и пошла медленно, рядом с ним, вдоль лунных отсветов, скользящих по маслено-черной воде вслед их шагам.

The next morning Nikolai Ivanovich waked Dasha by knocking cautiously at her door.	Наутро Дашу разбудил Николай Иванович, осторожно постучав в дверь:
"Get up, Dasha, there's a dear, and come and have coffee."	- Данюша, вставай, голубчик, идем кофе пить.
Dasha let her legs down over the side of the bed, and looked at her shoes and stockings-they were covered with grey dust.	Даша спустила с кровати ноги и посмотрела на чулки и туфельки, - все в серой пыли.
Something had happened.	Что-то случилось.
Or had it been that frightful dream again?	Или опять приснился тот омерзительный сон?
No it was something worse than a dream.	Нет, нет, было гораздо хуже, не сон.
Dasha threw on her clothes, and ran out for a bathe.	Даша кое-как оделась и побежала купаться.
But the water tired her, and the sun scorched her.	Но вода утомила ее, и солнце разожгло.
Seated on the sand in her bath robe, her arms round her raised knees, she told herself that nothing good could ever happen here.	Сидя под мохнатым халатом, обхватив голые коленки, она подумала, что здесь ничего хорошего случиться не может.
"I have neither brains nor pluck nor perseverance.	"И не умна, и трусиха, и бездельница.
My imagination is inflated.	Воображение преувеличенное.
I don't know myself what I want.	Сама не знаю, чего хочу.
I want one thing in the morning, another in the evening-the very type I most detest."	Утром одно, вечером другое. Как раз тот тип, какой ненавижу".
Dasha gazed at the sea with her head drooping. Everything seemed so sad and uncertain that the tears welled up in her eyes.	Склонив голову, Даша глядела на море, и даже слезы навернулись у нее, - так было смутно и грустно.
"And what is this treasure that I have to cherish.	"Подумаешь - великое сокровище берегу.
Who wants it? Not a single soul!	Кому оно нужно? - ни одному человеку на свете.
There's no one I really love.	Никого по-настоящему не люблю.
After all, perhaps he's right-better to burn up everything, to be quite consumed, and become a sober person.	И выходит - он прав: лучше уж сжечь все, сгореть и стать трезвым человеком.
He asked me to come-what if I were to go to him this very evening-oh, no!"	Он позвал, и пойти к нему нынче же вечером, и... Ох, нет!.."
Feeling hot all over, Dasha let her head sink on to her knees.	Даша опустила лицо на колени, - так стало жарко.
It was obvious that this dual existence could not go on.	И было ясно, что дальше жить этой двойной жизнью нельзя.
One way or another some deliverance must offer itself from the burden of a virginity which had become intolerable.	Должно прийти, наконец, освобождение от невыносимого дольше девичества.
Anything-even disaster-would be better!	Или уж - пусть будет беда.
"Supposing f go away!" she mused in her dejection.	Так, сидя в унынии, она раздумывала: "Предположим, уеду отсюда.
"Back to Father.	К отцу.

To the dust.	В пыль.
To the flies....	К мухам.
Stick it out till the autumn.	Дождусь осени.
Term begins.	Начнутся занятия.
I work twelve hours a day.	Стану работать по двенадцати часов в сутки.
I wither up and become a fright.	Высохну, стану уродом.
I learn the whole of international law by heart....	Наизусть выучу международное право.
Wear flannel petticoats. The esteemed spinster lawyer, Bulavina.	Буду носить бумазейные юбки: уважаемая юрист-девица Булавина.
A very sensible way out, of course!"	Конечно, выход очень почтенный".
Shaking the grains of sand off her skin, Dasha went back to the house.	Даша стряхнула прилипший к коже песок и пошла в дом.
Nikolai Ivanovich, clad in silk pyjamas, was sprawling in a rocker on the balcony, reading a banned novel by Anatole France.	Николай Иванович лежал на террасе, в шелковой пижаме, и читал запрещенный роман Анатоля Франса.
Dasha perched on the arm of his chair, and said pensively, swinging one foot, the slipper dangling from the end of her toes.	Даша села к нему на ручку качалки и, покачивая туфелькой, сказала раздумчиво:
"You and I were to have a talk about Katya."	- Вот мы с тобой хотели поговорить насчет Кати.
"Oh, yes!"	- Да, да.
"You see, Nikolai, life is very difficult for a woman.	- Видишь ли, Николай, женская жизнь вообще очень трудная.
Even at nineteen one doesn't know what to do with oneself."	Тут, в девятнадцать-то лет, не знаешь, что с собой делать.
"At your age, Dashenka, one should live life to the hilt, without thinking too much about it.	- В твои годы, Данюша, надо жить вовсю, не раздумывая.
Too much thinking won't land you anywhere.	Много будешь думать, - останешься на бобах.
You've become awfully pretty, you know!"	Смотрю на тебя, - ужасно ты хороша.
"I knew you'd say that!	-Так и знала!
It's no good talking to you, Nikolai.	Николай, с тобой бесполезно разговаривать.
You're so tactless, you always say the wrong thing.	Всегда скажешь не то, что нужно, и бестактно.
That's why Katya left you."	От этого-то и Катя от тебя ушла.
Nikolai Ivanovich laughed, laid his book on his stomach, and put his plump hands behind his head.	Николай Иванович засмеялся, положил роман Анатоля Франса на живот и закинул за голову толстые руки.
"When it begins to rain, the birdie will fly home of its own accord.	- Начнутся дожди, и птичка сама прилетит в дом.
Remember how she used to preen her feathers?	А помнишь, как она перышки чистила?..
In spite of all I'm very fond of Katya.	Я Катюшу, несмотря ни на что, очень люблю.
Anyhow, now we're quits."	Ну, что же - мы квиты.

"So that's how you talk now!	- Ах, ты вот как теперь разговариваешь!
If I'd been in Katya's place I'd have treated you just the same."	А вот я на месте Кати точно так же бы поступила с тобой...
And she moved away in annoyance to the railing.	И она сердито отошла к перилам балкона.
"When you're older you'll realize that it is both foolish and harmful to take the ups and downs of life too seriously," said Nikolai Ivanovich. "You Bulavins are all the same-you make everything seem so complicated. You should be simpler, closer to nature...."	- Станешь постарше и увидишь, что слишком серьезно относиться к житейским невзгодам -вредно и неумно, - проговорил Николай Иванович, - это ваша закваска, булавинская, - все усложнять... Проще, проще надо, ближе к природе...
He sighed and fell silent, examining his fingernails.	Он вздохнул и замолчал, рассматривая ногти.
A perspiring schoolboy on a bicycle passed on his way back from the post office, where he had gone to fetch the letters.	Мимо террасы проехал потный гимназист на велосипеде, - привез из города почту.
"I'll go as a village schoolteacher," said Dasha moodily.	- Пойду в сельские учительницы, - проговорила Даша мрачно.
"You'll what?" exclaimed Nikolai Ivanovich.	Николай Иванович переспросил сейчас же: - Куда?
Dasha went to her own room without replying.	Но она не ответила и ушла к себе.
There were two letters for her. One from Katya, one from her father.	С почты принесли письма для Даши: одно было от Кати, другое от отца.
"I send you a letter from Katya," wrote her father.	Дмитрий Степанович писал: "...Посылаю тебе письмо от Катюшки.
"I've read it, and I don't like it a bit.	Я его читал, и мне оно не понравилось.
But of course you must do as you please.	Хотя - делайте как хотите.
Everything's the same here.	У нас все по-старому.
It's very hot. What else?	Очень жарко.
Oh, yes, Semyon Semyonovich Govyadin got a beating from hoodlums in the municipal gardens yesterday, but what for, he won't say.	Кроме того, Семена Семеновича Г овядина вчера в городском саду избили горчишники, но за что - он скрывает.
That's all our news.	Вот и все новости.
Oh, yes, a postcard came for you from Telegin, or someone, but I've mislaid it.	Да, была тебе еще открытка от какого-то Телегина, но я ее потерял.
I think he's in the Crimea, too, but I'm not quite sure."	Кажется, он тоже в Крыму, не то еще где-то".
Dasha perused these last lines with the utmost attention, and her heart suddenly began to beat violently.	Даша внимательно перечла эти последние строчки, и неожиданно шибко забилось сердце.
She fairly stamped with vexation. "How delightful!	Потом, с досады, она даже топнула ногой, -извольте радоваться:
'I think he is in the Crimea, too, but I'm not quite sure'!" What an appalling person her father was-so careless, so selfish!	"Не то в Крыму, не то еще где-то..." Отец действительно кошмарный человек, неряха и эгоист.

She crumpled up his letter, and sat long at her desk, her chin propped on her fist.	Она скомкала его письмо и долго сидела у письменного столика, подперев подбородок.
Then she turned to Katya's letter.	Потом стала читать то, что было от Кати:
"You remember I wrote to you, Dasha, about a man who followed me everywhere.	"Помнишь, Данюша, я писала тебе о человеке, который за мной ходит.
Last night he came and sat beside me in the Luxembourg Gardens.	Вчера вечером в Люксембургском саду он подсел ко мне.
At first I was frightened, but I didn't get up.	Я вначале струсила, но осталась сидеть.
Then he said to me: 'I've been shadowing you, I know your name and all about you.	Тогда он мне сказал: "Я вас преследовал, я знаю ваше имя и кто вы такая.
And then I had a great misfortune-I fell in love with you.'	Но затем со мною случилось большое несчастье, -я вас полюбил".
I looked at him, sitting there, so grand, with his stern face, so dark and sallow. 'You needn't be afraid of me,' he said. 'I'm an old man, a solitary.	Я посмотрела на него, - сидит важно, лицо строгое, темное какое-то, обтянутое. "Вы не должны бояться меня, - я старик, одинокий.
I have angina pectoris, I might die any minute.	У меня грудная жаба, каждую минуту я могу умереть.
And now this misfortune!'	И вот - такое несчастье".
A tear trickled down his cheek.	У него по щеке потекла слеза.
Then, shaking his head, he said: 'Oh, what a sweet, sweet face you have!'	Потом он проговорил, покачивая головой: "О, какое милое, какое милое ваше лицо".
I said: 'Please don't keep following me about!'	Я сказала: "Не преследуйте меня больше".
I meant to go away, but I felt sorry for him, and stayed and talked to him. He listened to me, his eyes closed, and shook his head.	И хотела уйти, но мне стало его жалко, я осталась и говорила с ним... Он слушал и, закрыв глаза, покачивал головой.
And just fancy, Dasha, today I got a letter from some woman, the concierge where he lives, I think. She informs me on his instructions,' that he died last night.... It was terrible! And now, too, I've been looking out of the window at the millions of lights in the street, and the carriages rolling by, and the people threading their way through the trees.	И представь себе, Данюша, - сегодня получаю от какой-то женщины, кажется от консьержки, где он жил, письмо... Она, "по его поручению", сообщает, что он умер ночью... Ох, как это было страшно... Вот и сейчас - подошла к окну, на улице тысячи, тысячи огней, катятся экипажи, люди идут между деревьями.
It's been raining, and now there's a fog.	После дождя - туманно.
And it seems to me that all this belongs to the past, that everything is dead; those people are dead, and I seem to be looking at things that no longer exist-I don't see what I am standing and looking at, I only know that it's all over and done with.	И мне кажется, что все это уже бывшее, все умерло, эти люди - мертвые, будто я вижу то, что кончилось, а того, что происходит сейчас, когда стою и гляжу, - не вижу, но знаю, что все кончилось.
I think I must be ill.	Должно быть, мне совсем плохо.
Sometimes I lie and cry over my wasted life.	Иногда лягу - и плачу, - жалко жизни, зачем прошла.
It may not have been anything special, but still there was happiness of a sort, there were people I loved.... And nothing is left of it all. And my heart has become dry and withered.	Было какое ни на есть, но все-таки счастье, любимые люди, - и следа не осталось... И сердце во мне стало сухонькое - высохло.

I'm sure there is some great grief in store, Dasha, and all as a punishment for the evil life we led."	Я знаю, Даша, предстоит еще какое-то большое горе, и все это в расплату за то, что мы все жили дурно".
Dasha showed this letter to Nikolai Ivanovich.	Даша показала это письмо Николаю Ивановичу.
He sighed while reading it, and then began saying how he had always felt guilty about Katya.	Читая, он принялся вздыхать, потом заговорил о том, что он всегда чувствовал вину свою перед Катей.
"I could see our way of living was all wrong-that all this pleasure-seeking was bound to end in an explosion of despair some time or other.	- Я видел, - мы живем дурно, эти непрерывные удовольствия кончатся когда-нибудь взрывом отчаяния.
But what could I do, when the whole business of our life-mine, Katya's, that of everyone around us-was enjoyment?	Но что я мог поделать, если занятие моей жизни, и Катиной, и всех, кто нас окружал, - веселиться.
Sometimes I look at the sea, and think to myself: somewhere a Russia exists which tills the soil, pastures cattle, hews coal, weaves, hammers, builds, and people exist to compel it to do all this, but we, the intellectual aristocracy of the country, are mere onlookers, we have not the slightest contacts with this Russia which supports us.	Иногда, здесь, гляжу на море и думаю: существует какая-то Россия, пашет землю, пасет скот, долбит уголь, ткет, кует, строит, существуют люди, которые заставляют ее все это делать, а мы - какие-то третьи, умственная аристократия страны, интеллигенты, - мы ни с какой стороны этой России не касаемся. Она нас содержит.
We are just butterflies.	Мы - папильоны.
That is our tragedy.	Это - трагедия.
Supposing I, for instance, were to try and grow vegetables, or some other useful thing-nothing would come of it.	Попробуй я, например, разводить овощи или еще что-нибудь полезное, - ничего не выйдет.
I am doomed to flutter about like a butterfly to the end of my days.	Я обречен до конца дней порхать папильоном.
Oh, I know we do write books, make speeches, go in for politics, but all that is mere pastime, even when it is done at the behest of conscience.	Конечно, мы пишем книги, произносим речи, делаем политику, но это все тоже входит в круг времяпрепровождения, даже тогда, когда гложет совесть.
This incessant pleasure-hunting created spiritual havoc in Katya.	У Катюши эти непрерывные удовольствия кончились душевным опустошением.
It could not be otherwise. ... If you only knew what a sweet, kind, tender creature she used to be!	Иначе и не могло быть... Ах, если бы ты знала, какая это была прелестная, нежная и кроткая женщина!
I spoiled her, corrupted her.... Yes, you're right, I must go to her."	Я развратил ее, опустошил... Да, ты права, нужно к ней ехать...
It was decided that they would both go to Paris, at once, as soon as they could get their passports.	Ехать в Париж решено было обоим и немедленно, как только получатся заграничные паспорта.
After dinner Nikolai Ivanovich went -to the town, and Dasha began to alter her straw hat for the journey, but only managed to spoil it, and ended up by giving it to the chambermaid.	После обеда Николай Иванович ушел в город, а Даша принялась переделывать в дорогу соломенную шляпу, но только разорила ее и подарила горничной.

Then she wrote a letter to her father, and when dusk fell, lay down on her bed, suddenly overcome with fatigue; her cheek on the palm of her hand, she listened to the sound of the sea, which seemed to be going further and further away, becoming ever more soothing as it retreated.	Потом написала письмо отцу и в сумерки прилегла на постель, - такая внезапно напала усталость, - положила ладонь под щеку и слушала, как шумит море, все отдаленнее, все приятнее.
Then it seemed to her that someone was leaning over her, that someone had pushed a lock of hair from her face and was kissing her eyelids, her cheeks, the corners of her lips-kisses light as breath.	Потом показалось, что кто-то наклонился над ней, отвел с лица прядь волос и поцеловал в глаза, в щеки, в уголки губ, легко - одним дыханием.
The sweetness of these kisses spread throughout her being.	По всему телу разлилась сладость этого поцелуя.
Gradually Dasha woke up.	Даша медленно пробудилась.
Through the open window could be seen a few solitary stars, and the breeze fluttered the sheets of the letter.	В открытое окно виднелись редкие звезды, и ветерок, залетев, зашелестел листками письма.
And then a figure appeared at the window, leaned its elbows on the sill outside, and looked at Dasha.	Затем из-за стены появилась человеческая фигура, облокотилась снаружи на подоконник и глядела на Дашу.
Now thoroughly awake, she sat up and put her hand on her bosom, where her dress was unfastened.	Тогда Даша проснулась совсем, села и поднесла руки к груди, где было расстегнуто платье.
"What d'you want?" she asked almost inaudibly.	- Что вам нужно? - спросила она едва слышно.
The man at the window answered in Bessonov's voice:	Человек в окне голосом Бессонова проговорил:
"I've been waiting for you on the beach.	- Я вас ждал на берегу.
Why didn't you come?	Почему вы не пришли?
Are you afraid?"	Боитесь?
After a moment's silence, Dasha said:	Даша ответила, помолчав:
"Yes."	-Да.
At this he clambered over the window sill, pushed the table out of the way, and approached the bed.	Тогда он перелез через подоконник, отодвинул стол и подошел к кровати:
"I've had a terrible night-I was ready to hang myself.	- Я провел омерзительную ночь, - я хотел повеситься.
Have you the least little bit of feeling for me?"	В вас есть хоть какое-нибудь чувство ко мне?
Dasha shook her head, but did not open her lips.	Даша покачала головой, но губ не раскрыла.
"Look here, Darya Dmitrevna, it's got to be, you know -if not today, then tomorrow, or a year hence.	- Слушайте, Дарья Дмитриевна, не сегодня, завтра, через год, - это должно случиться.
I can't go on living without you!	Я не могу без вас существовать.
Don't destroy all semblance of humanity in me." He spoke in a low, husky voice, coming right up to Dasha.	Не заставляйте меня терять образ человеческий. -Он говорил тихо и хрипло и подошел к Даше совсем близко.

Suddenly she drew a short, deep breath and looked fixedly into his face. "All I said yesterday was lies. I suffer cruelly. I'm haunted by your image. Be my wife!"	Она вдруг глубоко, коротко вздохнула и продолжала глядеть ему в лицо. - Все, что я вчера говорил, - вранье... Я жестоко страдаю... У меня нет силы вытравить память о вас... Будьте моей женой...
He bent over Dasha, inhaling her perfume, placing his hand behind her neck, and pressing his lips on hers.	Он наклонился к Даше, вдыхая ее запах, положив руку сзади ей на шею, и прильнул к губам.
Dasha tried to push him away, but her wrists bent under the strain.	Даша уперлась в грудь ему, но руки ее согнулись.
Then a peaceful thought penetrated her stupor:	Тогда в оцепеневшем сознании прошла спокойная мысль:
"This is what I have been fearing and desiring, but it's as bad as murder...." Turning her face aside, she could hear Bessonov, who smelled of spirits, muttering words into her ear.	"Это то, чего я боялась и хотела, но это похоже на убийство..." Отвернув лицо, она слушала, как Бессонов, дыша вином, бормотал ей что-то на ухо.
And Dasha said to herself:	И Даша подумала:
"That's just the way he was with Katya."	"Точно так же было у него с Катей".
And suddenly her whole being was filled with a sobering chill, the smell of spirits became stronger, the muttering more loathsome.	И тогда уже ясный, рассудительный холодок поджал все тело, и резче стал запах вина, и омерзительнее бормотанье.
"Let me go!" she said, pushing him away violently, and making for the door. She had at last managed to fasten her dress at the neck.	- Пустите-ка, - проговорила она, с силой отстранила Бессонова и, отойдя к двери, застегнула наконец ворот на платье.
This drove Bessonov into a fury: seizing Dasha by the hands he drew her towards him and began kissing her throat.	Тогда Бессоновым овладело бешенство: схватив Дашу за руки, он притянул ее к себе и стал целовать в горло.
Her lips compressed, she struggled in silence.	Она, сжав губы, молча боролась.
When at last he managed to lift her up and carry her, she muttered rapidly:	Когда же он поднял ее и понес, - Даша проговорила быстрым шепотом:
"Never! Not even to save your life!"	- Никогда в жизни, хоть умрите...
Struggling with all her might, she freed herself, and stood against the wall.	Она с силой оттолкнула его, освободилась и стала у стены.
Still breathing heavily, he sank on to a chair and sat motionless.	Все еще трудно дыша, он опустился на стул и сидел неподвижно.
Dasha passed her hand over the traces of his fingers.	Даша поглаживала руки в тех местах, где были следы пальцев.
"I shouldn't have hurried you," said Bessonov.	- Не нужно было спешить, - сказал Бессонов.
"You make me sick," she answered.	Она ответила: - Вы мне омерзительны.
At this, he leaned his head against the back of the chair.	Он сейчас же положил голову боком на спинку стула.
"You're mad," said Dasha. "Go away...."	Даша сказала: - Вы с ума сошли... Уходите же...
She repeated this several times.	И повторила это несколько раз.

Understanding at last, he rose and clambered heavily and awkwardly out of the window.	Он наконец понял, поднялся и тяжело, неловко вылез через окно.
Dasha closed the shutters and fell to pacing up and down the dark room.	Даша затворила ставни и принялась ходить по темной комнате.
She could not get to sleep all night.	Эта ночь была проведена плохо.
Towards morning Nikolai Ivanovich shuffled up to the door on his bare feet and asked in a drowsy voice:	Под утро Николай Иванович, шлепая босиком, подошел к двери, спросил заспанным голосом:
"Have you got toothache, Dasha?"	- У тебя зубы, что ли, болят, Даша?
"No."	- Нет.
"Then what was the noise in the night?"	- А что это за шум был ночью?
"I don't know."	- Не знаю.
"Extraordinary!", he muttered, and went away.	Он, пробормотав:
Dasha could neither sit nor lie down.	"Удивительное дело", ушел.
She could do nothing but pace up and down, from window to door and back again, in the endeavour to stifle her self-disgust, excruciating as toothache.	Даша не могла ни присесть, ни лечь, - только ходила, ходила от окна до двери, чтобы утомить в себе это острое, как зубная боль, отвращение к себе.
She told herself it would have been better if she had let Bessonov have his way.	Если бы Бессонов совладал с ней, - кажется, было бы лучше.
And it was with a desperate pain that she remembered the white steamer, flooded with sunlight, and how, later, the abandoned lover in the aspen grove had cooed that Dasha was in love, and how its cooing had been all lies.	И с отчаянной болью она вспоминала белый, залитый солнцем пароход и еще то, как в осиннике ворковал, бормотал, все лгал, все лгал покинутый любовник, уверяя, что Даша влюблена.
Glancing at the bed, turning white in the dawn, that terrible place on which such a short time ago, a human visage had been turned into a bestial mask, Dasha felt she would not be able to live with this consciousness.	Оглядываясь на белевшую в сумраке постель, страшное место, где только что лицо человеческое превращалось в песью морду, Даша чувствовала, что жить с этим знанием нельзя.
She was ready to undergo any torture rather than this feeling of disgust.	Какую бы угодно взяла муку на себя, - только бы не чувствовать этой брезгливости.
Her head was burning and there seemed to be cobwebs over her face, her neck, her whole body, which she would have given anything to be able to tear away.	Г орела голова, и хотелось точно содрать с лица, с шеи, со всего тела паутину.
Now it was the unmistakable light of day which was streaming through the chinks in the shutters.	Наконец свет сквозь ставни стал совсем яркий.
In the house, doors were banged, and a ringing voice exclaimed:	В доме начали хлопать дверьми, чей-то звонкий голос позвал:
"Matryosha! Bring some water...." Nikolai Ivanovich woke up and could be heard through the wall cleaning his teeth.	"Матреша, принеси воды..." Проснулся Николай Иванович и за стеной чистил зубы.
Dasha splashed her face with water, and went on to the beach, pulling her cap well over her brows.	Даша ополоснула лицо и, надвинув на глаза шапочку, вышла на берег.

The sea was like milk, the sand dampish.	Море было - как молоко, песок - сыроватый.
There was a smell of seaweed.	Пахло водорослями.
Dasha turned into the field and wandered along the road.	Даша повернула в поле и побрела вдоль дороги.
A cart with wicker sides, drawn by one horse, was approaching her from the opposite direction, its wheels raising clouds of dust!	Навстречу, поднимая пыльцу колесами, двигалась плетушка об одну лошадь.
The driver was a Tatar, his passenger, a broad-shouldered man in a white suit.	На козлах сидел татарин, позади него - какой-то широкий человек, весь в белом.
Glancing at him, Dasha thought to herself sleepily-the bright light, and her weariness, made it hard to keep her eyes open-"Another good, happy person-well, and what if he is good and happy!", and she moved out of the path.	Взглянув, Даша подумала, как сквозь сон (от солнца, от усталости слипались глаза): "Вот еще хороший, счастливый человек, ну, и пускай его - и хороший и счастливый", - и она отошла с дороги.
A startled voice suddenly came from the cart:	Вдруг из плетушки послышался испуганный голос:
"Darya Dmitrevna!"	- Дарья Дмитриевна!
Someone jumped on to the ground and started running.	Кто-то спрыгнул на землю и побежал.
At the sound of this voice Dasha's heart gave a jump, and her knees began to wobble.	От этого голоса у Даши закатилось сердце, ослабли ноги.
She turned.	Она обернулась.
Tele-gin was running up to her, sunburnt, agitated, blue-eyed, and so unexpectedly dear that Dasha put her hands impetuously on his chest, pressed her face against him, and began to sob loudly like a child.	К ней подбегал Телегин, загорелый, взволнованный, синеглазый, до того неожиданно родной, что Даша стремительно положила руки ему на грудь, прижалась лицом и громко, по-детски, заплакала.
Telegin held her firmly round the shoulders.	Телегин твердо держал ее за плечи.
When Dasha attempted in a broken voice to falter out some explanation, he said:	Когда Даша срывающимся голосом попыталась что-то объяснить, он сказал:
"Never mind, Darya Dmitrevna, never mind ... afterwards.	- Пожалуйста, Дарья Дмитриевна, пожалуйста, потом.
It doesn't matter."	Это не важно...
The front of his linen jacket was wet with Dasha's tears.	Парусиновый пиджак на груди у него промок от Дашиных слез.
She felt much better now. "	И ей стало легче.
"Were you coming to us?" she asked.	- Вы к нам ехали? - спросила она.
"Yes, I've come to say goodbye, Darya Dmitrevna. I only heard yesterday that you were here, and I wanted to say goodbye to you...."	-Да, я проститься приехал, Дарья Дмитриевна... Вчера только узнал, что вы здесь, и вот хотел проститься...
"Goodbye?"	- Проститься?
"I've been called up-it can't be helped."	- Призывают, ничего не поделаешь.
"Called up?"	- Призывают?

"D'you mean to say you haven't heard!"	- Разве вы ничего не слыхали?
"Heard what?"	- Нет.
"It's war, that's what it is."	- Война, оказывается, вот в чем дело-то.
Dasha looked at him, blinked, and still did not understand.	Даша взглянула на него, поморгала и так в эту минуту ничего и не поняла...
* XIV *	14
An emergency editorial meeting was being held in the office of the editor of The People's Word, the great liberal newspaper, and, since the use of spirituous liquors had been legally prohibited the day before, brandy and rum, contrary to custom, graced the editorial tea.	В кабинете редактора большой либеральной газеты "Слово народа" шло чрезвычайное редакционное заседание, и так как вчера законом спиртные напитки были запрещены, то к редакционному чаю, сверх обычая, были поданы коньяк и ром.
The burly, bearded liberals sat smoking in deep armchairs. They were completely at a loss.	Матерые, бородатые либералы сидели в глубоких креслах, курили табак и чувствовали себя сбитыми с толку.
The younger contributors sat about on window sills and on the famous leather-covered sofa, the bulwark of the opposition, concerning which a certain well-known writer had tactlessly declared that it harboured bugs.	Молодые сотрудники разместились на подоконниках и на знаменитом кожаном диване, оплоте оппозиции, про который один известный писатель выразился неосторожно, что там -клопы.
The editor, grey-haired and rosy-cheeked, who cultivated an English manner, was deliberately enunciating, a word at a time, one of his famous speeches, intended to give-and, in fact, giving-a lead to the entire liberal press.	Редактор, седой и румяный, английской повадки мужчина, говорил чеканным голосом, - слово к слову, - одну из своих замечательных речей, которая должна была и на самом деле дала линию поведения всей либеральной печати.
"... The complexity of our task consists in the necessity, while not budging an inch from our opposition to the tsarist power, of extending a helping hand to this power in the face of the danger menacing the sovereignty of the Russian State.	- ...Сложность нашей задачи в том, что, не отступая ни шагу от оппозиции царской власти, мы должны перед лицом опасности, грозящей целостности Российского государства, подать руку этой власти.
Our gesture must be frank and sincere.	Наш жест должен быть честным и открытым.
The question of the culpability of the tsarist government in drawing Russia into war is at the moment of secondary importance.	Вопрос о вине царского правительства, вовлекшего Россию в войну, есть в эту минуту вопрос второстепенный.
We must first win, then judge the culprits.	Мы должны победить, а затем судить виновных.
While we are sitting here talking, gentlemen, a bloody battle is going on at Krasnostav, where our guards have been sent to fill up the breach in our front.	Господа, в то время как мы здесь разговариваем, под Красноставом происходит кровопролитное сражение, куда в наш прорванный фронт брошена наша гвардия.
The issue of this battle is as yet unknown, but it must be borne in mind that Kiev is in danger.	Исход сражения еще не известен, но помнить надлежит, что опасность грозит Киеву.
It goes without saying that the war cannot last more than three or four months, and whatever its outcome, we must be able to say to the tsarist government, our heads held high: 'in your hour of peril we were with you, now we have come to call you to account!'"	Нет сомнения, что война не может продолжиться долее трех-четырех месяцев, и какой бы ни был ее исход, - мы с гордо поднятой головой скажем царскому правительству: в тяжелый час мы были с вами, теперь мы потребуем вас к ответу...

Belosvetov, an authority on Zemstvo questions, and one of the oldest members of the editorial staff, unable to contain himself any longer, exclaimed in frenzied tones:	Один из старейших членов редакции - Белосветов, пишущий по земскому вопросу, не выдержав, воскликнул вне себя:
"It's the tsarist government that is fighting, why should we extend a hand towards it?	- Воюет царское правительство, при чем здесь мы и протянутая рука?
I can't for the life of me see!	Убейте, не понимаю.
The most elementary logic should teach us to keep out of this hazardous adventure, thus giving a lead to the whole of the intelligentsia.	Простая логика говорит, что мы должны отмежеваться от этой авантюры, а вслед за нами -и вся интеллигенция.
Let the tsars break their necks-it will only be to our advantage."	Пускай цари ломают себе шеи, - мы только выиграем.
"Yes, it certainly goes against the grain to extend a hand to Nikolai the Second, say what you will, gentlemen," muttered Alfa, one of the paper's leader writers, at the same time selecting a cake from the dish. "It's enough to make one's blood run cold...."	- Да, уж знаете, протягивать руку Николаю Второму, как хотите, - противно, господа, -пробормотал Альфа, передовик, выбирая в сухарнице пирожное, - во сне холодный пот прошибет...
Immediately there was a babble of voices:	Сейчас же заговорило несколько голосов:
"There are not, and never can be, conditions compelling us to make a compromise...."	- Нет и не может быть таких условий, которые заставили бы нас пойти на соглашение...
"What is this, I ask you-capitulation?"	- Что же это такое - капитуляция? - я спрашиваю.
"Is the entire progressive movement to come to an ignominious end?"	- Позорный конец всему прогрессивному движению?
"I should like somebody to explain to me the aims of this war, gentlemen!"	- А я, господа, все-таки хотел бы, чтобы кто-нибудь объяснил мне цель этой войны.
"Wait till the Germans give us a good beating-you'll know then!"	- Вот когда немцы намнут шею, - тогда узнаете.
"Aha, my friend-so you're a nationalist!"	- Эге, батенька, да вы, кажется, националист!
"I simply don't want to be beaten."	- Просто - я не желаю быть битым.
"It's not you who'll be beaten-it's Nikolai the Second."	- Да ведь бить-то будут не вас, а Николая Второго.
"Excuse me! And how about Poland? And Volhynia? And Kiev?"	- Позвольте... А Польша? а Волынь? а Киев?
"The more we are beaten, the sooner the revolution will come."	- Чем больше будем биты, - тем скорее настанет революция.
"I am not willing to give up Kiev for any revolution of yours...."	- А я ни за какую вашу революцию не желаю отдавать Киева...
"Pyotr Petrovich, for shame!"	- Петр Петрович, стыдитесь, батенька...
The editor, with difficulty restoring order, explained that the military censor had been empowered, by a circular on martial law, to close down the newspaper for the slightest hint of an attack on the government, and thus the embryonic freedom of speech, in the struggle for which so much energy had been expended, would be destroyed.	С трудом восстановив порядок, редактор разъяснил, что на основании циркуляра о военном положении военная цензура закроет газету за малейший выпад против правительства и будут уничтожены зачатки свободного слова, в борьбе за которое положено столько сил.

"I would therefore suggest that this worthy assembly arrive at an acceptable point of view.	- ...Поэтому предлагаю уважаемому собранию найти приемлемую точку зрения.
For my part, I venture to express what may seem the paradoxical opinion that we must accept this war in its entirety, with all its consequences.	Со своей стороны смею высказать, быть может, парадоксальное мнение, что нам придется принять эту войну целиком, со всеми последствиями.
We cannot afford to lose sight of the fact that the war is extremely popular.	Не забывайте, что война чрезвычайно популярна в обществе.
In Moscow it has been called the Second Patriotic War." He smiled subtly and looked down. "The emperor was accorded a reception which bordered on the enthusiastic in Moscow.	В Москве ее объявили второй отечественной, - он тонко улыбнулся и опустил глаза, - государь был встречен в Москве почти горячо.
Mobilization is proceeding among the commonpeople better than could have possibly been expected.!!	Мобилизация среди простого населения проходит так, как этого ожидать не могли и не смели...
"Vasili Vasilievich, are you serious?" exclaimed Belosvetov, his voice now positively plaintive. "You know you're destroying our whole philosophy.... Go to the help of the government?	- Василий Васильевич, да вы шутите или нет? -уже совсем жалобным голосом воскликнул Белосветов. - Да ведь вы целое мировоззрение рушите... Идти помогать правительству?
And what about Russia's ten thousand best people rotting in Siberia?	А десять тысяч лучших русских людей, гниющих в Сибири?..
And the firing on workers?	А расстрелы рабочих?..
Why, the stones are still wet with their blood...."	Ведь еще кровь не обсохла.
All this was very lofty and noble, but everyone understood that there was no escape from coming to terms with the government, and so, when the proofs of a leader beginning with the words:	Все это были разговоры прекраснейшие и благороднейшие, но каждому становилось ясно, что соглашения с правительством не миновать, и поэтому, когда из типографии принесли корректуру передовой статьи, начинавшейся словами:
"In the face of the German invasion we must close up our ranks in a united front" were brought in from the printing room, the meeting perused the galleys in a silence broken by stifled sighs and the smothered, significant exclamation:	"Перед лицом германского нашествия мы должны сомкнуть единый фронт", - собрание молча просмотрело гранки, кое-кто сдержанно вздохнул, кое-кто сказал многозначительно:
"So this is what we have come to!"	"Дожили‑с".
Belosvetov fastened every button of his ash-flecked black frock coat with spasmodic movements, but he did not leave and only sat down in his armchair again. And the current issue came out with the headlines:	Белосветов порывисто застегнул на все пуговицы черный сюртук, обсыпанный пеплом, но не ушел и опять сел в кресло, и очередной номер был сверстан с заголовком:
"The Fatherland Is in Danger.	"Отечество в опасности.
To Arms!"	К оружию!"
The hearts of all were filled with confusion and alarm.	Все же в сердце каждого было смутно и тревожно.

It was hard for the editorial staff to conceive how the stable peace of Europe could have been blown sky-high in twenty-four hours, while humane European civilization, in the name of which The People's Word had daily arraigned the government and goaded the conscience of the public, had turned out to be a mere house of cards. Men had invented printing and discovered electricity, they even had radium now, but when the hour struck, the bestial, hirsute savage, armed with a club, had emerged from behind the starched shirt front. This was a bitter pill for the intelligentsia to swallow.	Каким образом прочный европейский мир в двадцать четыре часа взлетел на воздух и почему гуманная европейская цивилизация, посредством которой "Слово народа" ежедневно кололо глаза правительству и совестило обывателей, оказалась карточным домиком (уж, кажется, выдумали книгопечатание и электричество, и даже радий, а настал час, - и под накрахмаленной рубашкой объявился все тот же звероподобный, волосатый человечище с дубиной), - нет, это редакции усвоить было трудно и признать - слишком горько.
The meeting ended in gloomy silence.	Молча и невесело окончилось совещание.
Venerable writers went to lunch at Cubat's, while the younger men gathered in the news editor's room.	Маститые писатели пошли завтракать к Кюба, молодежь собралась в кабинете заведующего хроникой.
It was decided to carry out detailed investigations into the mood prevailing among the most varied sections of the population.	Было решено произвести подробнейшее обследование настроения самых разнообразных сфер и кругов.
Antoshka Arnoldov was to look into the working of the military censorship.	Антошке Арнольдову поручили отдел военной цензуры.
There and then, he demanded an advance, and rolled along Nevsky Prospect in a rubber-tired droshky to the General Staff.	Он под горячую руку взял аванс и на лихаче "запустил" по Невскому в Главный штаб.
Solntsev, a colonel from the General Staff, head of the press section, received Antoshka Arnoldov in his office and listened to him courteously, looking into his face with clear, cheerful, prominent eyes.	Заведующий отделом печати, полковник Генерального штаба Солнцев, принял в своем кабинете Антошку Арнольдова и учтиво выслушал его, глядя в глаза ясными, выпуклыми, веселыми глазами.
Antoshka had prepared himself for meeting some legendary hero, some ruddy-complexioned, leonine general, the scourge of the free press, but before him was a smart, well-bred gentleman, who neither shouted at him in a hoarse bass, nor showed the least desire to scourge and oppress. This did not chime with the accepted idea of a tsarist hireling.	Антошка приготовился встретить какого-нибудь чудо-богатыря, - багрового, с львиным лицом генерала, - бича свободной прессы, но перед ним сидел изящный, воспитанный человек и не хрипел, и не рычал басом, и ничего не готовился давить и пресекать, - все это плохо вязалось с обычным представлением о царских наемниках.
"And so, Colonel, we trust you will not refuse to throw the light of your authoritative opinion on the questions I have raised," said Arnoldov, glancing obliquely at the full-length portrait of Nikolai I, whose inexorable eyes seemed to be summing up the representative of the press:	- Так вот, полковник, надеюсь, вы не откажете осветить вашим авторитетным мнением означенные у меня вопросы, - сказал Арнольдов, покосившись на темный, во весь рост, портрет императора Николая Первого, глядевшего неумолимыми глазами на представителя прессы, точно желая сказать ему:
"Short jacket, brown boots, perspiring nose, a pitiable appearance. You're afraid, son-of-a-bitch!" "Of course I do not for a moment doubt," continued Arnoldov, "that by the New Year the Russian troops will be in Berlin, but our paper is chiefly interested in certain specific questions...."	"Пиджачишко короткий, башмачишки желтые, нос в поту, вид гнусный, - боишься, сукин сын". -Я не сомневаюсь, полковник, что к Новому году русские войска будут в Берлине, но редакцию интересуют главным образом некоторые частные вопросы...
Colonel Solntsev interrupted him courteously.	Полковник Солнцев учтиво перебил:

"It appears to me that Russian public opinion is insufficiently aware of the magnitude of the present war.	- Мне кажется, что русское общество недостаточно уясняет себе размеры настоящей войны.
Naturally I can only welcome your splendid desire for the entry of our glorious troops into Berlin, but I fear it may be harder to do this than you anticipate.	Конечно, я не могу не приветствовать ваше прекрасное пожелание нашей доблестной армии войти в Берлин, но опасаюсь, что сделать это труднее, чем вы думаете.
For my part I consider that the most important mission of the press at the present moment is to accustom public opinion to the idea of the very grave danger threatening our State, and the extraordinary sacrifices we shall all have to make."	Я, со своей стороны, полагаю, что важнейшая задача прессы в настоящий момент - подготовить общество к мысли об очень серьезной опасности, грозящей нашему государству, а также о чрезвычайных жертвах, которые мы все должны принести.
Antoshka Arnoldov lowered his notebook and looked in astonishment at the colonel.	Антошка Арнольдов опустил блокнот и с недоумением взглянул на полковника.
"We did not seek this war," continued Solntsev, "and at the moment we are merely defending ourselves.	Солнцев продолжал: - Мы не искали этой войны, и сейчас мы пока только обороняемся.
The Germans have more artillery than we have, and a greater concentration of railway communications at their frontiers.	Германцы имеют преимущество перед нами в количестве артиллерии и густоте пограничной сети железных дорог.
We shall, nevertheless, do all that is possible to prevent the enemy from crossing our frontiers.	Тем не менее мы сделаем все возможное, чтобы не допустить врага перейти наши границы.
The Russian troops are performing the duty imposed upon them.	Русские войска исполняют возложенный на них долг.
It would, however, be extremely desirable for the public to be similarly alive to the idea of its duty towards the fatherland." Solntsev's brows shot up. "I realize that the feeling of patriotism is somewhat complicated in certain circles.	Но было бы весьма желательно, чтобы общество, со своей стороны, тоже прониклось чувством долга к отечеству. - Солнцев поднял брови. - Я понимаю, что чувство патриотизма среди некоторых кругов несколько осложнено.
But the danger is so grave that I feel sure all disputes and grudges will be postponed until a more propitious moment.	Но опасность настолько серьезна, что - я уверен -все споры и счеты будут отложены до лучшего времени.
Not even in 1812 did the Russian Empire face such danger.	Российская империя даже в двенадцатом году не переживала столь острого момента.
That is all I would have you note.	Вот все, что я хотел бы, чтобы вы отметили.
It will, moreover, be necessary to make it known that the military hospitals at the disposal of the government are insufficient to accommodate all the wounded.	Затем нужно привести в известность, что имеющиеся в распоряжении правительства военные лазареты не смогут вместить всего количества раненых.
In this respect also, therefore, the public must be ready with extensive assistance...."	Поэтому и с этой стороны обществу нужно быть готовым к широкой помощи...
"Excuse me, Colonel, but I should like to know how many casualties may be expected."	- Простите, полковник, я не понимаю, какое же может быть количество раненых?
Once more Solntsev's eyebrows shot up.	Солнцев опять высоко поднял брови:
"As far as I can see, from two hundred and fifty, to three hundred thousand wounded in the next few weeks."	- Мне кажется, в ближайшие недели нужно ожидать тысяч двести пятьдесят - триста.

Arnoldov gulped, wrote down the figures, and asked, still more deferentially:	Антошка Арнольдов проглотил слюну, записал цифры и спросил совсем уже почтительно:
"And how many killed are to be expected?"	- Сколько же нужно считать убитых в таком случае?
"We usually reckon from five to ten per cent of wounded."	- Обычно мы считаем от пяти до десяти процентов от количества раненых.
"I see-thanks!"	- Ага, благодарю вас.
Solntsev rose, Antoshka pressed his hand quickly, colliding in the doorway with Atlant, a shabby, consumptive newspaperman, in a crumpled jacket. Atlant had actually had nothing to drink for nearly two days.	Солнцев поднялся, Антошка быстро пожал ему руку и, растворяя дубовую дверь, столкнулся с входившим Атлантом, чахоточным, взлохмаченным журналистом в помятом пиджаке, уже со вчерашнего дня не пившим водки.
"I've come to you about the war, Colonel," said Atlant, trying to cover the front of his grubby shirt with his hand. "Well-how are things going? Shall we soon take Berlin?"	- Полковник, я к вам насчет войны, - проговорил Атлант, прикрывая ладонью грязную грудь рубахи. - Ну, как, - скоро берем Берлин?
Arnoldov came out of the General Staff into Palace Square, put on his hat, and stood there for some time, screwing up his eyes.	Из Главного штаба Арнольдов вышел на Дворцовую площадь, надел шляпу и стоял некоторое время, прищурясь.
"War to a victorious finish," he muttered through his teeth. "Hold on, you old-timers, we'll show you what 'defeatism' means!"	- Война до победного конца, - пробормотал он сквозь зубы, - держитесь теперь, старые калоши, мы вам покажем "пораженчество".
Some clumsy bearded peasants were moving about in groups across the vast, cleanly-swept square, with the heavy granite Alexander Column in the middle of it.	На огромной, чисто выметенной площади, с гранитным грузным столбом Александра, повсюду двигались кучки бородатых, нескладных мужиков.
Sharp orders rang out every now and then.	Слышались резкие выкрики команды.
The peasants lined up, obeying the command, now to run, now to lie down; in one place about fifty men rose from the pavement with discordant shouts of "Hurrah!" and started off at a stumbling trot.	Мужики строились, перебегали, ложились. В одном месте человек пятьдесят, поднявшись с мостовой, закричали нестройно: "уряяя" - и побежали спотыкливой рысью...
"Halt!	"Стой!
Attention! You dogs- you sons-of-bitches!" yelled a hoarse voice, shouting them down.	Смирно... Сволочи, сукины дети!.." - перекричал их осипший голос.
From another place could be heard the words:	В другом месте было слышно:
"Go right up and stick him in the body. If you break your bayonet, use the butt!"	"Добегишь - и коли в туловище, штык сломал -бей прикладом".
Just such ragged peasants with fan-shaped beards, in blouses and bast shoes, with the sweat drying in patches on the backs of their blouses, had come to these marshy shores some two hundred years ago to build a city.	Это были те самые корявые мужики с бородами веником, в лаптях и рубахах, с проступавшей на лопатках солью, которые двести лет тому назад приходили на эти топкие берега строить город.
Now they had been summoned to prop the tottering pillars of empire with their shoulders.	Сейчас их снова вызвали - поддержать плечами дрогнувший столб империи.
Antoshka turned into Nevsky Prospect, thinking all the time about his article.	Антошка повернул на Невский, все время думая о своей статье.

In the middle of the street, with fifes wailing like an autumn wind, marched two companies in full marching array, equipped with kitbags, canteens, and spades.	Посреди улицы, под завывавший, как осенний ветер, свист флейт, шли две роты в полном походном снаряжении, с мешками, котелками и лопатами.
The broad faces of the soldiers were weary and dust-grimed.	Широкоскулые лица солдат были усталые и покрыты пылью.
A little officer in a green tunic with brand-new straps crossed over it, kept rising to the tips of his toes, turning his head and rolling his eyes.	Маленький офицер в зеленой рубашке, с новенькими ремнями - крест-накрест, - поминутно поднимаясь на цыпочки, - оборачивался и выкатывал глаза.
"Left, right!	"Правой!
Left, right!"	Правой!"
Nevsky Prospect, gay, sparkling with carriages and plate glass, emitted a dreamy hum.	Как сквозь сон, шумел нарядный, сверкающий экипажами и стеклами Невский.
"Left, right!	"Правой.
Left, right!"	Правой. Правой".
The docile, heavy-limbed peasants followed the little officer in a swaying line.	Мерно покачиваясь, вслед за маленьким офицером шли покорные тяжелоногие мужики.
They were overtaken by a carriage drawn by a fiery black horse, covered with foam.	Их догнал вороной рысак, брызгая пеной.
The broad-backed coachman reined in the horse, and a beautiful lady, rising in the carriage to have a look at the soldiers as they passed, made the sign of the cross over them with her white-gloved hand.	Широкозадый кучер осадил его. В коляске поднялась красивая дама и глядела на проходивших солдат. Рука ее в белой перчатке стала крестить их.
The soldiers marched on, and were soon hidden by the stream of carriages.	Солдаты прошли, их заслонил поток экипажей.
It was hot on the overcrowded pavements, and everyone seemed to be waiting for something to happen.	На тротуарах было жарко и тесно, и все словно чего-то ожидали.
Passers-by would suddenly come to a stop, listening to snatches of talk and disjointed cries, squeezing past each other, asking questions, moving in excitement from one group to another.	Прохожие останавливались, слушали какие-то разговоры и выкрики, протискивались, спрашивали, в возбуждении отходили к другим кучкам.
The disorderly traffic gradually acquired direction, the crowds turning from Nevsky Prospect to Morskaya Street, where they overflowed into the road.	Беспорядочное движение понемногу определялось, - толпы уходили с Невского на Морскую. Там уже двигались прямо по улице.
In front of them ran a few stunted-looking men, silent and preoccupied.	Пробежали, молча и озабоченно, какие-то мелкорослые парни.
Caps were thrown up at street corners, umbrellas shaken.	На перекрестке полетели шапки, замахали зонтики.
Morskaya Street hummed with cries of hurrah.	"Урра! Урра!" - загудело по Морской.
Boys whistled shrilly.	Пронзительно свистели мальчишки.
Everywhere were carriages drawn up, with well-dressed women standing in them.	Повсюду в остановленных экипажах стояли нарядные женщины.

The crowd poured helter-skelter into Isakievsky Square, spreading all over it, and squeezing through the railings.	Толпа валила валом к Исаакиевской площади, разливалась по ней, лезла через решетку сквера.
There were people everywhere-at windows, on roofs, on the stone steps of the Cathedral.	Все окна, и крыши, и гранитные ступени Исаакия были полны народом.
And all these thousands of people were staring at the puffs of smoke coming from the upper windows of the ponderous, dark-red building of the German Embassy.	И все эти десятки тысяч людей глядели туда, где из верхних окон матово-красного тяжелого здания германского посольства вылетали клубы дыма.
Through broken windowpanes people could be seen running to and fro, and flinging into the crowd bundles of paper, which flew in all directions and sank slowly.	За разбитыми стеклами перебегали люди, швыряли в толпу пачки бумаг, и они, разлетаясь, медленно падали.
A roar surged over the crowd at each fresh burst of smoke, at each object thrown from a window.	С каждым клубом дыма, с каждой новой вещью, выброшенной из окон, - по толпе проходил рев.
And right in front of the house, with its two bronze giants holding the bridles of bronze horses, there reappeared the stunted-looking, preoccupied fellows.	Но вот на фронтоне дома, где два бронзовых великана держали под уздцы коней, появились те же хлопотливые человечки.
The crowd fell silent, listening to the metallic sounds of blows from hammers.	Толпа затихла, и послышались металлические удары молотков.
The giant on the right side tottered and crashed on to the pavement.	Правый из великанов качнулся и рухнул на тротуар.
The crowd yelled. People rushed up from all directions, till there was a terrific crush.	Толпа завыла, кинулась к нему, началась давка, бежали отовсюду.
"Into the Moika with them!	"В Мойку их!
Into the Moika with the devils!"	В Мойку окаянных!"
The other statue fell, too.	Повалилась и вторая статуя.
A stout lady wearing pince-nez seized Antoshka Arnoldov by the shoulder, and shouted in his ear:	Антошку Арнольдова схватила за плечо полная дама в пенсне и кричала ему:
"We'll drown them all, young man!"	"Всех их перетопим, молодой человек!"
The crowd moved in the direction of the Moika.	Толпа двинулась к Мойке.
The bugles of the fire engines were heard, and brass helmets gleamed in the distance.	Послышались пожарные рожки, и вдалеке засверкали медные шлемы.
Mounted police appeared from round the corner.	Из-за углов выдвинулась конная полиция.
And suddenly, amidst all this running, shouting crowd, Arnoldov caught sight of a man, bare-headed, deathly pale, with motionless, glassy, wide-open eyes.	И вдруг среди бегущих и кричащих Арнольдов увидел страшно бледного человека, без шляпы, с неподвижно раскрытыми стеклянными глазами.
Recognizing Bessonov, he went up to him.	Он узнал Бессонова и подошел к нему.
"Were you there?" Bessonov asked. "I heard them killing someone."	- Вы были там? - сказал Бессонов. - Я слышал, как убивали.
"Has there been a murder?	- Разве было убийство?
Who's been killed?"	Кого убили?
"I don't know."	- Не знаю.

Bessonov turned and staggered across the square like a blind man.	Бессонов отвернулся и неровной походкой, как невидящий, пошел по площади.
What was left of the crowd now ran in scattered groups towards Nevsky Prospect, where the Reiter Cafe was being sacked.	Остатки толпы отдельными кучками бежали теперь на Невский, где начинался разгром кофейни Рейтера.
In the evening, Antoshka Arnoldov stood at a high desk in one of the newspaper's smoke-filled offices, covering narrow slips of paper as fast as he could write:	В тот же вечер Антошка Арнольдов, стоя у конторки в одной из прокуренных комнат редакции, быстро писал на узких полосах бумаги:
"...We have witnessed today the scope and beauty of the people's wrath.	"...Сегодня мы видели весь размах и красоту народного гнева.
It should be noted that not a single bottle of wine was drunk in the cellars of the German Embassy-all were broken and poured into the Moika.	Необходимо отметить, что в погребах германского посольства не было выпито ни одной бутылки вина, - все разбито и вылито в Мойку.
Compromise is out of the question.	Примирение невозможно.
We will fight to a victorious finish-at whatever sacrifice to ourselves.	Мы будем воевать до победного конца, каких бы жертв это нам ни стоило.
The Germans counted on catching Russia napping, but at the thunderous words: The Fatherland is in danger!, the people rose like one man.	Немцы рассчитывали застать Россию спящей, но при громовых словах: "Отечество в опасности" -народ поднялся как один человек.
Their wrath will be a fearful thing.	Гнев его будет ужасен.
Fatherland is a powerful, but a forgotten word among us.	Отечество - могучее, но забытое нами слово.
At the first shot from German guns it came to life in all its virginal beauty, and is flaming in letters of fire in the heart of each of us...."	С первым выстрелом германской пушки оно ожило во всей своей девственной красоте и огненными буквами засияло в сердце каждого из нас..."
Antoshka closed his eyes, his blood freezing.	Антошка зажмурился, мурашки пошли у него по спине.
The words it had fallen to him to write!	Какие слова приходилось писать!
How different from what he had written a fortnight ago, when he had been commissioned to write up summer entertainments.	Не то что две недели тому назад, когда ему было поручено составить обзор летних развлечений.
He recalled a man who had come on to the stage of the Bouffe, dressed up to look like a pig and singing:	И он вспомнил, как в Буффе выходил на эстраду человек, одетый свиньей, и пел:
I'm a pigling, and see no shame	"Я поросенок, и не стыжусь.
To own that pigling is my name.	Я поросенок, и тем горжусь.
My mother was a dear old sow, They say I'm very like her now.	Моя маман была свинья, похож на маму очень я..."
"... We are entering upon a heroic era.	"...Мы вступаем в героическую эпоху.
We have been rotting alive long enough.	Довольно мы гнили заживо.
The war is our purification," wrote Antoshka, his pen spluttering.	Война - наше очищение", - писал Антошка, брызгая пером.

Despite opposition from the defeatists, led by Belosvetov, Arnoldov's article was published.	Несмотря на сопротивление пораженцев во главе с Белосветовым, статья Арнольдова была напечатана.
The article was relegated to page three, and given the innocuous title: "In Wartime," but this was the only concession to the paper's former traditions.	Уступку прежнему сделали только в том, что поместили ее на третьей странице и под академическим заглавием: "В дни войны".
Letters from readers came pouring in immediately-some expressing enthusiastic appreciation of the article, others bitterly ironical.	Сейчас же в редакцию стали приходить письма от читателей, - одни выражали восторженное удовлетворение по поводу статьи, другие -горькую иронию.
But the enthusiastic ones were the more numerous ones.	Но первых было гораздо больше.
Antoshka's rates per line were raised, and a week later he was called to the office of the editor in chief, where Vasili Vasilievich himself, grey-haired, rosy-cheeked, smelling of English eau de Cologne, offered him a chair, and said earnestly:	Антошке прибавили построчную плату и спустя неделю вызвали в кабинет главного редактора, где седой и румяный, пахнущий английским одеколоном Василий Васильевич, предложив Антошке кресло, сказал озабоченно:
"You must go to the country."	- Вам нужно ехать в деревню.
"Yes, Sir."	- Слушаюсь.
"We've got to know what the peasants think and say." He smote a big bundle of letters with the palm of his hand. "An enormous interest in the countryside has sprung up among the intellectuals.	- Мы должны знать, что думают и говорят мужики. - Он ударил ладонью по большой пачке писем. - В интеллигенции проснулся огромный интерес к деревне.
You must give us a living, first-hand idea of this sphinx."	Вы должны дать живое, непосредственное впечатление об этом сфинксе.
"The results of mobilization point to a vast patriotic uplift, Vasili Vasilievich."	- Результаты мобилизации указывают на огромный патриотический подъем, Василий Васильевич.
"I know that.	- Знаю.
But where the hell is it coming from?	Но откуда он, черт возьми, у них взялся?
Go anywhere you like, keep your ears open, ask questions.	Поезжайте, куда хотите, послушайте и поспрошайте.
I shall expect five hundred lines of rural impressions from you by Saturday."	К субботе я жду от вас пятьсот строк деревенских впечатлений.
From the newspaper office, Arnoldov went to Nevsky Prospect where he bought himself a travelling suit of military cut, brown leggings, and a peaked cap. Changing into this new attire, he went to lunch at Donon's restaurant where he drank a whole bottle of champagne, and came to the decision that the simplest thing would be to go to the village of Khlibi, where Elizaveta Kievna was staying with her brother Kii.	Из редакции Антошка пошел на Невский, где купил дорожный, военного фасона, костюм, желтые краги и фуражку; переодевшись во все это, поехал завтракать к Донону, где один вытянул бутылку французского шампанского, и пришел к решению, что проще всего поехать ему в деревню Хлыбы, - там у своего брата Кия гостила Елизавета Киевна.
That evening he took his place in the sleeping car, lit a cigar, and said to himself, glancing at his virilely squeaking brown leggings:	Вечером он занял место в купе международного вагона, закурил сигару и, поглядывая на мужественно поскрипывающие желтые гетры, подумал:

"This is the life!"	"Жизнь!"
The village of Khlibi, with upwards of sixty homesteads, back yards full of gooseberry bushes, streets lined with ancient lime trees, a school on a hill (once the residence of the landowner), extended over low-lying ground between a swamp and the river Svinukha.	Деревня Хлыбы, в шестьдесят с лишком дворов, с заросшими крыжовником огородами и старыми липами посреди улицы, с большим, на бугорке, зданием школы, переделанным из помещичьего дома, лежала в низинке, между болотом и речонкой Свинюхой.
The village lands were small, the earth was barren, and out of season most of the peasants went to Moscow to look for work.	Деревенский надел был небольшой, земля тощая, - мужики почти все ходили в Москву на промыслы.
The first thing that struck Antoshka when the cart had brought him to the village towards evening, was the utter stillness.	Когда Антошка, под вечер, въехал на плетушке в деревню, - его удивила тишина.
The only sounds were the clucking of a foolish hen escaping from under the horse's hoofs, the barking of an old dog under a barn, and the thump-thump of linen being beaten on the riverbank. In the middle of the street, two rams were butting at one another, their horns clashing.	Только кудахтнула глупая курица, выбежав из-под лошадиных ног, зарычала под амбаром старая собака, да где-то на речке колотил валек, да бодались два барана посреди улицы, стуча рогами.
Antoshka paid off the deaf ancient who had driven him from the station, and followed the path to where the old log front of the school showed through the foliage of birch trees.	Антошка расплатился с глухим старичком, привезшим его со станции, и пошел по тропинке туда, где за зеленью берез виднелся старый бревенчатый фасад школы.
On the rotting steps of the porch sat the schoolmaster Kii Kievich, engaged in leisurely conversation with Elizaveta Kievna.	Там, на крыльце, на полусгнивших ступенях, сидели Кий Киевич - учитель - и Елизавета Киевна и не спеша беседовали.
Beneath them the elongated shadows of enormous willow trees lay over the fields.	Внизу по лугу протянулись от огромных ветел длинные тени.
Starlings, advancing and receding, flew in a dark cloud overhead.	Переливаясь, летали темным облачком скворцы.
Far away could be heard the horn calling the cattle home.	Играл вдалеке рожок, собирая стадо.
A few red cows emerged from the reeds, one lifting its head and mooing.	Несколько красных коров вышли из тростника, и одна, подняв морду, заревела.
Kii Kievich, who was very like his sister, with the same curiously outlined eyes, was saying, chewing a grass stalk:	Кий Киевич, очень похожий на сестру, с такими же нарисованными глазами, говорил, кусая соломинку:
"In the sexual sphere, too, you're absolutely unorganised, Liza.	- Ты, Лиза, ко всему тому, чрезвычайно неорганизованна в области половой сферы.
Types like you are the sickening waste matter of bourgeois culture."	Типы, подобные тебе, - суть отвратительные отбросы буржуазной культуры.
Elizaveta Kievna, smiling lazily, fixed her eyes on a spot in the meadow where grass and shadows were turning a warm yellow in the light of the setting sun.	Елизавета Киевна с ленивой улыбкой глядела туда, где на лугу в свете опускающегося солнца желтели и теплели трава и тени.
"It's frightfully boring to hear you talk, Kii. You seem to have learned it all by heart-to you everything seems clear, like in a book."	- Удивительно тебя скучно слушать, Кий, все ты наизусть выучил, все тебе ясно, как по книжке.

"We should always strive to set our ideas in order, Liza, to systematize them, and not care whether what we say is boring or not."	- Каждый человек, Лиза, должен заботиться о том, чтобы привести все свои идеи в порядок, в систему, а не о том, чтобы скучно или не скучно разговаривать.
"All right, go on striving, then."	- Ну, и заботься на здоровье.
It was a calm evening.	Вечер был тих.
The drooping branches of birch trees made a motionless transparent screen in front of the porch.	Неподвижно перед крыльцом висели прозрачные ветви плакучих берез.
A corn-crake was uttering its rasping note at the foot of the hill.	Тыркал дергач под горою.
Kii Kievich went on chewing his grass stalk.	Кий Киевич грыз травяной стебелек.
Elizaveta Kievna gazed dreamily at the trees melting into the blue dusk.	Елизавета Киевна мечтательно глядела на расплывающиеся в синеватых сумерках деревья.
Suddenly a brisk little man with a suitcase appeared between them.	Между ними появился юркий маленький человек с чемоданом.
"There she is!" exclaimed Antoshka. "Hullo, Liza, my beauty!"	- Ну, вот и она, - закричал Антошка. - Лиза, здравствуй, красавица...
Elizaveta Kievna was unutterably glad to see him. She rose impetuously, and flung her arms around him.	Елизавета Киевна ужасно ему обрадовалась, стремительно поднялась и обняла.
Kii Kievich greeted him briefly, and went on chewing his grass stalk.	Кий Киевич поздоровался суховато и продолжал грызть стебелек.
Antoshka sprawled over the steps and lit a cigar.	Антошка развалился на ступеньках, раскурил сигару.
"I've come to you for information, Kii Kievich. I want you to tell me in the utmost detail what people think and say about the war here in Khlibi____"	- А я к вам за информацией, Кий Киевич, расскажите-ка мне поподробнее, что в ваших Хлыбах думают и говорят о войне...
Kii Kievich gave a wry smile.	Кий Киевич криво усмехнулся:
"The devil knows what they think.... They don't say anything. The wolves don't say anything, either, when they gather in packs."	- А черт их знает, что они думают... Молчат... Волки тоже молчат, когда собираются в стаи.
"So there hasn't been any resistance to mobilization?"	- Стало быть, сопротивления мобилизации не было?
"Oh, no-none whatever!"	- Нет, сопротивления не было.
"Do they realize that the Germans are our enemies?"	- Понимают, что немец - враг?
"It's not a question of the Germans."	- Нет, тут не в немце дело.
"Of what, then?"	-А в ком же?
Kii Kievich smiled again.	Кий Киевич усмехнулся:
"It's not a question of the -Germans, it's a question of rifles. Getting a rifle in their hands.	- Дело не в немце - дело в винтовке... Винтовочку в руки заполучить.
A man with a rifle in his hand has quite a different psychology. One day we'll see in which direction they mean to turn their rifles ... that's the thing...."	А уж у человека с винтовкой другая психология... Поживем, увидим - в каком, собственно, направлении намерены стрелять винтовки... Так-то...

"But still.... Do they talk about the war?"	- Ну, а все-таки, разговаривают они о войне?
"Go down to the village, and listen to them."	- Подите на деревню, послушайте...
Antoshka and Elizaveta Kievna went in the dusk to the village.	В сумерки Антошка и Елизавета Киевна пошли на деревню.
The sky had cooled down and was thickly sprinkled with the stars of August.	Августовские созвездия высыпали по всему холодеющему небу.
Below, in Khlibi, it was rather damp, and there was a smell of fresh milk and of the still unlaid dust raised by the herds.	Внизу, в Хлыбах, было сыровато, пахло еще не осевшей пылью от стада и парным молоком.
Unharnessed carts stood beside gates.	У ворот стояли распряженные телеги.
Beneath the limes, where it was quite dark, the well-sweep creaked and a horse snorted and breathed loudly as it drank.	Под липами, где было совсем темно, скрипел журавель колодца, фыркнула лошадь, и было слышно, как она пила, отдуваясь.
Three young girls were seated on logs, in an open space before a thatched wooden barn.	На открытом месте, у деревянной амбарушки, накрытой соломенной крышей, на бревнах сидели три девки и напевали негромко.
Elizaveta Kievna and Antoshka went up to them and sat down too, a little way off.	Елизавета Киевна и Антошка подошли и тоже сели в стороне.
The girls were singing of the beauty of their native Khlibi: there were flowers in Khlibi, they sang-yes and fine furniture, and lasses like pictures.	Девки пели: □ □Хлыбы-то деревня, □ □Всем она украшена, - □ □ Стульями, букетами, □ □Девчоночки патретами...
Looking towards the newcomers, one of them said softly:	Одна из них, обернувшись к подошедшим, сказала тихо:
"Well, girls, isn't it time for us to go to bed?"	- Что же, девки, спать, что ли, пора?
But they sat on motionless.	И они сидели не двигаясь.
There was a sound of somebody moving about inside the barn, then the door creaked and a bald peasant in an unbuttoned sheepskin jacket came out. He fumbled long over the padlock, wheezing and coughing, then he went up to the girls, one hand on the small of his back, his straggly beard thrust forward.	В амбарушке кто-то возился, потом скрипнула дверца, и наружу вышел лысый мужик в расстегнутом полушубке; кряхтя, долго запирал висячий замок, потом подошел к девкам, положил руки на поясницу, вытянул козлиную бороду.
"Still singing, my larks!"	- Соловьи-птицы, все поете?
"We're singing, but not about you, Gaffer Fyodor."	- Поем, да не про тебя, дядя Федор.
"I'll get you out of here with a knout in a minute. Singing songs in the night-is that the way to behave?"	-А вот я вас сейчас кнутом отсюда... Каки-таки порядки - по ночам песни петь...
"You're jealous!" said a girl, and another added, sighing:	- А тебе завидно? И другая сказала со вздохом:
"There's nothing left for us to do, Gaffer Fyodor, but sing about our Khlibi."	- Только нам и осталось, дядя Федор, про Хлыбы-то наши петь.
"Yes, you're in a bad way.	- Да, плохо ваше дело.
You're all alone now, all the men have gone away."	Осиротели.
Fyodor squatted down beside the girls.	Федор присел около девок.

The one nearest to him said:	Ближняя к нему сказала:
"The Kozmodemyan women say they've taken almost all the people in the world to the war."	- Народу, нонче козьмодемьянские бабы сказывали, народу на войну забрали - полсвета.
"It'll be your turn soon, girls."	- Скоро, девки, и до вас доберутся.
"To go to the war-us girls?"	- Это нас-то на войну?
They giggled, and then one of them asked:	Девки засмеялись, и крайняя опять спросила:
"Gaffer Fyodor, who is our tsar fighting?"	- Дядя Федор, с кем у нашего царя война?
"Another tsar."	- С иным царем.
The girls exchanged glances, one sighed, another settled her kerchief, and the third one said:	Девки переглянулись, одна вздохнула, другая поправила полушалок, крайняя проговорила:
"That's what the Kozmodemyan women said-he's fighting another tsar."	- Так нам и козьмодемьянские бабы сказывали, что, мол, с иным царем.
At this, a shaggy head appeared from behind the logs, the owner of which, pulling his sheepskin jacket round him, said in a hoarse voice:	Тогда из-за бревен поднялась лохматая голова и прохрипела, натягивая на себя полушубок:
"You, go on, you-enough of your lies!	-А ты - будет тебе врать.
It isn't another tsar-we're at war with the Germans."	Какой иной царь, - с немцем у нас война.
"It may be so," said Gaffer Fyodor.	- Все может быть, - ответил Федор.
The head disappeared.	Голова опять скрылась.
Antoshka Arnoldov, taking out his cigarette case, offered a cigarette to Fyodor.	Антошка Арнольдов, вынув папиросницу, предложил Федору папироску и спросил осторожно:
"Tell me, did they go to war willingly from your village?" he asked, picking his words carefully.	- А что, скажите, из вашей деревни охотно пошли на войну?
"Many went willingly, sir."	- Охотой многие пошли, господин.
"Was there much eagerness?"	- Был, значит, подъем?
"There was.	- Да, поднялись.
Why not go?	Отчего не пойти?
They'll have a look and see how things are there.	Все-таки посмотрят - как там и что.
If they're killed-well, people die here, too.	А убьют - все равно и здесь помирать.
Our lands are poor, we live from hand to mouth.	Землишка у нас скудная, перебиваемся с хлеба на квас.
And everybody says you're given meat twice a day there, and sugar and tea, and tobacco-you can smoke as much as you like."	А там, все говорят, - два раза мясо едят, и сахар, и чай, и табак, - сколько хочешь кури.
"But isn't fighting terrible?"	- А разве не страшно воевать?
"Of course it is. There's no denying that."	- Как не страшно, конечно, страшно.
* XV *	15

Tarpaulin-covered farm wagons, carts loaded with straw and with hay, ambulances, enormous pontoon troughs moved, swaying and creaking, over the liquid ooze of the highway.	Телеги, покрытые брезентами, возы с соломой и сеном, санитарные повозки, огромные корыта понтонов, покачиваясь и скрипя, двигались по широкому, залитому жидкой грязью шоссе.
A fine slanting rain fell incessantly.	Не переставая лил дождь, косой и мелкий.
The ploughed furrows and the ditches beside the road brimmed with water.	Борозды пашен и канавы с боков дороги были полны водой.
Blurred outlines of isolated trees and thickets could be made out in the distance.	Вдали неясными очертаниями стояли деревья и перелески.
Like an avalanche, the Russian army advanced ponderously through rain and mud, to the accompaniment of shouts and oaths, the cracking of whips and the creaking of axles.	Под крики и ругань, щелканье кнутов и треск осей об оси, в грязи и дожде, двигались сплошной лавиной обозы наступающей русской армии.
On either side of the road lay horses dead and dying, and overturned carts, their wheels protruding.	С боков пути валялись дохлые и издыхающие лошади, торчали кверху колесами опрокинутые телеги.
Every now and then a military car pushed its way through the stream.	Иногда в этот поток врывался военный автомобиль.
This was always the signal for shouts, imprecations, and the rearing of horses, and a loaded cart was sure to begin sliding sideways into the ditch at the side of the road, spilling its human freight.	Начинались крики, кряканье, лошади становились на дыбы, валилась под откос груженая телега, скатывались вслед за ней обозные.
Every now and then there was a break in the stream of carts, and foot soldiers with sacks and tents on their backs straggled in a long line over the slippery mud.	Далее, где прерывался поток экипажей, шли, далеко растянувшись, скользили по грязи солдаты в накинутых на спины мешках и палатках.
Amidst their disordered ranks moved the baggage carts and other conveyances, with rifles jutting out in all directions and orderlies huddled on top of them.	В нестройной их толпе двигались возы с поклажей, с ружьями, торчащими во все стороны, со скорченными наверху денщиками.
Every now and then someone would run off the road into the field, lay his rifle down in the grass and squat on his heels. .	Время от времени с шоссе на поле сбегал человек и, положив винтовочку на траву, присаживался на корточки.
Then came more carts, pontoons, farm wagons, and carriages with drenched figures in military cloaks seated in them.	Далее опять колыхались возы, понтоны, повозки, городские экипажи с промокшими в них фигурами в офицерских плащах.
The thunderous procession now fell stumbling and crowding into some narrow defile, men yelling as they fought for places, now slowly dragged its length up a hill and disappeared over the top.	Этот грохочущий поток то сваливался в лощину, теснился, орал и дрался на местах, то медленно вытягивался в гору и пропадал за перекатом.
Ever more and more carts, laden with grain, hay and shells, came pouring into it on either side.	С боков в него вливались новые обозы с хлебом, сеном и снарядами.
Occasionally small detachments of cavalry, riding across the fields, overtook the procession on the road, and artillery plunged with a metallic thunder in among the carts.	По полю, перегоняя, проходили небольшие кавалерийские части. Иногда в обозы с треском и железным грохотом врезалась артиллерия.

Huge, broad-chested horses ridden by Tatars with fierce bearded countenances, lashing out both at horses and human beings, cleared the highway like a plough, dragging in their wake the leaping, flat-nozzled cannon.	Огромные грудастые лошади и ездовые на них, татары, с бородатыми свирепыми лицами, хлеща по лошадям и по людям, как плугом, расчищали шоссе, волоча за собой подпрыгивающие тупорылые пушки.
People kept running up from all directions, others stood up in their carts, waving their arms.	Отовсюду бежали люди, вставали на возах и махали руками.
And once again the stream would close over the road, and empty itself into some wood, filled with the pungent smell of mushrooms and decaying leaves, and the gentle patter of the rain.	И опять смыкалась река, вливалась в лес, остро пахнущий грибами, прелыми листьями и весь мягко шумящий от дождя.
In some places, on either side of the road, stovepipes could be seen protruding forlornly from heaps of rubbish and charred logs; here a broken lantern swayed to and fro, there a cinema poster flapped against the brick wall of a house destroyed by shells.	Далее с обеих сторон дороги торчали из мусора и головешек печные трубы, качался разбитый фонарь, на кирпичной стене развороченного снарядами дома хлопала афиша кинематографа.
And amidst all this, in a farm cart with no front wheels, lay a wounded Austrian in his blue coat, his shrivelled face sallow, his dull eyes mournful.	И здесь же, в телеге без передних колес, лежал раненый австриец, в голубом капоте, - желтое личико, мутные тоскливые глаза.
About twenty miles ahead, the thunder of cannon resounded hollowly along the smoky horizon.	Верстах в двадцати пяти от этих мест глухо перекатывался по дымному горизонту гром орудий.
This was the place to which these troops and carts were wending their way day and night, the place to which, all over Russia, trains loaded with grain, human beings and ammunition, were speeding.	Туда вливались эти войска и обозы день и ночь. Туда со всей России тянулись поезда, груженные хлебом, людьми и снарядами.
The country was shaken from its torpor by the thunder of cannon.	Вся страна всколыхнулась от грохота пушек.
All the greedy, insatiable, evil instincts which had been accumulating beneath suppression and tyranny were at last released.	Наконец настала воля всему, что в запрете и духоте копилось в ней жадного, неутоленного, злого.
The city populace, sated by their grotesque, corrupt way of living, seemed to have awakened from some oppressive dream.	Население городов, пресыщенное обезображенной, нечистой жизнью, словно очнулось от душного сна.
In the thunder of cannon was discerned the rousing challenge of a cosmic tempest.	В грохоте пушек был возбуждающий голос мировой грозы.
The old way of life had suddenly become intolerable.	Стало казаться, что прежняя жизнь невыносима далее.
The population welcomed war with sinister frenzy.	Население со злорадной яростью приветствовало войну.
There was little inquiry in the villages as to who the enemy was, or what the war was about. What difference did it make?	В деревнях много не спрашивали - с кем война и за что, - не все ли равно.
Eyes had so long been dimmed by a bloody film of rage and hate!	Уж давно злоба и ненависть кровавым туманом застилали глаза.
The hour for deeds of terror had struck at last.	Время страшным делам приспело.

Peasants-boys and men-abandoning their sweethearts and wives, crowded, lively and eager, into freight trucks and were borne swiftly past the towns, whistling and singing ribald songs.	Парни и молодые мужики, побросав баб и девок, расторопные и жадные, набивались в товарные вагоны, со свистом и похабными песнями проносились мимо городов.
The old life had come to an end-it seemed as if Russia was being stirred and muddied with a gigantic ladle, and now everything was in motion, pressing onward-all were drunk with the intoxicating fumes of war.	Кончилось старое житье, - Россию, как большой ложкой, начало мешать и мутить, все тронулось, сдвинулось и опьянело хмелем войны.
Arriving at the battle zone, the thunder of which could be heard miles away, the carts and troops seemed to be swallowed up.	Доходя до громыхающей на десятки верст полосы боя, обозы и воинские части разливались и таяли.
Here all that was living and human came to a standstill.	Здесь кончалось все живое и человеческое.
A place in the earth, in a trench, was assigned to each-a place in which to sleep, to eat, to kill lice, a place from which to shoot into the fine mist of rain till the senses reeled.	Каждому отводилось место в земле, в окопе. Здесь он спал, ел, давил вшей и до одури "хлестал" из винтовки в полосу дождевой мглы.
At night the whole horizon gradually reddened with the high crimson glow of conflagrations; the chains traced across the sky by rockets, and punctuated by fiery sparks; ended in a burst of stars; shells flew up in a crescendo of wails, to explode in columns of fire, smoke, and dust.	По ночам по всему горизонту багровыми высокими заревами медленно разливались пожарища, искряные шнуры ракет чертили небо, рассыпались звездами, с настигающим воем налетали снаряды и взрывались столбами огня, дыма и пыли.
Here fear gnawed at the vitals, made the skin creep, the fingers clench and unclench.	Здесь сосало в животе от тошного страха, съеживалась кожа и поджимались пальцы.
Towards midnight the signal would be given.	Близ полночи раздавались сигналы.
Officers would come running up, their faces convulsed, and the soldiers, puffy from sleep and damp, would be aroused with oaths, shouts and blows.	Пробегали офицеры с перекошенными губами, -руганью, криком, побоями поднимали опухших от сна и сырости солдат.
And men ran out over the field, stumbling, swearing, and howling like wild beasts, now flinging themselves down, now leaping up, and at last-deafened, maddened, half-stunned by terror and rage-throwing themselves into the enemy's trenches.	И, спотыкаясь, с матерной бранью и звериным воем бежали нестройные кучки людей по полю, ложились, вскакивали и, оглушенные, обезумевшие, потерявшие память от ужаса и злобы, врывались в окопы врагов.
Afterwards, nobody could ever remember what had happened in these trenches.	И потом никогда никто не помнил, что делалось там, в этих окопах.
When it was desired to boast of heroic feats-to explain how a bayonet had been thrust, how a head had cracked beneath the butt end of a rifle, there was nothing for it but to lie.	Когда хотели похвастаться геройскими подвигами, - как всажен был штык, как под ударом приклада хрястнула голова, - приходилось врать.
The one incontestable result of these attacks was dead bodies.	От ночного дела оставались трупы.
Another day dawned, and the field kitchens movedup.	Наступал новый день, подъезжали кухни.
The soldiers, weary and half-frozen, ate and smoked.	Вялые и прозябшие солдаты ели и курили.

After this they talked smut and women, here, too, lying freely.	Потом разговаривали о дерьме, о бабах и тоже много врали.
A brief spell in which to hunt for lice, and then sleep.	Искали вшей и спали.
They slept for days on end in that naked spot of thunder and death, befouled by excrements and blood.	Спали целыми днями в этой оголенной, загаженной испражнениями и кровью полосе грохота и смерти.
Like all the rest, in dirt and in damp, not taking off his clothes or boots for weeks on end, lived Telegin.	Точно так же, в грязи и сырости, не раздеваясь и по неделям не снимая сапог, жил и Телегин.
The regiment of regulars in which he had enrolled as sublieutenant was attacking.	Армейский полк, куда он зачислился прапорщиком, наступал с боями.
More than half of its officers and men had been put out of action, no reinforcements had been sent, and one thought was uppermost in all minds -that of the moment, when, half-dead with fatigue, their clothes in rags, they would be sent to the rear.	Больше половины офицерского и солдатского состава было выбито, пополнений они не получали, и все ждали только одного: когда их, полуживых от усталости и обносившихся, отведут в тыл.
But the High Command was desirous at any cost to get across the Carpathian Range before winter came, and press on into Hungary, where the intention was to lay the country waste.	Но высшее командование стремилось до наступления зимы во что бы то ни стало вторгнуться через Карпаты в Венгрию и опустошить ее.
Men were not spared-there was no lack of human reserves.	Людей не щадили, - человеческих запасов было много.
It was hoped that the resistance of the Austrian armies, continually retreating in disorder, would be broken by the sustained effort of three months of incessant fighting, that Cracow and Vienna would fall, enabling the Russian left flank to attack Germany's unprotected rear.	Казалось, что этим длительным напряжением третий месяц не прекращающегося боя будет сломлено сопротивление отступающих в беспорядке австрийских армий, падут Краков и Вена, и левым крылом русские смогут выйти в незащищенный тыл Германии.
In pursuance of this plan the Russian troops marched uninterruptedly west, taking prisoners by the thousand, seizing enormous stores of provisions, ammunition, guns, and clothing.	Следуя этому плану, русские войска безостановочно шли на запад, захватывая десятки тысяч пленных, огромные запасы продовольствия, снарядов, оружия и одежды.
In former wars a mere fraction of such booty, a single one of those endless bloody battles, in which whole battalions fell, would have decided the outcome of a campaign.	В прежних войнах лишь часть подобной добычи, лишь одно из этих непрерывных кровавых сражений, где ложились целые корпуса, решило бы участь кампании.
But now, despite the fact that the regular armies had been destroyed in the very first battles, the struggle only became more acute.	И несмотря даже на то, что в первых же битвах погибли регулярные армии, ожесточение только росло.
Everyone went to the war-the whole nation, from the very young to the very old.	На войну уходили все, от детей до стариков, весь народ.
There was something beyond human comprehension in this war.	Было что-то в этой войне выше человеческого понимания.
The enemy seemed to have been routed, to have shed his last drop of blood-one more effort and victory would be assured.	Казалось, враг разгромлен, изошел кровью, еще усилие, - и будет решительная победа.

The effort was made, but fresh armies sprang up in the place of the enemy's vanishing forces, marching to death and destruction with grim determination.	Усилие совершалось, но на месте растаявших армий врага вырастали новые, с унылым упрямством шли на смерть и гибли.
Tatar hordes and Persian cohorts never fought so fiercely or died so readily as these frail and pampered Europeans and shrewd Russian peasants, fully aware that they were mere dumb cattle, meat for the shambles contrived by their masters.	Ни татарские орды, ни полчища персов не дрались так жестоко и не умирали так легко, как слабые телом, изнеженные европейцы или хитрые русские мужики, видевшие, что они только бессловесный скот, - мясо в этой бойне, затеянной господами.
The remnants of Telegin's regiment were entrenched on the bank of a deep, narrow stream.	Остатки полка, где служил Телегин, окопались по берегу узкой и глубокой речки.
The position was a bad one, thoroughly exposed, and the trenches were shallow.	Позиция была дурная, вся на виду, и окопы мелкие.
At any moment the regiment expected the order to attack, but in the meantime the opportunity to get a little sleep, to change one's boots, to rest, was welcome, even though sharp firing was kept up from the opposite bank, where an Austrian division was entrenched.	В полку с часа на час ожидали приказа к наступлению, и пока все были рады выспаться, переобуться, отдохнуть, хотя с той стороны речки, где в траншеях сидели австрийские части, шел сильный обстрел.
Towards evening when the firing had, as usual, quieted down for a few hours, Ivan Ilyich made his way to regimental headquarters, an abandoned castle a mile or so away.	Под вечер, когда часа на три, как обычно, огонь затих, Иван Ильич пошел в штаб полка, помещавшийся в покинутом замке, верстах в двух от позиции.
A fluffy mist lay on the surface of the winding, reed-grown river, and settled in wreaths on some bushes on the bank.	Лохматый туман лежал по всей извивающейся в зарослях речке и вился в прибрежных кустах.
It was a still, moist evening with a smell of damp leaves in the air.	Было тихо, сыро и пахло мокрыми листьями.
Every now and then a solitary shot boomed out over the water.	Изредка по воде глухим шаром катился одинокий выстрел.
Ivan Ilyich jumped across the ditch at the side of the road, and stopped to light his cigarette.	Иван Ильич перепрыгнул через канаву на шоссе, остановился и закурил.
On either side stood huge, leafless trees, looking immensely tall in the mist.	С боков, в тумане, стояли облетевшие огромные деревья, казавшиеся чудовищно высокими.
The pits and hollows in the swampy ground at their roots seemed to be filled with milk.	По сторонам их на топкой низине было словно разлито молоко.
A bullet whistled plaintively in the stillness.	В тишине жалобно свистнула пулька.
Ivan Ilyich drew a deep sigh and strode over the crunching gravel, looking overhead at the shadowy boughs.	Иван Ильич глубоко вздохнул и зашагал по хрустящему гравию, посматривая вверх на призрачные деревья.
The stillness, and the fact that he was walking and thinking quite alone, soothed him; the ear-splitting noises of the day were over, and a subtle, piercing melancholy stole into his heart.	От этого покоя и оттого, что он один идет и думает, - в нем все отдыхало, отходил трескучий шум дня, и в сердце пробиралась тонкая, пронзительная грусть.

Once more he sighed, then, flinging away his cigarette, and interlacing his fingers at the back of his neck, he walked as if in some dream world, inhabited only by the ghosts of trees, by his own pulsating, lovesick heart, and the charm of the absent Dasha.	Он еще раз вздохнул, бросил папиросу, заложил руки за шею и так шел, словно в чудесном мире, где были только призраки деревьев, его живое, изнывающее любовью сердце и незримая прелесть Даши.
Dasha was with him in this hour of rest and quiet.	Даша была с ним в этот час отдыха и тишины.
Whenever the metallic wail of the shells, the cracking of rifle fire, the cries, the swearing-all these sounds so alien to the divine universe-died down, whenever he was able to huddle into a corner of the dugout, his heart seemed to feel the touch of her charm.	Он чувствовал ее прикосновение каждый раз, когда затихали железный вой снарядов, трескотня ружей, крики, ругань, - все эти лишние в божественном мироздании звуки, - когда можно было уткнуться где-нибудь в углу землянки, и тогда прелесть касалась его сердца.
It seemed to Ivan Ilyich that if he were to die this sensation of union would be with him to the very last.	Ивану Ильичу казалось, что если придется умирать, - до последней минуты он будет испытывать это счастье соединения.
He had no fear of death, he did not even think about it.	Он не думал о смерти и не боялся ее.
Nothing could take away this wonderful feeling of being alive, not even death.	Ничто теперь не могло оторвать его от изумительного состояния жизни, даже смерть.
On his way to Eupatoria that summer, to take, as he had thought, a last look at Dasha, Ivan Ilyich had been low-spirited and nervous, trying to invent all sorts of apologies.	Этим летом, подъезжая к Евпатории, чтобы в последний раз, как ему казалось, взглянуть на Дашу, Иван Ильич грустил, волновался и придумывал всевозможные извинения.
But the meeting on the road, Dasha's sudden tears, her fair head pressed against him, her hair, her hands, shoulders, all redolent of the sea, her childish mouth from which, when she lifted her face with the fluttering, wet eyelashes, had come the words:	Но встреча по дороге, неожиданные слезы Даши, ее светловолосая голова, прижавшаяся к нему, ее волосы, руки, плечи, пахнущие морем, ее детский рот, сказавший, когда она подняла к нему лицо с зажмуренными мокрыми ресницами:
"Ivan Ilyich, dear Ivan Ilyich, I've been longing to see you! "-all these incredible things, falling like a bolt from the blue upon him, there, on the road beside the sea-had turned Ivan Ilyich's whole life upside down in the space of a few minutes.	"Иван Ильич, милый, как я ждала вас", - все эти свалившиеся как с неба, несказанные вещи там же, на дороге у моря, перевернули в несколько минут всю жизнь Ивана Ильича.
Looking-into the beloved face, he had said:	Он сказал, глядя в любимое лицо:
"I will love you for ever!"	- На всю жизнь люблю вас.
Afterwards he wondered if he really had uttered those words, or only thought them, and she had understood.	Впоследствии ему даже казалось, что он, быть может, и не выговорил этих слов, только подумал, и она поняла.
Taking her hands off his shoulders, Dasha had said:	Даша сняла с его плеч руки, проговорила:
"I've got such a lot to tell you.	- Мне нужно очень многое вам сообщить.
Shall we go on?"	Пойдемте.
They had gone on till they got to the water's edge, where they sat down.	Они пошли и сели у воды на песке.
Dasha gathered up a handful of pebbles, and began slowly throwing them into the water.	Даша взяла горсть камешков и не спеша кидала их в воду.

"The thing is whether you'll still be able to like me when you've heard everything.	- Дело в том, что еще вопрос, - сможете ли вы-то ко мне хорошо относиться, когда узнаете про все.
But it doesn't matter, you must do as you like." She sighed. "I've been behaving very badly all by myself, Ivan Ilyich.	Хотя все равно, относитесь, как хотите. - Она вздохнула. - Без вас я очень нехорошо жила, Иван Ильич.
You must try and forgive me."	Если можете, - простите меня.
And she began telling him everything, honestly and fully. She told him about Samara, and how she had come to this place, and had met Bessonov, and how she had lost the desire to live, because the Petersburg miasma, which had again come to life, poisoning the blood, arousing curiosity, made everything seem so loathsome.	И она начала рассказывать все честно и подробно, - о Самаре и о том, как приехала сюда и встретила Бессонова, и у нее пропала охота жить, - так стало омерзительно от всего этого петербургского чада, который снова поднялся, отравил кровь, разжег любопытством...
"How long was one to hold out?	- До каких еще пор было топорщиться?
I suddenly felt a desire do wallow in the mud-it would serve me right!	Захотелось шлепнуться в грязь - туда и дорога.
But at the last moment I took fright.... Ivan Ilyich, darling...." Dasha threw out her arms. "Help me!	А вот ведь струсила в последнюю минуту... Иван Ильич, милый... - Даша всплеснула руками. -Помогите мне.
I can't go on loathing myself any more. Surely everything decent in me hasn't perished! I want something quite, quite different!"	Не хочу, не могу больше ненавидеть себя... Но ведь не все же во мне погибло... Я хочу совсем другого, совсем другого...
After this Dasha had been silent for a long time.	После этого разговора Даша молчала очень долго.
Ivan Ilyich had gazed fixedly at the mirrorlike blue water shining in the sun, his heart, despite all, overflowing with joy.	Иван Ильич глядел, не отрываясь, на сияющую солнцем зеркальную голубоватую воду, - душа его, наперекор всему, заливалась счастьем.
Dasha had only realized a little later, when a wave ruffled by the wind wet her feet, that the war had begun and that Telegin would have to go to join his regiment the next day.	О том, что началась война и Телегин должен ехать завтра догонять полк, Даша сообразила только потом, когда от поднявшегося ветра волною ей замочило ноги.
"Ivan Ilyich?"	- Иван Ильич?
"Yes?"	-Да.
"Do you like me?"	- Вы хорошо ко мне относитесь?
"Yes."	-Да.
"Very much?"	- Очень?
"Yes."	-Да-
Then she had crept closer to him, moving over the sand on her knees, and put her hand into his, as she had done that day on the steamer.	Тогда она подползла ближе к нему по песку на коленях и положила руку ему в руку, так же как тогда на пароходе.
"Ivan Ilyich-I like you, too." '	- Иван Ильич, я тоже - да.
Squeezing his trembling fingers hard, she asked, after a silence:	Крепко сжав его задрожавшие пальцы, она спросила после молчания:
"What was that you said to me just now, in the road?" She wrinkled up her forehead. "War?	-Что вы мне сказали тогда, на дороге?.. - Она сморщила лоб. - Какая война?

Who with?"	С кем?
"The Germans."	- С немцами.
"Oh, yes-and you?"	- Ну, а вы?
"I have to go tomorrow."	- Уезжаю завтра.
Dasha gasped, and again fell silent.	Даша ахнула и опять замолчала.
Nikolai Ivanovich, evidently just out of bed, was running towards them from some way off in his striped pyjamas, waving a page from the newspaper in his hand, and shouting to them.	Издали, по берегу к ним бежал в полосатой пижаме, очевидно только что выскочивший из кровати, Николай Иванович, взмахивая газетным листом, и кричал что-то.
At first he did not seem to have noticed Ivan Ilyich, but when Dasha said:	На Ивана Ильича он не обратил внимания. Когда же Даша сказала:
"Nikolai, this is my greatest friend," Nikolai Ivanovich seized Telegin by the lapels of his coat, and roared into his face:	"Николай, это мой самый большой друг", -Николай Иванович схватил Телегина за пиджак и заорал в лицо:
"So this is what we've come to, young man-eh!	- Дожили, молодой человек. А?
There's your civilization!	Вот вам - цивилизация! А?
It's monstrous!	Это - чудовищно!
Can you take it in?	Вы понимаете?
It's sheer delirium!"	Это - бред!
All that day Dasha, docile and meditative, had never left Ivan Ilyich's side.	Весь день Даша не отходила от Ивана Ильича, была смирная и задумчивая.
This day, filled with the light of the sun and the noise of the sea, had seemed like an eternity to him.	Ему же казалось, что этот день, наполненный голубоватым светом солнца и шумом моря, неимоверно велик.
Each minute of it seemed to expand into a lifetime.	Каждая минута будто раздвигалась в целую жизнь.
Telegin and Dasha had wandered along the beach, lain down on the sand, sat on the balcony, all in a sort of daze.	Телегин и Даша бродили по берегу, лежали на песке, сидели на террасе и были как отуманенные.
And it had been impossible to get rid of Nikolai Ivanovich, who had followed them about everywhere, holding forth endlessly on the war and the barbarity of the Germans.	И, не отвязываясь, всюду за ними ходил Николай Иванович, произнося огромные речи по поводу войны и немецкого засилья.
Towards evening, at last shaking him off, Dasha and Telegin went for a long walk over the curving sands.	Под вечер удалось наконец отвязаться от Николая Ивановича. Даша и Телегин ушли одни далеко по берегу пологого залива.
They walked in silence, keeping step.	Шли молча, ступая в ногу.
And here Ivan Ilyich began to think he ought, after all, to say something to Dasha.	И здесь Иван Ильич начал думать, что нужно все-таки сказать Даше какие-то слова.
She must be expecting a passionate, above all, a clear, declaration.	Конечно, она ждет от него горячего и, кроме того, определенного объяснения.
And what could he say?	А что он может пробормотать?

Could any words express the feelings which filled him?	Разве словами выразить то, чем он полон весь?
No, they could not be expressed.	Нет, этого не выразишь.
"No, no," he said to himself, looking down at the ground, "it would be unscrupulous to say things like that to her. It can't be that she loves me, but, like the good, honest girl she is, she might think she was bound to accept me if I proposed.	"Нет, нет, - думал он, глядя под ноги, - если я и скажу ей эти слова, - будет бессовестно: она не может меня любить, но, как честная и добрая девушка, согласится, если я предложу ей руку.
But that would be bringing pressure to bear on her.	Но это будет насилие.
And the fact that we must part for an indefinite period, and that I shall probably not return from the war, gives me still less right to speak...."	И тем более не имею права говорить, что мы расстаемся на неопределенное время, и, по всей вероятности, я с войны не вернусь..."
This was one of his attacks of self-torture.	Это был один из приступов самоедства.
Dasha suddenly stopped short, and leaned against his shoulder to take off one of her slippers.	Даша вдруг остановилась и, опершись о его плечо, сняла с ноги туфельку.
"Oh, my goodness!" she said, and began to shake the sand out of it; when she had put it on again, she straightened herself and heaved a profound sigh. "I'll love you ever so much, after you've gone, Ivan Ilyich."	- Ах, боже мой, боже мой, - проговорила она и стала высыпать песок из туфли, потом надела ее, выпрямилась и вздохнула глубоко. - Я буду очень вас любить, когда вы уедете, Иван Ильич.
She placed her hand against his neck and, gazing into his face from her clear grey eyes-eyes almost severe, with no hint of a smile in them-she sighed again, lightly this time.	Она положила руку ему на шею и, глядя в глаза ясными, почти суровыми, без улыбки, серыми глазами, вздохнула еще раз, легко:
"We'll be together there, too, won't we?"	- Мы и там будем вместе, да?
Ivan Ilyich had drawn her gently towards him and kissed her on her delicate, trembling lips.	Иван Ильич осторожно привлек ее и поцеловал в нежные, дрогнувшие губы.
Dasha closed her eyes.	Даша закрыла глаза.
Then, when they were both quite breathless, Dasha extricated herself, and took Ivan Ilyich's arm, and they walked on together beside the dark, heavy water, lapping the sand at their feet with crimson tongues.	Потом, когда им обоим не хватило больше воздуху, Даша отстранилась, взяла Ивана Ильича под руку, и они пошли вдоль тяжелой и темной воды, лижущей багровыми бликами берег у их ног.
Ivan Ilyich called all this to mind with fresh emotion whenever there was a moment's quiet.	Все это Иван Ильич вспоминал с неуставаемым волнением всякий раз в минуты тишины.
And now, strolling between the trees along the misty highway, his hands clasped at the back of his neck, he saw once more Dasha's serious gaze, felt again her long kiss.	Бредя сейчас с закинутыми за шею руками, в тумане, по шоссе, между деревьями, он снова видел внимательный взгляд Даши, испытывал долгий ее поцелуй.
"Halt, who goes there?" cried a rough voice from the mist.	- Стой, кто идет? - крикнул грубый голос из тумана.
"A friend! A friend!" replied Ivan Ilyich, letting his hands drop into the pockets of his overcoat, and turning under some oak trees towards the vague bulk of the castle, some of the windows of which showed a yellow light.	- Свой, свой, - ответил Иван Ильич, опуская руки в карманы шинели, и повернул под дубы к неясной громаде замка, где в нескольких окнах желтел свет.

A man standing in the entrance, on catching sight of Tele-gin, cast away a cigarette and stood at attention.	На крыльце кто-то, увидев Телегина, бросил папироску и вытянулся.
"Mail not in yet?"	"Что, почты не было?" -
"No, Sir, we're expecting it."	"Никак нет, ваше благородие, ожидаем".
Ivan Ilyich went into the hall.	Иван Ильич вошел в прихожую.
At the very end, over a broad oak staircase, hung an antique tapestry depicting Adam and Eve standing amidst some very thin trees, she holding an apple, he, a flowering branch.	В глубине ее, над широкой дубовой лестницей, висел старинный гобелен, на нем, среди тонких деревцев, стояли Адам и Ева, она держала в руке яблоко, он - срезанную ветвь с цветами.
Their faded countenances and bluish forms were faintly illuminated by a candle stuck in a bottle, which stood on the pillar at the foot of the staircase.	Их выцветшие лица и голубоватые тела неясно освещала свеча, стоящая в бутылке на лестничной тумбе.
Ivan Ilyich opened a door to the right and went into an empty room with a sculptured ceiling, which had collapsed where a shell had struck the corner of the wall the day before.	Иван Ильич отворил дверь направо и вошел в пустую комнату с лепным потолком, рухнувшим в углу, там, где вчера в стену ударил снаряд.
Lieutenant Prince Belski and Second Lieutenant Martinov were seated on a cot in front of a blazing fire.	У горящего камина, на койке, сидели поручик князь Бельский и подпоручик Мартынов.
Ivan Ilyich greeted them, asked when a car was expected from headquarters, and sat down at a little distance, on a pile of cartridge containers. The light made him blink.	Иван Ильич поздоровался, спросил, когда ожидают из штаба автомобиль, и присел неподалеку на патронные жестянки, щурясь от света.
"Well, is the firing still going on over there?" asked Martinov.	- Ну что, у вас все постреливают? - спросил Мартынов.
Ivan Ilyich merely shrugged his shoulders.	Иван Ильич не ответил, пожал плечами.
Prince Belski went on speaking in lowered tones.	Князь Бельский продолжал говорить вполголоса:
"It's the stink that's worst of all.	- Главное - это вонь.
I wrote home and told them I'm not afraid of death.	Я написал домой, - мне не страшна смерть.
I'm ready to sacrifice my life for my country-strictly speaking that's why I transferred to the infantry, and am now stuck in the trenches. But-the stink is killing me."	За отечество я готов пожертвовать жизнью, для этого я, строго говоря, перевелся в пехоту и сижу в окопах, но вонь меня убивает.
"The stink's nothing. If you don't like it, don't smell it," said Martinov, straightening one of his shoulder straps. "The worst thing is that there are no women here.	- Вонь - это ерунда, не нравится, не нюхай, -отвечал Мартынов, поправляя аксельбант, - а вот что здесь нет женщины - это существенно.
That won't lead to any good.	Это - к добру не приведет.
Just think of it-the Army Commander is an old dotard, so we all have to live like monks, without women or wine.	Суди сам, - командующий армией - старая песочница, и нам здесь устроили монастырь, - ни водки, ни женщин.
Is that what you call looking after the army, is that what you call war?"	Разве это забота об армии, разве это война?
Martinov rose from the cot and began kicking at a flaming log with the toe of his boot.	Мартынов поднялся с койки и сапогом стал пихать пылающие поленья.

Prince Belski went on smoking pensively, gazing into the flame.	Князь задумчиво курил, глядя на огонь.
"Five million soldiers mucking up the place," he said, "and in addition, dead bodies and dead horses rotting.	- Пять миллионов солдат, которые гадят, - сказал он, - кроме того, гниют трупы и лошади.
I shall remember this war all my life as a bad smell.	На всю жизнь у меня останется воспоминание об этой войне как о том, что дурно пахнет.
Ugh!"	Брр...
The throbbing of an automobile engine was heard in the yard.	На дворе послышалось пыхтенье автомобиля.
"Gentlemen-the mail has come!" exclaimed an excited voice in the doorway.	-Господа, почту привезли! - крикнул в дверь взволнованный голос.
The officers rushed out to the porch.	Офицеры вышли на крыльцо.
Dark figures were moving round the car, others were running about the yard.	Около автомобиля двигались темные фигуры, несколько человек бежало по двору.
And a hoarse voice kept repeating:	И хриплый голос повторял:
"Don't snatch, please, gentlemen!"	"Господа, прошу не хватать из рук".
The sacks of letters and parcels were carried into the hall, and unpacked, on the staircase, beneath the tapestry Adam and Eve.	Мешки с почтой и посылками были внесены в прихожую, и на лестнице, под Адамом и Евой, их стали распаковывать.
It was a month's mail.	Здесь была почта за целый месяц.
A veritable ocean of love and grief seemed to be contained in the soiled canvas bags, a life that was sweet, and gone beyond recall.	Казалось, в этих грязных парусиновых мешках было скрыто целое море любви и тоски - вся покинутая, милая, невозвратная жизнь.
"Don't snatch, gentlemen!" Burly, crimson-faced captain Babkin growled: "Sublieutenant Telegin, six letters and a parcel. Ensign Nezhni, two letters...."	- Господа, не хватайте из рук, - хрипел штабс-капитан Бабкин, тучный, багровый человек. - Прапорщик Телегин, шесть писем и посылка... Прапорщик Нежный, - два письма...
"Nezhni has been killed, gentlemen."	- Нежный убит, господа...
"When?"	- Когда?
"This morning."	- Сегодня утром...
Ivan Ilyich went over to the fireplace.	Иван Ильич пошел к камину.
All six letters were from Dasha.	Все шесть писем были от Даши.
The address on the envelopes was written in a bold hand.	Адрес на конвертах написан крупным почерком.
Ivan Ilyich felt a rush of tenderness for the dear hand which had formed such big letters.	Ивана Ильича заливало нежностью к этой милой руке, написавшей такие большие буквы.
Bending over the fire, he carefully tore, open the first envelope.	Нагнувшись к огню, он осторожно разорвал первый конверт.
It emanated such recollections that he was forced to close his eyes for a moment.	Оттуда пахнуло на него таким воспоминанием, что пришлось на минуту закрыть глаза.
Then he began to read it.	Потом он прочел:

"Nikolai Ivanovich and I went to Simferopol directly after seeing you off, and got into the Petersburg train.	"Мы проводили вас и уехали с Николаем Ивановичем в тот же день в Симферополь и вечером сели в петербургский поезд.
We're in our old apartment now.	Сейчас мы на нашей старой квартире.
Nikolai Ivanovich is frightfully upset; not a word from Katyusha and we don't even know where she is.	Николай Иванович очень встревожен: от Катюши нет никаких вестей, где она - не знаем.
The thing that has happened to you and me is so great and so sudden, that I haven't got back my senses yet.	То, что у нас с вами случилось, так велико и так внезапно, что я еще не могу опомниться.
Don't be cross with me for writing 'you' instead of 'thou'!	Не вините меня, что я вам пишу на "вы".
I love you.	Я вас люблю.
I will be true to you, and love you ever so much.	Я буду вас верно и очень сильно любить.
But just now everything's so confusing. Troops are passing up and down with bands playing, and it's all so sad, as if happiness were going away with the bugles and the soldiers.	А сейчас очень смутно, - по улицам проходят войска с музыкой, до того печально, точно счастье уходит вместе с трубами, с этими солдатами.
I know I shouldn't say so-but do be careful there, at the war...."	Я знаю, что не должна этого писать, но вы все-таки будьте осторожны на войне".
"Your Honour, Your Honour!"	- Ваше благородие.
Telegin turned with difficulty-there was an orderly standing in the doorway. "A telephonogram, Your Honour. You are wanted in the company."	Ваше благородие. - Телегин с трудом обернулся, в дверях стоял вестовой. - Телефонограмма, ваше благородие... Требуют в роту.
"Who wants me?"	- Кто?
"Lieutenant Colonel Rozanov.	- Подполковник Розанов.
He asks you to be there as quickly as possible."	Как можно скорей просили быть.
Telegin refolded the letter, which he had not finished reading, thrust it with the others beneath his shirt, tilted his cap over his eyes, and went out.	Телегин сложил недочитанное письмо, вместе с остальными конвертами засунул под рубашку, надвинул картуз на глаза и вышел.
The fog was now still thicker and the trees had become invisible, it was like wading through milk, and the road could only be made out by the crunching of the gravel underfoot. Ivan Ilyich repeated to himself:	Туман теперь стал еще гуще, деревьев не было видно, идти пришлось как в молоке, только по хрусту гравия определяя дорогу, Иван Ильич повторял:
"I will be true to you and love you ever so much."	"Я буду вас верно и очень сильно любить".
Suddenly he stopped, and stood there listening.	Вдруг он остановился, прислушиваясь.
Not a sound came from the fog, excepting when a heavy drop fell from a tree.	В тумане не было ни звука, только падала иногда тяжелая капля с дерева.
And then, quite near, he began to distinguish a sort of gurgling, and a soft rustle.	И вот неподалеку он стал различать какое-то бульканье и мягкий шорох.
He went on again, and the gurgling became still more distinct.	Он двинулся дальше, бульканье стало явственнее.

He stepped back hastily, and a clod of earth, breaking off from under his foot, fell with a heavy splash into water.	Он сильно откинулся назад, - глыба земли, оторвавшись из-под ног его, рухнула с тяжелым плеском в воду.
Apparently this was the place where the highroad came to an end at a bridge which had been burned.	Очевидно, это было то место, где шоссе обрывалось над рекой у сожженного моста.
On the other side, a hundred paces away, he knew the Austrian trenches extended almost to the bank.	На той стороне, шагах в ста отсюда, он это знал, к самой реке подходили австрийские окопы.
And sure enough, immediately after the splash made by the falling clod, a shot rang out from the other side, like the crack of a whip, its sound reverberating on the surface of the water; it was followed by another and yet another, and at last by a prolonged volley, like the clattering of metal, answered by rapid reports coming through the fog from all directions.	И действительно, вслед за плеском воды, как кнутом, с той стороны хлестнул выстрел и покатился по реке, хлестнул второй, третий, затем словно рвануло железо - раздался длинный залп, и в ответ ему захлопали отовсюду заглушенные туманом торопливые выстрелы.
The roaring and thunder over the river grew louder and louder, and in the midst of this infernal din the busy rap-rap of a machine gun could be heard.	Все громче, громче загрохотало, заухало, заревело по всей реке, и в этом окаянном шуме хлопотливо затакал пулемет.
"Boom!" went something in the wood.	Бух! - ухнуло где-то в лесу.
The ragged, echoing fog hugged the ground, concealing this loathsome, but already commonplace business.	Дырявый грохочущий туман плотно висел над землей, прикрывая это обычное и омерзительное дело.
Several times a bullet hit a tree close by Ivan Ilyich with a champing sound, and a branch would be snapped off.	Несколько раз около Ивана Ильича с чавканьем в дерево хлопала пуля, валилась ветка.
He turned from the road into the field, groping his way blindly among the bushes.	Он свернул с шоссе на поле и пробирался наугад кустами.
The firing began to abate as suddenly as it had started and soon died down altogether.	Стрельба так же внезапно начала затихать и окончилась.
Ivan Ilyich took off his cap and mopped his forehead.	Иван Ильич снял фуражку и вытер мокрый лоб.
Once again all was as still as death, and nothing was heard but the dripping of raindrops from bushes.	Снова было тихо, как под водой, лишь падали капли с кустов.
Thank God, he would be able to read Dasha's letters today!	Слава богу, Дашины письма он сегодня прочтет.
Ivan Ilyich laughed, and jumped across a ditch.	Иван Ильич засмеялся и перепрыгнул через канавку.
Suddenly he heard, quite near, a yawn, and the words:	Наконец совсем рядом он услышал, как кто-то, зевая, проговорил:
"A fine sleep we got, Vasili-a fine sleep!"	- Вот тебе и поспали, Василий, я говорю - вот тебе и поспали.
"Hold on!" said another voice hastily. "There's someone coming."	- Погоди, - ответили отрывисто. - Идет кто-то.
"Who goes there?"	- Кто идет?

"A friend! A friend!" said Telegin hastily, and at that moment caught- sight of the earthen breastwork of a trench, from behind which two bearded countenances were- gazing upwards.	- Свой, свой, - поспешно сказал Телегин и сейчас же увидел земляной бруствер окопа и запрокинувшиеся из-под земли два бородатых лица.
"What company?" he asked.	Он спросил: - Какой роты?
"Company Three, Sir, your own company.	- Третьей, ваше благородие, свои.
Why do you walk on the top, Sir?	Что же вы, ваше благородие, по верху-то ходите?
You might be hit."	Задеть могут.
Jumping into the trench, Telegin walked along it to the communication trench leading to the officers' dugout.	Телегин прыгнул в окоп и пошел по нему до хода сообщения, ведущего к офицерской землянке.
The soldiers, awakened by the firing, were saying:	Солдаты, разбуженные стрельбой, говорили:
"In a fog like this 'he' could easily cross the river somewhere."	- В такой туман, очень просто, он речку где-нибудь перейдет.
"Easy as easy."	- Ничего трудного.
"Firing all of a sudden, booming away like that.... Does 'he' want to frighten us, or did 'he' get a fright 'himself1?"	-Вдруг - стрельба, гул - здорово живешь... Напугать, что ли, хочет или он сам боится?
"Aren't you afraid?"	- А ты не боишься?
"Me?	-Так ведь я-то что же?
I'm a nervous chap, you know."	Я ужас пужливый.
"Gavril's had his finger chopped off, lads!"	- Ребята, Гавриле палец долой оторвало.
"You should have heard him yell!"	- Заверещал, палец вот так кверху держит.
"Some people have all the luck. He'll be sent home."	- Вот ведь кому счастье... Домой отправят.
"Not he!	- Что ты!
If it had been his whole hand, now!	Кабы ему всю руку оторвало.
But just a finger-he'll be kept rotting somewhere near for a while-and back with him to the company!"	А с пальцем - погниет поблизости, и опять пожалуйте в роту...
"When is this war going to come to an end?"	- Когда эта война кончится?
"Oh, chuck it!"	- Ладно тебе.
"It'll come to an end, but we shan't be there to see it."	- Кончится, да не мы это увидим.
"If we could only take Vienna!"	- Хоть бы Вену, что ли бы, взяли.
"What's Vienna to you?"	- А тебе она на что?
"Oh, nothing, but still...."	-Так все-таки.
"Even if the war isn't over by spring, everyone will be running home.	- К весне воевать не кончим, - все равно все разбегутся.
Who's to plough the land? The women?	Землю кому пахать - бабам?
Men have been butchered by the bushel.	Народу накрошили - полную меру.
We've had enough of it.	Будет.

We're gorged with blood, we've had our share."	Напились, сами отвалимся.
"The generals will be in no hurry to stop fighting, you know."	- Ну, енералы скоро воевать не перестанут.
"What's all this talk?	- Это что за разговор?..
Who said that?"	Кто это тут говорит?..
"Aw, drop it, sergeant... you go on...."	- Будет тебе собачиться, унтер... Проходи...
"The generals won't stop fighting...."	- Енералы воевать не перестанут.
"He's right, lads!	- Верно, ребята.
In the first place, they draw double pay, and get crosses and medals. A man told me the English give our generals thirty-eight- and a half rubles for every recruit." '	Первое дело, - двойное жалованье идет им, кресты, ордена... Мне один человек сказывал: за каждого, говорит, рекрута англичане платят нашим генералам по тридцать восемь целковых с полтиной за душу.
"The swine!	- Ах, сволочи!
Selling us like cattle."	Как скот продают.
"All right! Hold out a little longer, and we'll show them!"	- Ладно, потерпим, увидим.
When Telegin went into the dugout, Lieutenant Colonel Rozanov, the battalion commander, fat, bespectacled, with tufts of sparse hair, called out from where he sat on a pile of horse cloths, in a corner sheltered by branches of fir:	Когда Телегин вошел в землянку, батальонный командир, подполковник Розанов, тучный, в очках, с редкими вихрами, проговорил, сидя в углу под еловыми ветками, на попонах:
"So you've come at last, old man!"	- Явился, голубчик.
"Sorry, Fyodor Kuzmich, I lost my way in the fog."	- Виноват, Федор Кузьмич, сбился с дороги -туман страшный.
"There's work to do tonight, old man."	- Вот что, голубчик, придется нынче ночью потрудиться...
He put into his mouth the crust of bread which he had all the time been holding in his grimy fist.	Он положил в рот корочку хлеба, которую все время держал в грязном кулаке.
Telegin's jaw set gradually.	Телегин медленно стиснул челюсти.
"You see, Ivan Ilyich, old man, we've been given the order to cross to the other side.	- Штука в том, что нам приказано, милейший Иван Ильич, батенька мой, перебраться на ту сторону.
It would be nice if we could manage this business smoothly.	Хорошо бы это дело соорудить как-нибудь полегче.
Sit down here next to me.	Садитесь рядышком.
Have some brandy?	Коньячку желаете?
Look, this is what I thought of doing.... Throw a bridge across, exactly opposite the big gorse-bush.	Вот я придумал, значит, такую штуку... Навести мостик как раз против большой ракиты.
Send over two sections."	Перекинем на ту сторону два взвода...
* XVI *	16
"Susov?"	- Сусов!

"Here, Your Honour!"	- Здесь, ваше благородие.
"Dig here! Gently-don't throw the earth into the water!	- Подкапывай... Тише, не кидай в воду.
Forward, boys, forward! Zubtsov!"	Ребята, подавайте, подавайте вперед... Зубцов!
"Here, Your Honour!"	- Здесь, ваше благородие.
"Wait a minute! Put it there. Dig a little more.... Lower it....	- Погоди-ка... Наставляй вот сюда... Подкопни еще... Опускай... Легче...
Easy now!" "Easy there, boys! You'll tear my arm off! Push away!"	- Легче, ребята, плечо оторвешь... Насовывай...
"Come on, now-push!"	- Ну-ка, посунь...
"Don't shout-quiet, you swine!"	- Не ори, тише ты, сволочь!
"Bear down on the other end.... Shall we lift, Your Honour?"	-Упирай другой конец... Ваше благородие, поднимать?
"Have you fixed the ends?"	- Концы привязали?
"Everything's fixed."	- Готово.
"Heave!"	- Поднимай...
In the clouds of moonlight-flushed mist two tall stakes, joined by crossbeams, reared their height into the air with a groaning sound. This was the suspension bridge.	В облаках тумана, насыщенного лунным светом, заскрипев, поднялись две высокие жерди, соединенные перекладинами, - перекидной мост.
The dim figures of the volunteer group were scarcely visible as they moved about the bank.	На берегу, едва различимые, двигались фигуры охотников.
They were talking and swearing in hurried whispers.	Говорили и ругались торопливым шепотом.
"Has it settled?"	- Ну что - сел?
"Yes, it's gone in nicely."	- Сидит хорошо.
"Lower away! Careful, there!"	- Опускай... осторожнее...
"Gently, gently, lads!"	- Полегоньку, полегоньку, ребята...
The stakes, their ends sunk in the bank of the river, at its narrowest place, leaned slowly forward, and hung in the mist over the water.	Жерди, упертые концами в берег речки, в самом узком месте ее, медленно начали клониться и повисли в тумане над водой.
"Will it reach to the other bank?"	- Достанет до берега?
"Mind how you lower it!"	- Тише опускай...
"It's heavy!"	- Чижол очень.
"Stop.... Stop! Gently!"	- Стой, стой, легче!..
But the far end of the bridge dropped into the water with a loud splash.	Но все же дальний конец моста с громким всплеском лег на воду.
Telegin waved his hand.	Телегин махнул рукой.
"Down!"	- Ложись!
The volunteers lay down, sank noiselessly to the ground crouching in the grass of the bank.	Неслышно в траве на берегу прилегли, притаились фигуры охотников.

The mist was getting thinner, but at the same time it grew darker, and the air was becoming sharper with the onset of day.	Туман редел, но стало темнее, и воздух жестче перед рассветом.
All was quiet on the other side.	На той стороне было тихо.
Telegin called out:	Телегин позвал:
"Zubtsov!"	- Зубцов!
"Here!"	- Здесь!
"Get in, and start laying."	- Лезь, настилай!
Exuding a pungent whiff of sweat, the tall figure of Vasili Zubtsov passed Telegin and slipped down the bank into the water.	Пахнущая едким потом рослая фигура охотника Василия Зубцова соскользнула мимо Телегина с берега в воду.
Ivan Ilyich could see the great hand, trembling, clutch at the grass, let go of it, and disappear.	Иван Ильич увидел, как большая рука, дрожа, ухватилась за траву, отпустила ее и скрылась.
"It's deep," came Zubtsov's voice from somewhere below, in a frozen whisper. "Give the planks here, boys...."	- Глыбко, - зябким шепотом проговорил Зубцов откуда-то снизу. - Ребята, подавай доски...
"The planks-hand up the planks!"	- Доски, доски давай!
The planks were passed from hand to hand, with soundless rapidity.	Неслышно и быстро, с рук на руки, стали подавать доски.
They could not be nailed in place, for tear of the noise.	Прибивать их было нельзя, - боялись шума.
After laying the first rows, Zubtsov clambered out of the water to the bridge, muttering under his breath, his teeth chattering:	Наложив первые ряды, Зубцов вылез из воды на мостик и вполголоса приговаривал, стуча зубами:
"Pass up the planks.... Hurry up! Don't go to sleep!"	- Живей, живей подавай... Не спи...
The icy water gurgled beneath the bridge, the stakes swayed.	Под мостом журчала студеная вода, жерди колебались.
Telegin could make out the dark outlines of the bushes on the other side, and though they differed in no way from the bushes on the Russian side, they had a sinister look.	Телегин различал темные очертания кустов на той стороне, и, хотя это были точно такие же кусты, как и на нашем берегу, вид их казался жутким.
Ivan Ilyich returned to the bank where the rest of his group were lying, and cried sharply:	Иван Ильич вернулся на берег, где лежали охотники, и крикнул резко:
"Up!"	- Вставай!
Immediately blurred figures, looking fantastically tall, thrust upwards into the white clouds of the mist.	Сейчас же в беловатых облаках поднялись преувеличенно большие, расплывающиеся фигуры.
"Single file-run!"	- По одному бегом!..
Telegin turned towards the bridge.	Телегин повернул к мосту.
Just then the yellowish planks and Zubtsov's black-bearded visage, jerked backward in alarm, were lit up as by a ray of sunshine falling on a cloud.	В ту же минуту, словно луч солнца уперся в туманное облако, осветились желтые доски, вскинутая в испуге чернобородая голова Зубцова.

The beam of a searchlight swept sideways towards the bushes, picked out a single, rugged branch with bare twigs, and again rested on the planks.	Луч прожектора метнулся вбок, в кусты, вызвал оттуда корявую ветвь с голыми сучьями и снова лег на доски.
Telegin, his teeth clenched, ran over the bridge.	Телегин, стиснув зубы, побежал через мост.
This seemed to be the signal for all that black stillness to break inside his brain with a deafening roar.	И сейчас же словно обрушилась вся эта черная тишина, громом отдалась в голове.
Rifle and machine-gun fire began pouring down on the bridge from the Austrian side.	По мосту с австрийской стороны стали бить ружейным и пулеметным огнем.
Telegin sprang on shore, dropped to his heels, and looked back.	Телегин прыгнул на берег и, присев, обернулся.
A tall soldier-who it was he could not make out-was running over the bridge, his rifle held tightly to his chest. Suddenly he dropped the rifle, threw up his arms and fell sideways into the water.	Через мост бежал высокий солдат, - он не разобрал кто, - винтовку прижал к груди, выронил ее, поднял руки и опрокинулся вбок, в воду.
A machine gun was raking the bridge, the water, the bank.... Another man ran across-it was Susov-and threw himself down beside Telegin....	Пулемет хлестал по мосту, по воде, по берегу... Пробежал второй, Сусов, и лег около Телегина...
"Tear their guts-the bloody swine!"	- Зубами заем, туды их в душу!
Another ran across, and another, till there were four of them. The next one was swept off the bridge and fell struggling and shrieking into the water.	Побежал второй, и третий, и четвертый, и еще один сорвался и завопил, барахтаясь в воде...
All had now crossed, and were prone on the ground, having managed to pile up a little earth in front of them with their spades.	Перебежали все и залегли, навалив лопатами земли немного перед собой.
Terrific firing was now raging up and clown the river.	Выстрелы исступленно теперь грохотали по всей реке.
They dared not raise their heads-a machine gun rained incessantly down upon the spot where Telegin and his volunteers lay.	Нельзя было поднять головы, - по месту, где залегли охотники, так и поливало, так и поливало пулеметом.
Suddenly something whizzed not far overhead-once, twice, and again, up to six times-and six deafening explosions followed.	Вдруг ширкнуло невысоко - раз, два, - шесть раз, и глухо впереди громыхнули шесть разрывов.
It was the Russians firing at the machine-gun emplacement.	Это с нашей стороны ударили по пулеметному гнезду.
Telegin and Zubtsov (who was lying in front of him) jumped up, ran forty paces, and again dropped to the ground.	Телегин и впереди него Василий Зубцов вскочили, пробежали шагов сорок и легли.
The machine gun opened fire again from the darkness on the left.	Пулемет опять заработал, слева, из темноты.
But it was obvious that the firing from the Russian side was stronger and the Austrians were being driven underground.	Но было ясно, что с нашей стороны огонь сильнее, - австрийца загоняли под землю.
Under cover of a lull in the firing the volunteers ran up to the place at which, the day before, the Russian artillery had cut the barbed-wire entanglements in front of the Austrian trenches.	Пользуясь перерывами стрельбы, охотники подбегали к тому месту, где еще вчера перед австрийскими траншеями нашей артиллерией было раскидано проволочное заграждение.

Attempts had been made to repair it during the night, and a dead body was stuck on the wires.	Его опять начали было заплетать за ночь. На проволоках висел труп.
Zubtsov cut the wires and the body fell like a sack at Telegin's feet.	Зубцов перерезал проволоку, и труп упал мешком перед Телегиным.
Volunteer Laptev went ahead of the rest on all fours, without a rifle, and dropped down in front of the breastwork.	Тогда на четвереньках, без ружья, перегоняя остальных, заскочил вперед охотник Лаптев и лег под самый бруствер.
Zubtsov shouted to him:	Зубцов крикнул ему:
"Get up and throw a bomb!"	- Вставай, бросай бомбу!
But Laptev neither spoke, moved, nor turned-he seemed to be paralysed with fear.	Но Лаптев молчал, не двигаясь, не оборачиваясь, -должно быть, закатилось сердце от страха.
The firing grew more intense, and the volunteers could not move-they could only flatten themselves against the ground, and attempt to dig themselves in.	Огонь усилился, и охотники не могли двинуться, -прильнули к земле, зарылись.
"Get up! Throw your bomb, son-of-a-bitch!" yelled Zubtsov. "Throw your bomb!" Stretching out as far as he could, and holding his rifle by the butt end, he jabbed at Laptev's stiff greatcoat with the bayonet.	-Вставай, бросай, сукин сын, бомбу! - кричал Зубцов. - Бросай бомбу! - И, вытянувшись, держа винтовку за приклад, штыком совал Лаптеву в торчащую коробом шинель.
Laptev turned a terrified face, took the hand grenade from his belt, and, flinging himself against the breastwork, threw the missile, jumping into the trench as it exploded. "On! On!" yelled Zubtsov in an unnatural voice.	Лаптев обернул ощеренное лицо, отстегнул от пояса гранату и вдруг, кинувшись грудью на бруствер, бросил бомбу и, вслед за разрывом, прыгнул в окоп. - Бей, бей! - закричал Зубцов не своим голосом...
Nine or ten of the volunteers got to their feet, ran forward, and disappeared underground. Nothing was heard but the sharp, rending sounds of explosions.	Поднялись человек десять охотников, побежали и исчезли под землей, - были слышны только рваные, резкие звуки разрывов.
Telegin rushed blindly to and fro along the breastwork, trying in vain to detach his hand grenade; at last he leaped into the trench and ran, stumbling, and yelling at the top of his voice, his shoulders rubbing against the sticky clay.... He saw the face, white as a mask, of a man squeezed against the bottom of the trench, and seized him by the shoulder. But the man only muttered continually, as if talking in his sleep....	Телегин метался по брустверу, как слепой, и все не мог отстегнуть гранату, прыгнул наконец в траншею и побежал, задевая плечами за липкую глину, спотыкаясь и крича во весь разинутый рот... Увидел белое, как маска, лицо человека, прижавшегося во впадине окопа, и схватил его за плечи, и человек, будто во сне, забормотал, забормотал...
"Shut up, you foal, I'm not going to hurt you," Tele-gin shouted, almost in tears, at the white mask, as he ran ahead, jumping over dead bodies.	- Замолчи ты, черт, не трону, - чуть не плача закричал ему в белую маску Телегин и побежал, перепрыгивая через трупы.
But the fight was over now.	Но бой уже кончался.
Grey figures, flinging down their rifles, were clambering out of the trenches into the field.	Толпа серых людей, побросавших оружие, лезла из траншеи на поле.
They were thrust back by the butt ends of Russian rifles.	Их пихали прикладами.
And all the while, forty paces away in a hidden emplacement, a machine gun was still keeping up its roar as it fired at the river crossing.	А шагах в сорока, в крытом гнезде, все еще грохотал пулемет, обстреливая переправу.

Ivan Ilyich, shouldering his way through the crowd of volunteers and prisoners, shouted:	Иван Ильич, протискиваясь среди охотников и пленных, кричал:
"Can't somebody stop that?	- Что же вы смотрите, что вы смотрите!..
Zubtsov! Where's Zubtsov?"	Зубцов, где Зубцов?
"Here I am!"	- Здесь я...
"Can't you stop that, you damned fool?"	- Что же ты, черт окаянный, смотришь!
"If I knew how to get to it...."	- Да разве к нему подступишься?
They ran forward.	Они побежали.
"Stop-here it is!"	-Стой!.. Вот он!
A narrow passage led from the trench to the machine-gun emplacement.	Из траншеи узкий ход вел в пулеметное гнездо.
Bending down, Telegin rushed into the shelter, where everything was shaking in "the darkness from the intolerable thunder, seized somebody by the elbow, and dragged him out.	Нагнувшись, Телегин побежал по нему, вскочил в блиндаж, где в темноте все тряслось от нестерпимого грохота, схватил кого-то за локти и потащил.
There was instant quiet, only broken by the struggles and heavy breathing of the man he was trying to drag away from the machine gun.	Сразу стало тихо, только, борясь, хрипел тот, кого он отдирал от пулемета.
"Swine! You won't leave go, won't you? Here, let me...." muttered Zubtsov from behind, and struck the man three times on the head with the butt end of his rifle.	- Сволочь живучая, не хочет, пусти-ка, -пробормотал сзади Зубцов и раза три ударил прикладом тому в череп, и тот, вздрагивая, заговорил:
The Austrian shuddered, groaned, and was still. Telegin let go of him and went out of the dugout.	"Бу, бу, бу", - и затих... Телегин выпустил его и пошел из блиндажа.
Zubtsov called after him:	Зубцов крикнул вдогонку:
"He's chained, Your Honour!"	- Ваше благородие, он прикованный.
Soon it grew quite light.	Скоро стало совсем светло.
Stains and streams of blood could be made out on the yellow clay.	На желтой глине были видны пятна и подтеки крови.
A few tattered calfskins, tin cans and frying pans were strewn about in wild confusion, and everywhere were dead bodies huddled like sacks.	Валялось несколько ободранных телячьих кож, жестянки, сковородки, да трупы, уткнувшись, лежали мешками.
The volunteers, utterly worn out rested, ate food from tins, and rummaged in the scattered kit-bags of the Austrians.	Охотники, разморенные и вялые, - кто прилег, кто ел консервы, кто обшаривал брошенные австрийские сумки.
The prisoners had been sent back across the river long ago.	Пленных давно уже угнали за реку.
The regiment crossed to the other bank, and took up its position, from which the artillery fired on the Austrians' second line, evoking but a languid response.	Полк переправлялся, занимал позиции, и артиллерия била по вторым австрийским линиям, откуда отвечали вяло.
It began to drizzle, and the fog dispersed.	Моросил дождик, туман развеяло.

Ivan Ilyich, his elbow on the edge of the trench, gazed at the field over which they had run in the night.	Иван Ильич, облокотившись о край окопа, глядел на поле, по которому они бежали ночью.
It was just an ordinary field, brown and wet, with here and there a tangle of barbed wire, some dark patches where the earth had been dug, and a few bodies of his own men.	Поле как поле, - бурое, мокрое, кое-где - обрывки проволок, кое-где - черные следы подкопанной земли да несколько трупов охотников.
The river was quite close.	И речка - совсем близко.
The towering trees and the sinister bushes of yesterday were nowhere to be seen.	И ни вчерашних огромных деревьев, ни жутких кустов.
But what an expenditure of men and material the crossing of these few yards had entailed!	А сколько было затрачено силы, чтобы пройти эти триста шагов! * * *
The Austrians continued to retreat, and the Russian troops, never letting up for a moment, pursued them till nightfall.	Австрийцы продолжали отходить, и русские части, не отдыхая, преследовали их до ночи.
Telegin and his volunteers had been ordered to occupy a wood crowning a distant ridge, and after a brisk exchange of firing they occupied it by the evening.	Телегину было приказано занять со своими охотниками лесок, синевший на горке, и он после короткой перестрелки занял его к вечеру.
Hastily entrenching themselves, they posted sentries, established telephonic communication with the division, and ate what was in their kitbags. Many slept under the fine rain, in the darkness, amidst decaying leaves, although the order had been given to keep up the firing all night.	Наспех окопались, выставили сторожевое охранение, связались со своей частью телефоном, поели что было в мешках, и под мелким дождем, в темноте и лесной прели, многие заснули, хотя был приказ поддерживать огонь всю ночь.
Telegin was seated on a stump, leaning against the soft, moss-covered trunk of a tree.	Телегин сидел на пне, прислонившись к мягкому от мха стволу дерева.
Every now and then a drop fell down his collar, inside, which was a good thing, for it kept him awake.	За ворот иногда падала капля, и это было хорошо, - не давало заснуть.
The excitement of the morning had long passed, as had even the terrible fatigue brought on by marching over acres of sodden crops, climbing fences, and jumping ditches, stepping out at random on stiffened feet, with a head throbbing with pain.	Утреннее возбуждение давно прошло, и прошла даже страшная усталость, когда пришлось идти верст десять по разбухшим жнивьям, перелезать через плетни и канавы, когда одеревеневшие ноги ступали куда попало и распухла голова от боли.
Somebody approached him, walking over fallen leaves, and Zubtsov's voice said softly:	Кто-то подошел по листьям и голосом Зубцова сказал тихо:
"Want a crust?"	- Сухарик желаете?
"Thanks."	- Спасибо.
Ivan Ilyich took the crust from his hand and began munching it-it was so sweet, it fairly melted in the mouth.	Иван Ильич взял у него сухарь и стал его жевать, и он был сладок, так и таял во рту.
Zubtsov squatted down beside him.	Зубцов присел около на корточки:
"May I smoke, Sir?"	- Покурить дозволите?
"All right-but be careful!"	- Осторожнее только, смотри.
"I have a pipe!"	- У меня трубочка.
"Zubtsov, you shouldn't have killed him, you know'"	- Зубцов, ты зря все-таки убил его, а?

"The machine gunner?"	- Пулеметчика-то?
"Yes."	-Да.
"Of course I shouldn't have."	- Конечно, зря.
"Want to have a sleep?"	- Спать хочешь?
"Oh-I can do without sleep!"	- Ничего, не посплю.
"Give me a push if I go off, then."	- Если я задремлю, ты меня толкни.
The drops fell slowly, gently, on the rotting leaves, on Telegin's hand, on the peak of his cap. They fell like glass beads, after the noise, the shouts, the loathsome turmoil, the murder of the machine gunner.	Медленно, мягко падали капли на прелые листья, на руку, на козырек картуза... После шума, криков, омерзительной возни, после убийства пулеметчика, - падают капли, как стеклянные шарики.
They fell into the sombre depths filled with the smell of decaying leaves.	Падают в темноту, в глубину, где пахнет прелыми листьями.
Their rustle made sleep impossible. Mustn't sleep, mustn't.... Ivan Ilyich forced his lids apart, and his glance fell upon the vague outlines of branches, which looked as if they had been traced in charcoal. But there was no sense in firing all night, either... let the men rest.... Eight killed, eleven wounded. Yes, yes, one must be careful at the war. Oh, Dasha, Dasha!	Шуршат, не дают спать... Нельзя, нельзя... Иван Ильич разлеплял глаза и видел неясные, будто намеченные углем, очертания ветвей... Но стрелять всю ночь - тоже глупость, пускай охотники отдохнут... Восемь убитых, одиннадцать раненых... Конечно, надо бы поосторожней на войне... Ах, Даша, Даша!
The crystal drops were so consoling, so soothing....	Стеклянные капельки все примирят, все успокоят...
"Ivan Ilyich!"	- Иван Ильич!..
"Yes, yes! I'm not asleep, Zubtsov!"	- Да, да, Зубцов, не сплю...
"It is wrong to kill a man, isn't it? No doubt he has a home, a family of some sort, and you stick your bayonet into him as if he were just a dummy-and it's all over.	-Разве не зря - убить человека-то... У него, чай, домишко свой, семейство какое ни на есть, а ты ткнул в него штыком, как в чучело, - сделал дело.
The first time I finished off a man I couldn't eat, I was sick. And now I've polished off my ninth or tenth.... It's horrible, isn't it?	Я в первый-то раз запорол одного, - потом есть не мог, тошнило... А теперь - десятого или девятого кончаю... Ведь страх-то какой, а?
Has anyone taken that sin upon himself?"	Значит, грех-то этот кто-то уж взял за это за самое?..
"What sin?"	- Какой грех?
"Well-my sin! I ask you, has anyone taken my sin upon himself-some general, or somebody over in Petersburg, who sees to all that sort of thing?"	- Да хотя бы мой... Я говорю - грех-то мой на себя кто-нибудь взял, - генерал какой, или в Петербурге какой-нибудь человек, который всеми этими делами распоряжается...
"What sin have you committed, if you're defending your native land?"	- Какой же твой грех, когда ты отечество обороняешь?
"That's so... but... listen, Ivan Ilyich, it must be somebody's fault-and we'll find him.	-Так-то так... я говорю, слушай, Иван Ильич,-кто-нибудь да окажется виновный, - мы разыщем.
Let the ones who got up this war answer for it. Let them answer for it with their blood...."	Кто эту войну допустил - тот и отвечать будет... Жестоко ответят за эти дела...

A shot rang out in the wood with a hollow sound.	В лесу гулко хлопнул выстрел.
Telegin started.	Телегин вздрогнул.
The shot was answered by several more from the opposite direction.	Раздалось еще несколько выстрелов с другой стороны.
The surprise was the greater, since there had been no contacts with the enemy since the evening.	Это было тем более удивительно, что с вечера враг не находился в соприкосновении.
Telegin rushed to the telephone.	Телегин побежал к телефону.
The operator thrust his head out of a hole in the ground.	Телефонист высунулся из ямы:
"Not working, Your Honour."	- Аппарат не работает, ваше благородие.
Frequent shots now began to be heard from all round the wood, and bullets burst with a cracking noise against twigs.	По всему лесу теперь кругом слышались частые выстрелы, и пули чиркали по сучьям.
The advance posts spread out and opened fire.	Передовые посты подтягивались, отстреливались.
A volunteer named Klimov turned up at Telegin's side, and exclaimed in a strange, uncanny voice:	Около Телегина появился охотник Климов, степным каким-то, дурным голосом проговорил:
"We're surrounded, Your Honour!" Then, clutching at his face, he dropped to the ground and lay prone. In the darkness another voice cried out:	"Обходят, ваше благородие!" - схватился за лицо и сел на землю, - лег ничком... И еще кто-то закричал в темноте:
"I'm dying, brothers!"	- Братцы, помираю!
Between the boles of the trees Telegin could discern the tall, motionless figures of his volunteers.	Телегин различал между стволами рослые, неподвижные фигуры охотников.
He was conscious that they were all looking towards him.	Они все глядели в его сторону, - он это чувствовал.
He gave the order for all to make their way, one at a time, to the north side of the wood, which was probably not yet surrounded.	Он приказал, чтобы все, рассыпавшись поодиночке, пробивались к северной стороне леса, должно быть, еще не окруженной.
He himself would hold the position with anyone who cared to stay with him, here, in the trenches.	Сам же он с теми, кто захочет остаться, задержится, насколько можно, здесь в окопах.
"Five men are required.	- Нужно пять человек.
Who wants to stay?"	Кто желающий?
Zubtsov, Susov, and a lad called Kolov, stepped out from behind the trees and came up to him.	От деревьев отделились и подошли к нему Зубцов, Сусов и Колов - молодой парень.
"Two more wanted! You come, Ryabkin!" cried Zubtsov, turning his head.	Зубцов крикнул, обернувшись: - Еще двоих! Рябкин, иди!
"All right-I will."	- Что ж, я могу...
"One more to make five!"	- Пятого, пятого.
A short man in a sheepskin jacket and shaggy cap rose from the ground.	С земли поднялся низкорослый солдат в полушубке, в мохнатой шапке:
"I may as well stay."	- Ну вот я, что ли.
The six men lay down about twenty paces apart, and opened fire.	Шесть человек залегли шагах в двадцати друг от друга и открыли огонь.

The figures behind the trees disappeared.	Фигуры за деревьями исчезли.
Ivan Ilyich fired a few rounds and suddenly saw, with merciless clarity, men in blue coats turning his grinning corpse on to its back the next morning, the better to rummage in his clothes, saw a grimy hand feeling inside his shirt.	Иван Ильич выпустил несколько пачек и вдруг с отчетливой ясностью увидел, как завтра поутру люди в голубых капотах перевернут на спину его оскаленный труп, начнут обшаривать, и грязная рука залезет за рубаху.
He laid down his rifle, scraped a hollow in the soft damp soil, and, taking out Dasha's letters, kissed them, placed them in the hollow, and spread dead leaves over the top.	Он положил винтовку, разгреб рыхлую сырую землю и, вынув Дашины письма, поцеловал их, положил в ямку и засыпал, запорошил сверху прелыми листьями.
"Brothers! Brothers!" came Susov's voice from the left.	"Ой, ой, братцы!" - услышал он голос Сусова слева.
There were only two rounds of cartridges left. Ducking, Ivan Ilyich crawled over to Susov, sank down beside him, and took a round out of his case.	Осталось две пачки патронов, Иван Ильич подполз к Сусову, уткнувшемуся головой, лег рядом и брал пачки из его сумки.
Now there was only himself, and one other, on the right, still shooting.	Теперь стреляли только Телегин да еще кто-то направо.
At last there were no more cartridges left.	Наконец патроны кончились.
Ivan Ilyich waited a moment, got up, glancing from side to side, and began to call the volunteers by name.	Иван Ильич подождал, оглядываясь, поднялся и начал звать по именам охотников.
A voice answered:	Ответил один голос:
"Here!", and Kolov came up, leaning on his rifle.	"Здесь", - и подошел Колов, опираясь о винтовку.
"Any cartridges?" asked Ivan Ilyich.	Иван Ильич спросил: - Патронов нет?
"No."	- Нету.
"Don't any of the others answer?"	- Остальные не отвечают?
"No! Not one!"	- Нет, нет.
"All right.	- Ладно.
Let's go.	Идем.
Run!"	Беги!
Kolov flung his rifle across his shoulder, and ran, dodging behind the tree trunks.	Колов перекинул винтовку через спину и побежал, хоронясь за стволами.
But before Telegin had time to take a dozen steps, a blunt iron finger seemed to give him a poke in the shoulder.	Телегин же не прошел и десяти шагов, как сзади в плечо ему ткнул тупой железный палец.
* XVII *	17
The conception of war as a series of dashing cavalry assaults, spectacular marches, and heroic feats by men and officers, turned out to be quite out-of-date.	Все представления о войне как о лихих кавалерийских набегах, необыкновенных маршах и геройских подвигах солдат и офицеров -оказались устарелыми.

The sole outcome of the famous assault of Horse Guards, when Regimental Commander Prince Dolgorukov, striding ahead under machine-gun fire with a cigar in his mouth, and swearing, as always, in French, led three squadrons in infantry formation past barbed wire defences without a shot fired, had been that the Guards, losing half their strength, captured a couple of heavy guns, which turned out to have been purposely put out of order, and to have been covered by a single machine gun.	Знаменитая атака кавалергардов, когда три эскадрона, в пешем строю, прошли без одного выстрела проволочные заграждения, имея во главе командира полка князя Долгорукова, шагающего под пулеметным огнем с сигарой во рту и, по обычаю, ругающегося по-французски, была сведена к тому, что кавалергарды, потеряв половину состава убитыми и ранеными, взяли две тяжелых пушки, которые оказались заклепанными и охранялись одним пулеметом.
A Cossack officer commenting on this incident, said:	Есаул казачьей сотни говорил по этому поводу:
"I could have taken that rubbish with a dozen Cossacks."	"Поручили бы мне, я бы с десятью казаками взял это дерьмо".
From the very first months it was abundantly evident that the heroism of the old-time soldier-a huge, bewhiskered, heroic-looking individual, who could gallop, lay about him with a sword, and pay no heed to bullets- was useless.	С первых же месяцев выяснилось, что доблесть прежнего солдата, - огромного, усатого и геройского вида человека, умеющего скакать, рубить и не кланяться пулям, - бесполезна.
A mastery of technique and the ability to organize the rear had become the first requirements in warfare.	На главное место на войне были выдвинуты техника и организация тыла.
Soldiers were only called upon to die with resolute obedience in places indicated on a map.	От солдат требовалось упрямо и послушно умирать в тех местах, где указано на карте.
Soldiers who could hide, burrow into the ground, fade into the dusty background, were what was wanted.	Понадобился солдат, умеющий прятаться, зарываться в землю, сливаться с цветом пыли.
The sentimental regulations laid down at the Hague Conference as to moral and immoral ways of killing, were calmly ignored.	Сентиментальные постановления Г аагской конференции, - как нравственно и как безнравственно убивать, - были просто разорваны.
And together with this scrap of paper there disappeared the last remnants of moral laws now become utterly unnecessary.	И вместе с этим клочком бумаги разлетелись последние пережитки никому уже более не нужных моральных законов.
Thus, in a few months of war, the work of a century was accomplished.	Так в несколько месяцев война завершила работу целого века.
Hitherto there had still been many to believe that human life was ruled by higher moral laws, that good was ultimately destined to conquer evil, and humanity to become perfect.	До этого времени еще очень многим казалось, что человеческая жизнь руководится высшими законами добра. И что в конце концов добро должно победить зло, и человечество станет совершенным.
Alas, these ideas turned out to be mere survivals from medieval times, only capable of weakening the will, and retarding the march of civilization.	Увы, это были пережитки средневековья, они расслабляли волю и тормозили ход цивилизации.
It had now become plain even to the most inveterate idealists that the terms good and evil were purely philosophic conceptions, and that the genius of humanity had entered the service of a bad master.	Теперь даже закоренелым идеалистам стало ясно, что добро и зло суть понятия чисто философские и человеческий гений - на службе у дурного хозяина...
It was a time when the very children were taught that murder, destruction, the wiping out of whole nations, were heroic and sacred achievements.	Это было время, когда даже малым детям внушали, что убийство, разрушение, уничтожение целых наций - доблестные и святые поступки.

Millions of newspaper columns daily asserted this, wailing and appealing to their readers.	Об этом твердили, вопили, взывали ежедневно миллионы газетных листков.
There were experts who foretold, each morning, the outcome of battles.	Особые знатоки каждое утро предсказывали исходы сражений.
The papers printed the predictions of that famous visionary, Madam Tab.	В газетах печатались предсказания знаменитой провидицы, мадам Тэб.
Innumerable fortune-tellers, astrologists, and soothsayers sprang up.	Появились во множестве гадальщики, составители гороскопов и предсказатели будущего.
Goods were scarce.	Товаров не хватало.
Prices rose.	Цены росли.
The export of raw material from Russia was stopped.	Вывоз сырья из России остановился.
To the three ports in the North and in the East-the only remaining outlets for the closed and isolated country- came nothing but shells and the implements of warfare.	В три гавани на севере и востоке - единственные оставшиеся продухи в замурованной насмерть стране - ввозились только снаряды и орудия войны.
The land was neglected.	Поля обрабатывались дурно.
Paper money was sent to the countryside by the billion, and the peasants were already displaying signs of reluctance to sell their grain.	Миллиарды бумажных денег уходили в деревню, и мужики уже с неохотой продавали хлеб.
At the secret congress of the Occult Lodge of Anthroposophists in Stockholm, the founder of the Order declared that the terrible struggle being waged in higher spheres had now been transferred to the earth, that a world catastrophe was impending, and Russia would be offered up as a sacrifice to redeem humanity from sin.	В Стокгольме на тайном съезде членов Оккультной ложи антропософов основатель ордена говорил, что страшная борьба, происходящая в высших сферах, перенесена сейчас на землю, наступает мировая катастрофа и Россия будет принесена в жертву во искупление грехов.
All rational arguments were drowned in the oceans of blood in which the two-thousand-mile girdle round Europe was submerged.	Действительно, все разумные рассуждения тонули в океане крови, льющейся на огромной полосе в три тысячи верст, опоясавшей Европу.
Reason was powerless to explain why humanity was stubbornly destroying itself with steel, dynamite and starvation.	Никакой разум не мог объяснить, почему железом, динамитом и голодом человечество упрямо уничтожает само себя.
Certain age-old ulcers had burst.	Изливались какие-то вековые гнойники.
The heritage of the past had fallen due.	Переживалось наследие прошлого.
But this was no explanation either.	Но и это ничего не объясняло.
Famine began in several countries.	В странах начинался голод.
Everywhere life was at a standstill.	Жизнь повсюду останавливалась.
It began to look as if the war were merely the first act of a tragedy.	Война начинала казаться лишь первым действием трагедии.
Confronted by this spectacle, the individual, "the microcosm," the swollen ego, shrank timidly into a mere speck of dust.	Перед этим зрелищем каждый человек, еще недавно "микрокосм", гипертрофированная личность, - умалялся, превращался в беспомощную пылинку.

His place behind the footlights in this tragedy was taken by the primeval masses.	На место его к огням трагической рампы выходили первобытные массы.
It came hardest of all on the women.	Тяжелее всего было женщинам.
Each, according to her beauty, charm, and ability, had spun her web from fine threads which had been sufficiently strong for everyday life.	Каждая, соразмерно своей красоте, очарованию и уменью, раскидывала паутинку, - нити тонкие и для обычной жизни довольно прочные.
At any rate those whose fate it was, had fallen into them, buzzing amorously.	Во всяком случае, тот, кому назначено, попадался в них и жужжал любовно.
But these webs too were broken by war.	Но война разорвала и эти сети.
And there could be no question, in such terrible times, of spinning them afresh.	Плести заново - нечего было и думать в такое жестокое время.
There was nothing for it but to wait for better days.	Приходилось ждать лучших времен.
And the women waited patiently, though time passed, and the most precious years of a woman's life slipped by in barren melancholy.	И женщины ждали терпеливо, а время уходило, и считанные женские годы шли бесплодно и печально.
Husbands, lovers, brothers and sons-now mere ciphers, abstract units-lay beneath mounds of earth in fields, on the outskirts of woods, at the roadside.	Мужья, любовники, братья и сыновья - теперь нумерованные и совершенно отвлеченные единицы - ложились под земляные холмики на полях, на опушках лесов, у дорог.
And no efforts could expunge the wrinkles continually appearing on ageing feminine countenances.	И никакими усилиями нельзя было согнать новых и новых морщинок с женских стареющих лиц.
* XVIII *	18
"I said to my brother: 'You're a dogmatist, I hate the Social-Democrats. You're ready to subject people to torture for a single verbal slip.	- Я говорю брату, - ты начетчик, ненавижу социал-демократов, у вас людей пытать будут, если кто в слове одном ошибется.
You're an astral being,' I told him.	Я ему говорю, - ты астральный человек.
He couldn't stand that, so he turned me out of his house'.	Тогда он все-таки выгнал меня из дому.
So here I am in Moscow, without a penny.	Теперь - в Москве, без денег.
Isn't it a scream?	Страшно забавно.
Do speak to Nikolai Ivanovich about me, Darya Dmitrevna!	Пожалуйста, Дарья Дмитриевна, попросите Николая Ивановича.
I'd take anything, but of course I'd prefer work in a hospital train."	Мне бы все равно какое место, - лучше всего, конечно, в санитарном поезде.
"All right, I'll speak to him."	- Хорошо, я ему скажу.
"I have no friends here.	- Здесь у меня - никого знакомых.
Do you remember our 'Centre'?	А помните нашу "Центральную станцию"?
They say Vasili Veniaminovich Valet has gone to China... Sapozhkov's somewhere at the front.	Василий Веньяминович Валет - чуть ли не в Китай уехал... Сапожков где-то на войне.
Zhirov's in the Caucasus, giving lectures on futurism.	Жиров на Кавказе, читает лекции о футуризме.
And where Ivan Ilyich Telegin is, I don't know.	А где Иван Ильич Телегин, - не знаю.

You used to know him quite well, I believe."	Вы, кажется, были с ним хорошо знакомы?
Elizaveta Kievna and Dasha walked slowly along the side street, between towering heaps of snow.	Елизавета Киевна и Даша медленно шли между высокими сугробами по переулку.
A fine snow was falling, and crunching beneath their feet.	Падал снежок, похрустывал под ногами.
A low sleigh jogged by, and its driver, his felt boot protruding stiffly over its edge, shouted at them:	Извозчик на низеньких санках, высунув из козел заскорузлый валенок, протрусил мимо и прикрикнул:
"Look out, young ladies, or I'll run over you!"	- Барышни, зашибу!
There was a great deal of snow that winter.	Снега было очень много в эту зиму.
The branches of lime trees, heavy with snow, hung low over the street.	Над переулком висели ветви лип, покрытые снегом.
Birds were flying backwards and forwards against the white, snowy sky.	И все белесое снежное небо было полно птиц.
The crows which lived on the church roofs flew cawing in ragged flocks over the town, perching on towers and cupolas, and soaring to chilly heights.	С криком, растрепанными стаями церковные галки взлетали над городом, садились на башню, на купола, уносились в студеную высоту.
Dasha stopped at the corner of the street, and settled the white shawl over her head.	Даша остановилась на углу и поправила белую косынку.
Her sealskin coat and muff were covered with snowflakes.	Котиковая шубка ее и муфта были покрыты снежинками.
Her face had become thinner, and her eyes seemed still larger and graver.	Лицо ее похудело, глаза были больше и строже.
"Ivan Ilyich is missing," she said. "I know nothing about him."	- Иван Ильич пропал без вести, - сказала она, - я о нем ничего не знаю.
Dasha raised her eyes and looked at the birds.	Даша подняла глаза и глядела на птиц.
The crows must be hungry in the snow-covered town.	Должно быть, голодно было галкам в городе, занесенном снегом.
Elizaveta Kievna stood there, the smile stiffening on her heavily rouged lips, her head bent.	Елизавета Киевна с застывшей улыбкой очень красных губ стояла, опустив голову в ушастой шапке.
She had on a cap with earflaps and a man's coat; the coat was tight across the chest, its fur collar was too large, and the short sleeves did not reach to her reddened hands.	Мужское пальто на ней было тесно в груди, меховой воротник слишком широк, и короткие рукава не прикрывали покрасневших рук.
Snowflakes were melting on her sallow neck.	На ее желтоватой шее таяли снежинки.
"I'll speak to Nikolai Ivanovich today," said Dasha.	- Я сегодня же поговорю с Николаем Ивановичем, - сказала Даша.
"I'd take anything," said Elizaveta Kievna, looking at the ground and shaking her head. "I worshipped Ivan Ilyich, I simply worshipped him." She laughed, and her short-sighted eyes filled with tears. "I'll come to you tomorrow, then.	- Я на всякую работу пойду. - Елизавета Киевна посмотрела под ноги и покачала головой. -Страшно любила Ивана Ильича, страшно, страшно любила. - Она засмеялась, и ее близорукие глаза налились слезами. - Значит, завтра приду.

Goodbye."	До свидания.
She turned and strode away in her felt boots, her chilly hands thrust in her pockets, man-fashion.	Она простилась и пошла, широко шагая в валеных калошах и по-мужски засунув озябшие руки в карманы.
Dasha looked after her, knitted her brows, and turned the corner, walking up to the entrance of the large private house now being used as a hospital.	Даша глядела ей вслед, потом сдвинула брови и, свернув за угол, вошла в подъезд особняка, где помещался городской лазарет.
Here, in the lofty panelled rooms, smelling of iodoform, crop-headed wounded men in dressing gowns lay or sat on beds.	Здесь, в высоких комнатах, отделанных дубом, пахло йодоформом, на койках лежали и сидели раненые, стриженые и в халатах.
Two were playing draughts near a window.	У окна двое играли в шашки.
One was pacing softly up and down the room in his slippers.	Один ходил из угла в угол мягко, в туфлях.
When Dasha appeared he cast a rapid glance at her, wrinkled up his low forehead, and lay down on a bed, clasping his hands behind his head.	Когда появилась Даша, он живо оглянулся на нее, сморщил низкий лоб и лег на койку, закинув за голову руки.
"Nurse!" called a weak voice.	- Сестрица, - позвал слабый голос.
Dasha went up to a burly, puffy fellow with thick lips. "Turn me on my left side for the love of Christ," he said, moaning after each word.	Даша подошла к одутловатому большому парню с толстыми губами. - Поверни, Христа ради, на левый бочок, - проговорил он, охая через каждое слово.
Dasha took hold of him, exerted all her strength to lift him, and turned him over like a sack. "It's time to take my temperature, Nurse!" Dasha shook the thermometer, and put it under his armpit. "I keep vomiting, Nurse. If I eat so much as a crumb, it all comes up.	Даша обхватила его, изо всей силы приподняла и повернула, как мешок. - Температуру мне ставить время, сестрица. - Даша встряхнула градусник и засунула ему под мышку. - Рвет меня, сестрица, крошку съем, - все долой.
I can't stand it any more!"	Мочи нет.
Dasha covered him with the blanket, and left him.	Даша покрыла его одеялом и отошла.
Smiles came from neighbouring beds. Somebody said:	На соседних койках улыбались, один сказал:
"He's putting it on for you, Nurse. He's as strong as an ox."	- Он, сестрица, только ради вас рассолодел, а сам здоровый, как боров.
"Let him have his fun!" came in another voice. "It's work for the nurse, and it makes him happy."	- Пускай его, пускай помается, - сказал другой голос, - он никому не вредит, - сестрице забота, и ему томно.
"Semyon wants to ask you something, Nurse, but he's shy."	- Сестрица, а вот Семен вас что-то спросить хочет, робеет.
Dasha went up to a peasant with merry eyes, as round as a daw's, and an absurdly small mouth, like a bear's. His vast, fan-shaped beard was nicely combed.	Даша подошла к сидящему на койке мужику с круглыми, как у галки, веселыми глазами и медвежьим маленьким ртом; огромная - веником -борода его была расчесана.
As Dasha approached he thrust it out, protruding his lips.	Он выставил бороду, вытянул губы навстречу Даше.

"They're only joking, Nurse. I'm perfectly satisfied, I humbly thank you."	- Смеются они, сестрица, я всем доволен, благодарю покорно.
Dasha smiled.	Даша улыбнулась.
The load that she had felt on her heart lightened.	От сердца отлегла давешняя тяжесть.
She sat down on the side of the bed next to Semyon, and turning back his sleeve examined his dressings.	Она присела на койку к Семену и, отогнув рукав, стала осматривать перевязку.
He began to give her a detailed account of all his aches and pains.	И он стал подробно описывать, как и где у него мозжит.
Dasha had come to Moscow in October, when Nikolai Ivanovich, moved by patriotic enthusiasm, had taken a post in the Moscow section of the Municipal Union for Defence.	В Москву Даша приехала в октябре, когда Николай Иванович, увлекаемый патриотическими побуждениями, поступил в московский отдел Городского союза, работающего на оборону.
He handed over his Petersburg flat to an Englishman from the Military Mission, and lived with Dasha in Moscow with the utmost simplicity, going about in a suede jacket, abusing the pampered intellectuals, and working, as he said, like a horse.	Петербургскую квартиру он передал англичанам из военной миссии и в Москве жил с Дашей налегке - ходил в замшевом френче, ругал мягкотелую интеллигенцию и работал, по его выражению, как лошадь.
Dasha studied criminal law, looked after the tiny household, and wrote daily to Ivan Ilyich.	Даша читала уголовное право, вела маленькое хозяйство и каждый день писала Ивану Ильичу.
Within her, all was calm and stillness.	Душа ее была тиха и прикрыта.
The past seemed as remote as if it had belonged to another existence.	Прошлое казалось далеким, точно из чужой жизни.
And now she seemed to be living with half her being, always filled with anxiety, hoping for news, and concerned to preserve herself for Ivan Ilyich in purity and strictness.	И она жила словно в половину дыхания, наполненная тревогой, ожиданием вестей и заботой о том, чтобы сохранить себя Ивану Ильичу в чистоплотности и строгости.
Early in November, while sipping her morning coffee, Dasha was turning the pages of The Russian Word, when her eyes fell upon the name "Telegin" in the lists of the missing.	В начале ноября, утром за кофе, Даша развернула "Русское слово" и в списках пропавших без вести прочла имя Телегина.
The list occupied two columns in small type.	Список занимал два столбца петитом.
So many wounded, so many killed, so many missing, and at the very end-"Telegin, I. I., Sublieutenant."	Раненые - такие-то, убитые - такие-то, пропавшие без вести - такие-то, и в конце - Телегин, Иван Ильич, прапорщик.
Thus was the event which darkened her whole life marked by (half a line of small type.	Так было отмечено это, затмившее всю ее жизнь, событие, - строчка петита.
Dasha felt as if those tiny letters, arid lines, columns and headings, had all turned to blood.	Даша почувствовала, как эти мелкие буквы, сухие строчечки, столбцы, заголовки наливаются кровью.
It was a moment of indescribable horror-the printed sheet seemed to have become that which was written on it- a foul-smelling, bloodstained mess, from which there seemed to arise a stifling stench, and a confused roar of voices.	Это была минута неописуемого ужаса, - газетный лист превращался в то, о чем там было написано, -в зловонное и кровавое месиво. Оттуда дышало смрадом, ревело беззвучными голосами.
Dasha was seized by a fit of shivering.	Дашу трясло ознобом.

Even her despair was dissolved in this animal horror and loathing.	Даже ее отчаяние тонуло в этом животном ужасе и омерзении.
She lay down on the sofa and covered herself with her coat.	Она легла на диван и прикрылась шубкой.
Nikolai Ivanovich came home to dinner, sat down at Dasha's feet and stroked them in silence.	К обеду пришел Николай Иванович, сел в ногах у Даши и молча гладил ее ноги.
"Just wait, Dasha," said Nikolai Ivanovich. "Just wait. He's missing-he's probably been taken prisoner. I know hundreds of such cases."	- Ты подожди, главное - подожди, Данюша, -говорил Николай Иванович. - Он пропал без вести, - очевидно, в плену... Я знаю тысячу подобных примеров.
In the night she had a dream: in a narrow, empty room, its windows covered with dust and cobwebs, a man in a soldier's tunic was sitting on the side of an iron cot.	Ночью ей приснилось: в пустой узкой комнате, с окном, затянутым паутиной и пылью, на железной койке сидит человек в солдатской рубашке.
His haggard face was distorted with pain.	Серое лицо его обезображено болью.
He was picking at his bald head with both hands, shelling it as if it were an egg, and putting what was under the skin into his mouth.	Обеими руками он ковыряет свой лысый череп, лупит его, как яйцо, и то, что под кожурой, берет и ест, запихивает в рот пальцами.
Dasha screamed so violently in the night that Nikolai Ivanovich appeared at her bedside, a blanket thrown round his shoulders, and for a long time could not get her to tell him what the matter was.	Даша так закричала среди ночи, что Николай Иванович, в накинутом на плечо одеяле, очутился около ее постели и долго не мог добиться, что случилось.
Then he measured out a few drops of valerian into a wineglass, gave some to Dasha, and took some himself.	Потом накапал в рюмочку валерьянки, дал выпить Даше и выпил сам.
Dasha, sitting up in bed, was beating her breast with bunched-up fingertips, and repeating softly and desperately:	Даша, сидя в постели, ударяла себя в грудь сложенными щепоткой пальцами и говорила тихо и отчаянно:
"I can't go on living-d'you understand?	- Понимаешь, не могу жить больше.
Do you understand, Nikolai, I can't, and I don't want to!"	Ты понимаешь, Николай, не могу, не хочу.
It was very hard to go on living after what had happened, -and to go on living as Dasha had lived up till now, was impossible.	Жить после того, что случилось, было очень трудно, а жить так, как Даша жила до этого, -нельзя.
The war had only had to touch Dasha with its iron finger, for all tears and all deaths to become her affair.	Война только коснулась железным пальцем Даши, и теперь все смерти и все слезы были также и ее делом.
And when the first days of acute despair had passed, she began to do the only thing she was capable of doing -she took a short course in hospital nursing, and went to work in a hospital.	И когда прошли первые дни острого отчаяния, Даша стала делать то единственное, что могла и умела: прошла ускоренный курс сестер милосердия и работала в лазарете.
At first it was very hard.	Вначале было очень трудно.
The wounded arrived from the front with dressings which had not been changed for days. Such an intolerable stench arose from the bandages that the nurses turned faint.	С фронта прибывали раненые, по многу дней не менявшие перевязок; от марлевых бинтов шел такой запах, что сестрам становилось дурно.

During operations Dasha had to hold blackened legs and arms, from which fell clots of dried blood and pus, and she grew to know how strong men clench their teeth, and how their limbs tremble helplessly with pain.	Во время операций Даше приходилось держать почерневшие ноги и руки, с которых кусками отваливалось налипшее на ранах, и она узнала, как сильные люди скрипят зубами и тело у них трепещет беспомощно.
There was so much of this suffering that sufficient pity for it could not have been found in the world's whole store of mercy.	Этих страданий было столько, что не хватило бы во всем свете милосердия пожалеть о них.
Dasha began to feel that she was now eternally bound up with this mutilated, blood-soaked life, and that there was no other.	Даше стало казаться, что она теперь навсегда связана с этой обезображенной и окровавленной жизнью и другой жизни нет.
The green lamp shade shone in the staff room, while on the other side of the wall someone muttered in delirium; bottles rattled on a shell when a car clattered by in the street.	Ночью в дежурной комнате горит зеленый абажур лампочки, за стеной кто-то бормочет в бреду, от проехавшего автомобиля зазвенели склянки на полочке.
The dreary routine had become an integral part of real life.	Это уныние и есть частица истинной жизни.
Seated during the night watch at the table in the staff room, Dasha would go over the past in her mind, and ever more clearly she saw it as a dream.	Сидя в ночные часы у стола в дежурной комнате, Даша припоминала прошлое, и оно все яснее казалось ей как сон.
She had jived on heights from which the earth was not visible. She had lived as all around her had lived, self-centred and supercilious.	Жила на высотах, откуда не было видно земли; жила, как и все там жили, влюбленная в себя, высокомерная.
And she had had to fall from these clouds into the blood, and the dirt, into this hospital, with its smell of diseased bodies where people groaned heavily, raved and muttered in their sleep.	И вот пришлось упасть с этих облаков в кровь, в грязь, в этот лазарет, - где пахнет больным телом, где тяжело стонут во сне, бредят, бормочут.
There was this Tatar soldier dying, and in ten minutes she would have to go and give him a morphium injection.	Сейчас вот умирает татарин-солдат, и через десять минут нужно идти впрыскивать ему морфий.
Today's meeting with Elizaveta Kievna had upset Dasha.	Сегодняшняя встреча с Елизаветой Киевной разволновала Дашу.
It had been a hard day, the wounded had been brought from Galicia in the most appalling state-here a hand had had to be amputated, there an arm, and two men were raving in their last delirium.	День был трудный, из Г алиции привезли раненых в таком виде, что одному пришлось отнимать кисть руки, другому - руку по плечо, двое предсмертно бредили.
Dasha was tired after the day's work, but she could not get Elizaveta Kievna, with her red hands, man's coat, piteous smile and gentle eyes, out of her head.	Даша устала за день, и все же из памяти не выходила Елизавета Киевна, с красными руками, в мужском пальто, с жалкой улыбкой и кроткими глазами.
In the evening, as she was sitting and resting, Dasha looked at the great lamp shade and thought how she wished she were capable of weeping at a street corner, and saying to a stranger: "I simply worshipped Ivan Ilyich."	Вечером, присев отдохнуть, Даша глядела на зеленый абажур и думала, что вот бы уметь так плакать на перекрестке, говорить постороннему человеку - "страшно, страшно любила Ивана Ильича...".

Dasha seated herself in a big armchair, fidgeted a little, tucked her feet beneath her, and opened a book-'a report on the three months' activities of the Municipal Union. Here were columns of figures and all sorts of utterly meaningless words, but no consolation.	Даша усаживалась в большом кресле то боком, то поджав ноги, раскрыла было книгу - отчет за три месяца "деятельности Городского союза", -столбцы цифр и совершенно непонятных слов, -но в книжке не нашла утешения.
She glanced at her watch, sighed, and went to the ward.	Взглянула на часы, вздохнула, пошла в палату.
In the stuffy room, the wounded were sleeping.	Раненые спали, воздух был тяжелый.
High up, just beneath the oak-beamed ceiling, a dim lamp burned in the circular iron chandelier.	Высоко под дубовым потолком, в железном кругу люстры, горела несветлая лампочка.
The young Tatar soldier whose arm had been amputated was delirious, his shaven head tossing on the pillow.	Молодой татарин-солдат, с отрезанной рукой, бредил, мотаясь бритой головой на подушке.
Dasha picked up an ice bag from the floor, laid it on his burning forehead, and tucked up his blanket.	Даша подняла с пола пузырь со льдом, положила ему на пылающий лоб и подоткнула одеяло.
After making the rounds of the beds, she seated herself on a stool, her hands folded in her lap.	Потом обошла все койки и присела на табуретке, сложив руки на коленях.
"My heart is untrained, that's what it is," she told herself. "It only knew how to love what was exquisite and beautiful.	"Сердце не наученное, вот что, - подумала она, -любило бы только изящное и красивое.
It was never trained to pity, to love what is unlovable."	А жалеть, любить нелюбимое - не учено".
"Sleepy, Nurse?" said a gentle voice. Dasha turned her head.	- Что, ко сну морит, сестрица? - услышала она ласковый голос и обернулась.
The bearded Semyon was looking at her from his bed.	С койки глядел на нее Семен - бородатый.
"Why aren't you asleep?" she asked.	Даша спросила: -Ты что не спишь?
"I slept in the daytime."	- Днем наспался.
"Does your arm hurt?"	- Рука болит?
"Not now.... Nurse!"	- Затихла... Сестрица!
"What?"	-Что?
"What a wee face yours is-you must be sleepy.	- Личико у тебя махонькое, - ко сну морит?
Why don't you go and have a nap?	Пошла бы вздремнула!
I'll keep watch-I'll call you if necessary."	Я посмотрю, - если нужно, позову.
"I'm not a bit sleepy."	- Нет, спать я не хочу.
"Have you got anyone at the front?"	- Свои-то у тебя есть на войне?
"My sweetheart."	- Жених.
"Never mind-God will take care of him."	- Ну, бог сохранит.
"He's among the missing."	- Пропал без вести.
"Dear, dear!" Semyon's beard wagged as he sighed. "My younger brother was missing, and then we got a letter from him-he was a prisoner.	- Ай, ай, - Семен замотал бородой, вздыхая. - У меня брательник без вести пропал, а потом письмо от него пришло, - в плену.

And is your sweetheart a good man?"	И человек хороший твой-то?
"A very good man!"	- Очень, очень хороший человек.
"Perhaps I've heard of him.	- Может, я слыхал про него.
What's his name?"	Как зовут-то?
"Ivan Ilyich Telegin."	- Иван Ильич Телегин.
"I've heard of him.	- Слыхал.
Wait a bit!	Постой, постой.
I have!	Слыхал.
People said he was taken prisoner. What regiment?"	Он в плену, сказывали... Какого полка?
"The Kazan."	- Казанского.
"That's the man!	- Ну, самый он.
He was taken prisoner.	В плену.
He's alive!	Жив.
Such a nice man!	Ах, хороший человек!
Never mind, Nurse, have patience!	Ничего, сестрица, потерпи.
The snow will melt, the war will come to an end, there'll be peace.	Снега тронутся - войне конец, - замиримся.
You'll bear him eons yet, believe me!"	Сынов еще ему народишь, ты мне поверь.
The tears rose in Dasha's throat as she listened. She knew that -Semyon had made it all up, that he did not know Ivan Ilyich, but she felt grateful to him.	Даша слушала, и слезы подступали к горлу, -знала, что Семен все выдумывает, Ивана Ильича не знает, и была благодарна ему.
"Poor little thing!" said Semyon softly.	Семен сказал тихо: - Ах ты, милая...
In the staff room once more, her cheek against the back of the armchair, Dasha felt as if she, a stranger, had been lovingly accepted, as if a voice had said: "Be one of us!"	Снова сидя в дежурной комнате, лицом к спинке кресла, Даша почувствовала, словно ее, чужую, приняли с любовью, - живи с нами.
And now she felt that she was capable of pitying all those sick and sleeping men.	И ей казалось, что она жалеет сейчас всех больных и спящих.
And then, pitying, thinking, she suddenly visualized with shattering clarity Ivan Ilyich, too, lying somewhere on a narrow cot, just like these men, sleeping, breathing....	И, жалея и думая, она вдруг представила с потрясающей ясностью, как Иван Ильич тоже где-то на узкой койке, так же как и эти, - спит, дышит...
She began pacing up and down the room.	Даша начала ходить по комнате.
Suddenly the telephone rang.	Вдруг затрещал телефон.
Dasha started violently, so harsh and jarring was the sound in the drowsy stillness.	Даша сильно вздрогнула - так резок в этой сонной тишине и груб был звонок.
Probably another train arrived with wounded.	Должно быть, опять привезли раненых с ночным поездом.

She said "hullo" into the receiver, and a woman's voice, tender and excited, spoke in her ear.	- Я слушаю, - сказала она, и в трубку поспешно проговорил нежный женский взволнованный голос:
"May I speak to Darya Dmitrevna Bulavina?"	- Пожалуйста, попросите к телефону Дарью Дмитриевну Булавину.
"It's me!" replied Dasha, and her heart began to beat violently. "Who's speaking?	- Это я, - ответила Даша, и сердце ее страшно забилось. - Кто это?..
Katya?	Катя?..
Katyusha?	Катюша!..
Is it you?	Ты?..
Oh, darling!"	Милая!..
* XIX *	19
"So here we are together again, girls," said Nikolai Ivanovich, tugging his suede jacket over his stomach, and taking Ekaterina Dmitrevna by the chin to imprint a hearty kiss on her cheek. "Good morning, ducky-how did you sleep?" Passing Dasha's seat, he kissed her hair. "Dasha and I are inseparable now, Katyusha. She's *a brick-a real worker!"	- Ну, вот, девочки, мы и опять все вместе, -говорил Николай Иванович, одергивая на животе замшевый френч, взял Екатерину Дмитриевну за подбородок и сочно поцеловал в щеку. - С добрым утром, душенька, как спала? - Проходя за стулом Даши, поцеловал ее в волосы. - Нас с ней, Катюша, теперь водой не разольешь, молодец девушка - работница.
He seated himself at the table, on which was a clean cloth, reached for an egg in a china eggcup, and sliced off the top with a knife.	Он сел за стол, покрытый свежей скатертью, пододвинул фарфоровую рюмочку с яйцом и ножом стал срезать ему верхушку.
"Fancy, Katyusha-I've got to like eggs done the English way, with mustard and butter. Try it-it's awfully nice.	- Представь, Катюша, я полюбил яйца по-английски - с горчицей и маслом, необыкновенно вкусно, советую тебе попробовать.
The Germans only get one egg per head every two weeks.	А вот у немцев-то выдают по одному яйцу на человека два раза в месяц.
What d'you think of that?"	Как это тебе понравится?
He opened his great mouth in a laugh.	Он открыл большой рот и засмеялся.
"This egg will be Germany's undoing.	- Вот этим самым яйцом ухлопаем Германию всмятку.
They say the children are being born there with one layer of skin short.	У них, говорят, уже дети без кожи начинают родиться.
Bismarck told them, the fools, that they must keep peace with Russia.	Бисмарк им, дуракам, говорил, что с Россией нужно жить в мире.
They didn't heed him, they were contemptuous of us, and now-they get an egg a fortnight!"	Не послушали, пренебрегли нами, - теперь пожалуйте-с - два яйца в месяц.
"It's terrible that children should be born without a skin," said Ekaterina Dmitrevna, lowering her eyes. "It's terrible wherever they're born-here or in Germany."	- Это ужасно, - сказала Екатерина Дмитриевна, опуская глаза, - когда дети рождаются без кожи, -это все равно ужасно, у кого рождаются - у нас или у немцев.
"Excuse me, Katya, but you're talking nonsense!"	- Прости, Катюша, ты несешь чепуху.

"All I know is that it's not worth living if it's to be killing, killing every day."	- Я только знаю, - когда ежедневно убивают, убивают, это так ужасно, что не хочется жить.
"What's to be done, my dear? We've got to learn by personal experience . What it means to belong to a state.	- Что же поделаешь, моя милая, приходится на собственной шкуре начать понимать, что такое государство.
Up to now we only read in the works of Ilovaisky and other historians how certain peasants fought for their land in the battles of Kulikovo, Borodino, and so on. We used to look at the map and say: 'What a vast country Russia is!'	Мы только читали у разных Иловайских, как какие-то там мужики воевали землю на разных Куликовых и Бородинских полях... Мы думали -ах, какая Россия большая! - взглянешь на карту.
And now we have to bestir ourselves to give such and such a percentage of lives for the preservation of all that territory painted green on the map straight across Europe and Asia.	А вот теперь потрудитесь дать определенный процент жизней для сохранения целости того самого, что на карте выкрашено зеленым через всю Европу и Азию.
And we don't like it.	Невесело.
Of course, if you say our state mechanism is bad, I shan't contradict you.	Вот если ты говоришь, что государственный механизм у нас плох, - тут я могу согласиться.
Now, before going to die for the State, I ask: 'And you, who are sending me to my death, are you yourselves the embodiment of state wisdom?	Теперь, когда я иду умирать за государство, я прежде всего спрашиваю, - а вы, те, кто посылаете меня на смерть, вы - во всеоружии государственной мудрости?
Can I shed my blood for my country with complete confidence?'	Могу я спокойно пролить свою кровь за отечество?
Yes, Katyusha, the government, out of sheer habit, still look askance at social organizations, but it has long been obvious that they can't do without us.	Да, Катюша, правительство еще продолжает по старой привычке коситься на общественные организации, но уже ясно, что без нас ему теперь не обойтись.
Let them try!	Дудки-с!
Give us an inch, and we'll take an ell!	А мы сначала за пальчик, потом и за руку схватимся.
I'm very optimistic about it all." Nikolai Ivanovich, rose, took a matchbox from the mantelpiece, lit a cigarette, still standing, and dropped the burnt match into his egg shell. "Blood will not have been shed in vain.	Я очень оптимистически настроен. - Николай Иванович поднялся, взял с камина спички, стоя закурил и бросил догоревшую спичку в скорлупу от яйца. - Кровь не будет пролита даром.
The war will end in our sort of people-the social workers-taking the helm of State.	Война кончится тем, что у государственного руля встанет наш брат, общественный деятель.
The war will do what the	То, чего не могли сделать
'Land and Freedom' group, the revolutionaries and the Marxists were unable to do.	"Земля и воля", революционеры и марксисты, -сделает война.
Goodbye, girls!" He tugged at his jacket and went out; from behind he was like a stout woman disguised as a man.	Прощайте, девочки. - Он одернул френч и вышел, со спины похожий на переодетую полную женщину.
Ekaterina Dmitrevna sighed and sat down at the window with her knitting.	Екатерина Дмитриевна вздохнула и села у окна с вязаньем.

Dasha perched herself on the arm of the chair and put one of her arms round her sister's shoulder.	Даша присела к ней на подлокотник кресла и обняла сестру за плечи.
They were both wearing high-necked black dresses, now, and they were very like one another as they sat quiet and silent side by side.	Обе они были в черных закрытых платьях и теперь, сидя молча и тихо, очень походили друг на друга.
The snow was steadily falling, and the cold bright light was reflected on the walls of the room.	За окном медленно падал снежок, и снежный, ясный свет лежал на стенах комнаты.
Dasha put her cheek against Katya's hair, which smelt faintly of unfamiliar perfume.	Даша прижалась щекой к Катиным волосам, чуть-чуть пахнущим незнакомыми духами.
"Katya, what have you been doing all this time?	- Катюша, как ты жила это время?
You never tell me anything."	Ты ничего не рассказываешь.
"What is there to tell you, Puss?	- О чем же, котик, рассказывать?
I wrote to you."	Я тебе писала.
"Still, Katya, I don't understand. You're lovely, you're fascinating, you're sweet.	- Я все-таки, Катюша, не понимаю, - ты красивая, прелестная, добрая.
I've never seen anyone like you.	Таких, как ты, я больше не знаю.
Yet you're never happy.	Но почему ты несчастлива?
Your eyes are always sad."	Всегда у тебя грустные глаза.
"I have an unhappy heart, I suppose."	- Сердце, должно быть, несчастливое.
"No, but seriously...."	- Нет, я серьезно спрашиваю.
"It's what puzzles me all the time, child.	-Я об этом, девочка, сама думаю все время.
It looks as if one can only be properly unhappy when one has everything.	Должно быть, когда у человека есть все, - тогда он по-настоящему и несчастлив.
I have a good (husband, a beloved sister, freedom.... And I live as if in a mirage and go about like a ghost. I remember when I was in Paris I used to think: 'If only I could live in some remote little town, and tend poultry and vegetables, and go to meet my sweetheart at sundown by the river! ...' Oh, Dasha, my life is over!"	У меня - хороший муж, любимая сестра, свобода... А живу, как в мираже, и сама - как призрак... Помню, в Париже думала, - вот бы жить мне где-нибудь сейчас в захолустном городишке, ходить за птицей, за огородом, по вечерам бегать к милому другу за речку... Нет, Даша, моя жизнь кончена.
"Don't talk nonsense, Katya!"	- Катюша, не говори глупостей...
"You know," said Katya, looking at her sister from eyes which seemed to have turned dark and blank, "I can see that day so clearly ... the striped mattress, the slipping sheet, the basin full of bile.... And there I lie, dead, yellow-skinned, with grey hair...."	- Знаешь, - Катя потемневшими, пустыми глазами взглянула на сестру, - этот день я чувствую... Иногда ясно вижу полосатый тюфяк, сползшую простыню, таз с желчью... Я лежу мертвая, желтая, седая...
Putting down her knitting, Katya looked out of the window at the snowflakes falling in the calm stillness.	Опустив шерстяное вязанье, Екатерина Дмитриевна глядела на падающие в безветренной тишине снежинки.
Far away, beneath the pointed roof of a turret in the Kremlin straddled over by a golden eagle, the crows circled like a cloud of black leaves.	Вдалеке под островерхой кремлевской башней, под раскоряченным золотым орлом, кружились галки, как облако черных листьев.

"I remember getting up very early "one morning, Dasha.	- Я помню, Дашенька, я встала рано, рано утром.
I could see the whole of Paris from the balcony, wrapped in a sort of blue haze, with [columns of smoke, white, grey, blue, rising everywhere.	С балкона был виден Париж, весь в голубоватой дымке, и повсюду поднимались белые, серые, синие дымки.
It had rained in the night, and there was a delicious cool smell, leafy and spicy.	Ночью был дождик, - пахло свежестью, зеленью, ванилью.
In the streets were children with books, and women with baskets, and the provision shops were just opening.	По улице шли дети с книжками, женщины с корзинками, открывались съестные лавки.
It all looked so (solid and eternal.	Казалось - это прочно и вечно.
I wanted to go down there, to mix with the crowds, to meet a man with kind eyes and put my hand on his breast.	Мне захотелось сойти туда, вниз, смешаться с толпой, встретить какого-то человека с добрыми глазами, положить ему руки на грудь.
But when I went down in to the big boulevards, the whole town was beginning to go mad.	А когда я спустилась на Большие бульвары, - весь город был уже сумасшедший.
Newspaper boys were rushing about, everywhere people were standing around in excited groups.	Бегали газетчики, повсюду - взволнованные кучи людей.
The papers were full of the fear of death, and of hate.	Во всех газетах - страх смерти и ненависть.
The war had begun.	Началась война.
And ever since I have heard nothing but the word death, death.... What else is there to look forward to?"	С этого дня только и слышу - смерть, смерть... На что же еще надеяться?..
After a moment's silence, Dasha said:	Помолчав, Даша спросила:
"Katyusha!" ...	- Катюша...
"What is it, my pet?" ..:	- Что, родненькая?
"What about you and Nikolai?"	- Как ты с Николаем?
' It's hard to say. We seem to have made it up.	- Не знаю, кажется - мы простили друг друга.
Look - three days have gone by and he's ever so sweet to me.	Смотри, уж вот три дня прошло, - он со мной очень нежен.
This is no time for dwelling on old hurts.	Какие там женские счеты.
One may suffer, go mad-who cares about that now?	Страдай, сойди с ума, - кому сейчас это нужно?
One buzzes like a gnat, and can hardly hear oneself.	Так, пищишь, как комар, и себя-то едва слышно.
I envy old women. Everything's simple for them-they have only to prepare themselves for death."	Завидую старухам - у них все просто: скоро смерть, к ней и готовься.
Dasha fidgeted on the arm of the chair, sighed deeply once or twice, and took her arm away from Katya's shoulders.	Даша поворочалась на подлокотнике кресла, вздохнула несколько раз глубоко и сняла руку с Катиных плеч.
"Dashenka," said Katya gently, "Nikolai Ivanovich tells me you're engaged.	Екатерина Дмитриевна сказала нежно: - Дашенька, Николай Иванович мне сказал, что ты невеста.
Is it true?	Правда это?

Poor darling!" She took Dasha's hand, kissed it, placed it on her breast, and fell to stroking it. "I'm sure Ivan Ilyich is alive," she continued.	Бедненькая. - Она взяла Дашину руку, поцеловала и, положив на грудь, стала гладить. - Я верю, что Иван Ильич жив.
"If you really love him there's nothing else in the world you need."	Если ты его очень любишь, - тебе больше ничего, ничего на свете не нужно.
The sisters again fell silent, looking through the window at the falling snow.	Сестры опять замолчали, глядя на падающий за окном снег.
A platoon of cadets, each with a change of linen and a bunch of twigs beneath his armpit, was moving down the street between the piled snow, the soles of their boots slipping over the frozen surface. They were being marched to the bathhouse.	По улице, среди сугробов, скользя сапогами, прошел взвод юнкеров с вениками и чистым бельем под мышками. Юнкеров гнали в баню.
As they passed the window they sang in chorus, each line ending with a triumphant whistling:	Проходя, они запели одной глоткой, с присвистом:
Rise, ye hawks, and soar like eagles, Cease to sorrow, cease to mourn....	Взвейтесь, соколы, орлами, □ □ Полно горе горевать...
A day or two later Dasha began going to the hospital again.	Пропустив несколько дней, Даша снова начала ходить в лазарет.
Katya remained alone in the flat, where everything was strange to her: the two dull landscapes on the wall, depicting a haystack, and a pool of melting snow between naked birch trees; photographs of unknown individuals over the drawing-room sofa; and a sheaf of dusty feather grass in one corner.	Екатерина Дмитриевна оставалась одна в квартире, где все было чужое: два скучных пейзажа на стене - стог сена и талая вода между голыми березами; над диваном в гостиной -незнакомые фотографии; в углу - сноп пыльного ковыля.
Ekaterina Dmitrevna tried going to the theatre, where veteran performers acted Ostrovsky, or to exhibitions, to museums, where everything seemed to her pale, faded, languishing, and she herself a shade wandering through a deserted world.	Екатерина Дмитриевна пробовала ездить в театр, где старые актрисы играли Островского, на выставки картин, в музеи, - все это казалось ей бледным, выцветшим, полуживым и сама она себе - тенью, бродящей по давно всеми оставленной жизни.
She spent hour's seated at the window, next to the hot-water pipes, looking out on snowy tranquil Moscow, where melancholy bells sounded in the soft air, through the falling snow, ringing to a memorial service, or to the funeral of someone brought back from the front.	Целыми часами Екатерина Дмитриевна просиживала у окна, у теплой батареи отопления, глядела на снежную тихую Москву, где в мягком воздухе, сквозь опускающийся снег, раздавался печальный колокольный звон, - служили панихиду либо хоронили привезенного с фронта.
The book would drop -from her hands. What was there to read about-to dream about?	Книга валилась из рук, - о чем читать? о чем мечтать?
How futile all former dreams and thoughts now seemed!	Мечты и прежние думы, - как это все теперь ничтожно!
The passage of time was marked by the morning and evening newspapers.	Время шло от утренней газеты до вечерней.
It was obvious to Katya that everyone around her lived only in the future, in some imaginary days of victory and peace. Anything which confirmed these expectations was received with exaggerated rejoicings, while setbacks caused general dejection.	Екатерина Дмитриевна видела, как все окружающие ее люди жили только будущим, какими-то воображаемыми днями победы и мира, - все, что укрепляло эти ожидания, переживалось с повышенной радостью, от неудач все мрачнели, вешали головы.

People pounced like maniacs upon rumours, snatches of talk, the most improbable scraps of news, and blazed with excitement over phrases in the newspapers.	Люди, как маньяки, жадно ловили слухи, отрывки фраз, невероятные сообщения и воспламенялись от газетной строчки.
At last Katya came to a decision within herself, and asked her husband to get her work of some sort.	Екатерина Дмитриевна решилась наконец и поговорила с мужем, прося пристроить ее на какое-нибудь дело.
Early in March she began working in the hospital where Dasha worked.	В начале марта она начала работать в том же лазарете, где служила и Даша.
At first the dirt and suffering repelled her just as they (had repelled Dasha.	В первое время у нее, так же как у Даши, было отвращение к грязи и страданию.
But she took herself in hand and gradually became-interested in the work.	Но она преодолела себя и понемногу втянулась в работу.
This self-mastery was in itself a joy.	Это преодоление было радостно.
For the first time she felt in touch with life around her.	Впервые она почувствовала близость жизни вокруг себя.
She grew to love the hard, dirty work, and to pity those for whom she worked.	Она полюбила грязную и трудную работу и жалела тех, для кого работала.
Once she said to Dasha:	Однажды она сказала Даше:
"Who started the idea that we ought to have a special, refined life?	- Почему это выдумано было, что мы должны жить какой-то необыкновенной, утонченной жизнью?
You and I are just women, after all. What we need is an ordinary husband, a houseful of children, and the simple life."	В сущности, мы с тобой такие же бабы, - нам бы мужа попроще, да детей побольше, да к травке поближе... * * *
In Passion Week Katya took the hospital paskha to be blessed, and broke her fast with Dasha in the hospital.	На страстной сестры говели у Николы на Курьих Ножках, что на Ржевском. Екатерина Дмитриевна возила святить лазаретские пасхи и разговлялась вместе с Дашей в лазарете.
Nikolai Ivanovich had an extraordinary session to attend that night, and called for the sisters after two in the morning, in a car.	У Николая Ивановича в эту ночь было экстренное заседание, и он заехал за сестрами в третьем часу ночи на автомобиле.
Katya said that neither she nor Dasha was sleepy, and asked him to take them for a drive.	Екатерина Дмитриевна сказала, что они с Дашей спать не хотят, а просят повезти их кататься.
It was a ridiculous idea, of course, but they gave the chauffeur a glass of brandy and drove out to the Khodinskoye Field.	Это было нелепо, но шоферу дали стакан коньяку и поехали на Ходынское поле...
There was a slight frost-just enough to make the cheeks tingle.	Было чуть-чуть морозно, - холодило щеки.
The sky was cloudless, with a few bright stars twinkling here and there.	Небо - безоблачно, в редких, ясных звездах.
The thin ice crackled beneath the wheels.	Под колесами хрустел ледок.
Katya and Dasha, both wearing white shawls and grey coats, pressed close against one another on the deep seat.	Катя и Даша, обе в белых платочках, в серых шубках, тесно прижались друг к другу в глубоком сиденье автомобиля.

Nikolai Ivanovich, who sat next to the chauffeur, kept looking back from one to the other, struck by the similarity of their black eyebrows and great eyes.	Николай Иванович, сидевший с шофером, оглядывался на них, - обе были темнобровые, большеглазые.
"Honestly, I don't know Which of you is my wife," he said softly.	- Ей-богу, не знаю, - какая из вас моя жена, -сказал он тихо.
One of them replied:	И кто-то из них ответил:
"You'll never guess," and both laughed.	- Не угадаешь, - и обе засмеялись.
Over the vast, dim field the sky was just turning green at the horizon, and the black outlines of Silver Woods began to appear in the distance.	Над огромным смутным полем начинало чуть у краев зеленеть небо, и вдалеке проступали черные очертания Серебряного бора.
"I wish I could fall in love, Katyusha," said Dasha softly. Katya pressed her arm gently.	Даша сказала тихо: - Катюша, любить очень хочется. - Екатерина Дмитриевна слабо сжала ейруку.
Over the woods, in the moist, green dawn, shone a great star, shimmering like a beating pulse.	Над лесом, в зеленоватой влаге рассвета, сияла большая звезда, переливаясь, точно дыша.
"I quite forgot to tell you, Katya," said Nikolai Ivanovich, turning right round in the seat, "Chumakov, our representative, has just come, and he says the position in Galicia seems to be extremely critical.	- Я и забыл сказать, Катюша, - проговорил Николай Иванович, поворачиваясь на сиденье всем телом, - только что приехал наш уполномоченный Чумаков, рассказывает, что в Г алиции, оказывается, положение очень серьезное.
The Germans are pouring out such hurricanes of gunfire on us, that whole regiments are being wiped out at a time.	Немцы лупят нас таким ураганным огнем, что под гребенку уничтожают целые полки.
And we, forsooth, are short of shells! It's a disgrace!"	А у нас снарядов, изволите ли видеть, не хватает... Черт знает что такое!..
Katya, for all reply, raised her eyes to the stars.	Катя не ответила, только подняла глаза к звездам.
Dasha pressed her cheek against her sister's shoulder.	Даша прижалась щекой к ее плечу.
Nikolai Ivanovich indulged in another outburst of execration, and told the chauffeur to turn home.	Николай Иванович чертыхнулся еще раз и велел шоферу поворачивать домой.
On the third day of Easter Katya felt unwell. She was unable to go to the hospital, and was obliged to take to her bed.	На третий день праздника Екатерина Дмитриевна почувствовала себя плохо, не пошла на дежурство и слегла.
It appeared she had pneumonia, caused, no doubt, by getting in a draught.	У нее оказалось воспаление легких, - должно быть, простудилась на сквозняках.
*XX *	20
"We're in such a mess-it's awful to think of it!"	- Такие у нас дела - сказать страшно.
"You've been mugging over the fire long enough, go to bed!"	- Будет тебе на огонь пучиться, ложись спать.
"Such a mess... Russia's going to the dogs, fellows!"	- Такие дела... Эх, братцы мои, пропадет Россия!
Beside the mud wall of a shed with a high pointed thatch, three soldiers sat in front of the smouldering remains of a campfire.	У глиняной стены сарая, крытого высокой, как омет, соломенной крышей, у тлеющего костра сидело трое солдат.

One of them had hung his leg wrappings to dry on pegs stuck in the ground, and was watching to see that they did not catch fire; another was putting a patch on his trousers, conscientiously plying his needle; while the third, pock-marked, hook-nosed, with a sparse black beard was seated cross-legged on the ground, his hands deep in the pockets of his army coat, staring into the embers with wild, hollow eyes.	Один развесил на колышках сушить портянки, поглядывал, чтобы не задымились; другой подшивал заплату на штаны, осторожно тянул нить; третий, сидя на земле, подобрав ноги и засунув руки глубоко в карманы шинели, рябой и носатый, с черной редкой бородкой, глядел на огонь запавшими, сумасшедшими глазами.
"There's treachery all round, that's what it is," he said quietly. "No sooner do we gain the slightest advantage, than the order comes to retreat.	- Все продано, вот какие дела, - говорил он негромко. - Чуть наши перевес начинают брать, -сейчас приказ - отойти.
All we do is to hang the Jews from the lower branches, while treachery is safely nested at the top."	Только и знаем, что жидов на сучках вешать, а измена, гляди, на самом верху гнездится.
"I'm sick to death of this war-but they'll never print that in the papers," said the soldier drying his leg wrappings, and he cautiously put a dry twig on the embers. "First we attack, then we retreat, attack again- damn it all!-and back to where we started from, in the same order.	- Так надоела мне эта война, ни в одной газете не опишут, - сказал солдат, сушивший портянки, и осторожно положил хворостинку на угли. -Пошли наступать, отступили, опять наступление, ах, пропасти на них нет! - и тем же порядком опять возвращаемся на свое место.
And all for nothing!" He spat into the flame.	Безрезультатно! - выговорил он и сплюнул в огонь.
"Lieutenant Zhadov comes up to me the other day," grinned the soldier who was mending his trousers, never lifting his head from his work.	- Давеча ко мне подходит поручик Жадов, - с усмешкой, не поднимая головы, проговорил солдат, штопавший штаны, - ну, хорошо.
"I suppose he's bored to hell.	Со скуки, что ли, черти ему покоя не дают.
So he starts nagging at me.	Начинает придираться.
Why is there a hole in my pants?	Отчего дыра на портках?
And why do I hold myself the way I do?	Да - как стоишь?
I say nothing.	Я молчу.
And our conversation ends in his giving me a punch in the jaw."	И кончился наш разговор очень просто, - хлысть меня в зубы.
To this-the soldier drying his leg wrappings replied:	Солдат, сушивший портянки, ответил:
"No rifles, nothing to shoot with!	- Ружьев нет, стрелять нечем.
In our battery we only have seven shells for each gun.	На нашей батарее снарядов - семь штук на орудие.
They, have nothing else to do but knock our teeth out!"	Одно остается - по зубам чесать.
The man mending his trousers looked up in surprise and shook his head in shocked sympathy.	Штопавший штаны с удивлением взглянул на него, покачал головой, - ну, ну!
The dark one with the wild eyes said:	Черный, страшноглазый солдат сказал:
"They're calling up everybody. Now they're taking men of forty-three.	- Весь народ подняли, берут теперь до сорока трех лет.
The whole world could be conquered with such numbers.	С такой бы силой свет можно пройти.
And don't we do our bit?	Разве мы отказываемся?

You do your job, we'll do ours!"	Только уж и ты свое исполняй, - мы свое исполним.
The man mending his trousers nodded.	Штопавший штаны кивнул:
"That's right!"	- Правильно...
"I saw a field near Warsaw," continued the dark man. "There were five or six thousand Siberian riflemen lying on it.	- Видел я поле под Варшавой, - говорил черный, -лежат на нем тысяч пять али шесть сибирских стрелков.
All dead, like so many sheaves of corn lying there.	Все побитые лежат, как снопы.
Why?	Зачем?
What for?	Отчего?
I'll tell you why.... They decide this and that at the military council, and immediately after a general goes out and secretly sends a telegram to Berlin -secretly.	А вот отчего... На военном совете стали решать, что, мол, так и так, и сейчас же один генерал выходит оттудова и тайком - телеграмму в Берлин.
See?	Понял?
Two Siberian corps are marched straight from the station, straight to that field, to be cut down by machine guns.	Два сибирских корпуса прямым маршем с вокзала - прямо на это поле - и попадают под пулеметы.
And you complain of a sock in the jaw!	Что ты мне говоришь - в зубы дали.
Why, when I didn't yoke the horse properly, my father used to hit me in the face, and quite right, too. You've got to be taught, and learn the fear of God.	Отец мой, бывало, не так хомут засупонишь, -подойдет и бьет меня по лицу, и правильно, -учись, страх знай.
But why should all those Siberian riflemen be led like sheep to the slaughter?	А за что сибирских стрелков, как баранов, положили?
I tell you, fellows, Russia is ruined, we have been betrayed.	Я вам говорю, ребята, пропала Россия, продали нас.
And it was one of our own peasants who betrayed us, a countryman of mine, from the village of Pokrovskoye, a tramp.	И продал нас наш же мужик, односельчанин мой, села Покровского, бродяга.
I won't even name him. He's an ignorant fellow, but he's smooth-faced, and he's up to all sorts of tricks; he stopped working, began stealing horses, got mixed up with Raskolniki, took to women and drink.... And now he's in Petersburg, as good as the tsar himself, with ministers and generals dancing attendance on him.	Имени-то его и говорить не хочу... Неграмотный он, озорник, сладкомордый, отбился от работы, стал лошадей красть, по скитам шататься, привык к бабам, к водке сладкой... А теперь в Петербурге за царя сидит, министры, генералы кругом его так и крутятся.
We are being slaughtered, we lay ourselves down by the thousand in the damp earth, and Petersburg is blazing with electricity.	Нас бьют, тысячами в сырую землю ложимся, а у них в Петербурге электричество так и пышет.
Drinking, guzzling-all of them oozing fat."	Пьют, едят, от жира лопаются.
Suddenly he broke off.	Он вдруг замолчал.
It was still and damp, the horses champed in the shed, one of them kicked the wall with a hollow thud.	Было тихо и сыро, в сарае похрустывали лошади, одна глухо ударила в стену.

A night bird swooped towards the fire from the roof, and disappeared with a plaintive cry.	Из-за крыши на огонь скользнула ночная птица и пропала, жалобно крикнув.
And at the same moment, from far away, came a deafening roar, ever nearer and nearer, as if some wild beast were rushing forward at incredible speed, rending the darkness with its muzzle, and something prodded the earth, and beyond the shed an explosion thundered out, making the ground shake.	И в это время вдалеке, в небе, возник рев, надрывающий, приближающийся, точно с неимоверной быстротой летел зверь, разрывая рылом темноту, и ткнулся где-то, и вдалеке за сараем рванул разрыв, затрепетала земля.
The horses stamped, their halters jingling.	Забились лошади, звеня недоуздками.
The soldier who had been mending his trousers said nervously:	Солдат, зашивавший штаны, проговорил опасливо:
"There she goes!"	- Вот это так двинуло!
"There's a gun for you!"	- Ну и пушка!
"Just you wait!"	- Подожди!
All three raised their heads.	Все трое подняли головы.
Another sound mounted for the space of about two minutes into the starless sky, and from somewhere quite near, on their side of the shed, thundered a second explosion, the pointed tops of the firs sprang out in relief, and once more the ground shook.	В беззвездном небе вырастал второй звук, длился, казалось, минуты две, и где-то совсем близко, за сараем, по эту сторону сарая, громыхнул второй разрыв, выступили конусы елей, и опять затрепетала земля.
Immediately after, could be heard the passage of a third shell.	И сейчас же стал слышен полет третьего снаряда.
It came with a maddening, gulping sound, so intolerable that the hearers' hearts seemed to stop.	Звук его был захлебывающийся, притягивающий... Слушать было так нестерпимо, что останавливалось сердце.
The dark soldier rose and started backing.	Черный солдат поднялся с земли и начал пятиться.
Something swooped down, like dark lightning, and a column, black and fiery, flew upwards with a rending clatter.	И сверху дунуло, - скользнула точно черная молния, и с рваным грохотом взвился черно-огненный столб.
When the column sank there was a deep hole where the fire and the three men had been.	Когда столб опустился, - от места, где был костер и люди, осталась глубокая воронка.
Over the twisted wall of the shed the straw thatch was a mass of yellow smoke.	Над развороченной стеной сарая загорелась и повалила желтым дымом соломенная крыша.
A horse with a long mane galloped snorting through the flames, making a swerving rush for the pine trees silhouetted against the sky.	Из пламени, храпя, вылетела гривастая лошадь и шарахнулась к выступавшим из темноты соснам.
And now, beyond the indented edge of the plain, lightning winked, guns roared, rockets flew up trailing snake-like tails, their flames, slowly falling, lighting up the damp, dark earth.	А уж за зубчатым краем равнины мигали зарницы, рычали орудия, поднимались длинными червями ракеты, и огни их, медленно падая, озаряли темную сырую землю.
Shells punctured the sky, wailing and roaring.	Небо буравили, рыча и ревя, снаряды.
* XXI *	21

That same evening, not far from the shed, in an officers' dugout, the officers of a company of the Usolsk Regiment were holding a party to celebrate the news received by Captain Tetkin of the birth of a son.	Этим же вечером, неподалеку от сарая, в офицерском убежище, по случаю получения капитаном Тетькиным сообщения о рождении сына, офицерами одной из рот Усольского полка был устроен "бомбаус".
Deep down below the earth, eight officers, a doctor, and three nurses from the field hospital, were seated at a table in a low cellar protected by three layers of flooring overhead, and lit by tallow candles stuck in glasses.	Глубоко под землей, под тройным накатом, в низком погребе, освещенном пучками вставленных в стаканы стеариновых свечей, сидели у стола восемь офицеров, доктор и три сестры милосердия из летучего лазарета.
They had all had a great deal to drink.	Выпито было сильно.
The proud father, Captain Tetkin, was asleep with his head on a plate of scraps, one grubby fist pendant over his bald head.	Счастливый отец, капитан Тетькин, спал, уткнувшись в тарелку с объедками, грязная кисть руки его висела над лысым черепом.
Thanks to the closeness, the liquor consumed, and the soft light of the candles, the nurses, in grey dresses and head kerchiefs, seemed quite pretty.	От духоты, от спирта, от мягкого света свечей сестры казались очень хорошенькими; они были в серых платьях и в серых косынках.
One, who was called Mushka, and had a black curl over each temple, laughed incessantly, displaying her white throat, at which the men on either side of her, and the two sitting opposite, stared fixedly.	Одну звали Мушка, на висках ее были закручены два черных локона; не переставая, она смеялась, показывая беленькое горло, в которое впивались тяжелыми взглядами два ее соседа и двое сидящих напротив.
Another, Marya Ivanovna, plump and red-faced, could sing gipsy ballads to a marvel.	Другая, Марья Ивановна, полная, с румянцем до бровей, необыкновенно пела цыганские романсы.
Her hearers banged on the table in their frenzy, exclaiming again and again:	Слушатели, вне себя, стучали по столу, повторяя:
"Damn it!	"Эх, черт!
Those were the days!"	Вот была жизнь!"
The third nurse was Elizaveta Kievna.	Третьей у стола сидела Елизавета Киевна.
She saw the flames of the candles as quivering points of light, multiplied indefinitely, and through the haze of smoke the faces around the table were white patches, while one of them-that of her neighbour, Lieutenant Zhadov-seemed to have something that was at once terrifying and attractive about it.	В глазах у нее дробились, лучились огоньки свечей, лица белели сквозь дым, а одно лицо соседа, поручика Жадова, казалось страшным и прекрасным.
He was broad-shouldered, fair, clean-shaven, with pale, luminous eyes.	Он был широкоплечий, русый, бритый, с прозрачными глазами.
He sat bolt upright, his belt drawn in smartly; he had been drinking heavily, but showed it only by an increasing pallor.	Сидел он прямо, туго перетянутый ремнем, пил много и только бледнел.
When the black-haired Mushka dissolved into giggles, when Marya Ivanovna picked up her guitar, mopped her face with a crumpled handkerchief, and began singing in a deep voice:	Когда рассыпалась смешком черноволосая Мушка, когда Марья Ивановна брала гитару, скомканным платочком вытирала лицо и запевала грудным басом:
"I was born in the steppe of Moldavia," Zhadov gave a slow smile from the corner of his straight-cut lips, and poured himself out another glass of spirits.	"Я в степях Молдавии родилась", - Жадов медленно улыбался углом прямого рта и подливал себе спирту.

Elizaveta Kievna peered into his smooth, unlined face.	Елизавета Киевна глядела близко ему в чистое, без морщин, лицо.
He entertained her with conventional gossip, telling her, among other things, that there was a certain Captain Martinov in their regiment who enjoyed the reputation of a fatalist, and when he had been drinking brandy he would cross the barbed wire, get within range of enemy fire, and abuse the Germans in four languages. But a few days ago he had paid for his vaingloriousness with an abdominal wound.	Он занимал ее приличным и незначительным разговором, рассказал, между прочим, что у них в полку есть штабс-капитан Мартынов, про которого ходит слава, будто он фаталист; действительно, когда он выпьет коньяку, то выходит ночью за проволоку, приближается к неприятельским окопам и ругает немцев на четырех языках; на днях он поплатился за свое честолюбие раной в живот.
Sighing, Elizaveta Kievna said that Captain Martinov must be a hero.	Елизавета Киевна, вздохнув, сказала, что, значит, штабс-капитан Мартынов - герой.
Zhadov grinned:	Жадов усмехнулся:
"Excuse me-there are ambitious people, and there are fools, but there are no heroes."	- Извиняюсь, есть честолюбцы и есть дураки, но героев нет.
"And when you go to the attack-isn't that heroism?"	- Но когда вы идете в атаку, - разве это не геройство?
"To begin with people don't go to the attack-they're sent to the attack, and they go because they're cowards.	- Во-первых, в атаку не ходят, а заставляют идти, и те, кто идут, - трусы.
There are, of course, people who risk their lives without any compulsion, but these are men with an inherent desire to kill." Zhadov drummed on the table with the points of his tough nails. " Such people, if you like, have reached the height of mental development, according to modern standards."	Конечно, есть люди, рискующие своей жизнью без принуждения, но это те, у кого - органическая жажда убивать. - Жадов постучал жесткими ногтями по столу. - Если хотите, - то это люди, стоящие на высшей ступени современного сознания.
Rising lightly to his feet, he reached out for a big box of fruit jellies from the far corner of the table, and offered it to Elizaveta Kievna.	Он, легко приподнявшись, взял с дальнего края стола большую коробку с мармеладом и предложил Елизавете Киевне.
"No, thank you, I don't want any," she said, conscious that her heart was beating violently, and her body was going limp. "And what about you, yourself? Tell me."	- Нет, нет, не хочу, - сказала она и чувствовала, как стучит сердце, слабеет тело. - Ну, скажите, а вы?
Zhadov wrinkled his forehead, his face breaking into unexpected lines which made it look quite old.	Жадов наморщил кожу на лбу, лицо его покрылось мелкими неожиданными морщинами, стало старое.
"About myself?" he echoed harshly. "Yesterday I shot a Jew behind the shed.	- Что - а вы? - повторил он резко. - Вчера я застрелил жида за сараем.
Would you like to know if that's a pleasant experience?	Хотите знать - приятно это или нет?
What rot!"	Какая чепуха!
He clamped a cigarette between his sharp teeth and struck a match; but though the spatulate fingers which held it were steady, the cigarette did not get into the flame, could not get lighted.	Он стиснул острыми зубами папиросу и чиркнул спичку, и плоские пальцы, державшие ее, были тверды, но папироса так и не попала в огонек, не закурилась.