– Барыня не вернется ни сегодня, ни завтра, она уехала в Англию, к больной матери. Скажи камеристке, чтобы она убрала и привела в порядок все вещи, она за них отвечает, – совершенно успокоенный, приказывал Клюверс, не хотевший, чтобы прислуга знала пока о побеге хозяйки. Мисс Хена ему давно уже надоела, но он щадил ее из боязни, что она может сильно повредить ему в парижском свете, где он имел неосторожность несколько раз с ней показываться. В последнее время, уехав из Англии, вследствие двух скандальных процессов, которые едва мог потушить деньгами, Клюверс обосновался в Париже и ни за что бы, по доброй охоте, не променял этот город на какой-либо другой.
Он в душе радовался этому разрыву, но все-таки какое-то беспокойное чувство заставляло его просыпаться несколько раз в течение этой ночи.
Рано поутру, когда одетый, по обыкновению, в свой халат на собольем меху, он сидел за чаем с газетой в руках, в комнату вошел дворецкий. В руках у него был продолговатый ящичек, вершков шести[
– Посылка вашему превосходительству, – доложил он по-русски.
– Откуда? Что такое?
– Не могу знать, она запечатана.
– Кто принес?
– Посыльный передал ящик привратнику и удалился, не сказав ни слова.
В то же мгновение дикая, фантастическая мысль охватила Клюверса. Он быстро вскочил со своего места и кинулся в дверь.
– Уйди, уйди отсюда! Это адская машина! Меня хотят убить! – кричал он не своим голосом.
– Помилуйте, ваше превосходительство, да в ней и полуфунта весу нет, – успокаивал его дворецкий: – тут какая-нибудь игрушка! Я узнал эти ящики, их делают оптики для подарков на Пасху, с микроскопами, циркулями, карандашами,
– Ну, если не боишься, открой, а я ближе не подойду, – отвечал успокоенный Клюверс.
Дворецкий, человек очень неглупый, а главное, чрезвычайно любопытный, осторожно развязал ящичек, открыл крышку и вынул предмет, завернутый в шелковую, мягкую бумагу.
– Клянусь Богом, это восковая свечка! – воскликнул он, развертывая странный предмет, имевший вид и форму свечи, только большего размера. – Только здесь, вместо фитиля, четырёхугольное отверстие… сквозь… Странное что-то? Никогда, ничего подобного не видал!..
Видя безопасность и безвредность присланного предмета. Клюверс подошел к ящичку и долго с интересом рассматривал любопытный предмет. Цилиндр был из полированного, белого воска и обведен, в виде мельчайшей и тесной спирали, целым рядом микроскопических черточек и точек.
– Чёрт знает, что такое, хоть убей, не пойму! – воскликнул он, кладя бережно цилиндр на бумагу.
– А вот, кажется, и разгадка, – ответил дворецкий и вынув билетик, лежавший на дне ящика, подал Клюверсу.
Это были слова, начертанные по-русски на карточке и приведшие миллионера в крайнее изумление.
– Хорошо, ступай, ты больше мне не нужен! – проговорил он, обращаясь к камердинеру: – ты можешь оставить это здесь, я знаю, что это такое… Ступай и прикажи запрячь мне купе.
Как человек с замаранным прошлым и опасениями за будущее, Клюверс был мнителен и подозрителен донельзя. Посылка таинственного предмета взволновала его. Он что-то слышал и читал о новом изобретении Эдисона, но не обратил тогда на него особенного внимания, и вот теперь, с ящиком в кармане, он отправился к господину Бавари, известнейшему оптику и специалисту по электричеству, устраивавшему у него в доме телеграфы, телефоны и электрическое освещение.
Француз встретил его с низкими поклонами. Клюверс был клиент, каких немного. Миллионер тотчас же обратился к делу и вынул странный предмет из ящика,
– О, я узнаю, это фонограмма! – воскликнул француз, рассматривая восковой цилиндр: – это одно из чудес человеческого разума. Оно запечатлевает навек речь, звук, даже белую оркестровую партитуру, чудесно, неподражаемо! Взгляните сюда, вот здесь у меня целые ящики подобных фонограмм: вот монолог из Федры, произнесенный самой Сарой Бернар, вот ария Мефистофеля, спетая Фаром, вот речь самого Гладстона… вот…
– Позвольте, но что же надо сделать, чтобы разобрать это? – перебил француза Клюверс.
– О, это очень просто: стоит только надеть этот цилиндрик вот сюда – француз открыл крышку изящного ящика с каким-то механизмом и двумя шнурками, кончающимися деревянными грушками, как у телефонов, – потом прижать вот эту пуговку и слушать.
Француз прижал пуговку и поднес одну грушку к уху, Клюверс поднес другую.
– Довольно, довольно! – вдруг вскрикнул миллионер, меняясь в лице и вырывая второй шнурок из рук француза.
– Что с вами, что с вами? – воскликнул тот, ничего не понимая.
– Мне дурно! Довольно! Довольно! – говорил вне себя Клюверс, и бросившись к графину с водой, стоявшему в углу, выпил залпом два стакана.
– Господин Бавари, что стоит этот инструмент? – Он указал на фонограф.
– Этот не продается, это модель, но мы ждем присылки через неделю, – отвечал смущенно француз. Он смутно начинал понимать, что фонограмма испугала Клюверса.
– Я хочу, понимаете, я хочу его купить, делайте как хотите, телеграфируйте, выписывайте откуда знаете, но этот телефон я беру с собой! – Не торгуясь, Клювер заплатил все, что ни запросил француз, и скоро помчался домой, под гнетом непреодолимого страха… Он не разобрал еще и десяти слов, но тембр голоса показался ему до того знакомым, что он готов был поклясться, что слышит речь своего бывшего товарища по заключению в радомском остроге.
Добравшись до своего кабинета, Клюверс быстро устроил все, как ему указал оптик, соединил элементы батареи, прижал трубку к уху и придавил кнопку.
– Казимир Клюверс, – послышался ему голос, словно выходящий из глубины пространства. – Наши счеты не кончены, я жив и на свободе. Сахалин не мог удержать Василия Рубцова. Ты мне оказал однажды помощь – услуга за услугу! Ты отравил посредством корешка, через Ваську Шило, Пелагею Семеновну. Полиция идет по твоему следу. Беги немедленно, или тебя арестуют. Благодарности не надо, я уже ее получил и выдал квитанцию в твоей чековой книжке на лондонского Ротшильда. Прощай, мы еще увидимся! Если ты осмелишься выдать меня, я тебя раздавлю, как муху. Василий Рубцов…»
Гроза, разразившаяся в кабинете миллионера, не произвела бы на него такого потрясающего впечатления, как эта фонограмма. Он дрожал всем телом, в глазах его мутилось, нервные судороги сводили его члены, а он не имел духу ни остановить фонографа, ни оторвать трубку от уха. С последним звуком фонограммы силы, казалось, оставили миллионера, и он тяжело повалился в кресло.
Прошло несколько минут томительного молчания.
– Все вздор! Все вздор! Это шутки, – твердил он мысленно, но подробности, и в особенности страшное известие о роковом преступлении заставили его очнуться и понять весь ужас его положения. Он схватился за голову и с глазами, устремленными в одну точку, словно ждал рокового смертельного удара.
Так прошло еще несколько времени. Вдруг он вскочил с места, почти подбежал к письменному столу, открыл левый боковой ящик и вынул из него пачку чековых книжек от разных банков.
Дрожащими руками достал он книжку банка Ротшильда в Лондоне, раскрыл, и дикий крик испуга вырвался у него невольно; на обороте первого же листа виднелись две строки, написанные твердым характерным почерком:
– Он был здесь, он был здесь!.. – в бешенстве кричал Клюверс, бросаясь к дверям кабинета и в безграничной панике запер железные двери на два оборота.
Глава VIII
Побег
Полчаса после описанной сцены, скрывая свое внутреннее волнение, Клюверс катился на резиновых шинах своего щегольского экипажа вдоль улиц Парижа. Никто бы не догадался, видя его одетым совершенно по-городски, в цилиндре и щегольском, легком пальто на меху, без малейшего багажа, кроме трости-зонтика в руках, что он отправляется в далекое и продолжительное путешествие. А это было так. Фонограмма Рубцова произвела на него род электрического удара. Он понял, что только одно поспешное бегство может избавить его от крайне неприятной перспективы привлечения к следствию и допроса и, как человек ловкий и бывалый, тотчас воспользовался последними часами свободы.
Сунув в карман, кроме револьвера, пачку крупных банковых билетов, а в бумажник паспорт и две чековых книжки на Рим и Вену. Казимир Яковлевич смело выехал из дому, сказав мажордому, что если не вернется к обеду, то чтобы за ним прислали купе к жокей-клубу, часам к двум ночи.
Отдав такое распоряжение, Клюверс сел в коляску и приказал ехать в Булонский лес.
Сделав два тура вокруг озера и раскланявшись с полусотней знакомых, он приказал везти себя к жокей-клубу и отпустил экипаж.
Пройдя по залам и встретив там много знакомых, Казимир Яковлевич подошел к столу, где шла адская игра в баккара. С видом скучающего фланера бросил он на стол билет в одну тысячу франков, проиграл, и с той же гримаской скучающего человека пошел к выходу и, наняв у Гранд-Отеля купе «ремиз», тихо сказал адрес, и карета покатилась.
С этого момента, отделавшись таким образом от массы непрошенных свидетелей, Клюверс мгновенно изменился: вместо скучающего выражения, на лице появилось выражение энергии и нетерпения. Он несколько раз понукал кучера и, наконец, карета остановилась у ворот решетки, отделявшей прелестный маленький отель от улицы.
Построенный между двором и садом, недалеко от парка Монсо, отель этот представлял верх изящества современной архитектуры. Его строил для своей приятельницы один из биржевых тузов, но внезапный крах заставил бросить его, а только что отделанный отель попал под молоток судебного пристава. Цена была назначена довольно высокая, и месяцев шесть не находилось на него покупателя. Вдруг одна из русских дам, давно уже проживающая в Париже, мадемуазель Крапивенцева, изъявила желание приобрести его. Переговоры были не долгими, продавцы были уступчивы, и мадемуазель Крапивенцева через неделю переехала в новое помещение.
Почти вся русская колония, знавшая Екатерину Михайловну, так звали новую владетельницу отеля, крайне изумилась такой дорогой и бездоходной покупке, зная, что у мадемуазель Крапивенцевой никогда особых капиталов заметно не было. Но более всех была удивлена и отчасти обрадована её молоденькая племянница, Ольга Дмитриевна Бажина, с самого детства оставшаяся сиротой на руках тетки.
Ольга Дмитриевна была замечательно хороша собой, но, что больше всего привлекало к ней, это её светлая, ясная душа, так и сквозившая и в чистой синеве её глаз, и в доброй улыбке, и в сердечной отзывчивости на горе каждого. Что-то детски-невинное и детски-чистое сквозило во всем существе молоденькой Ольги и составляло крайний контраст с деланной, иезуитски-вкрадчивой и до мозга костей развращенной натурой Екатерины Михайловны. Прокутившая все свое состояние по разным курзалам Европы, старая бонвиванша имела одну только надежду – блистательно пристроить свою Олечку, настоящую цену чудной красоты которой она хорошо знала, и тем поправить свои расстроенные делишки.
Помощь пришла гораздо скорее, чем она рассчитывала даже. Казимир Яковлевич, с первого же взгляда, был поражен чудной, девственной красотой Ольги, и в его изломанном, озлобленном и преступном сердце разгорелся сначала необузданный каприз, а затем одна из тех роковых страстей, для удовлетворения которых люди, подобные Клюверсу, смело готовы идти на всякое преступление.
Екатерина Михайловна сразу поняла, какой клад дается ей в руки и сообразила следующее: Клюверс был богат, как крез, и вдовец, следовательно, свободен!.. Оставалось только завлечь его так, чтобы он решился вторично надеть на себя узы Гименея!.. Впрочем, Гименей и Эрот для старой барыни в этом случае были бы, пожалуй, однозначащие, вопрос шел только о разнице куша, да о способе заставить молодую красавицу содействовать видам и планам тетки.
Дурные слухи про прошлую деятельность Клюверса хотя и достигали до ушей достойной дамы, но она придавала им мало значения. Гораздо больше пугала ее та видимая антипатия, которую с первого дня знакомства оказывала Ольга Казимиру Яковлевичу. Над этим надо было подумать и подумать. Ольга, при всей своей молодости и незнакомстве с жизнью, порой выказывала такой твердый характер, что тетка видела, что без крайней борьбы ей не удастся сломить её сопротивления, но все-таки не теряла надежды и обнадеживала Клюверса. Отель, близь парка Монсо, был первым подарком, разумеется, тайным, Казимира Яковлевича своей достойной наперснице, но он всегда держал ее в своих руках – ипотека на отель, в цифре его стоимости, была в руках господин Клюверса. Стоило ему только подать заявление, чтобы снова молоток судебного пристава застучал на аукционе отеля и его обстановки…
В таком положении были дела, когда, как мы видели, карета, привезшая Клюверса, остановилась у решетки отеля.
Принятый немедленно хозяйкой, Казимир Яковлевич почти без предисловий приступил к делу.
– Мои дела заставляют меня сегодня же покинуть Париж, – начал он быстро.
– И надолго? – с видимым испугом спросила Крапивенцева.
– Кажется, навсегда!..
– А мы как же? – совсем упавшим голосом произнесла Екатерина Михайловна.
– Я уезжаю в Италию. Поселюсь во Флоренции, или Неаполе, надеюсь, что климат этих стран не будет вам вреднее парижского.
– Как, и вы хотите, чтобы я с Ольгой ехала туда же? – все с большим и большим испугом спрашивала дама.
– Не хочу, а требую… Помните наш уговор… в тот день, когда я назову Ольгу своей – триста тысяч… до той поры тысяча рублей в месяц и больше ничего…
– А как же отель, прислуга… наконец, у меня есть долги.
– Сколько?.. – с усмешкой спросил Клюверс.
– Аh, mon Dieu [
– Сколько? – повторил миллионер.
– Тысяч пятнадцать-шестнадцать франков…
– Вот билет на тысячу фунтов, то есть двадцать пять тысяч франков. Надеюсь, хватит и на уплату, и на расходы путешествия.
– Но куда же и когда нам ехать? – уже гораздо веселее проговорила дама, бережно пряча в изящное золотое портмоне драгоценную бумажку.
– Через день или два вы получите от меня телеграмму… Там все будет сказано: куда и когда, а теперь до свидания, у меня есть как раз столько времени, чтобы попасть на поезд.
– Как, вы не хотите даже видеться с Ольгой… Она сейчас вернется с прогулки…
– Ни под каким видом… Прошу вас, чтобы она и не подозревала, что я виной вашему отъезду… Придумайте какую хотите причину… в Италии мы встретимся как бы совсем неожиданно.
– Казимир Яковлевич, – вдруг обратилась к нему Крапивенцева, и в голосе её дрожали слезы, – Казимир Яковлевич… нельзя ли это как-нибудь иначе устроить, чтобы ни вам, ни нам не уезжать из Парижа? Я так привыкла к нему… Расстаться с Парижем, да еще навсегда… это свыше сил моих!.. Пощадите!..
Клюверс улыбнулся.
– Это только дает мне право надеяться, что вы поспешите устроить мое счастье и счастье вашей племянницы, и тогда, уже свободная и богатая – вернетесь в ваш излюбленный Париж! До свидания…
Екатерина Михайловна хотела еще сказать что-то, но Клюверс уже не слышал… Он быстро вышел, и через минуту карета быстро мчала его на вокзал южной железной дороги.
Поздно вечером того же дня в дверь номера, занятого Рубцовым-Гульдом, в Европейском отеле, кто-то постучал и на пороге появился знакомый уже нам агент Вильбуа, успевший, благодаря хорошим завтракам и богатым посулам Рубцова, подружиться с ним.
– Вы знаете – птичка-то улетела?! – воскликнул он, входя и закрывая за собой дверь.
– Как, уже?.. – удивился Рубцов: – я не думал, что средствице так скоро подействует.
– Как, так этот побег устроили вы?.. – с изумлением воскликнул агент.
– Я, а что?.. Разве это вас удивляет?..
– Да, конечно… Зачем же вы его выгнали из Парижа?.. Мы здесь так хорошо следили за ним. Зачем же?
– Это уже моя тайна! – Рубцов засмеялся.
– Но мне, как другу, вы скажете?
– Пожалуй… вот видите, личность даже преступника у вас так строго охраняется, что это мне не на руку.
– Я вас не понимаю?
– Когда-нибудь поймете.
– Вы говорите загадками?
– Вся жизнь загадка!
– Но вы даже не знаете, куда он направился.
– О, в этом случае я вполне спокоен; если господин Клюверс спрячется на десять метров под землей, я и там найду его.
– Но каким же путем?
– Тем самым, каким индеец наших прерий находит свою добычу!..
Глава IX
В пути
Ольга Дмитриевна была очень удивлена, услыхав от тетки, что она решилась по каким-то финансовым соображениям, которых она не поняла, провести остаток зимы в Италии, но была очень довольна, что ей удастся оставить хотя на несколько месяцев Париж, который, как это ни странно было предполагать, очень надоел ей.
У Ольги Дмитриевны очень развиты были художественные наклонности: она готова была целые дни проводить в музеях картин, или в мастерских художников. Она очень обрадовалась предстоящей поездке, так как до этих пор Италия, с её неоценимыми собраниями художественных сокровищ, была для неё terra incognina. Видеть в оригиналах Микеланджело, Рафаэля, Тициана и других гигантов искусства было вечной мечтой молодой девушки.
Она не стала допытываться у тетки истинных мотивов внезапного переселения, но тотчас же начала укладываться и готовить альбомы и принадлежности рисования.