Дама с рубинами (др.перевод)

— Вот так здорово!

Теперь она возвращалась снова для того, чтобы спрятаться у дедушки. Ах, если бы он совсем оставил ее у себя! Она с наслаждением стала бы ходить в деревенскую школу. Бабушка никогда не ездила на фабрику из-за шума, на что дедушка всегда со смехом отвечал, что остается в деревне потому, что не может слышать крик попугая.

В то время как все эти мысли бродили в возбужденном мозгу девочки, ее маленькие ноги быстро двигались вперед. Дорога довольно долго шла по волнующемуся полю, и тут маленькой девочке стало немного жутко. С тех пор как она была здесь в последний раз с тетей Софией, зеленые стены по обеим сторонам дороги, имевшие теперь уже желтоватый оттенок, так ужасно выросли. Однако «бояться нечего; все на свете совершается естественным образом», говорит тетя София, а потому тут не было ничего страшного; только вечерний ветерок, пробегавший по полю, шелестел колосьями.

Узкая межа, наконец, окончилась, и тропинка пошла по картофельному полю, потом стала подыматься в горку, на которой рос маленький лесок, так называемая «Дамбахская рощица»; позади нее лежала деревня. Было еще достаточно светло, так что девочка могла видеть между деревьями большие кусты земляники с белыми цветочными звездочками и ярко-красными ягодами; но только теперь не было времени и охоты, чтобы лакомиться ими. Девочка задыхаясь взбежала на гору; ее маленькое сердечко стучало в груди, голова горела и была как-то необычайно тяжела, как будто лоб и виски были налиты свинцом. Ничего! В дедушкиной комнате было прохладно; там стоял большой диван с мягкими подушками, на котором он всегда дремал после обеда и где, набегавшись, также отдыхала девочка. Осталось пройти немного, и тогда все будет хорошо.

На обширном дворе фабрики было пустынно и безлюдно; рабочие уже давно кончили работу, а в большом парке с красивым светлым прудом, в котором отражался павильон, также не было никакой жизни; только густые ветви деревьев шелестели при ветре; даже не было слышно лая «Фридель» — большой охотничьей собаки дедушки, и она не выбежала навстречу девочке. Крыльцо, на котором всегда лежала собака, было пусто, дверь также была закрыта; оказалось даже, что она заперта, и на многократный звонок Маргариты в доме никто не откликался.

Девочка стояла у безмолвного дома в полном отчаянии; дедушки не было! Это ей вовсе не приходило в голову; ведь разумелось само собой, что он будет дома, когда она придет. Она обошла дом со всех сторон; если бы было открыто хотя одно окно в нижнем этаже, она влезла бы в него, как часто проделывала из шалости, и вскочила бы в комнату. Но ставни были закрыты, и ничего нельзя было поделать.

Она готова была заплакать, но мужественно глотала слезы. Дедушка, вероятно, ушел к управляющему, а он жил тут же недалеко, на фабрике. Однако во дворе какая-то работница сказала ей, что управляющий со всей семьей был в городе на вечере, а сам советник уже несколько часов тому назад уехал верхом; сегодня собрание кегельного кружка в Гермслебене (это было довольно отдаленное имение).

Господи Боже, что теперь делать девочке, пришедшей так издалека? В первую минуту отчаяния она снова выбежала за ворота, тогда как работница вошла в конюшню. Но через несколько шагов Маргарита остановилась; в Гермслебен ни в коем случае нельзя было идти, это было слишком далеко! Нет, это было невозможно, лучше уж подождать дедушку, может быть, он скоро вернется.

Девочка вернулась к дому и терпеливо уселась на пороге; это было очень полезно для ее усталых ножек, да и глубокая тишина, царившая вокруг, была благодеянием после длительной ходьбы. Если бы только в висках не было этого ужасного стука и не билось так сильно сердце; а теперь, когда девочка прижалась к двери, это было еще ощутимее.

Затем в болевшей головке стали возникать различные образы. Дома время ужина уже давно прошло, а ее не было за столом. Ее, вероятно, ищут повсюду; при мысли, что тетя София беспокоится за нее, сердечко девочки болезненно сжалось. Господи, лишь бы никому не пришло в голову искать ее здесь, в Дамбахе, пока не вернется дедушка. Она с ужасом вскочила, и ее глаза стали искать какого-нибудь уголка, где она могла бы спрятаться в случае необходимости. Теперь, когда она тайком убежала, не могло оставаться ни малейшего сомнения в том, что ее завтра же отправят в институт; об этом уже позаботится бабушка, эта неумолимая бабушка, которая могла быть такой несправедливой. Когда Гольдик вследствие своей неловкости падал, то бранили «необузданную девчонку», когда он капризничал, то его, конечно, «раздразнила несносная Грета». А еще невыносимее, чем бабушка, был этот «месье Герберт», которого она во что бы то ни стало должна была называть дядей. Хорош дядя, у которого даже нет усов и который должен корпеть над уроками точно так же, как и она! «Ее надо высечь», — сказал он сегодня и так сжал ее пальцы, что они до сих пор болели. Как он будет рад, когда Грету завтра утром потащат в экипаж и потом безжалостно запрут «в клетку»! Но только этого не будет, сохрани Боже! Она станет защищаться руками и ногами, и будет так кричать, что все сбегутся на площадь. Ах, если бы дедушка, наконец, вернулся!

Но в саду было тихо. На шоссе умолк изредка долетавший скрип колес; наступило безмолвие ночи; часы на башенке фабричного здания били четверть за четвертью; был десятый час, и самое скверное время, вероятно, уже прошло. В городе дедушка всегда ложился спать в десять часов. Он был в этом очень аккуратен, и теперь, наверно, скоро вернется в Дамбах. А когда она услышит топот его лошади, то выскочит к нему навстречу и будет бежать рядом с лошадью; тогда он будет смотреть на «своего сорванца», и никто-никто не посмеет ее тронуть.

Действительно, вдруг раздался топот лошади, но девочка не подбежала к воротам; она минуту с ужасом прислушивалась, затем одним прыжком выскочила из своего угла, обогнула пруд и забралась в густой, непроницаемый кустарник, росший на противоположной стороне, у железной решетки, отделявшей сад от двора фабрики. Всадник въехал со стороны города; это был отец, искавший ее.

Маргарита глубже зарылась в колючий кустарник; белому платью с пятнами от черники изрядно досталось от шипов, а ноги тонули в трясине; несмотря на это, девочка села на сырую землю и так скорчилась, словно хотела обратиться совсем в ничто. Задерживая дыхание и крепко стиснув стучавшие зубы, она слышала, как ее отец говорил во дворе с работницей. Девушка сказала ему, что девочка у нее на глазах повернула обратно в город; она сама видела, как Маргарита выбежала за ворота.

Несмотря на эти уверения Лампрехт въехал в сад; Маргарита слышала из-за кустов сопение Люцифера (папа, вероятно, прискакал сюда очень быстро), затем ей стал виден и всадник. Он объехал вокруг дома и с лошади мог прекрасно видеть весь сад с его куртинами и группами кленов и акаций.

— Грета! — кричал он во все стороны.

Всякое другое ухо уловило бы в этом зове только бесконечный страх отца за девочку, но для Маргариты, неподвижно сидевшей в кустах и почти диким взором следившей за каждым движением всадника, человек, сидевший на лошади, был тем же самым, который сегодня наклонился над ней в темном коридоре, не зная, растоптать ли ее, или задушить. Теперь, когда он был совсем близко на берегу пруда, теперь, когда его глаза сверкали из-под густых черных бровей, как всегда, когда он был «ужасно сердит», девочкой овладело невыразимое чувство страха, сковавшее все ее члены. Не дыша, как бы окаменев, сидела она в кустах и скорее дала бы столкнуть себя в воду, чем произнести хотя бы один звук.

Лампрехт повернул лошадь и уехал; кто-то — вероятно работник управляющего — прошел через дверь и открыл железные ворота. Лампрехт переговорил с ним; его голос звучал так хрипло и глухо, как будто у него совсем пересохло в горле. Он спросил о своем тесте, и работник ответил, что, когда советник играет в кегли, то редко возвращается раньше двух часов ночи. Что еще говорили, трудно было разобрать. Лампрехт выехал за ворота, но поехал не по шоссе, а свернул на тропинку через поле.

Маленькая беглянка была снова одна. Когда ее душевное оцепенение прошло, она почувствовала, что тесно сросшиеся ветви больно давят ее тельце, защемленное среди них. Ее тонкие полотняные сапожки совсем промокли от сырости, в кустах роилась целая куча комаров, кусавших ее лицо и обнаженные ручки. Она с трудом поднялась и вытащила ноги из топкой земли, которая тяжелым комом пристала к подошвам. Теперь она горько заплакала от отчаяния; злой куст не хотел больше отпускать ее. Она должна была остаться здесь, в этом воздухе, пропитанном запахом гнили; она была поймана, как маленький воробышек; в этих колючих спутанных ветвях она должна была ждать, пока возвратится дедушка! Ах, он не вернется раньше двух часов ночи! В течение пяти длинных часов она должна будет сражаться с комарами, которые кусали ее все сильнее и сильнее, хотя она усиленно отмахивалась от них! А лягушек и жаб здесь тоже было много. Рейнгольд уверял, что раз даже выползла из-под куста пестрая змея. Девочку передернуло от страха, и ей показалось, что у нее под ногами что-то шевелится. Собрав все силы, она стала выбираться из жуткой чащи, пока, наконец, последние сучки с треском не сомкнулись за ней.

Маргарита, плетясь обратно к дому, казалась очень жалкой. Шляпу сорвали верхние сучки, уже когда она пролезала в кустарник. Пусть там висит! Висевшее клочьями платье было также оставлено без внимания, но ноги, облепленные толстой корой глины и при каждом шаге оставлявшие отвратительные черные следы на ступенях крыльца, имели ужасный вид.

На небе одна за другой загорались звезды, но забившаяся в угол девочка не замечала их. Когда она поднимала отяжелевшие веки, то видела, что мрак постепенно поглощает слабый отблеск пруда; лужайки чернели под деревьями; пробуждалась ночная жизнь, и с чердака вылетали разбойницы — летучие мыши. Маргарита, как во сне, слышала собачий лай, доносившийся из деревни, а часы на башенке снова пробили две четверти. Там, наверху, пробьет еще много-много таких четвертей, прежде чем настанет два часа! Ах, как ужасно! От промоченных ног дрожало все тело, а лоб, прижатый к жесткой двери, страшно горел и болел. Ах, если бы можно было только разок, только на пять минут положить голову на мягкую подушку и выпить дома хотя глоточек воды из прохладного колодца… как это было бы хорошо! Тетя София всегда клала в стакан немного малинового варенья, когда кто-нибудь жаловался на головную боль, а от укусов комаров, которые жгли ей щеки и руки, у нее была успокаивающая мазь… ах, да, как хорошо было у тети Софии!

Девочкой вдруг овладело чувство непреодолимой тоски по заботливой тете. Она снова закрыла глаза и представила свою спальню дома. Окна выходили на тихий двор, откуда доносилось беспрерывное журчанье воды, которое издавна было колыбельной песней обоих детей. Маргарите казалось, что она лежит в чистой, белой постели и тетя София прикладывает ей к рукам и лицу холодящую мазь, чтобы она уснула. Да, спать… идти домой и лечь спать, вот что надо было сделать! Эта мысль заставила ее вскочить на ноги и, шатаясь, направиться в сад, а затем во двор и в поле! Она не слышала, когда выходила из ворот, что часы снова пробили; тревожный счет часов был уже не нужен больше; она не думала о дальней дороге, предстоящей ей, она видела пред собой только одну цель: большую прохладную спальню, где она может вытянуть свое горевшее в жару тельце; она слышала добрый голос тети Софии, видела руки, которые освободят ее ноги от мокрой тяжести; о том, что будет потом, на другой день, она больше не думала.

Одеревеневшие ножки стали более гибкими от ходьбы, и девочка бежала все быстрее мимо безмолвной деревни; а вот и рощица, — при виде этой темной массы трудно было даже представить себе, что она соткана из тысячи шуршащих листьев и веточек. Девочка мчалась все дальше и только однажды испуганно отскочила в сторону — в чаще мелькнула чья-то белая одежда; ах, да ведь это были березы с их белыми стволами!

Среди волновавшегося поля Маргарита слышала плач Рейнгольда, потому что «неистовая Грета» опрокинула его башню, а Варвара все время бормотала что-то о барышне с красными камнями в волосах и о колеблющейся занавеске в запертой комнате; красные маки, которые девочка видела сегодня в поле, казались ей теперь пылающими факелами, от них на узкой тропинке было так жарко, что можно было задохнуться, но лечь на прохладную землю было нельзя, потому что тетя София все звала: «Вперед, Гретель, иди скорее домой!».

Девочка послушно бежала дальше, хотя задыхалась и у нее подгибались колени, пока, наконец, она добралась до города. В некоторых домах последних улиц, по которым она в изнеможении брела, еще горел огонь, но двери были уже заперты, и повсюду царила такая глубокая тишина, что тихие шаги девочки прямо загрохотали на горбатом мостике через канал. Наконец малютка добралась до ворот пакгауза; одно было плохо: прадедовская ручка в калитке помещалась так высоко, что ребенок не мог до нее дотянуться. После тщетных усилий девочка в изнеможении опустилась на низкую тумбу; ей казалось, что весь свет вертится вокруг нее, а в висках так стучало, что она ничего не слышала; до ее слуха долетало только журчание воды в канале, и исходившая от нее прохлада благотворно подействовала на ее угасавшее сознание. Кто-то шел по улице; чьи-то шаги приближались к пакгаузу, и через несколько минут под ворота вошел какой-то человек. Яркий свет звезды настолько рассеивал ночной мрак, что можно было различить очертания фигуры; этот человек был Ленц, который жил в пакгаузе и которого маленькая Маргарита очень любила. Когда она играла во дворе, он мимоходом часто шутил с нею и в ответ на ее вежливое приветствие всегда ласково гладил ее по голове.

— Впустите и меня, — хрипло пробормотала она, когда он отпер своим ключом ворота и собирался войти в них.

Ленц обернулся.

— Да кто же тут?

— Грета!

— Как, хозяйская дочка? Господи помилуй, деточка, как ты попала сюда?

Маргарита ничего не ответила, стараясь поймать его руку, которую он протянул, чтобы помочь ей встать; но так как это ей никак не удавалось, то он без всяких разговоров взял ее на руки и понес во двор.

VI

Во дворе не было видно ни зги. Ленц ощупью шел вперед со своей ношей и, наконец, с шумом распахнул дверь по левую руку. Сейчас же сверху на крутую лестницу упала узкая полоса света.

— Это — ты, Эрнст? — тревожно раздался сверху женский голос.

— Да, это — я, собственной персоной, цел и невредим, Ганхен! Добрый вечер, голубка!

— Слава тебе, Господи, что ты, наконец, вернулся. Но, мой милый и дорогой муженек, где же ты пропадал?

— Я заблудился! — ответил Ленц, медленно поднимаясь наверх, — этот чертовски прекрасный тюрингенский лес заманивает, как блуждающий огонек; одно место лучше другого! Бежишь все дальше да дальше и не думаешь о возвращении домой: ноги у меня совсем подкашиваются от усталости, но зато мой альбом полон, мамочка!

С этими словами он появился на лестнице; жена, стоявшая на площадке с лампой, испуганно отскочила.

— Ты смотришь, что я несу тебе, Ганхен? Не так ли? Это я нашел внизу под воротами, — произнес он, останавливаясь на верхней ступени.

Его лицо имело полуулыбающееся, полуозабоченное выражение. Он пытался посмотреть при свете на девочку, лежавшую у него на руках, однако она судорожно уцепилась за его шею и крепко прижала к щеке свое личико, почти совсем закрытое спутанными волосами.

Госпожа Ленц поспешно поставила лампу на стол.

— Дай мне девочку, Эрнст, — с тревожной поспешностью произнесла она, протягивая руки к девочке, — ты не должен делать больше ни шага своими бедными, уставшими ногами; Гретхен же должна немедленно вернуться домой; ее ищут уже в течение многих часов. Господи, какой переполох там в доме!.. Все бегают взад и вперед, а старая Варвара так ревет в кухне, что у нас слышно. Поди сюда, милочка, — произнесла она ласковым голосом, — я отнесу тебя домой.

— Нет, нет, — со страхом произнесла девочка, еще крепче цепляясь за Ленца. Если дома все суетились, то, значит, и бабушка была внизу, и, хотя в горящей голове Маргариты стоял полный сумбур, она ясно представляла себе, какой прием ожидает ее со стороны старушки. — Нет, нет, не надо нести домой, — тяжело дыша, повторила она, — пусть тетя София придет.

— Хорошо, деточка, тогда мы позовем тетю Софию, — успокоил ее Ленц.

— Как деточка хочет, — подтвердила его жена, с тревогой прислушиваясь к хриплому, задыхающемуся детскому голосу и поспешно откидывая волосы с изменившегося детского личика, а затем молча взяла лампу и отворила дверь в комнату.

Пакгауз, самое старинное строение, сохранившееся с прадедовских времен, был массивным зданием с толстыми стенами и глубокими оконными нишами; его фасад был обращен к северу и выходил на улицу; благодаря этому вошедших охватил прохладный, чистый воздух, пропитанный живительным благоуханием сирени. Здесь, в тихой, уютной квартире, где жила семья живописца, девочка невольно отдалась заботам нежной женщины, которая взяла ее на руки, в то время как сам Ленц снимал шляпу и дорожную сумку.

— Бланка на галерее, — произнесла она в ответ на вопросительный взгляд, которым Ленц окинул комнату, — она заплетала косы на ночь, когда пришел кучер спрашивать, не у нас ли Гретхен; мы, конечно, уже давно заметили суматоху там, напротив; господин Лампрехт совсем в необычное время уехал верхом и вернулся назад, а во дворе обшарили каждый куст. Однако мы, как всегда, строго исполняли твой приказ не интересоваться тем, что происходит в доме и дворе твоего хозяина, но, с тех пор как приходил кучер, наша дочь сидит в темной галерее и ее никакими силами нельзя затащить домой. Вот это маленькое создание — ее любимица, хотя она знает ее только по виду… Но, Господи помилуй, дитя, что это с твоими ногами? — прервала она самое себя.

Свет лампы упал на покрытые тиной сапожки Маргариты, видневшиеся из-под светлого платья; она поспешно ощупала подол изодранной юбочки, которая была также пропитана болотной сыростью, и вполголоса тревожно проговорила:

— Девочка попала в воду, ее нужно как можно скорее переодеть в сухое платье; поди, позови Бланку.

Ленц отворил дверь, ведущую в кухню; там было темно, но в противоположную, открытую настежь дверь, выходившую на галерею, видны были огоньки в главном здании.

В ответ на зов Ленца раздались легкие шаги, затем на пороге показалась в белом пеньюаре прекрасная Бланка с бледным лицом и бессильно опущенными обнаженными руками; распущенные волосы окутывали ее блестящей, золотистой волной.

— Наконец-то ты пришел, отец! — дрожащим голосом произнесла девушка.

Она остановилась со смущенным видом и опущенными глазами. Казалось, что свет лампы ей невыносим и что она полна единственным желанием снова вернуться в темноту.

— Что? Только и всего от моей дочки? — с досадой воскликнул Ленц, — ни поцелуя, ни рукопожатия? А я еще привел заблудшую овечку, разве ты не видишь? Кто сидит там, на руках у твоей матери?

Девушка вздрогнула и с громким криком изумления бросилась к Маргарите.

— Вот как? — шутливо, но слегка обиженно произнесла госпожа Ленц, — отец может приревновать! Ты, кажется, больше беспокоилась о чужой девочке, чем о его продолжительном отсутствии. Теперь помоги мне вымыть и переодеть свою любимицу в сухое платье; в нижнем ящике комода должны лежать твои детские платья и чулки; достань-ка их!

Она посадила девочку на диван и принесла воды и полотенце, тогда как молодая девушка, став на колени, стала поспешно рыться в ящике комода.

— Где ты была, деточка? — развязывая тесемки и расстегивая пуговицы на платье девочки, спросила старушка.

— Я была в Дамбахе, — с трудом произнесла Маргарита, — только дедушка не мог мне помочь, его не было дома.

Пока госпожа Ленц теплой водой мыла грязные ножки Маргариты, девочка, казалось, хотела освободить свое наболевшее сердечко от всего, что угнетало его в течение последних часов этого дня; с болезненной поспешностью она поведала все: ужас, пережитый в кустарнике, страх, что папа сойдет с лошади и станет обыскивать чащу, и причину, заставившую ее бежать к дедушке. Это было из-за того, что в темном коридоре появлялась какая-то белая фигура и пугала людей; комната, наверное, не была заперта! Она ясно слышала, как нажали ручку двери, потом видела, как что-то белое проскользнуло в щель, и так как девушка громко закричала, то папа хотел отправить ее, Грету, в институт.

— Настоящий бред; девочка тяжело больна, — отвернувшись, пробормотал Ленц. — Переоденьте ее поскорей!

С этими словами он тихо вышел, чтобы известить обитателей главного здания.

Платьица и чулки, вероятно, завалились куда-то, так как Бланка все еще стояла на коленях пред ящиком и искала их. В своем белом пеньюаре, с длинными белокурыми волосами, безжалостно волочившимися по полу, она имела вид принцессы, которую заставляют исполнять обязанности служанки. Теперь она с шумом выдвинула второй ящик. Госпожа Ленц немного нетерпеливо поднялась и подошла к ней.

— Душечка, ты что-то очень долго копаешься; у меня вовсе не водится, чтобы что-нибудь не находилось. Да где у тебя глаза, мышка? Вот лежит голубая фланелевая юбочка, а тут, в углу, три пары чулок. А вот и ночная рубашка.

Она вынула вещи и захлопнула ящик.

У молодой девушки больше не было причин оставаться в темном углу, и когда она нерешительно вышла на свет, была так бледна, что даже губы у нее побелели.

— Дитя, как же можно так волноваться! — с испугом воскликнула мать. — Дело вовсе не так плохо, как думает отец; у детей часто бывает сильный жар, который быстро проходит; через несколько дней твоя любимица будет снова здорова, вот увидишь. Надень на ее усталые ножки чистые чулки, пока я приготовлю ей освежающее питье.

Девушка молча развернула чулки, опустилась пред диваном на пол, как бы собираясь обуть голые ножки, но не успела дверь захлопнуться за госпожой Ленц, как она порывистым движением поднялась, обняла девочку обеими руками и прижала ее к своей груди.

Маргарита широко открыла от удивления глаза, горевшие лихорадочным блеском, и спросила:

— Вы любите меня? Да?

Бланка утвердительно кивнула головой и, сдерживая мучительную боль, закусила нижнюю губу, тогда как из-под ее опущенных ресниц выкатилась слеза.

— Как хорошо здесь, у вас, в этой прохладной комнате! — пробормотала Маргарита, нежно прижимаясь личиком к золотистой волне волос, ниспадавшей на грудь молодой девушки, — мне хотелось бы остаться здесь. Сюда бабушка никогда не придет, она не ходит в пакгауз, папа тоже, тетя София придет… Уложите меня в постель!

В эту минуту снова вошла в комнату госпожа Ленц.

— Ах, как хорошо от вас пахнет, — громче сказала Бланке девочка, глубоко втягивая носом воздух и подымая голову, — как от розы, совсем как…

Горячие, дрожащие уста крепко прижались к ее маленькому ротику, заглушая дальнейшие слова.

— Помилуй, Бланка, девочка все еще без чулок, — рассердилась госпожа Ленц. — И кто же волнует пациента своей собственной тревогой! Поди прочь, дурочка, я сама одену девочку.

Она в несколько минут покончила с переодеванием. Тут действительно нужна была поспешность. Теперь опять, как и раньше в поле, к представлениям девочки начал примешиваться лихорадочный бред. Госпожа Ленц поднесла к ее губам стакан с желанным прохладительным питьем, и девочка выпила его жадными глотками. В эту минуту на лестнице раздались шаги, и Ленц впустила тетю Софию.

Тот, кто знал веселое лицо жизнерадостной «старой девы», вероятно, испугался бы — так сильно изменил его страх, пережитый в течение последних часов. Безмолвно поклонившись хозяйке и снова скрывшейся в темный угол молодой девушке, она подошла к маленькой Маргарите, слабо протянувшей ей руки. Окинув девочку внимательным взглядом и пощупав ее пылающий лоб, тетя София уже знала, что тут начинается серьезная болезнь.

— Вот что бывает, когда с такой юной душой обращаются, как с плохим инструментом, по которому можно барабанить как угодно! — резко произнесла она с нескрываемой болью и тревожной горечью, а затем, завернув девочку в плед, принесенный с собой, она взяла ее на руки и, подавая руку супругам Ленц, промолвила: — спасибо, большое спасибо!

Больше она ничего не могла выговорить.

Когда тетя София вышла, внизу, во дворе, из мрака выделилась высокая фигура и приблизилась к ней. Маленькая Маргарита испугалась и задрожала всем телом, когда к ней протянулись две руки; это был ее отец. Он порывистым движением привлек ее к себе и с дрожью произнес:

— Мое милое дитя, моя хорошая Гретхен, не пугайся; это я, твой папа!

Затем он крепко прижал ее к своей тяжело дышавшей груди, когда шел через двор, а в ярко освещенных сенях, где все обитатели дома бросились ему навстречу, повелительным жестом приказал всем молчать и прошел в детскую.

— Ну, и прекрасно! Цыгане не утащили ее и ничего с нею не случилось. Слава тебе, Господи! — сказала в кухне Варвара, обращаясь к другим слугам и отправляя в рот «первую крошку» после стольких тревожных часов. — Только пусть не воображают, что вся эта история так и кончится! Кто видел бедняжку с бессильно болтавшимися ручками и ножками, когда ее нес барин, тот уже сообразил кое-что. Что я сегодня говорила? «Быть беде»! Но тут всегда кричат: «Суеверная Варвара каркает, как ворона». Да, насмехаться всякий может, это — не хитрость, а вот доказать — так это уже другое дело. Посмотрим, кто будет прав; умные люди, которые ни во что не верят, или старая, глупая Варвара? Да будет ли та, «с красными камнями», ни с того, ни с сего болтаться там, наверху, по коридору! Это уже не в первый раз, что она приходит за такими бедными, невинными ребятами. Помяните мое слово, бедной Гретхен плохо придется!

С этими словами она положила вилку с недоеденным куском и закрыла лицо своим синим холщовым передником.

Маргарита действительно заболела и в течение многих недель Варвара, эта кухонная прорицательница, имела возможность изо дня в день, с особым ударением, указывать на то, «что она говорила». Несмотря на все свое непритворное горе, она уже с умилением рисовала себе (правда, совсем втихомолку) красивый венок, самый лучший, какой только бывает, с белыми атласными лентами, с напечатанными на них золотыми буквами изречением и надписью: «Варвара Венцель». Однако крепкая натура девочки победила, и наступил поворот к лучшему.

В доме опять засияло солнце. Лампрехт, в дни опасности почти не отходивший от постели дочери, снова выпрямил свой сгорбившийся стан, и его пылкий характер по-прежнему стал проявляться в движениях и взгляде; люди говорили даже, что он за всю свою жизнь не имел такого победоносного и вызывающего вида, как теперь. Одно обстоятельство, радостно встреченное обитателями дома, приводило старую Варвару прямо-таки в негодование; дело в том, что Лампрехт исполнил свое намерение на некоторое время поселиться в таинственных покоях госпожи Доротеи. Коридор же был отделен от сеней дверью. Старой кухарке казалось чуть ли не святотатством, что хозяин спокойно раздвигает занавески и вызывающе подходит к окну. О появлении белой женщины, конечно, никто больше не говорил; еще бы! Сквозь толстую дверь ни один порядочный человек ничего не увидит. Но и то утро вовсе не хотело наступать, когда хозяина, по мнению Варвары, должны были найти в его комнатах со свернутой шеей! Наоборот, казалось, что он совершенно переродился.

А дедушка, который в ту «злополучную ночь», возвращаясь из Гермслебена, даже не сходил с лошади, а прямо отправился в город, тоже снова смеялся и шутил в своем грубоватом, веселом тоне. Но в тот день, когда его любимице было разрешено встать с постели, он немедленно задал тягу.

— Проклятый крикун, избалованная тварь выгоняет меня из собственного дома, — со смехом говорил он, сидя на лошади; а советница стояла наверху у окна, гладила своего попугая и изящно кончиками пальцев кормила его сахаром.

Два дня спустя уехал и Лампрехт, и притом на долгое время, как говорили служащие в конторе. Маленькая Маргарита с изумлением взглянула ему в лицо, когда он при прощании наклонился к ней, обещая прислать всевозможные вещи. Таким она еще никогда не видела своего отца: «ужасно довольным и со странно блестящими глазами», как сказала она.

— Охотно верю, — промолвила на это тетя София, — он радуется, что его маленькая беглянка снова здорова, а когда окончит свое деловое путешествие, то поедет в Италию, или, может быть, и еще дальше. Он хочет еще раз посмотреть свет… Да, он вполне прав: после такого тревожного времени ему необходим отдых. Нам всем надолго хватит… Да, Гретель, того дня, когда ты пропала, я до самой смерти этого не забуду.

Листва на липах у ткацкой уже успела принять темный оттенок, а на блестящей поверхности бассейна уже плавали первые пожелтевшие, осыпавшиеся листочки, когда маленькую больную в первый раз выпустили на воздух. Многое изменилось в течение минувшего времени; самым странным было то, что папа жил наверху, в таинственных комнатах, где сегодня, после его отъезда, все основательно проветривали. Окна были открыты настежь; сквозь них виднелась чудная живопись потолка в большой столовой в три окна, а в соседней комнате был виден зеленый шелковый балдахин большой кровати. На подоконниках по случаю уборки лежали всевозможные современные предметы — курительные принадлежности, статуэтки, альбомы и целые кипы газет. Лампрехт устроил эти «заклятые» комнаты очень уютно и сообразно своим потребностям.

Девочка задумчиво смотрела наверх; из этой комнаты с чудным расписным потолком выскользнула тогда фигура под вуалем; это была вторая дверь по коридору, из которой показалась изящная туфелька на высоком каблуке. С тех пор как Маргарита была опять здорова, она прекрасно помнила все это, только ничего не говорила из-за досады на то, что никто не отвечал на ее расспросы и рассказы; она не знала, что доктора заявили, что «видение» в коридоре было началом ее нервной болезни. Таким образом, все это происшествие с его несчастными последствиями тщательно замалчивалось; но также не произносилось ни одного слова об отправке «невоспитанной Греты» в институт.

На галерее пакгауза была мертвая тишина, только легкий ветерок пробегал иногда по зеленым ветвям жасмина, раздувая их и шелестя листьями. А в уютной комнате, наполненной ароматом сирени, вероятно, сидела теперь женщина с ласковым лицом и горевала; прекрасной Бланки больше не было; она уехала сегодня утром «вероятно опять на место в далекую землю аглицкую», как рассказывала сегодня Варвара тете Софии. Маленькая Маргарита проснулась при этих словах от своего утреннего сна и тихонько заплакала, чтобы не слышали тетя и Варвара. В эту минуту, когда Рейнгольд пошел домой за своими кубиками и девочка осталась одна под липами, на дворе появилась старая кухарка; она, держа руку под передником, окидывала настоящим инквизиторским взглядом окна верхнего этажа главного здания.

— Фрейлейн София знает об этом и сказала, чтобы я отдала тебе, Гретхен; только госпоже советнице вовсе не нужно непременно сейчас все видеть, — сказала кухарка. — Когда ты была больна, то эта красивая девушка часто часами караулила меня там, на галерее, и я всегда должна была говорить ей, как твое здоровье. Во двор она ни разу не спустилась за все время, пока была тут; Господи помилуй, еще бы! Твои папа и бабушка — гордые люди и не терпят навязчивости и дерзости. Ну, а сегодня рано-ранешенько, когда я ходила за водой к колодцу, барышня Бланка спустилась во двор уже в шляпе и с дорожной сумкой через плечо, бледная, как смерть, и вся в слезах, потому что уезжала к чужим людям. Она сказала, чтобы я тебе очень-очень кланялась и передала вот это.

Варвара вынула руку из-под передника и положила на стол маленький белый пакетик; девочка с восторженным криком достала из бумаги сумочку с вышитыми на ней маргаритками.

— Тише, тише, Гретхен, не надо так кричать! — остановила ее Варвара. — Вот-то была история сегодня утром! Это совсем было нехорошо со стороны госпожи советницы, нет! «Все должно быть по справедливости», — всегда говорю я. Не велика беда, что молодой барин как раз спустился в эту минуту к колодцу со своим стаканом, как делал каждое утро в последние недели. У него был совсем больной вид, как у покойника, когда он шел навстречу девушке, и мне показалось, что он что-то хотел сказать — может быть «счастливого пути» или что-нибудь такое. Но госпожа советница уже была тут как тут; она была еще в ночном чепчике, а капот так сидел на ней, как будто она только что выскочила из постели, а глаза у нее были такие, словно она хотела проглотить молодую девушку. Та только низко поклонилась ей и пошла к своим родителям, которые ждали ее у ворот. Знаешь, Гретхен, наша герцогиня не могла держать себя благороднее и более гордо, чем дочь этого рисовальщика, а о красоте и говорить нечего. Весьма возможно, что эта гордость и рассердила твою бабушку; не успела я опомниться, как она выхватила у меня из рук сверток и развернула его. «Это Грете, госпожа советница», — сказала я. «Вот как? — громко и сердито ответила она. — Что это вздумалось госпоже Ленц делать подарки моей внучке?» Молодая девушка, конечно, слышала это, да и ее родители тоже. А молодому барину стало так же жалко ее, как и мне. Он сделал ужасные глаза и помчался домой. Вот какая была история, Гретхен! Госпожа советница во что бы то ни стало хотела отнять у меня пакетик, только я задала тягу, а фрейлейн София говорит, что совершенно не знает, почему бы тебе не носить этого карманчика.

Кухарка снова ушла на кухню, а маленькая Маргарита принялась думать да раздумывать. Ее сердечко болело, ее душили слезы гнева, потому что добрым людям в пакгаузе нанесли обиду. Варвара была права: у Герберта был совсем другой вид — очень бледный и серьезный. Он ни с кем больше не говорил ни слова, даже с Рейнгольдом, который был его любимцем. Да, эта бабушка! Она умела делать такие ужасно строгие глаза, и большой Герберт тоже боялся их, девочка давно подметила это. Но это нисколько не поможет, решительно не поможет! Сколько бы ни бранилась бабушка и какие бы злые глаза она ни делала, она, Грета, все же будет носить эту сумочку, носить каждый день, даже если папа, вернувшись из своего путешествия, будет сердиться на нее за это. Да, папа был гордым, пожалуй, еще больше, чем бабушка, это было заметно по его резкому тону, когда он отдавал приказания; кроме того, он никогда не говорил с рабочими, которые стояли ниже его. Семья Ленцев тоже была слишком ничтожна для него; он принимал всегда такой вид, будто и не знает, что кто-нибудь живет в пакгаузе, и, кто бы ни находился на галерее, никогда не кланялся. В тот злополучный вечер папа тоже не вошел в дом, а предпочел ждать в темном дворе, пока ее, Грету, вынесли. Только во время ее болезни у него был не такой гордый вид; когда ей стало лучше и папа один сидел у ее постельки, он даже позволил ей рассказать ему об уютной комнате в пакгаузе и о красивой девушке, и о том, как она вся в белом и с распущенными волосами пришла из галереи и так крепко прижала ее к своей груди, что густые, мягкие волосы совсем закрыли ее лицо. Папа нисколько не рассердился; он поцеловал свою Грету в лоб и так же крепко прижал ее к своему сильно бившемуся сердцу, как это сделала прекрасная Бланка. Он до сих пор удивляется этому.

VII

Город Б. не был столицей герцогства, но красивое, здоровое местоположение делало его любимым летним местопребыванием правителя страны, несмотря на то, что дворец не имел внушительного вида и даже не был пригоден для широкой придворной жизни. В последние три года высоким гостям не надо было больше так тесниться во дворце, так как обе прекрасные принцессы, едва выросшие, вышли замуж, причем сделали блестящие, даже для принцесс, партии; наследный же принц находился в отъезде.

Независимо от того, оправдывал ли «душистый месяц май» свое название, или напоминал собою скорее ветреные апрельские дни, каждый год аккуратно пятнадцатого мая из столицы выезжал длинный ряд экипажей, направляясь в Б., и вскоре после того трубы во дворце начинали гостеприимно дымиться, на улицах появлялись знакомые ливреи герцогских слуг, а пред самыми знатными домами время от времени останавливался экипаж; придворные дамы делали визиты. Семья Лампрехтов принадлежала к числу немногих недворянских семей, на долю которых выпадало это отличие. Советница Маршал была до сих пор хорошо принята при дворе, как и десять лет тому назад. Да, да… ведь прошло уже целых десять лет с того злополучного дня, когда маленькая Маргарита из страха пред институтом убежала в Дамбах.