Сестры - русский и английский параллельные тексты

Alexei Tolstoy	Алексей Толстой
The Sisters	Сестры
"O! russian land!"	О, Русская земля!..
The Lay of the Host of Igor	Слово о полку Игореве
*I *	1
A stranger of a thoughtful turn of mind, newly arrived in Petersburg from the leafy side streets of some suburban resort, would have experienced complex sensations of mental excitement and spiritual oppression.	Огоронний наблюдатель из какого-нибудь заросшего липами захолустного переулка, попадая в Петербург, испытывал в минуты внимания сложное чувство умственного возбуждения и душевной придавленности.
Wandering along the straight, misty streets, past bleak unlighted houses, each with a drowsing porter at the gate; resting his gaze on the full, sombre expanse of the Neva, on the bluish lines of bridges, lit up some time before dark, and flanked by grim cheerless palaces with pillared facades; looking up at the Peter-Paul cathedral, so un-Russian in its dizzying height, and down at the shabby boats, their prows constantly plunging into the dark water, and the innumerable barges laden with damp logs, ranged along the granite quays; peering into the faces of the passers-by, faces pale and careworn, with eyes as sombre as the city itself-the stranger, would, if well-disposed, have merely huddled deeper into his coat-collar, or, if disaffected, have told himself that it wouldn't be a bad idea to deliver a crashing blow, and shatter all this petrified magic into smithereens.	Бродя по прямым и туманным улицам, мимо мрачных домов с темными окнами, с дремлющими дворниками у ворот, глядя подолгу на многоводный и хмурый простор Невы, на голубоватые линии мостов с зажженными еще до темноты фонарями, с колоннадами неуютных и нерадостных дворцов, с нерусской, пронзительной высотой Петропавловского собора, с бедными лодочками, ныряющими в темной воде, с бесчисленными барками сырых дров вдоль гранитных набережных, заглядывая в лица прохожих - озабоченные и бледные, с глазами, как городская муть, - видя и внимая всему этому, сторонний наблюдатель - благонамеренный -прятал голову поглубже в воротник, а неблагонамеренный начинал думать, что хорошо бы ударить со всей силой, разбить вдребезги это застывшее очарование.
As far back as the time of Peter the Great, a sexton from the Church of the Trinity, not far from the Trinity Bridge, where it stands to this day, was alarmed, while descending the belfry steps in the dusk, by the apparition of a haggard wench with uncovered head, and rushed to a tavern, where he shouted out:	Еще во времена Петра Первого дьячок из Троицкой церкви, что и сейчас стоит близ Троицкого моста, спускаясь с колокольни, впотьмах, увидел кикимору - худую бабу и простоволосую, - сильно испугался и затем кричал в кабаке:
"Petersburg is doomed!", for which he was seized, questioned under torture in the Secret Chancellery, and ruthlessly knouted.	"Петербургу, мол, быть пусту", - за что был схвачен, пытан в Тайной канцелярии и бит кнутом нещадно.
The persistent rumours that there was something uncanny about Petersburg may have dated from this time.	Так с тех пор, должно быть, и повелось думать, что с Петербургом нечисто.
Some there were who claimed to have seen with their own eyes the devil driving along the streets of Vasilyevsky Island in a droshky.	То видели очевидцы, как по улице Васильевского острова ехал на извозчике черт.
Others had seen the bronze emperor leap from his granite pedestal at midnight, and gallop over the paving stones in a storm at high tide.	То в полночь, в бурю и высокую воду, сорвался с гранитной скалы и скакал по камням медный император.

And a corpse-that of an official-was said to have pressed its face against the window of a privy councillor's carriage.	То к проезжему в карете тайному советнику липнул к стеклу и приставал мертвец - мертвый чиновник.
Many such tales were current in the town.	Много таких россказней ходило по городу.
And quite recently the poet Alexei Alexeyevich Bessonov, crossing a humpbacked bridge on his way to the Islands in a swift, rubber-tired droshky, and gazing through tears at a star visible through a rift in the clouds, told himself that the droshky, and the string of lamps on the bridge and the whole of sleeping Petersburg behind him, were but a dream, a chimera, a figment of his brain, sodden with drink, love-making and boredom.	И совсем еще недавно поэт Алексей Алексеевич Бессонов, проезжая ночью на лихаче, по дороге на острова, горбатый мостик, увидал сквозь разорванные облака в бездне неба звезду и, глядя на нее сквозь слезы, подумал, что лихач, и нити фонарей, и весь за спиной его спящий Петербург -лишь мечта, бред, возникший в его голове, отуманенной вином, любовью и скукой.
Two centuries passed like a dream: Petersburg, perched on the edge of the world, amidst swamps and wastelands, dreamed of infinite glory, boundless power. Palace coups d'etat, regicides, triumphal entries, and bloody executions, flitted by like hallucinations. Weak-minded women enjoyed an almost divine authority; the fate of nations was decided on tumbled love couches; strapping youths with earth-stained hands appeared upon the scene, and boldly ascended the steps of the throne, to share power, couch, and Byzantine luxury.	Как сон, прошли два столетия: Петербург, стоящий на краю земли, в болотах и пусторослях, грезил безграничной славой и властью; бредовыми видениями мелькали дворцовые перевороты, убийства императоров, триумфы и кровавые казни; слабые женщины принимали полубожественную власть; из горячих и смятых постелей решались судьбы народов; приходили ражие парни, с могучим сложением и черными от земли руками, и смело поднимались к трону, чтобы разделить власть, ложе и византийскую роскошь.
Horrified eyes were turned from neighbouring countries upon these frenzied exhibitions of fantasy.	С ужасом оглядывались соседи на эти бешеные взрывы фантазии.
The Russians themselves regarded the delirium of the capital with fear and dejection.	С унынием и страхом внимали русские люди бреду столицы.
The country was being drained of its lifeblood to feed the insatiable spectres haunting Petersburg.	Страна питала и никогда не могла досыта напитать кровью своею петербургские призраки.
Petersburg led a nocturnal existence-wild, frigid, sated.	Петербург жил бурливо-холодной, пресыщенной, полуночной жизнью.
Phosphorescent summer nights, crazy and voluptuous; sleepless winter nights; card tables and the clink of gold; music, couples revolving past lighted windows; dashing three-horse sleighs, gypsies, duels at dawn; troops parading in the icy wind to the piercing wailings of fifes, beneath the formidable Byzantine eye of the tsar.	Фосфорические летние ночи, сумасшедшие и сладострастные, и бессонные ночи зимой, зеленые столы и шорох золота, музыка, крутящиеся пары за окнами, бешеные тройки, цыгане, дуэли на рассвете, в свисте ледяного ветра и пронзительном завывании флейт - парад войскам перед наводящим ужас взглядом византийских глаз императора.
Such was the life of the town.	Так жил город.
Huge enterprises had sprung up with incredible rapidity during the last ten years, and princely fortunes seemed to have materialized from the air.	В последнее десятилетие с невероятной быстротой создавались грандиозные предприятия.

From glass and cement were erected banks, music halls and skating rinks, as well as luxurious restaurants whose patrons were stunned by music, dazzled by gleaming mirrors, and the spectacle of half-naked women, and befuddled with champagne.	Возникали, как из воздуха, миллионные состояния. Из хрусталя и цемента строились банки, мюзик-холлы, скетинги, великолепные кабаки, где люди оглушались музыкой, отражением зеркал, полуобнаженными женщинами, светом, шампанским.
Gambling clubs, houses of assignation, theatres, cinemas, and entertainment parks were hastily opened.	Спешно открывались игорные клубы, дома свиданий, театры, кинематографы, лунные парки.
Engineers and financiers worked on plans for the building of a new capital of unprecedented luxury on an island not far from Petersburg which had never yet been inhabited or built on.	Инженеры и капиталисты работали над проектом постройки новой, не виданной еще роскоши столицы, неподалеку от Петербурга, на необитаемом острове.
There was an outbreak of suicides in the town.	В городе была эпидемия самоубийств.
The law courts were thronged with hysterical women, greedily imbibing the gory details of sensational trials.	Залы суда наполнялись толпами истерических женщин, жадно внимающих кровавым и возбуждающим процессам.
Everything was to be obtained for money-luxury and women.	Все было доступно - роскошь и женщины.
Depravity was everywhere, it spread to the Court like a plague. *	Разврат проникал всюду, им был, как заразой, поражен дворец.
And in the palace itself an illiterate peasant, wild-eyed and powerfully built, made his way to the very throne of the emperor-there, derisive, cynical, to bring infamy upon Russia.	И во дворец, до императорского трона, дошел и, глумясь и издеваясь, стал шельмовать над Россией неграмотный мужик с сумасшедшими глазами и могучей мужской силой.
Like all great cities, Petersburg led a tense, preoccupied life of its own.	Петербург, как всякий город, жил единой жизнью, напряженной и озабоченной.
This life was ruled by its central force, which never really merged with what might be called the spirit of the town. The central force aimed at the establishment of order, quiet and decency, and the spirit of the town aimed at the destruction of the central force.	Центральная сила руководила этим движением, но она не была слита с тем, что можно было назвать духом города: центральная сила стремилась создать порядок, спокойствие и целесообразность, дух города стремился разрушить эту силу.
The spirit of destruction pervaded everything; its mortal poison permeated the vast financial speculations of the celebrated Sashka Sakelman, the sullen rancour of the steel-plant worker, the disjointed aspirations of the fashionable poetess sitting up till five in the morning in the theatrical basement of	Дух разрушения был во всем, пропитывал смертельным ядом и грандиозные биржевые махинации знаменитого Сашки Сакельмана, и мрачную злобу рабочего на сталелитейном заводе, и вывихнутые мечты модной поэтессы, сидящей в пятом часу утра в артистическом подвале
"The Red Sleigh Bells." Even those whose duty it was to combat destruction unconsciously did everything to increase its scope and intensity.	"Красные бубенцы", - и даже те, кому нужно было бороться с этим разрушением, сами того не понимая, делали все, чтобы усилить его и обострить.
These were the days when love, and all sane and kindly emotions were regarded as commonplace and old-fashioned, when people felt not love, but desire, their vitiated appetites craving for something pungent to burn up their vitals.	То было время, когда любовь, чувства добрые и здоровые считались пошлостью и пережитком; никто не любил, но все жаждали и, как отравленные, припадали ко всему острому, раздирающему внутренности.

Girls concealed their innocence, married couples, their faithfulness.	Девушки скрывали свою невинность, супруги -верность.
Destructiveness was considered a sign of good taste, neurasthenia, a sign of refinement.	Разрушение считалось хорошим вкусом, неврастения - признаком утонченности.
Fashionable writers, who seemed to have sprung from nowhere in a single season, preached these doctrines.	Этому учили модные писатели, возникавшие в один сезон из небытия.
People invented vices and perversions for themselves-anything rather than be considered a bore.	Люди выдумывали себе пороки и извращения, лишь бы не прослыть пресными.
Such was Petersburg in 1914.	Таков был Петербург в 1914 году.
Worn out by sleepless nights, drowning its melancholy in drink and gold, stifling it with loveless love, and the piercing, impotently sensuous strains of the tango-that dance of death-it lived as if in anxious expectation of some fatal, fearful day.	Замученный бессонными ночами, оглушающий тоску свою вином, золотом, безлюбой любовью, надрывающими и бессильно-чувственными звуками танго - предсмертного гимна, - он жил словно в ожидании рокового и страшного дня.
And signs were not lacking that this day was approaching-the new and strange oozed from every chink.	И тому были предвозвестники - новое и непонятное лезло изо всех щелей.
* и *	2
"... What do we want with memories?	- ...Мы ничего не хотим помнить.
We say: That'll do! Turn your backside on the past!'	Мы говорим: довольно, повернитесь к прошлому задом!
Who's that behind me?	Кто там у меня за спиной?
The Venus de Milo?	Венера Милосская?
Well-is she good to eat?	А что - ее можно кушать?
Will she make my hair grow?	Или она способствует ращению волос?
I don't see what good that marble carcase is supposed to do me!	Я не понимаю, для чего мне нужна эта каменная туша?
Art, you say?	Но искусство, искусство, брр!
You still like titillating yourself with that idea?	Вам все еще нравится щекотать себя этим понятием?
Look around you, in front, on the ground!	Глядите по сторонам, вперед, под ноги.
You're wearing American shoes.	У вас на ногах американские башмаки!
Three cheers for American shoes!	Да здравствуют американские башмаки!
A red automobile, rubber tires, a gallon of petrol, and seventy miles an hour-that's art!	Вот искусство: красный автомобиль, гуттаперчевая шина, пуд бензину и сто верст в час.
It makes one long to devour space.	Это возбуждает меня пожирать пространство.
And here's art for you: a 40-foot poster, depicting a smart young man, in a top hat shining like the sun.	Вот искусство: афиша в шестнадцать аршин, и на ней некий шикарный молодой человек в сияющем, как солнце, цилиндре.
It's the tailor who's the artist, the genius of today.	Это - портной, художник, гений сегодняшнего дня!

I want to devour life itself, and you offer me soothing syrup for impotents...."	Я хочу пожирать жизнь, а вы меня потчуете сахарной водицей для страдающих половым бессилием...
Laughter and applause rang out from the end of the narrow hall, beyond the seats, where the students from the courses and the university stood closely packed.	В конце узкого зала, за стульями, где тесно стояла молодежь с курсов и университета, раздался смех и хлопки.
The speaker, Sergei Sergeyevich Sapozhkov, his moist lips curved in a smile, settled the precariously balanced pince-nez on the bridge of his big nose and blithely descended the steps of the great oak rostrum.	Говоривший, Сергей Сергеевич Сапожков, усмехаясь влажным ртом, надвинул на большой нос прыгающее пенсне и бойко сошел по ступенькам большой дубовой кафедры.
On one side of the hall were the members of the "Philosophical Evenings Society," seated behind a long table lit by two five-branched sconces.	Сбоку, за длинным столом, освещенным двумя пятисвечными канделябрами, сидели члены общества "Философские вечера".
Here were the chairman of the Society, professor of divinity Antonovsky, the historian Velyaminov, the lecturer for the evening the philosopher Borsky, and that as tute writer, Sakunin.	Здесь были и председатель общества, профессор богословия Антоновский, и сегодняшний докладчик - историк Вельяминов, и философ Борский, и лукавый писатель Сакунин.
That winter, the "Philosophical Evenings Society" had undergone violent assaults from certain little known but extremely vituperative young people.	Общество "Философские вечера" в эту зиму выдерживало сильный натиск со стороны мало кому известных, но зубастых молодых людей.
These attacked the venerable writers and respected philosophers with such virulence, and uttered sentiments so audacious and alluring, that the old mansion on the Fontanka in which the society was housed was filled to overflowing on Saturdays, when its meetings were thrown open to the public.	Они нападали на маститых писателей и почтенных философов с такой яростью и говорили такие дерзкие и соблазнительные вещи, что старый особняк на Фонтанке, где помещалось общество, по субботам, в дни открытых заседаний, бывал переполнен.
This particular evening was no exception.	Так было и сегодня.
As soon as Sapozhkov, amidst gusts of applause, had disappeared in the crowd, a short man, with a knobby, cropped head, and a youthful, sallow, high-cheeked countenance, ascended the steps of the rostrum.	Когда Сапожков при рассыпавшихся хлопках исчез в толпе, на кафедру поднялся небольшого роста человек с шишковатым стриженым черепом, с молодым скуластым и желтым лицом -Акундин.
This was Akundin, a comparatively new arrival. His popularity was immense, especially among the back benches, but when it was asked who he was, and where he came from, those in the know smiled enigmatically.	Появился он здесь недавно, успех, в особенности в задних рядах зрительного зала, бывал у него огромный, и когда спрашивали: откуда и кто такой? - знающие люди загадочно улыбались.
It was, however, known that Akundin was not his real name, that he had just come from abroad, and that he had reasons of his own for speaking here.	Во всяком случае, фамилия его была не Акундин, приехал он из-за границы и выступал неспроста.
Fingering his sparse beard, Akundin glanced round the hushed hall with a faint smile on his lips before beginning to speak.	Пощипывая редкую бородку, Акундин оглядел затихший зал, усмехнулся тонкой полоской губ и начал говорить.
In the third row, just at the gangway, sat a young girl in a high-necked dress of black cloth, her chin propped on her fist.	В это время в третьем ряду кресел, у среднего прохода, подперев кулачком подбородок, сидела молодая девушка, в суконном черном платье, закрытом до шеи.

Her fine, ash-blond hair was swept behind her ears into a great knot, held in place by a comb.	Ее пепельные тонкие волосы были подняты над ушами, завернуты в большой узел и сколоты гребнем.
Neither moving nor smiling, she scrutinized the group around the baize-covered table, her eyes every now and then resting on the flames of the candles.	Не шевелясь и не улыбаясь, она разглядывала сидящих за зеленым столом, иногда ее глаза подолгу останавливались на огоньках свечей.
When Akundin, banging on the oak reading desk, exclaimed:	Когда Акундин, стукнув по дубовой кафедре, воскликнул:
"World economics will deal the first blow of its mailed fist at the church dome!" the girl sighed, and, removing her fist from beneath her flushed chin, popped a caramel into her mouth.	"Мировая экономика наносит первый удар железного кулака по церковному куполу", -девушка вздохнула не сильно и, приняв кулачок от покрасневшего снизу подбородка, положила в рот карамель.
Akundin continued.	Акундин говорил:
"... and you are still indulging in vague dreams of the Kingdom of Heaven upon Earth.	- ...А вы все еще грезите туманными снами о царствии божием на земле.
But for all your efforts They continue to sleep.	А он, несмотря на все ваши усилия, продолжает спать.
Or do you hope They will wake up, after all, and speak, like Balaam's ass?	Или вы надеетесь, что он все-таки проснется и заговорит, как валаамова ослица?
They'll wake up all right, but it will not be the honeyed voices of your poets or the fumes of your incense that wakes Them-the People can only be waked by factory sirens.	Да, он проснется, но разбудят его не сладкие голоса ваших поэтов, не дым из кадильниц, -народ могут разбудить только фабричные свистки.
They will awake and speak, and their voices will be harsh in your ears.	Он проснется и заговорит, и голос его будет неприятен для слуха.
Or are you still relying upon your marshes and wastelands?	Или вы надеетесь на ваши дебри и болота?
I grant you it may be possible to go on dozing here another fifty years.	Здесь можно подремать еще с полстолетия, верю.
Only don't call your dozing the cult of the Messiah.	Но не называйте это мессианством.
Your dreams belong not to the future, but to the past.	Это не то, что грядет, а то, что уходит.
The Russian muzhik has been invented here, in Petersburg, in this splendid hall.	Здесь, в Петербурге, в этом великолепном зале, выдумали русского мужика.
Hundreds of volumes have been written about him, operas have been composed.	Написали о нем сотни томов и сочинили оперы.
I fear this entertaining occupation may end in bloodshed...."	Боюсь, как бы эта забава не окончилась большой кровью...
Here the chairman interrupted the speaker.	Но здесь председатель остановил говорившего.
Akundin smiled faintly, drew a large handkerchief out of his coat pocket, and mopped his face and head with characteristic gestures.	Акундин слабо улыбнулся, вытащил из пиджака большой платок и вытер привычным движением череп и лицо.
Shouts came from the back of the hall.	В конце зала раздались голоса:
"Let him speak!"	- Пускай говорит!

"It's a shame to muzzle a man!"	- Безобразие закрывать человеку рот!
"It's sheer mockery!"	- Это издевательство!
"Quiet there at the back!"	- Тише вы, там, сзади!
"Quiet yourselves!"	- Сами вы тише!
Akundin continued:	Акундин продолжал:
"The Russian muzhik is a peg to hang theories on.	- ...Русский мужик - точка приложения идей.
Quite true.	Да.
But if these theories are not integrally bound up with his age-long aspirations, with the instinctive conception of justice that he shares with the rest of mankind, they will be like the seed which fell upon stony ground.	Но если эти идеи органически не связаны с его вековыми желаниями, с его первобытным понятием о справедливости, понятием всечеловеческим, то идеи падают, как семена на камень.
And until people begin to regard the Russian muzhik as just a human being with an empty stomach and a back galled by toil, until they divest him of the Messianic features which some fine gentleman once upon a time invented for him, two diametrically opposed poles will continue their tragic existence-your splendid theories, conceived in the dimness of the study-and the people themselves, with whom you wish to have nothing whatever to do. No essential criticism of yourselves is here intended.	И до тех пор, покуда не станут рассматривать русского мужика просто как человека с голодным желудком и натертым работою хребтом, покуда не лишат его, наконец, когда-то каким-то барином придуманных мессианских его особенностей, до тех пор будут трагически существовать два полюса: ваши великолепные идеи, рожденные в темноте кабинетов, и народ, о котором вы ничего не хотите знать... Мы здесь даже и не критикуем вас по существу.
It would be irrational to waste time investigating such a conglomeration of-er-human fantasy.	Было бы странно терять время на пересмотр этой феноменальной груды - человеческой фантазии.
No!	Нет.
Our advice to you is to escape before it is too late.	Мы говорим: спасайтесь, покуда не поздно.
For your ideas and your treasures will be ruthlessly cast upon the dust heap of history."	Ибо ваши идеи и ваши сокровища будут без сожаления выброшены в мусорный ящик истории...
The girl in the black cloth dress was in no mood to trouble her head about what was said from oak rostrums.	Девушка в черном суконном платье не была расположена вдумываться в то, что говорилось с дубовой кафедры.
It seemed to her that, while of course all these words and arguments were extremely important, and full of significance, the really important thing was something totally different, something these people never mentioned. ...	Ей казалось, что все эти слова и споры, конечно, очень важны и многозначительны, но самое важное было иное, о чем эти люди не говорили...
Just then a newcomer appeared at the baize-covered table.	За зеленым столом в это время появился новый человек.
Seating himself with unhurried movements next to the chairman, he bowed right and left, stroking his fair hair, still wet from the snow, with frost-reddened fingers. Hiding his hands beneath the edge of the table, he sat erect in his close-fitting black frock coat, displaying a lean, opaque-skinned countenance, arched brows, enormous dark-ringed grey eyes, and a mop of hair.	Он не спеша сел рядом с председателем, кивнул направо и налево, провел покрасневшей рукой по русым волосам, мокрым от снега, и, спрятав под стол руки, выпрямился, в очень узком черном сюртуке: худое матовое лицо, брови дугами, под ними, в тенях, - огромные серые глаза, и волосы, падающие шапкой.

Alexei Alexeyevich Bessonov was exactly like his latest portrait in a weekly magazine.	Точно таким Алексей Алексеевич Бессонов был изображен в последнем номере еженедельного журнала.
The girl now had eyes for nothing but this face, with its almost repellent beauty.	Девушка не видела теперь ничего, кроме этого почти отталкивающе-красивого лица.
It was with something like awe that she regarded the strange features which had haunted her dreams during so many stormy Petersburg nights.	Она словно с ужасом внимала этим странным чертам, так часто снившимся ей в ветреные петербургские ночи.
There he was, inclining his ear towards his neighbour, and smiling, and his smile was almost naive; but in the cut of the fine nostrils, in the effeminate brows, in the marked but subtle power of the whole face, were treachery and arrogance, and something else which she could not- define, but which affected her more than all the rest.	Вот он, наклонив ухо к соседу, усмехнулся, и улыбка - простоватая, но в вырезах тонких ноздрей, в слишком женственных бровях, в какой-то особой нежной силе этого лица было вероломство, надменность и еще то, чего она понять не могла, но что волновало ее всего сильнее.
Velyaminov, the lecturer, red-faced and bearded, in gold-rimmed glasses, his great cranium fringed with tufts of fair, greying hair, was now replying to Akundin.	В это время докладчик Вельяминов, красный и бородатый, в золотых очках и с пучками золотисто-седых волос вокруг большого черепа, отвечал Акундину:
"You're as much in the right as an avalanche hurtling down from a mountaintop is right.	- Вы правы так же, как права лавина, когда обрушивается с гор.
We have long been awaiting the onset of a terrible era, and we have foreseen the triumph of your truths.	Мы давно ждем пришествия страшного века, предугадываем торжество вашей правды.
It is you, not we, who will rule the elements.	Вы овладеете стихией, а не мы.
But we know, also, that nothing will remain of the higher justice you hope to attain by means of factory sirens, but a heap of rubble, a chaos, amidst which man, stunned and bewildered, will grope helplessly.	Но мы знаем, высшая справедливость, на завоевание которой вы скликаете фабричными гудками, окажется грудой обломков, хаосом, где будет бродить оглушенный человек.
'I thirst!' will be his cry, for he will find himself without a drop of the divine fluid.	"Жажду" - вот что скажет он, потому что в нем самом не окажется ни капли божественной влаги.
Beware!" Velyaminov, raising a forefinger as long and straight as a pencil, surveyed the rows of listening faces severely through his glasses. "In the paradise of which you dream, for the sake of which you are ready to convert man into a living mechanism, number so-and-so-a human being into a syllogism-in this terrible paradise, lurks the menace of a new revolution. The most terrible of all revolutions-the revolution of the spirit!"	Берегитесь, - Вельяминов поднял длинный, как карандаш, палец и строго через очки посмотрел на ряды слушателей, - в раю, который вам грезится, во имя которого вы хотите превратить человека в живой механизм, в номер такой-то, - человека в номер, - в этом страшном раю грозит новая революция, самая страшная изо всех революций -революция Духа.
Akundin replied coldly from his seat:	Акундин холодно проговорил с места:
"A human being into a syllogism-that's idealism, too!"	- Человека в номер - это тоже идеализм.
Velyaminov flung out his hands, leaning over the rostrum.	Вельяминов развел над столом руками.
The flames of the candles brought out high lights on his bald spot.	Канделябр бросал блики на его лысину.

He began to speak of the sin into which the world would fall, and of the terrible reckoning to come.	Он стал говорить о грехе, куда отпадает мир, и о будущей страшной расплате.
There was coughing in the hall.	В зале покашливали.
In the interval the girl went to the refreshment room, where she stood at the door, frowning and preoccupied.	Во время перерыва девушка пошла в буфетную и стояла у дверей, нахмуренная и независимая.
A few barristers and their wives were drinking tea, talking louder than anyone else in the room.	Несколько присяжных поверенных с женами пили чай и громче, чем все люди, разговаривали.
The famous writer Chernobylin was sitting near the stove eating fish and cranberry sauce, and casting angry drunken glances at people passing him.	У печки знаменитый писатель, Чернобылин, ел рыбу с брусникой и поминутно оглядывался злыми пьяными глазами на проходящих.
Two middle-aged literary ladies, with dingy necks, and enormous bows in their hair, were munching sandwiches at the counter.	Две, средних лет, литературные дамы, с грязными шеями и большими бантами в волосах, жевали бутерброды у буфетного прилавка.
A little apart, not mingling with the laity, a few priests stood about in dignified postures.	В стороне, не смешиваясь со светскими, благообразно стояли батюшки.
Under the hanging candelabra, his hands folded beneath the skirts of his long frock coat, a man stood balancing himself on his heels, his greying locks in picturesque disarray. This was the critic Chirva, waiting for somebody to approach him.	Под люстрой, заложив руки сзади под длинный сюртук, покачивался на каблуках полуседой человек с подчеркнуто растрепанными волосами -Чирва - критик, ждал, когда к нему кто-нибудь подойдет.
Velyaminov appeared, and one of the literary ladies rushed at him and fastened upon his coat sleeve.	Появился Вельяминов; одна из литературных дам бросилась к нему и вцепилась в рукав.
The other suddenly stopped eating, brushed away the crumbs from the front of her dress, bent her head, and opened her eyes wide.	Другая литературная дама вдруг перестала жевать, отряхнула крошки, нагнула голову, расширила глаза.
Bessonov went up to her, bowing affably right and left.	К ней подходил Бессонов, кланяясь направо и налево смиренным наклонением головы.
The girl in the black dress could feel in all her nerves how the literary lady was drawing herself up inside her stays.	Девушка в черном всей своей кожей почувствовала, как подобралась под корсетом литературная дама.
Bessonov said something to her with a lazy smile She flung out her plump hands, laughing and rolling her eyes.	Бессонов говорил ей что-то с ленивой усмешкой. Она всплеснула полными руками и захохотала, подкатывая глаза.
Hitching up one shoulder, the girl went out of the refreshment room.	Девушка дернула плечиком и пошла из буфета.
Somebody called her name.	Ее окликнули.
A dark emaciated youth in a velveteen jacket was pushing his way towards her through the crowd. Nodding joyfully, his nose crinkled with delight, he took her hand.	Сквозь толпу к ней протискивался черноватый истощенный юноша, в бархатной куртке, радостно кивал, от удовольствия морщил нос и взял ее за руку.
He had a moist palm, a moist lock on his forehead, and long, moist black eyes, from which he gazed at her with moist tenderness.	Его ладонь была влажная, и на лбу влажная прядь волос, и влажные длинные черные глаза засматривали с мокрой нежностью.
His name wais Alexander Ivanovich Zhirov.	Его звали Александр Иванович Жиров.

"What are you doing here, Darya Dmitrevna?" he cried.	Он сказал: - Вот? Что вы тут делаете, Дарья Дмитриевна?
"Just what you are," she replied, freeing her hand and thrusting it into her muff, where she dried it on her handkerchief.	- То же, что и вы, - ответила она, освобождая руку, сунула ее в муфту и там вытерла о платок.
He giggled, bestowing a still more tender glance upon her.	Он захихикал, глядя еще нежнее:
"Don't tell me you didn't like Sapozhkov this time!	- Неужели и на этот раз вам не понравился Сапожков?
He spoke like a prophet.	Он говорил сегодня, как пророк.
I know his abrupt manner and peculiar way of expressing himself irritate you.	Вас раздражает его резкость и своеобразная манера выражаться.
But the essence of his thought-isn't it just what we all secretly desire, and dare not put into words?	Но самая сущность его мысли - разве это не то, чего мы все втайне хотим, но сказать боимся?
And he dares.	А он смеет.
Listen to this:	Вот:
We are young!	Каждый молод, молод, молод.
We are famished! We will devour the void!	В животе чертовский голод, □ □ Будем лопать пустоту...
It's all so extraordinary, so new, so daring, Darya Dmitrevna! D'you mean to say you don't feel ft? It's the new life thrusting upwards.	Необыкновенно, ново и смело, Дарья Дмитриевна, разве вы сами не чувствуете, - новое, новое прет!
It's our own, it's new, it's voracious, it's bold!	Наше, новое, жадное, смелое.
Take Akundin, now!	Вот тоже и Акундин.
He's too rationalistic, I admit, but how he drives each nail in!	Он слишком логичен, но как вбивает гвозди!
A few more such winters, and everything will crack, everything will give at the seams! Marvellous!"	Еще две-три таких зимы, - и все затрещит, полезет по швам, - очень хорошо!
He spoke in low tones, smiling with saccharine tenderness.	Он говорил тихим голосом, сладко и нежно улыбаясь.
Dasha could feel how everything inside him was quivering, as if from some intense emotion.	Даша чувствовала, как все в нем дрожит мелкой дрожью, точно от ужасного возбуждения.
Without waiting to hear him out, she nodded and began pushing her way to the cloakroom.	Она не дослушала, кивнула головой и стала протискиваться к вешалке.
The grumpy, bemedalled attendant, his arms burdened with coats and galoshes, took no notice of Dasha's outstretched tag.	Сердитый швейцар с медалями, таская вороха шуб и калош, не обращал внимания на Дашин протянутый номерок.
She had to wait a long time, the draught stealing round her ankles through the continually swaying door opening on the dismantled vestibule, where tall izvozchiks in their damp blue robes stood proffering their services with gay impudence to departing guests.	Ждать пришлось долго, в ноги дуло из пустых с махающими дверями сеней, где стояли рослые, в синих мокрых кафтанах, извозчики и весело и нагло предлагали выходящим:
"My horse is swift, Excellency!"	- Вот на резвой, ваше сясь!

"Going your way, Sir! To Peskee!"	-Вот по пути, на Пески!
The sound of Bessonov's voice came suddenly from behind Dasha. "Attendant-my coat, cap, and stick!" he was saying in cold, distinct tones.	Вдруг за Дашиной спиной голос Бессонова проговорил раздельно и холодно: - Швейцар, шубу, шапку и трость.
Dasha's skin crept.	Даша почувствовала, как легонькие иголочки пошли по спине.
Turning her head swiftly, she looked straight into Bessonov's eyes.	Она быстро повернула голову и прямо взглянула Бессонову в глаза.
He met her glance calmly, as if it were his due, but suddenly his lids quivered, his grey eyes became moist and animated, as if in surrender, and Dasha's heart fluttered.	Он встретил ее взгляд спокойно, как должное, но затем веки его дрогнули, в серых глазах появилась живая влага, они словно подались, и Даша почувствовала, как у нее затрепетало сердце.
"I think we met at your sister's, didn't we?" he said bending towards her.	- Если не ошибаюсь, - проговорил он, наклоняясь к ней, - мы встречались у вашей сестры?
"Yes, we did," replied Dasha brusquely.	Даша сейчас же ответила дерзко: - Да. Встречались.
Snatching her coat from the hands of the attendant, she ran to the main entrance.	Выдернула у швейцара шубу и побежала к парадным дверям.
Out in the street, the chill damp breeze seized her dress, spattering her with grimy raindrops.	На улице мокрый и студеный ветер подхватил ее платье, обдал ржавыми каплями.
She muffled herself up to the eyes in her fur collar.	Даша до глаз закуталась в меховой воротник.
Somebody coming up from behind exclaimed right into her ear:	Кто-то, перегоняя, проговорил ей над ухом:
"My, what peepers!"	- Ай да глазки!
Dasha stepped rapidly over the damp asphalt, in and out of the quivering shafts of electric light.	Даша быстро шла по мокрому асфальту, по зыбким полосам электрического света.
The wailing of violins playing a waltz was wafted through the opening door of a restaurant.	Из распахнувшейся двери ресторана вырвались вопли скрипок - вальс.
And Dasha, not looking round, crooned into the shaggy fur of her muff:	И Даша, не оглядываясь, пропела в косматый мех муфты:
"It's not so simple! It's not so simple!"	- Ну, не так-то легко, не легко, не легко!
* III *	3
Unbuttoning her wet coat in the hall, Dasha said to the maid:	Расстегивая в прихожей мокрую шубу, Даша спросила у горничной:
"I suppose there's nobody at home!"	- Дома никого нет, конечно?
The Grand Mogul-the name given to Lusha, the maid, on account of her face, as broad as an idol's, and thickly powdered-said in her reedy voice, with a glance at herself in the mirror, that Madam, it was true, was out, but that the Master was at home, in his study, and wanted supper in half an hour.	Великий Могол, - так называли горничную Лушу за широкоскулое, как у идола, сильно напудренное лицо, - глядя в зеркало, ответила тонким голосом, что барыни действительно дома нет, а барин дома, в кабинете, и ужинать будет через полчаса.
Going into the drawing room, Dasha seated herself at the grand piano, crossing her knees and encircling one of them in her clasped hands.	Даша прошла в гостиную, села у рояля, положила ногу на ногу и охватила колено.

Since her brother-in-law, Nikolai Ivanovich, was at home, he must have quarrelled with his wife, and would be sulky and querulous.	Зять, Николай Иванович, дома, - значит, поссорился с женой, надутый и будет жаловаться.
It was only eleven, and there was nothing for her to do till she could fall asleep at 3 o'clock.	Сейчас - одиннадцать, и часов до трех, покуда не заснешь, делать нечего.
One might read-but what?	Читать, но что?
Besides, she didn't want to read.	И охоты нет.
And she couldn't just sit and think.	Просто сидеть, думать - себе дороже станет.
Life could be pretty bleak sometimes!	Вот, в самом деле, как жить иногда неуютно.
Dasha sighed, lifted the lid of the piano, and, sitting sideways to the keyboard, began picking out the melody of a piece by Scriabine with one hand.	Даша вздохнула, открыла крышку рояля и, сидя боком, одною рукою начала разбирать Скрябина.
At the awkward age of nineteen, life is bound to be hard, especially if one is a girl, and far from stupid, and if an idiotic puritan-ism makes one unnecessarily hard on those-and there were plenty!-who would have been only too glad to dispel one's virginal tedium.	Трудновато приходится человеку в таком неудобном возрасте, как девятнадцать лет, да еще девушке, да еще очень и очень неглупой, да еще по нелепой какой-то чистоплотности слишком суровой с теми, - а их было немало, - кто выражал охоту развеивать девичью скуку.
Dasha had come from Samara the year before, to study law in Petersburg, while living with her elder sister, Ekaterina Dmitrevna Smokovnikova.	В прошлом году Даша приехала из Самары в Петербург на юридические курсы и поселилась у старшей сестры, Екатерины Дмитриевны Смоковниковой.
Her sister's husband was a lawyer, and a fairly well-known one, and they led an extravagant, exuberant life.	Муж ее был адвокат, довольно известный; жили они шумно и широко.
Dasha was almost five years younger than her sister, and had been still a child when Ekaterina Dmitrevna married. The sisters had seen very little of one another in the intervening years, and a new relationship had sprung up between them-Dasha adoring, Ekaterina Dmitrevna quietly affectionate.	Даша была моложе сестры лет на пять: когда Екатерина Дмитриевна выходила замуж, Даша была еще девочкой; последние годы сестры мало виделись, и теперь между ними начались новые отношения: у Даши влюбленные, у Екатерины Дмитриевны - нежно любовные.
Lost in admiration of her sister's beauty, taste, and social ease, Dasha had begun by copying her slavishly.	Первое время Даша подражала сестре во всем, восхищалась ее красотой, вкусами, уменьем вести себя с людьми.
She was shy with Katya's friends, though her shyness made her cheeky with some of them.	Перед Катиными знакомыми она робела, иным от застенчивости говорила дерзости.
Ekaterina Dmitrevna tried to make her home a model of taste, admitting into it only novelties still undiscovered by the multitude. She never missed an exhibition, and made a point of buying futurist paintings.	Екатерина Дмитриевна старалась, чтобы дом ее был всегда образцом вкуса и новизны, еще не ставшей достоянием улицы; она не пропускала ни одной выставки и покупала футуристические картины.
Of late this had led to violent altercations with her husband, who liked pictures "with an idea behind them," while Ekaterina Dmitrevna, with feminine ardour, preferred suffering in the cause of the new art to the risk of being considered old-fashioned.	В последний год из-за этого у нее происходили бурные разговоры с мужем, потому что Николай Иванович любил живопись идейную, а Екатерина Дмитриевна со всей женской пылкостью решила лучше пострадать за новое искусство, чем прослыть отсталой.

Dasha, too, admired these strange, pictures on the drawing-room walls, while admitting sadly that the angular figures with geometrical countenances, and more hands and feet than strictly necessary, the muted neuralgic colours-all this cast-iron, cynical art-were too great a tax on her limited imagination.	Даша тоже восхищалась этими странными картинами, развешанными в гостиной, хотя с огорчением думала иногда, что квадратные фигуры с геометрическими лицами, с большим, чем нужно, количеством рук и ног, глухие краски, как головная боль, - вся эта чугунная, циническая поэзия слишком высока для ее тупого воображения.
A gay, noisy company assembled every Tuesday at the Smokovnikovs', for supper in the Smokovnikovs' dining room, with the bird's-eye maple suite.	Каждый вторник у Смоковниковых, в столовой из птичьего глаза, собиралось к ужину шумное и веселое общество.
It was composed of garrulous lawyers, highly susceptible to feminine charms, and zealous followers of new literary trends; a few journalists, quite sure that they knew how domestic and foreign policy ought to be conducted; the critic Chirva, with his disordered nervous system, ever concocting yet another literary catastrophe.	Здесь были разговорчивые адвокаты, женолюбивые и внимательно следящие за литературными течениями; два или три журналиста, прекрасно понимающие, как нужно вести внутреннюю и внешнюю политику; нервно-расстроенный критик Чирва, подготовлявший очередную литературную катастрофу.
Sometimes, among the earliest arrivals, there would be a few young poets, who left manuscript copies of poetry in the pockets of their overcoats.	Иногда спозаранку приходили молодые поэты, оставлявшие тетради со стихами в прихожей, в пальто.
A celebrity would arrive just as supper was being served, advancing with unhurried steps to kiss the hand of the hostess, and sinking with dignity into the chair allotted to him.	К началу ужина в гостиной появлялась какая-нибудь знаменитость, шла не спеша приложиться к хозяйке и с достоинством усаживалась в кресло.
In the middle of supper, leather overshoes would drop with a bang in the hall, and a velvety voice would be heard exclaiming:	В средине ужина бывало слышно, как в прихожей с грохотом снимали кожаные калоши и бархатный голос произносил:
"Greetings to you, Grand Mogul!" The next moment, a clean-shaven face with flabby jowls, the face of the traditional stage lover, would be bent over the hostess' chair:	"Приветствую тебя, Великий Могол!" - и затем над стулом хозяйки склонялось бритое, с отвислыми жабрами, лицо любовника-резонера:
"Katyusha! Your paw!"	- Катюша, - лапку!
For Dasha, the central figure at these supper* was her sister.	Главным человеком для Даши во время этих ужинов была сестра.
Furious with anyone who seemed to neglect the good-natured, artless Ekaterina Dmitrevna, she was jealous of those who, on the contrary, seemed too attentive, and would stare angrily at offenders.	Даша негодовала на тех, кто был мало внимателен к милой, доброй и простодушной Екатерине Дмитриевне, к тем же, кто бывал слишком внимателен, ревновала, - глядела на виноватого злыми глазами.
She had gradually begun to find her bearings in this ocean of faces, at first so bewildering.	Понемногу она начала разбираться в этом кружащем непривычную голову множестве лиц.
She soon learned to look down on mere deputy barristers, whose sole marks of distinction were their shaggy cutaways, violet ties, and partings from brow to nape.	Помощников присяжных поверенных она теперь презирала: у них, кроме мохнатых визиток, лиловых галстуков да проборов через всю голову, ничего не было важного за душою.

She detested the stage lover-what right had he to call her sister Katya, and the Grand Mogul, the Grand Mogul? What right had he to shoot a glance at Dasha from his hooded eyes over the rim of a glass of vodka, and declaim:	Любовника-резонера она ненавидела: он не имел права сестру звать Катей, Великого Могола -Великим Моголом, не имел никакого основания, выпивая рюмку водки, щурить отвислые глаза на Дашу и приговаривать:
"I drink to the almond tree in blossom!"	"Пью за цветущий миндаль!"
It made Dasha choke with rage every time he did this.	Каждый раз при этом Даша задыхалась от злости.
Her cheeks really were rosy, there was no getting rid of that accursed almond-blossom tint, which made Dasha feel like a painted wooden doll in this refined company.	Щеки у нее действительно были румяные, и ничем этот проклятый миндальный цвет согнать было нельзя, и Даша чувствовала себя за столом вроде деревянной матрешки.
Dasha did not go back for the summer holidays to her father in dusty, sultry Samara, joyfully consenting to stay at the seaside with her sister, in Sestroretsk.	На лето Даша не поехала к отцу в пыльную и знойную Самару, а с радостью согласилась остаться у сестры на взморье, в Сестрорецке.
Here they met the people they had mixed with in the winter, but still more frequently-boating, bathing, eating ices under the pines, listening to music of an evening, and partaking of noisy "suppers under the stars, on the verandah of the Casino.	Там были те же люди, что и зимой, только все виделись чаще, катались на лодках, купались, ели мороженое в сосновом бору, слушали по вечерам музыку и шумно ужинали на веранде курзала, под звездами.
Ekaterina Dmitrevna had a white embroidered dress made for Dasha, with a broad silk sash tied in a great bow at the back, and a big hat of white gauze with a black ribbon round it, and Nikanor Yurevich Kulichok, her brother-in-law's deputy, suddenly fell in love with the girl, as if his eyes had only just been opened to her charms.	Екатерина Дмитриевна заказала Даше белое вышитое гладью платье, большую шляпу из белого газа с черной лентой и широкий шелковый пояс, чтобы завязывать большим бантом на спине, и в Дашу неожиданно, точно ему вдруг раскрыли глаза, влюбился помощник зятя - Никанор Юрьевич Куличек.
But he belonged to the "despised" class.	Но он был из "презираемых".
Dasha was indignant, and invited him for a walk in the woods, in order, without allowing him to say a word in his defence (all he could do was to mop his brow with the handkerchief squeezed in his fist), to tell him that she wouldn't stand being treated as a "mere female," that she was indignant, that he had a diseased imagination, and that she would complain to her brother-in-law immediately.	Даша возмутилась, позвала его в лес и там, не дав ему сказать в оправдание ни одного слова (он только вытирался платком, скомканным в кулаке), наговорила, что она не позволит смотреть на себя, как на какую-то "самку", что она возмущена, считает его личностью с развращенным воображением и сегодня же пожалуется зятю.
And the same evening she did complain to her brother-in-law.	Зятю она нажаловалась в тот же вечер.
Nikolai Ivanovich heard her out in silence, stroking his well-kept beard and glancing with astonishment at the angry flush on Dasha's cheeks, at the fiercely quivering brim of the "picture hat," at her whole slender, white-robed figure. When she had finished he sat down at the water's edge and laughed till he cried, mopping his eyes with his handkerchief, and exclaiming:	Николай Иванович выслушал ее до конца, поглаживая холеную бороду и с удивлением взглядывая на миндальные от негодования Дашины щеки, на гневно дрожащую большую шляпу, на всю тонкую, беленькую Дашину фигуру, затем сел на песок у воды и начал хохотать, вынул платок, вытирал глаза, приговаривая:
"Go away, Darya, go away-you'll be the death of me!"	- Уйди, Дарья, уйди, умру!
And Dasha, bewildered and upset, had gone away.	Даша ушла, ничего не понимая, смущенная и расстроенная.

Kulichok who had grown thinner and begun to shun society, now dared not even look at her.	Куличек теперь не смел даже глядеть на нее, худел и уединялся.
Dasha's honour was saved.	Дашина честь была спасена.
But this episode had stirred up feelings hitherto locked in virginal slumber.	Но вся эта история неожиданно взволновала в ней девственно дремавшие чувства.
A subtle balance had been upset, as if some other person-stuffy, dreamy, shapeless, disgusting-had taken possession of Dasha from top to toe.	Нарушилось тонкое равновесие, точно во всем Дашином теле, от волос до пяток, зачался какой-то второй человек, душный, мечтательный, бесформенный и противный.
Dasha was aware of this person throughout her being, and suffered as if from the proximity of something unclean. She wished she could brush away the invisible cobweb, and become once more fresh, cool, light.	Даша чувствовала его всей своей кожей и мучилась, как от нечистоты; ей хотелось смыть с себя эту невидимую паутину, вновь стать свежей, прохладной, легкой.
She played tennis by the hour now, bathed twice a day, and got up early, while great drops of dew were still gleaming on the leaves, a mist was hovering over the purple, mirrorlike surface of the sea, damp tables were being set out on the verandah, and the moist, sandy paths were being swept.	Теперь по целым часам она играла в теннис, по два раза на дню купалась, вставала ранним утром, когда на листьях еще горели большие капли росы, от лилового, как зеркало, моря шел пар и на пустой веранде расставляли влажные столы, мели сырые песчаные дорожки.
But as soon as she warmed up in the sunlight, or in her warm, soft bed at night, that other being raised its head, made its furtive way into her heart, and gave it a squeeze with its soft paw.	Но, пригревшись на солнышке или ночью в мягкой постели, второй человек оживал, осторожно пробирался к сердцу и сжимал его мягкой лапкой.
She could not tear it out of herself, and-like the bloodstains on Bluebeard's key-no amount of washing would obliterate it.	Его нельзя было ни отодрать, ни смыть с себя, как кровь с заколдованного ключа Синей Бороды.
All who saw her just now-her sister the first-noticed that Dasha had much improved in looks this summer, and was getting prettier every day.	Все знакомые, а первая - сестра, стали находить, что Даша очень похорошела за это лето и словно хорошеет с каждым днем.
Ekaterina Dmitrevna, going into her sister's room one morning, said:	Однажды Екатерина Дмитриевна, зайдя утром к сестре, сказала:
"What's going to happen next?"	- Что же это с нами дальше-то будет?
"How d'you mean, Katya?"	- А что, Катя?
Dasha was seated in her chemise on the edge of her bed, twisting her hair into a great knot.	Даша в рубашке сидела на постели, закручивала большим узлом волосы.
"You're getting awfully pretty, you know-what are we going to "do about it?"	- Уж очень хорошеешь, - что дальше-то будем делать?
Dasha looked at her sister from great fringed eyes, and turned her head away.	Даша строгими, "мохнатыми" глазами поглядела на сестру и отвернулась.
Her cheek and ear were suffused with colour.	Ее щека и ухо залились румянцем.
"I wish you wouldn't talk like that, Katya-you know I don't like it!"	- Катя, я не хочу, чтобы ты так говорила, мне это неприятно - понимаешь?

Ekaterina Dmitrevna sat down on the bed, and pressed her cheek against Dasha's naked back, laughing and kissing her sister between the shoulder blades.	Екатерина Дмитриевна села на кровать, щекою прижалась к Дашиной голой спине и засмеялась, целуя между лопатками.
"How touchy we are!" she said.	- Какие мы рогатые уродились: ни в ерша, ни в ежа, ни в дикую кошку.
One day there appeared on the tennis court a lean, clean-shaven Englishman, with a jutting chin and childlike eyes, and so faultlessly attired that some of Ekaterina Dmitrevna's young men became quite low-spirited.	Однажды на теннисной площадке появился англичанин - худой, бритый, с выдающимся подбородком и детскими глазами. Одет он был до того безукоризненно, что несколько молодых людей из свиты Екатерины Дмитриевны впали в уныние.
He invited Dasha to play a set with him, and played like a machine.	Даше он предложил партию и играл, как машина.
It seemed to Dasha that throughout the game he never glanced at her, but looked past her all the time.	Даше казалось, что он за все время ни разу на нее не взглянул, - глядел мимо.
She lost, and proposed another set.	Она проиграла и предложила вторую партию.
To give herself more freedom, she rolled up the sleeves of her white blouse.	Чтобы было ловчее, засучила рукава белой блузки.
A lock of hair escaped from beneath her pique cap, and she did not tuck it in.	Из-под пикейной ее шапочки выбилась прядь волос, она ее не поправляла.
Dasha, standing up to the net to beat off the ball with a formidable drive, thought to herself:	Отбивая сильным дрейфом над самой сеткой мяч, Даша думала:
"The deft Russian girl has an elusive grace in all her movements, and the flush on her cheek is extremely attractive...."	"Вот ловкая русская девушка с неуловимой грацией во всех движениях, и румянец ей к лицу".
Again the Englishman won. Invariably correct, he bowed, lit a fragrant cigarette, seated himself not far off, and called for a lemon squash.	Англичанин выиграл и на этот раз, поклонился Даше - был он совсем сухой, - закурил душистую папироску и сел невдалеке, спросив лимонаду.
While playing a third set-'this time with a famous schoolboy player-Dasha shot an oblique glance at the Englishman every now and then. He was sitting at a small table, nursing a silk-clad ankle laid across his knee, his straw hat pushed well back, and gazing out to sea, never once turning his head.	Играя третью партию со знаменитым гимназистом, Даша несколько раз покосилась в сторону англичанина - он сидел за столиком, охватив у щиколотки ногу в шелковом носке, положенную на колено, сдвинув соломенную шляпу на затылок, и, не оборачиваясь, глядел на море.
That night, lying in bed, Dasha recalled all these details. With merciless clarity she saw herself plunging about the court, red-faced, a tuft of hair sticking out from under her cap, and wept from wounded vanity, and from some feeling that she was unable to overcome.	Ночью, лежа в постели, Даша все это припомнила, ясно видела себя, прыгавшую по площадке, красную, с выбившимся клоком волос, и расплакалась от уязвленного самолюбия и еще чего-то, бывшего сильнее ее самой.
From that day she ceased to go to the tennis courts.	С этого дня она перестала ходить на теннис.
Once Ekaterina Dmitrevna said to her:	Однажды Екатерина Дмитриевна ей сказала:
"Dasha, Mr. Bailey asks after you every day-why don't you play any more?"	- Даша, мистер Беильс о тебе справляется каждый день, - почему ты не играешь?
Dasha's jaw dropped in sheer panic.	Даша раскрыла рот - до того вдруг испугалась.

Then she said angrily that she wasn't going to listen to idiotic gossip, that she didn't know any Mr. Bailey, and what's more, she didn't want to, and that it was great cheek of him to think she had stopped playing that idiotic tennis on his account.	Затем с гневом сказала, что не желает слушать "глупых сплетен", что никакого мистера Беильса не знает и знать не хочет, и он вообще ведет себя нагло, если думает, будто она из-за него не играет в "этот дурацкий теннис".
She refused to go to dinner, and went to the woods instead, her pockets full of bread and gooseberries, and there, amidst the warm, resinous fragrance of the pine trees, she told herself, winding her way among the tall red stems, with murmuring summits, that the wretched truth could no longer be concealed-she was in love with the Englishman, and desperately unhappy.	Даша отказалась от обеда, взяла в карман хлеба и крыжовнику и ушла в лес, и в пахнущем горячею смолою сосновом бору, бродя между высоких и красных стволов, шумящих вершинами, решила, что нет больше возможности скрывать жалкую истину: влюблена в англичанина и отчаянно несчастна.
From now on, that "other being," gradually raising its head higher and higher, increased in stature inside Dasha.	Так, понемногу поднимая голову, вырастал в Даше второй человек.
At first its presence was intolerable, like something unclean, painful-sheer annihilation.	Вначале его присутствие было отвратительно, как нечистота, болезненно, как разрушение.
But she soon became accustomed to this complicated sensation, just as women become accustomed, when the summer, with its refreshing breezes and cooling streams, is over, to lacing themselves into corsets, and putting on thick dresses.	Затем Даша привыкла к этому сложному состоянию, как привыкают после лета, свежего ветра, прохладной воды - затягиваться зимою в корсет и суконное платье.
Her self-centred infatuation for the Englishman lasted a fortnight.	Две недели продолжалась ее самолюбивая влюбленность в англичанина.
Dasha hated herself, and was furious with him.	Даша ненавидела себя и негодовала на этого человека.
Every now and then she watched him "from afar, playing tennis with lazy skill, or having supper with Russian sailors, and she told herself despairingly that he was the most attractive creature in the world.	Несколько раз издали видела, как он лениво и ловко играл в теннис, как ужинал с русскими моряками, и в отчаянии думала, что он самый обаятельный человек на свете.
And then a tall, thin girl in white flannels suddenly appeared at his side-she was his fianc?e and an Englishwoman, of course-and they left together.	А потом появилась около него высокая, худая девушка, одетая в белую фланель, - англичанка, его невеста, - и они уехали.
Dasha spent a sleepless night, hating herself with a kind of fierce distaste, and towards morning told herself that this should be the last mistake she would ever make.	Даша не спала целую ночь, возненавидела себя лютым отвращением и под утро решила, что пусть это будет ее последней ошибкой в жизни.
The decision calmed her, and she was astonished to see how quickly and easily everything passed.	На этом она успокоилась, а потом ей стало даже удивительно, как все это скоро и легко прошло.
But everything had not passed.	Но прошло не все.

Dasha felt that this "other being" had now fused its identity with hers, had become dissolved in her own being, and vanished, and that the whole of her had become "different," just as light and fresh as she had been before, but somehow softer, tenderer, more mysterious; her very skin seemed to be more delicate, and she could hardly recognize her own face in the mirror now-especially the eyes. Such eyes! It made your head swim to look into them.	Даша чувствовала теперь, как тот второй человек точно слился с ней, растворился в ней, исчез, и она теперь вся другая - и легкая и свежая, как прежде, - но точно вся стала мягче, нежнее, непонятнее, и словно кожа стала тоньше, и лица своего она не узнавала в зеркале, и особенно другими стали глаза, замечательные глаза, посмотришь в них - голова закружится.
In the middle of August the Smokovnikovs and Dasha returned to Petersburg, to their big apartment on Panteleimonov Street.	В середине августа Смоковниковы вместе с Дашей переехали в Петербург, в свою большую квартиру на Пантелеймоновской.
Once again Tuesday at-homes, picture shows, noisy first nights, notorious trials, the purchasing of paintings, enthusiasm for the past, all-night excursions to the gypsies in the "Samarkand," an out-of-town restaurant.	Снова начались вторники, выставки картин, громкие премьеры в театрах и скандальные процессы на суде, покупки картин, увлечение стариной, поездки на всю ночь в "Самарканд", к цыганам.
Once again the stage lover appeared, minus twenty-three pounds of flesh sloughed off at a spa, and to all these restless pleasures were added vague, deliriously alarming rumours of impending change.	Опять появился любовник-резонер, скинувший на минеральных водах двадцать три фунта весу, и ко всем этим беспокойным удовольствиям прибавились неопределенные, тревожные и радостные слухи о том, что готовится какая-то перемена.
Dasha had no time now for thinking or feeling. In the mornings there were lectures, at four o'clock a walk with her sister, in the evening a theatre, a concert, supper, and people, people... never a moment to oneself.	Даше некогда было теперь ни думать, ни чувствовать помногу: утром - лекции, в четыре -прогулка с сестрой, вечером - театры, концерты, ужины, люди - ни минуты побыть в тишине.
On one of the Tuesdays, after supper, while everyone was sitting over coffee and liqueurs, Alexei Alexeyevich Bessonov entered the drawing room.	В один из вторников, после ужина, когда пили ликеры, в гостиную вошел Алексей Алексеевич Бессонов.
As soon as she caught sight of him in the doorway Ekaterina Dmitrevna blushed crimson.	Увидев его в дверях, Екатерина Дмитриевна залилась яркой краской.
The hum of conversation subsided.	Общий разговор прервался.
Bessonov seated himself on the sofa, and accepted a cup of coffee from the hands of Ekaterina Dmitrevna.	Бессонов сел на диван и принял из рук Екатерины Дмитриевны чашку с кофе.
Two barristers, connoisseurs of literature, approached him, but Bessonov, fixing a long, strange gaze on his hostess, remarked abruptly that there was no such thing as art, that it was all a fake, the old trick of the fakir who makes a monkey climb a rope and disappear into thin air.	К нему подсели знатоки литературы - два присяжных поверенных, но он, глядя на хозяйку длинным, странным взором, неожиданно заговорил о том, что искусства вообще никакого нет, а есть шарлатанство, факирский фокус, когда обезьяна лезет на небо по веревке.
"There's no such thing as poetry.	"Никакой поэзии нет.
Everything has been extinct for ages-people, art, everything.	Все давным-давно умерло, - и люди и искусство.
Russia is mere offal, with a flock of crows hovering over it at a crow's banquet.	А Россия - падаль, и стаи воронов на ней, на вороньем пиру.

And all who write poetry will find themselves in hell one day."	А те, кто пишет стихи, все будут в аду".
He spoke quietly, in muffled tones.	Он говорил негромко, глуховатым голосом.
On his pale, angry face burned two spots of colour.	На злом бледном лице его розовели два пятна.
His soft collar was creased, and his coat was flecked with cigarette ash.	Мягкий воротник был помят, и сюртук засыпан пеплом.
The coffee from the tiny cup in his hand was trickling on to the carpet.	Из чашечки, которую он держал в руке, лился кофе на ковер.
The connoisseurs of literature would have taken up the argument, but Bessonov, not listening to them, followed Ekaterina Dmitrevna with a darkening glance.	Знатоки литературы затеяли было спор, но Бессонов, не слушая их, следил потемневшими глазами за Екатериной Дмитриевной.
Then he rose, and went up to her, and Dasha could hear him say:	Затем поднялся, подошел к ней, и Даша слышала, как он сказал:
"I can't stand company.	- Я плохо переношу общество людей.
Allow me to go away."	Позвольте мне уйти.
Timidly, she asked him to read them something.	Она робко попросила его почитать.
He shook his head, and stood so long taking his leave, with Ekaterina Dmitrevna's hand pressed to his lips, that she felt herself blushing all over.	Он замотал головой и, прощаясь, так долго оставался прижатым к руке Екатерины Дмитриевны, что у нее порозовела спина.
When he had gone, an argument arose.	После его ухода начался спор.
The men unanimously declared that "after all there are limits, and such obvious contempt for society cannot be allowed."	Мужчины единодушно высказывались: "Все-таки есть некоторые границы, и нельзя уж так явно презирать наше общество".
The critic Chirva went from one to another, saying:	Критик Чирва подходил ко всем и повторял:
"He was dead-drunk, gentlemen!"	"Господа, он был пьян в лоск".
The women decided that	Дамы же решили:
"Bessonov, whether drunk, or just in one of his moods, is an exciting person, and we don't care who knows it!"	"Пьян ли был Бессонов или просто в своеобразном настроении, - все равно он волнующий человек, пусть это всем будет известно".
The next day, at dinner, Dasha said that Bessonov was one of those "real" persons in whose emotions, sins, tastes, Ekaterina Dmitrevna's whole circle lived, as in a reflected light.	На следующий день, за обедом, Даша сказала, что Бессонов ей представляется одним из тех "подлинных" людей, чьими переживаниями, грехами, вкусами, как отраженным светом, живет, например, весь кружок Екатерины Дмитриевны.
"I can easily understand a woman losing her head over such a man, Katya!"	"Вот, Катя, я понимаю, от такого человека можно голову потерять".
Nikolai Ivanovich was indignant.	Николай Иванович возмутился:
"You're simply bowled over by his fame, Dasha!"	"Просто тебе, Даша, ударило в нос, что он знаменитость".
Ekaterina Dmitrevna said nothing.	Екатерина Дмитриевна промолчала.
Bessonov did not appear at the Smokovnikovs' again.	У Смоковниковых Бессонов больше не появлялся.

It was rumoured that he was always hanging about the dressing room of the actress Charodeyeva.	Прошел слух, что он пропадает за кулисами у актрисы Чародеевой.
Kulichok went with some friends to see this Charodeyeva, and came back disappointed- she was nothing but skin and bone, a mere bundle of lace petticoats....	Куличек с товарищами ходили смотреть эту самую Чародееву и были разочарованы: худа, как мощи, - одни кружевные юбки.
Once Dasha met Bessonov at an exhibition.	Однажды Даша встретила Бессонова на выставке.
He was standing at a window listlessly turning the pages of a catalogue, while two stumpy girl students stood in front of him as if he were a figure in a wax-work show, gazing at him with fixed smiles on their faces.	Он стоял у окна и равнодушно перелистывал каталог, а перед ним, как перед чучелом из паноптикума, стояли две коренастые курсистки и глядели на него с застывшими улыбками.
Dasha passed slowly by, and sank into a chair in the next room-her legs had suddenly gone weak, and she felt melancholy.	Даша медленно прошла мимо и уже в другой зале села на стул, - неожиданно устали ноги, и было грустно.
After this, Dasha bought Bessonov's photograph, and placed it on her table.	После этого Даша купила карточку Бессонова и поставила на стол.
His poems-three small white volumes-had acted on her like a sort of poison at first, and she had gone about for several days as if under a spell, feeling like an accomplice in some mysterious, evil deed.	Его стихи, - три белых томика, - вначале произвели на нее впечатление отравы: несколько дней она ходила сама не своя, точно стала соучастницей какого-то злого и тайного дела.
But after reading and rereading them, she began to take pleasure in this painful sensation-voices seemed to be whispering to her to forget everything, to relax, to trample down and squander some cherished treasure, to yearn for something that had never yet been.	Но, читая их и перечитывая, она стала наслаждаться именно этим болезненным ощущением, словно ей нашептывали - забыться, обессилеть, расточить что-то драгоценное, затосковать по тому, чего никогда не бывает.
It was on Bessonov's account that she had begun going to the	Из-за Бессонова она начала бывать на
"Philosophical Evenings."	"Философских вечерах".
He always arrived there late, and rarely spoke, but Dasha returned home singularly moved each time, and was glad to find visitors.	Он приезжал туда поздно, говорил редко, но каждый раз Даша возвращалась домой взволнованная и была рада, когда дома - гости.
She no longer suffered from wounded vanity.	Самолюбие ее молчало.
And now here she is, picking out a Scriabine melody in solitude.	Сегодня пришлось в одиночестве разбирать Скрябина.
Like icy pellets the sounds sink into her soul, as into the depths of a dark, bottomless lake.	Звуки, как ледяные шарики, медленно падают в грудь, в глубь темного озера без дна.
Falling, they ruffle the glittering surface, and sink, the liquid incessantly ebbing and flowing, while, somewhere deep down, the heart thuds with a hollow, anxious sound, as if soon, very soon, this very moment, something quite impossible is going to happen.	Упав, колышут влагу и тонут, а влага приливает и отходит, и там, в горячей темноте, гулко, тревожно ударяет сердце, точно скоро, скоро, сейчас, в это мгновение, должно произойти что-то невозможное.
Dasha let her hands fall on to her knees, and raised her head.	Даша опустила руки на колени и подняла голову.

In the soft light of the orange-shaded lamp, wry countenances, purplish, bloated, with bulging eyeballs, looked down from the walls, like phantoms from some antediluvian chaos, greedily licking the railings of the Garden of Eden on the first day of creation.	В мягком свете оранжевого абажура глядели со стен багровые, вспухшие, оскаленные, с выпученными глазами лица, точно призраки первозданного хаоса, жадно облепившие в первый день творения ограду райского сада.
"We're in a bad way, dear lady," said Dasha to herself.	- Да, милостивая государыня, плохо наше дело, -сказала Даша.
Her fingers ran violently up a scale, she closed the piano soundlessly, took a cigarette from a Japanese box, lit it, gave a choking cough, and crushed it against the bottom of the ashtray.	Слева направо стремительно проиграла гаммы, без стука закрыла крышку рояля, из японской коробочки вынула папироску, закурила, закашлялась и смяла ее в пепельнице.
"Nikolai Ivanovich, what's the time?" she shouted loud enough to be heard four doors away.	- Николай Иванович, который час? - крикнула Даша так, что было слышно через четыре комнаты.
Something fell on to the floor in the study, but there was no reply.	В кабинете что-то упало, но не ответили.
The Grand Mogul appeared in the doorway, and announced, with a glance at herself in the mirror, that supper was served.	Появилась Великий Могол и, глядя в зеркало, сказала, что ужин подан.
Dasha took a seat in the dining room in front of a vase of fading flowers, and began nipping off their heads and letting them fall on the tablecloth.	В столовой Даша села перед вазой с увядшими цветами и принялась их ощипывать на скатерть.
The Grand Mogul brought in tea, some cold meat, and fried eggs.	Могол подала чай, холодное мясо и яичницу.
At last Nikolai Ivanovich made his appearance, in a new blue suit, but collarless.	Появился наконец Николай Иванович в новом синем костюме, но без воротничка.
His hair was tousled, his beard hung askew, a bit of fluff in it.	Волосы его были растрепаны, на бороде, отогнутой влево, висела пушинка с диванной подушки.
He bowed coldly to Dasha, and took his seat at the head of the table; pulling the pan of eggs towards him, he began to eat voraciously.	Николай Иванович хмуро кивнул Даше, сел в конце стола, придвинул сковородку с яичницей и жадно стал есть.
After a few minutes he leaned his elbow on the edge of the table, propping his cheek against his great hairy fist, gazed with unseeing eyes at the heap of petals, and said in a deep, unnatural voice:	Потом он облокотился о край стола, подпер большим волосатым кулаком щеку, уставился невидящими глазами на кучу оборванных лепестков и проговорил голосом низким и почти ненатуральным:
"Last night your sister was unfaithful to me."	- Вчера ночью твоя сестра мне изменила.
*IV *	4
Katya, her own sister, had done something terrible, incomprehensible, black.	Родная сестра, Катя, сделала что-то страшное и непонятное, черного цвета.
Last night her head had lain on the pillow, turned away from all that was living, warm, familiar, and her body had been crushed, distorted.	Вчера ночью ее голова лежала на подушке, отвернувшись от всего живого, родного, теплого, а тело было раздавлено, развернуто.
It was thus that the trembling Dasha understood what Nikolai Ivanovich called unfaithfulness.	Так, содрогаясь, чувствовала Даша то, что Николай Иванович назвал изменой.

And to crown all, Katya was not at home, as if she no longer existed in the world.	И ко всему, Кати не было дома, точно ее и на свете больше не существует.
For a moment Dasha was stunned. Her head went round.	В первую минуту Даша обмерла, в глазах потемнело.
Holding her breath, she waited for Nikolai Ivanovich to burst into sobs, or to shout out something terrible.	Не дыша, она ждала, что Николай Иванович либо зарыдает, либо закричит как-нибудь страшно.
But he added not a syllable to his communication, merely twiddling a knife rest between his fingers.	Но он ни слова не прибавил к своему сообщению и вертел в пальцах подставку для вилок.
Dasha did not venture to look into his face.	Взглянуть ему в лицо Даша не смела.
At last, after a prolonged silence, he moved his chair noisily back from the table, and went to his study.	Затем, после очень долгого молчания, он с грохотом отодвинул стул и ушел в кабинет.
"He'll shoot himself," thought Dasha.	"Застрелится", - подумала Даша.
But this did not happen, either.	Но и этого не случилось.
She remembered with acute, momentary pity how hairy his great fist had looked on the tablecloth.	С острой и мгновенной жалостью она вспомнила, какая у него волосатая большая рука на столе.
Then he swam out of her ken, and Dasha could only repeat:	Затем он уплыл из ее зрения, и Даша только повторяла:
"What's to be done?	"Что же делать?
What's to be done?"	Что делать?"
There was a ringing in her ears, everything was smashed and defaced -everything!	В голове звенело, - все, все, все было изуродовано и разбито.
The Grand Mogul appeared with a tray from behind the heavy curtain, and Dasha, glancing at her, suddenly realized that soon there wouldn't be any more Grand Mogul.	Из-за суконной занавески появилась Великий Могол с подносом, и Даша, взглянув на нее, вдруг поняла, что теперь никакого больше Великого Могола не будет.
Her eyes filled with tears, and she ran into the drawing room, her teeth tightly clenched.	Слезы залили ей глаза, она крепко сжала зубы и выбежала в гостиную.
Here, everything, down to the merest trifle, had been lovingly set in place and arranged by Katya's own hands.	Здесь все до мелочей было с любовью расставлено и развешано Катиными руками.
But Katya's soul had abandoned this room, and everything in it had become alien and cheerless.	Но Катина душа ушла из этой комнаты, и все в ней стало диким и нежилым.
Dasha sat down on the sofa.	Даша села на диван.
Gradually her gaze came to rest on a recently purchased picture.	Понемногу ее взгляд остановился на недавно купленной картине.
And for the first time she saw and understood the subject of it.	И в первый раз она увидела и поняла, что там было изображено.
It was a picture of a naked woman, putrid-red in colour, as if flayed.	Нарисована была голая женщина, гнойно-красного цвета, точно с содранной кожей.
Her mouth was on one side, the nose nothing but a triangular gap, her head rectangular, with a rag glued to it-a scrap of actual material.	Рот - сбоку, носа не было совсем, вместо него -треугольная дырка, голова - квадратная, и к ней приклеена тряпка - настоящая материя.

The legs were like hinged logs, and one hand held a flower.	Ноги, как поленья - на шарнирах. В руке цветок.
The remaining details were appalling, and most appalling of all was the corner, opaquely brown, in which the figure sprawled.	Остальные подробности ужасны. И самое страшное был угол, в котором она сидела раскорякой, - глухой и коричневый.
The picture was called	Картина называлась
"Love," and Katya had named it the Modern Venus.	"Любовь". Катя называла ее современной Венерой.
"So that's why Katya was so keen on this accursed female!	"Так вот почему Катя так восхищалась этой окаянной бабой.
Now she's like that herself-with a flower, in a corner.	Она сама теперь такая же - с цветком, в углу".
Dasha buried her face in the sofa and wept, biting the cushion to prevent herself from crying out.	Даша легла лицом в подушку и, кусая ее, чтобы не кричать, заплакала.
Some time after, Nikolai Ivanovich came into the room.	Некоторое время спустя в гостиной появился Николай Иванович.
His legs wide apart, he clicked his cigarette lighter angrily, went up to the piano, and began to pick out notes on it.	Расставив ноги, сердито зачиркал зажигательницей, подошел к роялю и стал тыкать в клавиши.
Suddenly the tune of a street-song emerged.	Неожиданно вышел - "чижик".
Dasha's blood froze.	Даша похолодела.
Nikolai Ivanovich shut the lid of the piano with a bang.	Николай Иванович хлопнул крышкой и сказал:
"It was to be expected," he said.	- Этого надо было ожидать.
Dasha repeated these words over and over in her mind, trying to penetrate their meaning.	Даша несколько раз про себя повторила эту фразу, стараясь понять, что она означает.
The doorbell rang out shrilly and suddenly.	Внезапно в прихожей раздался резкий звонок.
Nikolai Ivanovich clutched at his beard, uttered a prolonged "oh!" in a choking voice and made rapidly for his study.	Николай Иванович взялся за бороду, но, произнеся сдавленным голосом: "О-о-о!" - ничего не сделал и быстро ушел в кабинет.
The Grand Mogul tap-tapped along the passage, as if on hoofs.	По коридору простукала, как копытами, Великий Могол.
Dasha jumped from her seat on the sofa, her heart beating, her head swimming, and ran out into the hall.	Даша соскочила с дивана, - в глазах было темно, так билось сердце, - и выбежала в прихожую.
Ekaterina Dmitrevna, wrinkling up her nose, was fumbling with numbed fingers at the purple ribbons of her fur hood.	Там неловкими от холода пальцами Екатерина Дмитриевна развязывала лиловые ленты мехового капора и морщила носик.
She held out a cold, pink cheek for her sister to kiss, but getting no response, tossed her head, threw back her hood, and looked searchingly at Dasha.	Сестре она подставила холодную розовую щеку для поцелуя, но, когда ее никто не поцеловал, тряхнула головой, сбрасывая капор, и пристально серыми глазами взглянула на сестру.
"Is anything the matter here?" she asked, in the deep voice that everybody always found so adorable. "Have you two been quarrelling?"	- У вас что-нибудь произошло? Вы поссорились? - спросила она низким, грудным, всегда таким очаровательно милым голосом.

Dasha stared at Nikolai Ivanovich's leather overshoes. They were known in the family as his "seven-league boots," and she thought they looked lonely and neglected.	Даша стала глядеть на кожаные калоши Николая Ивановича, они назывались в доме "самоходами" и сейчас стояли сиротски.
Her chin trembled.	У нее дрожал подбородок.
"Nothing has happened. It's just one of my moods."	- Нет, ничего не произошло, просто я так.
Ekaterina Dmitrevna slowly unfastened the big buttons of her squirrel coat, which she shook off with a movement of her bare shoulders, standing there, warm, vulnerable, weary.	Екатерина Дмитриевна медленно расстегнула большие пуговицы беличьей шубки, движением голых плеч освободилась от нее, и теперь была вся теплая, нежная и усталая.
Bending down to unbutton her gaiters, she said:	Расстегивая гамаши, она низко наклонилась, говоря:
"I got my feet wet before I could find a taxi."	- Понимаешь, покуда нашла автомобиль, промочила ноги.
Then Dasha, still staring at Nikolai Ivanovich's overshoes, asked severely:	Тогда Даша, продолжая глядеть на калоши Николая Ивановича, спросила сурово:
"Where have you been, Katya?"	- Катя, где ты была?
"At a literary supper, my dear, in God knows whose honour.	- На литературном ужине, моя милая, в честь, ей-богу, даже не знаю кого.
The same as always.	Все то же самое.
I'm dead-tired-I simply must get to bed."	Устала до смерти и хочу спать.
Going into the dining room, she flung her leather handbag on to the table, and asked, dabbing at her nose:	И она пошла в столовую. Там, бросив на скатерть кожаную сумку и вытирая платком носик, спросила:
"Who's been nipping off the heads of the flowers?	- Кто это нащипал цветов?
And where's Nikolai Ivanovich? Gone to bed?"	А где Николай Иванович, спит?
Dasha did not know what to make of it all. Her sister was not a bit like that accursed female, not a bit alien-in fact she had never seemed so near as now. Dasha longed to stroke her.	Даша была сбита с толку: сестра ни с какой стороны не походила на окаянную бабу и была не только не чужая, а чем-то особенно сегодня близкая, так бы ее всю и погладила.
Recovering her presence of mind with an enormous effort, and scratching the tablecloth with her nail exactly in the place where, half an hour before, Nikolai Ivanovich had sat eating his eggs, Dasha managed to bring out:	Но все же с огромным присутствием духа, царапая ногтем скатерть в том именно месте, где полчаса тому назад Николай Иванович ел яичницу, Даша сказала:
"Katya!"	- Катя!
"What is it, ducky?"	- Что, миленький?
"I know everything."	- Я все знаю.
"What do you know?	- Что ты знаешь?
For heaven's sake tell me what has happened?"	Что случилось, ради бога?
Ekaterina Dmitrevna seated herself at the table, her knees touching Dasha's, and looked searchingly at her sister.	Екатерина Дмитриевна села к столу, коснувшись коленями Дашиных ног, и с любопытством глядела на нее снизу вверх.

"Nikolai Ivanovich has told me everything," said Dasha.	Даша сказала: - Николай Иванович мне все открыл.
But she did not look at her sister's face, to see how she had taken the announcement.	И не видела, какое было лицо у сестры, что с ней происходило.
After a silence which seemed almost unbearably long, Ekaterina Dmitrevna said in angry tones:	После молчания, такого долгого, что можно было умереть, Екатерина Дмитриевна проговорила злым голосом:
"And what was the astounding communication that Nikolai Ivanovich made about me?"	- Что же такое потрясающее сообщил про меня Николай Иванович?
"Katya, you know!"	- Катя, ты знаешь.
"No, I don't!"	- Нет, не знаю.
Her "No, I don't!" was like an icy pellet.	Она сказала это "не знаю" так, словно получился ледяной шарик.
Dasha instantly dropped to the floor in front of her sister.	Даша сейчас же опустилась у ее ног.
"Perhaps it isn't true!	- Так, может быть, это неправда?
Katya, darling, my own beautiful sister, tell me-it isn't true, is it?" She covered with rapid kisses the backs of Katya's soft, perfumed blue-veined hands.	Катя, родная, милая, красивая моя сестра, скажи, -ведь это все неправда? - И Даша быстрыми поцелуями касалась Катиной нежной, пахнущей духами руки с синеватыми, как ручейки, жилками.
"Of course it isn't true," replied Ekaterina Dmitrevna, closing her eyes wearily. "Don't cry!	- Ну, конечно, неправда, - ответила Екатерина Дмитриевна, устало закрывая глаза, - а ты и плакать сейчас же.
You'll have red eyes and a swollen nose tomorrow!"	Завтра глаза будут красные, носик распухнет.
She lifted Dasha up, pressing her lips lingeringly to her sister's hair.	Она приподняла Дашу и надолго прижалась губами к ее волосам.
"I've been a fool," whispered Dasha into Katya's bosom.	- Слушай, я дура! - прошептала Даша в ее грудь.
At this moment, the loud, distinct voice of Nikolai Ivanovich came to them through the door of the study.	В это время громкий и отчетливый голос Николая Ивановича проговорил за дверью кабинета:
"She's lying!"	- Она лжет!
The sisters turned quickly, but the door was shut.	Сестры быстро обернулись, но дверь была затворена.
"Go to bed, child," said Ekaterina Dmitrevna.	Екатерина Дмитриевна сказала: - Иди-ка ты спать, ребенок.
"And I'll go and see what it's all about.	А я пойду выяснять отношения.
A pleasure, I must say-and me ready to drop!"	Вот удовольствие, в самом деле, - едва на ногах стою.
She accompanied Dasha to her room, kissed her absent-mindedly, and went back to the dining room, where she picked up her bag, fixed her comb, and tapped gently on the study door with one finger.	Она проводила Дашу до ее комнаты, рассеянно поцеловала, потом вернулась в столовую, где захватила сумочку, поправила гребень и тихо, пальцем, постучала в дверь кабинета:

"Let me in, please, Nikolai!"	- Николай, отвори, пожалуйста.
At first there was no reply, but after an ominous silence followed by an angry snort, the key was turned, and Ekaterina Dmitrevna opened the door straight on to the broad back of her husband, who, without turning, walked to the table, seated himself in a leather armchair, and picked up an ivory paper knife which he drew sharply down the open page of his book (Wasserman's Man of Forty).	На это ничего не ответили. Было зловещее молчание, затем фыркнул нос, повернули ключ, и Екатерина Дмитриевна, войдя, увидела широкую спину мужа, который, не оборачиваясь, шел к столу, сел в кожаное кресло, взял слоновой кости нож и резко провел им вдоль разгиба книги (роман Вассермана "Сорокалетний мужчина").
All this was done as if Ekaterina Dmitrevna had not been in the room.	Все это делалось так, будто Екатерины Дмитриевны в комнате нет.
She seated herself on the sofa, straightened her skirt over her knees, and, putting her handkerchief back into her bag, snapped the fastener.	Она села на диван, одернула юбку на ногах и, спрятав носовой платочек в сумку, щелкнула замком.
At this sound a tuft of hair on the top of Nikolai Ivanovich's head trembled.	При этом у Николая Ивановича вздрогнул клок волос на макушке.
"There's only one thing I don't understand," said Ekaterina Dmitrevna. "You are at liberty to think what you choose, but must you impose your suppositions on Dasha?"	- Я не понимаю только одного, - сказала она, - ты волен думать все, что тебе угодно, но прошу Дашу в свои настроения не посвящать.
At this he turned sharply in his chair, stretching out his neck so that his beard was thrust forward, and said through clenched teeth:	Тогда он живо повернулся в кресле, вытянул шею и бороду и проговорил, не разжимая зубов:
"So you have the impudence to call them suppositions!"	- У тебя хватает развязности называть это моим настроением?
"I don't know what you're talking about!"	- Не понимаю.
"Excellent!	- Превосходно!
You don't know what I'm talking about!	Ты не понимаешь?
But you seem to know very well how to behave as if you were a street woman."	Ну, а вести себя, как уличная женщина, кажется, очень понимаешь?
Ekaterina Dmitrevna opened her mouth ever so slightly, without a word.	Екатерина Дмитриевна немного только раскрыла рот на эти слова.
Glancing at her husband's crimson, perspiring countenance, distorted with rage, she said quietly:	Глядя в побагровевшее до пота, обезображенное лицо мужа, она проговорила тихо:
"Since when, if you please, have you begun to insult me?"	- С каких пор, скажи, ты начал говорить со мной неуважительно?
"I humbly beg your pardon!	- Покорнейше прошу извинить!
But I don't know what tone to adopt.	Но другим тоном я разговаривать не умею.
To put it plainly, I should like to know the details."	Одним словом, я желаю знать подробности.
"What details?"	- Какие подробности?
"Don't lie to my face!"	- Не лги мне в глаза.

"Oh, that's what you mean!" Ekaterina Dmitrevna rolled her great eyes as if in the final throes of fatigue. "I told you something or other not long ago, but what exactly I can't remember."	- Ах, вот ты о чем. - Екатерина Дмитриевна закатила, как от последней усталости, большие глаза. - Давеча я тебе сказала что-то такое... Я и забыла совсем.
"I want to know who it was."	- Я хочу знать - с кем это произошло?
"I don't know myself."	-А я не знаю.
"Once more I ask you not to lie."	- Еще раз прошу не лгать...
"I'm not lying.	-А я не лгу.
Why should I lie to you?	Охота тебе лгать.
Well, I did say so!	Ну, сказала.
I say anything when I'm cross.	Мало ли что я говорю со зла.
I said it, and I've forgotten it."	Сказала и забыла.
While she was speaking Nikolai Ivanovich's face remained stony, but his heart gave a plunge and started beating tremulously.	Во время этих слов лицо Николая Ивановича было как каменное, но сердце его нырнуло и задрожало от радости:
"Thank God, she was just telling lies about herself."	"Слава богу, наврала на себя".
This meant that he could now pretend not to believe anything--he could make a row and relieve his feelings with impunity.	Зато теперь можно было безопасно и шумно ничему не верить - отвести душу.
He rose from his chair and began to pace up and down, then halted, slicing the air with the ivory paper knife as he held forth on the decline of family life, the decay of morals, the sacred, neglected duties of woman -wife, mother and helpmate.	Он поднялся с кресла и, шагая по ковру, останавливаясь и разрезая воздух взмахами костяного ножа, заговорил о падении семьи, о растлении нравственности, о священных, ныне забытых обязанностях женщины - жены, матери своих детей, помощницы мужа.
He reproached Ekaterina Dmitrevna with triviality, with thoughtless waste of money earned with blood ("not blood, but tongue-wagging," corrected Ekaterina Dmitrevna).	Он упрекал Екатерину Дмитриевну в душевной пустоте, в легкомысленной трате денег, заработанных кровью ("не кровью, а трепанием языка", - поправила Екатерина Дмитриевна).
With more than blood-with nerves!	Нет, больше, чем кровью, - тратой нервов.
He reproached her with carelessness in her choice of acquaintances, with disorder in the home, with her weakness for "that idiot" the Grand Mogul, and even with "the beastly, sickening pictures, in your middle-class drawing room."	Он попрекал ее беспорядочным подбором знакомых, беспорядком в доме, пристрастием к "этой идиотке", Великому Моголу, и даже "омерзительными картинами, от которых меня тошнит в вашей мещанской гостиной".
In a word, Nikolai Ivanovich unburdened his soul.	Словом, Николай Иванович отвел душу.
It was after three in the morning, and when her husband had talked himself hoarse, Ekaterina Dmitrevna, with the words:	Был четвертый час утра. Когда муж охрип и замолчал, Екатерина Дмитриевна сказала:
"Nothing can be more revolting than a fat man in hysterics," got up, and went into the bedroom.	- Ничего не может быть противнее толстого и истерического мужчины, - поднялась и ушла в спальню.
But not even this had the power to offend Nikolai Ivanovich now.	Но Николай Иванович теперь даже и не обиделся на эти слова.

Undressing slowly, he hung his clothes over the back of a chair, wound up his watch, and, with a slight sigh, got into the clean, crisp bed made up for him on the leather sofa.	Медленно раздевшись, он повесил платье на спинку стула, завел часы и с легким вздохом влез в свежую постель, постланную на кожаном диване.
"Yes, our way of living is all wrong.	"Да, живем плохо.
We must reconstruct our whole lives.	Надо перестроить всю жизнь.
All wrong, all wrong," he thought, opening his book to calm himself before falling asleep.	Нехорошо, нехорошо", - подумал он, раскрывая книгу, чтобы для успокоения почитать на сон грядущий.
But the next minute he let the book fall and listened.	Но сейчас же опустил ее и прислушался.
All was quiet in the house.	В доме было тихо.
Somebody sniffed, and the sound made his heart beat.	Кто-то высморкался, и от этого звука забилось сердце.
"She's crying," he thought. "Ah, me! I overdid it."	"Плачет, - подумал он, - ай, ай, ай, кажется, я наговорил лишнего".
When he went over the whole conversation mentally, and remembered how Katya had sat listening to him, he began to feel sorry for her.	И, когда он стал вспоминать весь разговор и то, как Катя сидела и слушала, ему стало ее жалко.
He raised himself on one elbow, ready to jump out of bed, but, suddenly, feeling limp all over, as if after days of fatigue, he dropped his head on the pillow, and fell asleep.	Он приподнялся на локте, уже готовый вылезть из-под одеяла, но по всему телу поползла истома, точно от многодневной усталости, он уронил голову и уснул.
Dasha, undressing in her daintily appointed room, took the comb out of her hair, gave her head a toss which sent all the hairpins flying, crept into her snowy bed, and, covering herself up to her chin, screwed up her eyes.	Даша, раздевшись в своей чистенько прибранной комнате, вынула из волос гребень, помотала головой так, что сразу вылетели все шпильки, влезла в белую постель и, закрывшись до подбородка, зажмурилась.
"Thank God, everything's all right!	"Господи, все хорошо!
I needn't think of anything-just sleep!"	Теперь ни о чем не думать, спать".
Out of the corner of her eye she seemed to glimpse a whimsical little face.	Из угла глаза выплыла какая-то смешная рожица.
Dasha smiled, drew up her knees, and embraced the pillow.	Даша улыбнулась, подогнула колени и обхватила подушку.
Just as a dark, sweet sleep was beginning to enfold her, Katya's voice rang in her ears:	Темный сладкий сон покрыл ее, и вдруг явственно в памяти раздался Катин голос:
"Of course it isn't true!"	"Ну, конечно, неправда".
Dasha opened her eyes.	Даша открыла глаза.
"But I never said a word to Katya, not a word! I only asked her if it was true, or not.	"Я ни одного звука, ничего не сказала Кате, только спросила - правда или неправда.
And she answered me just as if she understood perfectly what I was talking about."	Она же ответила так, точно отлично понимала, о чем идет речь".
She was pierced through and through by the needle-sharp realization:	Сознание, как иглою, прокололо все тело:

"Katya lied to me."	"Катя меня обманула!"
Then, recalling the minutest details of the conversation, all Katya's words and movements, everything grew clear to Dasha: yes, it had all been lies.	Затем, припоминая все мелочи разговора, Катины слова и движения, Даша ясно увидела: да, действительно обман.
She was thunderstruck.	Она была потрясена.
Katya had betrayed her husband, but while betraying, sinning, lying, she seemed to have become still more fascinating.	Катя изменила мужу, но, изменив, согрешив, налгав, стала точно еще очаровательнее.
No one with eyes in his head could have, failed to remark in her something new, a strange, weary tenderness.	Только слепой не заметил бы в ней чего-то нового, какой-то особой усталой нежности.
And the way she lied was enough to drive you crazy with love.	И лжет она так, что можно с ума сойти -влюбиться.
But she was a criminal, wasn't she?	Но ведь она преступница.
Dasha didn't know what to make of it all.	Ничего, ничего не понимаю.
Thoroughly upset and bewildered, she took a drink of water, lit and extinguished the lamp again and again, and tossed and turned till daylight, feeling that she could neither condemn Katya, nor understand the thing she had done.	Даша была взволнована и сбита с толку. Пила воду, зажигала и опять тушила лампочку и до утра ворочалась в постели, чувствуя, что не может ни осудить Катю, ни понять того, что она сделала.
Ekaterina Dmitrevna could not sleep that night, either.	Екатерина Дмитриевна тоже не могла заснуть в эту ночь.
Lying on her back, drained of strength, her hands stretched out on the silken coverlet, she wept without wiping away the tears, wept because she felt bewildered, polluted, unclean, because there was nothing she could do about it, because she was not passionate and austere, like Dasha, and never would be; she wept because Nikolai Ivanovich had called her a street woman, and had said her drawing room was middle-class.	Она лежала на спине, без сил, протянув руки поверх шелкового одеяла, и, не вытирая слез, плакала о том, что ей смутно, нехорошо и нечисто, и она ничего не может сделать, чтобы было не так, и никогда не будет такой, как Даша, -пылкой и строгой, и еще плакала о том, что Николай Иванович назвал ее уличной женщиной и сказал про гостиную, что это - мещанская гостиная.
And she wept still more bitterly because, at midnight the night before, Alexei Alexeyevich Bessonov had driven her in a rubber-tired droshky to an out-of-town hotel, and there, unaware, unloving, oblivious of all that was sacred to her, had taken her-unhurriedly, hatefully, as if she had been a wax figure, one of the pink-cheeked mannequins in the window of Madame Duclet's shop of Paris gowns in Morskaya Street.	И уже горько заплакала о том, что Алексей Алексеевич Бессонов вчера в полночь завез ее на лихом извозчике в загородную гостиницу и там, не зная, не любя, не чувствуя ничего, что было у нее близкого и родного, омерзительно и не спеша овладел ею так, будто она была куклой, розовой куклой, выставленной на Морской, в магазине парижских мод мадам Дюклэ.
*V *	5
In the apartment of engineer Ivan Ilyich Telegin, on the fifth floor of a newly-built house on 19th Street, Vasilyevsky Island, was the so-called "Centre for the Struggle against Convention."	На Васильевском острове в только что отстроенном доме, по 19-й линии, на пятом этаже, помещалась так называемая "Центральная станция по борьбе с бытом", в квартире инженера Ивана Ильича Телегина.
As the first tenant Telegin got the apartment at cheap rates for a year.	Телегин снял эту квартиру под "обжитье" на год по дешевой цене.

He kept one room for himself, the others, furnished with iron bedsteads, deal tables and stools, he let to lodgers-light-hearted bachelors all of them.	Себе он оставил одну комнату, остальные, меблированные железными кроватями, сосновыми столами и табуретками, сдал с тем расчетом, чтобы поселились жильцы "тоже холостые и непременно веселые".
His old friend and former schoolmate, Sergei Sergeyevich Sapozhkov had little trouble in finding people answering to this description.	Таких ему сейчас же и подыскал его бывший одноклассник и приятель, Сергей Сергеевич Сапожков.
They were: Alexander Ivanovich Zhirov, law student, Antoshka Arnoldov, journalist and newspaper reporter, the artist Valet, and Elizaveta Rastorguyeva, a young woman who had not as yet found a husband, or an occupation to her taste.	Это были - студент юридического факультета Александр Иванович Жиров, хроникер и журналист Антошка Арнольдов, художник Валет и молодая девица Елизавета Расторгуева, не нашедшая еще себе занятия по вкусу.
The lodgers got up late. When Telegin came back from the works for lunch they would just be beginning to take up their daily round.	Жильцы вставали поздно, когда Телегин приходил с завода завтракать, и не спеша принимались каждый за свои занятия.
Antoshka Arnoldov would take the tram to a cafe in Nevsky Prospect, to pick up the latest gossip before going on to the newspaper office where he worked.	Антошка Арнольдов уезжал на трамвае на Невский, в кофейню, где узнавал новости, затем -в редакцию.
Valet worked at a self-portrait.	Валет обычно садился писать свой автопортрет.
Sapozhkov locked himself in to prepare speeches and articles about the New Art.	Сапожков запирался на ключ - работать, - готовил речи и статьи о новом искусстве.
Zhirov would steal into Elizaveta Kievna's room and discuss the problems of life with her in a soft, purring voice.	Жиров пробирался к Елизавете Киевне и мягким, мяукающим голосом обсуждал с ней вопросы жизни.
He wrote verse, but was too self-conscious to let anyone see it.	Он писал стихи, но из самолюбия никому их не показывал.
Elizaveta Kievna considered him a genius.	Елизавета Киевна считала его гениальным.
Besides conversing with Zhirov and the other lodgers, Elizaveta Kievna knitted many-coloured wools into long strips which did not seem to have any particular purpose, singing Ukrainian songs out of tune the while in a deep powerful voice, or invented remarkable new ways of doing her hair; when, tired of singing, she would let her hair fall over her shoulders, lie down on her bed with a book, and read till her head ached.	Елизавета Киевна, кроме разговоров с Жировым и другими жильцами, занималась вязанием из разноцветной шерсти длинных полос, не имеющих определенного назначения, причем пела грудным, сильным и фальшивым голосом украинские песни, или устраивала себе необыкновенные прически, или, бросив петь и распустив волосы, ложилась на кровать с книгой, - засасывалась в чтение до головных болей.
Elizaveta Kievna was a good-looking, tall, rosy-cheeked girl, with short-sighted eyes which looked as if they had been drawn on the surface of her face. She dressed so flamboyantly that even Telegin's lodgers remonstrated with her.	Елизавета Киевна была красивая, рослая и румяная девушка с близорукими, точно нарисованными глазами и одевавшаяся с таким безвкусием, что ее ругали за это даже телегинские жильцы.

When a newcomer came to the house she would invite him to her room, where a bewildering conversation would ensue, ranging from dizzy heights to profound depths, as Elizaveta Kievna endeavoured to find out whether her interlocutor had ever felt stirrings towards crime. Was he capable of murder, now? Had he ever experienced an impulse of "self-provocation"? This last was a quality which Elizaveta Kievna regarded as the hallmark of originality.	Когда в доме появлялся новый человек, она зазывала его к себе, и начинался головокружительный разговор, весь построенный на остриях и безднах, причем она выпытывала -нет ли у ее собеседника жажды к преступлению? способен ли он, например, убить? не ощущает ли в себе "самопровокации"? - это свойство она считала признаком всякого замечательного человека.
Telegin's lodgers pinned up a list of these questions on her door.	Телегинские жильцы даже прибили на дверях у нее таблицу этих вопросов.
Elizaveta Kievna was really just a dissatisfied girl, continually on the lookout for some violent upheaval, some "ghastly event," thanks to which life would suddenly become brighter, and a girl could live to the full, instead of languishing at a rain-dimmed window-pane.	В общем, это была неудовлетворенная девушка и все ждала каких-то "переворотов", "кошмарных событий", которые сделают жизнь увлекательной, такой, чтобы жить во весь дух, а не томиться у серого от дождя окошка.
Telegin himself found abundant entertainment in observing his lodgers, whom he considered a delightful set of cranks, though he could never find time to share their diversions.	Сам Телегин немало потешался над своими жильцами, считал их отличными людьми и чудаками, но за недостатком времени мало принимал участия в их развлечениях.
One day, at Christmas time, Sergei Sergeyevich Sapozhkov gathered the lodgers together, and addressed them as follows:	Однажды, на рождестве, Сергей Сергеевич Сапожков собрал жильцов и сказал им следующее:
"Comrades, the time for action has come.	- Товарищи, настало время действовать.
There are many of us, but we are scattered.	Нас много, но мы распылены.
Up to the present all our action has been timid and isolated.	До сих пор мы выступали разрозненно и робко.
We must close up our ranks and strike a blow at bourgeois society.	Мы должны составить фалангу и нанести удар буржуазному обществу.
To do this we must just form ourselves into a phalanx, and then issue a manifesto. Here it is-I'll read it to you:	Для этого, во-первых, мы фиксируем вот эту инициативную группу, затем выпускаем прокламацию, вот она:
' We are the new Columbuses!	"Мы - новые Колумбы!
We are the brilliant instigators to action!	Мы - гениальные возбудители!
We are the seed of the new humanity!	Мы - семена нового человечества!
We demand that bloated bourgeois society cast aside all prejudice.	Мы требуем от заплывшего жиром буржуазного общества отмены всех предрассудков.
Henceforward there will be no virtues.	Отныне нет добродетели!
The family, social amenities, marriage, must all be thrown overboard.	Семья, единственные приличия, браки -отменяются.
We insist on this.	Мы этого требуем.
Men and women must be naked and free.	Человек - мужчина и женщина - должен быть голым и свободным.

Sexual relations are the business of society.	Половые отношения есть достояние общества.
Youths and maidens! Men and women! Clamber out of the lairs in which you have languished so long, and emerge, naked and happy, to join hands and dance beneath the sun of the Wild Beast!'"	Юноши и девушки, мужчины и женщины, вылезайте из насиженных логовищ, идите, нагие и счастливые, в хоровод под солнце дикого зверя!.."
Sapozhkov proceeded to explain that it was absolutely essential to bring out a futurist magazine. It was to be called	Затем Сапожков сказал, что необходимо издавать футуристический журнал под названием
"The Dish of the Gods," and Telegin would put up part of the paltry three thousand rubles required to start it-the rest must be snatched from the maw of the bourgeoisie.	"Блюдо богов", деньги на который отчасти даст Телегин, остальные нужно вырвать из пасти буржуев - всего три тысячи.
Such was the inauguration of the	Так была создана
"Centre for the Struggle against Convention." This name was the invention of Telegin, who, coming back from the works one day, laughed till he cried over Sapozhkov's scheme.	"Центральная станция по борьбе с бытом", название, придуманное Телегиным, когда, вернувшись с завода, он до слез хохотал над проектом Сапожкова.
Preparations for the first number of The Dish of the Gods were begun immediately.	Немедленно было приступлено к изданию первого номера "Блюда богов".
The necessary three thousand rubles were contributed by a few wealthy art patrons, among whom were some lawyers, and a certain well-known financier.	Несколько богатых меценатов, адвокаты и даже сам Сашка Сакельман дали требуемую сумму -три тысячи.
Wrapping paper bearing the abstruse heading "Centrifugal" was ordered for office stationery, approaches were made to those required to fill the principal editorial posts, literary and artistic material collected.	Были заказаны бланки, на оберточной бумаге, с ^понятной надписью - "Центрофуга", и приступлено к приглашению ближайших сотрудников и к сбору материала.
The artist Valet suggested that the walls of Sapozhkov's room, which was to be the headquarters of the new magazine, should be defaced with indecent drawings, and by way of a beginning painted twelve self-portraits on them.	Художник Валет подал идею, чтобы комната Сапожкова, превращенная в редакцию, была обезображена циничными рисунками. Он нарисовал на стенах двенадцать автопортретов.
Much thought was given to the furnishing of the room.	Долго думали о меблировке.
Finally, everything was taken out of it except a large table covered with gilt paper.	Наконец убрали в комнате все, кроме большого стола, оклеенного золотой бумагой.
As soon as the first number of The Dish of the Gods made its appearance, it became the talk of the town.	После выхода первого номера в городе заговорили о "Блюде богов".
Some were indignant, others -declared that there was more in all this than met the eye, and that soon they would be consigning the works of Pushkin to limbo.	Одни возмущались, другие утверждали, что не так-то все это просто и не пришлось бы в недалеком будущем Пушкина отослать в архив.
The critic Chirva quite lost his bearings-The Dish of the Gods had called him a swine.	Литературный критик Чирва растерялся - в "Блюде богов" его назвали сволочью.
Ekaterina Dmitrevna Smokovnikova immediately sent a year's subscription to the magazine, and made up her mind to invite the futurists to one of her Tuesdays.	Екатерина Дмитриевна Смоковникова немедленно подписалась на журнал на весь год и решила устроить вторник с футуристами.

Sergei Sergeyevich Sapozhkov was delegated by the "Centre" to have supper at the Smokovnikovs'.	Ужинать к Смоковниковым был послан от "Центральной станции" Сергей Сергеевич Сапожков.
He turned up in a long coat of dingy green fustian, worn in Manon Lescaut, and hired from the theatrical hairdresser.	Он появился в грязном сюртуке из зеленой бумазеи, взятом напрокат в театральной парикмахерской, из пьесы "Манон Леско".
At supper he made a point of eating enormously, laughing so shrilly that the sound even jarred on his own ears; glancing at Chirva he called critics "jackals, eaters of carrion."	Он подчеркнуто много ел за ужином, пронзительно, так что самому было противно, смеялся, глядя на Чирву, обозвал критиков "шакалами, питающимися падалью".
Then, he threw himself back in his chair, smoking and adjusting the pince-nez on the damp bridge of his nose.	Затем развалился и курил, поправляя пенсне на мокром носу.
On the whole, more had been expected.	В общем, все ожидали большего.
After the publication of the second number it was decided to get up evening parties, to be called	После выхода второго номера решено было устраивать вечера под названием
"Magnificent Blasphemies."	"Великолепные кощунства".
Dasha went to one of these "blasphemies."	На одно из таких кощунств пришла Даша.
Zhirov opened the front door to her, and immediately began bustling around her, taking off her overshoes and her fur coat, even picking a bit of thread off her cloth dress.	Парадную дверь ей отворил Жиров и сразу засуетился, стаскивая с Даши ботики, шубку, снял даже какую-то ниточку с суконного ее платья.
Dasha was surprised at the smell of cabbage in the hall.	Дашу удивило, что в прихожей пахнет капустой.
Zhirov, edging his way down the passage behind her to the place of "blasphemy," asked her:	Жиров, скользя бочком за ней по коридору, к месту кощунства, спросил:
"What scent do you use?	- Скажите, вы какими духами душитесь?
It's awfully nice!"	Замечательно приятные духи.
Another thing that astonished Dasha was the homespun quality of all this highly publicized audacity.	Затем удивила Дашу "доморощенность" всего этого так нашумевшего дерзновения.
True, the walls were scattered all over with eyes, noses, hands, indecent figures, falling skyscrapers, in a word all the ingredients of the portrait of Vasili Veniaminovich Valet, who stood there silently, with zigzags drawn on his cheeks.	Правда, на стенах были разбросаны глаза, носы, руки, срамные фигуры, падающие небоскребы -словом, все, что составляло портрет Василия Веньяминовича Валета, молча стоявшего здесь же с нарисованными зигзагами на щеках.

Both hosts and visitors, (and almost all the young poets who attended the Smokovnikovs' Tuesdays were here) had to sit on rough boards, supported on logs (the gift of Telegin), while poems were declaimed in tones of exaggerated insolence about motorcars crawling over the vault of the heavens, about "spitting at the old celestial syphilitic," about the youthful jaws with which the author would crunch up church domes as if they were nuts, about some utterly incredible grasshopper, who, clad in an overcoat, and holding field glasses and a Baedeker, jumped out of the window on to the pavement.	Правда, хозяева и гости, - а среди них были почти все молодые поэты, посещавшие вторники у Смоковниковых, - сидели на неоструганных досках, положенных на обрубки дерева (дар Телегина). Правда, читались преувеличенно наглыми голосами стихи про автомобили, ползущие по небесному своду, про "плевки в старого небесного сифилитика", про молодые челюсти, которыми автор разгрызал, как орехи, церковные купола, про какого-то до головной боли непонятного кузнечика в коверкоте, с бедекером и биноклем, прыгающего из окна на мостовую.
But somehow Dasha found all these horrors merely pathetic.	Но Даше почему-то все эти ужасы казались убогими.
The only person she really liked there was Telegin.	По-настоящему понравился ей только Телегин.
Amid the general conversation he approached her, and asked her, with a shy smile, if she would like some tea and sandwiches.	Во время разговора он подошел к Даше и спросил с застенчивой улыбкой, не хочет ли она чаю и бутербродов.
"Our tea and sausage are quite normal-they're good."	- И чай и колбаса у нас обыкновенные, хорошие.
There was something ingenuous about his tanned, clean-shaven face, but the kindly blue eyes looked as if they could be shrewd and hard if necessary.	У него было загорелое лицо, бритое и простоватое, и добрые синие глаза, должно быть, умные и твердые, когда нужно.
Just to please him, Dasha consented, and followed him to the dining room.	Даша подумала, что доставит ему удовольствие, если согласится, поднялась и пошла в столовую.
On the table were a plate of sandwiches and a dinted samovar.	Там на столе стояло блюдо с бутербродами и помятый самовар.
Quickly gathering up the used plates, Telegin dumped them on to the floor in a corner of the room. Unable to find a cloth, he wiped the table with his handkerchief and poured some tea out for Dasha, selecting a sandwich which seemed to be rather more "delicate" than the others.	Телегин сейчас же собрал грязные тарелки и поставил их прямо на пол в угол комнаты, оглянулся, ища тряпку, вытер стол носовым платком, налил Даше чаю и выбрал бутерброд наиболее "деликатный".
All this he did with unhurried movements of his large, strong hands, talking all the time, as if extremely anxious that Dasha should feel at home in spite of all this mess.	Все это он делал не спеша, большими сильными руками, и приговаривал, словно особенно стараясь, чтобы Даше было уютно среди этого мусора:
"Our housekeeping's not up to much, I know, but the tea and sausage are first rate, they're from Eliseyev's.	- Хозяйство у нас в беспорядке, это верно, но чай и колбаса первоклассные, от Елисеева.
There were some sweets, but they're all gone.... Wait a minute, though!" Compressing his lips he glanced at Dasha, his blue eyes expressing first alarm, then resolution. "Will you allow me?" And he produced two paper-wrapped caramels from his waistcoat pocket.	Были конфеты, но съедены, хотя, - он поджал губы и поглядел на Дашу, в синих глазах его появился испуг, затем решимость, - если позволите? - и вытащил из жилетного кармана две карамельки в бумажках.
"A man like that would never let one down," thought Dasha. Aloud, she said:	"С таким не пропадешь", - подумала Даша и тоже, чтобы ему было приятно, сказала:
"My very favourite sweets!"	- Как раз мои любимые карамельки.

Telegin, seating himself sideways opposite Dasha, fixed a steady gaze on the mustardpot.	Затем Телегин, бочком присев напротив Даши, принялся внимательно глядеть на горчичницу.
The strain brought out a vein on his high, broad forehead.	На его большом и широком лбу от напряжения налилась жила.
He took out his handkerchief surreptitiously and mopped his brow.	Он осторожно вытащил платок и вытер лоб.
Dasha's lips involuntarily widened in a smile; this big, handsome fellow was so lacking in self-confidence that he had to seek shelter behind the mustardpot.	У Даши губы сами растягивались в улыбку: этот большой красивый человек до того в себе не уверен, что готов спрятаться за горчичницу.
He probably had a mother in some country town, she told herself, a neat little old lady, who wrote him stern admonitions about his "incorrigible habit of lending money to all sorts of fools," never failing to add that "the respect of others is only earned by modesty and diligence, my son."	У него где-нибудь в Арзамасе, - так ей показалось, - живет чистенькая старушка мать и пишет оттуда строгие письма насчет его "постоянной манеры давать взаймы денежки разным дуракам", насчет того, что только "скромностью и прилежанием получишь, друг мой, уважение среди людей".
And he, no doubt, sighed over these letters, realizing how far from perfection he was.	И он, очевидно, вздыхает над этими письмами, понимая, как далеко ему до совершенства.
Dasha felt drawn towards this man.	Даша почувствовала нежность к этому человеку.
"Where do you work?" she asked.	- Вы где служите? - спросила она.
Telegin looked up sharply, saw that she was smiling, and smiled broadly himself.	Телегин сейчас же поднял глаза, увидел ее улыбку и широко улыбнулся.
"At the Baltic Engineering Works."	- На Балтийском заводе.
"Is your work interesting?"	- Интересная работа у вас?
"It's hard to say.	- Не знаю.
All work is interesting, to my mind."	По-моему, всякая работа интересна.
"I'm sure the workers are very fond of you."	- Мне кажется, рабочие должны вас очень любить.
"Well, I never thought about that.	- Вот не думал никогда об этом.
I don't see why they should be, though.	Но, по-моему, не должны любить. За что им меня любить?
I'm very strict with them.	Я с ними строг.
Of course we get on very well-just in a comradely way."	Хотя отношения хорошие, конечно. Товарищеские отношения.
"Tell me, do you really like what's going on in that room today?"	- Скажите, - вам действительно нравится все, что сегодня делалось в той комнате?
The lines in Ivan Ilyich's forehead smoothed themselves out, and he gave a loud laugh.	Морщины сошли со лба Ивана Ильича, он громко рассмеялся.
"Just kids!	- Мальчишки.
Awful hoodlums!	Хулиганы отчаянные.
But good kid's!	Замечательные мальчишки.
I'm very pleased with my lodgers, Darya Dmitrevna.	Я своими жильцами доволен, Дарья Дмитриевна.

Things sometimes go wrong at the works and I go home feeling upset, and find they've invented some fresh nonsense. It keeps me amused for the whole of the next day."	Иногда в нашем деле бывают неприятности, вернешься домой расстроенным, а тут преподнесут чепуху какую-нибудь... На следующий день вспомнишь - умора.
"Well, I don't like these blasphemies a bit," said Dasha sternly. "I think they're disgusting."	- А мне эти кощунства очень не понравились, -сказала Даша строго, - это просто нечистоплотно.
He looked into her eyes in astonishment.	Он с удивлением посмотрел ей в глаза.
"I don't like them a bit," she repeated.	Она подтвердила - "очень не понравилось".
"I'm more to blame than they are, you know," said Ivan Ilyich pensively. "I encouraged them.	- Разумеется, виноват прежде всего я сам, -проговорил Иван Ильич раздумчиво, - я их к этому поощрял.
Of course, when you come to think of it ... to invite people, and talk dirt the whole evening.... I'm sorry you've hated it so."	Действительно, пригласить гостей и весь вечер говорить непристойности... Ужасно, что вам все это было так неприятно.
Dasha looked straight into his face, and smiled.	Даша с улыбкой глядела ему в лицо.
She felt there was nothing she would have been afraid to say to this man. though she hardly knew him.	Она могла бы что угодно сказать этому почти незнакомому ей человеку.
"I should have thought you would like something quite different, Ivan Ilyich.	- Мне представляется, Иван Ильич, что вам совсем другое должно нравиться.
I'm sure you're a good man.	Мне кажется, - вы хороший человек.
Much better than you think you are.	Гораздо лучше, чем сами о себе думаете.
Ever so much!"	Правда, правда.
Dasha, her elbow on the table, her chin propped on her hand, moved her little finger over her lips.	Даша, облокотясь, подперла подбородок и мизинцем трогала губы.
Her eyes laughed, but he thought them terrible in their overwhelming beauty-great, cool, grey eyes.	Глаза ее смеялись, а ему казались они страшными, - до того были потрясающе прекрасны: серые, большие, холодноватые.
In his embarrassment Ivan Ilyich bent and unbent a teaspoon between his fingers.	Иван Ильич в величайшем смущении сгибал и разгибал чайную ложку.
Much to his relief Elizaveta Kievna came into the dining room. She was wearing a Turkish shawl, and her hair was twisted into "snails" over her ears.	На его счастье, в столовую вошла Елизавета Киевна, - на ней была накинута турецкая шаль и на ушах бараньими рогами закручены две косы.
Extending a long limp hand towards Dasha she introduced herself.	Даше она подала длинную мягкую руку, представилась:
"Rastorguyeva," she said, and sat down. "We've heard a lot about you from Zhirov," she continued.	- Расторгуева, - села и сказала: - О вас много, много рассказывал Жиров.
"I've been studying your face the whole evening.	Сегодня я изучала ваше лицо.
You were shocked.	Вас коробило.
That's good."	Это хорошо.
"Have some cold tea, Liza!" suggested Ivan Ilyich hastily.	- Лиза, хотите холодного чаю? - поспешно спросил Иван Ильич.

"You know I never drink tea, Telegin." She turned towards Dasha. "You are probably wondering who this strange creature talking to you is.	- Нет, Телегин, вы знаете, что я никогда не пью чаю... Так вот, вы думаете, конечно, что за странное существо говорит с вами?
I'm-nobody.	Я - никто.
A nonentity.	Ничтожество.
I have no talents-only vices."	Бездарна и порочна.
Ivan Ilyich standing at the table, turned away in despair.	Иван Ильич, стоявший у стола, в отчаянии отвернулся.
Dasha looked down.	Даша опустила глаза.
Elizaveta Kievna smilingly observed her.	Елизавета Киевна с улыбкой разглядывала ее.
"You're smart, well off, pretty.	- Вы изящны, благоустроены и очень хороши собой.
You needn't deny it, you know it's true.	Не спорьте, вы это сами знаете.
You have dozens of men in love with you, of course.	В вас, конечно, влюбляются десятки мужчин.
What a shame it all has to end in such a commonplace way! The male will appear, you'll bear him children, and at last you'll die.	Обидно думать, что все это кончится очень просто, - придет самец, народите ему детей, потом умрете.
How dull!"	Скука.
Dasha's lips trembled at the affront.	У Даши от обиды задрожали губы.
"I have no desire to be anything out of the way," she replied. "And I fail to understand why you should trouble yourself about my future."	- Я и не собираюсь быть необыкновенной, -ответила она, - и не знаю, почему вас так волнует моя будущая жизнь.
Elizaveta Kievna's smile became broader, but her eyes remained mournful and kindly.	Елизавета Киевна еще веселее улыбнулась, глаза же ее продолжали оставаться грустными и кроткими.
"I warned you I was contemptible as a human being, and revolting as a woman.	- Я же вас предупредила, что я ничтожная как человек и омерзительная как женщина.
Very few people can stand me, and those only out of pity, like Telegin."	Переносить меня могут очень немногие, и то из жалости, как, например, Телегин.
"What damned nonsense you talk, Liza," muttered Telegin, not lifting his head.	- Черт знает, что вы говорите, Лиза, - пробормотал он, не поднимая головы.
"I demand nothing from you, Telegin, don't be afraid!" She turned to Dasha again. "Have you ever been in a hurricane?	-Я ничего от вас не требую, Телегин, успокойтесь. - И она опять обратилась к Даше: -Вы переживали когда-нибудь бурю?
I have-once.	Я пережила одну бурю.
There was a man I loved-he hated me, of course.	Был человек, я его любила, он меня ненавидел, конечно.
I was living on the Black Sea at the time.	Я жила тогда на Черном море.
There was a storm.	Была буря.
I said to him:	Я говорю этому человеку:

'Let's go out to sea!' He went with me out of pure spite. We were carried out to the open sea.... That was amusing.	"Едем..." От злости он поехал со мной... Нас понесло в открытое море... Вот было весело.
Devilish amusing.	Чертовски весело.
I took off my dress, and said to him-"	Я сбрасываю с себя платье и говорю ему...
"Listen, Liza," interrupted Telegin, wrinkling up his lips and nose, "you're telling lies.	- Слушайте, Лиза, - сказал Телегин, морща губы и нос, - вы врете.
None of this ever happened. I know it didn't."	Ничего этого не было, я знаю.
Elizaveta Kievna glanced at him with an enigmatic smile, and suddenly burst out laughing.	Тогда Елизавета Киевна с непонятной улыбкой поглядела на него и вдруг начала смеяться.
She planted her elbows on the table and hid her face in her hands, her plump shoulders shaking with laughter.	Положила локти на стол, спрятала в них лицо и, смеясь, вздрагивала полными плечами.
Dasha got up and told Telegin she wanted to go home, and would leave, if he didn't mind, without saying goodbye to anyone.	Даша поднялась и сказала Телегину, что хочет домой и уедет, если можно, ни с кем не прощаясь.
Ivan Ilyich helped her on with her coat as carefully as though it were a part of Dasha herself, and accompanied her down the dark stairs, continually lighting matches and apologizing for it being so dark, draughty and slippery. He walked with Dasha to the corner of the street, and helped her into a sleigh, driven by an old man, whose horse was flecked with snow.	Иван Ильич подал Даше шубку так осторожно, точно шубка была тоже частью Дашиного существа, сошел вниз по темной лестнице, все время зажигая спички и сокрушаясь, что так темно, ветрено и скользко, довел Дашу до угла и посадил на извозчичьи санки, - извозчик был старичок, и лошадка его занесена снегом.
He stood a long time, without his hat and coat, watching the low sleigh with the girl's figure in it melt and disappear in the yellow mist.	И долго еще стоял и смотрел, без шапки и пальто, как таяли и расплывались в желтом тумане низенькие санки с сидящей в них фигурой девушки.
Then he went slowly home, and into the dining room.	Потом не спеша вернулся домой, в столовую.
Elizaveta Kievna was sitting at the table with her face hidden in her hands, just as he had left her.	Там, у стола, все так же - лицом в руки - сидела Елизавета Киевна.
Telegin scratched his chin, and said, frowning:	Телегин почесал подбородок и проговорил, морщась:
"Liza!"	- Лиза.
At this, quickly-much too quickly-she raised her head.	Тогда она быстро, слишком быстро, подняла голову.
"Liza-excuse me for saying it-but why do you always talk like that? It only makes people uncomfortable?"	- Лиза, для чего, простите меня, вы всегда заводите такой разговор, что всем делается неловко и стыдно?
"You're in love," said Elizaveta Kievna softly, still gazing at him from her sad, short-sighted eyes, which looked as if they had been drawn on the surface of her face. "I can see you are!	- Влюбился, - негромко проговорила Елизавета Киевна, продолжая глядеть на него близорукими, грустными, точно нарисованными глазами, - сразу вижу.
What a bore!"	Вот скука.

"There's not a word of truth in it!" Telegin turned scarlet. "Not a word!"	- Это совершенная неправда. - Телегин побагровел. - Неправда.
"All right, then, I'm sorry!" She rose lazily and went out, the ends of her dusty Turkish shawl trailing behind her over the floor.	- Ну, виновата. - Она лениво встала и ушла, волоча за собой по полу пыльную турецкую шаль.
Ivan Ilyich walked up and down thoughtfully for some time, had a drink of cold tea, and then picked up the chair Darya Dmitrevna had sat on, and carried it to his own room.	Иван Ильич походил некоторое время в задумчивости, выпил холодного чаю, потом взял стул, на котором сидела Дарья Дмитриевна, и отнес его в свою комнату.
There, he set it carefully in a corner, and, clapping his hand to his nose, exclaimed, as if suddenly struck by something:	Там примерился, поставил его в угол и, взяв себя всей горстью за нос, проговорил точно с величайшим изумлением:
"Nonsense!	- Чепуха.
What rubbish!"	Вот ерунда-то!
For Dasha the encounter had been one of many. She had met a very nice man, and that was all.	Для Даши эта встреча была как одна из многих, -встретила очень славного человека, и только.
Dasha was of an age when people neither see nor hear clearly. Their hearing is dulled by the pounding of the blood in their veins, and their eyes behold everywhere, as in a mirror- even in the faces of others-nothing but their own reflection.	Даша была в том еще возрасте, когда видят и слышат плохо: слух оглушен шумом крови, а глаза повсюду, - будь даже это человеческое лицо, - видят, как в зеркале, только свое изображение.
At this age the imagination is only impressed by what is abnormal-good-looking people, pretty scenery, and the unobtrusive beauties of art, are regarded by the nineteen-year-old queen as a mere part of her retinue.	В такое время лишь уродство поражает фантазию, а красивые люди, и обольстительные пейзажи, и скромная красота искусства считаются повседневной свитой королевы в девятнадцать лет.
Ivan Ilyich was in very different case.	Не так было с Иваном Ильичом.
Now that more than a week had elapsed since Dasha's visit, he began to marvel that this girl with the tender, shell-pink complexion, in her black cloth dress, with her high-piled, ash-blond hair, and arrogant childish mouth, could have entered practically unnoticed (he had not even shaken hands with her at once), and with so little fuss-just coming in, sitting down, placing her muff on her lap.	Теперь, когда с посещения Даши прошло больше недели, ему стало казаться удивительным, как могла незаметно (он с ней не сразу даже и поздоровался) и просто (вошла, села, положила муфту на колени) появиться в их оголтелой квартире эта девушка с нежной, нежно-розовой кожей, в черном суконном платье, с высоко поднятыми пепельными волосами и надменным детским ртом.
He could not understand how he had brought himself to speak to her about sausage from Eliseyev's.	Непонятно было, как решился он спокойно говорить с ней про колбасу от Елисеева.
He had actually-brute that he was!-offered her caramels warm from his pocket.	А теплые карамелечки вытащил из кармана, предложил съесть? Мерзавец!

Ivan Ilyich, who was going on for thirty, had been in love six times: while still a schoolboy in Kazan, he had fallen in love with Marusia Khvoyeva, the daughter of a veterinary surgeon, a mature virgin who had been fruitlessly trapesing the main street of the town in the same plush coat, every day at four o'clock for many years. But Marusia Khvoyeva, who was severely practical, had turned Ivan Ilyich down. Immediately after, without the slightest transitional period, he had fallen in love with Ada Tillye, that star of the theatrical world, who astonished the inhabitants of Kazan by appearing in all operettas, whatever the period, in a bathing suit, a habit which the theatre did not fail to emphasize in its posters:	Иван Ильич за свою жизнь (ему недавно исполнилось двадцать девять лет) влюблялся раз шесть: еще реалистом, в Казани, - в зрелую девицу, Марусю Хвоеву, дочь ветеринарного врача, давно уже и бесплодно гуляющую, все в одной и той же плюшевой шубке, по главной улице в четыре часа; но Марусе Хвоевой было не до шуток, - Ивана Ильича отвергли, и он без предварительного перехода увлекся гастролершей Адой Тилле, поражавшей казанцев тем, что в опереттах, из какой бы эпохи ни были они, появлялась, по возможности, в костюме для морского купанья, что и подчеркивалось дирекцией в афишах:
"The renowned Ada Tillye, awarded a gold medal for the perfection of her legs."	"Знаменитая Ада Тилле, получившая золотой приз за красоту ног".
Ivan Ilyich actually effected an entry into the house she was staying at, and presented her with a bunch of flowers he had gathered in the municipal park.	Иван Ильич дошел даже до того, что пробрался к ней в дом и поднес букет, нарванный в городском саду.
But Ada Tillye, throwing the flowers on the floor for her shaggy lap dog to sniff at, told Ivan Ilyich that her digestion had been completely ruined by the local food, and asked him to run to the chemist's for her.	Но Ада Тилле, сунув эти цветы понюхать лохматой собачонке, сказала Ивану Ильичу, что от местной пищи у нее совершенно испорчен желудок, и попросила его сбегать в аптеку.
And that was the end of that.	Тем дело и кончилось.
Later, when a student in Petersburg, he had nearly fallen in love with Vilbushevich, a medical student, and had even kept appointments to meet her in the anatomical theatre. But this somehow came to nothing, and Vilbushevich went off to work in a Zemstvo hospital.	Затем, уже студентом, в Петербурге, он увлекся было медичкой Вильбушевич и даже ходил к ней на свидание в анатомический театр, но как-то само собой из этого ничего не вышло, и Вильбушевич уехала служить в земство.
And then there had been Zinochka-a girl from a great milliner's shop, who had fallen desperately and tearfully in love with Ivan Ilyich. In his embarrassment and softness of heart, Ivan Ilyich had humoured her, but when she went to Moscow with a branch of the firm, he could not help heaving a sigh of relief, for her departure meant the removal of the perpetual strain of unfulfilled obligations.	Однажды Ивана Ильича полюбила до слез, до отчаяния модисточка из большого магазина, Зиночка, и он от смущения и душевной мягкости делал все, что ей хотелось, но, в общем, облегченно вздохнул, когда она вместе с отделением фирмы уехала в Москву, - прошло постоянное ощущение каких-то неисполненных обязательств.
His last experience of tender emotions dated from the summer of the year before last.	Последнее нежное чувство было у него в позапрошлом году, летом, в июне.
Across the yard on which his room gave, a pale girl took to appearing at an opposite window just at sunset, opening a casement and conscientiously shaking out and brushing the same brown frock every day, after which she would put it on, and go out to sit in the park.	На дворе, куда выходила его комната, напротив, в окне, каждый день перед закатом появлялась худенькая бледная девушка и, отворив окно, старательно вытряхивала и чистила щеткой свое, всегда одно и то же, рыженькое платье. Потом надевала его и выходила посидеть в парк.
It was in the park that Ivan Ilyich had first spoken to her, in the stillness of dusk, and after that they had met every night, walking about, admiring the city sunset, and chatting desultorily.	Там, в парке, Иван Ильич в тихие сумерки разговорился с ней, - и с тех пор каждый вечер они гуляли вместе, хвалили петербургские закаты и беседовали.

The girl, Olya Komarova, worked at a notary's office; alone and sickly, she had a perpetual cough.	Девушка эта, Оля Комарова, была одинокая, служила в нотариальной конторе и все хворала, -кашляла.
They talked about her cough and her illness, they said how melancholy it was in the evenings for a lonely person, and she told him that Kira, a friend of hers, had fallen in love with a good man, and gone with him to the Crimea.	Они беседовали об этом кашле, о болезни, о том, что по вечерам тоскливо бывает одинокому человеку, и о том, что какая-то ее знакомая, Кира, полюбила хорошего человека и уехала за ним в Крым.
Their talks were uninteresting.	Разговоры были скучные.
Olya Komarova had become so desperate that she would confide her most cherished thoughts to Ivan Ilyich, even admitting that sometimes she hoped he would suddenly fall in love with her, and take her to the Crimea.	Оля Комарова до того уже не верила в свое счастье, что, не стесняясь, говорила Ивану Ильичу о самых заветных мыслях и даже о том, что иногда рассчитывает, - вдруг он полюбит ее, сойдется, отвезет в Крым.
But while he pitied and respected her, Ivan Ilyich could not fall in love with her, although every now and then, lying on his sofa in the dusk after one of their talks, he would think what an egoist he was, how heartless and bad....	Иван Ильич очень жалел ее и уважал, но полюбить так и не мог, хотя иногда, после их беседы, лежа на диване в сумерках, думал, - какой он эгоист, бессердечный и плохой человек.
In the autumn Olya Komarova caught a chill and took to her bed.	Осенью Оля Комарова простудилась и слегла.
Ivan Ilyich drove her to the hospital, and from there followed her to the cemetery.	Иван Ильич отвез ее в больницу, а оттуда на кладбище.
Before her death she had asked:	Перед смертью она сказала:
"If I get well, will you marry me?",	"Если я выздоровею, вы женитесь на мне?" -
"On my honour I will," Ivan Ilyich had replied.	"Честное слово, женюсь", - ответил Иван Ильич.
His feeling for Dasha was unlike any of these former sentiments.	Чувство к Даше не было похоже на те, прежние.
Elizaveta Kievna had said:	Елизавета Киевна сказала:
"You are in love."	"Влюбился".
But one can only fall in love with what is at least theoretically accessible-one can't fall in love with a statue or a cloud.	Но влюбиться можно было во что-то предполагаемое доступным, и невозможно, например, влюбиться в статую или в облако.
His feeling for Dasha was of a special nature, quite new to him, and, moreover, incomprehensible, for there was so little basis for it-just a few minutes' talk, and a chair in the corner of the room.	К Даше было какое-то особенное, незнакомое ему чувство, притом малопонятное, потому что и причин-то к нему было мало - несколько минут разговора да стул в углу комнаты.
The feeling itself was not so very acute, but Ivan Ilyich became conscious of the desire to become something special, to start being more particular about himself.	Чувство это было даже и не особенно острое, но Ивану Ильичу хотелось самому теперь стать тоже особым, начать очень следить за собой.
"I shall soon be thirty," he would tell himself, "and so far I've only vegetated.	Он часто думал: "Мне скоро тридцать лет, а жил я до сих пор - как трава рос.
I've let myself go terribly!	Запустение страшное.
Egoism... indifference to others...	Эгоизм и безразличие к людям.

I must pull myself together before it's too late."	Надо подтянуться, пока не поздно".
Late in March there came one of those early spring days which burst so unexpectedly upon a town still white with snow, still muffled up against the cold. On such days, drops gleam and tinkle from eaves and cornices from the early morning, the water gurgles in the drainpipes, the green tubs set beneath them overflow, the snow turns to slush underfoot, and steam rises from the asphalt, which is drying in patches; on such days, the heavy fur-lined coat weighs down the shoulders, and suddenly people are astonished to see some man with a Vandyke beard walking about without an overcoat, and while they are smiling after him they raise their heads and see that the blue, bottomless sky looks as if it had just been washed. And on one such day, at half past three, Ivan Ilyich came out of the engineering office on Nevsky Prospect, unbuttoned his fur-lined coat, and screwed up his eyes in the sunlight.	В конце марта, в один из тех передовых весенних дней, неожиданно врывающихся в белый от снега, тепло закутанный город, когда с утра заблестит, зазвенит капель с карнизов и крыш, зажурчит вода по водосточным трубам, верхом потекут под ними зеленые кадки, развезет на улицах снег, задымится асфальт и высохнет пятнами, когда тяжелая шуба повиснет на плечах, глядишь, - а уж какой-то мужчина с острой бородкой идет в одном пиджаке, и все оглядываются на него, улыбаются, а поднимешь голову - небо такое бездонное и синее, словно вымыто водами, - в такой день, в половине четвертого, Иван Ильич вышел из технической конторы, что на Невском, расстегнул хорьковую шубу и сощурился от солнца.
"After all, it's good to be alive!"	"На свете жить все-таки недурно".
And just then he caught sight of Dasha.	И в ту же минуту увидел Дашу.
She had on a blue spring coat, and was walking slowly along the curb, her left hand, in which she held a parcel, swinging; white daisies nodded from her blue cap; her face was pensive and melancholy.	Она медленно шла, в синем весеннем пальто, с краю тротуара и махала левой рукой со сверточком; на синей ее шапочке покачивались белые ромашки; лицо было задумчивое и грустное.
Behind her was the enormous, rugged sun, the rays of which, burning with vernal intensity from the abyss of blue, were reflected in puddles, tram lines, and windowpanes, falling upon the backs of the passers-by, the ground beneath their feet, and the spokes of carriage wheels.	Она шла с той стороны, откуда по лужам, по рельсам трамваев, в стекла, в спины прохожим, под ноги им, на спицы и медь экипажей светило из синей бездны огромное солнце, косматое, пылающее весенней яростью.
Dasha seemed to have just emerged from all this blueness and light, only to disappear a moment later into the crowd.	Даша точно вышла из этой синевы и света и прошла, пропала в толпе.
Ivan Ilyich gazed long after her.	Иван Ильич долго смотрел в ту сторону.
His heart thumped.	Сердце медленно било в грудь.
The air was pure, spicy, intoxicating.	Воздух был густой, пряный, кружащий голову.
Ivan Ilyich walked slowly to the corner, and stood a long time, his hands folded at his back, in front of a pillar stuck all round with posters.	Иван Ильич медленно дошел до угла и, заложив за спину руки, долго стоял перед столбом с афишами.
"New and Amazing Adventures of Jack the Ripper," he read, realizing at the same time that he wasn't taking in a word, and that he had never in his life been so happy as he was now.	"Новые и интересные приключения Джека, потрошителя животов", - прочел он и сообразил, что ничего не понимает и счастлив так, как в жизни с ним еще не бывало.
As -he turned away from the pillar, for the second time he caught sight of Dasha.	А отойдя от столба, во второй раз увидел Дашу.

She was coming back, still keeping to the curb, the daisies still bobbing on her hat, the same parcel in her hand.	Она возвращалась, все так же - с ромашками и сверточком, по краю тротуара.
He went up to her, raising his hat.	Он подошел к ней, снял шляпу.
"Darya Dmitrevna, what a glorious day!"	- Дарья Дмитриевна, какой день чудесный...
She gave a little start.	Она чуть-чуть вздрогнула.
Then she raised to him somewhat austere eyes, in which the light had brought out green specks-smiled kindly, and gave him her hand in its white kid glove, with a firm, friendly gesture.	Затем подняла на него холодноватые глаза, - в них от света блестели зеленые точки, - улыбнулась ласково и подала руку в белой лайковой перчатке, крепко, дружески.
"How nice to meet you!	- Вот как хорошо, что я вас встретила.
Fancy, I thought of you today! Really-truly I did!" Dasha nodded as she spoke, and the daisies on her hat nodded too.	Я даже думала сегодня о вас... Правда, правда думала. - Даша кивнула головой, и на шапочке закивали ромашки.
"I had business on Nevsky Prospect, Darya Dmitrevna, but now I'm free for the rest of the day.	- У меня, Дарья Дмитриевна, было дело на Невском, и теперь весь день свободный.
And what a day it is!" Ivan Ilyich puckered up his lips, summoning all his presence of mind to prevent them from widening in a smile.	И день-то какой... - Иван Ильич сморщил губы, собирая все присутствие духа, чтобы они не расплылись в улыбку.
"Ivan Ilyich, could you see me home?" asked Dasha.	Даша спросила: - Иван Ильич, вы могли бы меня проводить до дома?
They turned into a side street, and now found themselves walking in shade.	Они свернули в боковую улицу и шли теперь в тени.
"Ivan Ilyich, would you think it queer if I were to ask you something?	- Иван Ильич, вам не будет странно, если я спрошу вас об одной вещи?
No, I'm sure you wouldn't, I know I can say anything to you.	Нет, конечно, с вами-то я и поговорю.
Only you must answer me at once.	Только вы отвечайте мне сразу.
Don't stop to think-answer straight out! Answer the moment I ask you."	Отвечайте, не раздумывая, а прямо, - как спрошу, так и ответьте.
Her face was troubled, the brows drawn.	Лицо ее было озабоченно и брови сдвинуты.
"I used to think it was like this," she said, making a gesture in the air. "There were thieves, liars, murderers. ... They all existed somewhere or other, just as snake's, spiders and mice do.	- Раньше мне казалось так, - она провела рукой по воздуху, - есть воры, лгунишки, убийцы... Они существуют где-то в стороне, так же как змеи, пауки, мыши.
But people-of course I knew they had their weaknesses and oddities-were all good and straightforward. Look at that girl coming towards us! Surely she's just what she seems to be!	А люди, все люди - может быть, со слабостями, с чудачествами, но все - добрые и ясные... Вон видите - идет барышня, - ну вот какая она есть, такая и есть.
And the Whole world seemed to me to be painted in exquisite colours.	Весь свет мне казался точно нарисованным чудесными красками.
D'you know what I mean?"	Вы понимаете меня?
"But that's splendid, Darya Dmitrevna!"	- Но это прекрасно, Дарья Дмитриевна...

"Just a moment!	- Подождите.
And now I seem somehow to have fallen right through the picture, into a kind of stifling darkness.... I see that a person can be fascinating, simply adorable, you know, and at the same time be the most awful sinner.	А теперь я точно проваливаюсь в эту картину, в темноту, в духоту... Я вижу, - человек может быть обаятельным, даже каким-то особенно трогательным, прямо на ощупь, и грешить, грешить ужасно при этом.
Don't think I mean stealing cakes from a counter, but real sin-lies." Dasha turned her head, her chin trembling. "That very same person can be an adulteress.	Вы не подумайте, - не пирожки таскать из буфета, а грех настоящий: ложь. - Даша отвернулась, подбородок ее дрогнул. - Человек этот прелюбодей.
A married woman.	Женщина - замужняя.
Does it mean it's right to go on like that?	Значит, можно?
I'm asking you, Ivan Ilyich."	Я спрашиваю, Иван Ильич.
"No, no, it isn't!"	- Нет, нет, нельзя.
"Why not?"	- Почему нельзя?
"I can't tell you offhand, but I know it isn't."	- Этого сейчас сказать не могу, но чувствую, что нельзя.
"D'you think I don't feel that myself?	- А вы думаете, я сама этого не чувствую?
I've been roaming about in despair since two o'clock.	С двух часов брожу в тоске.
It's such a pure, serene day, and I keep imagining that there are evil people hiding in these houses, behind the curtains, and that I have to live among them.	День такой ясный, свежий, а мне представляется, что в этих домах, за занавесками, попрятались черные люди.
Do you understand me?"	И я должна быть с ними, вы понимаете?
"I'm afraid I don't," he said quickly.	- Нет, не понимаю, - быстро ответил он.
"But I have to!	- Нет, должна.
Oh, how wretched I am!	Ах, какая тоска у меня.
I'm still just a silly little girl, and this town was built for grown-ups, not for little girls."	Значит, просто я - девчонка. А этот город не для девчонок построен, а для взрослых.
Dasha stopped at the entrance to the house, and began pushing a cigarette box, on the lid of which was a picture of a green lady with smoke coming out of her mouth, over the pavement, with the tip of her laced boot.	Даша остановилась у подъезда и носком высокого башмака стала передвигать взад и вперед по асфальту коробку от папирос, с картинкой -зеленая дама, изо рта дым.
Ivan Ilyich, his eyes on the patent-leather tip of Dasha's boot, felt that she was going to dissolve, to disappear in a mist.	Иван Ильич, глядя на лакированный носок Дашиной ноги, чувствовал, как Даша словно тает, уходит туманом.
He longed to hold her back, but did not know how to.	Он бы хотел удержать ее, но какой силой?
The force which would have enabled him to detain her was squeezing his heart, gripping his throat.	Есть такая сила, и он чувствовал, как она сжимает ему сердце, стискивает горло.
But his feelings were mere shadows on the wall for Dasha-he was only "good old Ivan Ilyich."	Но для Даши все его чувство, как тень на стене, потому что и он сам не более как "добрый, славный Иван Ильич".

"Well, goodbye! And thank you so much, Ivan Ilyich!	- Ну, прощайте, спасибо вам, Иван Ильич.
You've been a dear!	Вы очень славный и добрый.
I don't feel any better, but thank you all the same.	Мне легче не стало, но все же я вам очень, очень благодарна.
You did understand, didn't you?	Вы меня поняли, правда?
That's how thing's are!	Вот какие дела на свете.
There's nothing for it but to grow up.	Надо быть взрослой, ничего не поделаешь.
Come and see us when you have a moment to spare-do!" Smiling, she shook his hand, and went into the entry, where she was engulfed in darkness.	Заходите к нам в свободный часок, пожалуйста. -Она улыбнулась, встряхнула ему руку и вошла в подъезд, пропала там в темноте.
* VI *	6
Dasha opened the door of her room, and stood still in surprise. She could smell moist flowers and the next moment her eyes fell on a basket, its high handle adorned with a blue bow, on her dressing table. She ran to bury her face in the flowers.	Даша растворила дверь своей комнаты и остановилась в недоумении: пахло сырыми цветами, и сейчас же она увидела на туалетном столике корзину с высокой ручкой и синим бантом, подбежала и опустила в нее лицо.
The basket was full of Parma violets, in humid, tumbled profusion.	Это были пармские фиалки, помятые и влажные.
Dasha was quite excited.	Даша была взволнована.
Ever since the morning she had been desiring something undefinable and now she knew that it had been violets she had been longing for.	С утра ей хотелось чего-то неопределимого, а сейчас она поняла, что хотелось именно фиалок.
Who could have sent them?	Но кто их прислал?
Who had been thinking of her with an intensity which had enabled him to discover wishes hidden even from herself?	Кто думал о ней сегодня так внимательно, что угадал даже то, чего она сама не понимала?
The bow, of course, might have been dispensed with.	Вот только бант совсем уж здесь не к месту.
While untying it, Dasha said to herself:	Развязывая его, Даша подумала:
"She's a bit restless, but she's not a bad girl, really.	"Хоть и беспокойная, но не плохая девушка.
The rest of you can go in for all sorts of things, but she's always herself.	Какими бы вы там грешками ни занимались, - она пойдет своей дорогой.
Some people might think she turned up her nose at everything, but there are others to understand that, and even to like her for it."	Быть может, думаете, что слишком задирает нос? - Найдутся люди, которые поймут задранный нос и даже оценят".
A note on thick paper-just two words "Cherish Love!" in a large, unfamiliar hand-was slipped inside the bow.	В банте оказалась засунутой записка на толстой бумаге, два слова незнакомым крупным почерком: "Любите любовь".
On the other side were the words	С обратной стороны:
"Riviera Flower Shop."	"Цветоводство Ницца".
So whoever it was must have written "Cherish Love!" right there, in the shop.	Значит, там, в магазине, кто-то и написал: "Любите любовь".

Dasha went out into the passage holding the basket by the handle, and called out:	Даша с корзинкой в руках вышла в коридор и крикнула:
"Mogul! Who sent me these flowers?"	- Могол, кто мне принес эти цветы?
The Grand Mogul glanced at the basket and gave a virtuous sigh-such things were none of her business.	Великий Могол посмотрела на корзину и чистоплотно вздохнула, - эти вещи ее ни с какой стороны не касались.
"A boy from the shop brought them to Ekaterina Dmitrevna, and the mistress told me to put them in your room."	- Екатерине Дмитриевне мальчишка из магазина принес. А барыня вам велела поставить.
"Did he say who sent them?"	- От кого, он сказал?
"He didn't say anything, only told me to give them to the mistress."	- Ничего не говорил, только сказал, чтобы передали барыне.
Dasha went back to her room and stood by the window.	Даша вернулась к себе и стала у окна.
Through the glass she could see the sunset to the left, behind the brick wall of the next-door house. It suffused the sky, melting into green, and gradually fading away.	Сквозь стекла был виден закат, - слева, из-за кирпичной стены соседнего дома, он разливался по небу, зеленел и линял.
A star appeared in the greenish void, shimmering and gleaming as if it had just been polished.	Появилась звезда в этой зеленеющей пустоте, переливаясь, сверкала, как вымытая.
In the narrow, mist-filled street below, luminous globes sprang into simultaneous life along the entire length, but they were not yet bright, and shed no radiance.	Внизу, в узкой и затуманившейся теперь улице, сразу во всю ее длину, вспыхнули электрические шары, еще не яркие и не светящие.
A motorcar hooted from somewhere quite near, and could presently be seen rolling along the street to disappear in the gathering mist of evening.	Близко прокрякал автомобиль, и было видно, как покатил вдоль улицы в вечернюю мглу.
It was getting quite dark in the room, and the violets were emitting their faint fragrance.	В комнате стало совсем темно, и нежно пахли фиалки.
They had been sent by the person with whom Katya had committed a sin.	Их прислал тот, с кем у Кати был грех.
That was obvious.	Это ясно.
Dasha stood there, thinking to herself that she had blundered like a fly into something as subtle and seductive as a spider's web.	Даша стояла и думала, что вот она, как муха, попала во что-то, как паутина, - тончайшее и соблазнительное.
This something was in the moist smell of the flowers, in the two words, so affected, and yet so exciting:	Это "что-то" было во влажном запахе цветов, в двух словах:
"Cherish Love!", in the springlike charm of the evening.	"Любите любовь", жеманных и волнующих, и в весеннем очаровании этого вечера.
Suddenly her heart began to beat violently and rapidly.	И вдруг ее сердце сильно и часто забилось.
Dasha had a sensation of fingering, seeing, hearing, something forbidden, secret, something possessed of a searing sweetness.	Даша почувствовала, точно прикасается пальцами, видит, слышит, ощущает что-то запретное, скрытое, обжигающее сладостью.

Without the slightest warning, with her whole heart, she let herself go.	Она внезапно, всем духом словно разрешила себе, дала волю.
There was no knowing how it happened, but there she was-on the other side.	И нельзя было понять, как случилось, что в то же мгновенье она была уже по эту сторону.
Her austerity, her wall of ice, seemed to have dissolved into a mist like that at the end of the street, into which the motor-car, with two ladies in white hats in it, had silently disappeared.	Строгость, ледяная стеночка растаяла дымкой, такой же, как та, в конце улицы, куда беззвучно унесся автомобиль с двумя дамами в белых шляпах.
She only knew that her heart was beating and her head was swimming, and that a joyous coldness was surging through her veins, an unbidden melody forming itself within her:	Только билось сердце, легко кружилась голова, и во всем теле веселым холодком сама собою пела музыка:
"I'm alive, I'm in love!	"Я живу, люблю.
Joy, life, the whole world-all are mine, mine!"	Радость, жизнь, весь свет - мои, мои, мои!"
"Listen, my dear," said Dasha aloud, opening her eyes wide, "you're simply a spinster with a beastly temper."	- Послушайте, моя милая, - вслух проговорила Даша, открывая глаза, - вы - девственница, друг мой, у вас просто несносный характер...
She crossed to the furthest corner of the room, sat down in a big, soft armchair, and began to recall the events of the last fortnight while slowly stripping the paper from a bar of chocolate.	Она пошла в дальний угол комнаты, села в большое мягкое кресло и, не спеша обдирая бумагу с шоколадной плитки, стала припоминать все, что произошло за эти две недели.
Nothing had changed at home.	В доме ничего не изменилось.
Katya was, if anything, extra loving to Nikolai Ivanovich, who seemed to be in high spirits, and was planning to build a summer cottage in Finland.	Катя даже стала особенно нежной с Николаем Ивановичем. Он ходил веселый и собирался строить дачу в Финляндии.
Dasha alone silently felt the "tragedy" of these two blinded people.	Одна Даша переживала молча эту "трагедию" двух ослепших людей.
She could not bring herself to be the first to speak, and Katya, usually so sensitive to Dasha's moods, seemed to notice nothing.	Заговорить первая с сестрой она не решалась, а Катя, всегда такая внимательная к Дашиным настроениям, на этот раз точно ничего не замечала.
Ekaterina Dmitrevna ordered herself and Dasha spring costumes for Easter, spent hours at dressmakers' and milliners', took part in charity bazaars; at the request of Nikolai Ivanovich she got up a literary evening for the undeclared purpose of aiding the committee of the Left wing of the Social-Democratic Party, the so-called Bolsheviks; the Smokovnikovs now received on Thursdays as well as on Tuesdays; in a word, Katya never had a moment to spare.	Екатерина Дмитриевна заказывала себе и Даше весенние костюмы к пасхе, пропадала у портних и модисток, принимала участие в благотворительных базарах, устраивала по просьбе Николая Ивановича литературный спектакль с негласной целью сбора в пользу комитета левого крыла социал-демократической партии, - так называемых большевиков, -собирала гостей, кроме вторников, еще и по четвергам, - словом, у нее не было ни минуты свободной.
"And all the time you funked, couldn't make up your mind to anything, and only speculated about things you could no more understand than a sheep could, things you never will understand till you get your wings singed," said Dasha to herself, laughing quietly.	"А вы в это время трусили, ни на что не решались и размышляли над вещами, в которых, как овца, ничего не понимали и не поймете, покуда сами не обожжете крылышки", - подумала Даша и тихо засмеялась.

From the sombre lake into which icy pellets had fallen, and from which nothing good was to be expected, there emerged, as so often during the last few days, the wicked, mocking image of Bessonov.	Из того темного озера, куда падали ледяные шарики и откуда нельзя было ожидать ничего хорошего, встал, как часто бывало за эти дни, едкий и злой образ Бессонова.
She let herself go and he took possession of her thoughts.	Она разрешила себе, и он овладел ее мыслями.
Dasha grew very still.	Даша притихла.
In the dark room the clock ticked.	В темной комнате тикали часики.
Then, somewhere far away in the house, a door banged, and she could hear her sister's voice, asking:	Затем далеко в доме хлопнула дверь, и было слышно, как голос сестры спросил:
"Has she been back long?"	- Давно вернулась?
Dasha rose from her chair, and went out into the hall.	Даша поднялась с кресла и вышла в прихожую.
"Why is your face so red?" said Ekaterina Dmitrevna quickly.	Екатерина Дмитриевна сейчас же сказала: - Почему ты красная?
Nikolai Ivanovich, taking off his overcoat, quoted a witticism of the stage lover.	Николай Иванович, снимая драповое пальто, отпустил остроту из репертуара любовника-резонера.
Dasha, darting a glance full of loathing at his thick, soft lips, followed Katya into her bedroom.	Даша, с ненавистью поглядев ему на мягкие большие губы, пошла за Катей в ее спальню.
There, seated at the dressing table, which had the fragile elegance of everything in her sister's room, Dasha listened to the chatter about the acquaintances they had met during their walk.	Там, присев у туалета, изящного и хрупкого, как все в комнате сестры, она стала слушать болтовню о знакомых, встреченных во время прогулки.
As she talked, Ekaterina Dmitrevna tidied up the drawers in her wardrobe, which were cluttered with gloves, scraps of lace, veils, satin slippers-an array of trifles smelling of the scent she used.	Рассказывая, Екатерина Дмитриевна наводила порядок в зеркальном шкафу, где лежали перчатки, куски кружев, вуальки, шелковые башмачки, - множество маленьких пустяков, пахнущих ее духами.
"It appears Kerensky has again lost his case, and is penniless, I met his wife, she says things are very hard.	"Оказывается, что Керенский опять проворонил процесс и сидит без денег; встретила его жену, плачется, - очень трудно стало жить.
The Timiryazevs have measles in the house.	У Тимирязевых корь.
Scheinberg has gone back to that hysterical female, they say she actually tried to shoot herself in his rooms.	Шейнберг опять сошелся со своей истеричкой, передают, что она даже стрелялась у него на квартире.
What a spring!	Вот весна-то, весна.
And what a lovely day it's been!	А день какой сегодня?
Everyone walking about the streets as if intoxicated.	Все бродят, как пьяные, по улицам.
Oh, yes-here's the latest! I met Akundin, and he assured me there'll be a revolution any day now.	Да, еще новость, - встретила Акундина, уверяет, что в самом ближайшем времени у нас будет революция.
The factories, the villages, they're all in a ferment, you know!	Понимаешь, на заводах, в деревнях - повсюду брожение.
I wish it would hurry up!	Ах, поскорее бы.

Nikolai Ivanovich was so pleased, he took me to Pivato's, and we drank a whole bottle of champagne-just like that-to the Future Revolution."	Николай Иванович до того обрадовался, что повел меня к Пивато, и мы выпили бутылку шампанского, ни с того ни с сего, за будущую революцию".
Dasha listened to her sister in silence, mechanically opening and shutting the lids of various crystal flasks.	Даша, молча слушая сестру, открывала и закрывала крышечки на хрустальных флаконах.
"Katya," she said abruptly, "the way I am now, you know, I'm no good to anybody." Ekaterina Dmitrevna, her hand in a silk stocking, turned and looked attentively at her sister. "And the great thing is, I'm not any good to myself, either.	- Катя, - сказала она внезапно, - понимаешь, - я такая, какая есть, никому не нужна. - Екатерина Дмитриевна, с шелковым чулком, натянутым на руку, обернулась и внимательно взглянула на сестру. - Главное, я не нужна самой себе такая.
I'm like a person who decides to eat nothing but raw carrots, and considers this raises him above others."	Вроде того, если бы человек решил есть одну сырую морковь и считал бы, что это его ставит гораздо выше остальных людей.
"I don't understand you," said Ekaterina Dmitrevna.	- Не понимаю тебя, - сказала Екатерина Дмитриевна.
Dasha glanced at her back, and sighed.	Даша поглядела на ее спину и вздохнула.
"I think everybody's bad, I criticize everybody.	- Все нехороши, всех я осуждаю.
This one's stupid, that one's horrid, the other one's dirty.	Один глуп, другой противный, третий грязный.
I'm the only one who's good.	Одна я хороша.
I'm like a stranger here, and it makes me unhappy.	Я здесь чужая, мне очень тяжело от этого.
I criticize you too, Katya."	Я и тебя осуждаю, Катя.
"What for?" asked Ekaterina Dmitrevna quietly, without turning round.	- За что? - не оборачиваясь, тихо спросила Екатерина Дмитриевна.
"Oh, do try and understand me!	- Нет, ты пойми.
I turn my nose up at everything, and that's my only virtue.	Хожу с задранным носом, - вот и все достоинства.
It's simply stupid, and I'm sick of being a stranger among you all.	Просто это глупо, и мне надоело быть чужой среди вас всех.
The thing is, I must tell you, I've taken a great fancy to a certain person."	Одним словом, понимаешь, мне очень нравится один человек.
All the time she was speaking, Dasha kept her head bent; she had thrust a finger into a crystal flask, and could not get it out.	Даша проговорила это, опустив голову; засунула палец в хрустальный флакончик и не могла его оттуда вытащить.
"Well, girlie, thank goodness you do like somebody.	- Ну, что же, девочка, слава богу, если нравится.
It'll make you happy.	Будешь счастлива.
And who should be happy, if not you?" Ekaterina Dmitrevna gave a slight sigh, as she said this.	Кому же и счастье, как не тебе. - Екатерина Дмитриевна легонько вздохнула.
"But Katya, it's not so simple as all that!	- Видишь ли, Катя, все это не так просто.
I don't think I'm in love with him."	По-моему, - я не люблю его.
"If you like him, you'll get to love him."	- Если нравится, - полюбишь.

"But you see I don't really like him."	- В том-то и дело, что он мне не нравится.
Then Ekaterina Dmitrevna closed the wardrobe door, and stood next to Dasha.	Тогда Екатерина Дмитриевна закрыла дверцу шкафа и остановилась около Даши.
"But you said just now you liked him.... What on earth...."	-Ты же только что сказала, что нравится... Вот, действительно...
"Don't take me up, Katya!	- Катюша, не придирайся.
You remember the Englishman at Sestroretsk, I liked him, I was even in love with him.	Помнишь англичанина в Сестрорецке, вот тот и нравился, была даже влюблена.
But I was quite myself then. I was furious, I hid, I cried in the night.	Но тогда я была сама собой... Злилась, пряталась, по ночам ревела.
But this one ... I don't even know if he's the one.... Oh, yes, he is, he is.... He's bewitched me.... And now I'm quite different-the whole of me.	А этот... Я даже не знаю, - он ли это... Нет, он, он, он... Смутил меня... И вся я другая теперь.
As if I'd been inhaling something.... If he were to come into my room I shouldn't stir.... He could do anything he liked."	Точно дыму какого-то нанюхалась... Войди он сейчас ко мне в комнату, - не пошевелюсь... делай что хочешь...
"Dasha, don't say such things!"	- Даша, что ты говоришь?
Ekaterina Dmitrevna sat down beside her sister, and drew her towards herself, taking her burning hand and kissing the palm, but Dasha freed herself gently, sighed, leaned her chin on her hand, and gazed long through the window, now turning blue, at the stars.	Екатерина Дмитриевна присела на стул к сестре, привлекла ее, взяла ее горячую руку, поцеловала в ладонь, но Даша медленно освободилась, вздохнула, подперла голову и долго глядела на синеющее окно, на звезды.
"Dasha! What's his name?"	- Даша, как его зовут?
"Alexei Alexeyevich Bessonov."	- Алексей Алексеевич Бессонов.
Then Katya, her hand at her throat, moved to the chair next Dasha, and sat motionless.	Тогда Катя пересела на стул, рядом, положила руку на горло и сидела не двигаясь.
Dasha could not see her sister's face, which was in shadow, but she felt that she had said something terrible.	Даша не видела ее лица, - оно все было в тени, -но чувствовала, что сказала ей что-то ужасное.
"All the better," she thought, turning aside.	"Ну, и тем лучше", - отворачиваясь, подумала она.
And this "all the better" made her feel light and hollow.	И от этого "тем лучше" стало легко и пусто.
"Do tell me why other people can do anything, and I'm not to.	- Почему, скажи, пожалуйста, другие все могут, а я не могу?
For two years I've been hearing about endless temptations, and in all my life I've only once been kissed by a schoolboy at the skating rink."	Два года слышу про шестьсот шестьдесят шесть соблазнов, а всего-то за всю жизнь один раз целовалась с гимназистом на катке.
She sighed gustily, and fell silent.	Она вздохнула громко и замолчала.
Ekaterina Dmitrevna was now sitting bent forward in her chair, her hands on her knees.	Екатерина Дмитриевна сидела теперь согнувшись, опустив руки на колени.
"Bessonov is a very bad man," she said. "He's a terrible man, my darling.	- Бессонов очень дурной человек, - проговорила она, - он страшный человек, Дашенька.
Are you listening to me?"	Ты слушаешь меня?

"Yes."	-Да.
"He'll break you."	- Он всю тебя сломает.
"Well, what's to be done about it, now?"	- Ну что же теперь поделаешь.
"I won't have it.	-Я не хочу этого.
Let other people.... But not you, not you, my darling!"	Пусть лучше другие... Но не ты, не ты, милочка.
"Give a dog a bad name and hang him for it! What's so bad about Bessonov? Do tell me!"	- Нет, вороненок не хорош, он черен телом и душой, - сказала Даша, - чем же Бессонов плох, скажи?
"I can't tell you.... I don't know.... But the very thought of him makes me tremble."	-Не могу сказать... Не знаю... Но я содрогаюсь, когда думаю о нем.
"Didn't you rather like him yourself once?"	- А ведь он тебе тоже, кажется, нравился немножко?
"Never! I loathe him!	- Никогда... Ненавижу!..
The Lord preserve you from him!"	Храни тебя господь от него.
"You know what, Katya! Now I'm certain to fall into his net."	-Вот видишь, Катюша... Теперь уж я наверно попаду к нему в сети.
"What are you talking about?	- О чем ты говоришь?..
We're mad, both of us!"	Мы с ума сошли обе.
This was just the sort of talk Dasha loved, it was like tiptoeing across a narrow plank.	Но Даше именно этот разговор и нравился, точно шла на цыпочках по дощечке.
She enjoyed the sight of Katya's emotion.	Нравилось, что волнуется Катя.
She scarcely gave a thought to Bessonov, but purposely began talking of her feelings for him, describing meetings with him, his face.	О Бессонове она почти уже не думала, но нарочно принялась рассказывать про свои чувства к нему, описывала встречи, его лицо.
All this she exaggerated, so that it seemed as if she lay awake every night pining for Bessonov and was on the point of falling into his arms.	Все это преувеличивала, и выходило так, будто она ночи напролет томится и чуть ли не сейчас готова бежать к Бессонову.
At last she felt the absurdity of it all herself, and longed to throw her arms round Katya's neck, to kiss her, to exclaim:	Под конец ей самой стало смешно, захотелось схватить Катю за плечи, расцеловать:
"If anyone's a goose, it's you, Katya!"	"Вот уж кто дурочка, так это ты, Катюша".
But Ekaterina Dmitrevna suddenly slipped off her chair on to the carpet, flung her arms round her sister, and buried her face in Dasha's lap, shuddering violently, and crying out in a voice that almost terrified Dasha:	Но Екатерина Дмитриевна вдруг соскользнула со стула на коврик, обхватила Дашу, легла лицом в ее колени и, вздрагивая всем телом, крикнула как-то страшно даже:
"Forgive me, Dasha, do forgive me!"	- Прости, прости меня... Даша, прости меня!
Dasha took fright.	Даша перепугалась.
Bending over her sister, weeping herself in her terror and pity, she began to question Katya through her sobs: "What on earth d'you mean? What is there to forgive?"	Нагнулась к сестре и от страха и жалости сама заплакала, всхлипывая, стала спрашивать, - о чем она говорит, за что ее простить?

But Ekaterina Dmitrevna clenched her teeth, and for all reply caressed her sister, kissing her hands.	Но Екатерина Дмитриевна стиснула зубы и только ласкала сестру, целовала ей руки.
At dinner Nikolai Ivanovich, glancing from one to the other of the sisters, said:	За обедом Николай Иванович, взглянув на обеих сестер, сказал:
"H'm! And am I not to be initiated into the cause of these tears?"	- Так-с. А нельзя ли и мне быть посвященным в причину сих слез?
"The cause of these tears is my beastly mood," said Dasha hastily. "Kindly calm yourself, I know without your telling me that I'm not worth your wife's little finger."	- Причина слез - мое гнусное настроение, - сейчас же ответила Даша, - успокойся, пожалуйста, и без тебя понимаю, что не стою мизинчика твоей супруги.
Towards the end of dinner, when coffee was served, some guests dropped in.	В конце обеда, к кофе, пришли гости.
Nikolai Ivanovich decided that the family morale urgently demanded a visit to a restaurant.	Николай Иванович решил, что по случаю семейных настроений необходимо поехать в кабак.
Kulichok telephoned for a car. Katya and Dasha were sent to change their clothes.	Куличек стал звонить в гараж, Катю и Дашу послали переодеваться.
Chirva arrived, and, learning they were going to a restaurant, flew into a passion, to the surprise of everyone.	Пришел Чирва и, узнав, что собираются в кабак, неожиданно рассердился:
"After all, what is it that suffers from this incessant carousing?	- В конце концов от этих непрерывных кутежей страдает кто?
Russian literature!" But they made him go in the car with the rest.	Русская литература-с. - Но и его взяли в автомобиль вместе с другими.
It was crowded and noisy in the "Northern Palmyra," the huge room in the basement was flooded with the white light from crystal chandeliers.	В "Северной Пальмире" было полно народа и шумно, огромная зала в подвале ярко залита белым светом хрустальных люстр.
The chandeliers, the smoke, the closely set tables, the men in evening dress, the bare shoulders of the women, their coloured wigs- green, purple, grey-, the snow-white ospreys, the jewels, trembling in orange, blue, and ruby rays from necks and ears, the waiters slipping past in the half-darkness, the cadaverous individual with a magic wand in his raised hands, slashing the air in front of the crimson velvet curtain, the gleam of the brass instruments, were all multiplied in mirrored walls, so that it seemed as if the whole of mankind, the whole world, were seated here in endless perspective.	Люстры, табачный дым, поднимающийся из партера, тесно поставленные столики, люди во фраках и голые плечи женщин, цветные парики на них - зеленые, лиловые и седые, пучки снежных эспри, драгоценные камни, дрожащие на шеях и в ушах снопиками оранжевых, синих, рубиновых лучей, скользящие в темноте лакеи, испитой человек с поднятыми руками и магическая его палочка, режущая воздух перед занавесом малинового бархата, блестящая медь труб, - все это множилось в зеркальных стенах, и казалось, будто здесь, в бесконечных перспективах, сидит все человечество, весь мир.
Dasha, sipping champagne through a straw, observed the other tables.	Даша, потягивая через соломинку шампанское, наблюдала за столиками.
A clean-shaven man with powdered cheeks was seated before a sweating champagne bucket, and fragments of lobster-shell.	Вот перед запотевшим ведром и кожурой от лангуста сидит бритый человек с напудренными щеками.
His eyes were half-shut, his mouth contemptuously contracted.	Глаза его полузакрыты, рот презрительно сжат.

He seemed to be sitting there, and thinking to himself that the electricity would go out at last, and everybody would die, and it was scarcely worth while rejoicing about anything.	Очевидно, сидит и думает о том, что в конце концов электричество потухнет и все люди умрут, - стоит ли радоваться чему-нибудь.
And then the curtain shook and parted.	Вот заколыхался и пошел в обе стороны занавес.
A little Japanese with tragic wrinkles leaped on to the stage, and parti-coloured balls, plates and torches began revolving in the air.	На эстраду выскочил маленький японец с трагическими морщинами, и замелькали вокруг в воздухе пестрые шары, тарелки, факелы.
Dasha thought to herself:	Даша подумала:
"Why did Katya say 'Forgive me, forgive me'?"	"Почему Катя сказала - прости, прости?"
And all of a sudden her head seemed to be squeezed in a tight band, her heart seemed to stop.	И вдруг точно обручем стиснуло голову, остановилось сердце.
"Can it be?"	"Неужели?"
She shook her head, drew a deep breath, and, not even allowing herself to wonder what she had meant by this "Can it be?", glanced at her sister.	Но она тряхнула головой, вздохнула глубоко, не дала даже подумать себе, что - "неужели", и поглядела на сестру.
Ekaterina Dmitrevna, at the other end of the table, looked so weary, so sad, and so beautiful, that Dasha's eyes filled with tears.	Екатерина Дмитриевна сидела на другом конце стола такая утомленная, печальная и красивая, что у Даши глаза налились слезами.
She lifted her finger to her lips, and blew imperceptibly upon it.	Она поднесла палец к губам и незаметно дунула на него.
It was one of their signals.	Это был условный знак.
Katya saw it, understood, and gave a slow, tender smile.	Катя увидела, поняла и нежно, медленно улыбнулась.
About two o'clock, an argument arose as to where they should go next.	Часов около двух начался спор - куда ехать?
Ekaterina Dmitrevna begged to be allowed to go home.	Екатерина Дмитриевна попросилась домой.
Nikolai Ivanovich said he would do what everyone else did, and "everyone else" decided to go on somewhere else.	Николай Иванович говорил, что как все, так и он, а "все" решили ехать "дальше".
Then it was that Dasha caught sight of Bessonov in the thinning crowd.	И тогда Даша сквозь поредевшую толпу увидела Бессонова.
He was seated with his elbow thrust far across the table, listening attentively to Akundin, who was telling him something with a half-chewed cigarette between his lips, at the same time energetically drawing with his fingernail on the tablecloth.	Он сидел, положив локоть далеко на стол, и внимательно слушал Акундина, который с полуизжеванной папироской во рту говорил ему что-то, резко чертя ногтем по скатерти.
And Bessonov was staring at this flying fingernail.	На этот летающий ноготь Бессонов и глядел.
His face was pale, and he looked absorbed.	Его лицо было сосредоточенно и бледно.
It seemed to Dasha that she could even make out through the general din the words:	Даше показалось, что сквозь шум она расслышала:
"An end, an end to everything!"	"Конец, конец всему".

But almost immediately the two men were shut out of view by a Tatar waiter with an enormous paunch.	Но сейчас же их обоих заслонил широкобрюхий татарин-лакей.
Katya and Nikolai Ivanovich got up, calling to Dasha, and she had to leave, her curiosity and excitement unsatisfied.	Поднялись Катя и Николай Иванович, Дашу окликнули, и она так и осталась, уколотая любопытством и взволнованная.
Out in the street the bracing fragrance of the frost came as a surprise.	Когда вышли на улицу, - неожиданно бодро и сладко пахнуло морозцем.
The stars swam in the black and purple sky.	В черно-лиловом небе пылали созвездия.
Somebody behind Dasha said, with a laugh:	Кто-то за Дашиной спиной проговорил со смешком:
"A devilish fine night!"	"Чертовски шикарная ночь!"
The car drew up to the kerb, a ragged individual emerged from among the fumes of petrol, snatching off his cap, and, with a dancing motion, opened the door for Dasha.	К тротуару подкатил автомобиль, сзади, из бензиновой гари, вынырнул оборванный человек, сорвал картуз и, приплясывая, распахнул перед Дашей дверцу мотора.
Stepping in, Dasha looked round-the man, thin, stubble-chinned, wry-mouthed, was shaking all over, his elbows pressed to his sides.	Даша, входя, взглянула - человек был худой, с небритой щетиной, с перекошенным ртом и весь трясся, прижимая локти.
"Congratulations on a successful evening at the shrine of luxury and sensuality!" His voice was blithe and husky, and he caught the coin thrown to him by one of the party deftly, touching his tattered cap in a salute.	- С благополучно проведенным вечером в храме роскоши и чувственных удовольствий! - бодро крикнул он хриплым голосом, живо подхватил брошенный кем-то двугривенный и салютовал рваной фуражкой.
Dasha felt as if her whole being was rasped by his fierce black eyes.	Даша почувствовала, как по ней царапнули его черные свирепые глаза.
They arrived home late.	Домой вернулись поздно.
Dasha, lying on her back in bed, fell into a trancelike sleep, her whole being numb with exhaustion.	Даша, лежа на спине в постели, даже не заснула, а забылась, будто все тело у нее отнялось, - такая была усталость.
And suddenly, pushing aside the blankets with a groan, she sat bolt upright, opening her eyes.	Вдруг, со стоном сдергивая с груди одеяло, она села, раскрыла глаза.
The sun was streaming on to the parquet floor through the window....	В окно на паркет светило солнце...
"Oh, God, what was that horror!"	"Боже мой, что за ужас был только что?!"
It had been so terrible that she could scarcely keep back her tears, but when she pulled herself together, it appeared she had forgotten it all.	Было так страшно, что она едва не заплакала, когда же собралась с духом, - оказалось, что забыла все.
Nothing remained but a pain at her heart, the aftermath of some ghastly dream.	Только в сердце осталась боль от какого-то отвратительно страшного сна.
After breakfast, Dasha went to the college, had herself entered for the examinations, bought some books, and led quite an austere, working life till dinner time.	После завтрака Даша пошла на курсы, записалась держать экзамен, купила книг и до обеда действительно вела суровую, трудовую жизнь.

But in the evening she had to put on silk stockings again (in the morning she had made a resolution to wear only cotton ones), to powder her arms and shoulders, to do her hair.	Но вечером опять пришлось натягивать шелковые чулки (утром решено было носить только нитяные), пудрить руки и плечи, перечесываться.
"I wish I could just twist it into a bun on my neck, but they all yell at me to have a fashionable hair-do- and how can I, when my hair's so fluffy!"	"Устроить бы на затылке шиш, вот и хорошо, а то все кричат: делай модную прическу, а как ее сделаешь, когда волосы сами рассыпаются".
In a word, all was fuss and trouble.	Словом, была мука.
And there was a champagne stain on the front of her new blue silk dress.	На новом же синем шелковом платье оказалось спереди пятно от шампанского.
Dasha suddenly felt so sad about this dress, and about her own wasted life, that she sat down and had a good cry with the ruined skirt in her hand.	Даше вдруг стало до того жалко этого платья, до того жаль своей пропадающей жизни, что, держа в руке испорченную юбку, она села и расплакалась.
Nikolai Ivanovich was just coming in at the door, but seeing Dasha sitting crying in her underclothes, he called for his wife.	В дверь сунулся было Николай Иванович, но, увидев, что Даша в одной рубашке и плачет, позвал жену.
Katya came running up, seized the dress, exclaimed:	Прибежала Катя, схватила платье, воскликнула:
"Oh, that'll come out in a minute!" and called the Grand Mogul, who appeared with benzine and hot water.	"Ну, это сейчас отойдет", - кликнула Великого Могола, которая появилась с бензином и горячей водой.
The dress was cleaned, and Dasha attired in it, Nikolai Ivanovich fuming in the hall.	Платье отчистили, Дашу одели. Николай Иванович чертыхался из прихожей:
"Don't you realize, it's a first night, good people, we mustn't be late!"	"Ведь премьера же, господа, нельзя опаздывать".
And of course they were late.	И, конечно, в театр опоздали..
Dasha, seated beside Ekaterina Dmitrevna in the box, watched a sturdy fellow with a false beard and unnaturally wide-open eyes, standing beneath a flat tree.	Даша, сидя в ложе рядом с Екатериной Дмитриевной, глядела, как рослый мужчина с наклеенной бородой и неестественно расширенными глазами, стоя под плоским деревом, говорил девушке в ярко-розовом:
"I love you, I love you," he was saying to a girl in bright pink, whose hand he was holding.	"Я люблю вас, люблю вас", - и держал ее за руку.
And though the play was not a sad one, Dasha felt inclined to cry all the time and to pity the girl in bright pink, and was quite vexed that the act did not end sadly.	И хотя пьеса была не жалобная, Даше все время хотелось плакать, жалеть девушку в ярко-розовом, и было досадно, что действие не так поворачивает.
The girl, it appeared, both loved him, and -did not love him, responded to his embraces with pixy laughter, and ran off to the villain, whose white trousers gleamed in the background.	Девушка, как выяснилось, и любит и не любит, на объятие ответила русалочьим хохотом и убежала к мерзавцу, белые брюки которого мелькали на втором плане.
The hero clutched at his forehead, swore he would destroy some manuscript or other-his lifework-and the first act was over.	Мужчина схватился за голову, сказал, что уничтожит какую-то рукопись - дело его жизни, и первое действие окончилось.
Acquaintances appeared in the box, and the usual rapid, animated conversation began.	В ложе появились знакомые, и начался обычный торопливо приподнятый разговор.

Little Scheinberg, whose bare cranium and wizened, clean-shaven face seemed always to be jumping out of his stiff collar, said the play was gripping.	Маленький Шейнберг, с голым черепом и бритым измятым лицом, словно все время выпрыгивающим из жесткого воротника, сказал о пьесе, что она захватывает.
"The sex problem again, but vividly presented.	- Опять проблема пола, но проблема, поставленная остро.
Humanity simply must put an end to this accursed problem."	Человечество должно, наконец, покончить с этим проклятым вопросом.
Burov, the tall, sombre, examining magistrate, a liberal whose wife had run away at Christmas with the owner of a racing stable, replied to this:	На это ответил угрюмый, большой Буров, следователь по особо важным делам, - либерал, у которого на рождестве сбежала жена с содержателем скаковой конюшни:
"I don't know about other people, but for me the problem is solved.	- Как для кого - для меня вопрос решенный.
Women are inherently liars, men lie by the aid of art.	Женщина лжет самым фактом своего существования, мужчина лжет при помощи искусства.
The sex question is just filth, and art is a form of criminal offence."	Половой вопрос - просто мерзость, а искусство -один из видов уголовного преступления.
Nikolai Ivanovich burst out laughing and glanced at his wife.	Николай Иванович захохотал, глядя на жену.
Burov continued moodily:	Буров продолжал мрачно:
"When the time comes for the bird to lay an egg, the male flaunts a brightly coloured tail.	- Птице пришло время нести яйца, - самец одевается в пестрый хвост.
This is a lie, since his natural tail is grey and not coloured.	Это ложь, потому что природный хвост у него серый, а не пестрый.
A blossom opens on a bough, and that's a lie, a bait, the real truth lies in the ugly roots underground.	На дереве распускается цветок - тоже ложь, приманка, а суть в безобразных корнях под землей.
But the worst liar of all is man.	А больше всего лжет человек.
He puts forth no blossoms, he has no tail, so he uses his tongue; it is arrant, detestable lying, this so-called love, and all the fuss made about it.	На нем цветов не растет, хвоста у него нет, приходится пускать в дело язык; ложь сугубая и отвратительная - так называемая любовь и все, что вокруг нее накручено.
All this is only mysterious to very young girls." (He glanced obliquely at Dasha.) "But in our benighted times serious people take an interest in such rubbish.	Вещи, загадочные для барышень в нежном возрасте только, - он покосился на Дашу, - в наше время - полнейшего отупения - этой чепухой занимаются серьезные люди.
Ye-es, the Russian State is suffering from congestion of the bowels."	Да-с, Российское государство страдает засорением желудка.
Pulling a wry face, he bent over a box of sweets, poking them about with his finger, but finding none to his taste, raised to his eyes the naval binocular hanging on a strap over his shoulder.	Он с катаральной гримасой нагнулся над коробкой конфет, покопал в ней пальцем, ничего не выбрал и поднял к глазам морской бинокль, висевший у него на ремешке через шею.
The talk turned on the stagnation in politics, and on reaction.	Разговор перешел на застой в политике и реакцию.

Kulichok conveyed the latest Court gossip in an excited whisper.	Куличек взволнованным шепотом рассказал последний дворцовый скандал.
"Appalling! Appalling!" muttered Scheinberg.	- Кошмар, кошмар, - быстро проговорил Шейнберг.
Nikolai Ivanovich smote his knee.	Николай Иванович ударил себя по коленке:
"Revolution, gentlemen," he said. "We need a revolution urgently.	- Революция, господа, революция нужна нам немедленно.
Otherwise we shall simply perish.	Иначе мы просто задохнемся.
I have information,"-he lowered his voice-"that there is great unrest in the factories."	У меня есть сведения, - он понизил голос, - на заводах очень неспокойно.
In his excitement Scheinberg flung out the fingers of both hands.	Все десять пальцев Шейнберга взлетели от возбуждения на воздух.
"But when, when?	- Но когда же, когда?
We can't wait for ever."	Невозможно без конца ждать.
"We'll live to see it, Yakov Alexandrovich," said Nikolai Ivanovich gaily. "We'll live to see it. And we'll make you Minister of Justice, Your Excellency."	- Доживем, Яков Александрович, доживем, -проговорил Николай Иванович весело, - и вам портфельчик вручим министра юстиции, ваше превосходительство.
Dasha was sick of hearing about these problems, revolutions, and ministerial posts.	Даше надоело слушать об этих проблемах, революциях и портфелях.
Leaning her elbow on the velvet-covered ledge of the box, and clasping Katya round the waist with the other arm, she let her glance roam over the stalls, every now and then exchanging smiling bows with acquaintances.	Облокотясь о бархат ложи и другою рукою обняв Катю за талию, она глядела в партер, иногда с улыбкой кивая знакомым.
Dasha was well aware that she and her sister were attractive, and surprised glances from the crowd-admiring ones from the men, spiteful ones from the women-fragments of conversation, smiles, went to her head, like the spring air.	Даша знала и видела, что они с сестрой нравятся, и эти удивленные в толпе взгляды - нежные мужские и злые женские, - и обрывки фраз, и улыбки возбуждали ее, как пьянит весенний воздух.
Her lachrymose mood had passed.	Слезливое настроение прошло.
A tendril of Katya's hair tickled her cheek just next to the ear.	Щеку около уха щекотал завиток Катиных волос.
"I do love you, Katya!" she said in a whisper.	- Катюша, я тебя люблю, - шепотом проговорила Даша.
"And I love you!"	-И я.
"Are you glad I live with you?"	-Ты рада, что я у тебя живу?
"Awfully!"	- Очень.
Dasha tried to think of some more nice things to say to Katya.	Даша раздумывала, что бы ей еще сказать Кате доброе.
And suddenly she caught sight of Telegin down below.	И вдруг внизу увидела Телегина.

He stood there in a black coat, a cap and a theatre bill in his hands, and had long been looking at the Smokovnikovs' box, but without lifting his head, so that no one should notice it.	Он стоял в черном сюртуке, держал в руках фуражку и афишу и давно уже исподлобья, чтобы не заметили, глядел на ложу Смоковниковых.
His strong, tanned face was conspicuous among the other faces, all either pallid or drink-sodden.	Его загорелое твердое лицо заметно выделялось среди остальных лиц, либо слишком белых, либо испитых.
His hair was much lighter than Dasha had remembered it-it was the colour of rye.	Волосы его были гораздо светлее, чем Даша их представляла, - как рожь.
Meeting Dasha's eyes, he immediately bowed, and turned away, but his cap fell out of his hands.	Встретясь глазами с Дашей, он сейчас же поклонился, затем отвернулся, но у него упала шапка.
Bending down, he knocked against a stout lady in the stalls, began apologizing, blushed, backed, and stepped on the toe of the editor of The Chorus of the Muses, an aesthetic journal.	Нагибаясь, он толкнул сидевшую в креслах толстую даму, начал извиняться, покраснел, попятился и наступил на ногу редактору эстетического журнала "Хор муз".
Dasha said to her sister:	Даша сказала сестре:
"Look, Katya-that's Telegin."	- Катя, это и есть Телегин.
"He looks very nice."	- Вижу, очень милый.
"He's such a darling I could kiss him!	- Поцеловала бы, до чего мил.
And, Katya, you don't know how clever he is!"	И если бы ты знала, до чего он умный человек, Катюша.
"Well, then, Dasha...."	- Вот, Даша...
"What?"	-Что?
But her sister fell silent.	Но сестра промолчала.
Dasha understood, and fell silent herself.	Даша поняла и тоже приумолкла.
Again she felt a pang at her heart-all was not well within, inside the snail's shell. She had had a moment of oblivion, but when she looked into herself again, all was darkness and confusion.	У нее опять защемило сердце, - у себя, в улиточьем дому, было неблагополучно: на минуту забылась, а заглянула опять туда -тревожно-темно.
When the lights went down, and the curtain sailed apart, Dasha sighed, broke off a bit of chocolate, popped it into her mouth, and began to follow what was going on on the stage.	Когда зал погас и занавес поплыл в обе стороны, Даша вздохнула, сломала шоколадку, положила в рот и внимательно стала слушать.
The man with the false beard was still threatening to burn his manuscript, the girl, seated at a grand piano, was making fun of him.	Человек с наклеенной бородой продолжал грозиться сжечь рукопись, девушка издевалась над ним, сидя у рояля.
And it was perfectly obvious that this girl ought to have been married out of hand, and that all these subtleties need not have been dragged out for three acts.	И было очевидно, что эту девицу поскорее нужно выдать замуж, чем тянуть еще канитель на три акта.
Dasha raised her eyes to the ceiling, where a beautiful, half-naked woman with a pure, joyous smile soared amidst clouds.	Даша подняла глаза к плафону зала, - там среди облаков летела прекрасная полуобнаженная женщина с радостной и ясной улыбкой.
"Why, she's just like me!" thought Dasha.	"Боже, до чего похожа на меня", - подумала Даша.

She began immediately seeing herself as she imagined others saw her: a being seated in a box, munching chocolate, lying, making a mess of things, and waiting for something extraordinary to happen.	И сейчас же увидела себя со стороны: сидит существо в ложе, ест шоколад, врет, путает и ждет, чтобы само собою случилось что-то необыкновенное.
But nothing happened.	Но ничего не случится.
"There'll be no rest for me till I go to him, till I hear his voice, feel his essence.	"И жизни мне нет, покуда не пойду к нему, не услышу его голоса, не почувствую его всего.
Everything else is lies.	А остальное - ложь.
One must be honest."	Просто - нужно быть честной".
From this evening Dasha's mind was made up.	С этого вечера Даша не раздумывала более.
She knew now that she would go to Bessonov, and dreaded the moment.	Она знала теперь, что пойдет к Бессонову, и боялась этого часа.
At one time she had thought of going to her father in Samara, but gave up the idea, realizing that a thousand miles or so would not deliver her from temptation.	Одно время она решила было уехать к отцу в Самару, но подумала, что полторы тысячи верст не спасут от искушения, и махнула рукой.
Her healthy virginity was up in arms, but what could she do against the "other being," when everything was on its side.	Ее здоровая девственность негодовала, но что можно было поделать со "вторым человеком", когда ему помогало все на свете.
Besides, it was intolerably humiliating to think and suffer so long about this Bessonov, who never thought of her, and lived in perfect content somewhere near Kameno-Ostrov Avenue, writing poetry about an actress with lace petticoats.	И, наконец, было невыносимо оскорбительно так долго страдать и думать об этом Бессонове, который и знать-то ее не хочет, живет в свое удовольствие где-то около Каменноостровского проспекта, пишет стихи об актрисе с кружевными юбками.
But he had got into Dasha's very blood, her whole being was saturated with him.	А Даша вся до последней капельки наполнена им, вся в нем.
Dasha now began deliberately smoothing back her hair, screwing it into a bun at the back of her head; she wore her old school clothes, brought with her from Samara, forced herself to cram up Roman Law, did not put in an appearance when there were visitors, and would take no part in entertainments.	Даша теперь нарочно гладко причесывала волосы, закручивая их шишом на затылке, носила старое -гимназическое - платье, привезенное еще из Самары, с тоской, упрямо зубрила римское право, не выходила к гостям и отказывалась от развлечений.
It was no easy task to be honest.	Быть честной оказалось нелегко.
Dasha was afraid-simply afraid.	Даша просто трусила..
One cool evening early in April, when the colours of the sunset had died down and the faded, greenish sky was lit up by a phosphorescent light which cast no shadows, Dasha returned home on foot from the islands.	В начале апреля, в прохладный вечер, когда закат уже потух и зеленовато-линялое небо светилось фосфорическим светом, не бросая теней, Даша возвращалась с островов пешком.

She had told them at home that she was going to the college, but really she had taken the tram to Elagin Bridge, and roamed the bare alleys the whole evening, crossing bridges, gazing at the water, at the purple twigs etched against the orange sunset, at the faces of the passers-by, at the lights of carriages gleaming between the rows of moss-grown tree trunks.	Дома она сказала, что идет на курсы, а вместо этого проехала в трамвайчике до Елагина моста и бродила весь вечер по голым аллеям, переходила мостики, глядела на воду, на лиловые сучья, распластанные в оранжевом зареве заката, на лица прохожих, на плывущие за мшистыми стволами огоньки экипажей.
Her mind was vacant, and she did not hurry.	Она не думала ни о чем и не торопилась.
She felt perfectly calm, her whole being steeped in the salty spring air wafted from the coast.	Было спокойно на душе, и всю ее, словно до костей, пропитал весенний солоноватый воздух взморья.
Her feet were tired, but she was reluctant to go home.	Ноги устали, но не хотелось возвращаться домой.
Carriages bowled down the broad expanse of Kameno-Ostrov Avenue, long motorcars sped by, groups of pedestrians passed, joking and laughing.	По широкому проспекту Каменноостровского крупной рысью катили коляски, проносились длинные автомобили, с шутками и смехом двигались кучки гуляющих.
Dasha turned into a side street.	Даша свернула в боковую улочку.
Here all was quiet and solitude.	Здесь было совсем тихо и пустынно.
The sky was green behind the roofs.	Зеленело небо над крышами.
Music streamed out from between the drawn window curtains.	Из каждого дома, из-за опущенных занавесей, раздавалась музыка.
In one house somebody was learning a sonata, from another came a maddeningly familiar waltz, and from an attic window dimly reddened by the sunset came the strains of a violin.	Вот разучивают сонату, вот - знакомый-знакомый вальс, а вот в тусклом и красноватом от заката окне мезонина поет скрипка.
The heart of Dasha, too, penetrated by all these sounds, was full of a wistful music.	И у Даши, насквозь пронизанной звуками, тоже все пело и все тосковало.
Her body seemed to have become light and pure.	Казалось, тело стало легким и чистым.
She turned the corner, noted the number on the wall of a house, and smiled; then, approaching the front door on which, above a brass lion's head was a visiting card with	Она свернула за угол, прочла на стене дома номер, усмехнулась и, подойдя к парадной двери, где над медной львиной головой была прибита визитная карточка -
"A.	"А.
Bessonov" engraved on it, she rang the bell violently.	Бессонов", сильно позвонила.
* VII *	7
The night before, the hall porter of the "Vienna" restaurant, helping Bessonov off with his coat, had said significantly:	Швейцар в ресторане "Вена", снимая с Бессонова пальто, сказал многозначительно:
"There's somebody waiting for you, Alexei Alexeyevich."	- Алексей Алексеевич, вас дожидаются.
"Who?"	- Кто?
"A young person."	- Особа женского пола.
"But who is she?"	- Кто именно?

"We have never seen her here before."	- Нам неизвестная.
Bessonov, staring unseeingly above the heads of the diners, made for the farthest corner of the crowded restaurant.	Бессонов, глядя пустыми глазами поверх голов, прошел в дальний угол переполненного ресторанного зала.
Loskutkin, the head waiter, his grey whiskers drooping over Bessonov's shoulder, recommended the saddle of mutton as being very choice.	Лоскуткин - метрдотель, повиснув у него за плечом седыми бакенбардами, сообщил о необыкновенном бараньем седле.
"I don't want to eat," said Bessonov. "Give me some white wine-my brand."	- Есть не хочу, - сказал Бессонов, - дадите белого вина, моего.
He sat severely erect, his hands on the tablecloth, enveloped by the mood of sombre inspiration habitual to him at this hour and in this place.	Он сидел строго и прямо, положив руки на скатерть. В этот час, в этом месте, как обычно, нашло на него привычное состояние мрачного вдохновения.
All the impressions of the day became fused in a harmonious and intelligible form, and the shadow of this externally-evoked form arose within his soul, stirred as it was by the wailing of Rumanian violins, the fragrance of scent, the closeness of the crowded restaurant. This shadow was inspiration.	Все впечатления дня сплелись в стройную и осмысленную форму, и в нем, в глубине, волнуемой завыванием румынских скрипок, запахами женских духов, духотой людного зала, -возникала тень этой вошедшей извне формы, и эта тень была - вдохновение.
He felt as if he could, by some inner sense of touch, attain the secret meaning of things and of words.	Он чувствовал, что каким-то внутренним, слепым осязанием постигает таинственный смысл вещей и слов.
Bessonov raised his glass and sipped his wine.	Бессонов поднимал стакан и пил вино, не разжимая зубов.
His heart beat slowly.	Сердце медленно билось.
It was inexpressibly pleasant to feel his whole being penetrated by sounds and voices.	Было невыразимо приятно чувствовать всего себя, пронизанного звуками и голосами.
Opposite, at a table placed in front of a mirror, Sapozhkov, Antoshka Arnoldov, and Elizaveta Kievna were having supper.	Напротив, у столика под зеркалом, ужинали Сапожков, Антошка Арнольдов и Елизавета Киевна.
The day before, Elizaveta Kievna had written Bessonov a long letter making an assignment with him, and now she was sitting at the table, flushed and excited.	Она вчера написала Бессонову длинное письмо, назначив здесь свидание, и сейчас сидела красная и взволнованная.
She wore a dress with black and yellow stripes, and a bow of the same stuff in her hair.	На ней было платье из полосатой материи, черной с желтым, и такой же бант в волосах.
When Bessonov entered she felt suffocated.	Когда вошел Бессонов, ей стало душно.
"Take care!" Arnoldov whispered to her, showing all his teeth at once, the decayed and the gold ones. "He's just thrown over an actress, he has no woman now, and he's as dangerous as a tiger."	- Будьте осторожны, - прошептал ей Арнольдов и показал сразу все свои гнилые и золотые зубы, -он бросил актрису, сейчас без женщины и опасен, как тигр.
Elizaveta Kievna laughed, making her stripy bow quiver, and threaded her way among the tables to Bessonov.	Елизавета Киевна засмеялась, тряхнула полосатым бантом и пошла между столиками к Бессонову.
People turned to look at her, grinning.	На нее оглядывались, усмехались.

Of late, Elizaveta Kievna's life had become unutterably dreary, day succeeding day with nothing to do, with • no hope of anything better-in short, she was bored to death.	За последнее время жизнь Елизаветы Киевны складывалась совсем уныло, - день за днем без дела, без надежды на лучшее, - словом - тоска.
Telegin seemed to have taken a dislike to her and, while perfectly polite, avoided talking to her, or being alone with her, whereas she felt desperately that he was the man she needed.	Телегин явно невзлюбил ее, обращался вежливо, но разговоров и встреч наедине избегал. Она же с отчаянием чувствовала, что он-то именно ей и нужен.
When his voice sounded in the hall, she would stare fixedly at the door.	Когда в прихожей раздавался его голос, Елизавета Киевна пронзительно глядела на дверь.
He would go along the passage on tiptoe as usual.	Он шел по коридору, как всегда, на цыпочках.
She would wait, her heart missing a beat, the door would seem to swim before her eyes, but once more he would pass on.	Она ждала, сердце останавливалось, дверь расплывалась в глазах, но он опять проходил мимо.
If only he would knock, ask for a match....	Хоть бы постучал, попросил спичек.
A day or two before, to spite Zhirov, who, wary as a cat, criticized everything, she had bought one of Bessonov's books, and, cutting the pages with her curling tongs, had read it straight through several times, spilt coffee over it, crumpled its pages while reading in bed, and finally, one day at dinner, had announced that he was a genius. Telegin's boarders were indignant.	На днях, назло Жирову, с кошачьей осторожностью ругавшему все на свете, она купила книгу Бессонова, разрезала ее щипцами для волос, прочла несколько раз подряд, залила кофеем, смяла в постели и, наконец, за обедом объявила, что он гений... Телегинские жильцы возмутились.
Sapozhkov called Bessonov a fungus sponging on the decaying body of the bourgeoisie.	Сапожков назвал Бессонова грибком на разлагающемся теле буржуазии.
A vein swelled on Zhirov's temple.	У Жирова вздулась на лбу жила.
The artist Valet broke a plate.	Художник Валет разбил тарелку.
Only Telegin remained unmoved.	Один Телегин остался безучастным.
Then Elizaveta Kievna had been overcome by one of her so-called "impulses to self-provocation." Shrieking with laughter, she had gone to her room, written Bessonov an absurd, enthusiastic letter demanding a rendezvous, and returned to the dining room, where she silently threw the letter on the table.	Тогда у нее произошел так называемый "момент самопровокации", она захохотала, ушла к себе, написала Бессонову восторженное, нелепое письмо с требованием свидания, вернулась в столовую и молча бросила письмо на стол.
The boarders read it aloud, and discussed it a long time.	Жильцы прочли его вслух и долго совещались.
Telegin said:	Телегин сказал:
"A very daring letter."	- Очень смело написано.
She had then given the letter to the cook, to be posted immediately, after which she felt she was rushing headlong down an abyss.	Тогда Елизавета Киевна отдала письмо кухарке, чтобы немедленно опустить в ящик, и почувствовала, что летит в пропасть.
And now, coming up to Bessonov, Elizaveta Kievna said bravely:	Сейчас, подойдя к Бессонову, Елизавета Киевна проговорила бойко:
"I wrote to you.	- Я вам писала.
You came.	Вы пришли.

Thanks."	Спасибо.
She sat down opposite him, sideways, her knees crossed, her elbow on the tablecloth, her chin on her hand, and began gazing at Alexei Alexeyevich from her extraordinary eyes.	И сейчас же села напротив него, боком к столу, -нога на ногу, локоть на скатерть, - подперла подбородок и стала глядеть на Алексея Алексеевича нарисованными глазами.
He said nothing.	Он молчал.
The waiter placed another glass on the table, and poured some wine into it for Elizaveta Kievna.	Лоскуткин подал второй стакан и налил вина Елизавете Киевне.
She said:	Она сказала:
"You will ask, of course, why I wanted to see you."	- Вы спросите, конечно, зачем я вас хотела видеть?
"No, I shan't.	- Нет, этого я спрашивать не стану.
Drink your wine."	Пейте вино.
"You are right, I have nothing to say.	- Вы правы, мне нечего рассказывать.
You live, Bessonov, and I don't.	Вы живете, Бессонов, а я нет.
I'm simply-bored."	Мне просто - скучно.
"What do you do?"	- Чем вы занимаетесь?
"Nothing!" She laughed, and suddenly her face was suffused with colour. "I might become a cocotte, but that's dull.	- Ничем. - Она засмеялась и сейчас же залилась краской. - Сделаться кокоткой - скучно.
I don't do anything.	Ничего не делаю.
I'm waiting for the trumpets to blow, and the fire.... Does it seem strange to you?"	Я жду, когда затрубят трубы, и - зарево... Вам странно?
"Who are you?"	- Кто вы такая?
She did not answer, but lowered her head, and blushed still more furiously.	Она не ответила, опустила голову и еще гуще залилась краской.
"I'm a phantom," she whispered.	-Я - химера, - прошептала она.
Bessonov smiled sourly.	Бессонов криво усмехнулся.
"She's a fool!" he thought.	"Дура, вот дура", - подумал он.
But the parting in her fair hair was so sweetly virginal, her bare plump shoulders looked so innocent, that Bessonov smiled more kindly, sipped the whole glass of wine through his teeth, and suddenly felt a desire to blow the black smoke of his imagination over this naive girl.	Но у нее был такой милый девичий пробор в русых волосах, сильно открытые полные плечи ее казались такими непорочными, что Бессонов усмехнулся еще раз - добрее, вытянул стакан вина сквозь зубы, и вдруг ему захотелось напустить на эту простодушную девушку черного дыма своей фантазии.
He told her that night was descending on Russia, for the accomplishment of a terrible retribution.	Он заговорил, что на Россию опускается ночь для совершения страшного возмездия.
This had been made known to him by certain mysterious and ominous portents.	Он чувствует это по тайным и зловещим знакам.

"You've seen the poster stuck all over the town-a grinning imp bouncing down a gigantic staircase on a rubber tire ... d'you understand the meaning of it?"	- Вы видели, - по городу расклеен плакат: хохочущий дьявол летит на автомобильной шине вниз по гигантской лестнице... Вы понимаете, что это означает?..
Elizaveta Kievna looked into his ice-cold eyes, noted his feminine mouth, his fine-drawn arched brows, the slight trembling of his fingers as he held his glass, and the slow, avid way in which he drank.	Елизавета Киевна глядела в ледяные его глаза, на женственный рот, на поднятые тонкие брови и на то, как слегка дрожали его пальцы, державшие стакан, и как он пил, - жаждая, медленно.
Her head was going round pleasantly.	Голова ее упоительно кружилась.
Sapozhkov was making signs to her from where he sat.	Издали Сапожков начал делать ей знаки.
Suddenly Bessonov turned in his seat, and said, frowning:	Внезапно Бессонов обернулся и спросил, нахмурясь:
"Who are those people?"	- Кто эти люди?
"They're my friends."	- Это - мои друзья.
"I don't like the way they signal to you."	- Мне не нравятся их знаки.
Then, scarcely realizing what she was saying, Elizaveta Kievna blurted out:	Тогда Елизавета Киевна проговорила, не думая:
"We can go somewhere else if you like."	- Пойдемте в другое место, хотите?
Bessonov looked at her steadily.	Бессонов взглянул на нее пристально.
She had a slight cast in one eye, there was a faint smile on her lips, and on her temples were beads of sweat.	Глаза ее слегка косили, рот слабо усмехался, на висках выступили капельки пота.
And suddenly he felt a craving for this healthy, short-sighted girl, and said, taking her large, hot hand as it lay on the table:	И вдруг он почувствовал жадность к этой здоровой близорукой девушке, взял ее большую и горячую руку, лежавшую на столе, и сказал:
"Either go away this very moment, or hold your tongue. Come on!	- Или уходите сейчас же... Или молчите... Едем.
You know you'll have to."	Так нужно...
Elizaveta Kievna gave a short sigh and turned pale.	Елизавета Киевна только вздохнула коротко, щеки ее побледнели.
She never knew how she got up and took Bessonov's arm, or how they made their way between the tables.	Она не чувствовала, как поднялась, как взяла Бессонова под руку, как они прошли между столиками.
And when they were seated in a droshky, the wind brought no coolness to her burning skin.	И когда садились на извозчика, даже ветер не охладил ее пылающей кожи.
The wheels clattered over the stones.	Пролетка тарахтела по камням.
Bessonov sat with his chin on his hands, which were clasped over the knob of his stick:	Бессонов, опираясь о трость обеими руками и положив на них подбородок, говорил:
"I'm only thirty-five," he said, "but my life is over.	- Мне тридцать пять лет, но жизнь окончена.
I can no longer be taken in by love.	Меня не обманывает больше любовь.
What could be sadder than suddenly to discover that the knight's charger is only a wooden hobbyhorse!	Что может быть грустнее, когда увидишь вдруг, что рыцарский конь - деревянная лошадка?

And what a long, long time one must drag this life about, like a corpse...." He turned to her, his lips curved in a smile. "I suppose I shall have to wait, like you, for the trumpets of Jericho to blow.	И вот еще много, много времени нужно тащиться по этой жизни, как труп... - Он обернулся, губа его приподнялась с усмешкой. - Видно, и мне, вместе с вами, нужно подождать, когда затрубят иерихонские трубы.
Wouldn't it be nice if they suddenly sounded over this cemetery!	Хорошо, если бы на этом кладбище вдруг раздалось тра-та-та!
Just a few notes, and the sky would be ablaze! You're probably right...."	И - зарево по всему небу... Да, пожалуй, вы правы...
They arrived at an out-of-town hotel.	Они подъехали к загородной гостинице.
The sleepy waiter led them through a long corridor to the only room not yet taken, a low chamber with crimson wallpaper, torn and spotted.	Заспанный половой повел их по длинному коридору в единственный оставшийся незанятым номер. Это была низкая комната с красными обоями, в трещинах и пятнах.
A great bed with a faded canopy stood against one wall, a tin washstand at its foot.	У стены, под выцветшим балдахином, стояла большая кровать, в ногах ее - жестяной рукомойник.
It was damp and unaired, and smelt of stale tobacco.	Пахло непроветренной сыростью и табачным перегаром.
Elizaveta Kievna, standing in the doorway, said in a voice which was almost inaudible:	Елизавета Киевна, стоя в дверях, спросила чуть слышно:
"Why have you brought me here?"	- Зачем вы привезли меня сюда?
"Don't worry-we'll be all right here," said Bessonov hastily.	- Нет, нет, здесь нам будет хорошо, - поспешно ответил Бессонов.
He took off her coat and hat, and placed them on a broken-down armchair.	Он снял с нее пальто и шляпу и положил на сломанное креслице.
The waiter brought a bottle of champagne, some small apples, and a bunch of grapes with the sawdust still clinging to them, glanced into the washbasin, and departed, unalterably glum.	Половой принес бутылку шампанского, мелких яблочков и кисть винограда с пробковыми опилками, заглянул в рукомойник и скрылся все так же хмуро.
Elizaveta Kievna drew the window curtain back- a gas lamp stood in the midst of a damp expanse of wasteland, and huge tubs were being driven past by men huddled beneath sacking.	Елизавета Киевна отогнула штору на окне, - там среди мокрого пустыря горел газовый фонарь и ехали огромные бочки с согнувшимися под рогожами людьми на козлах.
Smiling bitterly, she crossed to the mirror, and began arranging her hair with gestures that felt unfamiliar to herself.	Она усмехнулась, подошла к зеркалу и стала поправлять себе волосы какими-то новыми, незнакомыми самой себе движениями.
"When I come to my senses tomorrow, I shall go mad," she thought calmly, and fixed the bow of stripy ribbon.	"Завтра опомнюсь, - сойду с ума", - подумала она спокойно и расправила полосатый бант.
"Want some wine?" asked Bessonov.	Бессонов спросил: - Вина хотите?
"Yes, please!"	- Да, хочу.
She seated herself on the sofa, and he sank down at her feet on the carpet, saying meditatively:	Она села на диван, он опустился у ее ног на коврик и проговорил в раздумье:
"Your eyes terrify me-they're wild and gentle.	- У вас страшные глаза: дикие и кроткие.

Russian eyes.	Русские глаза.
Do you love me?"	Вы любите меня?
This set her in a turmoil again, but the next moment she told herself:	Тогда она опять растерялась, но сейчас же подумала:
"Why, this is madness!"	"Нет. Это и есть безумие".
She took the glass, brimming with wine, from his hand, and drank it off, and immediately everything seemed to be going slowly round, as if she were falling.	Взяла из его рук стакан, полный вина, и выпила, и сейчас же голова медленно закружилась, словно опрокидываясь.
"I'm afraid of you, and I shall hate you, I suppose," she said, noticing that the words-her own and yet not her own-seemed to come from a great distance. "Don't look at me like that," she said. "You make me feel ashamed."	- Я вас боюсь и, должно быть, возненавижу, -сказала Елизавета Киевна, прислушиваясь, как словно издалека звучат ее и не ее слова. - Не смотрите так на меня, мне стыдно.
"You're a strange girl."	- Вы странная девушка.
"Bessonov, you're a very dangerous man.	- Бессонов, вы очень опасный человек.
I'm from an Old-Believer family, I believe in the devil.... For God's sake, don't look at me like that!	Я ведь из раскольничьей семьи, я в дьявола верю... Ах, боже мой, не смотрите же так на меня.
I know what you need me for ... I'm afraid of you."	Я знаю, зачем я вам понадобилась... Я вас боюсь.
She laughed loudly, her whole body shaking with her laughter, so that the wine in her glass spilled.	Она громко засмеялась, все тело ее задрожало от смеха, и в руках расплескалось вино из стакана.
Bessonov put his face in her lap.	Бессонов опустил ей в колени лицо:
"Love me, love me, I implore you," he exclaimed in a desperate voice, as if in her alone he saw his salvation. "I'm so unhappy.... I'm so' afraid ... I'm afraid of being alone.... Love me, love me!"	-Любите меня... Умоляю, любите меня,-проговорил он отчаянным голосом, словно в ней было сейчас все его спасение. - Мне тяжело... Мне страшно... Мне страшно одному... Любите, любите меня...
Elizaveta Kievna put her hand on his head, and closed her eyes.	Елизавета Киевна положила руку ему на голову, закрыла глаза.
He told her that the fear of death came over him every night.	Он говорил, что каждую ночь находит на него ужас смерти.
He had to feel a living being close to him, one who would pity him, warm him, give herself to him.	Он должен чувствовать около себя близко, рядом живого человека, который бы жалел его, согревал, отдавал бы ему себя. Это наказание, муки...
"I know, it's hell .... but I'm quite numb.	"Да, да, знаю... Но я весь окоченел.
My heart has stopped.	Сердце остановилось.
Warm me.	Согрейте меня.
It's so little to ask.	Мне так мало нужно.
Pity me, I'm dying.	Сжальтесь, я погибаю.
Don't leave me by myself.	Не оставляйте меня одного.
Sweet, sweet girl...."	Милая, милая девушка..."

Terrified and excited, Elizaveta Kievna uttered no word.	Елизавета Киевна молчала, испуганная и взволнованная.
Bessonov showered ever more lingering kisses on the palms of her hands.	Бессонов целовал ее ладони все более долгими поцелуями.
Then he fell to kissing her big, sturdy legs.	Стал целовать большие и сильные ее ноги.
She closed her eyes still more tightly, and thought her heart would stop beating from very shame.	Она крепче зажмурилась, показалось, что остановилось сердце, - так было стыдно.
And suddenly she felt as if she were enveloped in flames.	И вдруг ее всю обвеял огонек.
Bessonov seemed so winning and pathetic ... she lifted his head and kissed him firmly, hungrily on the lips.	Бессонов стал казаться милым и несчастным... Она приподняла его голову и крепко, жадно поцеловала в губы.
After this she undressed without the slightest feeling of shame, and got into bed.	После этого уже без стыда поспешно разделась и легла в постель.
When Bessonov fell asleep, his head on her bare shoulder, Elizaveta Kievna gazed long from her short-sighted eyes at the sallow face, with the lines of fatigue at the temples, beneath the eyelids, beside the tightly-closed lips-the strange face become eternally familiar.	Когда Бессонов заснул, положив голову на ее голое плечо, Елизавета Киевна еще долго вглядывалась близорукими глазами в его желтовато-бледное лицо, все в усталых морщинках - на висках, под веками, у сжатого рта: чужое, но теперь навек родное лицо.
It made her so sad to watch the sleeper, that Elizaveta Kievna wept.	Глядеть на спящего было так тяжело, что Елизавета Киевна заплакала.
She told herself that Bessonov, waking up and seeing her in bed beside him-fat, ugly, with swollen eyelids-would instantly throw her over; that nobody could ever love her, that everybody would think her a depraved, foolish, vulgar woman, and she would purposely do everything to make them think so; that she loved one man, and had given herself to another, and her whole life would be nothing but dregs and rubbish and appalling insults.	Ей казалось, что Бессонов проснется, увидит ее в постели, толстую, некрасивую, с распухшими глазами, и постарается поскорее отвязаться, что никогда никто не сможет ее полюбить, и все будут уверены, будто она развратная, глупая и пошлая женщина, и она нарочно станет делать все, чтобы так думали: что она любит одного человека, а сошлась с другим, и так всегда ее жизнь будет полна мути, мусора, отчаянных оскорблений.
Elizaveta Kievna, giving way to suppressed sobbing, wiped her eyes on the corner of the sheet.	Елизавета Киевна осторожно всхлипывала и вытирала глаза углом простыни.
And gradually, still crying, she found the oblivion of sleep.	И так, незаметно, в слезах, забылась сном.
Bessonov inhaled a deep draught of air through his nostrils, rolled over on his back, and opened his eyes. His whole body was racked with the unutterable melancholy which follows on carousals.	Бессонов глубоко втянул носом воздух, повернулся на спину и открыл глаза... Ни с чем не сравнимой кабацкой тоской гудело все тело.
The thought that he would have to begin another day was loathsome to him.	Было противно подумать, что нужно начинать заново день.
He gazed long at one of the brass knobs on the bedstead, then, bracing himself, glanced to his side.	Он долго рассматривал металлический шарик кровати, затем решился и поглядел налево.
Beside him, also on her back, lay a woman, her face hidden in the crook of her bare arm.	Рядом, тоже на спине, лежала женщина, лицо ее было прикрыто голым локтем.
"Who could it be?"	"Кто такая?"

He cudgelled his tortured brains, but unable to remember anything whatsoever, fumbled cautiously beneath the pillow for his cigarette case, and lit a cigarette.	Он напряг мутную память, но ничего не вспомнил, осторожно вытащил из-под подушки портсигар и закурил.
"Can't remember, damn it!	"Вот так черт! Забыл, забыл.
Deuced awkward!"	Фу, как неудобно".
"I see you're awake," he began in wheedling tones. "Good morning!" She neither spoke, nor removed her arm from her face, but he persevered. "Yesterday we were strangers, and today we are united by the mysterious bonds of the night spent together." He frowned-it all sounded so banal.	- Вы, кажется, проснулись, - проговорил он вкрадчивым голосом, - доброе утро. - Она помолчала, не отнимая локтя. - Вчера мы были чужими, а сегодня связаны таинственными узами этой ночи. - Он поморщился, все это выходило пошловато.
And who could say what she would do next-repent, cry, or cling to him in an access of love?	И, главное, неизвестно, что она сейчас начнет делать - каяться, плакать, или охватит ее прилив родственных чувств?
He touched her elbow cautiously, drawing back immediately.	Он осторожно коснулся ее локтя. Он отодвинулся.
Her name was Margarita, wasn't it?	Кажется, ее звали Маргарита.
"Margarita, are you angry with me?" he asked mournfully.	Он сказал грустно: - Маргарита, вы сердитесь на меня?
Then she sat up among the pillows, and, holding her slipping chemise over her breast, surveyed him from prominent, short-sighted eyes.	Тогда она села в подушках и, придерживая на груди падающую рубашку, стала глядеть на него выпуклыми, близорукими глазами.
Her eyelids were swollen, and a bitter smile flickered over her thick lips.	Веки ее припухли, полный рот кривился в усмешку.
Everything came back to him, and he experienced a feeling of fraternal tenderness.	Он сейчас же вспомнил и почувствовал братскую нежность.
"My name's not Margarita, it's Elizaveta Kievna," she said. "I hate you.	- Меня зовут не Маргарита, а Елизавета Киевна, -сказала она. - Я вас ненавижу.
Get out of this bed!"	Слезьте с постели.
Bessonov instantly got out of bed, and dressed himself as well as he could behind the hangings of the bed, next to the foul-smelling washstand. When he was dressed, he drew up the blind, and put out the electric light.	Бессонов сейчас же вылез из-под одеяла и за пологом кровати около вонючего рукомойника оделся кое-как, затем поднял штору и загасил электричество.
"There are moments one can never forget," he. muttered.	- Есть минуты, которых не забывают, -пробормотал он.
Elizaveta Kievna watched him all the time with a darkening gaze.	Елизавета Киевна продолжала следить за ним темными глазами.
When he sat down on the sofa to finish his cigarette, she said slowly:	Когда он присел с папироской на диван, она проговорила медленно:
"I'll poison myself when I get home."	- Приеду домой - отравлюсь.
"I don't understand your mood, Elizaveta Kievna."	- Я не понимаю вашего настроения, Елизавета Киевна.
"Then don't!	- Ну, и не понимайте.

Get out of the room, I want to dress."	Убирайтесь из комнаты, я хочу одеваться.
Bessonov went into the corridor, which was draughty and smelt of coal gas.	Бессонов вышел в коридор, где пахло угаром и сильно сквозило.
She kept him waiting a long time.	Ждать пришлось долго.
He sat on the window sill and smoked, then he went to the very end of the corridor, from where he could hear «the waiter and two chambermaids talking in undertones in the little kitchen, over their glasses of tea.	Он сидел на подоконнике и курил; потом пошел в самый конец коридора, где из маленькой кухоньки слышались негромкие голоса полового и двух горничных, - они пили чай, и половой говорил:
"We've heard enough about your village!" the waiter was saying.	- Заладила про свою деревню.
"Russia, indeed!	Тоже Расея.
A fat lot you understand!	Много ты понимаешь.
Just you go round the bedrooms any night-there's Russia for you!	Походи ночью по номерам - вот тебе и Расея.
Swines, all of them!	Все сволочи.
Swines and blackguards, that's what they are!"	Сволочи и охальники.
"Mind what you say, Kuzma Ivanovich!"	- Выражайтесь поаккуратнее, Кузьма Иваныч.
"After working here eighteen years, I can say what I like."	- Если я при этих номерах восемнадцать лет состою, - значит, могу выражаться.
Bessonov went back.	Бессонов вернулся обратно.
The door was open, the room empty.	Дверь в его номер была отворена, комната была пуста.
His hat lay on the floor.	На полу валялась его шляпа.
"So much the better!" he thought, yawning and stretching his limbs.	"Ну, что же, тем лучше", - подумал он и, зевнув, потянулся, расправляя кости.
Thus began another day.	Так начался новый день.
Since the morning a strong wind had been dispersing yesterday's rain clouds and driving them northwards, where they piled up in vast white mounds.	Он отличался от вчерашнего тем, что с утра сильный ветер разорвал дождевые облака, погнал их на север и там свалил в огромные побелевшие груды.
The drenched town was bathed in sunlight.	Мокрый город был залит свежими потоками солнечного света.
In its rays all sorts of gelatinous monsters, invisible to the eye-colds, coughs, diseases, the melancholy consumptive bacilli-were shrivelled up, scorched and stunned; even the semimystical microbes of black neurasthenia retreated into the folds of curtains in darkened rooms and damp basements.	В нем корчились, жарились, валились без чувств студенистые чудовища, неуловимые глазу, -насморки, кашли, дурные хвори, меланхолические палочки чахотки, и даже полумистические микробы черной неврастении забивались за занавеси, в полумрак комнат и сырых подвалов.
The wind scoured the streets.	По улицам продувал ветерок.
Windows were being cleaned and opened in the houses.	В домах протирали стекла, открывали окна.
Yardmen in blue blouses were sweeping the roads.	Дворники в синих рубахах подметали мостовые.

In Nevski Prospect, depraved-looking little girls with pinched sallow faces, offered the passers-by bunches of snowdrops scented with cheap eau de cologne.	На Невском порочные девочки с зелеными личиками предлагали прохожим букетики подснежников, пахнущих дешевым одеколоном.
Everything reminiscent of winter was hurriedly removed from the shop windows, and wares as gay and springlike as the first flowers, placed in their stead.	В магазинах спешно убирали все зимнее, и, как первые цветы, появились за витринами весенние, веселенькие вещи.
The afternoon papers came out with the headline:	Трехчасовые газеты вышли все с заголовками:
"Hail to the Russian Spring!"	"Да здравствует русская весна".
There were even a few extremely ambiguous poems.	И несколько стишков были весьма двусмысленны.
In a word, the censor had been hoodwinked.	Словом, цензуре натянули нос.
As a crowning touch, the futurists from the "Centre" walked through the streets, followed by the whistling and hooting of boys.	И, наконец, по городу, под свист и улюлюканье мальчишек, прошли футуристы от группы "Центральная станция".
There were three of them-Zhirov, the artist Valet, and the then unknown Arkadi Semisvetov, an immensely tall young fellow with an equine countenance.	Их было трое: Жиров, художник Валет и никому тогда еще не известный Аркадий Семисветов, огромного роста парень с лошадиным лицом.
The futurists wore top hats and short, unbelted blouses of orange velvet, adorned with black zigzags.	Футуристы были одеты в короткие, без пояса, кофты из оранжевого бархата с черными зигзагами и в цилиндры.
Each sported a monocle, and had a fish, an arrow, and the letter "R" painted on one cheek.	У каждого был монокль, и на щеке нарисованы -рыба, стрела и буква "Р".
Towards five o'clock they were arrested by the district inspector of police, and taken in a droshky to the police station for identification.	Часам к пяти пристав Литейной части задержал их и на извозчике повез в участок для выяснения личности.
Everybody seemed to be out in the streets.	Весь город был на улицах.
Brilliant carriages and streams of pedestrians moved along Morskaya Street, the embankment, and Kameno-Ostrov Avenue.	По Морской, по набережным и Каменноостровскому двигались сверкающие экипажи и потоки людей.
There were many, surprisingly many, who felt that something remarkable was bound to happen this very day; some manifesto would be signed in the Winter Palace, the Council of Ministers would be blown up by a bomb, something, somewhere, would surely "begin."	Многим, очень многим казалось, что сегодня должно случиться что-то необыкновенное: либо в Зимнем дворце подпишут какой-нибудь манифест, либо взорвут бомбой совет министров, либо вообще где-нибудь "начнется".
But the blue dusk descended upon the town, the lamps were lit along streets and canal banks, their rays reflected in shimmering- lines on the dark waters, and from the Neva bridges could be seen, behind the smoke stacks of the ship-building yards, a vast sunset, mingled with smoke, barred with clouds.	Но опустились синие сумерки на город, зажглись огни вдоль улиц и каналов, отразившись зыбкими иглами в черной воде, и с мостов Невы был виден за трубами судостроительных заводов огромный закат, дымный и облачный.
And nothing had happened.	И ничего не случилось.
The last gleam flashed from the spire of the Peter-Paul fortress, and the day was over.	Блеснула в последний раз игла на Петропавловской крепости, и день кончился.
Bessonov had worked a great deal that day, and worked well.	Бессонов много и хорошо работал в этот день.

Having indulged in a refreshing after-breakfast nap he read Goethe for a long time, and his reading excited and stimulated him.	Освеженный после завтрака сном, он долго читал Гёте, и чтение возбудило его и взволновало.
He paced up and down beside his bookcases, thinking aloud, and going every now and then to his desk to write down words and lines.	Он ходил вдоль книжных шкафов и думал вслух; подсаживался к письменному столу и записывал слова и строки.
The old nurse who looked after his bachelor apartment brought in the china coffeepot, full of steaming mocha coffee.	Старушка нянька, жившая при его холостой квартире, принесла фарфоровый, дымящийся моккой кофейник.
Bessonov was elated.	Бессонов переживал хорошие минуты.
"Night is descending upon Russia," he wrote, "the curtain is rising upon the final tragedy, the God-fearing people, assuming a terrible mask, will be gloriously transformed like the Cossack in Gogol's Terrible Revenge into the fighters against God.	Он писал о том, что опускается ночь на Россию, раздвигается занавес трагедии и народ-богоносец чудесно, как в "Страшной мести" казак, превращается в богоборца, надевает страшную личину.
A nationwide celebration of the Black Mass is being prepared.	Г отовится всенародное совершение Черной обедни.
The abyss is opened.	Бездна раскрыта.
There is no escape."	Спасения нет.
He closed his eyes, and pictured to himself deserted fields, crosses stuck in mounds, roofs blown off by the wind, and far away, beyond the hills, the glow of fires.	Закрывая глаза, он представлял пустынные поля, кресты на курганах, разметанные ветром кровли и вдалеке, за холмами, зарева пожарищ.
Clasping his head in his hands he told himself that it was like this that he loved to think of his country-the country known to him only through books and pictures.	Обхватив обеими руками голову, он думал, что любит именно такою эту страну, которую знал только по книгам и картинкам.
His forehead creased into deep wrinkles, his heart was plunged in appalling forebodings.	Лоб его покрывался глубокими морщинками, сердце было полно ужаса предчувствий.
Then, his smoking cigarette between his fingers, he covered sheet after sheet of rustling paper with his bold handwriting.	Потом, держа в пальцах дымящуюся папиросу, он исписывал крупным почерком хрустящие четвертушки бумаги.
When dusk fell, Bessonov, without turning on the light, lay down on the sofa, still excited, his head burning, his hands moist.	В сумерки, не зажигая огня, Бессонов прилег на диван, весь еще взволнованный, с горячей головой и влажными руками.
His working day had come to an end,	На этом кончался его рабочий день.
Gradually his heart began to beat more evenly and calmly.	Понемногу сердце стало биться ровнее и спокойнее.
Now it had become a matter of deciding how to spend the evening and the night....	Теперь надо было подумать, как провести этот вечер и ночь.
No one had rung him up, or come to see him.	Брр... Никто не звонил по телефону и не приходил в гости.
He would have to cope with the demon of depression by himself.	Придется одному справляться с бесом уныния.

The sound of a piano came from the apartment of the English family overhead, arousing vague, impossible desires.	Наверху, где жила английская семья, играли на рояле, и от этой музыки поднимались смутные и невозможные желания.
Suddenly the quiet of the house was broken by the sound of the front-door bell.	Вдруг в тишине дома раздался звонок с парадного.
The old servant shuffled by in her soft slippers.	Нянька прошлепала туфлями.
A haughty feminine voice could be heard, saying:	Заносчивый женский голос проговорил:
"I wish to see him!"	- Я хочу его видеть.
Then light impetuous footsteps halted at the door.	Затем легкие, стремительные шаги замерли у двери.
Bessonov stayed where he was, smiling.	Бессонов, не шевелясь, усмехнулся.
The door opened noiselessly, and a graceful, slight girl, in a big hat with daisies erect on its brim, entered the room, her figure luminous in the rays of the hall lamp.	Без стука распахнулась дверь, и в комнату вошла, освещенная сзади из прихожей, стройная, тоненькая девушка, в большой шляпе с дыбом стоящими ромашками.
Coming in from the lighted hall she stood a moment as if dazzled, in the middle of the room. On Bessonov's rising silently from the sofa, she made as if to retreat, but instead tossed her head resolutely and said, in the same high voice:	Ничего не различая со света, она остановилась посреди комнаты; когда же Бессонов молча поднялся с дивана, - попятилась было, но упрямо тряхнула головой и проговорила тем же высоким голосом:
"I've come to see you on a very important matter."	- Я пришла к вам по очень важному делу.
Bessonov went to his desk and switched on the lamp.	Бессонов подошел к столу и повернул выключатель.
Its blue shade shone out amidst the books and papers, filling the room with a tranquil twilight. .	Между книг и рукописей засветился синий абажур, наполнивший всю комнату спокойным полусветом.
"What can I do for you?" asked Alexei Alexeyevich. He offered his visitor a seat and let himself quietly down into the chair at his desk, leaning on the arm rest.	- Чем могу быть полезен? - спросил Алексей Алексеевич; показав вошедшей на стул, сам спокойно опустился в рабочее кресло и положил руки на подлокотники.
His face was a transparent white, with blue shadows under the lids.	Лицо его было прозрачно-бледное, с синевой под веками.
He raised his eyes slowly to his visitor, but started on recognizing her, his hands shaking.	Он не спеша поднял глаза на гостью и вздрогнул, пальцы его затрепетали.
"Darya Dmitrevna!" he said softly. "I didn't know you just at first."	- Дарья Дмитриевна, - проговорил он тихо. - Я вас не узнал в первую минуту.
Dasha seated herself in a chair with the same air of resolution with which she had entered, folded her gloved hands on her knees, and frowned.	Даша села на стул решительно, так же как и вошла, сложила на коленях руки в лайковых перчатках и насупилась.
"Darya Dmitrevna, I'm delighted to see you in my house.	- Дарья Дмитриевна, я счастлив, что вы посетили меня.
This is a beautiful present you have given me."	Это большой, большой подарок.
Paying no heed to his words, Dasha said:	Не слушая его, Даша сказала:

"Please don't think I'm one of your admirers.	- Вы, пожалуйста, не подумайте, что я ваша поклонница.
I like some of your poems, and I don't like others-I don't understand them, I just don't like them.	Некоторые ваши стихи мне нравятся, другие не нравятся, - не понимаю их, просто не люблю.
I haven't come here to talk about poetry. I've come because you don't give me a moment's rest."	Я пришла вовсе не затем, чтобы разговаривать о стихах... Я пришла потому, что вы меня измучили.
She bent her head low, and Bessonov saw that her neck, and her wrists between the glove and the sleeve of her black dress were suffused with colour.	Она низко нагнула голову, и Бессонов увидел, что у нее покраснели шея и руки между перчатками и рукавами черного платья.
He neither spoke, nor moved.	Он молчал, не шевелился.
"I'm nothing to you of course.	- Вам до меня, конечно, нет никакого дела.
I only wish I could feel the same indifference.	И я бы тоже очень хотела, чтобы мне было все равно.
But there it is, you see... unpleasant moments are not to be avoided...."	Но вот, видите, приходится испытывать очень неприятные минуты...
She raised her head with a rapid movement, and from her stern, clear eyes looked into his.	Она быстро подняла голову и строгими, ясными глазами взглянула ему в глаза.
Bessonov slowly lowered his eyelids.	Бессонов медленно опустил ресницы.
"You have got into my blood ... like a disease.	- Вы вошли в меня, как болезнь.
I keep catching myself thinking about you.	Я постоянно ловлю себя на том, что думаю о вас.
I can't stand it any longer.	Это, наконец, выше моих сил.
The best thing seemed to be to go and tell you frankly.	Лучше было прийти и прямо сказать.
I made up my mind today.	Сегодня - решилась.
And here I am, making a declaration of love."	Вот, видите, объяснилась в любви...
Her lips trembled.	Губы ее дрогнули.
She turned aside hastily, and began examining the wall, against which, illuminated from below, hung the mask of Peter the Great, with tightly shut, leering mouth and closed lids, then so popular among the poets.	Она поспешно отвернулась и стала смотреть на стену, где, освещенная снизу, усмехалась стиснутым ртом и закрытыми веками любимая в то время всеми поэтами маска Петра Первого.
The family of the English clergyman upstairs were singing a four-part fugue:	Наверху, в семействе английского пастора, четыре голоса фуги пели:
"We will die!	"Умрем".
Nay, we will fly!	"Нет, мы улетим".
Up to the crystal sky!	"В хрустальное небо".
To endless, endless bliss!"	"В вечную, вечную радость".
"If you attempt to tell me that you feel the same way about me, I shall go away this minute!" said Dasha with passionate haste. "Of course it's obvious you can never even respect me.	- Если вы станете уверять, что испытываете тоже ко мне какие-то чувства, я уйду сию минуту, -торопливо и горячо проговорила Даша. - Вы меня даже не можете уважать - это ясно.
Decent women don't do these things.	Так не поступают женщины.

But I want nothing, and ask nothing of you.	Но я ничего не хочу и не прошу от вас.
I just had to tell you that I love you desperately, violently.... It's made me all go to pieces.... Even my pride has gone...."	Мне нужно было только сказать, что я вас люблю мучительно и очень сильно... Я разрушилась вся от этого чувства... У меня даже гордости не осталось...
To herself she thought:	И она подумала:
"Now get up. Make a dignified bow, and go."	"Теперь встать, гордо кивнуть головой и выйти".
But she sat on, staring at the leering mask.	Но продолжала сидеть, глядя на усмехающуюся маску.
She felt so weak that she could hardly raise her hand, and now she was aware of her whole body, of its weight and warmth.	Ею овладела такая слабость, что - не поднять руки, и она почувствовала теперь все свое тело, его тяжесть и теплоту.
"Why doesn't he answer?" she asked herself, as in a dream.	"Отвечай же, отвечай", - думала она сквозь сон.
Bessonov, covering his face with the palm of his hand, began to speak in a low muffled voice, as people do in church.	Бессонов прикрыл ладонью лицо и стал говорить тихо, как беседуют в церкви, - немного придушенно.
"I can only thank you for your feeling with my whole soul.	- Всем моим духом я могу только благодарить вас за это чувство.
Such moments, such fragrance as you have brought me can never be forgotten...."	Таких минут, такого благоухания, каким вы меня овеяли, не забывают никогда...
"You are not called upon to remember them," said Dasha through clenched teeth.	- Не требуется, чтобы вы их помнили, - сказала Даша сквозь зубы.
Bessonov fell silent, rose from his chair, and moving away went to lean his back against the bookcase.	Бессонов помолчал, поднялся и, отойдя, прислонился спиной к книжному шкафу.
"Darya Dmitrevna, I can only bow low before you.	- Дарья Дмитриевна, я вам могу только поклониться низко.
I am not worthy to listen to you.	Я недостоин был слушать вас.
Perhaps never before have I cursed myself as I do at this moment.	Я никогда, быть может, так не проклинал себя, как в эту минуту.
I have wasted myself, squandered my substance. There's nothing left of me.	Растратил, размотал, изжил всего себя.
How shall I answer you?	Чем я вам отвечу?
Shall I invite you to go to the country with me, to a hotel?	Приглашением за город, в гостиницу?
Darya Dmitrevna, I will be honest with you.	Дарья Дмитриевна, я честен с вами.
I can no longer love.	Мне нечем любить.
A few years ago I would have thought I still had an eternity of youth to spend.	Несколько лет назад я бы поверил, что могу еще испить вечной молодости.
I would not have let you go."	Я бы вас не отпустил от себя.
Dasha felt as if he were sticking needles into her.	Даша чувствовала, как он впускает в нее иголочки.

His words were a slow torture....	В его словах была затягивающая мука...
"Now I can only spill the precious wine.	- Теперь я только расплескаю драгоценное вино.
You must try and understand what this costs me.	Вы должны понять, чего мне это стоит.
To extend one's hand, to grasp...."	Протянуть руку и взять...
"No, no," whispered Dasha hastily.	- Нет, нет, - быстро прошептала Даша.
"But yes.	- Нет, да.
And you know it yourself.	И вы это чувствуете.
There is no sweeter sin than to squander what is precious.	Нет слаще греха, чем расточение.
To spill the wine.	Расплескать.
That's what you came to me for.	За этим вы и пришли ко мне.
To spill out the goblet of your virgin wine.... You have brought it tome."	Расплескать чашу девичьего вина... Вы принесли ее мне...
His eyes slowly narrowed.	Он медленно зажмурился.
Dasha, holding her breath, looked with horror into his face.	Даша, не дыша, с ужасом глядела в его лицо.
"Darya Dmitrevna, I'll be frank with you.	- Дарья Дмитриевна, позвольте мне быть откровенным.
You're so like your sister that just at first...."	Вы так похожи на вашу сестру, что в первую минуту...
"What!" cried Dasha. "What's that you said?"	- Что? - крикнула Даша. - Что вы сказали?
She leaped from the armchair and stood in front of him.	Она сорвалась с кресла и остановилась перед ним.
Bessonov, who did not understand what had happened, misinterpreted her excitement.	Бессонов не понял и не так истолковал это волнение.
He felt that he was beginning to lose his head.	Он чувствовал, что теряет голову.
The fragrance of her scent, and the perfume of a woman's skin, all but imperceptible, yet overwhelming, and different in every individual, were stealing into his nostrils.	Его ноздри вдыхали благоухание духов и тот почти неуловимый, но оглушающий и различный для каждого запах женской кожи.
"It's madness...! know ... I can't help it..." he whispered, feeling blindly for her hand.	-Это сумасшествие... Я знаю... Я не могу...-прошептал он, отыскивая ее руку.
But Dasha started away at a run.	Но Даша рванулась и побежала.
At the door, she glanced back with wild eyes, and disappeared.	На пороге оглянулась дикими глазами и скрылась.
The front door banged loudly.	Сильно хлопнула парадная дверь.
Bessonov went slowly to the desk, and took out a cigarette, his fingernails knocking against the crystal box.	Бессонов медленно подошел к столу и застучал ногтями по хрустальной коробочке, беря папиросу.

Then he pressed the palm of his hand against his eyes, the terrific force of his imagination assuring him that the White Order, preparing for the decisive battle, had sent him this passionate, delicate, seductive maiden, to attract, to convert, and to save him.	Потом сжал ладонью глаза и со всей ужасающей силой воображения почувствовал, что Белый орден, готовящийся к решительной борьбе, послал к нему эту пылкую, нежную и соблазнительную девушку, чтобы привлечь его, обратить и спасти.
But he was already hopelessly in the hands of the Black Order, and there was no longer any salvation for him.	Но он уже безнадежно в руках Черных, и теперь спасения нет.
He was ravished by unquenchable longings and regrets, coursing through his blood like a slow poison.	Медленно, как яд, текущий в крови, разжигали его неутоленная жадность и сожаление.
* VIII *	8
"Is that you, Dasha?	- Даша, это ты?
Come in!"	Можно. Войди.
Ekaterina Dmitrevna was standing before her wardrobe mirror lacing up her stays.	Екатерина Дмитриевна стояла перед зеркальным шкафом, затягивая корсет.
She smiled absently at Dasha, and went on twisting and turning, dancing up and down on the carpet in her tight slippers.	Даше она улыбнулась рассеянно и продолжала деловито повертываться, переступая на ковре тугими туфельками.
She had on light underwear, all ribbon and lace, her beautiful arms and shoulders were powdered, and her hair was piled up in a luxuriant crown on the top of her head.	На ней было легкое белье, в ленточках и кружевцах, красивые руки и плечи напудрены, волосы причесаны пышной короной.
On a low table nearby stood a cup of hot water; nail scissors, files, lipsticks and powder puffs were scattered in profusion.	Около, на низеньком столике, стояла чашка с горячей водой; повсюду - ножницы для ногтей, пилочки, карандашики, пуховки.
There were no engagements for the evening, and Ekaterina Dmitrevna was "preening her feathers," as her family called it.	Сегодня был пустой вечер, и Екатерина Дмитриевна "чистила перышки", как это называлось дома.
"Fancy," she said, fastening her stockings, "they're not wearing stays with straight busks any more.	- Понимаешь, - говорила она, пристегивая чулок, -теперь перестают носить корсеты с прямой планшеткой.
Look, this is quite new, from Madame Duclet's.	Посмотри, этот - новый, от мадам Дюклэ.
The tummy's ever so much freer, and the weeniest bit accentuated.	Живот гораздо свободнее и даже чуть-чуть обозначен.
D'you like it?"	Тебе нравится?
"No, I don't," said Dasha.	- Нет, не нравится, - ответила Даша.
She stayed near the door, her hands folded behind her back.	Она остановилась у стены и заложила за спину руки.
Ekaterina Dmitrevna raised her eyebrows in astonishment.	Екатерина Дмитриевна удивленно подняла брови:
"Don't you really?	- Правда, не нравится?
What a pity!	Какая досада.
They're so comfortable!"	А в нем так удобно.

"What's so comfortable, Katya?"	- Что удобно, Катя?
"Perhaps you don't like the lace on them?	- Может быть, тебе кружева не нравятся?
It could be changed.	Можно положить другие.
Still it's funny-why don't you like them?"	Как все-таки странно, - почему не нравится?
Once more she began her twisting and turning before the mirror.	И она опять повернулась и правым и левым боком у зеркала.
"Please don't ask me how I like your stays!"	Даша сказала: - Ты, пожалуйста, не у меня спрашивай, как нравятся твои корсеты.
"Well, Nikolai Ivanovich doesn't understand a thing about such matters."	- Ну, Николай Иванович совсем в этом деле ничего не понимает.
"It's nothing to do with Nikolai Ivanovich, either."	- Николай Иванович тоже тут ни при чем.
"What's the matter, Dasha?"	- Даша, ты что?
Ekaterina Dmitrevna opened her mouth in astonishment.	Екатерина Дмитриевна даже приоткрыла рот от изумления.
It was only now that she noticed that Dasha was fairly bursting with suppressed emotion, that she was speaking through clenched teeth, and that there were burning patches on her cheeks.	Только теперь она заметила, что Даша едва сдерживается, говорит сквозь зубы, на щеках у нее горячие пятна.
"I think it would be as well if you were to give up postulating in front of the glass, Katya."	- Мне кажется, Катя, тебе бы надо бросить вертеться у зеркала.
"I've got to make myself decent, haven't I?"	- Но должна же я привести себя в порядок.
"For whose benefit?"	- Для кого?
"Whatever is the matter with you?	- Что ты, в самом деле!..
For my own, of course!"	Для самой себя.
"That's a lie!"	- Врешь.
After this the sisters said nothing for a long time.	Долго после этого обе сестры молчали.
Ekaterina Dmitrevna picked up the camel-hair dressing gown with a blue silk lining, hanging over the back of her chair, and put it on, slowly knotting the girdle.	Екатерина Дмитриевна сняла со спинки кресла верблюжий халатик на синем шелку, надела его и медленно завязала пояс.
Following her movements attentively, Dasha brought out the words:	Даша внимательно следила за ее движениями, затем проговорила:
"Go to Nikolai Ivanovich, and make a clean breast of it."	- Ступай к Николаю Ивановичу и расскажи ему все честно.
Ekaterina Dmitrevna stood there, fingering her girdle.	Екатерина Дмитриевна продолжала стоять, перебирая пояс.
A lump kept rising in her throat, as if she had swallowed something hard.	Было видно, что у нее по горлу несколько раз прокатился клубочек, точно она проглотила что-то.
"Dasha, have you found something out?" she asked softly.	- Даша, ты что-нибудь узнала? - спросила она тихо.

"I've just come from Bessonov." (Ekaterina Dmitrevna stared in front of her with unseeing eyes and suddenly went deathly pale. Her shoulder twitched.) "You needn't worry-nothing happened to me there.	- Я сейчас была у Бессонова. (Екатерина Дмитриевна взглянула невидящими глазами и вдруг страшно побледнела, подняла плечи.) Можешь не беспокоиться, - со мной там ничего не случилось.
He told me just in time...."	Он вовремя сообщил мне...
Dasha shifted from one foot to the other.	Даша переступала с ноги на ногу.
"I guessed long ago that you ... that it was him.... Only it was all too beastly to believe.... You funked and lied.	-Я давно догадывалась, что ты... именно с ним... Только слишком все это было омерзительно, чтобы верить... Ты трусила и лгала.
But I tell you, I don't intend to go on living in such filth.... Go to your husband and tell him everything."	Так вот, я в этой мерзости жить не желаю... Пойди к мужу и все расскажи.
Dasha could not go on; her sister stood before her, her head bent low.	Даша не могла больше говорить, - сестра стояла перед ней, низко наклонив голову.
Dasha had expected anything but this meekly, guiltily bent head.	Даша ждала всего, но только не этой повинно и покорно склоненной головы.
"Am I to go to him now?" asked Katya.	- Сейчас пойти? - спросила Катя.
"Yes, this very minute. You ought to understand, yourself."	- Да. Сию минуту... Ты сама должна понять...
Ekaterina Dmitrevna drew a short sigh and went to the door.	Екатерина Дмитриевна коротко вздохнула и пошла к двери.
Then, hesitating a little, she said:	Там, замедлив, она сказала еще:
"I can't, Dasha." Dasha made no reply. "All right, I'll go and tell him," said Katya.	- Я не могу, Даша. - Но Даша молчала. - Хорошо, я скажу.
Nikolai Ivanovich was sitting in the drawing room, scratching at his beard with an ivory paper knife, and reading Akundin's article in the latest number of The Russian Review.	Николай Иванович сидел в гостиной и, поскребывая в бороде костяным ножом, читал статью Акундина в только что полученной книжке журнала "Русские записки".
It was an article on the anniversary of Bakunin's death, and Nikolai Ivanovich was thoroughly enjoying himself.	Статья была посвящена годовщине смерти Бакунина. Николай Иванович наслаждался.
When his wife came in he called out to her:	Когда вошла жена, он воскликнул:
"Sit down, Katya.	- Катюша, сядь.
Listen to this ... here it is....	Послушай, что он пишет, вот это место...
The charm of this man' (he means Bakunin) 'lies not so much in his mode of thought and his unceasing devotion to his cause, as in the spirit in which he put his ideas into practice, the spirit which permeates everything he did- the night-long discussions with Proudhon, the courage with which he flung himself into the very midst of the battle, and even the romantic gesture with which he, a mere onlooker, directed the fires of the Austrian insurgents, not knowing rightly against whom and for what they were fighting.	"Даже не в образе мыслей и не в преданности до конца своему делу обаяние этого человека - то есть Бакунина, - а в том пафосе претворенных в реальную жизнь идей, которым было проникнуто каждое его движение, - и бессонные беседы с Прудоном, и мужество, с каким он бросался в самое пламя борьбы, и даже тот романтический жест, когда мимоездом он наводит пушки австрийских повстанцев, еще не зная хорошо, с кем и за что они дерутся.

The spirit of Bakunin is the symbol of that mighty force with which the new classes are entering the struggle.	Пафос Бакунина есть прообраз той могучей силы, с какою выступят на борьбу новые классы.
The materialization of ideas-that is the task of the coming age.	Материализация идей - вот задача наступающего века.
Not their extraction from some accumulation of facts, themselves subordinate to the blind inertia of life, not the withdrawal into an ideal world, but quite the opposite process-the conquest of the physical world by the world of ideas.	Не извлечение их из-под груды фактов, подчиненных слепой инерции жизни, не увод их в идеальный мир, а процесс обратный: завоевание физического мира миром идей.
Reality is a heap of fuel, ideas are sparks.	Реальность - груда горючего, идеи - искры.
These two worlds, disparate and hostile, must be fused in the flame of a world upheaval....' What d'you think of that, Katya?	Эти два мира, разъединенные и враждебные, должны слиться в пламени мирового переворота..." Нет, подумай.
There it is, in black and white-a salute to the revolution.	Катюша... Ведь это черным по белому - да здравствует революция.
Splendid chap, Akundin!	Молодец, Акундин!
It's perfectly true-there are no big ideas or emotions nowadays.	Действительно, живем, - ни больших идей, ни больших чувств.
The Government is guided by nothing but mortal fear for the future.	Правительством руководит только одно -безумный страх за будущее.
The intellectuals do nothing but guzzle.	Интеллигенция обжирается и опивается.
We do nothing but talk, talk, talk, Katyusha, and all the time we're up to our necks in a quagmire.	Ведь мы только болтаем, болтаем, Катюша, и - по уши в болоте.
The people are rotting alive.	Народ заживо разлагается.
The whole of Russia is eaten up by syphilis and vodka.	Вся Россия погрязла в сифилисе и водке.
Russia is decaying. Blow on it and it will crumble into dust.	Россия сгнила, дунь на нее, - рассыплется в прах.
Such a life cannot go ' on ... we need the sacrificial pyre, purification by fire."	Так жить нельзя... Нам нужно какое-то самосожжение, очищение в огне...
Nikolai Ivanovich's mellow voice was eager, his eyes were round, his paper knife slashed the air.	Николай Иванович говорил возбужденным и бархатным голосом, глаза его стали круглыми, нож полосовал воздух.
Ekaterina Dmitrevna stood by him, holding on to the back of a chair.	Екатерина Дмитриевна стояла около, держась за спинку кресла.
When he had finished what he had to say, and started cutting the pages of the magazine again, she went up to him, and laid her hand on his hair.	Когда он выговорился и опять принялся разрезать журнал, - она подошла и положила ему руку на волосы:
"Kolya dear, what I'm going to say will hunt you very much.	- Коленька, тебе будет очень больно то, что я скажу.
I wanted to conceal it, but I see I shall have to tell you...."	Я хотела скрыть, но вышло так, что нужно сказать...

Nikolai Ivanovich freed his head from her hand, and looked at her fixedly.	Николай Иванович освободил голову от ее руки и внимательно вгляделся:
"I'm listening, Katya."	- Да, я слушаю, Катя.
"D'you remember once when we were quarrelling I told you, in a temper, that you shouldn't be so sure of me ... and then I took it back...."	- Помнишь, мы как-то с тобой повздорили, и я тебе сказала со зла, чтобы ты не был очень спокоен на мой счет... А потом отрицала это...
"I remember." He put down the magazine, and turned right round in his chair.	- Да, помню. - Он положил книгу и совсем повернулся в кресле.
His eyes, meeting Katya's calm, frank glance, darted nervously from side to side.	Глаза его, встретясь с простым и спокойным взором Кати, забегали от испуга.
"Very well, then. I told you a lie, that time... I really was unfaithful to you."	-Так вот... Я тебе тогда солгала... Я была тебе неверна...
He screwed up his face pathetically, trying to smile.	Он жалобно сморщился, стараясь улыбнуться.
His mouth was parched.	У него пересохло во рту.
When it was no longer possible to remain silent, he said thickly:	Когда молчать уже дольше было нельзя, он проговорил глухо:
"You did right to tell me. Thank you, Katya...."	-Ты хорошо сделала, что сказала... Спасибо, Катя...
At this she lifted his hand, touching it with her lips, and pressing it to her bosom.	Тогда она взяла его руку, прикоснулась к ней губами и прижала к груди.
But the hand slipped out of hers, and she made no attempt to hold it.	Но рука выскользнула, и она ее не удерживала.
Then Ekaterina Dmitrevna let herself quietly down on to the carpet, and laid her head against the leather arm of the chair.	Потом Екатерина Дмитриевна тихо опустилась на ковер и положила голову на кожаный выступ кресла.
"Don't you want me to tell you any more?"	- Больше тебе не нужно ничего говорить?
"No, Katya.	- Нет.
Go away, please."	Уйди, Катя.
She got up and went out.	Она поднялась и вышла.
At the door of the dining room Dasha pounced on her, squeezed her violently in her arms, and whispered, kissing her hair, her neck, her ears:	В дверях столовой на нее неожиданно налетела Даша, схватила, стиснула и зашептала, целуя в волосы, в шею, в уши:
"Forgive me! Forgive me!	- Прости, прости!..
You're marvellous, you're wonderful!	Ты дивная, ты изумительная!..
I heard everything. Can you ever forgive me, Katya?	Я все слышала... Простишь ты меня, простишь ты меня, Катя?..
Can you?"	Катя?..
Ekaterina Dmitrevna freed herself gently, went up to the table, smoothed out a wrinkle on the tablecloth, and said:	Екатерина Дмитриевна осторожно высвободилась, подошла к столу, поправила морщину на скатерти и сказала:
"I did as you told me, Dasha."	- Я исполнила твое приказание, Даша.
"Will you ever forgive me, Katya?"	- Катя, простишь ты меня когда-нибудь?

"You were right, Dasha.	-Ты была права, Даша.
It's better so."	Так лучше, как вышло.
"I wasn't right a bit!	- Ничего я не была права!
I said it out of spite.... Now I understand that nobody has the right to judge you.	Я от злости... Я от злости... А теперь вижу, что тебя никто не смеет осуждать.
I don't care if we all suffer, you're right just the same. I feel it, you're altogether right.	Пускай мы все страдаем, пускай нам будет больно, но ты - права, я это чувствую, ты права во всем.
Forgive me, Katya."	Прости меня, Катя.
Huge round tears rolled down Dasha's cheeks.	У Даши катились крупные, как горох, слезы.
She stood just behind her sister, and said in a loud whisper:	Она стояла позади, на шаг от сестры, и говорила громким шепотом:
"If you don't forgive me, I don't want to go on living."5	- Если ты не простишь, - я больше не хочу жить.
Ekaterina Dmitrevna turned sharply round to her:	Екатерина Дмитриевна быстро повернулась к ней:
"What more do you want of me?	- Что ты еще хочешь от меня?
Now you want everything to be nice and cosy again. Very well, then, I'll tell you. If I lied and held my tongue, it was because that was the only way to keep on living with Nikolai Ivanovich. And now it's the end-understand?	Тебе хочется, чтобы все опять стало благополучно и душевно... Так я тебе скажу... Я потому лгала и молчала, что только этим и можно было продлить еще немного нашу жизнь с Николаем Ивановичем... А вот теперь - конец. Поняла?
I stopped loving Nikolai Ivanovich long ago, and I've been unfaithful to him for a long time.	Я Николая Ивановича давно не люблю и давно ему неверна.
Whether Nikolai Ivanovich loves me, or whether he doesn't, I don't know, but there's no more intimacy between us.	А Николай Иванович любит меня или не любит -не знаю, но он мне не близок.
D'you understand?	Поняла?
And you want to hide your head under your wing, so as not to see unpleasant things.	А ты, как зяблик, все голову под мышку прячешь, чтобы не видеть страшных вещей.
But ? saw them, I understood them, and I went on living in all this filth, because I'm a weak woman.	Я их видела и знала, но жила в этой мерзости, потому что - слабая женщина.
And I could see that you were being drawn into it, too.	Я видела, как тебя эта жизнь тоже затягивает.
I tried to protect you, I forbade Bessonov to visit us. That was before he ... oh, what does it matter! Now it's all over and done with...."	Я старалась сберечь тебя, запретила Бессонову приезжать к нам... Это было еще до того, как он... Ну, все равно... Теперь всему этому конец...
Ekaterina Dmitrevna suddenly lifted her head, listening intently.	Екатерина Дмитриевна вдруг подняла голову, прислушиваясь.
Dasha felt cold shivers going down her spine.	У Даши со страха похолодела спина.
Nikolai Ivanovich appeared in the doorway, thrusting himself sideways between the curtains.	В дверях, из-за портьеры, боком, появлялся Николай Иванович.
His hands were hidden behind his back.	Руки его были спрятаны за спиной.

"Bessonov?" he said, shaking his head and smiling.	- Бессонов?- спросил он, с улыбкой покачивая головой.
He advanced into the dining room.	И продвинулся в столовую.
Ekaterina Dmitrevna did not reply.	Екатерина Дмитриевна не ответила.
A red spot came out on either cheek, her eyes burned.	На щеках ее выступили пятна, глаза высохли.
She pressed her lips together.	Она стиснула рот.
"You seem to think our conversation is over, Katya.	- Ты, кажется, думаешь, Катя, что наш разговор окончен.
But you're wrong." . .	Напрасно.
Smiling, he went on:	Он продолжал улыбаться.
"Leave us alone, please, Dasha."	- Даша, оставь нас одних, пожалуйста.
"I won't-I'm not going away!" And Dasha stood beside her sister.	- Нет, я не уйду. - И Даша стала рядом с сестрой.
"You will if I ask you to."	- Нет, ты уйдешь, если я тебя попрошу.
"No, I won't."	- Нет, не уйду.
"In that case, I shall have to leave the house myself."	- В таком случае мне придется удалиться из дома.
"Do!" said Dasha, casting a furious glance at him.	- Удаляйся, - глядя на него с яростью, ответила Даша.
Nikolai Ivanovich turned crimson, but the moment after, an expression of light-hearted insanity flickered in his eyes.	Николай Иванович побагровел, но сейчас же в глазах мелькнуло прежнее выражение -веселенького сумасшествия.
"So much the better-stay then!	-Тем лучше, оставайся.
This is how it is, Katya... I sat there, after you left me, and I will admit that in these few minutes I suffered agonies. I have come to the conclusion that I shall have to kill you. Yes, that's what I must do."	Вот в чем дело, Катя... Я сейчас сидел там, где ты меня оставила, и, в сущности говоря, за несколько минут пережил то, что трудно вообще переживаемо... Я пришел к выводу, что мне нужно тебя убить... Да, да.
When she heard this, Dasha quickly pressed against her sister, and put both arms round her.	При этих словах Даша быстро прижалась к сестре, обхватив ее обеими руками.
Ekaterina Dmitrevna's lips quivered contemptuously.	У Екатерины Дмитриевны презрительно задрожали губы.
"You're hysterical ... you should take some valerian, Nikolai Ivanovich."	-У тебя истерика... Тебе нужно принять валерьянку, Николай Иванович ...
"No, Katya, it's not hysterics this time."	- Нет, Катя, на этот раз - не истерика...
"Then do what you came for!" she cried, pushing Dasha away, and going right up to Nikolai Ivanovich. "Go on, then -do it!	- Тогда делай то, за чем пришел, - крикнула она, оттолкнув Дашу, и подошла к Николаю Ивановичу вплоть. - Ну, делай.
I tell you to your face-I don't love you!"	В лицо тебе говорю - я тебя не люблю.
He took a step back, laid on the tablecloth a small "lady's" revolver which he had been holding behind his back, put his fingertips into his mouth, bit them, and turned towards the door.	Он попятился, положил на скатерть вытащенный из-за спины маленький, "дамский" револьвер, запустил концы пальцев в рот, укусил их, повернулся и пошел к двери.

Katya followed him with her eyes.	Катя глядела ему вслед.
Without turning, he said:	Не оборачиваясь, он проговорил:
"It hurts so! Oh, how it hurts!"	- Мне больно... Мне больно...
She rushed up to him, seized him by the shoulders, and turned his face towards her.	Тогда она кинулась к нему, схватила его за плечи, повернула к себе его лицо:
"Lies! You're always lying! You're lying now, too!"	- Врешь... Ведь врешь... Ведь ты и сейчас врешь...
But he shook his head and went out.	Но он замотал головой и ушел.
Ekaterina Dmitrevna sat down at the table.	Екатерина Дмитриевна присела у стола:
"Well, Dasha, we've had the shooting scene from the third act," she said.	- Вот, Дашенька, - сцена из третьего акта, с выстрелом.
"I'm going to leave him."	Я уеду от него.
"Oh, Katya! You won't do that!"	- Катюша... Господь с тобой.
"I am, I won't go on living like this.	- Уйду, не хочу так жить.
In five years I shall be old, and then it'll be too late.	Через пять лет стану старая, будет уже поздно.
I simply cannot go on living like this.... It's too horrible!"	Не могу больше жить так... Гадость, гадость!
She lifted her hands from the table to her face, the next moment letting her head drop into the crook of her arm.	Она закрыла лицо руками, опустила его в локти на стол.
Dasha, seating herself next to her, began showering rapid, furtive kisses on her shoulder.	Даша, присев рядом, быстро и осторожно целовала ее в плечо.
Ekaterina Dmitrevna raised her head.	Екатерина Дмитриевна подняла голову:
"Don't think I'm not sorry for him!	-Ты думаешь - мне его не жалко?
I'm sorry for him all the time.	Мне всегда его жалко.
But you know quite well, if I go to him now, there'll be endless talking, false through and through... a sort of fiend seems to come between us, lying and posturing... talking to Nikolai Ivanovich is like playing on a piano that needs tuning.... It's no good, I shall have to go away ... oh, Dasha, Dasha, if you only knew how unhappy I am!"	Но ты вот подумай, - пойду сейчас к нему, и будет у нас длиннейший разговор, насквозь фальшивый... Точно бес какой-то всегда между нами кривит, фальшивит. Все равно как играть на расстроенном рояле, так и с Николаем Ивановичем разговаривать... Нет, я уеду... Ах, Дашенька, если бы ты знала, какая у меня тоска!
But later in the evening Ekaterina Dmitrevna did go to her husband's study.	К концу вечера Екатерина Дмитриевна все же пошла в кабинет.
They had a long talk, each speaking quietly and mournfully, trying hard to be honest, not sparing one another, but they were both left with the feeling that nothing had been attained or clarified. The talk had not brought them nearer to one another.	Разговор с мужем был долгий, говорили оба тихо и горестно, старались быть честными, не щадили друг друга, и все же у обоих осталось такое чувство, что ничего этим разговором не достигнуто, и не понято, и не спаяно.
Left to himself, Nikolai Ivanovich sat at the table till dawn, sighing.	Николай Иванович, оставшись один, до рассвета сидел у стола и вздыхал.
Later, Katya discovered that he had reviewed his whole life in those hours.	За эти часы, как впоследствии узнала Катя, он продумал и пересмотрел всю свою жизнь.

The result was a lengthy epistle to his wife ending with the words:	Результатом было огромное письмо жене, которое кончалось так:
"Morally, we're all in a blind alley, Katya.	"Да, Катя, мы все в нравственном тупике.
I haven't had a single powerful emotion for the last five years, or taken a single important step.	За последние пять лет у меня не было ни одного сильного чувства, ни одного крупного движения.
Even my love for you, our marriage, seem to have been just part of the general hurly-burly.	Даже любовь к тебе и женитьба прошли точно впопыхах.
It's been mere trivial existence, semihysterical, drugged.	Существование - мелкое, полуистерическое; под непрерывным наркозом.
There are two ways out-to put an end to my life, or to tear off the film wrapped round my thoughts, my feelings, my consciousness.	Выходов два - или покончить с собой, или разорвать эту лежащую на моих мыслях, на чувствах, на моем сознании душевную пелену.
And I'm incapable of doing either the one or the other...."	Ни того, ни другого сделать я не в состоянии..."
The domestic calamity had come about so suddenly, the world of home had fallen apart so easily and irrevocably, that Dasha was too overwhelmed to think about herself. Her girlish moods now seemed trivial to her, like the shadow of the bogy on the wall which the nurse used to frighten Katya and her with, long, long ago.	Семейное несчастье произошло так внезапно и домашний мир развалился до того легко и окончательно, что Даша была оглушена, и думать о себе ей и в голову не приходило; какие уже там девичьи настроения, - чепуха, страшная коза на стене, вроде той, что давным-давно нянька показывала им с Катей.
Dasha went several times a day to Katya's room, tapping on the door with her fingernail, but each time Katya called out:	Несколько раз на дню Даша подходила к Катиной двери и скреблась пальцем. Катя отвечала:
"Would you mind leaving me alone, Dasha dear?"	- Дашенька, если можешь, оставь меня одну, пожалуйста.
During these days Nikolai Ivanovich had to appear in court.	Николай Иванович в эти дни должен был выступать в суде.
He would leave early, breakfast and dine at a restaurant, and return late at night.	Он уезжал рано, завтракал и обедал в ресторане, возвращался ночью.
Everyone in the courtroom, including the judge himself, was carried away by the eloquence of his defence of Zoya Ivanovna Ladnikova, an excise official's wife, who had killed her lover, the student Schnippe, son of a Petersburg householder, as he lay beside her one night, in Gorokhov Street.	Его речь в защиту жены акцизного чиновника Ладникова, Зои Ивановны, зарезавшей ночью, в постели, на Гороховой улице, своего любовника, сына петербургского домовладельца, студента Шлиппе, потрясла судей и весь зал.
Women sobbed.	Дамы рыдали.
The accused, Zoya Ivanovna, beat her head against the back of her seat, and was acquitted.	Обвиняемая, Зоя Ивановна, билась головой о спинку скамейки и была оправдана.
Nikolai Ivanovich, coming out of the court pale and hollow-eyed, was instantly surrounded by a crowd of women, throwing flowers at him, squealing, kissing his hands.	Николай Иванович, бледный, с провалившимися глазами, был окружен при выходе из суда толпой женщин, которые бросали цветы, взвизгивали и целовали ему руки.
He went straight home from the courts, and talked things over with Katya in a softened spirit.	Из суда он приехал домой и объяснился с Катей с полной душевной размягченностью.

Ekaterina Dmitrevna's boxes were packed.	У Екатерины Дмитриевны оказались сложенными чемоданы.
With the utmost impartiality Nikolai Ivanovich had advised her to go to the south of France, giving her twelve thousand rubles for expenses.	Он по чистой совести посоветовал ей поехать на юг Франции и дал на расходы двенадцать тысяч.
While talking to her, he privately resolved to leave all his cases to his deputy, and go to the Crimea, there to rest and think things over.	Сам же он, тоже во время разговора, решил передать дела помощнику и поехать в Крым -отдохнуть и собраться с мыслями.
Neither of them really quite knew if their separation was to be a temporary or a permanent one, or who had left whom.	В сущности, было неясно и неопределенно -разъезжаются ли они на время или навсегда и кто кого покидает.
These vital points were kept carefully in the background in the bustle of departure.	Эти острые вопросы были старательно заслонены суетой отъезда.
They forgot all about Dasha.	О Даше они забыли.
Ekaterina Dmitrevna only remembered her at the last moment, when, in her grey travelling costume, smart hat, and veiled, slender and plaintive, she had gone into the hall and come upon Dasha, seated on a trunk.	Екатерина Дмитриевна спохватилась только в последнюю минуту, когда, одетая в серый дорожный костюм, в изящной шапочке, под вуалькой, похудевшая, грустная и милая, увидела Дашу в прихожей на сундуке.
Dasha was swinging her legs and eating bread and marmalade, nobody having remembered to order dinner that day.	Даша болтала ногой и ела хлеб с мармеладом, потому что сегодня обед заказать забыли.
"Dasha, my pet," said Ekaterina Dmitrevna, kissing her sister through her veil. "What about you?	- Родной мой Данюша, - говорила Екатерина Дмитриевна, целуя ее через вуальку, - ты-то как же?
Would you like to come with me?"	Хочешь, поедем со мной.
But Dasha said she would stay alone in the flat with the Grand Mogul, pass her examinations, and in the end of May go to her father for the summer,	Но Даша сказала, что останется одна в квартире с Великим Моголом, будет держать экзамены и в конце мая поедет на все лето к отцу.
* IX *	9
Dasha was left all by herself in the apartment.	Даша осталась одна в доме.
The great rooms now seemed dreary to her, and the things in them superfluous.	Большие комнаты казались ей теперь неуютными и вещи в них - лишними.
With the departure of the master and mistress even the cubist pictures in the drawing room seemed to fade and lose their power to terrify.	Даже кубические картины в гостиной с отъездом хозяев перестали пугать и поблекли.
The curtains hung down in lifeless folds.	Мертвыми складками висели портьеры.
And though every morning the Grand Mogul went through the rooms in her silent, ghostly way with her feather duster, an invisible dust seemed to be settling ever more thickly on the house.	И хотя Великий Могол каждое утро молча, как привидение, бродила по комнатам, отряхивая пыль метелкой из петушиных перьев, все же словно иная, невидимая пыль все гуще покрывала дом.
In her sister's room, the life of its owner could be read as in an open book.	В комнате сестры можно было, как по книге, прочесть все, чем жила Екатерина Дмитриевна.

In one corner stood a small easel supporting a half-finished picture-a girl with a white wreath on her head, and eyes filling up half the face.	Вот в углу маленький мольбертик с начатой картиночкой, - девушка в белом венке и с глазами в пол-лица.
Ekaterina Dmitrevna had clung to this easel in the hope of extricating herself from the chaos surrounding her, but her hold had not been strong enough; and here was the antique worktable filled with a confused heap of unfinished needlework, bright scraps of stuff, everything incomplete, cast aside-another attempt at escape.	За этот мольбертик Екатерина Дмитриевна уцепилась было, чтобы как-нибудь вынырнуть из бешеной суеты, но, конечно, не удержалась. Вот старинный рабочий столик, в беспорядке набитый начатыми рукоделиями, пестрыми лоскутками, все не окончено и заброшено, - тоже попытка.
A similar confusion prevailed in the bookcase, and here too it was obvious that attempts at some sort of order had been made, and soon abandoned.	Такой же беспорядок в книжном шкафу, - видно, что начали прибирать и бросили.
Books with their leaves half-cut lay about everywhere.	И повсюду брошены, засунуты наполовину разрезанные книги.
Books on Yogi, a collection of popular lectures on anthroposophy, books of verse, novels... so many attempts and fruitless efforts to turn over a new leaf!	Йоги, популярные лекции по антропософии, стишки, романы. Сколько попыток и бесплодных усилий начать добрую жизнь!
Dasha found a silver notebook on the dressing table, containing the words:	На туалетном столе Даша нашла серебряный блокнотик, где было записано:
"Twenty-four chemises, 8 bodices, 6 lace-trimmed ditto... tickets for the Kerenskys to Uncle Vanya." And further on, in a large, childish hand:	"Рубашек 24, лифчиков 8, лифчиков кружевных 6... Для Керенских билеты на "Дядю Ваню"..." И затем, крупным детским почерком:
"Buy an apple tart for Dasha."	"Даше купить яблочный торт".
Dasha remembered the apple tart-it had never been bought.	Даша вспомнила - яблочный торт так никогда и не был куплен.
The thought of her sister moved her almost to tears.	Ей до слез стало жалко сестру.
Affectionate, kind, too sensitive for this life, she had ' clutched at all sorts of trivialities in her attempts to find an anchor, to save herself from utter destruction, but there had been nothing and nobody to help her.	Ласковая, добрая, слишком деликатная для этой жизни, она цеплялась за вещи и вещицы, старалась укрепиться, оберечь себя от дробления и разрушения, но нечем и некому было помочь.
Dasha rose early, sat over her books, and passed almost all her examinations with honours.	Даша вставала рано, садилась за книги и сдавала экзамены, почти все - "отлично".
To the telephone, which rang incessantly in the study, she always sent the Grand Mogul, who replied to all callers with the invariable words:	К телефону, без устали звонившему в кабинете, она посылала Великого Могола, которая отвечала неизменно:
"The master and mistress are away; the young lady can't come to the telephone."	"Господа уехали, барышня подойти не могут".
Dasha spent whole evenings at the piano.	Целые вечера Даша играла на рояле.
Music no longer excited her as it used to, it no longer roused in her vague aspirations, or made her longing heart miss a beat.	Музыка не возбуждала ее, как прежде, не хотелось чего-то неопределенного и не замирало мечтательное сердце.
Now, seated in solemn calm at the keyboard, the music in front of her, lighted by a candle on either side, Dasha felt as if she were purifying herself with the triumphant sounds which filled this deserted house from wall to wall.	Теперь, сидя строго и мирно перед тетрадью нот, озаренная с боков двумя свечками, Даша словно очищала себя торжественными звуками, наполнявшими до последних закоулков весь этот пустынный дом.

Occasionally petty foes, in the guise of unwelcome remembrances, would emerge from the midst of the music, causing Dasha to drop her hands and frown.	Иногда среди музыки являлись маленькие враги -непрошеные воспоминания. Даша опускала руки и хмурилась.
Then it would, be so quiet in the house that the guttering of the candles could be heard.	Тогда в доме становилось так тихо, что было слышно, как потрескивала свеча.
Dasha would heave a gusty sigh, and once again her fingers would strike the cold keys forcefully, and the petty foes, like dust and leaves driven by the wind, would fly out of the big room into the dark passage, hiding somewhere behind cupboards and cardboard boxes.... The Dasha who had rung Bessonov's front-door bell, and uttered spiteful words to the defenceless Katya, had gone forever.	Затем Даша шумно вздыхала, и вновь ее руки с силой касались холодных клавиш, а маленькие враги, точно пыль и листья, гонимые ветром, летели из большой комнаты куда-нибудь в темный коридор, за шкафы и картонки... Было навек покончено с той Дашей, которая звонила у подъезда Бессонова и говорила беззащитной Кате злые слова.
That crazy kid had almost brought about a disaster.	Ополоумевшая девчонка чуть было не натворила бед.
Just fancy-as if love were the only thing in the world! Besides, there never had been any love, really!	Удивительное дело! Будто один свет в окошке -любовные настроения, и любви-то никакой не было.
At about eleven Dasha would close the piano, blow out the candles, and go to bed. And it was all done in a calm, resolute manner.	Часов в одиннадцать Даша закрывала рояль, задувала свечи и шла спать, - все это делалось без колебаний, деловито.
She made up her mind during these days that she would begin an independent life as soon as possible-she would earn her own living, and take Katya to live with her.	За это время она решила как можно скорее начать самостоятельную жизнь - самой зарабатывать и взять Катю к себе.
In the end of May, the moment she had finished her examinations, Dasha went to her father, taking the Volga route, via Rybinsk.	В конце мая, едва сдав экзамены, Даша поехала к отцу через Рыбинск по Волге.
In the evening she went straight from the train to the white steamboat, brilliantly illuminated on the dark water, unpacked in the tidy little cabin, plaited her hair, told herself that the independent life was beginning quite nicely, and, her elbow beneath her head, smiling from sheer happiness, fell asleep to the steady throbbing of the engines.	Вечером, прямо с железной дороги, она села на белый, ярко освещенный среди ночи и темной воды пароход, разобрала в чистенькой каюте вещи, заплела косу, подумала, что самостоятельная жизнь начинается неплохо, и, положив под голову локоть и улыбаясь от счастья, заснула под мерное дрожание машины.
She was awakened by heavy footsteps and the sound of running to and fro on deck.	Разбудили ее тяжелые шаги и беготня по палубе.
The sunlight was pouring through the slatted shutters, playing in liquid rays on the mahogany washstand.	Сквозь жалюзи лился солнечный свет, играя на красном дереве рукомойника жидкими переливами.
The breeze swelling the silk curtain was laden with the fragrance of honey-bearing flowers.	Ветерок, отдувавший чесучовую штору, пахнул медовыми цветами.
She opened the shutters a little.	Она приоткрыла жалюзи.
The steamer lay alongside a solitary shore, where carts loaded with wooden crates were drawn up beneath the cliffy bank, from the top of which, owing to a recent landslide, protruded tangled roots, and clods of earth.	Пароход стоял у пустынного берега, где, под свежеобвалившейся, в корнях и комьях, невысокой кручей стояли возы с сосновыми ящиками.

A brown foal was drinking at the water's edge, straddling on its slender legs with the thick knees.	У воды, расставив худые, с толстыми коленками, ноги, пил коричневый жеребенок.
On the top of the bank was a beacon in the form of a large, red cross.	На круче красным крестом торчала маячная веха.
Dasha leapt out of her berth, pulled out the bathtub, and letting the sponge fill with water, squeezed it against her body.	Даша соскочила с койки, развернула на полу тэб и, набрав полную губку воды, выжала ее на себя.
The cold made her shiver and double up, laughing.	Стало до того свежо и боязно, что она, смеясь, начала поджимать к животу колени.
Then she dressed in the clothes she had laid out the day before-white stockings, a white frock, a white hat-all fitting splendidly, and, feeling very independent, she went on deck, composed but extremely happy.	Потом надела приготовленные с вечера белые чулки, белое платье и белую шапочку, - все это сидело на ней ловко, - и, чувствуя себя независимой, сдержанная, но страшно счастливая, вышла на палубу.
Liquid rays of sunshine were playing all over the white steamboat, and the river sparkled and shimmered so that it hurt to look at it.	По всему белому пароходу играли жидкие отсветы солнца, на воду больно было смотреть, -река сияла и переливалась.
Amidst the undulating slopes of the other bank gleamed the white walls of an ancient belfry, half-hidden among birch trees.	На дальнем берегу, гористом, белела, по пояс в березах, старенькая колокольня.
When the steamer left the shore, and, describing a semicircle, started downstream, the banks of the river seemed to be coming slowly towards it.	Когда пароход отчалил и, описав полукруг, побежал вниз, навстречу ему медленно двигались берега.
Here and there weather-beaten thatched roofs peeped out from behind mounds.	Из-за бугров, точно завалившись, выглядывали кое-где потемневшие соломенные крыши изб.
Clouds, bluish at the base, were piled up in the sky, casting white reflections on the blue and yellow depths of the water.	В небе стояли кучевые облака с синеватыми днищами, и от них в небесно-желтоватую бездну реки падали белые тени.
Seated in a wicker armchair, her legs crossed, and her hands clasped round her knee, Dasha felt as if the gleaming river bends, the clouds and their white reflections, the birch-clad slopes, the meadows, the gusts of wind, wafting the fragrance of marsh plants, newly-turned earth, and fields of clover and wormwood, in rapid succession, all, all, were passing through her being, and her heart filled with quiet ecstasy.	Даша сидела в плетеном кресле, положив ногу на ногу, обхватив колено, и чувствовала, как сияющие изгибы реки, облака и белые их отражения, березовые холмы, луга и струи воздуха, то пахнущие болотной травой, то сухостью вспаханной земли, медовой кашкой и полынью, текут сквозь нее, - и тихим восторгом ширится сердце.
Somebody passed slowly, stood sideways at the rail, and seemed to be looking at her.	Какой-то человек медленно подошел, остановился сбоку у перил и, кажется, поглядывал.
Every now and then Dasha forgot about him, but next time she looked, he was still there.	Даша несколько раз забывала про него, а он все стоял.
She made a firm resolve not to turn her head, but-too impetuous to endure calmly such observation-she flushed and turned with quick fury.	Тогда она твердо решила не оборачиваться, но у нее был слишком горячий нрав, чтобы спокойно переносить такое разглядывание. Она покраснела и быстро, гневно обернулась.
Before her stood Telegin, holding on to a post, unable to make up his mind either to come up and speak to her, or to go away.	Перед ней стоял Телегин, держась за столбик и не решаясь ни подойти, ни заговорить, ни скрыться.

Dasha could not help laughing-there was something inexpressibly kind and jolly about him.	Даша неожиданно засмеялась, - он ей напомнил что-то неопределенно веселое и доброе.
And Ivan Ilyich strong and bashful, broad-shouldered in his white jacket, seemed to be a fitting corollary to the peace of the river.	Да и весь Иван Ильич, широкий, в белом кителе, сильный и застенчивый, точно необходимым завершением появился из всего этого речного покоя.
She held out her hand to him.	Она протянула ему руку.
"I saw you come on board," said Telegin.	Телегин сказал: - Я видел, как вы садились на пароход.
"As a matter of fact we were in the same carriage all the way from Petersburg.	В сущности, мы ехали с вами в одном вагоне от Петербурга.
But I didn't like to bother you-you seemed so preoccupied.... I hope I'm not in your way...."	Но я не решался подойти, - вы были очень озабочены... Я вам не мешаю?
"Do sit down," she said, pushing a wicker armchair towards him. "I'm going to my father. Where are you going?"	- Садитесь. - Она пододвинула ему плетеное кресло. - Еду к отцу, а вы куда?
"To tell the truth, I don't quite know myself.	- Я-то, в сущности говоря, еще не знаю.
For the time being I'm going to Kineshma, to my people."	Пока - в Кинешму, к родным.
He sat down beside her and took off his hat.	Телегин сел рядом и снял шляпу.
His brows contracted, and wrinkles appeared on his forehead.	Брови его сдвинулись, по лбу пошли морщины.
He gazed from narrowed eyes at the concave, foaming track made by the ship in the water.	Суженными глазами он глядел на воду, вогнутой, пенящейся дорогой выбегавшую из-под парохода.
River gulls hovered on their pointed wings over the water at the prow, swooping right down to its surface, only to wheel away with hoarse, plangent cries, circling and quarrelling at a safe distance over some floating crusts of bread.	Над ней за кормой летели острокрылые мартыны, падали на воду, взлетали с хриплыми, жалобными криками и, далеко отстав, кружились и дрались над плывущей хлебной коркой.
"Isn't it a nice day, Darya Dmitrevna?"	- Приятный день, Дарья Дмитриевна.
"It's a glorious day, Ivan Ilyich, a glorious day!	- Такой день, Иван Ильич, такой день!
I sit here and keep telling myself I've escaped to freedom out of hell.	Я сижу и думаю: как из ада на волю вырвалась!
Do you remember our talk in the street?"	Помните наш разговор на улице?
"Every word of it, Darya Dmitrevna."	- Помню до последнего слова, Дарья Дмитриевна.
"If you only knew the awful things that happened after that!	- После этого такое началось, не дай бог!
I'll tell you all about it one day." She shook her head pensively. "It seems to me you were the only person in Petersburg who did not go mad." She smiled and laid her hand on his sleeve.	Я вам как-нибудь расскажу. - Она задумчиво покачала головой. - Вы были единственным человеком, который не сходил с ума в Петербурге, так мне представляется. - Она улыбнулась и положила ему руку на рукав.

Ivan Ilyich's eyelids quivered nervously, and he compressed his lips. "I trust you absolutely, Ivan Ilyich.	У Ивана Ильича испуганно дрогнули веки, поджались губы. - Я вам очень доверяю, Иван Ильич.
You must be awfully strong.	Вы очень сильный?
You are, aren't you?"	Правда?
"What makes you think so?"	- Ну, какой же я сильный.
"And reliable." It seemed to Dasha that only kindly, simple and loving thoughts rose in her, and that the thoughts of Ivan Ilyich must also be kindly, true, and strong.	- И верный человек. - Даша почувствовала, что все мысли ее - добрые, ясные и любовные, и такие же добрые, верные и сильные мысли были у Ивана Ильича.
And she took an extraordinary pleasure in talking-in allowing the luminous waves of feeling to surge up in her. "If you loved anyone, Ivan Ilyich," she said, "I'm sure you'd be ever so manly and confident.	И особая радость была в том, чтобы говорить -выражать прямо эти светлые волны чувств, подходящие к сердцу. - Мне представляется, Иван Ильич, что если вы любите, то мужественно, уверенно.
And if you wanted anything, you'd never let go of it."	А если чего-нибудь захотите, то не отступитесь.
Ivan Ilyich made no reply. He put his hand slowly into his pocket and brought out a hunk of bread, which he began throwing to the birds.	Не отвечая, Иван Ильич медленно полез в карман, вытащил оттуда кусок хлеба и стал бросать птицам.
A flock of white gulls fell upon the crumbs in mid-air, with excited cries.	Целая стая белых мартынов с тревожным криком кинулась ловить крошки.
Dasha and Ivan Ilyich rose from their chairs and walked over to the rail.	Даша и Иван Ильич поднялись с кресел и подошли к борту.
"Throw that one a bit," said Dasha, "it looks awfully hungry."	- Вот этому киньте, - сказала Даша, - смотрите, какой голодный.
Telegin threw the remaining piece of bread high into the air.	Телегин далеко в воздух швырнул остаток хлеба.
A fat gull with a big head glided up on motionless wings, flat as blades, darted forward, but missed the bread, when immediately a dozen others hurled themselves after the falling fragment on its way to the warm foam frothing around the keel.	Жирный головастый мартын скользнул на недвигающихся, распластанных, как ножи, крыльях, налетел и промахнулся, и сейчас же штук десять их понеслось вслед за падающим хлебом до самой воды, теплой пеной бьющейся из-под борта.
"D'you know the sort of woman I'd like to be?" said Dasha.	Даша сказала: - Мне хочется быть, знаете, какой женщиной?
"I want to graduate next year, start making lots of money, and take my sister Katya to live with me.	На будущий год кончу курсы, начну зарабатывать много денег, возьму жить к себе Катю.
You'll see, Ivan Ilyich!"	Увидите, Иван Ильич.
While she was speaking, Telegin frowned in the effort to restrain himself, but at last, unable to hold out any longer, he opened his mouth, showing a row of strong, white teeth, and laughed so heartily that the tears wetted his eyelashes.	Во время этих слов Телегин морщился, удерживался и наконец раскрыл рот, с крепким, чистым рядом крупных зубов, и захохотал так весело, что взмокли ресницы.
Dasha flushed up, but her chin, too, began to quiver, and she laughed as heartily as Telegin had, without in the least knowing why.	Даша вспыхнула, но и у нее запрыгал подбородок, и не хотела, а рассмеялась, так же как Телегин, сама не зная чему.

"Darya Dmitrevna," he at last brought out. "You're wonderful! I used to be simply terrified of you.... But ' you're simply wonderful!"	- Дарья Дмитриевна, - проговорил он наконец, -вы замечательная... Я вас боялся до смерти... Но вы прямо замечательная!
"Let's go and have breakfast," said Dasha huffily.	- Ну, вот что - идемте завтракать, - сказала Даша сердито.
"With pleasure!"	- С удовольствием.
Ivan Ilyich ordered a table to be brought on deck, and fell to studying the menu, scratching his clean-shaven chin in a preoccupied manner.	Иван Ильич велел вынести столик на палубу и, глядя на карточку, озабоченно стал скрести чисто выбритый подбородок.
"What would you say to a bottle of light white wine, Darya Dmitrevna?"	- Что вы думаете, Дарья Дмитриевна, относительно бутылки легкого белого вина?
"Just a little would be nice."	- Немного выпью с удовольствием.
"White or red?"	- Белого или красного?
"One or the other," replied Dasha, imitating his businesslike tone.	Даша так же деловито ответила: - Или то, или другое.
"Let's make it fizz, then!"	- В таком случае - выпьем шипучего.
Past them floated the hilly bank, from which radiated green rows of silky wheat, bluish-green rye, and pinkish, flowering buckwheat.	Мимо плыл холмистый берег с атласно-зелеными полосами пшеницы, зелено-голубыми - ржи и розоватыми - зацветающей гречихи.
Round a bend of the river the sunlight glittered on the windows of low huts with shaggy thatches, and small piles of cow dung arranged beneath their walls, perched above the clay cliffs.	За поворотом, над глинистым обрывом, на навозе, под шапками соломы, стояли приземистые избы, отсвечивая окошечками.
Further on came the huddled crosses of a village cemetery, and a toylike mill with six sails, broken-down on one side.	Подальше - десяток крестов деревенского кладбища и шестикрылая, как игрушечная, мельница с проломанным боком.
Flocks of small boys ran along the top of the bank after the steamer, throwing stones which did not even reach the water.	Стайка мальчишек бежала вдоль кручи за пароходом, кидая камнями, не долетавшими даже до воды.
The ship turned, and now there was nothing to be seen on the lonely shore but low bushes over which hawks were hovering.	Пароход повернул, и на пустынном берегу -низкий кустарник и коршуны над ним.
The gentle breeze billowed the tablecloth and the skirt of Dasha's dress.	Теплый ветерок поддувал под белую скатерть, под платье Даши.
The golden wine in the facetted wineglasses was like a gift of the gods.	Золотистое вино в граненых больших рюмках казалось божьим даром.
Dasha told Ivan Ilyich she envied him-he had his profession, confidence in life, while she would have to stoop over her books for another year and a half-not to mention the misfortune of having been born a woman.	Даша сказала, что завидует Ивану Ильичу, - у него есть свое дело, уверенность в жизни, а вот ей еще полтора года корпеть над книгами, и притом такое несчастье, что она - женщина.
Laughing, Telegin replied:	Телегин, смеясь, ответил:
"But they've sacked me from the works."	- А меня ведь с завода выгнали.
"Not really?"	- Что вы говорите!

"Told me to clear out within twenty-four hours.	- В двадцать четыре часа, чтобы духу не было.
Otherwise how could I be on a Volga steamer?	Иначе зачем бы я на пароходе оказался.
Haven't you heard what has been going on at our works?"	Вы разве не слышали, какие у нас дела творились?
"No, I haven't."	- Нет, нет...
"I got off lightly.	- Я-то вот дешево отделался.
Oh, yes...." He stopped speaking, and planted an elbow on the tablecloth. "You can't think how foolishly and inefficiently everything is done here. It's incredible!	Да... - Он помолчал, положив локти на скатерть. -Вот, подите же, до чего у нас все делается глупо и бездарно - на редкость.
God knows what a reputation we Russians are getting ourselves.	И черт знает какая слава о нас идет, о русских.
It's a shame, a disgrace!	Обидно и совестно.
Just look-a talented nation, vast natural riches, and what have we to show for it?	Подумайте, - талантливый народ, богатейшая страна, а какая видимость?
Nothing but a set of insolent clerks!	Видимость: наглая писарская рожа.
Paper and ink instead of life.	Вместо жизни - бумага и чернила.
You have no idea the amount of paper and ink we waste.	Вы не можете себе представить, сколько у нас изводится бумаги и чернил.
We started all this bureaucracy in the time of Peter the Great, and it's been going on ever since.	Как начали отписываться при Петре Первом, так до сих пор не можем остановиться.
And ink can be lethal sometimes, you know!"	И ведь оказывается, кровавая вещь - чернила, представьте себе.
Ivan Ilyich pushed aside his wineglass, and lit a cigarette.	Иван Ильич отодвинул стакан с вином и закурил.
Apparently it was painful for him to go on with his narrative.	Ему, видимо, было неприятно рассказывать все дальнейшее.
"Oh, well, why look back?	- Ну, да что вспоминать.
Let's hope things will be all right with us, too, one day-or at least no worse than they are with others."	Думать надо, что и у нас когда-нибудь хорошо будет, не хуже, чем у людей.
Dasha and Ivan Ilyich spent the whole of that day on deck.	Весь этот день Даша и Иван Ильич провели на палубе.
To an outsider they might have seemed to be talking nonsense, whereas in reality they were using a code.	Постороннему наблюдателю показалось бы, что они говорят чепуху, но это происходило оттого, что они разговаривали шифром.
In some wonderful and mysterious manner, the most ordinary words took on a double meaning, so that when Dasha, her eyes turned first upon a plump girl whose purple scarf ballooned over her shoulders, and then upon the Second Mate walking intently beside her, said:	Слова, самые обычные, таинственно и непонятно получали двойной смысл, и, когда Даша, указывая глазами на пухленькую барышню, с отдувающимся за спиной лиловым шарфом, и на сосредоточенно шагающего рядом с ней второго помощника капитана, говорила:
"Look, Ivan Ilyich, they seem to be getting on all right!" her words should have been interpreted:	"Смотрите, Иван Ильич, у них, кажется, дело идет на лад", - нужно было понимать:

"If there were anything between you and me, it would be quite different."	"Если бы у нас с вами что-нибудь случилось -было бы совсем не так".
Neither could with sincerity have claimed to remember what was said, but it seemed to Ivan Ilyich that Dasha was far cleverer, subtler, and more observant than himself, while Dasha thought Ivan Ilyich was kinder, better, and infinitely wiser than she was.	Никто из них не мог бы вспомнить по чистой совести, что он говорил, но Ивану Ильичу казалось, что Даша гораздо умнее, тоньше и наблюдательнее его; Даше казалось, что Иван Ильич добрее ее, лучше, умнее раз в тысячу.
Several times Dasha screwed up her courage to tell him about Bessonov, but thought better of it each time. The sun warmed her knees, the breeze caressed her cheeks, shoulders and neck with soft, gentle fingers.	Даша собиралась несколько раз с духом, чтобы рассказать ему о Бессонове, но раздумывала; солнце грело колени, ветер касался щеки, плеч, шеи, словно круглыми и ласковыми пальцами.
"I'll tell him tomorrow," Dasha said to herself.	Даша думала: "Нет, расскажу ему завтра.
"I'll tell him if it rains."	Пойдет дождик - тогда расскажу".
Dasha, who liked watching people, and was, like all women, a keen observer, by the end of the day knew practically all about everyone on the steamer, to an extent that seemed almost miraculous to Ivan Ilyich.	Даша, любившая наблюдать и наблюдательная, как все женщины, знала к концу дня приблизительно всю подноготную про всех едущих на пароходе. Ивану Ильичу казалось это почти чудом.
For some reason she had decided that the dean of Petersburg University, a morose individual who wore dark glasses and an Inverness cape, was a notorious itinerant cardsharper.	Про декана Петербургского университета, угрюмого человека в дымчатых очках и крылатке, Даша решила почему-то, что это крупный пароходный шулер.
And though Ivan Ilyich knew he was a dean his suspicions also were aroused-perhaps he really was a swindler!	И хотя Иван Ильич знал, что это декан, теперь ему тоже запало подозрение - не шулер ли это?
Altogether his conceptions of reality were somewhat shaken that day.	Вообще его представление о действительности пошатнулось за этот день.
He didn't know whether his head was going round, or whether he was in a waking dream. Overwhelmed by the waves of affection for everything around which kept engulfing him, he told himself how delightful it would be to throw himself this minute into the water after the girl with short hair, if she should happen to fall overboard!	Он чувствовал не то головокружение, не то сон в яви и, почти не в силах выдерживать время от времени подступающую волну любви ко всему, что видит и слышит, присматривался - хорошо бы сейчас, например, броситься в воду вон за той стриженой девочкой, если она упадет за борт.
If only she would!	Вот бы упала!
By midnight Dasha was so suddenly and enjoyably overcome with sleepiness that she could hardly get to her cabin, where, in the doorway, she said between yawns:	В первом часу ночи Даша до того сразу и сладко захотела спать, что едва дошла до каюты и, прощаясь в дверях, сказала, зевая:
"Goodnight!	- Покойной ночи.
Mind you look out for that sharper!"	Смотрите, присматривайте за шулером-то.

Ivan Ilyich went straight to the first-class deck-cabin, where the dean, who suffered from insomnia, was reading the works of Dumas. After looking at him for some time, and deciding that, while he might be a cardsharper, he was certainly a fine person, Ivan Ilyich returned to the brightly-lit corridor, which smelt of machine-oil, varnish, and Dasha's scent, tiptoed past her door, and, once in his own cabin, threw himself down on his bunk, and closed his eyes; he felt profoundly shaken, his whole being filled with sounds, with scents, with the sun's warmth, and with a joy which was as keen as heartache.	Иван Ильич сейчас же пошел в рубку первого класса, где декан, страдающий бессонницей, читал сочинения Дюма-отца, поглядел на него некоторое время, подумал, что это прекрасный человек, несмотря на то что шулер, затем вернулся в ярко освещенный коридор, где пахло машиной, лакированным деревом, духами Даши, на цыпочках прошел мимо ее двери и у себя в каюте, повалившись на спину на койку и закрыв глаза, почувствовал, что весь потрясен, весь полон звуками, запахами, жаром солнца и острой, как боль в сердце, радостью.
Some time after six he was awakened by the hooting of the steamer.	В седьмом часу утра его разбудил рев парохода.
They were approaching Kineshma.	Подходили к Кинешме.
Ivan Ilyich dressed quickly, and peeped out into the corridor.	Иван Ильич быстро оделся и выглянул в коридор.
All the doors were shut, everyone was still asleep.	Все двери были закрыты, все еще спали.
Dasha was asleep, too.	Спала и Даша.
"I ought to get out here, it would look queer if I didn't," he told himself. Going on deck, he regarded Kineshma, which was coming into sight with ruthless inevitability. It stood on the high, steep bank, with its wooden stairs, its jumble of wooden houses, the pale green leaves of the limes in the municipal park gleaming in the morning light, a motionless cloud of dust over the carts trailing up and down its slopes.	"Мне слезть необходимо, иначе получается черт знает что", - подумал Иван Ильич и вышел на палубу, глядя на эту самую некстати подоспевшую Кинешму на крутом и высоком берегу, с деревянными лестницами, с деревянными, точно кое-как нагороженными домишками и яркими по-утреннему, желтовато-зелеными липами городского парка, с неподвижно висящим облаком пыли над возами, тянущимися по городскому спуску.
A sailor appeared with Telegin's light-brown suitcase, treading the deck firmly on his bare heels.	Матрос, твердо ступая по палубе пятками босых ног, появился с рыжим чемоданом Телегина.
"I've changed my mind-take it back!" said Ivan Ilyich in agitated tones. "I've decided to go on to Nizhni, you see.	- Нет, нет, я передумал, назад несите, -взволнованно проговорил ему Иван Ильич, - я, видите ли, до Нижнего решил ехать.
I didn't specially need to get off at Kineshma.	В Кинешму мне и не особенно было нужно.
Put it here, under the bunk.	Вот сюда ставьте, под койку.
Thank you, my lad."	Благодарю вас, голубчик.
Ivan Ilyich sat for three hours in his cabin, wondering how he could explain to Dasha what he regarded as his vulgar and intrusive behaviour and deciding that no explanation was possible: he could neither lie to her, nor tell her the truth.	В каюте Иван Ильич просидел часа три, придумывая, как объяснить Даше свой, по его пониманию, пошлый и навязчивый поступок, и было ясно, что объяснить невозможно: ни соврать, ни сказать правду.
At eleven o'clock, full of remorse, hating and despising himself, he made his appearance on deck-hands behind his back, with a kind of plunging gait, and an unnatural expression on his face, the very embodiment of vulgarity!	В одиннадцатом часу, раскаиваясь, ненавидя и презирая себя, он появился на палубе, - руки за спиной, походочка какая-то ныряющая, лицо фальшивое, - словом, тип пошляка.

But having gone the round of the decks, and not seen Dasha, he became upset, and started looking everywhere.	Но, обойдя кругом палубу и не найдя Даши, Иван Ильич взволновался, стал заглядывать повсюду.
Dasha was not to be seen.	Даши не было нигде.
His mouth felt parched.	У него пересохло во рту.
Something must have happened.	Очевидно, что-то случилось.
And suddenly he came right up against her.	И вдруг он прямо наткнулся на нее.
She was sitting where they had sat the night before, in the wicker armchair, forlorn and quiet.	Даша сидела на вчерашнем месте, в плетеном кресле, грустная и тихая.
On her lap were a book and a pear.	На коленях у нее лежали книжка и груша.
She turned her head slowly towards Ivan Ilyich and her eyes, at first widening as if from fear, were suffused with joy; the colour crept into her cheeks, the pear rolled off her lap.	Она медленно повернула голову к Ивану Ильичу, глаза ее расширились, точно от испуга, залились радостью, на щеки взошел румянец, груша покатилась с колен.
"You here?	- Вы здесь?
You didn't get off?" she said softly.	Не слезли? - проговорила она тихо.
Ivan Ilyich swallowed his excitement, sat down beside her, and said in muffled tones:	Иван Ильич проглотил волнение, сел рядом и сказал глухим голосом:
"I don't know what you'll think of me, but I decided not to get off at Kineshma."	- Не знаю, как вы взглянете на мой поступок, но я намеренно не вылез в Кинешме.
"What I think of you?	- Как я посмотрю на ваш поступок?
I'm not going to tell you that!" laughed Dasha, and unexpectedly put her hand into his, simply and affectionately, so that once again Ivan Ilyich's head began to swim, and continued in that state all day, even worse than the day before.	Ну, этого я не скажу. - Даша засмеялась и неожиданно, так что у Ивана Ильича снова на весь день, сильнее вчерашнего, пошла кружиться голова, положила ему в ладонь свою руку просто и нежно.
*X *	10
What had really happened at the Engineering Works was this: one rainy evening, when the sulphurous sky was almost covered with ragged clouds and the hooters were stridently announcing the end of a work shift, a stranger in a waterproof coat with the hood turned up, appeared in the midst of the workers returning home by the narrow, evil-smelling side street, begrimed with the sooty, metallic dirt peculiar to the vicinity of great factories.	На самом деле на механическом заводе произошло следующее. В дождливый вечер, затянувший ветреными облаками фосфорическое небо, в узком переулке, вонючем и грязном той особенной, угольно-железной грязью, какою бывают сплошь залиты прилегающие к большим заводам улицы, в толпе рабочих, идущих после свистка по домам, появился неизвестный человек в резиновом плаще с поднятым капюшоном.
He went a short way with the crowd, then stopped, and began handing out leaflets right and left, saying under his breath:	Некоторое время он шел вслед за всеми, затем остановился и направо и налево стал раздавать листки, говоря вполголоса:
"From the Central Committee.... Read it, Comrades."	- От Центрального комитета... Прочтите, товарищи.
The workers snatched up the leaflets without stopping, and thrust them into their pockets, or inside their caps.	Рабочие на ходу брали листки и прятали в карманы и под шапки.

When the man in the waterproof had got rid of almost all his leaflets, a watchman shouldered his way through the crowd to him, seizing him from behind by his coat with a hurried: "You wait here."	Когда человек в резиновом плаще роздал почти все листочки, около него, сильно протиснувшись плечом сквозь толпу, появился сторож и, проговорив поспешно: "Погоди-ка", - схватил сзади за плащ.
But the stranger, slippery from standing so long in the rain, tore himself away, and made off at a run.	Но человек, мокрый и скользкий, вывернулся и побежал.
A shrill whistle was heard, answered from a distance by another.	Раздался резкий свисток, в ответ издалека заверещал другой.
A hollow murmur passed over the thinning crowd.	По редеющей толпе прошел глухой говор.
But the task was accomplished, and the man in the waterproof had disappeared.	Но дело было сделано, и человек в плаще исчез.
A day or two later, to the surprise of the management of the Engineering Works, the entire tool shop went on strike, formulating demands which, moderate enough in themselves, were extremely insistent.	Дня через два на механическом заводе, неожиданно для администрации, с утра не стал на работу слесарный цех и предъявил требования, не особенно серьезные, но решительные.
Snatches of speech, observations, angry words, flew like sparks about the long factory sheds, in the dim light coming through the dirty windows and smoky glass roofs.	По длинным заводским корпусам, мутно освещенным сквозь грязные окна и закопченные стеклянные крыши, полетели, как искорки, неопределенные фразы, замечания и злые словечки.
The workers stood at their lathes, looking curiously at the members of the office staff as they passed, and awaiting further instructions with suppressed excitement.	Рабочие, стоя у станков, странно поглядывали на проходящее начальство и в сдержанном возбуждении ждали дальнейших указаний.
Senior foreman Pavlov, an informer and a sneak, had his foot accidentally crushed by a red-hot mould, while hanging about near a hydraulic press: His wild shrieks sent a rumour flying over the works that somebody had been killed.	Старшему мастеру Павлову, доносчику и нашептывателю, вертевшемуся около гидравлического пресса, нечаянно раздавили всю ступню раскаленной болванкой. Он дико закричал, и тогда по заводу пошел слух, что кого-то убили.
At nine o'clock the huge limousine of the chief engineer came dashing into the factory yard with the impact of a hurricane.	В девять часов на заводской двор, как буря, влетел огромный лимузин главного инженера.
Ivan Ilyich Telegin arrived at his usual hour at the foundry, a vast circular building with here and there a broken windowpane, iron cables hanging from overhead cranes, smelting furnaces ranged against the walls, and an earth floor. Standing in the doorway, his shoulders hunched against the morning freshness, Telegin shook hands and changed cheerful greetings with foreman Punko, who had just come up to him.	Иван Ильич Телегин, придя в обычный час в литейную, огромную постройку в виде цирка, с разбитыми кое-где стеклами, с висящими цепями мостовых кранов, с плавильными горнами у стен и земляным полом, остановился в дверях, передернул плечами от утреннего холодка и за руку весело поздоровался с подошедшим мастером Пунько.
An urgent order for motor cheeks had be"n received by the foundry, and Ivan Ilyich began talking to Punko of the work before them, consulting him gravely about matters as to which neither of them had the slightest doubt.	В литейной был получен спешный заказ на моторные станины, и Иван Ильич заговорил с Пунько о предстоящей работе, деловито и вдумчиво советуясь с ним о тех вещах, которые были для них обоих несомненны.

This innocent manoeuvre had the effect of gratifying the self-esteem of Punko, who was well pleased with the conversation. He had come to the foundry fifteen years before as an unskilled labourer, and having risen to be senior foreman, he rated his own knowledge and experience highly. Telegin knew that so long as Punko was pleased, the work would go well.	Эта маленькая хитрость вела к тому, что Пунько, поступивший в литейную пятнадцать лет тому назад простым чернорабочим, а теперь - старший мастер, очень высоко ставивший свои знания и опыт, остался вполне доволен беседой, самолюбие его было удовлетворено, а Телегин был уверен, что если Пунько доволен, то работа пойдет споро.
Going the rounds of the foundry, Ivan Ilyich stopped to speak to smelters and moulders, in jocose friendly tones which clearly defined their relations: we're all engaged on the same work, so we're comrades, but I'm an engineer, and you're a worker, so we are essentially foes. Since, however, we respect one another, the only thing left to us is to chaff one another.	Обойдя литейную, Иван Ильич поговорил с литейщиками и формовщиками, с каждым тем полушутливо-товарищеским тоном, который наиболее точно определял их взаимоотношения: мы оба стоим на одной работе, значит - товарищи, но я инженер, вы рабочий, и по существу мы -враги, но так как мы друг друга уважаем, то нам ничего не остается, как подшучивать друг над другом.
A crane swung round towards one of the furnaces, lowering its clanking cable.	К одному из горнов, стуча спускающейся цепью, подкатил кран.
Phillip Shubin and Ivan Oreshnikov set to work immediately. They were strapping, brawny fellows-the former with grey streaks in his black hair, wearing spectacles, the latter with a curly beard, and fair hair bound with a leather fillet, blue-eyed, powerfully built. Shubin knocked the brick shield off the front of the furnace with a crowbar, while Oreshnikov fastened the jaws of the crane-to the tall, white-hot crucible.	Филипп Шубин и Иван Орешников, мускулистые и рослые рабочие, один - черный с проседью и в круглых очках, другой - с кудрявой бopoдой, со светлыми, повязанными ремешком волосами, голубоглазый и атлетически сильный, принялись: один - ломом отдирать каменную доску с лицевой стороны горна, другой - наводить на белый от жара высокий тигель клещи.
The cable rattled, and the crucible swung outwards, floating through the air towards the middle of the shed, hissing, gleaming and shedding fragments of clinker.	Цепь затрещала, тигель подался и, шипя, светясь и роняя корки нагара, поплыл по воздуху к середине мастерской.
"Stop!" cried Oreshnikov. "Lower!"	- Стоп, - сказал Орешников, - снижай.
Once more the winch groaned; the crucible descended, and a blinding stream of bronze, emitting green stars bursting as they fell, and casting an orange glow over the vaulted roof, poured itself out on to the ground, with a sickly-sweet smell of copper fumes.	Опять загромыхала лебедка, тигель опустился, ослепительная струя бронзы, раскидывая лопающиеся зеленые звезды, озаряя оранжевым заревом шатровый потолок мастерской, полилась под землю.
Just then the double doors leading to the next shed were flung open, and a young worker with a pale, angry face marched into the foundry with firm, rapid steps.	Запахло гарью приторно-сладкой меди. В это время двустворчатые двери, ведущие в соседний корпус, распахнулись и в литейную быстро и решительно вошел молодой рабочий с бледным и злым лицом.
"Stop work and get out!" he shouted in harsh, jerky tones, darting a side glance towards Telegin. "Do you hear me?	-Кончай работу... Снимайся!- крикнул он отрывистым, жестким голосом и покосился на Телегина. - Слышали?
Or do you not?"	Али нет?
"We hear you, you needn't shout," replied Oreshnikov calmly, raising his head to look at the crane. "Don't go to sleep, Dmitri..."	- Слышали, слышали, не кричи, - ответил Орешников спокойно и поднял голову к лебедке: -Дмитрий, не спи, вытравливай.

"Very well, then, since you heard, you know what to do. We shan't ask you again," said the worker, thrusting his hands into his pockets, turning briskly, and walking out of the shed.	- Ну, слышали - понимайте сами, второй раз просить не станем, - сказал рабочий, сунул руки в карманы и, бойко повернувшись, вышел.
Ivan Ilyich was squatting beside the fresh casting, carefully scraping off the earth with a piece of wire.	Иван Ильич, присев над свежей отливкой, осторожно расковыривал землю куском проволоки.
Punko, perched on a high stool at a desk next to the door, began nervously stroking his grey goatee.	Пунько, сидя на высоком стуле у дверей перед конторкой, быстро начал гладить серую козлиную бородку и сказал, бегая глазами:
"Like it or not," he said, his eyes darting from side to side, "we've got to stop working.	- Хочешь не хочешь, значит, а дело бросай.
Do those fellows think how we're going to feed our kids if we're sacked?"	А ребятишек чем кормить, если тебе по шапке дадут с завода, об этом молодцы эти думают али нет?
"You'd better not meddle in this, Vasili Stepanovich," replied Oreshnikov, huskily.	- Этих делов ты бы лучше не касался, Василий Степаныч, - ответил Орешников густым голосом.
"Why not?"	-То есть это как же - не касаться?
"This is our mess-so you just hold your tongue! You'll be all right, you only have to run and cringe to the bosses."	- Так это наша каша. Ты-то уж забежишь к начальству, в глаза прыгнешь. По этому случаю -молчи.
"What's the strike about?" Telegin could not help asking. "What demands have been advanced?"	- Из-за чего забастовка? - спросил наконец Телегин. - Какие требования?..
Oreshnikov, whom he had addressed, averted his eyes.	Орешников, на которого он взглянул, отвел глаза.
Punko replied for him:	Пунько ответил:
"The tool-room workers are on strike.	- Слесаря забастовали.
Last week sixty lathes were transferred to piece-work as an experiment.	На прошлой неделе у них шестьдесят станков перевели на сдельную работу, для пробы.
Well, and it appears that way they didn't make as much as before, so they had to do overtime.	Ну, вот и получается, что недорабатывают, сверхурочные часы приходится выстаивать.
A list of all sorts of demands has been stuck on the door of Number Six, but they're nothing special."	Да у них целый список в шестом корпусе на двери прибит, требования разные, небольшие.
He dug his pen viciously into the inkpot and went on with the list he was drawing up.	Он сердито обмакнул перо в пузырек и принялся сводить ведомость.
His hands behind his back, Telegin strolled past the furnaces, and said, after peeping through a round opening at the boiling bronze, dancing in snakelike coils in the insufferable white heat of the flames:	Телегин заложил руки за спину, прошелся вдоль горнов, потом сказал, глядя в круглое отверстие, за которым в белом нестерпимом огне танцевала, ходила змеями кипящая бронза:
"Hasn't this thing been in there long enough, Oreshnikov?"	- Орешников, как бы штука-то эта у нас не перестоялась, а?
Without replying, Oreshnikov took off his leather apron, hung it on a nail, put on a sheepskin cap and a long thick coat, and said in his deep bass voice, which carried all over the shop:	Орешников, не отвечая, снял кожаный фартук, повесил его на гвоздь, надел барашковую шапку и длинный добротный пиджак и проговорил густым, наполнившим всю мастерскую басом:

"Stop working, Comrades!	- Снимайтесь, товарищи.
All come to Number Six- the middle door."	Приходите в шестой корпус, к средним дверям.
And he walked towards the exit.	И пошел к выходу.
Silently the workers threw down their tools, emerging from behind lathes, from cranes, from pits in the ground, and crowding after Oreshnikov.	Рабочие молча побросали инструменты, кто спустился с лебедки, кто вылез из ямы в полу, и толпою двинулись за Орешниковым.
There was a sudden outburst in the doorway -a frantic voice, breaking into a scream, was heard:	И вдруг в дверях что-то произошло, - раздался срывающийся на визг исступленный голос:
"Writing-son-of-a-bitch?	- Пишешь?.. Пишешь, сукин сын?..
Go on, write down my name!	На, записывай меня!..
Tell the bosses!" It was Alexei Nosov, a moulder, shouting at Punko. His worn, unshaven face, with dull, sunken eyes, was distorted with rage, a vein standing out on his skinny neck. He went on shouting, banging on the edge of the desk with his blackened fist. "Bloodsuckers!	Доноси начальству!.. - Это кричал на Пунько формовщик, Алексей Носов: изможденное, давно не бритое лицо его, с провалившимися мутными глазами, прыгало и перекашивалось, на тонкой шее надулась жила; крича, он бил черным кулаком в край конторки: - Кровопийцы!..
Torturers!	Мучители!..
We'll settle your hash too!"	Найдем и на вас ножик!..
Then Oreshnikov seized Nosov round the middle, jerked him away from the desk with ease, and propelled him towards the door.	Тогда Орешников схватил Носова за туловище, легко отодрал от конторки и повел к дверям.
Nosov quieted down immediately.	Тот сразу стих.
The workshop was now deserted.	Мастерская опустела.
By noon the whole factory was on strike.	К полудню забастовал весь завод.
There were rumours of disturbances at the Obukhov Works and the Neva Engineering Plant.	Ходили слухи, что неспокойно на Обуховском и Невском машиностроительном.
The workers stood about the factory yard in big groups, waiting to see what the negotiations between the management and the strike committee would come to.	Рабочие большими группами стояли на заводском дворе и ждали, к чему поведут переговоры администрации со стачечным комитетом.
The meeting was held in the office.	Заседали в конторе.
The management was alarmed, and ready to make concessions.	Администрация струсила и шла на уступки.
The only hitch arose with regard to a door in the board fence, which the workers demanded should be kept unlocked, so that they need not go round and plough their way through a quarter of a mile of mud.	Задержка теперь была только за дверцей в дощатом заборе, которую рабочие требовали открыть, иначе им приходится обходом месить четверть версты по грязи.
Nobody really cared in the slightest about this door, but it had become a point of honour with both parties, and, the management suddenly turning obstinate, a long dispute began.	Дверца никому, в сущности, была не нужна, но дело пошло на самолюбие, администрация вдруг уперлась, и начались длинные прения.

Then came an order by telephone from the Ministry for the Interior-to concede to none of the strike committee's demands, and to enter into no negotiations whatsoever till further notice.	И в это время по телефону из министерства внутренних дел получили приказ: отказать стачечному комитету во всех требованиях и, впредь до особого распоряжения, ни в какие разговоры с ним не вступать.
This order had such a disastrous effect that the chief engineer set off headlong to town, to have the matter elucidated.	Приказ этот настолько портил все дело, что старший инженер немедленно умчался в город для объяснений.
The workers were perplexed, but on the whole their spirit was peaceful.	Рабочие недоумевали, настроение было скорее мирное.
Some engineers went about among the crowd, explaining and gesticulating.	Несколько инженеров, выйдя к толпе, объяснялись, разводили руками.
There was even laughter here and there.	Кое-где раздавался даже смех.
At last a huge, corpulent, grey-haired individual, engineer Bulbin by name, appeared on the steps of the office, and called out in a voice heard all over the yard, that negotiations had been postponed till the following day.	Наконец на крыльце конторы появился огромный, тучный, седой инженер Бульбин и прокричал на весь двор, что переговоры отложены на завтра.
Ivan Ilyich, who remained at the foundry till evening, on seeing that the furnace would go out anyhow, scratched the back of his head, and went home.	Иван Ильич, пробыв в мастерской до вечера и видя, что горны все равно погаснут, почесал в затылке и поехал домой.
The futurists, who were sitting in the dining room, appeared to take a lively interest in events at the works.	В столовой сидели футуристы и, оказывается, живо интересовались тем, что делается на заводе.
But Ivan Ilyich told them nothing. He ate the sandwiches which Elizaveta Kievna set before him with an abstracted air, and went straight to his room, locking the door and getting into bed.	Но Иван Ильич ничего рассказывать не стал, задумчиво сжевал подложенные ему Елизаветой Киевной бутерброды и ушел к себе, заперся на ключ и лег спать.
He could see from afar, as he drove up to the works the next day that things were not going well.	На следующий день, подъезжая к заводу, он еще издали увидал, что дело неладно.
All over the street, groups of workers were standing and talking.	По всему переулку стояли кучки рабочих и совещались.
There was a huge crowd at the gate, several hundred strong, and buzzing like a hive of angry bees.	Около ворот собралась огромная толпа в несколько сот человек и гудела, как потревоженный улей.
Nobody took any notice of Ivan Ilyich in his soft felt hat and civilian coat, but by listening to the talk of various groups he learned that the entire strike committee had been arrested in the night, and workers were still being arrested; that a new committee had been elected, and were now advancing demands of a political nature; that the factory yard was full of Cossacks, who were said to have been given orders to disperse the crowd, but had refused; and last but not least, that the Obukhov Works, the Neva Shipbuilding Works, the French Factory and various other smaller ones, had gone on strike, too.	Иван Ильич был в мягкой шляпе и штатском пальто, на него не обращали внимания, и он, прислушиваясь к отдельным кучкам спорящих, узнал, что ночью был арестован весь стачечный комитет, что и сейчас продолжаются аресты среди рабочих, что выбран новый комитет, что требования, предъявленные ими теперь, - уже политические, что весь заводский двор полон казаками, и, говорят, был дан приказ разогнать толпу, но казаки будто бы отказались и что, наконец, Обуховский, Невский судостроительный, Французский и несколько мелких заводов присоединились к забастовке.