Помоги проекту - поделись книгой:
Глава XVI
Пролетарий
– Не по чину гостя встречаете, Казимир Яковлевич! – с пьяным смехом отозвался Осинский. – В меня не стрелять, а награждать меня следует – ибо вестником спасения являюсь.
– Что такое? В чем дело? Как вы смели?..
– Не торопитесь, все по порядку, – отвечал Осинский и тяжело опустился в кресло. – Кто вы и кто я?.. Вы первейший, так сказать, миллионер в России, а я пролетарий, то есть, тоже первейший пролетарий во всей Российской империи… Вам есть хочется и мне есть хочется… Вот я пришел к вам и говорю: миллионер – накорми пролетария! Поняли?.. Ха-ха-ха!..
– Ступайте прочь! Вы пьяны! Я позову прислугу! – крикнул Клюверс, направляясь к звонку.
– Стой, шалишь… Никто еще Ивана Осинского лакеями не выпроваживал, а Иван Осинский многих, вместо двери в окно спускал… Ничкни, молчать, я говорить хочу!
Физическая сила была на стороне гиганта, Клюверс это очень хорошо понимал, и он решился до конца выслушать слова проходимца.
– Что же вам от меня угодно? – спросил он гораздо мягче.
– Л’аржанов, и больше ничего… милостивый государь мой, а взамен обещаю вам молчание – гробовое… Буду нем, как могила!..
– В чем дело? Какое молчание? Я вас не понимаю! – воскликнул удивленно Клюверс.
– Насчет нечаянной встречи сегодня ночью в темной аллее…
– Что вы городите!.. Какое мне дело до всякого самоубийцы!..
– Вот оно и само собой выяснилось, дельце-то!.. – со смехом прервал его Осинский. – Вы изволите говорить: самоубийство, а я осмелюсь доложить вам, что со мной таиться вам нечего… а уж и ловки же вы, батенька, петельки-то накидывать, в Сибири, что ли, научились? Да ведь как ни писку, ни стону!.. Молодец, исполать!..
По мере того, как говорил Осинский, Клюверс терял свою самоуверенность.
– Я вас не понимаю, что вы хотите сказать? – горячился он, чтобы скрыть свое волнение.
– Опять говорю, что вам предо мной нечего скрываться – пошалили, ну и ладно, ведь, кроме меня, других свидетелей нет… а я человек добрый… Ну что мне за выгода показывать следователю, что я встретил недалеко от трупа убитого, некоего господин Казимира Клюверса, что этот Клюверс миллионер, что не мешает ему быть в сильном подозрении, по целому ряду преступлений, что убитый – известный агент сыскного отделения, и что ему было поручено проследить за Клюверсом в Париже!.. Отсюда до формального обвинения… а тем более до привлечения к следствию один шаг!.. Задержат здесь, наведут справки в Питере…
Клюверс чувствовал, что у него холодный пот выступает на лбу и нервная дрожь охватывает все его существо. Хитрый шантажист, так ловко сумел пользоваться обстоятельствами, что, в случае его заявления, крупный скандал был неотвратим. Казимир Яковлевич мигом смекнул это… Он был невинен в смерти агента, но прошлое его было такое, что страшно было позволять в нем рыться полиции. Иного выхода не было, как купить молчание шантажиста. Он решился.
– Сколько? – произнес он твердо.
На этот раз даже сам Осинский смутился. Он не ожидал такой скорой и легкой победы.
– Давайте больше… лишнего не возьмем! – улыбнулся он своей скверной улыбкой голодного волка.
– Пять и ни гроша! – твердо проговорил Клюверс.
– Двадцать пять и ни копейки! – таким же тоном отрезал Осинский и сам пожалел, что сказал мало, с языка сорвалось.
– Сказал пять – ни гроша больше! – отозвался миллионер…
– Никак нельзя – себе дороже, – продолжал улыбаться шантажист: – вы только подумайте, ведь этакого случая сколько лет приходится ждать, опять расходы… Никак нельзя. Да мне здешнее управление игры дороже заплатит, чтобы вас привлечь… потому им надо оправдаться в общественном мнении…
– Но, ведь, это грабеж! – горячился Клюверс…
– А все-таки не удавочка, и не мертвая петля! – ехидно смеялся Осинский, который все больше и больше убеждался, что убийца сыщика, действительно, Клюверс.
Миллионер чувствовал, что он задыхается. Эту возмутительную сцену надо было кончить возможно скорее, и бежать, бежать из этого вертепа. Он быстро достал чековую книжку на Делакроа в Ницце и, написав чек, подал Осинскому.
– Надеюсь, что теперь вы оставите меня в покое? – проговорил он нервно.
– Mille pardons [
– Но откуда же мне взять? Я не вожу с собой таких сумм.
– А вы поищите, может быть английские банкнотики водятся, мы и ими не побрезгуем…
Делать было нечего, Клюверс достал толстый бумажник и, отвернувшись от шантажиста, отсчитал две тысячи пятьсот фунтов и подал ему. Тот принял их кончиками пальцев, словно делая одолжение, и только сунул в карман, быстрым как молния движением и, приподняв на голове шляпу, пошёл к двери! Клюверс осмотрелся. Только что подписанного им чека на столе не было.
– Послушайте, где же чек? – воскликнул он в азарте.
– В сохранном месте, на груди моей, – со смехом отвечал шантажист и хлопнул по боковому карману.
– Но какое же вы имели право взять? – горячился Клюверс, – я все уплатил вам!..
– Какое право?.. Ха, ха, ха! – поворачивая свою лохматую фигуру грудью к нему, хохотал шантажист. – По праву сильного!.. Понял! Но ты успокойся, с твоим чеком я в банк не пойду… Стара штука!.. Адью, оревуар, дорогой компатриот…
И, деликатно шаркнув ножкой, Осинский исчез из апартамента.
Как дикий зверь, заметался Клюверс, по его уходе, в своих покоях, он стучал кулаками по столу, хватался за волосы, хотя, собственно говоря, сумма, уплаченная им шантажисту, ему, имеющему миллионный доход, не могла нанести особого ущерба. Но сознание того, что теперь он находится в руках какого-то проходимца, поставившего задачей ограбить его окончательно, доводила богача до бешенства. Инстинкт самосохранения говорил ему, что надо бежать, бежать сейчас, сию минуту, и под влиянием этого панического страха, он быстро побросал в чемодан свои вещи, наскоро расплатился и через час уже мчался обратно во Флоренцию, совсем позабыв и Ольгу Дмитриевну, и Екатерину Михайловну. Только там, в собственной вилле, близь Флоренции, окруженный громадной массой прислуги и телохранителей, он мог себя чувствовать совершенно спокойным относительно вторжения личностей, подобных Осинскому. * * *
Мы оставили Рубцова тотчас после нежданной встречи с Клюверсом, у самого входа во «дворец игры».
Шум и крики о помощи, раздавшиеся тотчас же из аллеи, увлекли к месту совершения преступления всю массу публики, а Рубцов, хорошо зная в чем дело, не пошел ей в след, но тотчас же направился к своему отелю в Кондамине, чтобы принять меры, на случай вторжения Клюверса к русским дамам.
Екатерина Михайловна еще не спала. Она теперь, вместе с двумя другими дамами, сидела в полутемноте, у постели больной и разговаривала шепотом. Доктор только что кончил вечерний осмотр, и радостный и довольный объявил, что опасность миновала, что сотрясения мозга нет, и, что покой – абсолютный покой, скоро восстановит силы молодой девушки. Он встретился с Рубцовым на лестнице и объявил ему тоже эту радостную весть.
Рубцов просиял. Словно тяжелый камень свалился у него с души, и он, пожав с жаром руку эскулапа, всунул ему, несмотря, какой-то банковый билет… Доктор чуть не запрыгал от радости, ощупав щедрую подачку, и тотчас же направился к казино, чтобы поставить несколько золотых в рулетку…
Но на этот раз ему не удалось играть. По дороге ему встретилась процессия, несущая тело убитого агента в полицейский пост. Знакомый местный врач, узнав в толпе коллегу, просил его присутствовать при вскрытии, и любопытство взяло верх над страстью к игре. Доктор не пошел в казино.
Рано утром, едва проснувшись, Рубцов бросился на поиски за Клюверсом… Но все его комбинации пропали даром. Миллионер уехал с первым же поездом… Очевидно, что-нибудь испугало его. В большом недоумении вернулся он домой, и целый день никуда не выходил, боясь новых неудачных встреч. Ближе к вечеру портье принес ему телеграмму. Она была от Капустняка и составлена крайне непонятно, но Рубцов, зная ключ, тотчас же прочел следующее:
«Я на службе у Клюверса. Подробности письмом».
– Молодец, люблю за обычай! – воскликнул атаман.
Глава ХVII
Сёстры мисс Эдвардс
Возвращение адвоката Голубцова обратно в Петербург последовало даже скорее, чем он раньше предполагал. На этот раз он вернулся один, без жены и пасынка. Жена, как известно, осталась на парижском кладбище, а пасынка, по его словам, он оставил там же, на руках одной из родственниц покойной, в виду того, что петербургский климат оказывал дурное влияние на состояние здоровья малютки. Все это говорилось даже самым близким знакомым.
Одновременно с ним в Петербург приехали две замечательно красивые дамы с ребенком, отметившие на таможне свой паспорт, на имя сестер Анны и Елены Эдвардс, артисток, и малолетнего брата Базиля Эдвардс. Они остановились в Гранд-Отеле и заняли целое отделение. Кроме горничной, кровной француженки, с ними была еще старая нянька, исключительно заботившаяся о маленьком Базиле.
Бумаги их были в полном порядке, но одно, что могло навести на сомнение, это-то обстоятельство, что маленький братец, казалось, совсем не признавал старших сестер, льнул только к старой няньке и говорил исключительно по-русски. Но у сестер-артисток и на это была отговорка: во время их артистического путешествия по Америке, брат Базиль был ими оставлен в знакомом русском семействе и совсем забыл и сестер, и английский язык.
Голубцов, на следующий же день сделал визит обеим сестрам, и, странное дело, малютка Базил, едва завидев его, бросился к нему на шею и залепетал по-русски:
– Папа, милый папа, возьми меня отсюда, мне здесь страшно! А мама где? Где мама?..
– Хорошо, голубчик, возьму… когда мама выздоровеет, а то мама больна.
– Хочу видеть маму, неси меня к маме! – со слезами упрашивал ребенок и, только благодаря стараниям старой нянюшки, удалось успокоить ребенка, болезненный плач которого производил на всех удручающее впечатление.
– Ну, что, как устроились, мисс Хелен? – начал Голубцов, когда они остались одни. – Какое занятие вы придумали для мисс Хены?..
– Обо мне не бойтесь… Возьмите афиши, завтра дебют! – с улыбкой отвечала артистка: – что же касается Хены, – это уж ваше дело… Она скучает о Париже, ваша обязанность развлекать и утешать ее!
– С восторгом, с наслаждением! – воскликнул Голубцов, целуя розовые пальчики, протянутые Еленой: – но вот видите, надо было бы и для неё придумать какую-либо профессию, чтобы замаскировать её пребывание в Петербурге… Тут дело идет не о заработке, но чтобы злые люди не стали допытываться и не нарушили наше инкогнито…
– Мне кажется, самое лучшее, если бы Хена согласилась стать моей помощницей в эквилибристических упражнениях, она тоже когда-то училась жонглировать. Говорят, ремесло артистки самые лучшие ширмы, – проговорила после короткого раздумья мисс Елена.
– Что же, я не прочь подавать тебе шары и ножи!.. – со смехом отозвалась Хена: – зато какой чудный костюм я себе сошью, все с ума сойдут! Голубой, с серебром и жемчугом… Вот увидишь, как эти северные медведи станут плясать под мою дудку, это будет уморительно!
– Мне кажется, что это уже началось, – с шутливой улыбкой заметила сестра. – Ты только посмотри, как этот серьезнейший из северных медведей, «законник», на тебя смотрит…
Хена, в свою очередь, взглянула на размещавшегося у ее ног, на низеньком пуфе Голубцова и расхохоталась.
Молодой адвокат сидел в каком-то оцепенении, со священным экстазом созерцая её чудную красоту. В эту минуту он не мог, ни соображать, ни говорить. Ослепительная красота Хены, казалось, гипнотизировала его ум и волю. Молодая девушка давно уже замечала впечатление, которое она производит на молодого человека; это ее забавляло и тешило, как бывало, в детстве, новая кукла или игрушка. Она не питала к Голубцову ни любви, ни привязанности, – знакомство их было слишком недавнее, чтобы могла завязаться дружба, и только одна общность интересов в борьбе с Клюверсом связывала их.
Напуганная Клюверсом, она с недоверием смотрела на представителей сильного пола, и ее тешило, когда эти мужчины начинали клясться ей в любви и страстно целовать ей руки. Она начинала неудержимо хохотать, и этот хохот, парализуя пылкое возбуждение мужчин, был ей самым верным, самым надежным щитом!
Чего-чего ни делал Голубцов, чтобы его страстное объяснение было выслушано без смеха: он и умолял, и сердился, и убегал в отчаянии, но все напрасно… чуть он начинал пускаться в изъяснения, неумолкаемый смех Хены, обрывал его на полуслове.
Он, как говорят французы, с’еst pigue au jeux [
На этот раз Хена, казалось, сжалилась над молодым человеком и хотя не перестала смеяться, но положила ему руку на голову и нежно погладила по шелковистым волосам.
Эта неожиданная ласка подействовала на молодого человека, как электрическая искра. Он сорвался со своего места и, схватив эту ручку, стал покрывать ее горячими поцелуями…
Ее не отнимали, и вообще весь вечер прошел так, что Голубцов уехал влюбленным более, чем когда-нибудь, и благословлял Рубцова, доставившего ему случай познакомиться с этой обворожительной особой. И недавняя смерть жены, и парижские мимолетные увлечения – все было забыто. Теперь единственной целью жизни его становилось обладание Хеной, увезти ее куда-нибудь далеко-далеко и наслаждаться там своим счастьем.
Оберегание ребенка было только благовидным предлогом, дававшим ему право часто бывать у сестер, и Голубцов решился пользоваться им возможно чаще.
Начав дело об утверждении духовного завещания покойной жены, по которому она назначала все свое имущество пополам сыну и мужу, и вместе с тем, назначала его опекуном над малолетним Васей, Голубцов тотчас же подал в опеку прошение о признании его опекуном. Получив указ, он немедленно же потребовал, именем малолетнего Василия Ивановича Карзанова, утверждения в правах на имущество, оставшееся после деда его, Федора Максимовича Карзанова, отца Ивана Федоровича и дяди Михаила Федоровича, умершего бездетным, заключающегося в наличных капиталах и золотых приисках в дальней тайге Восточной Сибири. К прошению, разумеется, были приложены все копии и подлинники документов о рождении Василия Карзанова и смерти матери его, последовавшей в Париже.
Суд, утвердив завещание, нашел необходимым сделать публикацию о вызове наследников к имуществу Карзановых, и дело затянулось на шесть месяцев. Настали самые тяжелые дни для Голубцова. Он мог ежеминутно опасаться покушения со стороны Клюверса и его агентов, на жизнь маленького наследника и вполне сознавал, что он бессилен в этой борьбе, где все зависело от случая, а еще больше от энергии и богатства предпринимателей. А он хорошо знал, что Клюверс, до последней капли крови, будет защищать свои права, и что пока обладание карзановскими миллионами в его руках, до тех пор он страшная сила, способная уничтожить не тем, так другим случаем соперника. Шестимесячный срок казался адвокату целой вечностью; надо было действовать смелее и решительнее, и он, переговорив с знаменитым московским адвокатом Громилой, решился на новый фортель: он, именем опекуна, предъявил иск к Клюверсу о завладении частью матери, и пользуясь тем, что в одной из подмосковных губерний у Клюверса был какой-то клок земли, предъявил в местном окружном суде иск, по месту нахождения имущества, а по неизвестности места жительства ответчика, представил деньги на публикацию о вызове и традиционные три рубля на наложение повсеместного запрещения на имущество Казимира Яковлевича Клюверса. Суд, никоим образом не подозревая фортеля, в распорядительном заседании наложил запрещение на имущество отсутствующего ответчика и напечатал в газетах о вызове на суд… Этого только и нужно было ловкому адвокату. По всей Российской империи, во всех судах, во всех запретительных книгах явилась против имени Казимира Яковлевича Клюверса запретительная статья, следовательно, ни один старший нотариус, ни одна гражданская палата не могла более утвердить ни одной имущественной сделки по делам Клюверса.
А миллионер ничего не знал и продолжал жуировать где-то заграницей!.. Более даже: его управляющие и доверенные ничуть не подозревали, что над его головой собирается грозная туча. Пользуясь долговременным отсутствием миллионера, они так обжились, так хорошо устроились в своих теплых гнездах, что никогда ни малейшего сомнения в законности прав владения их патрона карзановскими миллионами и Индигирскими золотыми приисками, и не зарождалось в их воображении.
А роковой час был близок.
Глава ХVIII
Шайка
Необыкновенное возбуждение царствовало среди обычных посетителей укромных номеров трактира «Царьград», места сборища всех петербургских мошенников и людей темных профессий. Уже два дня, как среди них циркулировал смутный слух, что знаменитый громило, атаман Василий Васильевич Рубцов, бежал с вечной каторги, с острова Сахалина, и где-то скрывается.
Многие радовались, многие трусили, боясь справедливого гнева атамана, другие сомневались и, между прочим, приводили в доказательство последнюю фразу его, перед отъездом на пароходе к месту ссылки. Он твердо сказал: «пошабашил!», а слово атамана было твердо, и если он и действительно вернулся, то вряд ли будет атаманствовать.
Больше всех проводил эту мысль один из бывших его помощников, а теперь, за отсутствием его и Капустняка, признанный атаманом шайки, Васька-Волк, человек бывалый, видавший виды и не один раз совершавший путешествие в Сибирь и в мелкозвоне, и на арестантских баржах. Пока Рубцов и Капустняк руководили всеми действиями многочисленной шайки воров, грабителей и убийц, приводивших в отчаяние всю сыскную полицию столицы, до тех пор он был им самым верным, самым преданным слугой, но избранный сам за атамана и вкусив и сладости власти, и большей доли добычи на больших дележках, он теперь не охотно уступил бы свое место не только Капустняку, но и самому Рубцову. Самомнение подсказывало ему, что он и сам не хуже их знает дело, а несколько удачных экспедиций, веденных им лично, настроили многих из влиятельнейших лиц шайки в его пользу.
В этот вечер, в дальних номерах «Царьграда» сидел сам Васька-Волк, со своими близкими подручными и допивал уже второй самовар чая. Две бутылки рому были брошены на пол, и беседа шла крайне оживленная: обдумывали план нападения на одну из подгородных дач.
Всех участвовавших в совещании было пятеро: Ефим-Сверло, Удавка, Семен-Горемыка, Петух и сам Васька-Волк. Один только Ефим-Сверло несколько выдавался из заурядного типа мелких мошенников и громил своим знанием практической механики. Ни один замок, ни одна касса не могли устоять против его отмычек и крючков. Там, где другим приходилось употреблять зубила и кувалды, чтобы разбить железные стены несгораемых шкафов, он одним-двумя движениями своей отмычки благополучно отпирал самые сложные замки. Подделать самый секретный ключ было для него пустое дело. Он пользовался большим почетом всей артели воров, но в черную работу не мешался и являлся лично только в исключительных случаях, когда его помощники, «ерши» и «ершики», становились в тупик, пред какой-нибудь невиданной, заморской механикой замка.
До сих пор Ефим-Сверло сумел спасти свою репутацию даже в глазах сыскной полиции и его вывеска: «Слесарных дел мастер Е. Сверлов» много лет красовалась в одном из узких переулок, выходящих на Фонтанку.
Он жил в своем «магазине» вполне семейно. Членам воровской ассоциации строго было воспрещено являться к нему в мастерскую, и только вечером, пошабашив и затворив магазин, он дозволял себе являться в «Царьград», и то только по вызову Васьки-Волка. Капитал у него был солидный, он мог жить вполне самостоятельно и давно уже решил пошабашить, подобно атаману, и если не шабашил, то исключительно потому, что Васька-Волк умел затронуть в нем струнку дилетанта.
– Не откроешь этого замочка… куда тебе, он аглицкой работы, все свои крючки поломаешь, – скажет, бывало, Васька, и Ефим готов работать хоть час хоть два, рискуя ежеминутно попасться, чтобы только доказать, что ему на все английские выдумки наплевать, и что нет такого замка, который бы устоял перед его отмычкой. Эту слабость похвалиться своим искусством знали товарищи и умели ею пользоваться.
На этот раз обсуждение было серьезное. Дача богача Панкратова была полна всякого добра, но ее охраняли дворники, да и двери в ограду были железные, так что попасть туда представлялось невозможным.
Все главные участники предприятия были в сборе, ждали только «француза». Так назывался один из членов ассоциации, умевший бегло говорить по-французски и видимо принадлежавший раньше к иной среде, чем большая часть его товарищей по ремеслу. Чем он был раньше, какова была его первая профессия – никто не знал. Для поступления в ассоциацию паспорта не требовалось; он был ловок, силен, энергичен и не раз доказывал свою сметку в затруднительных экспедициях. Кроме того, он был большой приятель и правая рука Капустняка, и, когда нужно было, умел разыграть роль светского молодого человека, только что приехавшего из провинции.
Васька-Волк недолюбливал его, чуя в нем опасного соперника и конкурента на атаманство, но «француз», казалось, и не домогался этой чести, «работая» по большей части в высших, недоступных Волку, сферах. Когда нужно было, он обращался за помощью к ассоциации, и так как расплачивался всегда честно, то его любили и уважали. Честность и между ворами высоко ценится!..
Как ни курьезен этот парадокс, но он безусловно верен, и в глазах воров, не признающих ни чьих прав собственности, обделить товарища или утаить у него копейку – преступление!
Обсуждение подходило к концу. Ефим Сверло получил уже восковые слепки с замковых щелей железных ворот намеченной дачи, двум подручным атаман передал в баночках пилюльки для отравления больших цепных собак. Оставалось только назначить день, вернее, ночь нападения, как вдруг дверь отворилась и на пороге показался молодой человек, выше среднего роста, в ловко сшитом ульстере с каракулевым воротником и в такой же шапке. Он имел вид чиновника средней руки, состоятельного приказчика из хорошего магазина, или, просто напросто, фланирующего россиянина, живущего на всем готовом.
– А, француз! Наконец-то ты явился, – обратился к нему атаман, – а мы уже без тебя порешили… дельце хорошее – жаль…
– Да мне и недосуг, – ответил вошедший: – завтра уезжаю из Питера… адью, мон плезир!
– Куда это черти несут? – воскликнули в один голос несколько человек. – В Москву, что ли?
– Поднимай выше.
– В Сибирь, что ли? – подшутил Ефим Сверло.
– Что же, хотя бы и в Сибирь, на нашем положении от Сибири не отчурайся, да только не туда я еду… Мой путь далек, еду за границу!
– Ври больше! – с досадой в голосе заметил Волк: – ну, зачем ты там нужен… Мало там без тебя народу, что ли, или своих много заработал?
– Значит нужен, коль зовут! – с насмешливой улыбкой отозвался вошедший.
– Да кто зовет-то? Уж не та ли купецкая вдова, к которой ты прошлого года подъезжал!.. Тоже нашел бобра!..
– Ан вон и не купецкая вдова, а сам Василий Васильевич требует, да экстренно!
– Что? Как! Не врешь? – послышались возгласы кругом: – сам атаман тебя требует?..
– Не только требует, а и денег на дорогу прислал триста рублей… На те, братцы, любуйтесь!
И он вытащил бумажник и показал три сотенных бумажки.
Поделиться книгой: