Февраль 1915
64. ДВАДЦАТЬ ПЯТОГО МАРТА
Под золотом марта снега в оврагах вскипали. На высокой паперти стоял слепой мальчик. Простер он руку свою, прося подаянья, Не к толпе прихожан и не к пашне, синевшей в тумане, Но к желтому небу Это день исцелений! Гроза средь снега! Бесплодные вдовы и девы в церкви. Он слушал, Как о нежном сыночке голосила кликуша. Он тянулся к небу, и в полдень Кто-то золотом руку его наполнил. Девять лун отойдут, и звезда загорится в Сочельник. Погорюет жена над пустой колыбелью. Но, боже, как будет он плакать, маленький мальчик, Когда последние капли уйдут сквозь сжатые крепко пальцы! Март 1915
65. «Майское утро, и плачет шарманка…»
Майское утро, и плачет шарманка, Но сегодня я больше не встану. Вы, в своем милосердии Приносящая крест, Расскажите о чьей-нибудь смерти, Чтоб я не боялся чудес. Нет, перестаньте, Прогоните лучше его!.. Я знаю, что этот же самый шарманщик Стоял над калекой Рембо. Как совладать с весенними днями, Они сочатся сквозь шторы, сквозь ставни. Пароход, уплывающий в Харрару, — Это не пьяный корабль! Скоро ль, устав наконец, Курчавому доброму негру Я отдам золотой бубенец И за это возьму его веру? Но негр не приходит, не уходит шарманка. Я сегодня больше не встану… … Вот казнь, и нет ни плахи, ни меча, И даже кровь, и даже кровь не горяча! Март 1915
66. В ДЕТСКОЙ
Рано утром мальчик просыпался, Слушал, как вода в умывальнике капала. Встала — упала, упала — и жалко… Ах, как скулила старая собака, Одна, с подшибленной лапой. Над подушкой картинку повесили, Повесили лихого солдата, Повесили, чтобы мальчику было весело, Чтоб рано утром мальчик не плакал, Когда вода в умывальнике капает. Казак улыбается лихо, На казаке папаха. Казак наскочил своей пикой На другого, чужого солдата, И красная краска капает на пол. Март 1915
67. СВАДЬБА НА ПЛОЩАДИ
Уж звезды глядели подслеповато — Хитрые глазки бабки, Что, пристойно вздыхая и ноя, Чистит и моет покойника. Господин с «проспектом» Жадно ловил человека: «Кайтесь, покайтесь! Ныне только это средство покупайте!» Простер он руку к вывеске, зревшей В сизых далях, Где сорок приученных бесов Вдоль огромных букв кувыркались. На столб взобрался кутила В грязном цилиндре, и, правя стеком, Темную площадь кропил он Жиденьким светом. Кутила
Господа, соблюдайте уважение к божьему месту. Сейчас должны прийти жених и невеста. В церкви темно. Вы же беситесь. Так не полагается. Черный жрец с пылающей лестницей, Вас приглашаю я. Фонарщик
Плетется собака, Ложится у фонаря. Черная собака, Что ты ходишь зря? Обведу вкруг огня я круг. Забьются искры. От белого беса круг И от мглистого. Мгла ты, мгла, Что ты наплела? Бродишь, ходишь около. Ты не балуй, мгла, Я фонарщик расторопный, Обхожу четыре черные угла, Одиннадцать овец гоню на заклание. Зажигаю одиннадцать светильников в храме: Первый для тени, что рядом тащится, Второй для улыбчивой дамы, Третий для пришедшего с моря тумана, Четвертый для слепца, Пятый для рекламы, Шестой для хмельного гонца, Седьмой для всякой собаки, Восьмой для Адама, Девятый для юной плясуньи, для грешной причастницы, Десятый для отца, А одиннадцатый так себе… Лошадь
Я — лошадь! Я покорно тащила черную ношу Дел ваших. Собирала зерно И снова его увозила на пашню. На бойню влекла гимны певших баранов. И в кружевном домино Развозила усопших и пьяных Домой. Вы глаза мои окутали тьмой. Но сегодня брызнул в них день. Скинула вашу ношу. О, какой огневой слепень Жалил старую лошадь? Я несла туда, за дома, за заставы, Я несла, несла и упала. Облепили меня люди, люди — лошадь, Точно липкие бескрылые мошки. Не слетали, не пугались, Снова волокли по яркому асфальту… Напрасно губы мои сосут железо, Взывая о воде ключевой. Видишь ты, человечья невеста, Двое нас, двое… Гимназисты
Мы учили теорию словесности… Ах, какие крылышки небесные! Мы у мух вырывали лапочки милые, Мушиные лапочки, ангельские крылышки… Продавец
Купите, господа, открыточки невинные! Дама с очень пышными формами! Голенькая дамочка, и при ней мандолина… Купите — недорого! Кутила
Не слушайте его, дети! Сейчас перед вами предстанет добродетель. Жених — манекен от лучшего портного. Какой покрой! Какое нежное сердце, и ни слова. Невеста голенькая, но в чулках и в шляпе. Она может очень стыдливо улыбаться. Тише, господа, тише! Бабка
Ах ты, бедненький, что ж у тебя рукава болтаются. Безрукий ты, неприкаянный! Безногий ты, безголовый, с палочкой, Что ж ты по людям балуешься? Сними с себя труху эту хитрую, В рогожку простую завернись ты! Вместо головы возьми ты тыкву Да иди помаленьку, причитывая, Чтоб не оступиться, не разбиться, К милостивому Пантелею. Поклонись ему, скажи: «Меня жалеючи, Ты приставь, прилепи эту голову, Без головы житье мое невеселое! От беса все, и где ж это видано, Чтоб нагишом, да при всех, бесстыдница!..» Невеста
Ах, он не умеет беседовать! Но, боже, какая нега Ласкать весенним вечером Эту грудь, эти плечи клетчатые. О, какой торс, И ног его нежный ворс! Я люблю тебя, прах веселенький, Отрок маленький! Как сладко, как страстно колются Воротнички крахмальные! Кутила
Женишок мой, хорошенький выкидыш, Согласен ли ты после ночи рассыпаться? Согласен ли ты в поту и в мыле Снова стать прахом и пылью, Безголовый, безрукий, безногий, Висеть в гардеробе Вовеки? Но ты ведь не можешь ответить… Невеста, согласна ли ты родить чудище, Не из плоти — из желтой кости, Кормить его сохлой грудью, Чтоб он издыхал и рождался каждую осень И, достигнув девятого года, Пришел бы на эту площадь дикую: Руки длинные до пят, голова как у носорога И на животе кружок искупительный? Господин
О, я его обязательно куплю для моей коллекции Божков Центральной Африки. Невеста
Мне так стыдно, что хочется раздеться — Снять эту шляпу! Кутила
Он придет! В беспамятстве скинув парик, Лысая старуха за ним понесется. Скажет: «Я тоже, сметая стыд, Кусала свое тело — дряблую грушу без сока. В блуде кричала, падала, снова кричала, вставши, Возьми меня, княжич павших!..» Всех подберет, всех потащит На свою веселую дачу! И меня, кутилу — твоего пленника, — Возьми с собой на задки! О, тобой мы давно беременны И плачем, и лижем сухие пески!.. * * * Кутила упал со столба, он лежал среди площади. Ругались и пели, его объезжая, слепые извозчики. Только при входе в ресторан «Олимпия», Вертя зеркальные двери, кружа их, под шелка шум, Плакал и шагал в безумном лабиринте Черный грум. Март 1915
68. НАТЮРМОРТ
От этой законченной осени Душа наконец ослабла. На ярком подносе Спелые, красные яблоки. Тяготейте вы над душой ослабшей, Круглые боги, веские духи, Чую средь ровного лака Вашу унылую сущность. Всё равно, обрастая плотью, Душа моя вам не изменит. Зреет она на тяжелом подносе В эти тихие дни завершений. Март 1918
69. В ВАГОНЕ
В купе господин качался, дремал, качаясь Направо, налево, еще немножко. Качался один, неприкаянный, От жизни качался от прожитой. Милый, и ты в пути, Куда же нам завтра идти? Но верю: ватные лица, Темнота, чемоданы, тюки, И рассвет, что тихо дымится Среди обгорелых изб, Под белым небом, в бесцельном беге, Отряхая и снова вбирая Сон, полусон, — Всё томится, никнет и бредит Одним концом. Апрель 1915
70. «Слышишь, как воет волчиха…»
Марии Моравской
Слышишь, как воет волчиха, Собирая отсталых волчат? В поле просторно и тихо. Куда ты ушел наугад? Ясный паненок, Маленький пан, Отчего твой зеленый Алеет жупан?.. Май 1915
71. НАПУТСТВИЕ
О летящая мимо, Ты падешь на скаты голые, На ржавую глину, Разогретую солнцем. Станешь снова таять и париться, Ноги свои удивленно тронешь, Малой тварью Затрусишь полегоньку. Помяни и того, кто был создан Из той же глины хрупкой, Кто остался слишком поздно Сидеть на приступочке, Распевая: «Барышни хорошие, Благолепные барышники, Подайте один только грошик Спившемуся, Развалившемуся!..» Май 1915
72. НА ВОЙНУ
Уходили маленькие дети — Ванечки и Петеньки, Уходили на войну. Ну! Ну! Пейте! Бейте! Бейтесь! Смейтесь! На вокзальной скамейке! Какой пухлый профиль, И заботливо прицеплена фляжка. Он сегодня утром еще пил кофе С мамашей. Пили и забыли. Уходили. Не глядели, не скорбели. Пили, пели. Чад ли? Жар ли? Солнце в лужи тычется. Скоро снег последней марли Скроет личико. Вечер светится. Отдыхают усталые люди. А нового Петеньки Больше не будет. Май 1915
73. «Ни к богатым, ни к косматым…»
Ни к богатым, ни к косматым, Ни к мохнатым медвежатам, Ни к арапам косолапым, Ни к собакам, ни к чертякам, — Шла смерть в мою клетушку, За мой стол, до моих детушек. Я просил: «Не тронь детенышей!» А она взяла и тронула. «Ты не гладь» — она погладила, Всем дала по виноградине, Увела и след приметила, Замела хвостами песьими, А к себе пришла, проклятая, Завизжала и заплакала, Плача, пеленала трупики, Пестовала и баюкала: «Я-га-га! У-лю-лю! На-по-ю! На-кор-млю!» Май 1915
74. ПОСЛЕ СМЕРТИ ШАРЛЯ ПЕГИ
В дни Марны на горячей пашне Лежал ты, семени подобен, Следя светил, спокойно протекавших, Далекие дороги. А жирные пласты земли Свои упрашивали, угощали снедью жаркой, Свои упрашивали и враги. В дни сентября мы все прочли: На Марне Убит Пеги. О господи, все виноградники Шампани, Все отягченные сердца Налились темным соком брани И гнут бойца. А там, при медленном разливе Рейна, Ты, лоза злобы, зацвела. Вы, собутыльники, скорее пейте У одного стола! Над этой бедной бездыханной плотью, О, чокнитесь! Май 1915
75. НА ЗАКАТЕ
На закате Было особенно душно. Приходили оловянные солдатики И стреляли из маленьких пушек. Старший цедил какую-то шутку. Дымила трубка. Дрогнули тела, повалились рядами, Сокрушенные зорким огнем. И видел и плакал Каменщик Над гиблым трудом. К ночи пришли влюбленные девы, Грудью прильнули к вспаханному полю, К полю, сытому от цельного хлеба И от соли. (О, как нежные губы жжет Смертный пот!) А в деревне выла собака, Вспоминая жилье, Выла, что что-то было И что иссякло Всё. Май 1915
76. В АВГУСТЕ 1914 ГОДА
Издыхая и ноя, Пролетал за поездом поезд, И вдоль рельс на сбегающих склонах Подвывали закланные жены. А в вагоне каждый зуав Пел высокие гимны. (И нимфы Стенали среди дубрав.) «Ах, люблю я Мариетту, Мариетту Эту. Всё за ней хожу. Где мы? Где мы? Где мы? Я на штык мой десять немцев Насажу!» Дамы на штыки надели Чужеземные цветы — хризантемы. А рельсы всё пели и пели: «Где же мы? Где мы?» И кто-то, тая печаль свою, Им ответил: «В раю». Май 1915
77. P. S.[1]
Я знал, что утро накличет Этот томительный вечер; Что малая птичка Будет клевать мою печень; Что, на четыре части переломанный, Я буду делать то, что надо И чего не надо: Прыгать на короткой веревочке Мелким шагом, Говорить голоском заученным Про свою тоску, Перечитывать житье какого-нибудь мученика Или кричать: а-а! ку-ку! Глуп-глуп! мал-мал! Я это знал, И всё же, когда любовь пришла, я не понял — Где это? что это? то или это? Заплакал и отдал картонной мадонне Ключи погибающей крепости… Май 1915
78. В ПИВНОЙ
Приходили четыре безногих солдата. Пили горькое пиво. О лихих, о далеких атаках Говорили лениво. Говорили, смотрели На женские прелести. «Пушка ты, пушечка, Как тебя не назвать? Душечка! Семьдесят пять! Рушь ты немчиков, Розовых младенчиков! Всё разрушишь — Тихо будет к вечеру. Дай, моя пушечка, Я поцелую твое плечико!..» Девки целовали солдат, Какая кого, наугад. «Пригожие мои, видные, Румяные. Ножки у вас не какие-нибудь — Деревянные!» Целуйте, какая кого! Не спорьте! Горько! Горько! Солдат вынул образок, Лег на скамью, как в гроб. Плакал Никола-чудотворец, Застилал одинокую душу. А золотое, прошлое горе Всё еще пенилось в кружках. Июнь 1915
79. ARS[2]
Я бродил, я любил здесь когда-то, А теперь, разлюбив, позабыв, Я касаюсь мрамора статуй Среди тощих низких олив. Я дрожу, — ни тоска, ни трепет Эту белую плоть не пронзит. Только изредка летний ветер По глянцу листвы скользит. Не хочу! Не хочу вашей правды! Вы всего мудрей и ясней, Но даже малая травка Не взойдет из этих камней. Облаками большими, тяжелыми Скрыты синие очи Отца. Но в душе не осталось золота, Чтоб отлить иного тельца. Июнь 1915
80. ЛЕТНИМ ВЕЧЕРОМ
Я приду к родимой, кинусь в ноги, Заору: «Бабы плачут в огороде Не к добру. Ты мне волосы обрезала, В соли омывала, Нежная! Любезная! Ты меня поймала! Пред тобой, перед барыней, Я дорожки мету. Как комарик я Всё звеню на лету — Я влюблен! Влюблен! Тлею! Млею! Повздыхаю! Полетаю! Околею!» Июль 1915
81. ПРОГУЛКА
В колбасной дремали головы свиньи, Бледные, как дамы. Из недвижных глаз сочилось уныние На плачущий мрамор. Если хотите, я подарю вам фаршированного борова Или бонбоньерку с видами Реймского собора. «Ох вы родные, хорошие! Подсобите мне!.. Очень уж тошно Без Митеньки!» И на мокрых досках Колыхался мертвый солдат, Торчала горькая соска В ярко-лиловых губах. Нет, я поднесу вам паштеты, А эти туши Мы прикажем убрать астрами, только фиолетовыми, И вечером скушаем. «Мальчик мой перебитый!.. Всё переменится…» Только ветер один причитывал: «И презревши все прегрешения…» Сентябрь 1915
82. ОТХОДНОЕ
Ночью тихие грехи, Один… и ни слова… Нельзя же вечно: «Апчхи!» — «Будьте здоровы!» — «Вы какие? Турецкие?» — «А я Кри-Кри, а я Фру-Фру…» Знаешь, это звучит по-детски, Но теперь я скоро умру! Это знает мой сосед, И лекарь грек, И барышни в «Ротонде», И колокольчик конки. Это знает тот плюгавый, Что в моем ведре плавает, Кричит: «Не сливай, а то залаю!» Это все знают, только ты не знаешь. Но ты знаешь, как я жил раньше, И «Я живу», и «Одуванчики», И то, как я лаял малость, И то, как лай мой ты слушать устала, И сказки, и ласки, и ночи, и очи, И прочее, прочее, прочее… «Знаете, этот поэт-то помер!..» — «Да что вы? Ну, комик!» — «Все умрем». — «Попробуй — умри!» — «Умру». — «Кри-Кри!» — «Фру-Фру!» Где же ты? Уж кричит петух. Пот сотри! Облегчи тоску! Дай мне разрешенье! «Послушайте, одно из двух: Или кричите кукареку, Или пойте хорошенько, Вот как я пою: „И раба твоего Илию…“ Послушайте, вы снова?..» — «Будьте здоровы!» Ноябрь 1915
83-88
1. ПРОСТИ МЕНЯ — БЛУДЛИВОГО
Утром не было письма. Тело было бело — белей бельма. Качал стул. До обеда три раза зевнул. Сколько? Четыре? Четверть пятого — Как рано! (И мухи, и патока.) Я глазами прощупал сквозь блузку — ага! что-то новое… Со скуки разве попробовать? На диван присели. …Как мухи засидели Боттичелли!.. Ку-ку, Венера, Нашла кавалера? Знаешь, милый, нет дня — Поцелуй меня! Знаешь, так лучше, не надо огня — Поцелуй меня! Я люблю его! Господи, неужели как всех? Господи, грех? Знаешь, это дудки! Не затем диван. Грудки твои, грудки, Точно марципан. Цепляемся за руки, за волосы, за плечи! О владыко! Выплыть хочется! Выплыть! Не надо! Слышишь! Не надо! И падаем!.. Так птица с дробинкой в груди падает в землю, упершись крылами, Так падает в воду камень, Так падает старый бродяга, прикончив четверть, в последний раз Так падает час! От тел горячих этот запах терпкий. Господи! Трупы простертые, смотрим мы в око смерти И, как плиты, чужие плечи. А сказать друг другу нечего! «Милый, где мы?» — «У меня». — «Отвернись, я оденусь!» Не глядел ей в глаза. Страшно! Я знаю всё, и какая на ней рубашка. Выпил три кружки пива. Господи, прости меня — блудливого! За то, что я спал в детской кровати (С сеткой). Касался плоти матери. За то, что в тринадцать лет я плакал. Не в силах понять твоего знака. За то, что я ночью бегал — лицо мокрое — И щипал свою грудь, щипал до крови, За то, что делать — просто делать нечего, И с четырех так долго еще до вечера, За то, что я пил пиво, За то, что я блудливый, Прости, прости меня, Господи! 2. ПРОСТИ МЕНЯ — БОГОХУЛЬНИКА
Тик-так. Вот так так. Сосед где-то прыснул, фыркнул, харкнул. И сладкий запах лекарства. Глупости! Просто Сосчитаю до ста. Двадцать, двадцать пять… Страшно помирать. Двадцать шесть… А если что-нибудь есть?.. Помирает сыночек. (Ночью, всё ночью!) Тридцать девять и восемь. Доктор, просим! Просим. Господи, вот его повозка, Шапка матросская. «Адмирал». Он в «Адмирале» только «А» знал. Ну-ну! Видно, сегодня не усну. Помрешь — будет скверный дух, Вырастет из тебя лопух. А в гробу жить хочется, Волосы растут и ноготочки. Уж кричит петух. Хорошо бы угостить конфетами дюжину старух, Показать им, на прощанье, Как приятно баловаться в бане. Я не плачу — Я визжу по-поросячьи, Так визжал Петр: «И! и! и! Твои и мои и твои!» Так визжит мать в ногах у профессора. «Лучше?» — «Сударыня, надейтесь, бывают случаи…» Так визжит кошка: «Ой-я, ой-я! На помойке, на помойке!» Кончено. Лучше хлебнуть коньячку, а потом лимончиком… Эта икона какого письма? Какого века? Экземпляр! И триста — недорого это… Какая наивность! Простите, перебил вас, — вы коньячку или пива? Озирис. Будда. Христос. Позвольте, один вопрос — Будет или не будет Хотя бы сковородка? Господи, за что ты? И сил больше нет… Что сегодня на обед? Хе! Еще поживем на этом свете. Скажу вам — паштетик! В раю и на стуле. Господи, прости меня-богохульника. За то, что я, похоронив в саду Жучку, Оглянулся, сказал: «Ничего нет и скучно». За то, что ты любишь загадки И с нами играешь в прятки. За то, что я кричал «ау! ау!», За то, что я еще живу, Не оставив записки: «Засим довольно, Погуляли, никого не нашли и уходим по доброй воле!» За то, что ночью уговаривает маятник: Так всё начинается, так всё и кончается. За то, что я, как в раю, на стуле, За то, что я богохульник, Прости, прости меня, Господи! 3. ПРОСТИ МЕНЯ — ПОЭТА
Заберусь в уголок, Напишу стишок. Размечтаюсь, покаюсь, Затоскую. Но «Христа» и «креста» Обязательно срифмую. Дай мне тот платок вязаный! Знаешь, это покойной… Сегодня что-то вспомнилось разное. Посиди со мной! Так здесь невесело… Помню, у нас дома была под лестницей… Обожди — платок! платочек! Очень хорошо! очень! Тише! тише! Два четверостишия. Тебе лучше не жить, А то, а то я теряю нить. Я его хлестал, по щекам хлестал, И он закрыл свои щеки руками: «Довольно!» Но я писал. Она умрет. Посвящу мою книгу великой печали, Отшедшей музе и так далее. Я мерзость чиню пристойно. Так делили твои ризы воины, Так за рубль продают серебряный крестик, Так воют шакалы, на мокром месте Так плакальщицы идут за покойником И стыдливо смотрят вниз. Эй, дай мне клок его риз! Вечерние тернии, И гвозди, и грозди!.. Вам нравится это? Господи, прости меня — поэта За то, что я прежде не знал, с чем рифмуется «бог», И глумиться еще не мог. За то, что я первый стишок написал почти плача, Тайком, от любви неудачной. За то, что я признан «избранными», потом буду признан всеми, За то, что у меня к себе только отвращенье! За то, что теперь я строчу эффектный куплет, За то, что я «милостью божьей» — поэт, Прости, прости меня, Господи! 4. ПРОСТИ МЕНЯ — НЕРАДИВОГО
Вдалеке Кто-то прыгает. А я в гамаке И не двигаюсь. Дай мне спичку И чаю, только с клубничным. «Жив-здоров, пришли еще деньжат». Пальцы дрожат. И как носила, и как рожала, И как простилась, и как не стало… Ни любви! Ни ненависти! Но вполне беспристрастно! Вы любите хризантемы? А я астры. Впрочем, и хризантемы прекрасны! Она ждет ребенка — Женка! Женка! Женка! Отрицаю бога! Мне мила свобода! Я поеду поразвлечься И за ширмами Поглядеть на бабьи плечи Очень жирные. Как поле в год засухи, Как чрево монахини, Как в бюро — «Вы за пособьем? Вот месячные, а вот еще три на гробик». Запомните это — Гробик с глазетом! Как молитва поэта! Как в блудилище семя. Так велико мое нераденье. «Папа, хочу тебя скушать!» Нет, я дам тебе горбушку В моем ведении Недоеденную. Я безгрешен, Никого не вешаю! Застрелил бы я утку — Не заряжено ружье. Я растлил бы Анютку — Да в тюрьме какое житье! Лучше чистеньким Заниматься мистикой! Помянуть тебя всуе — И то пригодится. Вы хотите крови? Не торгую, Вот в графине чистая водица. Лежу в гамаке под ивой. Господи, прости меня — нерадивого! За то, что я плакал, прыгал и бегал, За то, что в первый раз, не доев ломтя хлеба, Я удивился — не понял! За то, что пусто в твоем доме! За то, что, как камень, ложится на сердце каждая книга, За то, что никто не прощает обиды, Прости за то, что меня не прощали, За то, что я нынче зубы скалю За чашкой чая, под ивой, За то, что я нерадивый, Прости, прости меня, Господи! 5. ПРОСТИ МЕНЯ — ЗЛОБНОГО
На подоконнике приятен мушиный лазарет. У этой крылышка, у этой ножки нет. С платком на окошке. Ножки вы, ножки! Снег скучный, снег белый. Ты меня рассмешила! Хорошо бы, если б на снегу задымилась… «Что ты делаешь?..» — «Ах, родимая, Кровь задымилась бы. Не твоя — а мушиная». — «Милый, отчего ты заходишь так редко?» — «Занят». — «Страшно мне вспомнить про это!..» — «А ты сходи в баню». И я не кричу. Я молчу. Так молчат дрессированные грешники. Так молчат на пожаре головешки. Так молчат коты, облизываясь. Так молчат, развернув бонбоньерку «с сюрпризом». Так молчат после травли усталые гончие. Так молчат, когда всё, когда всё уже кончено! Я сегодня выгляжу немного лучше. Ночью было малость — Щипал деткины ручки. Утешался. Знаете, это от бога… Господи, прости меня — злобного! За то, что я грудь мамки зубами кусал, Но не знал! За то, что, увидев впервые битую бабу, Я спросил тебя: «И это надо?» За то, что без крови и мухе скучно, А с кровью, а с кровью не лучше. За то, что сладко пахнут моченые розги, За то, что ты, а не он меня создал, За то, что всё ведь от бога, За то, что я злобный, Прости, прости меня, Господи! 6. ПРОСТИ!
Ты простил змее ее страшный яд! Ты простил земле ее чад и смрад! Ты простил того, кто тебя бичевал! И того, кто тебя целовал, Ты простил! За всё, что я совершил, И за всё, что свершить каждый миг я готов, За ветром взрытое пламя, За скуку грехов И за тайный восторг покаянья Прости меня, господи! Труден полдень, и страшен вечер. Длится бой. За страх мой, за страх человечий, За страх пред тобой Прости меня, Господи! Я лязг мечей различаю. Длится бой. Я кричу: «Победи!» Я кричу, но кому — не знаю. За то, что смерть еще впереди, — Прости, прости меня, Господи! Ноябрь 1915
89. ПУГАЧЬЯ КРОВЬ
