Дама с рубинами (др.перевод)

Дверь в коридоре с шумом отворилась, и в сенях послышались детские шаги.

— Можно войти, папа? — раздался голос Маргариты.

Лампрехт отворил дверь и впустил детей.

— В чем дело? Печенье вы, лакомки, вчера съели, коробка пуста…

— Мы вовсе и не хотим его! Сегодня у нас была сладкая булка! — сказала девочка. — Тетя София прислала за ключом… за ключом от задней комнаты в темном коридоре, которая всегда заперта.

— И откуда смотрела во двор барыня из красной гостиной, — дополнил Рейнгольд.

— Что за чепуха? Какая барыня из красной гостиной? — резко произнес Лампрехт, не будучи однако в состоянии скрыть некоторую тревогу.

— Да это все глупая Варвара говорит, папа! Она ведь у нас суеверна, — ответила Маргарита.

Затем она рассказала о том, что якобы видела в окне: полинявшие занавески с вытканными на них красными букетами зашевелились, раздвинулись, и в большой щели показалась женщина со светлыми волосами; тетя София утверждает, что это было солнце, а это — неправда.

Лампрехт отвернулся и взял брошенную книжку, чтобы снова положить ее на полку.

— Не подлежит сомнению, что это было солнце, глупышка. Тетя София совершенно права, — сказал он и обернулся лишь тогда, когда с педантичной аккуратностью поставил книгу на прежнее место. — Подумай сама, детка, — с улыбкой добавил он, слегка постучав пальцем по ее лбу, — ты приходишь сюда за ключом от крепко-накрепко запертой комнаты, а он у меня висит там, в шкафчике для ключей. Разве живое существо может пролезть в щель?

Девочка задумчиво смотрела перед собой; видно было, что она вовсе не убеждена. На широком детском лобике можно было ясно прочесть: «меня не переубедишь в том, что я видела собственными глазами». Доводы отца возымели только то действие, что девочка серьезно проговорила:

— Можешь мне поверить, папа, это была бабушкина горничная!

Лампрехт громко расхохотался, а советница, несмотря на всю свою досаду, не могла не присоединиться к нему.

— Эмма, деточка? Сохрани Бог! Что за глупости бродят у тебя в голове, Грета? Знаешь, — многозначительно подмигнув, добавила она, обращаясь к зятю, — люди опять беспокоят нас вновь возродившейся легендой. Слова Рейнгольда относительно дамы из красной гостиной могут подтвердить тебе, что они не придерживают своих языков даже при детях. Каждый утверждает, что что-нибудь да видел; на этот раз не только тени и облака паутины. Эмма, например, клялась, вся дрожа от страха, что привидение вовсе не было прозрачным и что из-под вуаля на мгновение мелькнула рука, белая и пухлая; она покачала головой и прижала руки к груди…

— Мне кажется, тут кроются прямые сношения Герберта с фрейлейн Ленц. При этой мысли вся кровь закипает во мне.

— Черт возьми! Вот была бы история, — заметил Лампрехт, с демонической улыбкой, поглаживая свою бороду, — в таком случае тут, конечно, нужны глаза и уши аргуса. Впрочем, мне уже порядком надоели все эти сплетни среди прислуги. Издавна была допущена ошибка, что этот флигель оставался необитаемым, благодаря этому бредни какой-то старой бабы из года в год пускали все более глубокие корни. Но я положу этому конец. Я с удовольствием поселил бы там нескольких рабочих с фабрики с их семьями, но они стали бы тогда ходить мимо моих дверей и этот шум беспокоил бы меня. Не тратя лишних слов, я сам время от времени буду жить в комнатах этой госпожи Доротеи.

— Это было бы во всяком случае радикальным средством, — с улыбкой заметила советница.

— Кроме того, следовало бы сделать запирающуюся дверь, которая отделяла бы сени: тогда у этих трусов, которым надо работать здесь, не было бы повода заглядывать в коридор и так долго внушать себе всякие страхи, пока им не покажется какое-либо привидение. Надо будет подумать над этим! — Он взял с письменного стола бонбоньерку. — Посмотрите-ка, тут еще запряталась парочка конфет, — сказал он, подавая детям конфеты. — А теперь идите, папе надо писать.

Дети выбежали; советница также, натянув на плечи пелерину, собралась уходить и довольно сдержанно попрощалась; она не облегчила своей души — живописец сидел в пакгаузе прочнее прежнего, а зять, обыкновенно столь галантный, проявил необычайное упорство. Даже теперь, несмотря на почтительный поклон, в его глазах не замечалось и следа раскаяния; наоборот, они выражали скорее тайное нетерпеливое желание как можно скорее остаться одному. Заметно рассерженная, она вышла.

Лампрехт неподвижно остался стоять посреди комнаты; дверь захлопнулась, и затем бронзовые туфельки затопали вниз по ступенькам. Лампрехт прислушивался, пока последний звук не затих на лестнице; тогда он одним прыжком подскочил к письменному столу, прижал бювар к сердцу, а затем — к губам, несколько раз провел рукой по маленькой акварели, как бы желая стереть с нее взгляд его тещи, останавливавшийся на ней, и, наконец, запер бювар в стол. Все это было делом нескольких секунд. Вслед за тем комната опустела… и вскоре в нее начали пробираться легкие вечерние тени. Розовый отблеск побледнел, а портрет покойной Фанни, висевший на стене, как будто начал оживать; в полусвете вечерних сумерек с жуткой ясностью казалось, что она сейчас сойдет на ковер и, подобрав серый атласный шлейф, станет бродить по дому, как… покойная Юдифь!

IV

Внизу, между тем, тяжелый день пресловутой генеральной просушки благополучно приходил к концу. Варвара, приготовляя ужин, хлопотала в своей обширной кухне, где все сверкало чистотой; она аккуратно поливала телячье жаркое, заправляла салат и раскладывала компот. Однако ее настроение далеко нельзя было назвать мирным. Посуда как-то необычайно гремела в ее руках, картофель катился с кухонного стола на пол, а сама Варвара хлопала дверцами духового шкафа так, что они грозили соскочить с петель.

Тетя София еще раз прочитала кухарке строгую нотацию за то, что она своими россказнями о двигавшейся занавеске нагнала такой страх на поденщиц, что они наотрез отказались убирать «заколдованный» флигель. Таким образом, к испытанному страху присоединился еще и выговор, а старая Варвара готова была умереть за семью Лампрехт, в особенности за барышню Софию! Неужели же все они настолько слепы, настолько заражены неверием и легкомыслием, что не видели, как надвигается беда, которая уже висит над домом, как тяжелая, черная грозовая туча? Разве каждое появление духов в темном коридоре не предвещало смерти или несчастья? Стоило только пройти по городу, и везде — как среди господ, так и среди простых баб — можно было услышать, что в доме Лампрехтов творится что-то неладное! Между тем они спокойно сидят себе у окна в столовой и штопают разорванное лицо управителя из сцены «брака в Кане Галилейской», как будто благополучие всего мира зависело от этой старой скатерти! Кухонная Кассандра при этом монологе то и дело хватала большую кружку, стоявшую на плите, чтобы хоть глотком кофе заглушить свою досаду.

Впрочем, они сидели далеко не слишком спокойно у окна столовой, потому что искусным рукам тети Софии предстояла трудная задача восстановить лицо управителя так, чтобы не было заметно следов штопки. Маргарита, сидевшая у другого окна, чувствовала себя тоже не слишком хорошо. Черничные пятна были скрыты чистым передником, но потом тетя София очень энергично взяла девочку за плечи и направила ее к большому столу, стоявшему у окна, и грозно сказала:

— Так, теперь изволь приготовлять уроки! И чтобы клякс не было; старайся!

Это означало, что надо сидеть смирно в четырех стенах, крепко сжав пальцами перо для того, чтобы оно не гуляло по бумаге, как ему вздумается. А между тем облачка на вечернем небе начали принимать розоватый оттенок, окно было открыто и с противоположного, поднимавшегося в гору переулка доносился сладкий аромат цветущих лип. С базарной площади долетали всевозможные звуки, подмастерья с большими глиняными кувшинами, свистя, проходили мимо, направляясь за пивом; со всех улиц приближались к колодцу женщины и девушки с деревянными ведрами; служанки подставляли под свежую прохладную струю корзинки с салатом; все это было так заманчиво, что постоянно тянуло посмотреть. Внезапно под самым окном показались две маленькие нищенки; Маргарита выглянула из окна, сунула руку в карман и бросила им полученные от отца конфеты.

— Молодец, Гретель, — сказала тетя София, — вы и без того едите слишком много сладкого, а бедных детей это порадует.

— Я никому не отдаю своих конфет, — сказал Рейнгольд, строивший на столе башню из кирпичиков, — я их прячу; Варвара всегда говорит: «Почем знать, на что еще это может пригодиться».

— Тьфу ты пропасть, у нашего мальчика в каждой черточке проглядывает купец, — засмеялась тетя София, усердно продолжая штопать.

Да, тетя была права: в последнее время дети получали слишком много сладкого, так что лакомства даже приелись им. Как сильно изменился папа!.. Раньше они часами сидели у него наверху; он катал их на спине, показывал им картинки, объяснял им и делал бумажные кораблики, а теперь… теперь он постоянно бегал по комнате, когда они приходили, часто делал злые глаза и говорил, что они ему мешают. О хорошеньких корабликах нечего было и думать, а тем более о сказках и интересных историях. Папа предпочитал говорить сам с собою, но ничего нельзя было понять, потому что он только бормотал; иногда он проводил обеими руками по волосам, топал ногой и, вероятно, совсем забывал, что здесь были дети; когда же он приходил в себя, то поспешно наполнял им руки и карманы сладостями и выпроваживал их за дверь, говоря, что ему надо писать. Да, это глупое писание, уже по одному этому его нельзя терпеть!

После всех этих размышлений Маргарита гневно окунула перо в чернильницу, и на бумаге тотчас же появилась громадная, жирная клякса.

— Ах, ты, несчастье! — воскликнула тетя София, поспешно подходя.

Она тотчас же вооружилась кляксопапиром, но при поисках перочинного ножа Маргарита с большим смущением вынуждена была сознаться, что директор отнял у нее нож, потому что она во время скучного урока арифметики стала строгать им парту. Прежде чем тетя София успела выразить свое вполне основательное негодование, девочка уже выскочила за дверь, чтобы «попросить перочинный нож у папы».

Несколько секунд спустя она с очень смущенным лицом очутилась наверху у двери, однако последняя оказалась запертой; ключа не было в замке, и в замочную скважину Маргарита могла видеть, что стул возле письменного стола был пуст. Что же это должно было означать? Папа сказал неправду: он вовсе не писал, его совсем не было дома! Девочка осмотрелась в высоких, обширных сенях; они были хорошо знакомы ей и вместе с тем казались совсем новыми и чужими; она часто бегала и шалила здесь с Рейнгольдом, но никогда не бывала здесь одна.

Теперь в сенях было немного темно, но так тихо, торжественно и хорошо! Из окон виднелись двор и низкий пакгауз, а за ними цветущая зеленеющая даль. На буфетах были расставлены различные старинные бокалы, а на темных резных спинках стульев, обитых желтым бархатом, были изображены какие-то странные птицы, сидевшие среди тюльпанов и длинных листьев. Чернильные пятна и перочинный нож были совершенно забыты; необузданный сорванец переводил теперь затуманившийся взор со стула на стул, любовно гладил выгоревший бархат и совершенно углубился в мир грез, не нарушаемый ни единым звуком извне.

Последний стул стоял в углу, довольно близко от двери, ведущей в красную гостиную, и оттуда был виден темный коридор, проходивший позади комнаты покойной Доротеи. Этот коридор, в маленькое окошечко которого заглядывало розовое облачко, был также хорошо знаком Маргарите и никогда не внушал ей страха. Рейнгольд всегда оставался у входа, никогда не решаясь пройти дальше, Маргарита же постоянно доходила до лесенки, ведущей на чердак пакгауза. С одной стороны красовались изящные двери, выходившие из комнат, а у другой стены стояли большие шкафы с металлическими украшениями.

Тетя София как-то открывала эти шкафы, чтобы проветрить их, и Маргарите было разрешено заглянуть туда. Там висели роскошные парчовые платья; некоторые из них были затканы золотом и серебром; все это были праздничные наряды хозяек дома Лампрехт.

Теперь она была одна-одинешенька; не было маленького брата, постоянно державшего ее за платье, его боязливый зов не мешал ей; она шла все дальше по коридору и только что собиралась остановиться пред одним из шкафов, как ясно услышала шорох, как будто кто-нибудь совсем близко взялся за ручку двери. Девочка прислушалась, подняла от радостного изумления плечи, фыркнула и проскользнула в самый темный угол за шкафом, откуда ясно была видна дверь.

Она хотела бы видеть, какие глаза сделает тетя София, когда узнает, что это было вовсе не солнце и что слова ее, Греты, верны.

«Да ведь это — Эмма! — подумала девочка. — Она только представляется, что боится, на самом же деле сидит там, в комнате. Надо хорошенько попугать ее!»

В эту минуту дверь бесшумно отворилась, маленькая ножка переступила высокий порог, а затем сквозь узкую щель проскользнуло что-то белое. Правда, белого передничка и кокетливого платья горничной не было видно, так как густой вуаль окутывал фигуру с головы до ног, так что концы его волочились по полу, но… но тем не менее это все-таки была Эмма; именно у нее были такие ножки: она всегда носила хорошенькие туфельки с высокими каблуками и бантиками.

«Вперед! — решила Маргарита. — То-то будет веселая шутка!»

С ловкостью котенка девочка выскользнула из своей засады, догнала белую фигуру, охватила ее сзади обеими руками и повисла всей тяжестью своего детского тельца; при этом ее рука попала в мягкую волну распущенной косы; она крепко ухватилась за прядь волос и в наказание за «глупую шутку» так сильно дернула ее, что голова закутанной фигуры совсем откинулась назад. В коридоре раздался громкий крик испуга, за ним последовал жалобный стон. Все, что произошло потом, случилось так быстро и неожиданно, что девочка никогда впоследствии не могла отдать себе в том ясный отчет. Она почувствовала, что ее кто-то схватил так, что она чуть не потеряла сознания; ее маленькое тельце отлетело, как мячик, почти до самого выхода из коридора и упало на пол.

Совсем оглушенная Маргарита лежала с закрытыми глазами, и когда, наконец, она подняла веки, то увидела отца, наклонившегося над нею. Она почти не узнала его и, испугавшись, невольно закрыла глаза; у него был такой вид, как будто он не знал, задушить ли ему девочку, или растоптать ее.

— Вставай! Что ты тут делаешь? — крикнул он почти неузнаваемым голосом и затем резким движением поставил ее на ноги.

Маргарита молчала. Страх и непривычное грубое обращение сковывали ее уста.

— Ты не понимаешь меня, Грета? — спросил он, немного овладев собой. — Я хочу знать, что ты тут делаешь?

— Я шла к тебе, папа, но дверь была заперта, и тебя не было дома.

— Не было дома? Глупости! — сердито произнес Лампрехт, толкая ее вперед, — дверь не была заперта, говорю я, ты просто не сумела открыть ее! Я был здесь, в красной гостиной, — и он указал на дверь, по направлению к которой толкал девочку, — когда услышал твой крик.

Маргарита уперлась ногами в пол, так что ее отец тоже должен был остановиться, и обернулась к нему.

— Это не я кричала, папа, — сказала она, широко раскрыв глаза от изумления.

— Не ты? Кто же тогда? Не станешь же ты уверять меня, что, кроме тебя, здесь был еще кто-нибудь?

Лицо Лампрехта было совсем красным, как всегда, когда он сердился, а глаза угрожающе сверкали.

Ее заподозрили во лжи! В девочке, бывшей олицетворением правдивости, возмутилась каждая капля крови.

— Я не сочиняю, папа, я говорю правду, — произнесла она, смело и честно посмотрев в его сверкающие глаза, — можешь быть уверен, что здесь кто-то был; это была девушка; она вышла из комнаты, знаешь, где я видела лицо и светлые волосы: да, она вышла оттуда и была в туфлях с бантиками, а когда она побежала, то я слышала, как ее каблуки застучали по полу.

— Ты с ума сошла? — крикнул Лампрехт и быстро повернулся.

Розовое облачко тем временем уплыло дальше, и в маленькое окошечко виднелось лишь бледное небо, коридор был погружен в сероватый полумрак.

— Может ты еще что-нибудь видишь, Грета? — спросил Лампрехт, останавливаясь подле дочери и тяжело опираясь обеими руками на плечи девочки. — Нет? Тогда будь благоразумна. Виденная якобы тобою девушка не могла уйти через сени, потому что мы преграждали ей дорогу. Двери, как ты видишь, все заперты, я это хорошо знаю, потому что все ключи у меня; неужели ты думаешь, что по единственно остающейся дороге, вот через это окно, может выскочить человек? — По-видимому, успокоившись, он взял дочь за руку и подвел к одному из окон в сенях. Затем, вынув из кармана носовой платок, он отер ей слезы, вызванные только что пережитым страхом. Его взгляд принял вдруг выражение глубокого сострадания. — А, знаешь ли, ведь ты была только что большой дурочкой, — с улыбкой произнес он, низко наклоняясь, чтобы заглянуть ей в глаза.

Маргарита бурно обвила его шею руками и, прижимаясь своим загорелым личиком к его щеке, стала уверять со всей пылкостью нежного детского сердца.

— Я тебя так люблю, так люблю, папа!.. Но ты не должен думать, что я солгала… я не кричала, это была она! Я думала — что это — Эмма, и хотела напугать ее за ее глупые шутки. Но у Эммы вовсе не такие длинные волосы, это мне только что пришло в голову; моя рука еще до сих пор пахнет розовым маслом, потому что я схватила ее за косу; от нее так хорошо пахло розами! Это была вовсе не Эмма! В маленькое окошечко конечно никто не может вылететь, но, может быть, была открыта небольшая дверь, знаешь, та, что выходит на чердак пакгауза.

Лампрехт сильно вздрогнул, снял руки дочери со своей шеи и прервал ее речь громким смехом, но, несмотря на этот смех, его лицо приняло вдруг такое сердитое выражение и так побледнело, что девочка робко прижалась в угол.

— Ты до крайности настойчива и упряма! — рассердился он, причем его лоб все больше и больше хмурился, — бабушка права, говоря, что тебе недостает настоящего воспитания; для того чтобы настоять на своем, ты сочиняешь всякую ерунду. Кому охота прятаться на этом чердаке, полном мышей и крыс, лишь для того, чтобы подразнить такую маленькую девочку, как ты? Но, я знаю, ты слишком часто бываешь в людской, где тебе забивают голову всякими бабьими сказками, а потому среди бела дня грезишь о всяких невозможных вещах. При этом ты шалишь, как мальчишка, а тетя София слишком добра и уступчива. Бабушка давно просила меня положить этому конец; это будет исполнено, и притом немедленно. Несколько лет, проведенных среди чужих людей, сделают тебя послушной и приличной.

— Я должна уехать? — вскрикнула девочка.

— Лишь на несколько лет, Грета, — мягче сказал ей отец. — Будь благоразумна! Я не могу воспитывать тебя. Нервы бабушки слишком расстроены, чтобы она могла постоянно терпеть тебя возле себя, а тетя София… на ней лежит все хозяйство, она не может посвящать тебе столько времени, сколько это было бы необходимо.

— Не делай этого, папа! — перебила его Маргарита, с решительностью, почти неестественной в ее возрасте, — все равно не поможет, я опять вернусь.

— Увидим.

— Ах, ты совершенно не знаешь, как я умею бегать! Помнишь, как ты подарил нашего Волка какому-то господину из Лейпцига и как наша добрая старая собака вдруг опять очутилась у наших дверей совсем усталая и голодная? Бедняга Волк соскучился, разорвал веревку и убежал. Я поступаю точно так же.

По дрожащим губам Маргариты скользнула печальная улыбка.

— Охотно верю, с тебя станет. Только тебе не останется ничего другого, как покориться; с такими маленькими упрямцами, как ты, долго не разговаривают, — строго произнес отец. Затем, как бы под влиянием внезапно нахлынувшего чувства, он быстро нагнулся к ней и нежно провел рукой по ее мягкой, пылавшей, как в жару, щеке. — Будь умницей, — сказал он, — я сам свезу тебя; мы поедем вместе. У тебя будут красивые платья, совсем как у ваших маленьких принцесс.

— Ах, подари их лучше бедным детям, папа, — тихо произнесла Маргарита, — ведь я в первый же день разорву и испачкаю их. Варвара всегда говорит: «Жаль каждого аршина материи, которую надевают на этого ребенка», о, она совершенно права! Да я вовсе и не хочу быть такой, как девочки во дворце, — она упрямо закинула голову и стала нервно перебирать пальцами, — я их терпеть не могу, потому что бабушка всегда так приседает перед ними.

По лицу Лампрехта пробежала саркастическая улыбка; тем не менее он произнес строгим тоном:

— Видишь ли, Грета, это-то и приводит бабушку в отчаяние. Ты чрезвычайно невежлива, у тебя самые ужасные манеры… за тебя приходится краснеть. Давно пора отдать тебя в чужие руки.

Девочка влажными глазами взглянула на отца и спросила, с трудом сдерживая рыдания:

— Разве маму тоже отдали из дома, когда она была маленькой девочкой?

Яркая краска залила лицо отца.

— Твоя мама всегда была умной и послушной девочкой, так что это было не нужно.

Он говорил таким тихим голосом, как будто, кроме него и его ребенка, в «сенях» был еще кто-нибудь, пред кем он боялся произнести громкое слово.

— Я хотела бы, чтобы бедная мамочка опять была с нами! Правда, она гораздо чаще брала на руки Гольдика, чем меня, но тогда никто не говорил, что меня надо отдать из дома. Мама все-таки гораздо лучше, чем бабушка! Когда бабушка уезжает на курорт, то радуется и еле прощается с нами. Она не знает, как дети любят всех и все: папу, дом и Дамбах…

Тут девочка остановилась, как будто ее маленькое сердце уже теперь разрывалось при мысли о разлуке.

Прижавшись головкой к оконному стеклу, она умоляющим взором искала взгляда своего отца, тихо барабанившего пальцами по подоконнику и, очевидно, переживавшего сильную душевную борьбу. Однако он ничего не ответил на убедительную речь, его взор бесцельно бродил по обширному ландшафту, расстилавшемуся пред окном. Вдруг вся его высокая фигура вздрогнула и пальцы перестали барабанить. Лампрехт испугался, но чего же? Нигде ничего не было видно. Солнце давно зашло. В поле ничего не шевелилось, ласточек тоже не было видно, голуби, целый день летавшие над пакгаузом, уже забрались в голубятню, на галерее, в зелени жасмина, стояла только Бланка Ленц.

Но на этот раз девочка не обратила внимание на красивое белое лицо, нежно выделявшееся среди зелени; она видела только, что папа тяжело вздохнул, что он со стоном сжал обеими руками виски, как будто голова его грозила лопнуть. Девочка прижалась к отцу и, взглянув на него, спросила:

— Ты любишь меня, папа?

— Да, Грета!

Он не смотрел на нее и все не отрывал глаз от одной точки.

— Совсем так же, как и Рейнгольда? Да, папа?

— Ну, да же, детка!

— Ах, тогда я рада! Тогда ты оставишь меня здесь! Да и кто же будет играть с Гольдиком? Кто же будет его лошадкой, когда я уеду? Другие дети не хотят, потому что он очень больно бьет хлыстом. Папа, это ты не серьезно говорил об отъезде? Правда? Ты только погрозил мне, потому что я шалю, как мальчик? Я исправлюсь и буду любезна с маленькими принцессами. Ведь правда, мне можно будет остаться с тобой и другими? Папа, да ты разве не слышишь?

При прикосновении маленькой ручки, трясшей его за рукав, Лампрехт как бы пробудился ото сна.

— Господи Боже мой, не мучь хотя ты меня своими расспросами! Тут можно сойти с ума! — крикнул он на отшатнувшуюся со страхом девочку.

Он запустил обе руки в волосы, сжал руками лоб и с нетерпеливой поспешностью прошелся несколько раз взад и вперед. Вероятно, именно только «расспросы» так раздражали его, потому что смысл этих расспросов он понял, по-видимому, лишь потом, когда немного успокоился.

— Ты имеешь совершенно ложное представление, Гретхен, — произнес он, наконец останавливаясь и более мягким тоном, — там, куда я хочу отвезти тебя, у тебя будет масса веселых подруг, маленьких девочек, которые любят друг друга, как сестры. Я знаю многих детей, горько плакавших, когда их опять брали домой. Впрочем, твое воспитание в институте — дело давно решенное между мной и твоей бабушкой; вопрос лишь во времени и в сроке поступления туда. Теперь я решил, и так будет. Лучше всего мне сейчас же пойти к тете Софии и переговорить с нею обо всем. — С этими словами он направился к двери. — Иди со мной, Грета! Ты не можешь оставаться здесь наверху, — крикнул он, видя, что девочка продолжает неподвижно стоять у окна.

Маргарита медленно, с опущенной головой пошла через зал, он пропустил ее вперед, повернул ключ в замке, спрятал его в карман и стал спускаться с лестницы.

V

Лампрехт не обратил внимания на то, идет ли девочка за ним, он уже давно был внизу, и Маргарита слышала, как он вошел в столовую, когда она стояла еще наверху, на лестнице. Уперевшись руками в перила, она скользила со ступеньки на ступеньку. Дверь в столовую осталась открытой, из нее доносился громкий, приятный голос Лампрехта, и Маргарита слышала, как он рассказывал тете Софии о громком крике, беготне в коридоре бокового флигеля, о воображаемых привидениях среди бела дня и о своем пребывании в красной гостиной; он был убежден, что девочка вообразила какое-то привидение в темном коридоре, что в этом виноваты бабьи сказки, которые она слышит в людской, и что ее немедленно следует отправить в институт.

Маргарита тихо прошла мимо двери, бросив робкий взгляд в комнату. Ее маленький братец забыл свою постройку и слушал с открытым ртом; милое, веселое лицо тети Софии было совсем бледно; она прижала руки к груди и ничего не говорила, «потому что все равно не поможет», подумала девочка, так как если папа и бабушка что-нибудь решили, то не помогали никакие просьбы и мольбы; бабушка все равно настаивала на своем. Только один человек мог сделать что-нибудь, когда вмешивался и начинал кричать и шуметь; это был дедушка, живший в Дамбахе. Он поможет, она знала это! Он не позволит увезти свою Гретель, да еще в «клетку, где все должны насвистывать одну песню», как он всегда говорил, когда бабушка упоминала об институте. Да, он поможет! Что они сделают, когда он, как делал всегда, когда ему уж очень противоречили, застучит по столу и громко скажет своим грубым голосом: «Пожалуйста, потише, Франциска! Я так хочу, и здесь я хозяин!». Тогда бабушка обыкновенно выходила из комнаты, и дело было сделано. Да, если бы добраться до Дамбаха, то никакая опасность уже не грозила бы.

Маргарита выбежала во двор, чтобы вывести козликов из конюшни, но работник запер двери, да и притом колясочка наделала бы много шума; тут может кто-нибудь выйти и запереть пред носом ворота, тогда ей придется сидеть дома. Лучше всего было отправиться на своих двоих. Мимоходом она захватила шляпу, еще лежавшую на садовом столе, завязала под подбородком ленты и отправилась в путь.

Никто не видел девочки, когда она выскользнула через ворота на улицу. Во дворе не было ни души; Бланка Ленц ушла с галереи; улица также была пустынна, лишь несколько босоногих мальчишек пускали бумажные кораблики в узком мелком канале, перерезавшем улицу.

«Им хорошо», — подумала девочка, переходя через мост на соседнюю улицу, ведущую к отверстию к городской стене, откуда через поля шла тропинка в Дамбах.

Да, сегодня днем все еще было хорошо, и Маргарита готова была визжать от радости, когда козлики вылетели за ворота Дамбаха, дедушка же смеялся и кричал ей вслед «ура», а деревенские ребята, ее неизменные друзья, провожали ее, причем мальчишки кричали: