Помоги проекту - поделись книгой:
В целом, те наблюдения, которые Фрейд научил нас проводить относительно самовозвеличивания и эгоцентризма, допускают иную интерпретацию, нежели предложенная им самим. Я полагаю, что здесь, как и при обсуждении других психологических проблем, постулат о порождающей роли влечения мешает постижению того значения, которое та или иная наклонность имеет для личности. Согласно моей точке зрения, нарциссические черты не являются дериватами влечения, а представляют собой невротическую наклонность, в данном случае попытку справиться с собой и другими посредством раздувания собственной значимости.
Фрейд полагает, что и нормальное самолюбие, и самовозвеличивание являются нарциссическими феноменами, а различие между ними лишь количественное. На мой взгляд, неумение проводить четкое различие между двумя этими установками по отношению к себе затуманивает проблему. Различие между самолюбием и самовозвеличиванием не количественное, а качественное. Настоящее самолюбие основывается на качествах, которыми человек действительно обладает, тогда как самовозвеличивание подразумевает представление для себя или других тех качеств или достижений, для которых нет реальных оснований. При определенных условиях нарциссические наклонности могут также возникать, когда подавлены как самолюбие, так и другие качества, связанные со спонтанным Я индивида. Следовательно, самолюбие и самовозвеличивание исключают друг друга.
Наконец, нарциссизм является выражением не любви к себе, а отчуждения от себя, Если сформулировать проще, человек цепляется за иллюзии относительно себя в той мере, в какой он себя утратил. Тем самым установленное Фрейдом соотношение между любовью к себе и любовью становится неверным. Тем не менее тот дуализм, который Фрейд предполагает в своей второй теории влечений — дуализм между нарциссизмом и любовью, — если очистить его от теоретических импликаций, содержит старую и важную истину. Она заключается, кратко говоря, в том, что любая разновидность эгоцентризма умаляет реальный интерес к другим людям, ослабляет способность любить других людей. Фрейд, однако, полагает нечто иное в своих теоретических представлениях. Он интерпретирует наклонность к самовозвеличиванию как развитие любви к себе и полагает, что нарциссический человек не любит других людей потому, что он чрезмерно любит себя. Фрейд считает нарциссизм резервуаром, который опустошается в той мере, в какой индивид любит других людей (то есть отдает им либидо). Согласно моей точке зрения, человек с нарциссическими наклонностями отчужден как от себя, так и от других, поэтому в той степени, в какой он нарциссичен, он не способен любить ни себя, ни кого-то другого.
Глава 6
Психология женщины
По мнению Фрейда, психические особенности и затруднения у обоих полов обусловлены бисексуальными наклонностями каждого из них. Он утверждает, коротко говоря, что многие психические проблемы мужчины являются следствием отвержения им в себе «женских» наклонностей, а многие особенности женщины проистекают из присущего им желания быть мужчиной. Более детально Фрейд разработал эту мысль применительно к психологии женщины, чем к психологии мужчины, поэтому я буду обсуждать его взгляды только на психологию женщины.
Согласно Фрейду, наиболее неприятным событием в развитии маленькой девочки становится открытие, что у других людей есть пенис, тогда как у нее его нет. «Открытие своей кастрации является поворотным пунктом в развитии девочки». Она реагирует на это открытие явно выраженным желанием также иметь пенис, надеждой, что он все же вырастет, и завистью к более удачливым людям, которые им обладают. При нормальном развитии зависть к пенису как таковая не сохраняется: после осознания своей «ущербности» как неизменного факта девочка переносит свое желание иметь пенис на желание иметь ребенка. «Желанное обладание ребенком представляет собой компенсацию ее телесного недостатка».
Зависть к пенису первоначально является чисто нарциссическим феноменом: девочка чувствует себя униженной, потому что ее тело менее совершенно, нежели тело мальчика. Но источник зависти кроется и в объектных отношениях. Согласно Фрейду, мать является первым сексуальным объектом как для девочки, так и для мальчика. Девочка желает обладать пенисом не только ради удовлетворения нарциссической гордости, но также вследствие своих либидинозных влечений к матери, которые носят мужской характер, поскольку являются генитальными по своей природе. Не признавая природный характер силы гетеросексуального притяжения, Фрейд задается вопросом о том, почему у девочки вообще возникает потребность переориентировать свою привязанность на отца. Он называет две причины для такого изменения любовной привязанности: враждебность к матери, на которую возлагается ответственность за отсутствие пениса, и желание получить недостающий орган от отца. «Желание, с которым девочка обращается к отцу, несомненно, является в конечном счете желанием иметь пенис». Таким образом, изначально как мальчики, так и девочки знают лишь один пол — мужской.
Предполагается, что зависть к пенису оставляет неизгладимый след в развитии женщины; даже при самом благополучном развитии это чувство преодолевается лишь огромными затратами энергии. Наиболее важные установки и желания женщины черпают энергию из ее желания обладать пенисом. Можно кратко перечислить некоторые из основных утверждений Фрейда, иллюстрирующих вышесказанное.
Фрейд считает желание иметь ребенка мужского пола самым сильным желанней женщины, потому что ее желание иметь ребенка является наследником ее желание обладать пенисом. Сын в некотором смысле воплощает исполненное желание обладать пенисом. «Только отношение к сыну приносит матери неограниченное удовлетворение… Мать может перенести на сына все то честолюбие, которое ей приходилось в себе подавлять, и от него она ждет удовлетворения всего того, что осталось от её комплекса мужественности».
Счастье в период беременности, особенно если невротические расстройства, имевшие место в иное время, в этот период идут на убыль, объясняется как символическое удовлетворение от обладания пенисом (пенис и есть ребенок). Когда по функциональным причинам роды задерживаются, возникает подозрение, что женщина не хочет разлучаться со своим пенисом — ребенком. С другой стороны, материнство может и отвергаться, поскольку оно напоминает о женственности. Равным образом, депрессия и раздражение, возникающие во время менструации, рассматриваются как следствие напоминания о женственности. Спазмы при менструации часто истолковываются как проявление фантазий о поглощении отцовского пениса.
Нарушения взаимоотношений с мужчинами интерпретируются как конечный результат зависти к пенису. Так как женщина обращается к мужчине главным образов в надежде получить подарок (пенис-ребенка) или осуществить все свои честолюбивые желания, она с легкостью отвращается от мужчин, если те не могут исполнить ее ожидания. Зависть к мужчинам может проявляться также в стремлении превзойти их или в разных формах презрительного к ним отношения, в стремлении к независимости предполагающей возможность обходиться без помощи мужчины. В сексуальной сфер отказ от женской роли может открыто проявиться после дефлорации; последняя способна породить враждебность к партнеру, поскольку воспринимается как кастрация.
Фактически у женщины едва ли найдется какая-либо черта характера, которая предположительно не проистекала бы из зависти к пенису. Женское чувство неполноценности рассматривается как выражение презрения к собственному полу из-за отсутствия пениса. Фрейд полагает, что женщина более тщеславна, чем мужчина и приписывает это ее потребности компенсировать отсутствие пениса. Физическая стыдливость женщины объясняется в конечном счете желанием скрыть «дефект» своих гениталий. Завистливость и ревность, играющие значительную роль в женском характере, являются прямым следствием зависти к пенису. Склонностью к зависти объясняется также то, почему у женщины «мало развито чувство справедливости» и почему она «отдает пред почтение духовным и профессиональным интересам, относящимся к сфере мужской деятельности» [Abraham К., Auerungsformen des weiblichen Kastrationskomplexes. - Internationale Zeitschrift!u Psychoanalyse (1921)]. Практически все честолюбивые устремления женщины являются для Фрейда свидетельством ее желания обладать пенисом. Точно так же честолюбивые желания, которые обычно считаются специфически женскими, например, желание быть самой красивой или выйти замуж за самого выдающегося мужчину, являются согласно Абрахаму, выражением зависти к пенису.
Хотя концепция зависти к пенису исходит из анатомических различий, она тем не менее вступает в противоречие с биологическим мышлением. Чтобы сделать правдоподобным утверждение, будто женщина, физически созданная для специфических женских функций, в психическом отношении детерминирована желанием иметь атрибуты другого пола, потребовалось бы слишком много доказательств. В действительности же данные, представленные в пользу такого утверждения, довольно скудны и сводятся главным образом к трем наблюдениям.
Прежде всего отмечается, что маленькие девочки часто выражают желание обладать пенисом или надежду, что он еще вырастет. Однако нет причин полагать, что это желание является более важным, чем столь же часто выражаемое желание иметь грудь; кроме того, желание обладать пенисом может сопровождаться поведением, которое в нашей культуре считается женским.
Отмечается также, что некоторые девочки перед половым созреванием не только могут испытывать желание быть мальчиком, но и своим мальчишеским поведением подтверждать реальность своих намерений. И все же вновь встает вопрос, правильно ли мы поступаем, принимая эти тенденции за чистую монету; проанализировав их, мы обнаруживаем множество веских причин для явно мужских желаний: это и реакция сопротивления, и отчаяние из-за своей женской непривлекательности, и тому подобное. В действительности же с тех пор, как девушки стали воспитываться в условиях большей свободы, этот тип поведения является довольно редким.
Наконец, отмечается, что и взрослые женщины могут испытывать желание быть мужчиной, иногда явным образом, иногда представляя себя в сновидениях в виде пениса или символа пениса; они могут выражать презрение к женщинам и приписывать имеющиеся у них чувства неполноценности тому, что они женщины; кастрационные наклонности могут выражаться открыто или в сновидениях, в завуалированной или явной форме. Эти последние данные, хотя они и не вызывают сомнений, встречаются не так часто, как это может показаться из некоторых работ по психоанализу. К тому же они относятся лишь к невротичным женщинам. И наконец, они допускают различную интерпретацию и поэтому отнюдь не являются безоговорочным доказательством данного утверждения. Прежде чем перейти к критическому их обсуждению, попытаемся вначале понять, почему Фрейду и многим другим аналитикам доказательства решающего влияния зависти к пенису на женский характер представляются неопровержимыми.
На мой взгляд, такое убеждение объясняется прежде всего двумя обстоятельствами. Вследствие теоретических предубеждений, которые в известной мере совпадают с существующими культурными предрассудками, аналитик считает, что в основе определенных тенденций у пациенток — распоряжаться мужчиной, хулить его, завидовать его успехам, проявлять собственное честолюбие, быть самодостаточными, не принимать ничьей помощи — лежит зависть к пенису. Мне кажется, что порой эти тенденции приписывают лежащей в их основе зависти к пенису без дополнительных доказательств. Дополнительные доказательства, однако, можно легко найти в сопутствующих жалобах по поводу женских функций (таких, как менструация) или фригидности, или в жалобах на предпочтение, оказываемое брату, или в склонности подчеркивать определенные преимущества социального положения мужчины, или в символах сновидений (женщина, несущая палку, режущая колбасу).
Если взглянуть на эти тенденции, становится очевидным, что они присущи не только невротичным женщинам, но и невротичным мужчинам. Склонности к диктаторской власти, к эгоцентрическому честолюбию, к зависти и стремление хулить окружающих являются неотъемлемым элементом неврозов нашего времени, хотя их роль в невротической структуре различна.
Далее, из наблюдений над невротичными женщинами становится очевидным, что все эти тенденции проявляются как по отношению к мужчинам, так и по отношению к другим женщинам или к детям. Утверждение, что их проявление по отношению к женщинам лишь производная от отношения к мужчинам, представляется мне догматическим.
Наконец, если говорить о символах сновидений, то любое выражение желаний, касающихся мужественности, принимается за чистую монету, вместо того чтобы отнестись к нему скептически, отыскивая возможный более глубокий смысл. Такой подход противоречит обычным аналитическим правилам и может быть приписан лишь решающему влиянию теоретических предубеждений.
Другой источник, подкрепляющий убежденность аналитика в важной роли зависти к пенису, находится не в нем самом, а в его пациентках. Если на одних пациенток не производят впечатления интерпретации, указывающие на зависть к пенису как на источник их трудностей, то другие с готовностью их подхватывают и вскоре начинают рассуждать о своих проблемах в терминах женственности и мужественности или даже видеть сны в символах, соответствующих такому типу мышления. Совершенно необязательно, что это особо легковерные пациентки. Каждый опытный аналитик учитывает, насколько его пациентка послушна и внушаема, и, анализируя эти тенденции, уменьшит проистекающие из этого источника ошибки. Некоторые пациентки рассматривают свои проблемы в терминах мужественности и женственности без какого-либо внушения со стороны аналитика — вполне естественно, здесь нельзя исключать влияние литературы. Однако имеется и более глубокая причина того, почему многие пациентки с радостью хватаются за объяснения, предлагаемые в терминах зависти к пенису; эти объяснения представляют собой сравнительно безобидные и простые решения. Женщине гораздо проще считать, будто она злится на мужа потому, что, к несчастью, родилась без пениса и завидует ему в том, что он им обладает, чем признать, например, что ее позиция непререкаемой правоты и непогрешимости исключает терпимость к любому сомнению или несогласию. Пациентке намного легче думать, что с ней несправедливо обошлась природа, чем осознавать, что в действительности она предъявляет к жизни завышенные требования и приходит в ярость, когда они не исполняются. Таким образом, теоретические пристрастия аналитика, похоже, могут совпадать с тенденцией пациентки оставлять свои реальные проблемы незатронутыми.
Если желания, касающиеся мужественности, способны заслонить вытесненные влечения, что в таком случае делает их для этого пригодными?
Здесь мы подходим к рассмотрению культурных факторов. Желание быть мужчиной, как указывал Альфред Адлер, может быть выражением желания обладать всеми теми качествами или привилегиями, которые в нашей культуре считаются мужскими, такими, как сила, храбрость, независимость, успех, сексуальная свобода, право выбора партнера. Чтобы избежать недопонимания, я хочу категорически заявить, что не имею в виду, будто зависть к пенису является не чем иным, как символическим выражением желания обладать качествами, которые считаются в нашей культуре мужскими. Это выглядело бы неправдоподобно, поскольку желание обладать такими качествами не нужно вытеснять и, следовательно, они не нуждаются в символическом выражении. Символическое выражение необходимо только для побуждений и чувств недоступных для осознания.
Что же в таком случае представляют собой те вытесненные стремления, которые скрываются за желанием обладать мужскими качествами? На этот вопрос нельзя ответить с помощью всеобъемлющей формулы, ответ надо искать, исходя из анализа каждой пациентки и каждой конкретной ситуации. Чтобы выявить вытесненные стремления, нельзя принимать за чистую монету тенденцию женщины обосновывать свое чувство неполноценности тем, что она женщина; скорее ей следует указать на то, что каждый человек, принадлежащий к меньшинству или к менее привилегированной группе, склонен использовать этот статус для прикрытия чувства неполноценности, откуда бы оно ни происходило, и что важно попытаться обнаружить его источники. Согласно моему опыту, одним из наиболее распространенных и действенных источников является неудачная попытка жить в соответствии с некоторыми раздутыми представлениями о себе, представлениями, в свою очередь необходимыми для того, чтобы прикрывать всякого рода непризнанные претензии.
Кроме того, необходимо иметь в виду, что за желанием быть мужчиной может скрываться вытесненное честолюбие. У невротиков честолюбие может быть настолько деструктивным, что сопровождается тревогой и его приходится вытеснять. Это относится и к мужчинам, и к женщинам, но вследствие культурной ситуации вытесненное деструктивное честолюбие женщины может выражаться в сравнительно безобидном символе — в желании быть мужчиной. От психоанализа требуется раскрыть эгоцентрические и деструктивные элементы честолюбия и проанализировать не только то, что привело к такого рода амбициям, но также и то, каковы их последствия для личности в смысле появления внутренних запретов на любовь и работу, зависти к соперникам, склонности к самоуничижению, страха перед неудачей и успехом. Желание быть мужчиной тотчас исчезает из ассоциаций пациентки, стоит только затронуть лежащие в его основе проблемы честолюбия и завышенного представления о том, кто она есть или кем должна быть. Ей уже не удается этого скрыть за символической завесой мужских желаний.
Коротко говоря, интерпретации в терминах зависти к пенису преграждают путь к пониманию фундаментальных проблем, таких, как честолюбие, и связанной с ними целостной структуры личности. То, что подобные интерпретации затуманивают реальную проблему, является самым веским моим на них возражением, особенно с точки зрения терапии. Такое же возражение есть у меня и против предполагаемого значения бисексуальности в психологии мужчины. Фрейд считает, что в психологии мужчины зависть к пенису соответствует «борьбе с пассивным или женственным отношением к другим мужчинам». Подобного рода страх он называет «отказом от женственности» и объясняет им различные затруднения, которые, по моей оценке, присущи типу людей, стремящихся казаться совершенными и превосходить других.
Фрейд выдвинул два других тесно связанных между собой предположения относительно неотъемлемых женских качеств. Одно из них состоит в том, что женственность «неким таинственным образом связана с мазохизмом» [Freud S., Neue Folgeder Vorlesungen zur Einfuhrungindie Psychoanalyse (1933)]. Другое заключается в том, что основным страхом у женщины является страх утраты любви и что этот страх соответствует страху кастрации у мужчины.
Хелен Дойч разработала и обобщила гипотезу Фрейда, назвав мазохизм изначальной силой в психической жизни женщины. Она утверждает: все, что в конечном счете нужно женщине в половом акте, — это быть изнасилованной; что ей нужно в психической жизни — это подвергнуться унижению; менструация, подпитывая мазохистские фантазии, имеет для женщины большое значение; кульминацией мазохистского удовлетворения являются роды. Радости материнства, поскольку они включают в себя определенные жертвы и заботу о детях, представляют собой затянувшееся мазохистское удовлетворение. Из-за этих мазохистских стремлений женщины, согласно Дойч, в той или иной мере обречены быть фригидными, если при половом акте они не почувствуют себя изнасилованными, обиженными или униженными. Радо полагает, что предпочтение женщинами мужских качеств является защитой от женских мазохистских стремлений.
Поскольку, в соответствии с психоаналитической теорией, психические установки формируются по образцу сексуальных, утверждения относительно специфически женской основы мазохизма имеют далеко идущие последствия. Из них вытекает постулат о том, что все женщины или по крайней мере большинство из них в сущности желают быть подчиненными и зависимыми. Эти взгляды подкрепляются впечатлением, будто в нашей культуре мазохистские тенденции чаще встречаются у женщин, чем у мужчин. Однако следует помнить, что данные, которыми мы располагаем, относятся лишь к невротичным женщинам.
Многие невротичные женщины имеют мазохистские представления о половом акте, например, что женщины — жертвы скотских вожделений мужчины, им приходится приносить себя в жертву и тем самым унижать собственное достоинство. Возможны фантазии о физическом повреждении в результате полового акта. У некоторых невротичных женщин возникают фантазии о мазохистском удовлетворении при родах. Огромное число матерей, играющих роль мучениц и постоянно подчеркивающих, сколь многим они жертвуют ради детей, несомненно, может служить доказательством того, что материнство способно доставлять невротичным женщинам мазохистское удовлетворение. Некоторые невротичные девушки избегают замужества, представляя себя порабощенными и обесчещенными потенциальным мужем. Наконец, мазохистские фантазии о сексуальной роли женщины могут привести к отказу от женской роли и предпочтению мужской.
Если допустить, что мазохистские наклонности у невротичных женщин и в самом Деле встречаются чаще, нежели у невротичных мужчин, то как это объяснить? Радо и Дойч пытаются показать, что за это ответственны специфические факторы в женском развитии. Я воздержусь от обсуждения этих попыток, поскольку оба автора вводят в качестве основного фактора отсутствие пениса или реакцию девочки на открытие этого факта, я же считаю данное предположение ошибочным. На самом деле я вообще не считаю возможным обнаружить в женском развитии особые факторы, ведущие к мазохизму, ибо все подобного рода попытки основываются на предпосылке, что мазохизм является в своей сути сексуальным феноменом. Действительно, сексуальный аспект мазохизма, как он проявляется в мазохистских фантазиях и перверсиях, наиболее заметен, и именно он первым привлек внимание психиатров. Однако я полагаю (на этом утверждении я остановлюсь несколько позже), что мазохизм изначально является не сексуальным феноменом, а, скорее, следствием определенных конфликтов в межличностных отношениях. Однажды сформировавшись, мазохистские тенденции могут преобладать и в сексуальной сфере, становясь необходимым условием удовлетворения. С этой точки зрения мазохизм не может быть специфически женским феноменом, и авторов-аналитиков, пытавшихся найти специфические факторы в женском развитии, ответственные за мазохистские установки у женщин, нельзя винить за их неудачные поиски.
На мой взгляд, искать следует не биологические причины, а культурные. Тогда вопрос заключается в том, существуют ли в культуре факторы, способствующие развитию мазохистских наклонностей у женщин. Ответ на этот вопрос зависит от того, что считать главным в динамике мазохизма. Моя мысль, если изложить ее вкратце, заключается в том, что мазохистские феномены представляют собой попытку достичь безопасности и удовлетворения в жизни за счет собственной незаметности и зависимости. Как будет показано дальше, эта фундаментальная жизненная установка определяет способ, с помощью которого индивид разрешает свои проблемы; она позволяет, например, установить контроль над другими через слабость и страдание, выражать через страдание враждебность и отыскивать в болезни оправдание собственной неудачи.
Если эти предположения обоснованны, то тогда именно культурные предпосылки способствуют развитию мазохистских установок у женщин. В большей степени они присущи прошлому поколению, нежели нынешнему, хотя они по-прежнему дают о себе знать и в наше время. Говоря вкратце, они сводятся к большей зависимости женщины, подчеркиванию женской слабости и хрупкости, к идеологии, что по своей природе женщине свойственно на кого-нибудь опираться и что ее жизнь наполняется содержанием и смыслом лишь через других: семью, мужа, детей. Сами по себе эти факторы мазохистских установок не порождают. История показывает, что и в таких условиях женщины могут быть счастливы, удовлетворены и работоспособны. Но подобные факторы, по моему мнению, ответственны за преобладание мазохистских наклонностей в женских неврозах, если последние развиваются.
Представление Фрейда, что основным страхом женщины является страх утраты любви, отчасти неотделимо от постулата, в котором оно имплицитно содержится, что в развитии женщины имеются особые факторы, ведущие к мазохизму. Поскольку мазохистские наклонности, помимо всего прочего, означают эмоциональную зависимость от других, а одним из основных мазохистских средств устранения тревоги является привязанность, то страх утраты любви — черта специфически мазохистская.
Мне кажется, однако, что в отличие от двух других утверждений Фрейда по поводу женской природы — о зависти к пенису и о специфически женской основе мазохизма, — это последнее утверждение в известной мере относится и к здоровой женщине в нашей культуре. Но не биологические причины, а важные культурные факторы приводящие женщин к завышенной оценке любви и тем самым к опасению ее утратить.
Женщина веками жила в условиях, в которых она была отстранена от серьезных экономических и политических обязанностей и ограничивалась частной эмоциональной сферой жизни. Это не означает, что она не несла ответственности и что ей не приходилось работать. Но ее работа совершалась в рамках семейного круга и поэтому, в противоположность более обезличенным деловым отношениям, основывалась на эмоциональности. Другой аспект этой же ситуации заключается в том, что любовь и преданность стала рассматриваться как специфически женские идеалы и добродетели. Еще одним аспектом является то, что для женщины — поскольку ее отношения с мужчинами и детьми были единственными вратами к счастью, безопасности и престижу — любовь представляла собой реальную ценность, сопоставимую в сфере деятельности мужчины с его способностью зарабатывать деньги. Таким образом, не только фактически отбивалась охота к каким-либо занятиям за пределами эмоциональной сферы, но в сознании самой женщины эти занятия стали восприниматься как нечто второстепенное.
Следовательно, в нашей культуре существовали и в известной мере по-прежнему существуют реальные причины того, почему женщина склонна переоценивать любовь и ожидать от нее большего, чем она может дать, и почему она больше, чем мужчина, боится ее потерять.
Культурная ситуация, приведшая женщину к восприятию любви как единственной жизненной ценности, позволяет пролить свет на некоторые особенности современной женщины. Одна из них — отношение к возрасту: панический страх женщины перед старением и его последствиями. Поскольку на протяжении столь долгого времени все радости — будь то любовь, секс, дом или дети — она получала через мужчин, то ублажать мужчин неизбежно стало делом чрезвычайной важности. Проистекающий из этой необходимости культ красоты и очарования можно, пожалуй, расценить, по крайней мере в некоторых отношениях, как положительное следствие. Но подобная сосредоточенность на важности эротической привлекательности подразумевает тревогу о том времени, когда ее ценность уменьшится. Мы сочли бы невротическим проявлением страх или депрессию у мужчин, приближающихся к пятому десятку. Для женщины же это считается вполне естественным, и в некотором смысле так оно и есть, покуда привлекательность представляет собой уникальную ценность. Хотя возраст — проблема для каждого, он превращается в нечто ужасное, если в центре внимания находится молодость.
Этот страх не ограничивается возрастом, который принято считать концом женской привлекательности, — он накладывает отпечаток на всю ее жизнь и порождает чувство огромной неуверенности по отношению к жизни. Именно он повинен в ревности, часто возникающей между матерями и дочерьми-подростками, причем он не только портит личные взаимоотношения, но и может оставить осадок враждебности ко всем женщинам. Он мешает женщине ценить качества, не относящиеся к эротической сфере, качества, которые можно охарактеризовать такими терминами, как зрелость, уравновешенность, независимость, самостоятельность в суждениях, мудрость. Едва ли женщина способна относиться к развитию своей личности столь же серьезно, как к любовной жизни, если в ней постоянно поддерживается установка обесценивания зрелых лет, которые она считает возрастом своего увядания.
Всеобъемлющие ожидания от любви отчасти объясняют то недовольство женской ролью, которое Фрейд приписывает зависти к пенису. С этой точки зрения имеются две основные причины для недовольства. Во-первых, в культуре, в которой человеческие взаимоотношения так основательно нарушены, трудно достичь счастья в любовной жизни (я не имею в виду сексуальные отношения). Во-вторых, эта ситуация порождает чувство неполноценности. Иногда задают вопрос: кто в нашем обществе — мужчины или женщины — страдают более от чувства неполноценности? Психические свойства трудно измерить количественно, но наблюдается следующее отличие: как правило, чувство неполноценности у мужчины не возникает из-за того, что он — мужчина; женщина же часто чувствует неполноценность просто потому, что она — женщина. Как уже отмечалось выше, я считаю, что чувство собственной непригодности не имеет ничего общего с женственностью, а использует представления в культуре о женственности как прикрытие для других источников чувства неполноценности, которые в сущности у мужчин и женщин одинаковы. В нашей культуре имеется, однако, ряд причин, из-за которых уверенность женщин в себе легко подрывается.
Прочная и надежная уверенность в себе основывается на многих человеческих качествах, таких, как инициативность, смелость, независимость, таланты, эротическая привлекательность, умение управлять ситуацией. Пока ведение домашнего хозяйства оставалось действительно важным и ответственным делом и пока количество детей не ограничивалось, женщина ощущала себя конструктивным фактором в экономическом процессе; тем самым ее самооценке была обеспечена надежная основа. Но эта основа постепенно пропадала, а с ее исчезновением женщина утратила тот фундамент, на котором покоилось ее ощущение собственной ценности.
Что касается сексуальной основы уверенности в себе, влияние пуританских взглядов, какую бы оценку им ни давать, несомненно, внесло свой вклад в унижение женщин, придав сексуальности оттенок чего-то греховного и непристойного. В патриархальном обществе такая установка неизбежно превращала женщину в символ греха; подобные упоминания часто можно встретить в ранней христианской литературе. Такова одна из основных культурных причин того, почему даже сегодня женщина считает себя испорченной и испачканной сексуальностью, и в конечном счете ее заниженной самооценки.
Наконец, остается эмоциональная основа уверенности в себе. Если, однако, уверенность человека в себе зависит только от любви, которую он дает или получает, это значит, что она строится на слишком узкой и шаткой основе — слишком узкой, потому что игнорируется слишком много ценных личных качеств, и слишком шаткой, потому что зависит от слишком многих внешних факторов, таких, как возможность найти подходящего партнера. Кроме того, эта позиция легко приводит к эмоциональной зависимости от любви и оценки со стороны других людей, в результате чего человек чувствует себя недостойным, если его не любят или не ценят.
Что касается будто бы присущей женщине неполноценности, Фрейд, к удивлению, высказал замечание, которое весьма отличается от того, что приходится от него слышать: «Не следует забывать, что мы описали женщину лишь в той мере, в какой ее сущность определяется ее сексуальной функцией». Это влияние заходит, правда, очень далеко, но мы должны помнить, что отдельная женщина, помимо прочего, это еще и
Однако в силу своей изначальной биологической ориентации Фрейд не видит — а на основе своих допущений и не может видеть — всего значения этих факторов. Он не способен увидеть, в какой мере они преобразуют желания и установки, как не способен оценить всю сложность взаимосвязей между культурными условиями и психологией женщины.
Я полагаю, что каждый согласится с Фрейдом в том, что различия в сексуальной организации и функциях оказывают влияние на психическую жизнь. Но представляется неконструктивным отвлеченно рассуждать о природе такого влияния. Американская женщина отличается от немецкой женщины; обе они отличаются от индейских женщин. Женщина, живущая в Нью-Йорке, отличается от жены фермера из штата Айдахо. Каким образом специфические культурные условия порождают специфические качества и способности как у женщин, так и у мужчин, — и есть то, что мы можем надеяться понять.
Глава 7
Влечение к смерти
В своей третьей и последней теории влечений Фрейд отказывается от дуализма между «либидо Я» и «объектным либидо» и вместо этого вновь возвращается к своему прежнему противопоставлению либидинозных и нелибидинозных влечений, но с одним важным отличием. Ранее Фрейд полагал, что влечения к самосохранению — влечения Я — представляют собой оборотную сторону сексуальных влечений. Теперь роль «оборотной стороны» приписывается в точности противоположной разновидности влечений, а именно влечениям к самоуничтожению. В клиническом смысле отныне устанавливается дуализм между сексуальными влечениями, включающими в себя нарциссизм, а также объектную любовь, и деструктивным влечением.
Концепция деструктивного влечения опирается прежде всего на распространенность жестокости в истории человечества: в войнах, революциях, религиозных гонениях, в разного рода проявлениях авторитаризма, в преступлениях. Эти факты создают впечатление, что людям необходимо иметь некоторый выход для враждебности и жестокости, и что они ухватываются за малейшую возможность разрядки. Кроме того, в нашей культуре мы ежедневно сталкиваемся с проявлениями — утонченными или прямыми — жестокости: эксплуатацией, обманом, унижением, угнетением беззащитных, детей и бедняков. Даже в тех взаимоотношениях, в которых должны преобладать любовь или дружба, определяющей зачастую является подспудная враждебность. Фрейд полагает, что лишь один род человеческих отношений избавлен от враждебности — отношения между матерью и сыном. Но даже такое исключение выглядит благой иллюзией. В фантазиях проявляется столько же откровенной деструктивности и жестокости, как и в действительности. После, казалось бы, незначительной обиды нам может сниться, как обидчика разрывают на части или подвергают смертельному унижению.
Наконец, деструктивность бывает направлена не только против других людей, зачастую, похоже, жестокость разряжается на самом человеке. Он может покончить с собой; психотики могут наносить себе тяжелые увечья; обычный невротик, по-видимому, склонен мучить себя, принижать, глумиться над собой, лишать себя удовольствия, требовать от себя невозможного и сурово осуждать себя, если неосуществимые требования не выполняются.
Ранее Фрейд истолковывал импульсы и проявления враждебности как связанные с сексуальностью. Он полагал, что они частично являются выражением садизма входя в состав сексуальных влечений, а частично — реакцией на фрустрацию или выражением сексуальной ревности. Позднее он признал, что эти объяснения недостаточны. Деструктивные побуждения встречаются куда чаще, чем это можно было бы объяснить сексуальными влечениями.
«Я признаю, что в садизме и мазохизме мы всегда обнаруживали слитые с эротизмом проявления первичного деструктивного влечения, направленного как наружу, так и внутрь; но я никак не могу понять, как мы могли проглядеть вездесущность неэротической деструктивности и агрессии и не предоставить им подобающего места в нашем истолковании жизни».
Предположение о существовании деструктивного влечения, независимого от сексуального, не потребовало каких-либо фундаментальных изменений в теории либидо. Единственным связанным с ним теоретическим изменением было то, что садизм и мазохизм рассматривались отныне как слияния или смешения либидинозных и деструктивных влечений, а не как всецело либидинозные влечения.
Если деструктивные влечения являются инстинктивными по своей природе, то какова их органическая основа? Для ответа на этот вопрос Фрейд прибег к определенным биологическим соображениям, которые сам называет спекуляциями. Они проистекают из его представлений о природе влечений и теории навязчивого повторения. Влечение, согласно Фрейду, вызывается органическими стимулами; его целью является устранение нарушающей равновесие стимуляции и восстановление равновесия в том виде, каким оно было до стимуляции. Под навязчивым повторением, которое Фрейд считает основным принципом инстинктивной жизни, он понимает навязчивое стремление к повторению прошлых переживаний или более ранних стадий развития, независимо от того, были они приятными или болезненными. Этот принцип, по мнению Фрейда, является выражением тенденции, присущей органической жизни, к восстановлению ранней формы существования и к возвращению к ней.
Исходя из этих соображений, Фрейд делает смелый вывод: раз существует инстинктивная тенденция к регрессии, к восстановлению прежних стадий, а неорганическое существование предшествует органическому и собственно развитию жизни, то должна быть врожденная тенденция к восстановлению неорганического состояния; поскольку отсутствие жизни предшествует самой жизни, то должно иметь место инстинктивное влечение к смерти. «Цель жизни — смерть». Таков теоретический путь, который приводит Фрейда к постулату о влечении к смерти. Он полагает: тот факт, что живые организмы умирают от внутренних причин, может быть использован для подтверждения гипотезы об инстинкте, влекущем к саморазрушению. Физиологическую основу этого влечения он видит в катаболических процессах в метаболизме.
Если бы не было ничего, противодействующего этому влечению, тот факт, что мы защищаем себя от опасностей, был бы непостижим — естественной вещью было бы умереть. Возможно, то, что выглядит как влечение к самосохранению, было бы тогда не чем иным, как желанием организма умереть по-своему. Но есть нечто противостоящее влечению к смерти: влечение к жизни, которое, по мнению Фрейда, представлено сексуальными влечениями. Таким образом, основной дуализм, согласно данной теории, — это дуализм между влечением к жизни и влечением к смерти. Их органическими репрезентантами являются зародышевая плазма и сома. Никаких клинических наблюдений, доказывающих существование влечения к смерти, нет, потому что «оно тихо работает внутри организма, ведя его к распаду». Единственное, что мы можем наблюдать, — это слияние, соединение влечения к смерти с сексуальным влечением. Именно этот альянс не позволяет влечению к смерти разрушить нас или по крайней мере отсрочивает такое разрушение. Вначале влечение к смерти соединяется с нарциссическим либидо, и вместе они образуют то, что Фрейд называет первичным мазохизмом.
Однако сам по себе альянс с сексуальными влечениями еще недостаточен для предотвращения саморазрушения. Чтобы оно было предотвращено, значительная часть деструктивных наклонностей должна быть направлена на внешний мир. Чтобы не разрушить себя, мы вынуждены разрушать других. Это рассуждение делает влечение к разрушению дериватом влечения к смерти. Деструктивные влечения могут быть вновь обращены вовнутрь и проявиться в стремлении нанести себе вред: они становятся клиническими проявлениями мазохизма. Если выход вовне закрыт, саморазрушение усиливается. Свидетельство этому последнему предположению Фрейд видит в том, что невротические личности мучают самих себя, если их накопленное негодование не находит разрядки вовне.
Хотя сам Фрейд признает, что его теория влечения к смерти основывается на чистой спекуляции и нет свидетельств в ее поддержку, он тем не менее полагает, что эта теория намного более плодотворна, чем прежние его гипотезы. Более того, она удовлетворяет всем его требованиям к теории влечений: она дуалистична, обе ее стороны можно подвести под органическую основу; эти два влечения и их дериваты охватывают, пожалуй, все психические явления.
Кроме того, предположение о влечении к смерти и его деривате, деструктивном влечении, объясняет, по мнению Фрейда, то количество враждебной агрессии при неврозах, которое нельзя было объяснить с прежней его точки зрения; подозрительность, страх перед враждебностью других, обвинения, презрительное отвержение всех усилий оставались загадкой, когда обсуждались исключительно в терминах теории либидо. Раннее появление деструктивных фантазий, отмеченное Мелани Кляйн и другими английскими аналитиками, казалось, получило теперь в этой теории удовлетворительное объяснение. Также и феномен мазохизма, который оставался загадкой до тех пор, пока не был объяснен как инвертированный садизм, теперь становился более понятным: соединение сексуальных влечений с самодеструктивными означает, что мазохизм обладает функцией или, как об этом говорит Фрейд, экономической ценностью, препятствующей саморазрушению.
Наконец, новая теория позволяет дать теоретическое обоснование концепции Сверх-Я и потребности в наказании. Под Сверх-Я Фрейд понимает автономную инстанцию внутри личности, основной функцией которой является запрещение следовать инстинктивным влечениям. Предполагается, что Сверх-Я является носителем враждебной агрессии против Я, вызывает фрустрации, ограничивает удовольствие, предъявляет безжалостные требования к Я и наказывает за их невыполнение с неумолимой жестокостью. Говоря кратко, оно одалживает свою энергию агрессиям, которые не разряжаются вовне.
Далее я ограничусь обсуждением деривата влечения к смерти — деструктивного влечения. Фрейд не оставляет никакого сомнения относительно его смысла: у человека имеется врожденное влечение к злу, агрессии, разрушению, жестокости. «За всем этим стоит часто оспариваемая истина, заключающаяся в том, что человек отнюдь не кроткое, жаждущее любви дружелюбное создание, которое защищается лишь тогда, когда на него нападают; надо считаться с тем, что среди его инстинктивных дарований имеется и огромная доля стремления к агрессии. Поэтому для человека его ближний — это не только возможный помощник или сексуальный объект, но и предмет соблазна для удовлетворения своей агрессивности, рабочая сила, которой он может воспользоваться без вознаграждения, объект сексуального вожделения, которое он может удовлетворить без его согласия; у ближнего можно отнять имущество, его можно унижать, причинять ему боль, мучить и убивать. Homo homini lupus est — кто осмелится возразить против этого перед лицом всех свидетельств из собственной жизни и истории?» «Ненависть лежит в основе всех отношений привязанности и любви между людьми». «Ненависть к объекту древнее любви». На самой ранней стадии развития, «оральной», ненависть выражается в стремлении поглотить объект, то есть его уничтожить. На «анальной» стадии связь с объектом определяется стремлением удержать его и над ним господствовать, установкой, которую едва ли можно отличить от ненависти. И лишь на «генитальном» уровне любовь и ненависть проявляются как пара противоположностей.
Фрейд, предвосхищая эмоциональные возражения на такое предположение, заявляет, что мы предпочитаем верить, будто человек по природе добр. Однако рассуждая таким образом, он не замечает, что оспаривать утверждение об изначальной деструктивности человека еще не значит утверждать противоположное, то есть что он добр по своей природе. Фрейд также не замечает, что гипотеза о деструктивном влечении может даже оказаться эмоционально привлекательной, поскольку она освобождает от чувства ответственности и вины, а заодно и от необходимости смотреть в лицо реальным причинам собственных деструктивных побуждений. Поэтому вопрос заключается не столько в том, нравится нам данное предположение или нет, а в том, соответствует ли оно нашим психологическим знаниям.
Спорным моментом в предположении Фрейда является не утверждение, что человек может быть враждебным, деструктивным и жестоким, и не степень и распространенность этих реакций, но утверждение о том, что деструктивность, проявляющаяся в действиях и фантазиях, является инстинктивной. Степень и распространенность деструктивных побуждений не доказывают ее инстинктивной природы.
Данное предположение подразумевает, что враждебность будет проявляться при любых условиях, что она «ожидает лишь провокации», что «мы чувствуем себя не в своей тарелке, если нас лишают этого удовлетворения», то есть удовлетворения от разрядки враждебности. Поэтому следует обсудить вопрос о том, бываем ли мы враждебными или деструктивными без достаточных причин. Если существуют достаточные причины для проявления враждебности, если враждебность можно объяснить соответствующей реакцией на ситуацию, то гипотеза о деструктивном влечении лишается даже скудного свидетельства в свою поддержку.
На первый взгляд, многое можно сказать в пользу представления Фрейда о том что не всю враждебность или жестокость можно объяснить провокациями. С ребенком подчас жестоко обращаются без какой-либо провокации с его стороны; коллега может поносить характер или достижения сослуживца, который никогда не стоял ему поперек дороги; пациент может быть настроен враждебно, несмотря на полученную помощь; толпа может быть в восторге от актов жестокости, хотя жертва никогда не причиняла вреда индивидам, радующимся при виде ее страданий.
Но хотя часто имеет место диспропорция между внешней провокацией и проявляемой враждебностью, остается вопрос: нельзя ли всегда находить адекватную причину враждебности? Наилучший материал для ответа на этот вопрос предоставляет психоаналитическая терапия.
Несомненно, пациент может самым злобным образом порочить аналитика, несмотря на сознание того, что ему помогли. Порой он хочет повредить репутации аналитика или даже пытается это сделать. Он может реагировать на усилия аналитика, упорно подозревая его в том, что тот собирается ввести его в заблуждение, причинить ему вред, поработить. Аналитик ощущает, что не сделал ничего такого, что могло бы послужить оправданием такой враждебности. Разумеется, возможно, что ему не хватило такта или терпения; он мог в какой-то момент дать неправильное толкование. Но даже если потом пациент и аналитик согласятся, что никаких ошибок не произошло, во время анализа на врача все-таки может обрушиться эта враждебность, которая могла бы служить хорошим примером враждебности, не спровоцированной извне.
Но действительно ли это так? Благодаря уникальному преимуществу психоаналитической ситуации — возможности полного и глубокого постижения того, что происходит в партнере, мы можем однозначно дать отрицательный ответ. Суть ситуации заключается в том, что враждебность пациента является защитной и ее степень абсолютно пропорциональна ощущаемой им обиде и угрозе своей безопасности. Пациент может, например, из-за уязвленной гордости, воспринимать весь процесс анализа как постоянное унижение. Или у него могут быть столь завышенные ожидания относительно того, что аналитик должен ему дать, что, соответственно, он чувствует себя обманутым и одураченным. Или же из-за своей тревожности он крайне нуждается в любви, но ему кажется, что аналитик постоянно отвергает его или даже испытывает к нему отвращение. Или он может проецировать на аналитика свои собственные жесткие требования совершенства и неограниченных достижений и полагать, что аналитик ожидает от него невозможного или несправедливо его обвиняет. В таком случае его враждебность является логичной и адекватной реакцией на поведение аналитика, не подлинное, но такое, каким его воспринимает пациент.
Можно с достаточной степенью уверенности предположить, что этот процесс подобен тому, что происходит во многих других ситуациях, в которых враждебность или жестокость не кажутся спровоцированными. Но как быть с ситуациями, в которых жестокость проявляется по отношению к жертве, абсолютно не связанной с агрессором? Рассмотрим, к примеру, случай, когда ребенок мучает животное. Возникает вопрос: сколько бессильной ярости и ненависти, которые, возможно, не проявились по отношению к более сильному, ранее порождались в таком ребенке окружением? На этот же вопрос надо ответить и в связи с садистскими фантазиями маленьких детей: необходимо доказать, что такая враждебность не является реакцией на провоцирующей воздействие окружения, или же, если сформулировать вопрос позитивно, необходимо показать, встречаются ли садистское поведение и садистские фантазии у детей, которые счастливы и чувствуют себя в безопасности, потому что к ним относятся с теплотой и уважением.
Существует и другой опыт из аналитической практики, который, по всей видимости, противоречит гипотезе о деструктивном влечении. Освобождаясь благодаря психоанализу от тревоги, пациент соответственно обретает способность к любви и подлинную терпимость по отношению к себе и другим. Он перестает быть деструктивным. Но если бы деструктивность была инстинктивной, разве могла бы она исчезнуть? В конце концов, мы же не творим чудеса. Согласно теории Фрейда, мы вправе ожидать, что пациент, пройдя анализ, позволит себе больше удовлетворения в жизни, и тогда направленная внутрь агрессия, концентрировавшаяся прежде в Сверх-Я, обратится на внешний мир. Перестав отчасти быть мазохистом, пациент должен стать более деструктивным по отношению к другим. На самом деле после успешного анализа человек становится менее деструктивным. Здесь аналитик, верящий во влечение к смерти, возразит, что, хотя пациент действительно становится менее деструктивным по отношению к другим людям в своем поведении и фантазиях, тем не менее ясно, что по сравнению с его состоянием до анализа он в большей степени способен самоутверждаться, отстаивать свои права, добиваться того, что он хочет, высказывать разумные требования — словом, теперь он лучше владеет ситуацией, и все это зачастую описывается как усиление «агрессии», причем эта «агрессия» рассматривается как сдержанное в отношении цели выражение деструктивного влечения.
Давайте исследуем это возражение и тот постулат, на котором оно основано. Мне представляется, что данный постулат содержит ту же самую ошибку, что и теория, будто нежные чувства являются сдержанным в отношении цели выражением сексуальных влечений. Для невротика с его сдерживаемой вытесненной враждебностью любое проявление самоутверждения, например, обращение с просьбой дать прикурить, действительно может представлять собой агрессивный акт, и поэтому он подчас не в состоянии попросить спичек. Но подтверждает ли это гипотезу, что всякая «агрессия», или, как я бы предпочла сказать, любого рода самоутверждение, является сдержанной в отношении цели деструктивностью? Мне представляется, что всякое самоутверждение есть выражение позитивного, экспансивного, конструктивного отношения к жизни и к себе.
Наконец, предположение Фрейда подразумевает, что конечная мотивация к враждебности или деструктивности заключается в импульсе разрушать. Таким образом, он выворачивает наизнанку наше убеждение, что мы разрушаем для того, чтобы жить: оказывается, мы живем для того, чтобы разрушать. Мы не должны уклоняться от признания ошибки даже в давнем убеждении, если новое знание требует подойти к нему по-иному, но здесь не тот случай. Если мы стремимся причинить вред или убить, то делаем это потому, что являемся или ощущаем себя отвергнутыми или обиженными несправедливым обращением; потому что нам мешают, или нам кажется, что препятствуют осуществлению наших желаний, имеющих для нас жизненно важное значение. То есть, когда мы стремимся разрушать, это происходит в целях защиты своей безопасности или счастья, или же того, что представляется нам таковым. Вообще говоря, это делается ради жизни, а не ради разрушения.
Теория деструктивного влечения является не только необоснованной, не только противоречащей фактам, но и, несомненно, вредной по своим последствиям. В отношении психоаналитической терапии она делает самоцелью свободное выражение враждебности, ведь, по мнению Фрейда, пациент не почувствует себя хорошо, пока не удовлетворит деструктивное влечение. Действительно, для пациента, который вытеснил свои обвинения, свои эгоцентрические требования, свои импульсы мести, будет облегчением, если он сможет выразить эти импульсы. Но если аналитики всерьез воспримут теорию Фрейда, акцент сместится. Главной задачей остается не высвобождение и выражение этих импульсов, а понимание их причин и устранение этих импульсов посредством снятия лежащей в их основе тревоги. Кроме того, данная теория способствует путанице по поводу того, что считать по своей сути деструктивным, а что относится к чему-то конструктивному, то есть к самоутверждению. Например, критическое отношение пациента к человеку или делу может быть главным образом выражением враждебности, проистекающей из бессознательных эмоциональных источников; но если любая критическая позиция означает для аналитика разрушительную враждебность, то подобные толкования отобьют у пациента всякую охоту развивать у себя способность к критической оценке. Вместо этого аналитику следует постараться провести разграничение между враждебной мотивацией и попытками самоутвердиться. Столь же вредными являются и культурные последствия этой теории. Она приводит антропологов к предположению, что в культуре дружелюбных и миролюбивых народов следует искать вытесненные враждебные реакции. Такое предположение парализует всякое усилие искать в специфических культурных условиях причины, вызывающие деструктивность. Оно парализует также усилия, направленные на изменение этих условий. Если человек деструктивен по своей природе и потому несчастен, что толку бороться за лучшее будущее?
Глава 8
Особая роль детства
Одной из важнейших предпосылок учения Фрейда является то, что я назвала его механистически-эволюционистским мышлением. Повторю кратко: такого рода мышление предполагает, что нынешние явления не просто обусловлены прошлым, но и не содержат ничего, кроме прошлого — другими словами, они представляют собой повторение прошлого. Теоретическая формулировка данной идеи присутствует в концепции Фрейда вневременности бессознательного и в его гипотезе о навязчивом повторении.
Концепция вневременности бессознательного означает, что страхи, желания и все переживания, которые вытесняются в детстве, вследствие вытеснения отделены от непрерывности настоящего, что они не участвуют в развитии индивида и на них не оказывает влияние последующий опыт или взросление. Они сохраняют неизменной свою интенсивность и свое специфическое качество. Эту доктрину можно сопоставить с мифом о людях, которые попали в некую пещеру в горах, где веками пребывают без изменений, в то время как жизнь вокруг них идет своим чередом.
Эта теория является основой для клинической концепции фиксации. Если, например, в раннем окружении ребенка какой-то человек приобрел для него первостепенную эмоциональную значимость, но большая часть чувств ребенка по отношению к этому человеку была вытеснена, то ребенок может навсегда сохранить узы, связывающие его с этим человеком. Когда, например, маленький мальчик вытесняет свои желания, направленные на мать, а также сопутствующие им ревность и страх по отношению к отцу, эти желания с неизменной интенсивностью продолжают действовать в его взрослые годы. Они могут отвечать за то, что он сторонится женщин, что женится на женщине старше себя, что стремится к отношениям лишь с замужними женщинами, или что у него развивается то, что Фрейд называет расщеплением в любовной жизни мужчины — под этим Фрейд понимает неспособность мужчины сексуально желать женщину, которой восхищается, и его сексуальную тягу к женщинам, которых презирает, например к проституткам. Фрейд объясняет этот феномен как непосредственный результат фиксации на матери; два таких типа женщин представляют два различных образа матери: один — сексуально желанной, другой — лишь почитаемой.
Фиксация может произойти не только на определенном человеке из раннего окружения, но и на целой стадии развития либидо. Хотя индивид продолжает развиваться в других отношениях, его «сексуальные» желания навсегда сосредоточиваются на некоторых догенитальных стремлениях. Такая фиксация может, например, относиться к оральному либидо либо вследствие конституциональных факторов, либо вследствие побочных переживаний, таких, как проблемы, связанные с отнятием ребенка от груди, или ранние желудочно-кишечные расстройства. Ребенок, к примеру, реагирует на рождение младшего брата отказом от еды или, наоборот, развивает чрезмерную жадность к еде; он виснет на матери и т. п.; девушка в подростковом возрасте может проявлять больший интерес к сладостям, чем к юношам; впоследствии могут развиться такие невротические симптомы, как рвота или пьянство; может появиться чрезмерный интерес к вопросам диеты; известны сновидения о проглатывании других людей отмечается ненасытная потребность в любви в сочетании с фригидностью в половой жизни.
Клинические наблюдения, лежащие в основе концепции фиксации, имеют новаторский характер — факт, который зачастую недостаточно оценивается критиками психоанализа. Спорные моменты относятся к вопросам интерпретации. Они будут обсуждаться в дальнейшем в связи с концепциями навязчивого повторения и переноса.
Идея о вневременности бессознательного ведет не только к концепции фиксации, но и содержится также в гипотезе о навязчивом повторении. Она представляет собой имплицитную предпосылку последней. Когда Фрейд утверждал, например, что особая привязанность к матери является интегральным фактором развития в целом, было бы бессмысленно ему предполагать, что какое-либо конкретное явление оказывается всего лишь повторением этого конкретного комплекса. Только предположив, что этот комплекс остается обособленным и неизменным, он мог бы отнестись к данной привязанности как к повторению комплекса.
Говоря кратко, концепция навязчивого повторения означает, что психическая жизнь регулируется не только принципом удовольствия, но и более элементарным принципом: тенденцией влечений к повторению уже возникавших переживаний или реакций. Фрейд приводит следующие данные, свидетельствующие в пользу этой тенденции.
Во-первых, дети демонстрируют явно выраженную тенденцию к повторению прежних переживаний, даже если те были неприятными, таких, например, как при медицинском обследовании или операции. Они также настаивают на том, чтобы истории, которые они слышали первоначально, пересказывались с абсолютной точностью.
Во-вторых, при травматических неврозах зачастую снятся сны, в которых в деталях заново переживается травматическое событие. Подобные сновидения, по всей видимости, противоречат принципу исполнения желаний, действующему в мире фантазий, поскольку травматические события были весьма болезненны.
В-третьих, согласно Фрейду, в аналитической ситуации пациент повторяет прежние переживания, даже если они были болезненными. Фрейд полагает, что на основе принципа удовольствия было бы довольно трудно понять, почему пациент в аналитической ситуации стремится достичь целей, которых он желал, будучи ребенком. Пациенты же словно испытывают принуждение повторять также и болезненные переживания. Пациент, например, может чувствовать себя отверженным со стороны аналитика и тем самым повторяет болезненные переживания, когда его отвергали родители. Более сложным примером является пациентка, не получавшая в детстве помощи, на которую вправе могла рассчитывать, когда ей было плохо. К примеру, когда было воспаление миндалин, сопровождавшееся высокой температурой, ее мать, спавшая с ней в одной комнате, отказалась поставить компресс, о котором та попросила. В аналитической ситуации эта пациентка никогда не принимает помощи, предложенной ей, и ведет себя так, словно по-прежнему господствует та же самая детская ситуация, словно ей по-прежнему плохо и никто ей не помогает.
В-четвертых, у многих людей явно повторяются события в их жизни. Женщина может третий раз подряд выйти замуж за импотента. Человек может постоянно жертвовать собой ради других, получая взамен неблагодарность; он может вновь и вновь создавать себе кумира и каждый раз разочаровываться.
Давайте посмотрим, насколько надежны эти данные. Повторяющиеся игры детей Фрейд сам не считает убедительным доказательством, предполагая, что повторение болезненных переживаний в играх детей может быть проявлением желания справиться с неприятной ситуацией, в которой па самом деле они вели себя пассивно. Если говорить о повторяющихся травматических событиях в сновидениях, то Фрейд сам рассматривает иное объяснение: действие мазохистских влечений. Эта возможность, однако, не представляется ему — в отличие от меня — достаточно важной, чтобы лишить законной силы предположение о навязчивом повторении.
Что касается повторяющихся болезненных переживаний в жизни человека, мы легко их поймем без того, чтобы предполагать загадочное навязчивое повторение, если вспомним, что определенные склонности и реакции человека влекут за собой повторяющиеся переживания. Например, склонность к культовому почитанию своих героев может быть обусловлена такими противоречивыми влечениями, как чрезмерное честолюбие, столь деструктивное по своему характеру, что индивид сам страшится ему следовать, или тенденцией восхищаться удачливыми людьми, любить их и разделять их успех без необходимости совершать что-либо самому и в то же время втайне питать к ним крайне деструктивную зависть. Не требуется прибегать к идее о гипотетическом навязчивом повторении, чтобы понять, что такой человек будет испытывать повторяющиеся переживания, в которых он либо находит кумиров и разочаровывается в них, либо намеренно делает из людей кумиров для того, чтобы сокрушить их впоследствии.
Наиболее убедительное доказательство Фрейд выводит из положения о том, что пациенты в аналитической ситуации навязчиво повторяют переживания детства. Согласно Фрейду, пациент делает это с «утомительным постоянством». Этот аргумент также сомнителен, как мы увидим далее, когда будем обсуждать концепцию переноса.
Фрейд сформулировал гипотезу навязчивого повторения позднее, чем свои теории фиксации, регрессии и переноса, которые относятся к этой же категории. Для него она, должно быть, возникла как теоретическая формулировка, выведенная из клинического опыта. В действительности же, однако, сам этот опыт, или, скорее, интерпретации его собственных наблюдений, уже были определены той же самой философской предпосылкой, которая выражена в концепции навязчивого повторения.
Поэтому не столь уж важно выяснить, удалось ли Фрейду подкрепить доказательствами теорию навязчивого повторения. Важнее понять, какое влияние этот подход оказал на психоаналитическое мышление, формирование теорий и терапию.
Прежде всего именно образом мышления, представленным теорией навязчивого повторения, объясняется та особая роль, которая придается факторам детства. Если последующие переживания являются повторением прошлых, то, чтобы понять настоящее, крайне важно иметь подробнейшее знание о прошлом. В таком случае к любого рода детским воспоминаниям надлежит относиться как наиболее ценному материалу, предоставляемому ассоциациями пациента. Поэтому вполне логично вновь и вновь обсуждать вопрос, насколько далеко в прошлое простираются воспоминания, которые могут быть восстановлены. Крайне важно, исходя из нынешних проявлений, реконструировать некоторые ранние констелляции.
Мы можем также понять, почему все наклонности, не укладывающиеся в рациональную картину того, что должен чувствовать, думать или делать обычный взрослый человек, характеризуются как инфантильные. Без гипотезы о навязчивом повторении было бы трудно понять, почему, к примеру, деструктивные амбиции, или скаредность, или чрезмерные требования к окружению должны рассматриваться в качестве инфантильных наклонностей. Они чужды здоровому ребенку и обнаруживаются у детей, которые уже являются невротиками. Но если наклонности, подобные первым двум, считаются дериватами анально-садистской стадии, а наклонности вроде последней — дериватами детской беспомощности или нарциссической стадии, становится понятно, почему их следовало назвать инфантильными.
Наконец, мы можем понять одно из основных терапевтических ожиданий — ожидание того, что пациент поймет свои нынешние проблемы, если увидит их связь с детскими переживаниями, что осознание им существующих инфантильных наклонностей позволит ему от них отказаться как от чего-то устаревшего, а потому не соответствующего его взрослым взглядам и устремлениям. Мы также видим, что не вправе считать пациента излеченным, покуда не был разъяснен тот или иной детский период.
Говоря кратко, мы можем теперь понять, почему психоанализ является и неизбежно будет генетической психологией, пока он следует образу мышления, представленному теорией навязчивого повторения. Но такое мышление, даже если допустить наличие явного сходства между нынешними установками и прошлыми, открыто весьма серьезной критике [Ср. критику, высказанную на этот счет Отто Ранком, Давидом Леви, Фредериком Алленом, Ф. Б. Карпфом, Адлером, К. Г. Юнгом и другими].
Возьмем, например, пациентку, у которой с легкостью возникает чувство, что с ней несправедливо обращаются, отодвигают в сторону, обманывают, используют, относятся с неблагодарностью или без должного уважения, хотя тщательный анализ ситуации выявил, что либо она чрезмерно реагировала на сравнительно незначительные провокации, либо ее ощущение, будто с ней несправедливо обращаются, являлось следствием неверного истолкования ситуации. В детстве с ней действительно обращались несправедливо. Она росла в тени красивой, эгоцентричной матери и сестры, которой отдавалось явное предпочтение. Она не могла открыто проявлять свою обиду, поскольку самодовольная мать не допускала в отношении себя ничего, кроме слепого восхищения. Более того, она высмеивала любую обиду на несправедливое обращение, дразнила, что та изображает из себя мученицу.
Таким образом, имелось явное сходство между ее прошлыми установками и нынешними. Подобного рода сходства можно наблюдать весьма часто, и мы обязаны Фрейду, что научились их видеть. Избалованность в детстве — чрезмерные требования к другим у взрослого; детский опыт, что своего можно добиться только уступчивостью, — позиция уступчивости у взрослого и ожидание, что другие будут о нем заботиться. Но почему установки детства сохраняются во взрослом возрасте? Прежде всего надо сказать, что большинство людей их перерастают. Если же этого не происходит, нам следует поискать причины. Таким образом, мы подошли к вопросу о том, какие факторы в нынешней структуре характера требуют сохранения — пусть даже и в другой форме — установок, развившихся в прошлом. Это вопрос первостепенной важности не только с точки зрения понимания, но и, в частности, с точки зрения терапии, поскольку всякое терапевтическое изменение зависит от выявления и постижения этих факторов. Ответом Фрейда является теория навязчивого повторения. Проверим теперь на основе приведенного выше примера, действительно ли более поздние переживания являются, по сути, повторениями прошлых.
Допустим, что мы не знаем многого о детской ситуации пациентки. Она рассказывает, что у нее было счастливое детство и превосходная мать. Фрейд бы сказал, что, даже имея такие скудные знания о детской ситуации, мы можем ее реконструировать по совокупности нынешних реакций. Предположим, что, следуя этому совету, мы получили верную картину, указанную выше. Пациентка, воодушевленная нашим утверждением, что, должно быть, она пострадала от дурного обращения в детстве, помогла нам в ее реконструкции. Возможно, она помогала нам в этом с большой неохотой, поскольку вся реконструкция предполагает раскрытие застарелой обиды на мать. В процессе этой работы мы бы поняли еще одно ее свойство как повторение прежних реакций, то есть ее тенденцию скрывать за восхищением обиду на других. Она поступала так с матерью; теперь она поступает так с мужем, как, впрочем, и с остальными.
До сих пор теоретическая формулировка Фрейда подтверждалась клиническими фактами. Утверждения, часто делаемые в психоаналитической литературе, что реконструкция прошлого может быть правильной, что ее зачастую можно подтвердить, например третьими лицами, являются вполне обоснованными. Тем не менее реконструкция, которую мы получили, не доказывает того, что должна была доказать: настоящее есть только повторение прошлого. Зададим вопрос — что приобрела пациентка благодаря реконструкции? Несомненно, она получила верную картину своих прежних проблем. Но поскольку это не является самой по себе целью, мы должны спросить далее: какую пользу принесет ей эта более реалистичная картина прошлого?
В соответствии с концепцией навязчивого повторения ответ должен быть примерно следующим: пациентка понимает, что ее нынешние реакции являются устаревшими, они уже не отвечают реальности, как это было прежде; они возникают потому, что она, сама того не осознавая, испытывала навязчивую потребность повторять свои прошлые реакции; это знание поможет развеять чары, благодаря чему пациентка сумеет увидеть реальность такой, какая она есть, и соответствующим образом реагировать.
То, что зачастую такого не происходит, не является свидетельством против предположения Фрейда. Мы пока еще слишком мало знаем, почему одни пациенты выздоравливают, а другие — нет. У пациента может сохраняться тот же тип реакций, поскольку Другие имеющиеся факторы не были проработаны при анализе. Наконец, может быть так, что у некоторых пациентов навязчивое повторение оказывает столь мощное влияние, что его невозможно устранить, даже когда оно становится осознанным.
Поделиться книгой: