Помоги проекту - поделись книгой:
— Че, лошарик позорный, зверюга ментовская, зыришь на меня? — с надрывным шипением вопросил он и сморщил гусиную кожу в глумливой ухмылке. — Корешок твой, да? Самое место под нарами Петюне твоему, по-ал? Пе-тю-ю-юня!
Он вытянул губы в трубочку и разразился булькающим смехом.
— Тварь… — прошептал Русинский и двинулся к гопнику. Тот вскочил со стула, и не приходя в сознание Русинский нанес ему прицельный удар правой в подбородок. Гопник сковырнулся на кровать, грохнулся лбом о стену и клюнул носом в пол. Шапка отлетела в сторону.
Гопник вскочил на ноги, смазал с лица ухмылку и голосом Тони заголосил:
— Ой ты поглядь-ко, поглядь, каков ухарь-то бравый!
И бросился на Русинского. Он отбил его руку, но гость зашел сбоку и Русинский почувствовал, что слева его полоснул нож. Быстро обернувшись, Русинский вновь выстрелил кулак под нижнюю челюсть гостя. Этот удар — надо заметить, достаточно мощный, учитывая пудовую тяжесть руки и отточенную резкость — никогда не давал осечек, спасая его в ситуациях, когда он не был готов драться. Сбитый с ног, гопник снова оторвался от пола и рухнул в дальнем конце комнаты. Нож выпал из его руки и грохнул о половицы.
Русинский взялся за ребро: сочилась кровь. Он поглядел на гостя. Тот явно потерял боеспособность, но не думал сдаваться. Выплюнув из разбитого рта красное месиво, гопник привстал на четвереньки и впился в Русинского пустыми белесыми глазами. Русинский явно ощутил, что его мозг начинает мертветь, с каждой секундой деревенея, теряя энергию, становясь тяжелым, каменным, чугунным. Мысли путались, все перемешалось в хаосе догадок, фраз, воспоминаний, голосов начальников, друзей, жен, любовниц и каких-то билетерш в кинотеатре «Стерео»; возникло непонятное эхо, глаза ничего не видели — только туман, заволокший пространство. Русинский стоял как вкопанный, где-то в дальних уголках сознания удивляясь тому, что совершенно не чувствует беспокойства. Его мозг стремительно слабел, и казалось, что все его нематериальное содержимое быстро убегает прочь, как будто в ванной выдернули пробку, и попутно, вытекая, распускает клубок извилин, и только что-то неподвластное этому потоку не давало Русинскому упасть и сохранять контроль над происходящим.
— Ах какие мы прижимистые, — прошипел гопник и обессиленно завалился на бок.
Прошло несколько минут. Способность мыслить постепенно возвращалась к Русинскому, но поначалу ум его был чист и наивен, как в юности. Ему казалось, что лицо непрошеного гостя свела судорога зевоты или сильного переживания, течение которого он прервал своим неуместным вмешательством, но этот миг невинности иссяк, когда лицо гопника выступило из тени. Русинского наполнял тихий уверенный ужас, как однажды в пионерлагере перед прыжком в воду с ветки старого дуба, когда он понял, что отступить нельзя и надо прыгать вниз. Щеки гостя, его глаза, зубы и даже волосы съежились, и теперь похабно расползались по передней части черепа, превращаясь в ненавистное, мрачное, нечеловеческое рыло. Русинский поднял с пола нож и полоснул зверя по горлу.
АБВГДЕЙКА
Гость был трупом. Чтобы убедиться в этом, Русинскому хватило только одного прикосновения к его цыплячьей шее. Все случилось быстро и не очень красиво. Подумав о том, что надо бы вернуться к себе и обдумать произошедшее, он пошатнулся от дикой, не знакомой еще усталости. В голове было пусто и тяжело. Русинский подошел к кровати и лег, свернувшись как младенец в утробе.
Он уснул с необычной для себя быстротой, однако сон его был сбивчив. Захлебываясь, цепенея от ужаса и ледяной воды, он размашисто плыл через реку, по течению которой густо и как-то целеустремленно тянулись трупы старух, зеленевших под серым тряпьем и тусклым небом. Заполонив всю реку, они были совершенно одинаковы, не оставив потомству ни воспоминаний, ни биографии, и даже если у них было потомство и у потомства имелись воспоминания, то никакого смысла в этом не было. Русинский взмахивал руками автоматически, не чувствуя ни плечей, ни ладоней. Иногда он изловчался и, погрузив голову в зловонную воду, отталкивал макушкой рыхлый труп, попавшийся навстречу мимоходом; тушка неохотно поворачивалась на бок и плыла дальше. Порою пальцы его задевали склизкую кожу, и он вздрагивал, невольно обращая внимание на воздетые к небу заостренные, но отчего-то такие красивые носы утопленниц. Позже, когда промокшая его душа стала вежливо, но неотступно тянуть его на дно, в холодеющем пространстве мозга мелькнула догадка, почему старухи запрудили реку так компактно: в руке у каждой была авоська, набитая новогодними апельсинами. Именно новогодними; почему так, Русинский не хотел знать, и лишь выворачивая глаз по-лошадиному и фыркая для храбрости или чтобы не думать о лишнем, он тупо наблюдал на желтых кожистых шарах ромбики с надписью
Он просыпался еще пять или шесть раз и не то чтобы не верил своим глазам, но просто сознавал, что тело на полу и мгла за окном, и он сам — лишь части сна, понять который было невозможно и, в сущности, не нужно. Все бывшее помимо сна превратилось в поток, и поток менялся; такова была его природа. Проснувшись в первый раз, он увидел на полу не сморщенного урода, а белокурую женщину с бледным блудливым лицом — мертвую, в чем не было сомнений, и это была Тоня, но уродливая лужа на полу осталась прежней; во второй раз он краем глаза нашел старуху с завитыми рыжими волосами, крашенными, должно быть, слишком неумело, чтобы усомниться в реальности старухи; третье больное пробуждение заставило его увидеть мужика лет пятидесяти в коричневом костюме и синей джинсовой рубашке; в четвертый раз он определил ребенка в белой футболке с надписью «Modern Talking». На его шее собралось жирное кровавое пятно в форме буквы Т.
УТРЕННЯЯ ПОЧТА
Русинский просыпался мучительно и долго. Тошнота подкатывала к горлу и отступала, отчего казалось, что он взлетает на волнах в душной каюте. Лежа с открытыми глазами, он пытался вспомнить, что же такое страшное случилось с ним вчера. Ничего не вспомнив, он поднялся и, сшибая плечами мелкие предметы, на заплетающихся ногах отправился в ванную.
Над рукомойником он вспомнил все. Бросив кран открытым, он вбежал в Тонину комнату. Петр сидел на полу не шелохнувшись и все так же смотрел перед собой. Мертвое тело исчезло. Кровь впиталась в бордовый коврик — по крайней мере, он не нашел ни малейшего признака крови.
На лице Петра за ночь успела отрасти щетина. Русинский потрепал его по макушке, присел на кровать и закурил, но сигарета пропускала слишком много воздуха сквозь рваный обод перед фильтром. Русинский сидел на месте, с отделившейся от фильтра сигаретой. По щекотанию возле губ он понял, что плачет.
— Семен, извини. Это Русинский. Можно к тебе?
— С Тонькой поцапался?
— Вроде того. Поговорить надо.
Семен захрипел, откашлялся. Видимо, смотрел на часы.
— Приходь…
Русинский положил трубку телефона. Из каптерки в дальнем углу холла донесся скрип кровати.
— Иванна Сергеевна, дело есть, — крикнул Русинский.
Кровать породила надрывную какофонию скрипа. Раздались вздохи невыспавшейся шестидесятилетней женщины. Иванна Сергеевна вывалилась из своего убежища, поправляя на голове сбившийся платок из цветастой линялой шали.
— Чего тебе?
— Там человеку плохо, — сказал Русинский. — Я скорую вызвал, так вы покажите им, куда идти.
— К тебе, что ли?
— К Антонине. В триста первую. Спасибо.
И энергично сбежав по лестнице общаговского холла, Русинский оборвал дальнейшие вопросы.
На улице было холодно, но не так погано, как казалось из окна. Семен, товарищ Русинского по РОВД, жил в сотне метров от общаги в панельной пятиэтажке, известной своей щелью, что пронзила стену дома год назад (было землетрясение, шесть баллов) и с тех пор оставалась нетронутой словно памятник стихии. В теплом подъезде висел запах тушеной капусты. От резкой смены температур Русинский вздрогнул.
Семен курил, сморщившись как спекшийся помидор. На кухонном столе вразброс лежали кассеты с Высоцким, но из магнитофона доносился «Modern Talking». По всей видимости, запись была сделана с телевизора.
Электрическая плита разогревала воду в трескучем, каэспэшного вида чайнике. Русинский вздохнул и примостился за стол, от которого пахло несвежей тряпкой даже в шесть часов утра. Семен косился на чайник взглядом невыносимо уставшего, но сохранившего бдительность человека.
— Извини, что вот так, — сказал Русинский. — Ни свет ни заря.
— Да ничего, старик. Моя к своим уехала. Бессонница у меня, один хрен. — Семен почесал себе грудь, захватывая толстыми пальцами майку. — К тому ж я в отпуске нонче. Отдыхаю…
— А чего так жестоко? В апреле?
— Да наш майор взбесился после твоего ухода. Орет, мол, десять висяков на отделе, раньше такого не было, ляля-тополя. Хорошо, что вообще отпустили. Блинаускас, вон, получил такие висяки… Звездаускас его отпуску. Не-а, не уйдет…
Обычно сморщенное лицо Семена сморщилось по-особому, из чего ясно было видно, что Блинаускас обязательно сгорит, но не на Рижском взморье, а на работе.
— Не знаю, как тебе сказать. — сомневаясь в выборе слов, но не в целесообразности разговора, начал Русинский. Семен резко повернулся к плите своим грузным корпусом и, сняв чайник, поставил его в дальнюю часть стола. Русинский закашлялся. С ним так всегда бывало, когда не стоило начинать разговор — собеседника отвлекало нечто, будто некие силы удерживали Русинского от вредного поступка. Однако в этот момент кровь хлынула ему голову; Русинский понял, что не сможет остановиться.
— Семен, тут непонятки происходят какие-то. Мистика.
Семен кивнул и снова сморщился по-особому, дополнительно, как бы говоря, что вообще-то по мистике он не мастак, но мало ли чего случается.
— Люди теряют разум, — сдержанно продолжал Русинский. — Нет, я не образно говорю. Все вполне конкретно… Помнишь этих… даунов? Которых зимой нашли? Ну, которые на улицах валялись, и ни слова не могли связать? А ведь они когда-то приличные люди были. Один — доктор наук. Только вдруг стали как овощи. Не думаю, что это белая горячка. Что-то другое.
— Хрен его знает, — вновь почесал грудь Семен. — Вон, сколько случаев: был с вечера нормальный, а днем старушку зарубил.
— Нет, я не о том. Тут что-то не так. Ты помнишь Петьку?
— А, этот твой одноклассник? На дне рожденья?
Семен замер.
— Такая же фигня. Как только ты ушел.
Почувствовав внимание, хоть и тяжелое, с трудом пробивающееся сквозь многослойную усталость и безразличие, но все же явное, Русинский ощутил натиск вдохновения и с маху передал события последних часов.
Озадаченный, Семен встал и разлил чай по стаканам. Он заваривал по-монгольски, в чайнике, кипятил несколько минут и использовал самый паршивый прессованный чай, какой только знал Русинский; напиток всегда получался зверским, звериным, после которого Русинского всегда тянуло на подвиги, чего не скажешь о водке, навевавшей на него дремоту. Семен шумно прихлебнул. Отдельная чайная морщина, словно мотострелковая рота, пересекла карту его лица.
— Я что-то слышал о похожих случаях, — сказал он. — Через Кировский проходило… Два мужика — один какой-то инженер, другой — из горкома, идеолог, мля. Обоих нашли на улице. Сидят как филины, только угукают и перед собой глядят. Ну, тыр-пыр, обследовали, потом — в дурку. На Николаевском тракте, бывший императорский централ. Мне Тырик рассказывал, из Кировского. Спецы приехали из института мозговой коры, секретные какие-то, и все бумаги забрали.
Русинский задумался.
— Черт. В отделе я, конечно, ничего не узнаю, — сказал он. — А где он, этот институт?
— Конечная остановка десятого. У тебя корочка осталась?
— Мозговая — вроде да.
— Ну значит и другая тоже. Пока они там просекут, что ты уволен…
— Давай вместе, а?
— Старик, это все интересно, — после долгой сморщенной паузы произнес Семен, разминая в пальцах сигарету «Рейс». — Есть в этом что-то эдакое. Да… Но пойми, братишка: у меня свои планы. В одно сельцо надо съездить. На родину. Хреново мне, старик… Что само по себе и не ново… Сны какие-то гребанутые… Болото, озеро, бабы в тине… Давай, вернусь через десять дней — и вперед. А?
Русинский почувствовал тонкую жалобную вибрацию, исходящую от Семена. В сравнении с его титаническим торсом она показалась чудовищной, нереальной, и немного посомневавшись, нужно ли озадачивать его своими мыслями, Русинский спросил о самом сокровенном.
— Семен… А тебе никогда не казалось, что это все — ну, весь этот мир — он как бы снится?
Семен уставился взглядом в столешницу.
— Кажется. Да… Только это самое главное. Сон. Потому что кроме него ни хрена нету.
Русинский молча потушил окурок в пепельнице, хлопнул Семена по плечу и ушел.
В ГОСТЯХ У СКАЗКИ
Троллейбус десятого маршрута, громыхая рогами, подкатил к толпе ожидающих и нехотя раскрыл двери. Всю дорогу до Академгородка Русинский смотрел в окно, пропуская мимо внимания вязкий черно-серый поток пейзажа. В голове царила тишина. Через двадцать минут созерцания наш герой вышел на остановке «НИИ 75» и направился вверх по отлогому холму, на вершине коего стояло мрачное здание из гранита. Сверкавшая на солнце табличка извещала:
ИНСТИТУТ МИКРОХИРУРГИИ МОЗГОВОЙ КОРЫ ГЛАЗА
Ниже располагалось изображение всевидящего ока, венчавшего перевернутую пирамиду. В ее нижнем крае был отчеканен знак — перекрестие копья и пропеллера, вместе образующих крест.
Задумчиво наморщив лоб, Русинский толкнул тяжелые створки двери.
Ступени спускались вниз, туда, где холл кругообразно расширялся. В центре круга пылал синеватый газовый костер, шумно вырываясь из центра медной пентаграммы. Один из ее лучей клином врезался под ноги входящему. За звездой располагался телефон, возле которого стоял испугавшийся при виде Русинского гражданин, и чуть далее — дежурный в штатском.
— Доброе утро. Я по делу, — коротко сказал Русинский.
Дежурный (его черный галстук на белой рубашке скреплял зажим с изображением копья и пропеллера) угрожающе ознакомился с удостоверением Русинского, ухмыльнулся во все свое недоброе лицо, затем набрал номер внутреннего телефона и произнес пару слов.
— Вас ждут в кабинете номер девять, — отчеканил дежурный. Русинский вздрогнул. Кто может его ждать? Приготовленная фраза о цели визита застряла в горле. Тем не менее, наученный опытом не задавать лишних вопросов, он молча кивнул и проследовал.
Люминесцентные лампы потрескивали тихо и зловеще. Русинский шел в мертвом свете по коридору, выложенному дубом и плитами из мрамора. Он хотел оглядеться по сторонам, но что-то удерживало его. Шею словно залило свинцом, но краем глаза он все же заметил, что плиты испещрены фамилиями, и ему показалось, что в разделе на букву Р он увидел свою.
Путь оказался долгим. В мыслях о природе ухмылки дежурного — то ли он его раскусил, то ли ведомство института традиционно скептически относится к МВД — Русинский наткнулся на портрет мужика с кустистыми бровями и с орденом Красной Звезды на форменном пиджаке. Край портрета перечеркивала черная лента. Подпись внизу гласила:
Русинский вдруг понял, что дежурный его раскусил.
Но отступать было поздно. Его покрывшаяся капельками пота рука помимо воли открыла дверь с табличкой «IX UBERDIVISION».
Комната оказалась неожиданно просторной и со всех сторон была обшита кожей, украшенной татуировками на тему партии и правительства. Двое мужчин в черных костюмах и черных же галстуках, наклонившись, стояли перед массивным столом. Мужчина постарше, с пышной седой шевелюрой и гордым ассирийским носом, аккуратно разглаживал пальцем порох, насыпанный в пепельницу.
— Разрешите, Вещислав Карлович?.. — произнес Русинский.
— Я помню, помню, — завороженно глядя в пепельницу сказал директор института, оккультное имя которого — Агап Гинунг Седьмой — Русинский недавно слышал в очень приватной беседе. — Располагайтесь. Сейчас порох будем поджигать.
Русинский осторожно проник в комнату. Каждая минута пребывания в институте напрягала его все неуклонней. Он не мог понять: кто позвонил в институт? Семен? неужели Семен? Нет, вряд ли…
Сера вспыхнула. Взвились искры, теряясь в столбе дыма. Гинунг Седьмой вдумчиво всосал воздух и хлопнул в ладоши.
— Вот это да! Вот это жизнь! — крикнул он, выпрямился и впился в Русинского счастливым яростным взглядом.
Воздух пропитался резкой вонью. Директор удовлетворенно плюхнулся в кресло и жестом пригласил Русинского присесть на диван.
— Итак, по сути проблемы, — сказал он. — Как вы, наверное, знаете, мы занимаемся не только и не столько мозгом, сколько глазом. Вы в курсе, что у человеческого зародыша глаза растут из мозга? И что у человека когда-то был третий глаз, так называемый Дангма? Это по-тибетски. Дангма располагалась в затылочной части. Ее рудимент — шишковидная железа. Посредством этого глаза обеспечивалось сферическое зрение и общались с энергиями космоса, что давно доказано нашим ведомством на секретном Красноярском симпозиуме. Два лицевых глаза были слаборазвиты, и сейчас они работают за счет Дангмы. Обязательно напишите в своей газете, что мы работаем над созданием гармонического советского человека, у которого и лицевые глаза, и Дангма будут одинаково хорошо предвидеть светлое коммунистическое завтра и неплохо различать нюансы политики на нынешнем этапе. С остальным вас ознакомит мой заместитель по политической части. Пожалуйста, Агродор Моисеевич.
С этими словами директор встал, накинул пиджак и вразвалку вышел за дверь.
— На обед поехал, — меланхолически заметил Агродор Моисеевич, наблюдая в окно, как начальник садится в черную «Волгу». — Значит, сегодня уже не будет.
Он с удовольствием сел в кресло начальника, вытянул ноги и хрустнул костяшками пальцев.
— Да вы не дергайтесь так, Андрей. Я знаю, что вы не из газеты. А насчет шефа — не обращайте внимания. Издержки работы на острых углах современности. Погас человек. Нету в нем больше той искры, которая… — Агродор смял лицо болезненной гримасой, подбирая слово, но не подобрал, и продолжил: — Однако старик не теряет надежду. Раз в неделю сдает кровь на анализ. Ждет появления серы. До воцарения Брежнева его кровь самовозгоралась. Вы слышали, как однажды он чуть не сгорел, когда порезался во время бритья?.. Да-а. Вот это люди были!
Русинского впечатлили эти подробности, но он решил не тянуть и спросил в лоб:
— Вы что-нибудь слышали о прецедентах, когда уничтожался разум человека? Его как будто вытягивают. Как мозг из кости.
Агродор застыл. В его взгляде мелькнул холодок. Зрачки затянулись льдом, и он навел их на Русинского, как два черных зияющих дула.
— Андрей Иванович, — тяжело проговорил Агродор. — Вы еврей?
— Вроде нет, — сказал Русинский. — А что?
— А то, что без Каббалы тут не разберешься. Только еврей может твердо понять Каббалу. Вот так мы остаемся безоружны. Нет у нас проводника.
Смягчившись, расслабившись, Агродор откинулся на спинку стула.
— Ну что же, — сказал он. — Допустим, мы располагаем некоторыми данными, но… поймите меня правильно: необходима подготовка. Сначала нужно взять в руки эту книгу…
Поделиться книгой: