Помоги проекту - поделись книгой:
Олег Навъяров
Не забудьте выключить телевизор
Если бы я знал, что такое электричество…
Часть 1
ПОСЛЕДНИЕ ИЗВЕСТИЯ
Бывший следователь Ленинского РОВД капитан милиции Андрей Русинский проснулся резко и глупо, будто выбитый из сновидений пулей в лоб.
Накануне обмывали уход Русинского с работы. Событие приурочили к его дню рождения, должному случиться через четыре дня. В длинной общаговской комнате присутствовали трое соратников Русинского (уже бывших) и друг детства Петро Каляин, работавший в каком-то хитром НИИ. К десяти часам вечера исчезли все кроме Каляина, и Русинский, вынырнув из забытья, рефлекторно обеспокоился их пропажей.
— Да и черт с ними, — сказал Петр. — Пускай пропадают бесследно! Ну какой ты мент? Филолог с диссертацией. Брось, Андрэ. И не пройтись ли нам по этому борделю?
Русинский так устал от спорадических совокуплений с жизнерадостной девушкой Тоней, жившей в конце коридора, что не смог даже подумать о визите на пятый этаж, где свили гнездо торговки с Украины, всегда охочие и подшофе. К тому ж депрессия брала свое, ведь он остался без работы и фактически с волчьим билетом. В общем, решительно ничего не хотелось, и пол-литра водки намертво пригвоздили его к поверхности земли. Он не поднялся бы с облупленного стула даже если бы пред ним возник министр чего-нибудь глобального и вручил орден.
— Штирлица первой степени. С бантом, — пробормотал Русинский себе под нос. Воздев мутный взгляд на Каляина, он спросил для протокола:
— Над чем работаешь?
— Готовлю докторскую, — бодро ответил Петр. Его лицо вспыхнуло лихорадочным огнем, и Русинский кивнул самому себе: вопрос попал в точку. Петр возбужденно затрещал:
— Клянусь, если не утвердят, года через три спихну американцам. Я — латентный миллионер, Эндрю. И предатель нашей советской родины…
Русинский устало отвернулся. Он не любил ни диссидентов, ни ГБ.
Петр нервно захрюкал в рукав ковбойской рубашки, затем оглянулся по сторонам и шепотом продолжил:
— Нам тут заказ подкинули. Товарищи интересуются на предмет светлого завтра. Пахали мы пять лет, как проклятые. И вот ваш покорный слуга, — Каляин хохотнул, — совершил мировое открытие. В общем, так. Есть в головном мозге такой центр, который отвечает за чувство времени. Именно чувство, потому что пространство, время — это только сетка координат, пшик, идея, как коммунизм, а под ними нету ни фига. Этот центр — такой маячок, локатор. Он отвечает за синхронность восприятия. Ты всегда находишься в одной точке пространства в один момент времени. И мозг фильтрует информацию, открывает только эту точку. Дальше — все, доступ закрыт. Ты можешь думки гонять о прошлом, жевать как сгнивший апельсин, можешь мечтать о будущем, но все это — фигня, потому что ты не знаешь будущего. А оно уже существует. История уже развернута от начала до конца, вся, как на параде. Нужно только допуск иметь. Так вот, я нашел этот самый допуск. Он работает! Клянусь тебе! Так вот, берем проводки, ставим куда надо, к черепу, подаем немного тока — и взрыв! Маленький скачок напряжения — и вся система взломана! Сиди, смотри будущее. И я увидел… Андрэ, я увидел…
Петр схватил Русинского за ворот рубашки и выдохнул ему в лицо:
— Я переверну их представление о жизни. Козззлы! Они не знают, что их ждет через три года! Будет такое, Андрэ… Охренеть можно.
Ослабив хватку, он отошел. Лицо его пылало. Закурив дрожащими руками, Петр тихо продолжил:
— Дикий Запад у дверей. Да какой на фиг Запад! Круче! Круче!! Эх, только бы дожить. У нас впереди тако-ое! Десять лет!.. О-lа-lа! Праздник подсознания! Из нашего советского пипла полезет грязь, которую вбили ему в бошку. Разрядка напряженности! В Афгане легче. Да чего в Афгане! Берлин брали с меньшими потерями. Такое дерьмо — не опишешь. Ну, бандитизм — это ты сам понимаешь. Снизу доверху — сплошной рэкет, мафия, но тут, конечно, только сменят вывеску. Или снимут вообще. Меня другое зацепило. Помнишь эти разговоры, как офигительно жить на Западе? Так вот, вижу я Малкутск, и улица Ленина вся уставлена дорогими магазинами. Там итальянское шмотье — пиджак один стоит больше, чем моя машина. Бегут какие-то бессмысленные толпы, те же люди, такие же бессмысленные, как сейчас, потому что ничего в их бошках по большому счету не изменилось, только вместо партии там деньги. И главное — такая тишина вокруг, такое благоговение вокруг этих магазинчиков… И сразу понимаешь, ради чего они бегают с дурными глазами. Теперь о моральном климате… Все живут головой. Дашь на дашь. У жизни сердцем тоже есть определенные издержки, но в этом мире сердце подносит напитки и снимает трусы, чтобы ум его трахнул не выходя из «мерседеса». При слове «деньги» все млеют как больные. Но жить с набитой башкой нельзя, и вечером они бегут в ночные клубы, а там все стильно, с душой, бля, и там они спускают эти бабки, заработанные утром. Приходят умы и спускают. Понял? И так всю дорогу: утром — хапнул, ночью — спустил. Вот такая картинка. И наверно, я глубоко ушел в это все, потому что увидел мир как стеклянную улицу, по которой текут деньги, сперма этого мира. Представление о вещах — зоновское по сути. Меньше наперстка. И за каждой улыбкой — кукиш, дубина, бетонный пол. Вот так вишневый сад окончательно превратился в Диснейленд. Это скоро будет здесь, Андрэ, и не гостем, а хозяином… Ладно, я не моралист. Просто не уверен, что ты примешь эту новую заразу. Не понос, так золотуха. Не коммунария, так денежная куча. В общем, надо позаботиться о себе.
Петр выбросил окурок, плеснул в рюмку водки и залпом выпил.
— Оставайся как знаешь. А меня Тоня пригласила. Пойду, мозги проветрю…
Русинский поднял правую руку, сжал ее в кулак и из последних сил сказал:
— Эрот не фраер. Он все видит.
Затем Петр ушел, а Русинский растянулся на кровати. Умостил ноги на железную спинку и открыл произведение, подло подаренное Каляиным. Тот знал, что Русинский покупает книги самостоятельно и шутки ради выбрал повесть об очередном подвиге партизана. Русинский открыл первую страницу и убедился, что главный герой просыпается с бодуна и что эту книжку он уже где-то видел — в день, когда впервые пришел в РОВД.
Пророчества Каляина показались Русинскому забавными, в стиле Оруэлла, но воспринять их всерьез он не мог. Во-первых, Каляин часто вещал катрены Нострадамуса, придавая лицу предынфарктную значительность. Во-вторых, Русинский быстро и фундаментально опьянел, и потому слова Каляина отнюдь не потрясли его. Ничто не мешало ему уснуть, и он уснул.
И вот наступило утро, бессмысленное и беспощадное. Русинский вскочил в шесть часов под бравурные звуки радио, хотя намеревался выспаться как следует. Теперь, нахохлившись, он сидел на кухне, прихлебывал чай и курил сигарету «Родопы». В эту заревую хмурь его не покидало тревожное предчувствие. Глядя на серые бруски общаг за окном, Русинский чувствовал, что в нем поднимается неудовлетворенность еще не прожитым днем. Его жизнь давно разменялась на такие дни; погода не имела значения. Впереди — еще одни сутки, судя по всему, вполне обыкновенные. Чем не день отпуска? С той лишь разницей, что он находится отнюдь не в Сочи, и других вариантов у него нет.
Слова Каляина всплыли в его похмельно-тихой голове. Русинский хотел было отмахнуться от них, но не смог. Он закрыл глаза. Пророчества Петра уже захватили его, сцепляли факты, посылали запросы в архив личного опыта, и вот в пространстве ума возникла некая точка, вокруг которой началось вращение. Русинский закачался. Вдруг что-то толкнуло его вперед, как будто стул под ним подломился, и он внезапно понял, что Каляин прав.
Заметим, что работа в милиции не оставила иллюзий в нашем герое, а память о вчерашней пьянке и предшествовавших ей событиях ступила в его ум железной пятой, и в это пасмурное утро его вера в коллективный разум подломилась будто тонкий лед — резко и почти неуловимо. Глядя в окно, Русинский размышлял с пронзительной ясностью, так, что слова уже почти ничего не выражали, ибо все главное таилось в глубине: «Да, все складывается… Одно к одному… Сначала Египет, потом Вавилон, Карфаген, Рим, Орда, Россия, Рейх… Скверна имперская… Беспокойство, жестокость… гордыня… Все рухнуло. Рухнет и страна советов, рухнут и Штаты… Что толку?.. Что я делаю здесь?… Дурики снова бегут с кусочками дерьма в зубах, и продолжают строить этот муравейник. Никто не может их остановить. Бессмысленно… Е мое, как все бессмысленно…»
Тоска поплыла мутной волной. Собравшись с силами, Русинский выпрямил спину, смял пальцами фильтр и щелчком отправил его в форточку.
— Все, подъем! — сказал он громко и отчетливо. — Вперед! На помывку.
Эта идея взбодрила его. По давней договоренности он посещал вторую бывшую жену, учительницу по имени Роксолана, женщину образованную, чувствительную и с хорошей фигурой. Они расстались друзьями — наверное потому, что сейчас, как прежде, обладали схожими интересами, или по той причине, что Русинский оставил ей свою квартиру со всем барахлом. Так или иначе, Русинскому стало проще. Нарисовалась полезная и вполне осуществимая цель, и кто знает, не добьется ли он большего?
L’ETE INDIEN
Речной пляж все еще был схвачен лапами снега, но снег проваливался в пустоту, становился ненадежным. Апрельский ветер врывался в окно и надувал золотистые шторы. В воздухе пахло весной. Русинский лежал на диване и смотрел телевизор. Только что он вышел из ванной и еще благоухал болгарским шампунем «Рила». Его экс хлопотала на кухне.
Кряжистый и сдержанный в красках, хоть и не всегда правдивый, «Рубин» все еще работал; звук, однако, был похищен неполадками. Шесть лет назад, сразу после свадьбы, они взяли его в прокат, потому что так было спокойнее — одно из первых поколений цветных телевиженов ломалось безбожно, зато чинили его с редкой для СССР пунктуальностью. На беременном экране показывали нового генсека, чьи очки в тонкой металлической оправе настораживали.
Несмотря на отдаленное тревожное предчувствие, Русинскому было легко. И еще легче от мысли, что он ничем не обязан рыжей бестии с гордой шеей и умным взглядом, готовившей ему, изрядно прогревшемуся, ужин.
— Лана, я закурю? — крикнул он в сторону кухни.
— Да ладно, — послышался ответ. — Приходишь раз в пятилетку…
— Ты еще не бросила? — спросил Русинский потише, вытаскивая пачку сигарет их кармана джинсов и прикидывая в уме, не испортит ли аромат родопский настроение его экс.
— Бросаю, — печально ответила экс. — Думала бросить вместе с тобой. Ну, в смысле… Там на тумбочке за вазой лежит пара штук Мальборо. Оно кишиневское, но все лучше твоей болгарщины. Одну возьми.
Русинский не терпел упрашиваний, потому ловко дотянулся до тумбочки, взял сигарету и щелкнул зажигалкой. Этот лайтер — настоящую Zippo — он купил за 20 настоящих долларов у Толика Бея, официанта из гостиницы «Интурист». Не исключено, что Толик скоммуниздил зажигалку у кого-нибудь из посетителей, но Русинский на стал разводить его по ментовским понятиям и купил честно, как лох. Он любил качественные мелочи.
— Ты в курсе, что наступил год тигра? — донесся певучий голос Ланы. — По идее, это твой год. Тебе же тридцать шесть исполнится, да? Что-то важное для тебя наступит.
— На-stupid. Обязательно на-stupid, — согласился Русинский, вспоминая, с каким заговорщицким видом Лана покупала в поездах черно-белые фотоснимки гороскопов, как прятала от него рукодельные листы с зодиакальными значками. Ее самые глубокие интересы всегда отдавали астралом. Лана не была прирожденной блудницей, чем резко отличалась от всех женщин Русинского и чем напоминала его первую жену. В душе тоскуя по первому браку, рожденному и скончавшемуся по одной причине — простоте душевной, — Русинский сразу «выделил ее из толпы», как говорят женщины и старые поэты. Их первое свидание произошло в переполненном автобусе. Она даже не пыталась ему понравиться, и когда пробовала кокетничать, то получалось пошловато и смешно, хоть она и была умна, как настоящая еврейка, и неплохо сложена; ее ужимки были продиктованы природой, но устарели как минимум лет на сто. Довольно скоро он почувствовал, что перед ним — воплощение статуи на Мамаевом кургане, мать-героиня с мечом в руке, осиянная газом, что бьет из-под наполненной костями отцов земли. Эта ассоциация в первое время забавляла его, как забавляла, когда не злила, советская отчизна, но как-то ночью, взглянув на прекрасное тело ее, Русинский вдруг осознал, что вся его дальнейшая жизнь будет жертвой семейного идеала, который он так глубоко и скрытно ненавидел. По природе своей Русинский был воин; десять раз на дню он думал о смерти и цели, ради которой примет смерть, и в этом нехитром наборе список детских имен занимал самое последнее место. Прощальный разговор он провел хирургически резко, хотя в душе переживал не меньше Ланы. Молчаливо утешая ее, он думал, что пройдет лишь месяц, и она забудет его, а через полгода станет счастлива с другим, но расчет оказался неверным, хоть и лестным для него; после развода Лана ударилась в науку и, чего Русинский совершенно не хотел понимать — в мистику, пачками приобретая неправильные с точки зрения идеологии снимки и брошюры. Вероятно, — подумал он с печалью, — развод усугубил в ней страсть к иррациональному.
История этого брака терялась корнями в детстве Русинского, в том времени, когда он был весьма впечатлителен. Пройдя через русскую классику, советское кино и базары дворовых бакланов, к семнадцати годам он в глубине души был уверен, что все женщины отдаются с отвращением, амурные дела неотделимы от убийства и тюрьмы, а роды обязательно кончаются смертью несчастной. Затем, в студенческом отряде на картошке, Русинский открыл для себя, что некоторые девушки обожают секс. Он был настолько потрясен, что в том же году вступил в законный брак. Такое сокровище — рассудил Русинский — не должно сбежать, и он доверил его сохранность государству; штампик в паспорте напоминал ему заветный код в камере хранения, записанный для верности на манжетах. Время шло, и открытия сыпались одно за другим. Студенческая жизнь подтвердила самые смелые его подозрения. Он постиг, что девушки отнюдь не против, если не относиться к ним по-скотски и не играть роль пахана, и этот праздник жизни ограничен только проколами в контрацепции и навязчивыми идеями девушек о любви до гроба. На третьем случай Русинский расстался со своей первой девушкой и пустился в свободный полет. Через семь лет он познакомился с Роксоланой.
Ничего подобного он еще не испытывал. Звериное желание уюта и семьи обуяло Русинского. Он больше ни о чем не хотел слышать. Без Роксоланы все теряло смысл, тот самый смысл, о котором он не подозревал еще за час до их знакомства.
Гордая красота Роксоланы цвела нежной, полной изящества жизнью, блеском глаз и улыбки проливаясь в этот мир, замордованный собственными снами. Вместе с тем в Роксолане было что-то несгибаемое, тревожа Русинского. В первый же день он почуял ее иррациональную волю к власти, сила которой, разлитая в слабости, превосходила мрамор его принципов. Русинский строил этот храм убеждений с настырностью обреченного. Он никому не признавался, даже себе, насколько неуверенно он чувствует себя по жизни. Он ясно ощущал, что нет никакой опоры — все распадается в руках. Любое достижение друзей и особенно врагов он воспринимал как вызов, и если бы в его безумной юности кто-либо совершил прыжок без парашюта, он бы забрался еще выше и сиганул с гирей в зубах.
Безумие немного поутихло к тридцати годам. Он выдохся, устал. Не спас даже брак с обожаемой женщиной. Семья была важным обстоятельством, но Русинский не хотел зависеть от обстоятельств. Думая о жизни, он всегда приходил к одной истине: к тому, что он умрет. По десять раз на дню он думал о смерти, и каждый раз открывал ее по-новому. Но ради чего жить? — думал Русинский. Ради семьи? Детей? Участия в демографическом процессе? А что дальше? В семье не было ничего окончательного. Случайности вертели миром по своему усмотрению, делая бессмысленной каждую попытку закрепиться. Не то чтобы Русинский хотел умереть; просто он избегал бездарно прожитой жизни.
Между тем бездарность каждого прожитого дня открывалась все больше. С возрастом напрашивались выводы, от которых он упорно отмахивался: что вести себя нужно тише, спокойней, осмысленней, что у него нет ни единой причины для гордости перед небом, и что он невправе обвинять других, тем паче отправлять их в тюрьму. Русинский бесился. Он не мог смириться с собственными открытиями. Источником этого наваждения, как он назвал проблески разума, он назначил Роксолану, и обращаясь к ней ласково —
Чем слабее узы брака, тем крепче узы любви. Освободившись от паспортной привязанности, Русинский ощутил себя не цирковым укротителем, а вольным охотником, или скорее Маугли, суворовцем джунглей. Обязаловка, ревность разжали свои клешни. Придуманные страсти улетучились, и теперь, лежа на диване, он пытался понять, за каким чертом нужно было ввязываться во все эти долги перед обществом.
Плавно вращалась пластинка. Джо Дассен пел о тишине осени, и на миг представив далекий, недоступный Париж, утопавший в цветах бабьего лета, Русинский подумал: а не вернуться ли обратно к Лане? Ведь примет, непременно… Кому нужна их бесполезная, мучительная свобода? У нее, конечно, есть любовники, но счастливой она не стала, и ему так надоели грязные постельные интрижки, над которыми витал дым одиночества.
— Не ерничай, Русинский! — Лана появилась из кухни и взглянула на него с упреком или даже скорее с нажимом. Ее грудь покачнулись под халатом. — Время наступает интересное. Что-то должно произойти. Что-то большое и поперек горла. Может, война с Америкой, а? Ты свою «Спидолу» еще не загнал?
— Боже упаси. Это единственная матценность, которой я располагаю. Хоть эта ценность, скорее, духовная. Впрочем, «Голос Америки» ничего такого не передавал. Если наши ублюдки шарахнут по ублюдкам из Вашингтона, я сразу сообщу тебе.
Лана вздохнула и закрыла дверцу холодильника. Ее обтянутый халатом упругий живот заставил Русинского подумать о том, сколько времени он может провести сегодня в этой квартире.
Тем времен Лана поставила на журнальный столик тарелку с нарезанной копченой колбасой, две бутылки «Жигулевского» и откупорила банку с огурцами (крышка приятно чмокнула, разжав свою пластмассовую челюсть). По вскрытию этих стратегических запасов Русинский понял, что его
— Лана, ну зачем такие навороты? Не спорю, так эстетичнее, но можно было не беспокоиться. Просто отрезать кусок.
— Во-первых, так экономнее. Во-вторых, разве так не вкуснее?
— Я воспринимаю вещи целиком, а не по кусочкам.
— Поэтому ты и не любишь романы.
— Да. Я не читаю романы, потому что люблю колбасу, а нее вкус. Извини, я не экономен. Хорошо, что мы разбежались, да?
— Не заводись. Какого рожна ты пошел в ментовку? Писал бы книги. Тебя же брали в Союз.
— Одним Солженицыным меньше. Ничего, страна не заплачет. Ты, кстати, в курсе, что древние авторы ничего не сочиняли? Они назывались так: одни — вьяса, что значит компилятор, другие — липика, что значит летописец. При чем последние были синонимом кармы, а Вьяса — общий псевдоним авторов Махабхараты. Все они принадлежали к высшей касте и работали со священными текстами. А что теперь? Две кучки: одна в Союзе, другая — вне Союза. Те и другие строчат исключительно политику.
— Брэк, — с улыбкой наклонилась к Русинскому Лана. — Я тут недавно прочитала, что у древних славян был такой миф — про чудовище, которое питалось разумом человека. Оно жило на крайнем севере и приходило каждые 120 лет, и этот год попадает на нынешний. Вот это я и чувствую сейчас. Приближение. И бабы на работе тоже…
— Нектар и амброзия, — кивнул Русинский. — Тварь хорошо кушает. Но по-моему это греческий миф, а не славянский. Слушай Берка. Он тебе расскажет, что Атлантида — мать городов русских.
И на излете этой фразы Русинский вспорхнул с дивана, зашел к Лане сзади и приподнял руками ее грудь.
— Ланочка… Как же я по тебе соскучился, страшно сказать…
Она изогнула гибкую спину и прижалась к Русинскому.
БУДИЛЬНИК
— Андрей! Тебя к телефону.
Русинский с неохотой раскрыл веки. Приподнявшись на локте, Лана смотрела на него не без сострадания.
Кряхтя, Русинский потянулся за трубкой. Этот голос он узнал сразу. Жена Каляина, Вероника, говорила с легкой скользящей интонацией, от которой у Русинского всегда просыпалась предэрекционная уверенность в себе.
— Андрей, прости, если потревожила, но я позвонила к тебе в общежитие, там сказали, что ты ушел, вот я и подумала, что ты у Ланы.
— Ничего, ничего… Что-то случилось?
— Петя пропал. Ушел к тебе, и вот — нету! Ночевать не вернулся, и утром его не было, я звонила в институт, там тоже не появлялся, ты ничего не знаешь?
Русинский не любил экспромты. Этот вид творчества никогда ему не давался. Вообще, люди, заставлявшие его соображать слишком быстро, вызывали в Русинском сильную неприязнь. В этот миг он напрягся всем телом и загодя почуял, что его отмазка пролетит мимо цели, но произнес самым приятным голосом, на который был способен:
— А-а, вот в чем беда-то. Да ты не волнуйся. Петро остался у меня. Понимаешь, немножко выпили… А утром он к какому-то профессору поехал. Для консультации. Какая-то машина времени, я не очень понял…
Голос Вероники и даже ее взволнованное сопение провалились в тишину. Она переваривала две противоречивые вещи: проект вычисления временного алгоритма, о котором Петр неоднократно ей рассказывал, и новость о профессоре, к которому Петр отправился впервые за все пятнадцать лет их совместной жизни, забыв предупредить ее по телефону.
— А ты не помнишь фамилию профессора? — с надеждой спросила она.
— Что-то букву вэ, — напряженно соврал Русинский.
— Волынин, да? — обрадовалась Вероника. — Ну да, я знаю. Это в НИИ биологии, да? Ах, извини, ты, конечно, не знаешь Волынина… Ну ладно, передавай привет Лане, пока.
Русинский блеснул чистейшим, быстрым и округлым «au revoir» — в университете его всегда хвалили за произношение — и положил трубку. Утренняя тревожность проснулась в нем опять и угловато повернулась в глубине грудины, с какой-то особенной подлостью задев сердце и ту незаживающую рану на месте ребра, что отдано навеки, но вместо шоколадки и значка «Почетный донор» оставило лишь сладкую тревогу и захватывающую неуверенность.
Русинский засобирался.
— Ты куда? — поинтересовалась Лана, с кошачьей грацией протягивая руку к столику, где лежали ее очки.
Русинский натянул джинсы, присел у кровати и поцеловал Лану в продолговатый коричневый сосок.
— Май нэйм ис Бонд. Джеймс Бонд. И вся моя жизнь — противоречии между любовью и долгом.
— Не стебайся, Русинский…
— Петро загулял. Пойду оттаскивать от тела.
Он знал, что Лана не скажет лишнего даже своей лучшей подруге.
ГОП-СТОП
Пожалуй, для апреля погода была чересчур теплой. Русинский не мог привыкнуть к неправильным изгибам климата. В глубине души он считал, что резкие скачки температур ведут к несчастью.
Настроение стало препоганое. Автобус пятидесятого маршрута симметрично опоздал на пятьдесят минут. Из кабины водителя похрипывал старый одесский блатняк. Невесть откуда возникла контролерша и Русинскому пришлось вспоминать об увольнении из органов, когда он вынимал из кармана удостоверение. Кроме прочего, зверски хотелось есть.
До общежития он дошел быстрым нервным шагом, но все равно вымок и вывалял обувь в грязи. Обычно путь от остановки он совершал дворами, падая как сбитый Карлсон. На сей раз все утопало в лужах, раскисла глинистая грязь, и Русинский побежал окружным путем, однако быстро понял, что маневр совершен зря. Дороги скрылись на дне озер, полных ледяного крошева.
Русинский открыл незапертую дверь своей комнаты и убедился, что она пуста. Затем отпер замок в расположенную справа секцию и постучался к Тоне. Никто не ответил. Русинский толкнул дверь — она оказалась открытой.
В комнате было темно. Петр сидел на полу. Его сорочка, купленная пару дней назад, встала на спине коробом и напоминала крыло майского жука, неопрятно выглянувшее из-под черного панциря. Раскачиваясь из стороны, Петр хихикал и смотрел прямо перед собой, при чем его взгляд был не то чтобы веселым или бессмысленным, но скорее слегка озабоченным, как у чиновника горкома, застигнутого с секретаршей. Когда Петр взглянул на Русинского — взгляд был совершенно стерильный, бессмысленный и где-то даже одухотворенный — он почувствовал, что у него подкашиваются ноги.
— Петро, очнись.
Русинский понял, что сказал он самому себе. Каляин не подавал признаков умственной деятельности.
Русинский медленно поднял взгляд. В дальнем конце вытянутой как носок подростка комнаты, на стуле у зашторенного окна, сидел зловещего вида гопник в Тониной норковой шапке, черной рубашке из поддельного шелка и в грязно-коричневых широких штанах. Его длинную кадыкастую шею украшало красное золото цепи. Пальцы были унизаны перстнями с толстыми барельефами в виде черепов и каких-то других цацек, выполненных по моде древнеримских плантаторов.
Секунду или две они молча смотрели друг на друга. Гопник кадыкастый не выдержал, сморщился как от изжоги и, вскинув пальцы, словно ракеты к бою, смачно сплюнул Русинскому прямо под ноги.
Поделиться книгой: