Невротическая личность нашего времени. Новые пути в психоанализе

Но хотя терапевтические неудачи не являются свидетельством против теории, их распространенность дает право поставить вопрос, не являются ли сами теоретические ожидания ошибочными или, по крайней мере, не совсем верными. Рассмотрим утверждение, что актуальные невротические реакции являются устаревшими, что они не соответствуют реальности. Действительно ли это так? Что является реальностью для пациентки? Утверждая, что актуальные реакции не соответствуют реальности, Фрейд имеет в виду, что они не спровоцированы окружением. Однако есть и другая сторона реальности, которая не менее реальна, а именно — структура характера самого пациента, и эта сторона реальности полностью игнорируется в рассуждениях Фрейда. Другими словами, он не рассматривает вопрос о том, существуют ли факторы в нынешней личности пациента, которые заставляют его реагировать именно так, а не иначе.

Если опять-таки говорить схематично, в ситуации, порождающей реакции, мы обнаруживаем множество факторов. На основе всей неблагоприятной ситуации в детстве — помимо указанных факторов, из-за нескольких напугавших событий она стала бояться, как бы ее действительно не убили, если она будет не так себя вести, — у нее развилась установка навязчивой непритязательности2, проявлявшаяся в скромности, склонности отступать на задний план при столкновении интересов или мнений, считать, что другие правы в своих требованиях или взглядах и что сама она ошибалась. Под поверхностью развились глубоко вытесненные, неопределенные, но интенсивные требования. Об их существовании можно было догадаться, исходя из двух наблюдений за ее нынешними реакциями: во-первых, тревога возникала всякий раз, когда она желала что-либо для себя, чего не могла оправдать необходимостью для образования, здоровья и т. п.; во-вторых, ее часто одолевали приступы усталости, скрывавшиеся за бессильным гневом: последний возникал, если не исполнялись какие-либо ее тайные требования, когда для нее чего-то не делалось, когда она не была первой в каком-либо состязании, когда уступала желаниям других или когда другие не исполняли ее собственные невыраженные желания. Эти требования, существование которых она абсолютно не осознавала, были не только жесткими, но и всецело эгоцентричными, то есть они совершенно не считались с нуждами других. Последняя особенность являлась неотъемлемой частью нарушенного в целом отношения к другим людям, которое скрывалось за лежавшей на поверхности неразборчивой установкой «все люди хорошие».

Таким образом, после значительной работы мы получили следующую картину: собственные жесткие эгоцентрические требования — гнев, если они не выполнялись. Мы увидели, что здесь имел место порочный круг, поскольку возникавший гнев усиливал враждебность и недоверие по отношению к другим людям и тем самым эгоцентричность.

Как отмечалось выше, гнев не проявлялся открыто, а скрывался за парализующей усталостью. Он не мог быть выражен, поскольку пациентка слишком боялась гнева других и слишком стремилась быть непогрешимой. Но кое-что из этого негодования выплескивалось наружу. Оно проявлялось, когда пациентка могла найти ему оправдание, когда для нее самой ситуация выглядела так, будто с ней несправедливо обращались. Но даже в этом случае негодование не оказывалось на переднем плане, а оставалось в тени неопределенной жалости к себе. Таким образом, ощущение того, что с ней несправедливо обращались, позволяло ей разряжать и оправдывать свое негодование. Однако это давало ей нечто, что было даже еще более важным. Чувствуя себя несправедливо обиженной, она избегала осознания собственных требований к другим и, следовательно, своего эгоизма и безразличия: она могла сохранять отретушированный образ себя, в котором присутствовали только положительные качества. Вместо того чтобы изменить что-то в себе, она могла дать волю своей жалости, которая имеет ценность для того, кто не чувствует себя любимым и нужным другим.

Поэтому причина склонности пациентки чувствовать себя несправедливо обиженной заключалась не в том, что она испытывала навязчивую потребность к повторению прошлых переживаний, а в том, что в силу своей нынешней структуры она неизбежно должна была реагировать именно таким образом. Следовательно, утверждение, что ее актуальные реакции не соответствуют реальности, не может быть достаточно полезным, поскольку это всего лишь половина истины, и оно оставляет в стороне динамические факторы в самой пациентке, определявшие ее нынешние реакции. Проработка этих последних факторов является крайне важной терапевтической задачей. То, что, этот процесс создает трудности для пациента, будет обсуждаться в дальнейшем в связи с проблемами терапии.

Генетический метод на практике приводит к разного рода ошибочным заключениям, которые к тому же являются менее фундаментальными, чем те, которые были представлены в приведенном выше примере. В данном случае реконструкция прошлых реакций оказалась верной; воспоминания побуждали пациентку к лучшему пониманию своего развития. Однако реконструкция или детские воспоминания, используемые для объяснения нынешнего поведения, являются тем менее ценными, чем менее они доказуемы, или чем больше они остаются всего лишь возможностями. Разумеется, каждый аналитик это понимает. Тем не менее теоретическое ожидание того, что будет достигнут прогресс при выявлении детских воспоминаний, создает искушение использовать неубедительные реконструкции или смутные воспоминания, оставляющие неразрешенным сомнение в том, действительно ли они затрагивают реальные переживания или это просто фантазии. Когда реальная картина детства остается неясной, искусственные усилия пробраться сквозь туман представляют собой попытку объяснить одно неизвестное — нынешние особенности — чем-то, что известно еще менее, детством. Представляется более полезным отказаться от таких попыток и сфокусироваться на силах, которые действительно побуждают и сдерживают человека; имеется реальная возможность понять их даже без основательного знания детства.

Неважно, если следуя этим путем, мы не узнаем многого о детстве. По мере того как мы начнем лучше понимать актуальные цели, актуальные силы, актуальные потребности, актуальные требования, туман, покрывающий прошлое, начнет рассеиваться. Мы не относимся к прошлому как к давно разыскиваемому сокровищу, а рассматриваем его просто как желанную помощь в понимании развития пациента.

Другим источником ошибок генетического метода является то, что детские переживания, с которыми связаны нынешние особенности, зачастую оказываются чересчур обособленными, чтобы быть способными что-либо объяснить. Имеются, например, попытки рассматривать всю сложную мазохистскую структуру характера как порожденную в конечном счете инцидентом, когда чувство сексуального возбуждения было сопряжено со страданием. Разумеется, многие травматические события могут оставлять после себя подобные непосредственные следы, как это отмечалось в некоторых ранних описаниях случаев у Фрейда. Однако из-за допущения, содержащегося в концепции навязчивого повторения, подобным редким случаям было придано слишком общее значение. То, что эти отдельные события, о которых сообщалось как об ответственных за экстенсивное развитие последующих черт характера или симптомов, имеют сексуальную природу — например, наблюдение за половым актом родителей, рождение другого ребенка, оскорбления или угрозы в связи с мастурбацией — обязано предположениям, сделанным в теории либидо.

Учение о том, что прошлые эмоциональные переживания имеют тенденцию к повторению, оказало, в частности, влияние на концепции регрессии и переноса. Общим знаменателем этих доктрин является идея о том, что прошлые эмоциональные переживания могут быть оживлены при определенных условиях. Концепция переноса будет обсуждаться отдельно. Что касается учения о регрессии, то оно неразрывно связано с теорией либидо.

Хотелось бы напомнить, что, согласно гипотезе, либидо в своем развитии проходит несколько стадий: оральную, анальную, фаллическую и, наконец, достигает своего пика на генитальной стадии. В каждом случае преобладают определенные тенденции характера. На оральной стадии, например, это ожидание получать все необходимое от других, зависимость от других, тенденция к идентификации с другими в форме символического поглощения. Не так много говорилось о психических качествах, соответствующих «генитальному уровню», однако считается, что достижение «генитального уровня» равнозначно тому, что рассматривается как идеальная адаптация к требованиям окружающего мира. Сказать о ком-то, что он находится на «генитальном уровне», — все равно что сказать, что он не невротик, а «обычный» человек в смысле среднестатистической нормы [В. Троттер (Trotter W., Instincts of the Herd in Peace and War, 1915) указывает на тенденцию в психоаналитической литературе отождествлять нормального человека со среднестатистическим].

В соответствии с этой доктриной все наклонности, значительно отклоняющиеся от средней нормы, рассматриваются как инфантильные. Если у человека постоянно присутствуют подобные отклоняющиеся особенности, они рассматриваются как выражение фиксации на том или ином инфантильном уровне. Если же они развиваются у него после того, как он без особых трений преодолел предыдущие стадии, они расцениваются как регрессия.

Стадии развития либидо, в которых произошла регрессия, объясняют специфику возникающих в результате различных типов неврозов и психозов. Меланхолия расценивается как проявление регрессии к оральной стадии, поскольку в этом случае нередко возникают проблемы, связанные с принятием пищи, каннибальские фантазии, страхи по поводу голодной смерти или отравления. Типичные для меланхолии самообвинения рассматриваются как результат «интроекции» другого человека, упреки к которому оказались вытеснены. Согласно Фрейду, меланхолик ведет себя так, словно он поглотил обвиняемого человека, и вследствие своей идентификации с обвиняемым объектом его упреки проявляются в виде упреков к себе.

Неврозы навязчивых состояний рассматриваются как регрессия к анально-садистской стадии. В основе этой интерпретации лежат наблюдения, что при неврозах навязчивых состояний зачастую имеют место такие черты, как раздражительность, жестокость, упрямство, чрезмерное внимание к опрятности, аккуратность, пунктуальность.

Шизофренические психозы рассматриваются как регрессия к нарциссической стадии развития. В основе этого лежит наблюдение, что шизофренические личности уходят от реальности, эгоцентричны и зачастую имеют явные или скрытые идеи величия

Предполагается, что фактором, вызывающим регрессию, является фрустрация — прямая или косвенная — генитальных стремлений. В более общей формулировке: регрессию могут вызвать любые переживания, которые либо блокируют генитальны желания, либо делают их неприятными, например, разочарования или страхи, связанные с сексуальностью или любовной жизнью.

Критическая оценка целого спектра проблем, связанных с концепцией регрессии отчасти является такой же, какую я попыталась сформулировать в отношении теории либидо. А поскольку регрессия представляет собой особую форму повторения, моя критика по этому пункту приведена выше. Однако я хотела бы подчеркнуть здесь один момент: он относится к факторам, ответственным за возникновение невроза, если речь идет о том или ином конкретном случае, или, если говорить в теоретических терминах, о факторах, которые вызывают регрессию.

Мы знаем, что невротические нарушения могут возникать в самых разных ситуациях, которые для обычного человека не являются травматическими. Так, например у учителя развилась тяжелая депрессия после того, как его слегка покритиковал начальник; сильная тревога, сопровождавшаяся функциональными расстройствами возникла у врача, по своей воле решившего жениться; диффузные расстройства воз никли у адвоката, девушка которого не решалась принять его предложение выйти замуж.

Я понимаю, что в примерах подобного рода ассоциации пациентов допускают интерпретации с точки зрения принципов теории либидо или навязчивого повторения. Возможно, что упреки начальника оказались травматическими для учителя потом; что начальник воплощал собой образ отца, а потому его упреки имели смысл прежнего отвержения и в то же время вызывали чувство вины из-за посягательств в фантазии на отца. Ассоциации врача выявили общий страх быть привязанным к кому-либо или к чему-либо, но это можно было бы также истолковать как оживление старого страха оказаться в подчинении или, так сказать, поглощенным матерью в сочетании со страхами и чувствами вины, связанными с возвращением инцестуозных желаний.

Однако, на мой взгляд, задача состоит в том, чтобы понять комплексность актуальной личности и комбинацию условий, на которых покоится ее равновесие. Тогда мы поймем, почему те или иные конкретные события способны нарушить равновесие. Таким образом, у человека, равновесие которого зависит в основном от иллюзии своей непогрешимости и признания себя таковым, легкая критика со стороны начальника может привести к невротическим расстройствам. У человека, живущего с иллюзией своей неотразимости, любое отвержение может вызвать невроз. У человека, равновесие которого связано с тем, чтобы быть независимым и обособленным от других, невроз может быть вызван предстоящим браком. Чаще всего имеет место сочетание нескольких событий, которые в целом препятствуют успешному функционированию защит, выстроенных против тревоги. Чем более неустойчива структура человека, те менее значительное событие потребуется, чтобы нарушить его равновесие и повернуть его в тревогу, депрессию или невротические симптомы.

В кругах, скептически настроенных против психоанализа, часто выдвигают требование, чтобы при публикации анализов в деталях описывалось, как аналитик приходит к своим заключениям. Я не думаю, что это помогло бы прояснить противоречия. Я также предполагаю, что в основе этих требований лежит необоснованное подозрение, будто пациенты на самом деле не поставляют тот материал, на котором основываются интерпретации. По моему опыту, можно вполне доверять аналитикам в их добросовестности и с уверенностью предполагать, что соответствующие воспоминания действительно возникают. Спорный вопрос состоит в том, оправданно ли использование этих воспоминаний в качестве объяснительного принципа, не подразумевает ли подобная практика одностороннее или слишком механистическое мышление. Возвращаясь к вышеупомянутым случаям, я полагаю, что вместо того, чтобы находить в воспоминаниях конечный ответ, необходимо попытаться понять, что означает непосредственное событие — критика начальника, предвосхищение таких тесных уз, как брак, отказ — с точки зрения актуальной структуры конкретного человека.

Оценивая дискуссию, моя критика, возможно, выглядит как контроверза «настоящее или прошлое». Однако было бы неоправданным упрощением рассматривать проблему в свете такой простой альтернативы. Нет никаких сомнений в том, что детские переживания оказывают решающее влияние на развитие, и, как я говорила, одной из многих заслуг Фрейда является то, что он рассмотрел их гораздо детальнее и тщательнee, чем это делалось до него. После Фрейда вопрос состоит уже не в том, есть ли влитие, а в том, как оно осуществляется. По моему мнению, влияние осуществляется всяким образом.

Во-первых, детские переживания оставляют непосредственный след. Спонтанная приязнь или неприязнь к человеку может быть непосредственно связана с ранними воспоминаниями о сходных чертах у отца, матери, прислуги, братьев и сестер. В примepe, представленном в этой главе, ранние переживания по поводу несправедливого обращения имеют некоторую непосредственную связь с более поздними тенденциями чувствовать себя несправедливо обиженной. Подобные неблагоприятные переживания могут привести ребенка к утрате в раннем возрасте спонтанного доверия в благожелательность и справедливость других. Он также утратит или никогда не приобретет наивной уверенности в своей желанности. В этой, так сказать, антиципации скорее зла, чем добра, давние переживания являются непосредственной частью взрослого.

Другим и более важным влиянием является то, что совокупность детских переживаний определяет структуру характера человека, вернее, является началом его развития. У одних людей это развитие завершается в пять лет. У других оно завершается подростковом возрасте, у третьих — примерно в тридцать, а у четвертых продолжается и в пожилом возрасте. Это означает, что мы не можем провести изолированную линию от более поздней особенности, такой, например, как ненависть к мужу, по сути не провоцированная его поведением, — к аналогичной ненависти к матери, но должны поймать последующую враждебную реакцию исходя из целостной структуры. То, что характер развился именно таким образом, отчасти объясняется отношением к матери, но отчасти также совокупностью всех тех факторов, которые оказывали влияние в детстве.

Прошлое тем или иным образом всегда содержится в настоящем. Если попытаться вкратце сформулировать суть данного обсуждения, я должна сказать, что это не вопрос «настоящее или прошлое», а вопрос — процессы развития, или повторение.

Глава 9

Концепция переноса

Если бы меня спросили, какое открытие Фрейда я считаю наиболее ценным, я без колебаний ответила бы: открытие того, что эмоциональные реакции пациента на аналитика и аналитическую ситуацию можно использовать в терапевтических целях. Этот шаг свидетельствует о внутренней независимости Фрейда, сумевшего сделать эмоциональные отклики пациента рабочим инструментом, вместо того чтобы просто использовать привязанность или внушаемость пациента как средство воздействия на него или рассматривать его враждебные реакции всего лишь как помеху. Я так определенно заявляю потому, что, по моему мнению, психологи, тщательно разрабатывавшие этот подход Фрейда [Такие, как О. Ранк и К. Г. Юнг], не смогли воздать должное его новизне. Довольно легко модифицировать готовое, но надо быть гением, чтобы увидеть новые возможности.

Фрейд заметил, что в аналитической ситуации пациент не только говорит о своих нынешних и прошлых проблемах, но и проявляет по отношению к аналитику эмоциональные реакции, носящие часто иррациональный характер. Пациент может полностью забыть, с какой целью он обратился к психоаналитику, считая, что нет ничего важнее, чем завоевать его любовь или расположение. У него может развиться абсолютно несоразмерный страх поставить под угрозу отношения с аналитиком. Он может превратить ситуацию, в которой аналитик в действительности помогает пациенту справиться с проблемами, в ситуацию ожесточенной борьбы за главенство. Например, вместо того чтобы почувствовать облегчение после некоторого прояснения своих проблем, пациент видит лишь то, что аналитику стало известно нечто, о чем сам он не знал, и он зачастую реагирует на это неистовым гневом. Пациент может вопреки своим интересам подспудно стараться разрушить все усилия аналитика.

Фрейд признает, что в психоаналитической ситуации возникают только те реакции, которые характерны для пациента; тем более важно их понять. Кроме того, Фрейд считает, что аналитическая ситуация предоставляет уникальную возможность исследования этих реакций — не только потому, что пациент обязан выражать свои чувства и мысли, но и потому, что психоаналитические взаимоотношения менее запутанны, чем другие, и более доступны наблюдению.

Несомненно, можно многое почерпнуть из того, что пациент рассказывает о своих отношениях с другими людьми — с мужем, женой, горничными, начальниками, коллегами и т. п., но во время исследования этих отношений часто приходится ступать на зыбкую почву. Пациент обычно не знает о своих реакциях или вызвавших их условиях и определенно, хотя и скрыто, заинтересован в том, чтобы о них не знать. Многие пациенты, стремясь выглядеть правыми, неосознанно приукрашивают себя, рассказывая о своих затруднениях; зачастую они представляют дело таким образом, что их реакции кажутся соразмерными вызвавшей их провокации. Или же, наоборот, пациент рассказывает о каком-либо инциденте, повинуясь самообвинительным тенденциям что также затуманивает проблему. Аналитик не знает других участников инцидента и, хотя он может иметь о них примерное представление, ему нелегко убедительно разъяснить пациенту его собственную роль в конфликте.

Можно возразить, что эти затруднения присутствуют и в психоаналитической ситуации, что реакции пациента на аналитика также могут быть необоснованными, что аналитик не может знать об их существовании, ибо в конечном счете он находится в трудной, если не безвыходной, ситуации, поскольку он вынужден одновременно быть действующим лицом и экспертом. Есть лишь один ответ на эти возражения: ошибок, проистекающих из этих источников, нельзя избежать, но в аналитической ситуации их значительно меньше. Аналитик не так вовлечен в ситуацию, как другие люди, которые играют роль в жизни пациента; его внимание сосредоточено на понимании реакций пациента и поэтому он реагирует не столь наивно и субъективно, как мог бы в ином случае. Кроме того, аналитик, как правило, сам когда-то прошел курс анализа и поэтому меньше подвержен иррациональным эмоциональным реакциям. Наконец, зная, что он сталкивается с реакциями, которые пациент привносит в любые взаимоотношения, аналитик не так остро воспринимает задевающие его реакции пациента.

К сожалению, этот в высшей степени конструктивный подход Фрейда не избежал влияния его механистически-эволюционистского мышления, и в той мере, в какой присутствует это влияние, концепция переноса становится сомнительной. Фрейд полагает, что иррациональные эмоциональные реакции пациента представляют собой оживление детских чувств, направленных теперь на аналитика (то есть перенесенных на него), что любовь, строптивость, ревность и т. п. обращаются на аналитика, безотносительно к его полу, возрасту или поведению и независимо от того, что в действительности происходит в процессе анализа. Это согласуется с образом мышления Фрейда. Чувства, которые развиваются у пациента в отношении аналитика, могут быть чрезвычайно сильны. Что еще, кроме детских инстинктивных влечений, могло бы придать эмоциям такую силу! Поэтому один из главных интересов аналитика состоит в осознании того, какую роль пациент приписывает ему на каждом этапе анализа: отца, матери, брата? Роль хорошей или плохой матери?

Практические следствия такого подхода можно проиллюстрировать примером, хотя он и не вносит ничего существенно нового в то, что уже сформулировано мною при обсуждении концепции повторения. Предположим, что пациент влюбился в аналитика. Он живет лишь ожиданием часа анализа; он радуется при любом проявлении дружелюбия со стороны аналитика и впадает в депрессию при малейшем знаке холодности или от того, что он воспринимает как отвержение. Он ревнует к другим пациентам или к родственникам аналитика. Он воображает, что аналитик выделяет его из всех остальных. Сексуальные желания, направленные на аналитика, могут осознаваться или проявляться в сновидениях.

Если аналитик следует толкованиям Фрейда, то на основании определенных ассоциаций, связанных с матерью, он предположит, что пациент, вероятно, намного сильнее любил свою мать, чем это помнит, и что теперь реактивируется именно эта стара любовь. Такое толкование может быть верным в том отношении, что пациент действительно в детстве был сильно привязан к матери, и нынешняя страстная влюбленность по своему характеру безлична; влюбленность, пусть и в меньшей степени страстная могла бы возникнуть по отношению к другим врачам, адвокатам, священникам, по отношению к любому из тех, кто оказался достаточно дружелюбным или предоставившим защиту. Аналитик осознает безличный характер этой влюбленности и приписывав неразборчивость пациента навязчивому побуждению повторять старый паттерн. Пациент чувствует облегчение, когда осознает, что в его любви присутствует нечто навязчивое, нечто неистинное. И хотя в результате влюбленность ослабевает, зависимость от аналитика остается.

Слабость подобного рода истолкований опять-таки заключается в том, что недостаточно учитываются факторы, влияющие на личность пациента в настоящее время в данном случае факторы, вызывающие привязанность к аналитику. Упомяну лишь, одну возможность. У пациента могут преобладать мазохистские наклонности. Его безопасность и удовлетворение могут зависеть от его привязанности к другим людям или, точнее, от поглощенности ими [См. главу 15, «Мазохистские феномены»]. Поэтому для него обретение привязанности является средством успокоения. В разуме пациента эта потребность по многим вески причинам предстает главным образом как любовь и преданность. Всякий раз, когда возрастает тревога — а это должно часто происходить при любом успешном анализе, — возрастает и потребность пациента опереться на аналитика. Поэтому всегда, когда пациент проявляет большую, чем обычно, привязанность к аналитику, последнем; следует прежде всего связать ее с признаками тревоги или небезопасности. Цель дан ной процедуры — открыть для пациента путь к осознанию тревоги и, в конечном счете, подвести его к пониманию того, что лежит в основе этой тревоги. Так как главным образом зависимость от аналитика вызывается тревогой пациента, подобного род толкования с самого начала противодействуют опасности зависимости.

Первой из трех главных опасностей, вызванных толкованиями, в которых привязанность пациента рассматривается с точки зрения детских паттернов, является то, что они как раз и могут содействовать этой зависимости. Они оставляют не затронуто лежащую в основе зависимости тревогу, и потому зависимость пациента от аналитика только возрастает. Это серьезная опасность, так как она подрывает цели терапии которая заключается или должна заключаться в помощи пациенту стать свободно и независимой личностью.

Другая опасность попыток объяснить эмоциональные реакции по отношению к аналитику или аналитической ситуации повторением прежних чувств или переживаний состоит в том, что анализ в целом может оказаться непродуктивным. Предположим, например, что пациент в глубине души чувствует, что вся эта процедура невыносимо унизительна. Если эта реакция при интерпретации связывается главным образом с прошлыми чувствами унижения без серьезной попытки обнаружить, как и факторы в нынешней структуре личности пациента могли бы объяснять эти чувства.

В числе других Адольф Мейер указал на трудность разрешения зависимости невротика от своего врач, анализ не подействует, все время будет потрачено впустую, пациент скрыто или явно будет стараться унизить аналитика и взять над ним верх.

Третья опасность — опасность недостаточной проработки нынешней структуры личности пациента со всеми ее разветвлениями. Действительно, существующие наклонности индивида могут быть осознаны как таковые, даже когда они главным образом связываются с прошлым, ведь особая чувствительность, или вызывающее поведение, или гордыня должны быть выявлены прежде, чем их удастся связать c прошлым. Но эта процедура ставит под угрозу понимание взаимосвязей между данными наклонностями, того, как именно одна наклонность обусловливает другие, усиливает их, вступает с ними в конфликт и т. д. В итоге мы можем установить неверные взаимосвязи.

Вследствие практической и теоретической важности этого момента я хочу проиллюстрировать его примером. Так как данный пример по необходимости огрублен — схематичен, я привожу его не с тем, чтобы убедить читателя в большей истинности выявляемой мною картины, нежели та, что возникает при «вертикальных» толкованиях, — просто я хочу показать различия в подходе и результате.

Пациент X, высоко одаренный человек, проявляет в отношении к аналитику три преобладающие наклонности, которые я обозначу а, б, в: а) он уступчив и бессознательно ожидает в ответ защиты, любви и восхищения со стороны аналитика; б) он 1тайне питает завышенные представления о своем интеллектуальном и моральном совершенстве и сердится на аналитика, если его таланты подвергаются сомнению; i) он боится, что аналитик его презирает.

Анализ обнаруживает детские переживания а1, б1, в1: а1) отец предоставлял X то, чего он желал, только в обмен на уступчивость; 61) отец считал его гением; в1) мать презирала отца.

Толкование, согласно концепции переноса Фрейда, заключается в том, что в детстве X отождествил себя со своей матерью и принял пассивную женскую роль по отношению к отцу с определенными ожиданиями награды. Что касается его нынешней структуры, X обладает латентными пассивными гомосексуальными наклонностями, которых стыдится и в связи с которыми боится, что его презирают. Его преувеличенные представления о собственной персоне являются протестом против женских наклонностей и служат компенсацией за его презрение к себе и страх превратиться в объект презрения для других. Это толкование также прояснит другие особенности X. Например, его страх привязаться к какой-либо женщине также можно объяснить латентной гомосексуальностью и страхом, что женщины будут презирать его, как мать презирала отца.

Если наклонности а, б, в и факторы а1, 61, в1 соединить не по вертикали, а по горизонтали, то есть если попытаться понять, как а, б и в действительно взаимосвязаны, придется рассмотреть, почему X так боится презрения, несмотря на все свои цепные качества и особые дарования, почему он испытывает такую необходимость цепляться а раздутые представления о себе. Постепенно придет осознание того, что X явно обедает больше, чем может дать. Он пробуждает ожидания всеобъемлющей любви, но следствие страхов и трудно уловимых садистских наклонностей не желает и не способен осуществить их. Сходным образом он пробуждает ожидания великих интеллектуальных достижений, но соответственно своим слабостям и различным внутренним сопротивлениям недостаточно работает над их осуществлением. Сам того не желая или не осознавая, X стал, таким образом, мошенником, который хочет обрести восхищение любовь и поддержку за свои обещания, но который никогда не «доставляет товар».

Отсюда возникает и наклонность б: возвышенные представления необходимы для того, чтобы скрыть надувательство от самого себя и пустить пыль в глаза другим людям. Вследствие субъективной значимости этих представлений он не выносит ни малейшего сомнения на их счет и в случае такого сомнения реагирует крайне враждебно.

Наклонность а: уступчивость развилась потому, что вследствие огромных ожидание от других людей X не может решиться на какой-либо антагонизм, ведь ему приходится поддерживать образ хорошего человека, и он должен делать то, чего ожидают от неге другие, поскольку нуждается в привязанности ради ослабления гложущей его тревоги порождаемой главным образом его же собственным непреднамеренным притворством.

Наклонность в: X презирает себя отчасти за свои бессознательные паразитические наклонности, отчасти за уступчивость, отчасти за ложные претензии, на которых строится его жизнь, и поэтому боится, что его точно так же презирают другие.

Фрейд отмечает, что внешне преувеличенные эмоциональные реакции возникают не только в аналитической ситуации, но могут также иметь место в любых близких взаимоотношениях. В действительности, когда сравниваешь аналитическую ситуации с другими, возникает сложный вопрос: если любовь к врачу является чувством, которое лишь переносится с детского объекта на аналитика, то тогда, возможно, справедливо, что всякая любовь является переносом, а если нет, то как мы можем провести различие между любовью, которая является переносом, и любовью, которая таковой не является? Моя точка зрения относительно подобного рода вопросов такая же, что и относительно самой концепции переноса. В аналитическом взаимоотношении, как и в других, только вся нынешняя структура личности позволяет решить, действительно ли индивид ощущает влечение к другим людям, и почему.

Тем не менее справедливо, что в аналитической ситуации привязанность, или, скорее, зависимость, встречается более регулярно, чем в других взаимоотношениях. Представляется, что другие эмоциональные реакции также чаще встречаются в анализе и достигают более высокой интенсивности, нежели вне его. Лица, которые в иных ситуациях кажутся хорошо адаптированными, могут в анализе предстать открыто враждебными, недоверчивыми, алчными, требовательными.

Эти наблюдения позволяют предположить, что в аналитической ситуации могут иметь место специфические факторы, которые ускоряют такие реакции. Согласие Фрейду, пациент в процессе анализа ведет и чувствует себя «по-детски», поэтому Фрейд утверждает, что анализ поощряет регрессивные реакции. Обязанность свободно ассоциировать, а также толкования аналитика и его терпимое отношение помогают пациенту ослабить сознательный взрослый контроль и более открыто проявлял детские реакции. Раскапывание детских переживаний пациента ведет к возрождение былых чувств. Наконец, и это самое важное, пациент во время анализа должен испытывать определенную фрустрацию, то есть аналитик обязан проявлять сдержанность в отношении желаний и требований пациента, что, как предполагается, тоже способствует регрессии к детским чувствам, точно так же, как, по всей вероятности, регрессию ускоряют и другие фрустрации.

Поскольку концепция регрессии мной уже обсуждалась, я могу сразу перейти к собственному объяснению этой проблемы. Как мне кажется, особенность психоаналитической ситуации заключается в том, что обычные защитные установки пациента могут быть эффективно использованы. Они разоблачаются как таковые, тем самым выдвигая на передний план лежащие в основе этих защит вытесненные наклонности. Например, пациент, у которого сформировалась установка на абсолютное восхищение в отношении определенных лиц, чтобы скрыть свои тенденции к соперничеству, пытается использовать в аналитической ситуации ту же самую тактику и в отношении аналитика, которым он слепо восхищается; но вскоре ему придется посмотреть в лицо собственным неприятным тенденциям, лежащим в основе этой наклонности. Пациенту, который скрывал свои чрезмерные требования к другим людям за крайней скромностью, придется в аналитической ситуации осознать наличие своих требований со всеми их последствиями. Пациент, боящийся разоблачения, может в других обстоятельствах избежать этой опасности, уходя от контакта с другими людьми, а таксе благодаря скрытности и жесткому контролю, однако эти установки нельзя сохранить в ситуации анализа. Так как анализ неизбежно наносит удар по защитам, которые до этого времени выполняли важные функции, этот процесс пробуждает тревогу и защитную враждебность. Пациенту приходится отстаивать свои защитные механизмы до тех пор, пока они остаются для него важными, и потому он испытывает в отношении аналитика негодование, словно тот без спроса вторгается в его жизнь.

Созданная Фрейдом концепция переноса имеет определенные теоретические и практические следствия. Так как он истолковывает иррациональные чувства и импульсы пациента в анализе как повторение сходных чувств, которые пациент когда-то испытывал по отношению к родителям, братьям и сестрам, Фрейд полагает, что реакции переноса «с утомительной регулярностью» повторяют эдипово отношение. Он читает эту закономерность наиболее убедительным свидетельством универсальности эдипова комплекса. Это свидетельство, однако, является результатом аргументации, движущейся по порочному кругу, так как сами толкования уже основываются на сомнительном убеждении в том, что эдипов комплекс является биологическим и, следовательно, постоянно встречающимся феноменом и что прошлые реакции впоследствии повторяются.

Одно из практических следствий концепции переноса касается отношения аналитика к пациенту. Согласно Фрейду, поскольку аналитик играет роль некоего важного детстве человека, его собственная личность должна быть по возможности устранена. По словам Фрейда, он должен быть «подобен зеркалу». Совет сохранять обезличенность, хотя и основывается на спорной предпосылке, до некоторой степени может казаться верным. Аналитик не должен навязывать пациенту собственные проблемы. Ему также не следует поддаваться эмоциям пациента, потому что подобная вовлеченность может ухудшить его понимание проблем пациента. Этот совет является спорым лишь постольку, поскольку он может привести аналитика к неестественному, безразличному, авторитарному поведению.

К счастью, спонтанность аналитика обычно не позволяет ему слишком строго придерживаться идеала — служить зеркалом. Тем не менее данный идеал как таковой несет собой для аналитика определенные опасности, которые в конечном счете могут отражаться и на пациенте. Заблуждение аналитика может проявляться в отрицании самой мысли, что он может испытывать по отношению к пациенту какие-либо эмоции, тогда как для него было бы намного правильнее осознать свои личные реакции. Возможно, на самом деле он все-таки реагирует на попытки пациента смошенничать с оплатой, разрушить усилия аналитика, унизить или спровоцировать его, в особенности до тех пор, пока эти тенденции пациента предстают в скрытой форме и не распознаны. Для аналитика будет лучше признаться себе в том, что у него имеются такие реакции, и использовать их двояким образом: во-первых, задаться вопросом, не являются ли его ощущения в точности такими, какие хочет вызвать пациент, и тем самым получить некоторый ключ к происходящим процессам; во-вторых, исследовав эти реакции, лучше понять самого себя.

Тот принцип, что эмоциональные реакции аналитика следует понимать как «контрперенос», можно оспорить на тех же самых основаниях, что и всю концепцию переноса. Согласно этому принципу, аналитик, реагируя внутренним раздражением на стремление пациента разрушить его усилия, возможно, отождествляет пациента с собственным отцом и таким образом повторяет детскую ситуацию, в которой чувствовал, что сокрушен отцом. Если, однако, эмоциональные реакции аналитика понимаются в свете структуры его характера и воздействия на нее поведения пациента, то становится очевидно, что его раздражение могло возникнуть, например, потому, что в нем живет фантастическое убеждение, будто он обязан справиться с любой ситуацией, а неуспех воспринимается как личное унижение. Или возьмем другое, часто встречающееся затруднение: до тех пор, пока аналитик защищает собственные чрезмерные требования, полагая, что с ним обращаются несправедливо, он едва ли будет способен разобраться в аналогичных особенностях пациента; скорее он станет сочувствовать невзгодам пациента, чем анализировать те защитные элементы, которые за ними скрываются.

Однако необходимо добавить следующее: чем меньше значения в концепции переноса мы придаем аспекту повторения, тем более жестким должен быть собственный анализ аналитика. Ибо требуется несоизмеримо больше внутренней свободы, чтобы увидеть и понять нынешние проблемы пациента во всем их разнообразии, чем для того, чтобы связывать эти проблемы с детским поведением. Невозможно, например, проанализировать все проявления невротического честолюбия или мазохистской зависимости, если врач не проработал эти проблемы в себе.

Мне представляется несущественным, сохраним мы или отбросим термин «перенос», если избавимся от односторонности его первоначального значения: реактивации прошлых чувств. В сжатой формулировке моя точка зрения относительно данного феномена такова: неврозы являются в конечном счете выражением расстройств в человеческих взаимоотношениях; аналитическое взаимодействие является особой формой человеческих взаимоотношений, и существующие расстройства проявляются здесь так же, как они проявляются повсюду; особые условия, в которых проводится анализ, позволяют исследовать эти расстройства точнее, чем в любой другой ситуации, убедить пациента в их существовании и в той роли, которую они играют. Если, таким образом, концепция переноса освобождается от теоретической предпосылки навязчивого повторения, она со временем принесет те результаты, которые, несомненно, способна принести.

Глава 10

Культура и неврозы

В предыдущих главах мы обсуждали определенную ограниченность Фрейда в понимании культурных факторов и причины этой ограниченности. Я кратко повторю эти причины и подведу итог тому, какое влияние оказало на психоаналитические теории отношение Фрейда к вопросам культуры.

Прежде всего мы должны помнить, что современное знание о степени и природе влияния культуры на личность не было доступно в то время, когда Фрейд развивал свою психологическую систему. Кроме того, его позиция теоретика-инстинктивиста не давала ему возможности правильно оценить эти факторы. Вместо признания того, что противоречивые тенденции в неврозах порождаются главным образом условиями жизни, он считает их инстинктивными наклонностями, которые лишь модифицируются окружением индивида.

В результате Фрейд, сводя к биологическим факторам наклонности, преобладающие у невротика — представителя среднего класса в западной цивилизации, — считает их неотъемлемо присущими «человеческой природе». Этот тип характеризуется огромной потенциальной враждебностью, готовностью и способностью к ненависти, которая намного превосходит его способность к любви, эмоциональным одиночеством, тенденцией к эгоцентризму; он склонен избегать общения, корыстен и вечно погрязает в проблемах, связанных с обладанием и престижем. Не осознавая, что все эти наклонности в конечном счете вызываются условиями специфической социальной структуры, Фрейд приписывает эгоцентризм нарциссическому либидо, враждебность — деструктивному влечению, затруднения в денежных вопросах — анальному либидо, стяжательство — оральному либидо. В таком случае логично рассматривать мазохистские наклонности, часто встречающиеся у современных невротичных женщин, как часть женской природы или заключить, что специфическое поведение современных невротичных детей представляет собой универсальную стадию в человеческом развитии.

Убежденный в универсальности роли влечений, которые он считает инстинктивными, Фрейд считает правомерным сводить к этой основе также и культурные явления. Капитализм рассматривается как анально-эротическая культура, войны обусловлены врожденным деструктивным влечением, культурные достижения в целом являются сублимациями либидинозных влечений. Качественные отличия в разных культурах объясняются природой инстинктивных влечений, которые выражаются или характерным образом, то есть рассматриваются как зависящие от того, какие влечения — оральные, анальные, генитальные или деструктивные — их выражение или вытеснение затрагивает в первую очередь.

На основе этих исходных посылок непонятные обычаи примитивных племен также предстают как аналоги невротических феноменов нашей культуры. Немецкий писатель высмеивает этот подход психоаналитиков, замечая, что первобытные племена превращаются у них в толпу одичавших невротиков. Споры, возникающие вследствие таких вторжений в социологические и антропологические области, подчас грозят дискредитировать весь психоанализ, обнаруживая опрометчивость его обобщений в вопросах культуры. Такая критика неправомерна: эти обобщения просто отражают определенные спорные принципы психоанализа, которые действительно далеки от сути того, что может предоставить психоанализ.

Как мало значения придает Фрейд культурным факторам, видно также по его склонности рассматривать определенные воздействия окружающей среды как случайности в судьбе индивида, вместо того чтобы признать в полной мере силу стоящих за ними культурных влияний. Так, например, Фрейд считает случайным, что брату оказывается в семье предпочтение перед сестрой, в то время как предпочтение детям мужского пола входит в парадигму патриархального общества. Здесь может возникнуть возражение, что для анализа индивида та или иная интерпретация такого предпочтения несущественна, однако это не так: в действительности предпочтение, оказываемое брату, является одним из многих факторов, вызывающим у девочки чувство, что она неполноценна или менее желанна; поэтому, когда Фрейд рассматривает наличие предпочитаемого брата как случайное событие, это свидетельствует о том, что он не представляет себе всю полноту факторов, оказывающих влияние на девочку.

Хотя детские переживания действительно варьируют не только в различных семьях, но даже у каждого ребенка в одной и той же семье, тем не менее большинство переживаний являются следствием всей культурной ситуации, а не случаем. Поэтому было бы рискованно предполагать, например, что соперничество детей в семье, хотя оно столь обычно в нашей культуре, является общечеловеческим феноменом; мы должны задаться вопросом о том, до какой степени этот феномен обусловлен конкуренцией; существующей в нашей культуре. Действительно, было бы удивительным, если бы семья сумела освободиться от соперничества, в то время когда дух состязания пронизывает все сферы нашей жизни.

В той мере, в какой Фрейд все же рассматривает влияние культурных факторов на неврозы, он делает это слишком односторонне. Его интерес ограничен влиянием культурных условий на существующие «инстинктивные» влечения. В соответствии со своим представлением о том, что основным внешним фактором, ускоряющим развитие невроза, является фрустрация, он полагает, что культурные условия вызывают неврозы, создавая ситуации фрустрации. Он считает, что культура, накладывая ограничения на либидинозные и в особенности на деструктивные влечения, способствует порождению вытеснений, чувств вины и потребности в самонаказании. Поэтому его точка зрения в целом сводится к тому, что нам приходится платить за культурные блага разочарованием и несчастьем. Выход из этого можно найти в сублимации. Так как способность к сублимации ограниченна, а вытеснение «инстинктивных» влечений является одним из важнейших факторов в порождении неврозов. Первостепенное значение имеет зависимость между качественными особенностями культурных тенденций и индивидуальных конфликтов. Исследовать такую зависимость сложно, так как это предполагает очень широкую компетенцию. Социолог может дать информацию лишь о социальной структуре данной культуры; аналитик — лишь о структуре невроза. Преодолеть это затруднение можно лишь совместной работой.

При рассмотрении взаимосвязи между культурой и неврозами имеют значение лишь те наклонности, которые присущи неврозам в целом; с социологической точки зрения, индивидуальные вариации в неврозах безразличны. Нам приходится пренебрегать поразительным богатством индивидуальных отличий и искать общий знаменатель в условиях, порождающих индивидуальные неврозы, и в содержании невротических конфликтов.

Когда эти данные становятся доступны социологу, он может связать их с культурными условиями, которые ускоряют развитие неврозов и ответственны за природу невротических конфликтов. Необходимо учитывать три основных набора факторов: те, которые порождают невроз; те, которые составляют базальные невротические конфликты и попытки их разрешения; и наконец те, что связаны с фасадом, который невротик демонстрирует себе и другим.

Невротическому развитию индивида в конечном счете способствуют чувства отчуждения, враждебности, страха и неуверенности в своих силах. Эти установки сами по себе не составляют невроз, но они являются той почвой, на которой он может развиться, так как именно их сочетание порождает базальное чувство беспомощности по отношению к миру, который воспринимается как потенциально враждебный. Именно базальная тревога, или базальное чувство небезопасности, делает необходимым во имя безопасности и удовлетворения жестко следовать определенным стремлениям, противоречивая природа которых составляет ядро неврозов. Следовательно, первую группу культурных факторов, связанных с неврозами, составляют обстоятельства, порождающие эмоциональную изоляцию, потенциальное враждебное напряжение между людьми, чувство безопасности, страхи и чувство собственной беспомощности.

Когда далее я отмечаю некоторые факторы, входящие в эту группу, я не стремлюсь вторгнуться в сферу социологии, а хочу прежде всего проиллюстрировать возможности нашего сотрудничества. Среди факторов, порождающих потенциальную враждебность, в западной цивилизации на первом месте стоит индивидуальное соперничество, на котором эта культура построена. Экономический принцип соперничества влияет на человеческие взаимоотношения, заставляя одного индивида сражаться с другим, соблазняя одного превзойти другого и делая выгоду одного человека убытком другого. Как нам известно, соперничество не только определяет отношения в профессиональных группах, но также пропитывает наши социальные, дружеские, сексуальные и семейные отношения, привнося, таким образом, в любые человеческие взаимоотношения элементы деструктивного соперничества, пренебрежения, подозрения, зависти. Существующее значительное неравенство не только в имущественном положении, но и в возможностях образования, отдыха, сохранения и восстановления здоровья, образует еще одну группу факторов, исполненных потенциальной враждебностью. Еще одним фактором является возможность одних людей эксплуатировать других.

Из факторов, порождающих чувство небезопасности, на первое место, пожалуй, следует поставить нашу реальную небезопасность в экономической и социальной областях. Другим могущественным фактором являются страхи, порожденные общим потенциальным враждебным напряжением: страх зависти в случае успеха, страх презрения в случае неудачи, страх жестокого оскорбления и, с другой стороны, страх возмездия за желание оттеснить других в сторону, унизить их и эксплуатировать. Эмоциональная изоляция индивида, возникающая в результате нарушения межличностных отношений и сопровождаемая отсутствием солидарности, также, пожалуй, является могущественным элементом в порождении небезопасности; при таких условиях индивид, вынужденный полагаться лишь на собственные силы, чувствует себя и является незащищенным. Общее чувство небезопасности усиливается тем, что в настоящее время, по большей части, ни традиция, ни религия не достаточно сильны, чтобы дать индивиду ощущение принадлежности к более могущественному целому, обеспечивающему защиту и направляющему его стремления.

Наконец встает вопрос о том, каким образом наша культура подрывает уверенность индивида в своих силах. Уверенность в своих силах является выражением действительной силы индивида. Она ослабевает при любой неудаче, которую индивид приписывает собственным недостаткам, будь то неудача в общественной, профессиональной или любовной жизни. Землетрясение заставляет нас чувствовать себя беспомощными, но не подрывает нашу уверенность в себе, потому что мы осознаем действие более могущественной силы. Ограничения в выборе и достижении некоторой цели не должны ослаблять уверенность индивида в себе; но из-за того, что внешние ограничения менее заметны, чем землетрясение, и особенно из-за идеологии, утверждающей, что успех зависит лишь от личных способностей, индивид склонен приписывать неудачи своим недостаткам. Кроме того, индивид в нашей культуре, как правило, не готов к враждебным действиям и борьбе, выпадающим на его долю. Его учили, что люди доброжелательны к нему, что доверительное отношение является добродетелью, а настороженность — чуть ли не моральным уродством. Это противоречие между фактически существующим враждебным напряжением и проповедью братской любви также может, по моему мнению, оказать решающее влияние на ослабление уверенности человека в себе.

Вторым рядом факторов, которые следует рассмотреть, являются внутренние запреты, потребности и стремления, образующие невротические конфликты. При изучении неврозов в нашей культуре мы обнаруживаем, что, несмотря на огромные отличия в картине симптомов, фундаментальные проблемы для всех них поразительно схожи. Я говорю не о сходстве того, что Фрейд считает инстинктивными влечениями, а о сходстве действительных конфликтов, таких, как конфликты между безжалостным честолюбием и навязчивой потребностью в любви и привязанности, между стремлением держаться в стороне от других людей и желанием полностью кем-либо обладать между чрезмерным стремлением к самодостаточности и паразитическими желаниями, между навязчивой скромностью и желанием быть героем или гением.

Социологу, понявшему индивидуальные конфликты, следует искать противоречивые тенденции культуры, которыми могут объясняться первые. Поскольку невротические конфликты касаются несовместимых стремлений к безопасности и удовлетворению, в частности, ему необходимо выявить противоречивые культурные способы достижения безопасности и удовлетворения. Например, невротическое развитие безграничного честолюбия как средства безопасности, мести, самовыражения немыслимо в культуре, которая не знает индивидуального соперничества и не предлагает каких-либо наград за выдающиеся личные достижения. Это также относится к невротическому стремлению к престижу и обладанию. Использовать какого-либо человека в качестве средства успокоения, держа его при себе мертвой хваткой, едва ли будет возможно в культуре, которая явно не поощряет отношения зависимости. К страданию и беспомощности, вероятно, не будут прибегать как к средству разрешения невротических дилемм в культуре, в которой эти чувства означают социальный позор, или, как у Самюэля Батлера в «Едгин», сурово наказываются.

Наиболее очевидное воздействие культурных факторов на неврозы следует искать в том, какой образ невротик стремится продемонстрировать себе и другим. Этот образ определяется прежде всего страхом неодобрения и стремлением к признанию. Следовательно, он включает те качества, которые в нашей культуре одобряются и приветствуются, такие, как альтруизм, любовь к другим, щедрость, честность, самоконтроль, выдержка, рационализм, здравомыслие. Не будь в культурной идеологии альтруизма, невротику, например, не пришлось бы поддерживать видимость того, что он ничего не хочет для себя, не только скрывая свой эгоцентризм, но и подавляя свои естественные желания счастья.

Таким образом, проблема роли культурных условий в порождении невротических конфликтов является намного более сложной, чем она представлялась Фрейду. Она включает в себя тщательный разносторонний анализ данной культуры. Каким образом и в какой степени внутриличностная враждебность порождается в данной культуре? Сколь велика личная небезопасность индивида и какие факторы способствуют утрате им ощущения безопасности? Какие факторы ослабляют присущую индивиду уверенность в себе? Какие существуют социальные запреты и табу и какова их роль в порождении внутренних запретов и страхов? Каковы наиболее влиятельные идеологии и какие цели или методы они предлагают? Какие потребности и стремления порождаются, поощряются или отвергаются данными условиями?

Типы проблем, повторяющихся в неврозах, не так уж отличаются от проблем здорового индивида в нашей культуре. У него также присутствуют противоречивые наклонности соперничества и любви, эгоцентризма и солидарности, самовозвеличения и чувства неполноценности, эгоизма и альтруизма. Различие заключается в том, что у невротика эти противоречивые наклонности достигают более высокого пика, что наклонности, составляющие обе стороны конфликта, более императивны вследствие лежащей в их основе повышенной тревоги, из-за чего он не способен найти какое-либо удовлетворительное решение.

Остается выяснить, почему определенные люди становятся невротиками, тогда как другие, живущие в схожих условиях, способны справляться с существующими трудностями. Это напоминает мне вопрос, который часто задают относительно детей из одной семьи: почему у одних развивается тяжелый невроз, тогда как другие лишь слегка взволнованы? Такая постановка вопроса предполагает, что психологические условия для различных индивидов по существу одинаковы, и эта предпосылка ведет к поиску объяснения в конституциональных отличиях детей. Хотя эти отличия определенно имеют отношение к общему развитию, ход рассуждения, ведущий к такому заключению, тем не менее ошибочен, ибо неверна предпосылка. Лишь общая психологическая атмосфера является одинаковой для всех детей, и так или иначе она окажет на них свое воздействие. В деталях же переживания детей в одной и той же семье могут полностью отличаться. В сущности возможно бесконечное разнообразие важных отличий, природа и влияние которых порой могут быть раскрыты лишь путем тщательного анализа. Возможны различия в отношении к родителям, степени желанности ребенка, предпочтении, оказываемом родителями тому или иному ребенку, отношениях между детьми и т. д. Ребенок, который страдает в меньшей степени, вероятно, сможет справиться с существующими трудностями, в то время как у ребенка, страдающего больше, могут развиться конфликты, от которых ему сложно избавиться, то есть он может стать невротиком.

Сходным образом можно ответить на вопрос, почему лишь отдельные люди становятся невротиками, хотя все живут в одних и тех же сложных культурных условиях. Люди, подверженные неврозам, больше пострадали от существующих трудностей, особенно в детстве.

Значительная распространенность неврозов и психозов в той или иной культуре — один из показателей того, что в условиях, в которых живут люди, имеется какой-то серьезный дефект. Она свидетельствует, что психические затруднения, порождаемые культурными условиями, превосходят способность среднего человека справляться с ними.

До сих пор интерес психиатра к культурным воздействиям, хотя и важный во многих аспектах, имеет ограниченное отношение к его практической работе с пациентами. Он позволяет ему увидеть неврозы в правильном контексте, понять, почему так много пациентов вынуждены бороться с одинаковыми по своей сути проблемами, почему проблемы его пациентов схожи с его собственными проблемами. Пациент хотя бы частично избавляется от переживаний, когда аналитик помогает ему осознать, что судьба не была особенно несправедлива лишь к нему одному, и что в конечном счете он разделяет общую судьбу. Пациент также освобождается от индивидуального чувства вины, если аналитик приводит его к пониманию социальной природы таких ограничений, как табу на мастурбацию, инцест, желание смерти или протест против родительской власти. Аналитик, который борется с проблемой соперничества, прорабатывает на этой основе и свои личные проблемы, понимая, что тем или иным образом эта проблема касается каждого из нас.

Теория влечения дает подтверждение универсальности другим способом: здесь аналитик указывает на универсальность определенных инстинктивных влечений.

Однако в одном отношении понимание культурных влияний имеет особое значение для терапии: именно культура задает представление о том, что вообще составляет психическое здоровье. Психиатры, которые не осознают воздействия культуры, склонны считать, что проблема психического здоровья — сугубо медицинская. Такая интерпретация достаточна до тех пор, пока психиатр занимается лишь явными симптомами, такими, как фобии, навязчивости, депрессии, и их лечением. Однако цель психоаналитической терапии более амбициозна. Она заключается не только в устранении симптомов, но также в таком изменении личности, чтобы симптомы не могли возникнуть снова. Это достигается посредством анализа характера. Но аналитик, работающий с тенденциями характера, не располагает какой-либо простой системой определения того, что является здоровым, а что нет. В таком случае медицинский критерий невольно подменяется социальной оценкой, то есть критерием «нормальности», который означает статистически среднее для данной культуры или для данной части населения. Именно такая подразумеваемая оценка определяет, какие проблемы будут прорабатываться, а какие нет. Говоря о подразумеваемой оценке, я имею в виду, что аналитик не отдает себе отчета в том, что использует какую-либо оценку.

Те аналитики, которые не осознают культурные влияния, будут чистосердечно опровергать данное утверждение. Они будут указывать на то, что не производят какой-либо оценки, что подобная оценка не входит в их обязанности, что они просто прорабатывают проблемы, которые предлагает пациент. Но при этом они упускают тот факт, что у пациента имеются определенные проблемы, которые он вообще не предлагает или делает лишь робкие попытки предложить их — и все по той же самой причине, которая мешает аналитику их осознавать: пациент также считает определенные свои особенности «нормальными», так как они совпадают со средним.

Например, когда женщина использует всю свою энергию, чтобы содействовать своему мужу в профессиональном отношении, она способна с успехом предпринимать всевозможные шаги ради него, пренебрегая в то же время собственными талантами и карьерой. Аналитик может не увидеть в этом никакой проблемы, потому что ситуация представляется «нормальной». Да и сама женщина может не чувствовать и не осознавать что у нее есть проблема. Конечно, здесь не обязательно должна присутствовать проблема. Муж может быть талантливее жены. Она может столь сильно его любить, что самые лучшие ее способности раскрываются как раз в виде преданной дружбы, которую она ему дарит, и что ее наилучшие шансы на собственное счастье заключаются в таком поведении. Но у других женщин это может быть не так. Я имею в виду, например, пациентку, которая была более одаренной, чем ее муж. Ее отношение к мужу было нарушено так, как только могут быть нарушены человеческие взаимоотношения. Одну из наиболее глубоких проблем представляла полная неспособность делать что-либо для себя. Но так как эта проблема была скрыта за «нормальной» женской позицией, на нее никогда не обращали внимания.

Еще одной проблемой, на которую также редко обращают внимание аналитики и которую никогда не предъявляют пациенты, является неспособность сформировать собственное суждение относительно человека, дела, учреждения, теории; на эту неуверенность не обращают внимания, потому что она «нормальна» для среднего либерально настроенного индивида. Как и в предыдущем примере, данная особенность необязательно вызывает затруднение у каждого пациента. Но иногда как раз за такой неразборчивой терпимостью могут скрываться основные страхи пациента. Индивид может чрезмерно бояться возбудить чью-либо враждебность или спровоцировать отчуждение, если займет критическую позицию; он может страшиться предпринимать какие-либо шаги для достижения внутренней независимости. В этом случае неумение увидеть недостаток проницательности как проблему, которая должна быть проанализирована, не позволит затронуть самые глубокие трудности.

Разумеется, недостаточное понимание аналитиком влияний культуры может проявиться в еще более грубых формах, которые из-за их явной неадекватности не нуждаются в обсуждении. Так, например, аналитик может чувствовать необходимость прорабатывать революционные стремления пациента, в то время как не затрагивается приверженность консервативным стандартам; аналогичным образом он может увидеть проблему в критическом отношении пациента к психоаналитическим теориям, но упустить проблему, скрытую в безоговорочном принятии этих теорий.

Таким образом, непонимание существующих культурных оценок вкупе с определенными теоретическими предрассудками, которые обсуждались ранее, способствует односторонней селекции материала, предлагаемого пациентом. Тогда в психоаналитической терапии — как и в воспитании — целью невольно становится адаптация к «нормальному»; лишь в вопросах сексуальности — поскольку полноценная сексуальная жизнь считается важнейшим фактором психического здоровья — аналитик осознает цели, которые не зависят от одобряемых в данный момент норм. Вместо этого, как предложил Троттер, следует проводить различие между психической нормой и психическим здоровьем и понимать под последним состояние внутренней свободы, в которой «способности индивида доступны для использования во всей своей полноте».

Глава 11

Я и Оно

Концепция Я изобилует несообразностями и противоречиями. Когда Фрейд в одной из последних работ утверждает, что невротические конфликты происходят между Я и влечениями, представляется, что он понимает Я как отличное от инстинктивных стремлений и противопоставленное им. Если это так, то трудно понять, из чего конкретно состоит Я.

Первоначально Я включало в себя все, что не относилось к либидо. Оно было нашей несексуальной частью, служащей исключительно потребностям самосохранения. Однако с введением понятия нарциссизма большинство феноменов, ранее относившихся к Я, стали либидинозными но своей природе: забота о самосохранении, стремление к самовозвеличению, к престижу, самовыражение, идеалы, творческие способности. Позднее, с введением понятия Сверх-Я, моральные цели, внутренние нормы, регулирующие поведение и чувства, также стали инстинктивными по своей природе (Сверх-Я является смесью нарциссического либидо, деструктивного влечения и дериватов предшествующих сексуальных привязанностей). В результате ссылка Фрейда на Я и влечения как на пару противоположностей становится бессмысленной.

Лишь собирая данные из различных работ Фрейда, мы можем достичь приблизительного представления о том, какие феномены он относит к Я. Представляется, что деятельность Я связана со следующими группами факторов: с нарциссическими феноменами; с десексуализировапными дериватами «влечений» (эти качества развиваются, например, в результате сублимации или реактивных образований); с инстинктивными влечениями (например, сексуальные желания неинцестуозного характера), которые претерпели такие изменения, что стали приемлемыми для индивида — как правило, это совпадает с тем, что приемлемо социально.

Следовательно, фрейдовское Я не противоположно инстинктам, потому что само по природе инстинктивно. Скорее оно является, как он заявил это в некоторых трудах, организованной частью Оно, которое представляет собой совокупность грубых, не подвергшихся модификации инстинктивных потребностей.

Хотя в целом Фрейд считает Сверх-Я особой частью Я, в некоторых работах он подчеркивает конфликт между ними.

Важной характеристикой Я является его слабость. Все источники энергии находятся в Оно; Я живет заимствованными силами. Его предпочтения и неприязни, его цели, его решения определяются Оно и Сверх-Я; Я должно заботиться о том, чтобы инстинктивные влечения не пришли в слишком опасный конфликт со Сверх-Я или с внешним миром. Я, согласно описанию Фрейда, находится в тройной зависимости: от Оно, от Сверх-Я и от внешнего мира, действуя в качестве посредника между ними. Я хочет наслаждаться тем, в чем стремится найти удовлетворение Оно, но также склонно подчиняться запретам Сверх-Я. Его слабость схожа со слабостью индивида, у которого нет собственных ресурсов и который хочет получить выгоду от одной из сторон, в то же время не нанеся какого-либо вреда противоположной.

Оценивая эти представления, я прихожу к тому же заключению, что и в отношении чуть ли не каждой доктрины, предложенной Фрейдом: лежащие в их основе крайне тонкие и глубокие наблюдения лишаются своей конструктивной ценности при интеграции в неконструктивную теоретическую систему.

С клинической точки зрения действительно многое можно сказать в поддержку этой концепции. Хронические невротики, по-видимому, лишены способности влиять на собственную жизнь. Ими управляют эмоциональные силы, которых они не знают и не контролируют. Они могут действовать и реагировать исключительно жестко, зачастую вопреки своим интеллектуальным суждениям. Их отношение к другим людям определяется не сознательными желаниями и сознательными ценностями, а бессознательными факторами императивного характера. Это более всего заметно при неврозе навязчивости, но в целом справедливо для всех тяжелых неврозов, не говоря уже о психозах. Метафора Фрейда о всаднике, который думает, что правит лошадью, хотя на самом деле животное несет его туда, куда хочет, представляется хорошим описанием невротического Я.

Однако такие наблюдения при неврозах не позволяют вывести заключение о том, что в целом Я является не более чем модифицированной частью влечений. Это неубедительно даже в отношении неврозов. Даже если предположить, что жалость невротика к другим людям является в большой степени трансформированным садизмом или экстернализированной жалостью к себе, это не доказывает, что некоторая часть симпатии к другим людям не является «подлинной». Равным образом предположение о том, что восхищение пациента своим аналитиком определяется в основном бессознательным ожиданием чудес, которые аналитик может для него совершить, или столь же бессознательными попытками исключить любую форму соперничества, не доказывает, что у него не может быть также «подлинной» оценки способностей аналитика или его личности. Рассмотрим ситуацию, в которой А. имеет возможность причинить вред своему сопернику Б., высказывая по отношению к нему пренебрежительные замечания. А. может воздержаться от этого по многим бессознательным эмоциональным причинам: он может опасаться возмездия со стороны Б.; он может быть вынужден сохранять впечатление правоты в собственных глазах; он может просто стараться хорошо выглядеть в глазах других людей, показывая, что он выше злобных чувств. Однако все это не доказывает, что он не может также воздерживаться от замечаний в адрес соперника потому, что считает это ниже своего достоинства, или что он не может сознательно прийти к решению, что подобного рода месть слишком мелкая или коварная. Рассмотрение вопроса о том, в какой мере само содержание моральных качеств обусловлено культурными факторами, увело бы нас слишком далеко в сторону. Однако, по моему мнению, здесь может иметь место «подлинность», которую нельзя аннулировать ни обращением Фрейда к инстинктам, ни обращением релятивистов к социальным ценностям и обусловленностям.

То же самое можно сказать и о психически здоровом индивиде. Тот факт, что он может обманываться относительно своих мотиваций, не доказывает, что это происходит всегда. Так как он менее снедаем тревогой и менее подвержен власти бессознательных влечений, чем невротик, заключения Фрейда на его счет еще менее обоснованны. Так, в своей концепции Я Фрейд отрицает — и на основании своей теории либидо должен отрицать, — что имеются какие-либо суждения или чувства, неразложимые на изначальные «инстинктивные» единицы. В целом его концепция означает, что с теоретических позиций любые суждения о людях или причинах должны рассматриваться как рационализации «более глубоких» эмоциональных мотивов, что любая критическая позиция по отношению к теории в конечном счете должна рассматриваться как эмоциональное сопротивление. Это означает, что теоретически нет любви или нелюбви к людям, нет симпатий, нет щедрости, нет чувства справедливости, нет преданности делу, которые в конечном счете не определялись бы либидинозными или деструктивными влечениями.

Отрицание того, что психические способности могут существовать как таковые, подвергает опасности возможность суждения: к примеру, человек, проходящий курс анализа, не решается высказать какую-либо позицию, не оговорившись, что она может оказаться лишь выражением каких-то бессознательных предпочтений или неприязней. Это отрицание также способствует возникновению иллюзии, будто наивысшее знание человеческой природы состоит в умении вычленять низменные мотивы в любом суждении или чувстве — других людей! — внося тем самым свой вклад в установку самодовольного всезнайства.

Еще одним следствием этих представлений является неуверенность в отношении чувств, создающая тем самым угрозу их поверхностности. Если человек более или менее сознательно отдает себе по любому поводу отчет в «причинах» эмоциональных переживаний, это подрывает спонтанность и глубину его чувств. Отсюда часто возникает впечатление, что, хотя прошедший анализ индивид более адаптирован, он становится «менее реальным», или, иными словами, менее живым человеком.