Рубцов возвращается

Екатерина Михайловна ехала, очевидно, скрепя сердце, и хотя старалась перед знакомыми казаться очень веселой и довольной, но наедине частенько всхлипывала и усиленно повторяла:

– O, Paris, Paris!.. Mon paradis terreste [О, Париж, земной рай! – Прим. автора]!.. Когда-то я тебя увижу?..

Достойная дама понимала, что только слепым исполнением воли Казимира Яковлевича, она достигнет цели всех своих желаний и хотя остаток дней проживет в обожаемом Париже, в своем отеле, обеспеченная и уважаемая.

Дней через пять после отъезда Клюверса, от него была получена телеграмма следующего содержания:

«Все устроил. Вас ждет ваша собственная вилла «Della Сгосе». Около Флоренции. Телеграфируйте о времени прибытия, управляющий встретит вас на дебаркадере». Вместо подписи, стояла только одна буква К.

– Ах, какой милый и предупредительный человек этот Казимир Яковлевич! – чуть не воскликнула мадемуазель Крапивенцева, – но мой Париж! Боже, мой Париж!.. Мне кажется, я умру, покидая его!

Но, разумеется, ничего серьезного при прощании с Парижем не последовало – достойная дама только всплакнула немножко и, с чувством целуя одну из своих знакомых, такую же, как и сама, поклонницу «нового Вавилона», прошептала:

– О, пишите, пишите мне все, что только узнаете о парижской жизни… Мне кажется, вдали от Парижа, я просто с ума сойду!

Поезд тронулся.

Хотя денег на проезд было оставлено Клюверсом столько, что их хватило бы с избытком на наем экстренного поезда, но Екатерина Михайловна, зря прожигавшая целые состояния, порой скупилась на гроши, и потому она с племянницей, не только не заказала отделения, но просто взяла в курьерском поезде два билета первого класса до Вентимильи [Вентимилья – граница Франции и Италии. – Прим. автора. Этот городок до сих пор является основным пересадочным узлом между железными дорогами обеих стран], отправив прислугу и багаж накануне, с пассажирским поездом. Она этим выгадывала несколько сот франков, так как в курьерском поезде нет вагонов ни второго, ни третьего классов. Выезжая из Парижа, они сидели во всем купе только вдвоем, но на первой же станции к ним в купе поместилось двое мужчин. Один был тщательно выбрит, в безукоризненно сшитом щегольском костюме, и имел вид актера или художника. Другой же был очень высок ростом и дороден, по лицу, и по манерам держать себя, его нетрудно было счесть за американца, или за богатого колониста дальнего Запада.

Читатели, конечно, догадались, что это были Рубцов и его верный помощник Капустняк.

Разместившись напротив дам, новые пассажиры, казалось, не обратили на них никакого внимания и тотчас же задремали, укрывшись пледами.

Была глухая ночь. Известно, что курьерский поезд отходит из Парижа в Лион в десять часов вечера.

Екатерина Михайловна, сначала очень возмущенная этим неожиданным вторжением, скоро несколько успокоилась. Ей даже стало казаться гораздо безопаснее ехать в обществе мужчин, так как ходили слухи, что на ночных поездах лионской дороги ограбления не редки.

Ночь прошла довольно спокойно. Светало поздно, и только не доезжая нескольких станции до Лиона, солнце настолько поднялось, что можно было рассмотреть окружающие предметы.

Прежде всех проснулась молодая девушка и с изумлением всматривалась в красивое и энергичное лицо Рубцова, разместившегося против неё. Он еще спал, но его товарищ уже проснулся, и не сводил своих глаз с молоденькой спутницы. Ольга Дмитриевна, случайно взглянувшая в другую сторону вагона, заметила этот устремленный на нее проницательный взгляд, сконфузилась, покраснела и, с торопливостью достав из дорожного мешка книгу, занялась чтением.

В эту минуту и Рубцов очнулся от забытья.

До этого времени ему еще не удавалось видеть вблизи Ольги Дмитриевны и он, казалось, тоже был поражен её красотой

Екатерина Михайловна, уставшая от сборов, укладки и прощальных визитов, спала крепким сном. Ей снился радостный и веселый сон: она снова в Париже, в своем салоне, перед ней дефилируют сотни разряженных дам и украшенных регалиями кавалеров и, она, с гордым достоинством исполняет роль хозяйки дома. Вдруг среди этой пестрой толпы кавалеров и дам появляется мрачная фигура Клюверса. Он подходит к ней и дерзко срывает с её головы бриллиантовую диадему… Раздается общий крик негодования, она дает обидчику пощечину и… просыпается!

– Воды! Боже мой, воды… – залепетала она по-французски, но воды не оказалось в дорожном мешке. По счастью, почти в ту же минуту поезд подкатил к станции и Рубцов, быстро выскочив на платформу, через минуту вернулся, подавая Екатерине Михайловне стакан сельтерской воды.

Отказаться было неловко, принять тоже. Но Екатерина Михайловна, окинув взглядом изысканный костюм своего спутника и его выразительное, красивое лицо, сообразила, что отказаться глупо, и… с этого момента дорожное знакомство завязалось.

Не доезжая до Марсели, то есть через десять часов, обе дамы и Рубцов болтали по-русски, как старые знакомые. Капустняк, продолжая играть свою роль американского плантатора, не промолвил ни слова, а только изредка бросал пламенный взгляд на Ольгу Дмитриевну.

Рубцов успел отрекомендоваться дамам, как оперный певец Иволшин, певший долго в Америке, но теперь почти потерявший голос и едущий в Италию лечиться. Целью его путешествия была, по его словам, Флоренция, где он и думал поселиться, даже купить виллу.

– Вот какое странное совпадение! – воскликнула Екатерина Михайловна: – а я тоже на днях купила, через поверенного, прелестную виллу, под названием Делля Кроче, около Флоренции. Мы туда и едем.

– Это для меня новость, тетя, – заметила Ольга. – У тебя собственная вилла?! Что же ты этого раньше не сказала!

– Я хотела, мой ангел, сделать для тебя сюрприз… – целуя племянницу, заметила Крапивенцева.

«Вот оно что, – мелькнуло в уме Рубцова. – Разорившаяся барынька покупает виллы, – на чьи же деньги? Очевидно, Клюверса… но как же в таком случае об этом не знает барышня?.. Или люди правду говорят, что она здесь не причем, и что все это шашни тетушки и достопочтенного Казимира Яковлевича».

И Рубцов стал пристально всматриваться в свою визави. Детская чистота и непорочность, написанные на её лице, казалось начинали производить на него большое впечатление. Всю жизнь вращаясь только между падшими, или скользящими женщинами, он не верил в чистоту и непорочность, а сам, между тем, не мог отвести взора от девственной красоты Ольги Дмитриевны.

Что-то странное, никогда не испытанное, начинало тесниться в его черствое сердце. Близость этого идеально-чистого и прелестного создания заставляла дрожать в его сердце такие струны, о существовании которых он и не помышлял. Чем он больше смотрел на нее, тем все больше и больше росло в нем сознание той громадной, непроходимой пропасти, которая отделяла его – губителя, убийцу и разбойника – от этого идеального чистого создания.

«Да в самом ли деле она такая, как кажется?! – словно утешение, мелькнуло в его голове… уж не актриса ли она, да только более опытная, чем другие?.. Я добьюсь, разгадаю ее… и тогда!.. Но он не досказывал свою мысль… Она казалась ему самому слишком дикой и чудовищной. – Но если эта девушка действительно сама непорочность, если её отношения к Клюверсу только интрига тетки и развратного богача?! Что тогда?! Тогда»… Рубцов уже решил:

«Он не овладеет ею, хотя бы мне для этого пришлось пожертвовать жизнью!.. Сколько раз Рубцов рисковал ею из-за гораздо пустейших причин».

А тут ему казалось, что какое-то странное, новое, еще неиспытанное чувство щекочет его загрубелое сердце.

«Уж не любовь ли это?..» – и эта мысль показалась ему такой забавной, что он невольно улыбнулся.

Глава X

Возвратимся на несколько дней назад.

Телеграмма о смерти жены застала Голубцова в дороге.

Странное дело, эта смерть, казалось, не произвела на него большего впечатления.

Женившись на Пелагее Семеновне Карзановой только из-за денег, он очень ловко сумел устроить свои дела, и, хотя напуганная похищением своего ребенка, нервная женщина наотрез отказалась от предъявления его прав на Карзановское наследство, боясь мести Клюверса, но уже одна её доля наследства, как жены не отделенного сына Карзанова простиралась до двух миллионов, да и сам Голубцов не забыл себя, устраивая в Радомском остроге освобождение Клюверса.

Некрасивая, страшно нервная, капризная и мнительная, Пелагея Семеновна составляла теперь настоящую обузу для такого блистательного адвоката, как Голубцов, и он рад был от неё избавиться, хотя на время. Случай представился. Врачи решили, что Пелагее Семеновне необходимо посоветоваться с знаменитым психиатром Шарко, по поводу могущего случиться возврата бывших припадков сумасшествия, и он отпустил ее одну в Париж, обещавшись приехать вслед, но задержался на две или три недели в Петербурге и приехал в Париж, когда все было кончено.

Графиня Мирабель, по первому мужу тоже Карзанова, вдова младшего сына известного миллионера, в доме которой она и остановилась, приняла свою родственницу с распростертыми объятиями, и теперь словно громом была поражена её внезапной смертью.

В её уме зародилось подозрение о преступлении, но, как мы видели, доктор, лечивший больную, прямо заявил, что она умерла от нервного удара, да и муж, приехавший на другой день, казалось, нарочно хотел замять это дело. Несчастную мадемуазель Голубцову с большою пышностью схоронили на кладбище Пер-ла-Шез, и Голубцов заказал великолепный памятник на могилу.

– Подозрение, высказанное Рубцовым-Гульдом комиссару, не имело никакого значения, и хотя опытный следователь и открыл у себя новый столбец: «дело об отравлении госпожи Голубцовой», но до получения более подробных и точных сведений не решался тревожить ни праха покойной, ни такого аристократического дома, как семья графини Мирабель. Васька Шило, выпущенный на свободу, по заявлению Гульда-Рубцова, исчез из Парижа бесследно. Клюверс бежал, и даже сам господин Гульд переменил свой образ и тоже скрылся.

Голубцов, по приезде в Париж, не пожелал остановиться в отеле графини Мирабель, но поселился в Гранд отеле и занял целое отделение. На другой день похорон, когда он только что кончил разбор целой массы документов своей жены, и доказательства прав её маленького сына на наследство, после деда Карзанова, которым завладела Клюверс, камердинер доложил ему, что какая-то дама желает его видеть.

Он удивился.

– Кто такая? – нетерпеливо спросил он.

– Дама молодая. Она принесла письмо и не хочет отдать его иначе, как вам лично.

– Проси, – сказал Голубцов и, накинув тужурку, вышел в приемную.

С первого же взгляда он был буквально поражен дивной красотой вошедшей. Высокая, стройная, в изящном наряде, она вовсе не походила на тех просительниц из компатриоток, которые осаждают богатых приезжих.

– Чем могу служить? – обратился к ней Голубцов по-французски и подал стул.

– Прежде, чем я вам отвечу, – отвечала незнакомка, с заметным английским произношением, – я должна убедиться, тот ли вы, кому адресовано это письмо. Она показала конверт, на котором твердым характерным почерком Рубцова был написан адрес Голубцова.

– Да, меня так зовут… Но откуда у вас это письмо? – с дрожью в голосе спросил адвокат, которого морозом по коже провело, едва он узнал почерк Рубцова. Давно забытый призрак страшного разбойника, похороненного, как он думал, в болотах Сахалина, снова являлся пред ним. А он знал, что это появление грозит и новыми осложнениями, и новой борьбой, а ему так хорошо было в тишине пожинать плоды прежних трудов.

– Это мне передал один знакомый не дальше, как вчера, чтобы передать вам. Но я не уверена…

– В чем же? – переспросил Голубцов. – Угодно, чтобы я представил паспорт, бумаги?

– О, нет, нет! Вы мне скажите только фамилию писавшего, вы должны узнать его почерк.

– Рубцов! Его фамилия Рубцов! – воскликнул Голубцов: – но каким образом он здесь, в Париже?

– Очень просто. Он приехал с неделю тому назад из Америки, вместе с моей сестрой, на одном пароходе. И просил меня передать это письмо вам.

– Но где же он сам?

– Уехал вчера вечером.

– Но куда же?

– Не знаю, может быть, он пишет об этом в письме. С этими словами красавица подала адвокату конверт. Голубцев открыл конверт и прочел следующие строки:

«Пелагею Семеновну отравил тот же злодей, Клюверс, берегите Васеньку пуще глаза, бегите с ним скорее в Россию и спешите утвердиться в правах. Наложите запрещение на все прииски Клюверса, а я задержу его здесь. Подательница, мисс Хена, имеет причины ненавидеть Клюверса столько же, как вы и я, поручаю ее вашему вниманию, в убытке не останетесь. Особенно сестра её может быть хорошей помощницей. Пишите пока: «Флоренция до востребования, господин Гульд». Ваш вечный должник Василий Рубцов.

Прочтя письмо Рубцова, адвокат задумался. То, что предлагал атаман, было и практично, и выполнимо. Обезоружить Клюверса можно было, только отняв у него великую силу – деньги! С появлением наследника Карзановских миллионов все хитросплетение Казимира Яковлевича падало само собой.

Но появляется вопрос крайне сложный: как, каким образом уберечь молодого Карзанова, оставшегося после смерти матери круглым сиротой? Положиться в этом на графиню Мирабель было немыслимо, её дом изображал из себя целый день ярмарку, в которой гости сменялись гостями, а прислуга буквально выбивалась из рук.

– Взять с собой, – и жить с ним, как с опекаемым пасынком, но это значило принимать на себя страшную ответственность, и рисковать жизнью маленького создания, с существованием которого было связано громаднейшее состояние? Вот дилемма, которую надо было разрешить, и по возможности, скорее.

Весь погруженный в свои мысли, адвокат забыл, что перед ним сидит подательница письма и с плутоватой улыбкой смотрит ему в лицо.

– Ах, Боже мой! Извините, я так увлекся чтением этого письма…

– Что забыли, что перед вами сидит подательница… О, успокойтесь, я не обижаюсь, дело прежде всего, – с улыбкой перебила Хена, – а теперь, господин адвокат, если вы свободны, прошу вас уделить мне несколько минут…

– С величайшим удовольствием!.. – засуетился Голубцов, почувствовавший, вдруг, особое влечение к красивой собеседнице.

– Вот в чем дело: есть один человек, которому я хочу отомстить, и отомстить жестоко!.. – проговорила Хена, и глаза её сверкнули…

– Я даже знаю кому, – отозвался Голубов. – Клюверсу?

– Да, именно ему! Он погубил мою молодость, он втоптал меня в грязь… и молодая девушка с жаром передала, адвокату печальную историю своего падения, но не сказала ни слова о чековой книжке.

– В ненависти к этому человеку, – отозвался Голубцов, – мы можем подать друг другу руки, но он богат, могуществен.

– Я тоже богата… у меня сорок тысяч фунтов стерлингов, то есть миллион франков. Я готова истратить половину, чтобы только отомстить ему за свой позор! – воскликнула Хена.

При виде этой энергичной девушки, слыша её горячие слова, у Голубцова мелькнула мысль: поручить ей, именно ей одной сохранение драгоценной жизни маленького наследника карзановских миллионов. Он был уверен, что молодая, богатая, энергичная, и, к тому же, заинтересованная в мести Клюверсу, она лучше, чем кто-либо, исполнит задачу. Надо было спешить, во что бы то ни стало и скрыться из Парижа, где ежеминутно можно было опасаться нанесения удара невидимой рукой.

– Скажите, – быстро спросил он Хену: – могли бы вы, чтобы исполнить ваш план мести этому злодею, оставить Париж, уехать заграницу, в Германию, в Россию, или даже далее?

– О, с удовольствием, моя сестра через пять дней уезжает в Петербург… Она приглашена в цирк Чинизелли, я могу ехать с ней!

– Вот и прекрасно! – с радостью воскликнул Голубцов: – но согласится ли ваша сестра служить вашим целям – мести?!

– О, больше, чем я!.. – отвечала Хена: – да вы сами поговорите с ней, она здесь же в отеле, ближе, даже здесь в коридоре, – и не дождавшись позволения хозяина, Хена выбежала из номера и через минуту вернулась с сестрой.

Военный совет начался.

Глава XI

Дорога от Ниццы до самой Генуи, пролегающая по так называемому «Согniche», или по-русски карнизу, представляет целый ряд восхитительных картин, так и просящихся в панораму.

Но, с другой стороны, дорога эта представляет собой, действительно, достойное удивления чудо инженерного искусства, которому пришлось бороться здесь со всеми препятствиями, которые только может представить дикая, горная природа смелой идее строителя. Но энергия инженеров, вооруженная автоматическими сверлами и могучим динамитом, сделала свое дело. Пропасти были перерезаны мостами, горы просверлены туннелями и рельсовый путь лег там, где с усилием и большим риском путник мог перебраться пешком.

Начиная от самой Ниццы, целый ряд красивых городков и курортов возник и расцвел на всем протяжении дороги. Жизнь кишит теперь на всем этом пути, и ежегодно десятки, сотни тысяч путешественников и больных стремятся сюда, на чудные берега Средиземного моря, в эту страну «Солнца», как ее поэтично называют французы.

Отправляясь из Парижа во Флоренцию, Екатерина Михайловна, несмотря на строжайшее запрещение Клюверса, выраженное в письме, не могла миновать Ниццы, чтобы не остановиться там на два дня, для свидания кое с кем из своих парижских приятельниц, и только на третий день решилась продолжать путь, все еще оплакивая Париж и его прелестный уголок Ниццу.

Их постоянные спутники, русский певец и плантатор из Америки, тоже возымели желание остановиться в Ницце, американец, как он говорил, чтобы сорвать банк в Монте-Карло, а певец – так как ему, все равно, делать было нечего.

Екатерина Михайловна, смотревшая все-таки на новых знакомых довольно подозрительно, сделала даже при этом маленькую гримаску неудовольствия, зато Ольга Дмитриевна очень обрадовалась и даже высказала это вслух, чем крайне переконфузила тетку.

– Ведь вы, ma tante [моя тетя (фр.)], отправитесь с визитами, что же я буду делать в незнакомом городе? Вероятно, здесь нет ни музеев, ни выставок, – говорила молодая девушка.

– Тебе только бы по выставкам таскаться! – с укоризной заметила тетка. – У меня здесь масса знакомых, и все имена, и титулы, chere Olga [дорогая Ольга (фр.)], тебе бы не мешало поддерживать эти знакомства, мало ли что может случиться.

– Избавьте, сhere tante [дорогая тетя (фр.)], и в Париже я от них просто дышать не могла…

– Ну, как знаешь, только прошу, без меня не принимай ты, пожалуйста, этого американского певца… Бог знает, что это за человек.

Разговор этот, разумеется, происходил наедине, тотчас по приезде в отель в Ницце, и когда Рубцов, проследив отъезд тетки с визитами, хотел воспользоваться и хоть несколько минут побыть наедине с Ольгой Дмитриевной, ему сказали, что мадемуазель не принимает.

Он понял, что сделал бестактность и решился как-нибудь поправить дело. Американский плантатор, он же Капустняк, правая рука и ближайший во всем свете человек к знаменитому атаману, остановился в этой же гостинице. Он как-то нервно вздрогнул, когда атамань, после неудачного визита к Ольге Дмитриевне, вошел к нему в комнату.

– Что, Федя, призадумался?.. – спросил тот, заметив, что его приятель сидит в кресле с нахмуренными бровями.

– С чего мне скучать, Василий Васильевич?

– Не ври, по глазам вижу.

– И видеть нечего… А только, батюшка, Василии Васильевич, затеяли мы с вами дело непутевое… Овчинка выделки не стоит! Где эти бабы замешались, там пути не быть!

– Слушай, Федя, – твердо сказал Рубцов. – Я знаю, что я делаю. Не хочешь помогать, никто тебя не неволит, а уж что задумал Василии Рубцов – значит тому и быть!

– И что ты, отец родной… Да не я ли за тобой в мелкозвоне в Сахалин пошел, да не я ли, с тобой вместе, на плоту без пищи пять дней по морю носился, как с Сахалина бежали… А ты говоришь, бросить тебя… вовек этому не бывать, а только чует мое сердце, что от этих баб быть беде… Эх, отец, скажи ты лучше мне: Федька прикончи! То есть, с одного маху этого злодея, твоего Клюверса. на свете не будет, а уж от всей этой канители избавь. Потому, воля твоя, бабы – это наказание человеческое!

– Не то ты говоришь, Федя! – довольно мягко отозвался атаман: – не жизнь мне Клюверса нужна, сто раз мог я ему хотя бы в Радомском остроге голову кандалами проломить, не деньги его нужны, у нас с тобой ни прожить, ни пропить собственных, припрятанных… Не знаешь ты, Федя, этого чувства, чтобы капля за каплей всю кровь отравить в дороге, чтобы из жизни ему каторгу сделать, чтобы он денно и нощно Бога молил, чтобы смерть поскорее пришла – вот это месть, вот за нее не жаль полжизни отдать!

– Все хорошо, отец атаман, вымещай своим врагам на здоровье, да только бабы эти у меня из головы не идут… Не к добру они нам повстречались… Право, атаман, знаешь, была бы моя воля, обеих их, особенно молодую, ножом в бок, да и шабаш!.. Доведут они нас до погибели!..