Водолаз Его Величества

– Шапку не снял. Обычаи обычаями, а члену императорской фамилии изволь выказать должное уважение. Сие относится не только к тебе лично, Сандро, это уважение власти, правящей династии, Отечества. На самодержавии империя стоит уже какую сотню лет, и инородец обязан это знать и чтить. И к тому же, ты обратил внимание, как он замямлил, когда ты спросил его про службу Отечеству? Да он просто не готов, не хочет, избегает прямого ответа. Это же видно.

– Мне он понравился, – ответил Сандро. – Действиями понравился, не разговором. Отвечать по форме его быстро научат, а вот поступать так, как он сегодня поступил, научить невозможно. Тут сердце должно быть добрым, дух бесстрашным, а тело крепким. Вот что, Миша, Чернобыль входит в твой уезд?

– Да.

– Призови этого парня. Несколько дней назад начальник Кронштадтской школы водолазов Макс Константинович фон Шульц жаловался мне на беду с набором. Нет достойных кандидатов, большинство отбраковывают по здоровью. А этот парень – богатырь. Нам такие нужны. Я хочу видеть этого Аарона через две недели в Кронштадте. Под мое личное покровительство.

– Надо проверить, подлежит ли он призыву, – произнес Мышлаевский. – Во флот, как ты знаешь, евреев не берут. Да и у каждой общины тут свои квоты и свои…

– Ну ладно! – прервал его Сандро, махнув рукой. – Отыщешь способ. Разберешься, тут я на тебя полагаюсь. А Шульцу отпишу.

Сократившаяся за последние несколько часов дистанция между ними прыжком вернулась к прежнему состоянию. Мышлаевский моментально ощутил, что теперь с ним разговаривает не его друг Сандро, а контр-адмирал императорского флота великий князь Александр Михайлович Романов.

Разговор затих. То ли князь устал от вождения, то ли Мышлаевский удовлетворил его любопытство. За всю оставшуюся дорогу до Чернигова они перебросились всего несколькими фразами.

«И что он нашел в этом мальчишке? – раздосадованно думал Мышлаевский. – Подумаешь, в реку прыгнул, эка невидаль. Удивительно тут другое: Романовы всегда евреев не жаловали, откуда у Сандро возникло этакое благорасположение к незнакомому еврейчику?»

И вдруг давно забытый эпизод из кругосветки на «Рынде» – случайно услышанный разговор между минным офицером, лейтенантом князем Михаилом Путятиным и мичманом графом Николаем Толстым – всплыл в его памяти. Тогда он не придал ему значения, решив, что дело в зависти отпрысков знатных семей, их обиде на великого князя, выбравшего в друзья не одного из них, а крестьянского сына.

Осенью 1887 года корвет «Рында» шел в Нагасаки. Молодые аристократы, цвет русских флотских династий, держали себя с Мышлаевским корректно, но холодно. Кроме вежливых приветствий он никогда от них ничего не слышал. В тот день Путятин инспектировал один из трех надводных торпедных аппаратов «Рынды», а свободный от вахты Толстой просто увязался за приятелем. Мышлаевский курил у борта, скрытый от их глаз кильблоком шлюпбалки.

– Александр Третий не зря недолюбливает Михайловичей, – донесся из-за кильблока голос Путятина.

– Ну да! – со смехом ответил ему Толстой. – И называет их Габерзонами.

– Видимо, у императора есть веские основания так именовать семью своего дяди, наместника Кавказа.

– Одного не пойму, – смех пропал из голоса Толстого, уступив место раздраженным ноткам, – куда смотрели дипломаты Николая Павловича, выбирая невесту для сына российского императора? Если даже нам известно, что урожденная принцесса Цецилия Баденская была дочерью банкира Габера из Карлсруэ, как они могли такого не знать? Или, возможно, не захотели?

– Деньги, дружок мой, во всем виноваты деньги. Одно проясняют, на другое помогают закрыть глаза. А потом все вынуждены делать хорошую мину при плохой игре, – ответил Путятин. – Только император Александр может себе позволить величать великую княгиню Ольгу Федоровну «Моя тетушка Габер».

Мышлаевский докурил и ушел, стараясь ступать как можно бесшумней. Тогда он отмел эту сплетню. Как же, подкупленные евреями дипломаты обманули царя и женили его сына Михаила на еврейке. Чушь какая-то! Дичь! Князья раздувают эту сплетню из-за ревности, из-за обиды на Сандро.

Он постарался выкинуть услышанное из головы и успешно забыл. А вот поди ж ты, оно крепко зацепилось в его памяти и сейчас всплыло. Видимо, было что-то настоящее в этой сплетне, чем и объяснялась неожиданная симпатия великого князя к безызвестному еврейчику Аарону.

Ровно гудел мотор, автомобиль, слегка подскакивая, несся по ухоженному тракту на Чернигов, а в голове у Мышлаевского сами собой возникали, раздувались и колобродили жаркие мысли.

«После чистоты патриархальных нравов дедовской Руси, – думал он, стараясь не смотреть в сторону Сандро, – пришло подражание Европе. И ладно, если бы наши умники перенимали что-нибудь полезное и доброе, нет, первым делом потащили грязь, то, что сразу прилипает к подметкам гостей. Стыдно признать, но сегодня одним из признаков современного человека стало наличие любовницы или любовника. Это модно и престижно».

Он представил свою Татьяну расстегивающей с соблазнительной улыбкой пуговки на платье перед другим мужчиной, и горячая кровь ударила ему в сердце. Недавний разговор с предводителем Черниговского дворянства тут же всплыл в памяти.

Мышлаевский обедал в единственном приличном ресторане Чернигова, гордо именовавшемся «Париж». Несмотря на название, подавали в нем обыкновенные половые – «ярославцы» – в белых рубахах из хорошего полотна, подпоясанные кушаками. К его столику подсел предводитель – упитанный мужчина лет пятидесяти с неожиданными для его возраста губами бантиком и масляными с поволокой глазами.

Он изрядно мешал Мышлаевскому обедать, с четверть часа разглагольствуя ни о чем, пока после третьего бокала шампанского ему не пришло в голову позабавить собеседника смешной историей. Смешной на его вкус, у Мышлаевского от таких слов мурашки забегали по спине. Мурашки гнева и отвращения.

– С адвокатом Стаховичем вы наверняка знакомы? – спросил предводитель.

– Нет, – ответил Мышлаевский, хотя несколько раз сталкивался с адвокатом по разного рода делам.

– Ну неважно, – махнул рукой предводитель. – Жена его узнала, что благоверный супруг завел любовницу. Узнала! Добрые люди постарались, все подробности донесли, ни одной не скрыли. Стахович сам из купеческой семьи и жену взял из своего сословия. Дама обходительная и гостеприимная, но простоватая. Пришла к мужу со скандалом, чуть не до битья посуды!

Предводитель усмехнулся и попросил еще бокал шампанского. Его самого рассказ изрядно тешил, а Мышлаевский искал хоть какую-нибудь зацепку для завершения беседы.

– И вы знаете, что ответил жене Стахович? – спросил, улыбаясь, предводитель.

– Понятия не имею, – холодно произнес Мышлаевский.

– «Ну так и ты заведи себе любовника». – «Как же так?! – вскричала жена. – Значит, ты меня совсем не любишь?» – «Глупая, – говорит ей Стахович, – как раз тебя-то я и люблю, а любовница мне для натурального удовольствия. Попробуй – сама убедишься!»

Мышлаевский тогда чуть не подавился, кое-как проглотил чай и, ничего не ответив предводителю, распрощался. Сейчас рассказанная им похабная история вдруг совместилась с подслушанным много лет назад разговором.

«Коль скоро у нас, в заштатном провинциальном Чернигове так мыслят и поступают, – думал Мышлаевский, – чему удивляться, если в просвещенной Европе мода продвинулась еще дальше? Зашла так далеко, что особа королевских кровей Баденского дома не только не стеснялась быть любовницей еврея, но не посчитала зазорным родить от него, сделать членом семьи байстрючку. А Николай Павлович действительно хорош, нечего сказать, подобрал достойную невесту сыну!»

Дорога с шумом бежала под колеса, вечерело, иволги пересвистывались в кустарнике вдоль обочины, облака с голубыми боками тянулись над головой. Сандро поглядел на посерьезневшее лицо Мышлаевского, хлопнул его по плечу и щедро улыбнулся. Мышлаевскому стало стыдно себя и своих мыслей.

«Антисемитизм несовместен с честью российского дворянина, – подумал он. – Все лучшие умы нашего времени об этом пишут. И Толстой, и Короленко, и Горький. Но, с другой стороны, Государь и его семья традиционно недолюбливают евреев. Как там сказано в Писании: сердце царя в руках у Бога. Значит, есть что-то и в отрицательном отношении к этой нации».

Стыд быстро сменила злость на себя самого.

«Какая разница, что болтали двадцать лет назад спесивые мальчишки? Где ты и где они? Путятин давно полковник Преображенского полка, чиновник по особым поручениям при Государе, Толстой контр-адмирал, а ты уездный воинский начальник жалкого Радомысля. Правильно сказал тебе когда-то Авелан: не по Сеньке шапка! И сомнениям этим в голове колобродить тоже не по Сеньке. Царю для проведения политики государства Бог внушает одни мысли, а уездный чиновник должен руководствоваться совсем другими. Знай свой шесток и будь счастлив, что Сандро вообще вспомнил о тебе».

Он улыбнулся и в знак дружбы легонько сжал плечо великого князя.

«Но я же совсем не антисемит, – продолжал размышлять Мышлаевский. – Всегда стараюсь помочь представителям этой нации. Вон, третьего дня сделал большое одолжение главе Чернобыльской еврейской общины. Тот не знал, как отблагодарить, прямо рассыпался в благословениях. Мол, все для вас сделаем, только скажите…

А вот и решение – сообразил Мышлаевский. – Завтра вызову к себе главу общины и договорюсь с ним об Аароне Шапиро. Что же до сплетни о тетушке Габер, будь в ней хоть толика правды, разве отдал бы император Александр свою дочь Ксению за Сандро? Чушь, чушь, чушь! Выбрось ее из головы!»

– И вот еще что, – сказал на прощание Сандро, крепко сжимая руку Мышлаевского. – Аарон – плохое имя для флотской службы. Выправи парню документы на Артема.

Вернувшись на следующий день в Радомысль, Мышлаевский энергично взялся за дело. Каждый его шаг щедро кормил семейство Шапиро ведрами слез и ушатами горя, но бороться с государственной машиной Российской империи с помощью рыданий было бессмысленно, и спустя две недели новобранец Артем Шапиро, как миленький, отправился в Кронштадтскую школу водолазов.

Глава II

Чернобыльские яблочки

Аккуратно выглаженное платье облегало крупные формы базарной торговки с неожиданным изяществом. От ее большого тела исходила ощутимая даже на расстоянии волна жара. Ровные зубы влажно блестели, голову украшала кокетливо повязанная косынка, под которой топорщились не покорившиеся расческе завитки волос. Но лицо, с синими тенями под глазами, красным от слез носом и искусанными губами, было искажено гримасой боли.

Ребе Аарон Тверский, третий праведник Чернобыльской династии, отвернулся от торговки и посмотрел в окно. Ветерок, залетающий в приоткрытую форточку, теребил белую занавеску. Она то поднималась волной, позволяя взглянуть наружу, то опадала, плотно перекрывая вид.

По речной глади, блестевшей под солнцем Припяти, ходили темные тени облаков. Зелень кустов и деревьев, уже тронутая желтизной осени, окружала черные крыши и серые стены домиков Чернобыля.

Служка споро отдернул занавеску; если праведник хочет посмотреть на реку, он должен посмотреть на реку. Мужчин ребе Аарон принимал с глазу на глаз, но когда приходила женщина, служка всегда оставался в комнате, чтобы праведник не оказался с ней наедине.

Разумеется, не потому, что он опасался поползновений дурного начала – какое дурное начало у праведников? О них сказал в Псалмах царь Давид: сердце пусто во мне. Служка оставался, дабы избежать ненужных пересудов. Мало ли что может взбрести в голову какой-нибудь взбалмошной даме, мало ли какие глупости начнет она нести восторженным шепотом после аудиенции? Никто ведь не проверяет честность и порядочность посетительниц, ребе принимает всех, кто просит о помощи.

В этом случае опасаться было нечего, Рохеле в Чернобыле хорошо знали. Ребе Аарон привечал ее родителей, честных, порядочных людей, и много лет назад лично принимал участие в поисках жениха для торговки. Впрочем, тогда она была еще не торговкой, а скромной девушкой, боявшейся поднять глаза на незнакомого человека.

– Ребе, – Рохеле тяжело опустилась на стул и сложила на животе красные от стирки руки. – Ребе, у меня неудачная неделя. Так не везет, хоть плачь.

Как бы подтверждая свои слова, она жалобно хлюпнула носом.

– О чем ты просишь?

– Я не знаю, о чем я прошу, – с раздражением произнесла женщина. – Я знаю только, что скоро суббота, а у меня в доме шаром покати.

Она помолчала несколько секунд, словно раздумывая, продолжать или нет.

– Я знаю, нехорошо жаловаться на мужа, но сами посудите, ребе. Михл ваш хасид. Он святой человек. В голове у него только Талмуд, ангелы, комментаторы и законы. Умные слова сыплются из Михла, как песок из дырявого мешка.

– Разве это плохо? – осторожно спросил ребе.

– Это не плохо. Это, наверное, хорошо. Плохо другое – он ничего не зарабатывает. Или почти ничего. Все висит на мне. Дом, восемь детей, стирка, торговля, готовка. Нет, я не жалуюсь, – Рохеле отерла губы уголком головного платка. – Когда Бог дает заработок, так жить можно. Тяжело, но крутимся. Но когда Он не дает…

– Так о чем же ты просишь?

– Вы попросите там, наверху, – торговка посмотрела на потолок с таким выражением, будто все небесное воинство скрывалось у ребе на чердаке. – Ну, замолвите за нас словечко.

– Ты, кажется, яблоками на базаре торгуешь?

– Точно, яблоками. Всегда покупают, а тут словно отрезало. И ведь хорошие яблочки, наливные, крепкие. Не хуже, чем обычно. Всегда их берут, никогда не жалуются, а на этой неделе почему-то перестали. Сглазили, наверное, мои яблочки.

– Ладно, – сказал ребе, – завтра я тебе помогу.

В пятницу утром, когда евреи Чернобыля отправились на рынок покупать продукты для субботы, ребе Аарон встал на место торговки и, положив руку на корзину с яблоками, негромко произнес:

– Евреи, вот хорошие яблоки. Покупайте яблоки на субботу.

Через несколько минут к прилавку невозможно было пробиться. Еще бы, если сам Чернобыльский ребе продает яблоки, значит, это не просто яблоки. Ребе Аарон не встанет за здорово живешь у прилавка. Если он оставил синагогу и положил руку на корзину, можете поверить, в этих яблоках скрывается нечто особенное.

На цену никто не смотрел. Деньги бросали на тарелку без счета и, принимая из рук ребе два, три яблока, смиренно благодарили. О, ведь даже одного слова ребе Аарона хватало, чтобы бесплодные забеременели, бедняки разбогатели, незрячие открыли глаза. А тут сразу три яблока из его рук! Три яблока, осененные святостью праведника. При чем тут деньги?

Спустя полчаса недельный запас яблок был полностью распродан. Пересчитав монеты, торговка ахнула – выручка во много раз превышала обычную.

– Вот видишь, – сказал ребе Аарон, выходя из-за прилавка, – у тебя были прекрасные яблоки, просто евреи Чернобыля ничего про них не знали.

– Ребе, еще одна просьба, – продолжила Рохеле. – Младшенькая моя, Двора-Лея, все время хворает. Чуть ветерок подул, у нее уже температура. Кто-то рядом чихнул, ее в озноб. Благословите дочку, ребе!

– У тебя остались яблоки? – спросил ребе Аарон.

Рохеле порылась в соломе, устилавшей дно корзины, обнаружила затерявшееся яблоко и протянула ребе. Тот взял его в руку, внимательно осмотрел и вернул в корзину.

– Положи его Дворе-Лее под подушку. Пусть полежит там несколько дней – и, даст Бог, здоровье девочки наладится.

Вернувшись домой, Рохеле тщательно обернула яблоко вощеной бумагой, уложила в мешочек из плотной ткани и сунула под подушку спящей дочери. Та хворала с начала недели: горло обметало, насморк был такой, что бедная малышка могла дышать только ротиком. Рохеле поила ее молоком с медом, засовывала в носик дольки лука, но эти, раньше вполне действенные средства, не помогали.

Двора-Лея даже не проснулась, только чуть всхрапнула широко открытым ртом.

– Спи, моя ласточка, – прошептала Рохеле, – цадик послал тебе яблочко, скоро все наладится.

День выдался совершенно сумасшедшим. Впервые за долгое время у Рохеле появились деньги для хорошего субботнего обеда. Настоящего, без фармазонства!

– Сегодня мясо будет не из картошки, а рыба не из репы! – повторяла она, вихрем проносясь по лавкам и собирая нужные для готовки продукты.

Рохеле соскучилась по доброй стряпне, когда на раскаленной плите шкворчат две сковородки, отдуваясь, выпускает ароматный пар кастрюля, булькает казанок, а в печке подходят халы и пироги. Уже много лет Всевышний не давал ей счастья насладиться такими приготовлениями к царице-субботе, и вот, наконец, цадик разверз твердь Небесную и вывалил на застоявшуюся хозяйку благо славной готовки.

Еле-еле завершив последнее блюдо до начала субботы, Рохеле зажгла свечи и утомленно опустилась на лавку. В голове сама собой завертелась услышанная от кого-то фраза: счастье – это покой.

– Нет, – прошептала Рохеле, – счастье – это возможность радовать близких, помогать детям, своим и чужим, кормить голодных, одевать нищих. Счастье – это большая работа и большая усталость. И вот такие редкие минуты передышки.

Она окинула хозяйским взглядом комнату. До возвращения из синагоги мужа с мальчиками оставалось еще немало хлопот, в основном по уборке. Семья должны была застать не покосившуюся избенку на окраине Чернобыля, а храм, наполненный сиянием субботних свечей и ароматами праздничной трапезы.

Подойдя к кроватке Дворы-Леи, Рохеле поглядела на девочку. Та все еще спала, но сон ее был спокойным, дыхание ровным, а на щеках играл давно не появлявшийся румянец.

– Спасибо, ребе! – прошептала Рохеле и принялась накрывать на стол.

Серебряный месяц плыл над Чернобылем. Ласково мигали хрустальные звезды, из рощи за околицей доносилась сухая, дрожащая трель козодоя. Степенно, словно вельможи царского двора, расходились по домам евреи, стараясь не подавать виду, как ждут они субботнего ужина, главной и лучшей трапезы всей недели.

Переступив порог своего дома, Михл на несколько секунд зажмурился. После темноты улицы свет нескольких свечей показался ему ослепительным. А от изумительных ароматов, наполнявших домик до самого потолка, как вода наполняет стакан, сразу защекотало под ложечкой.

Честно говоря, Михл приготовился к еще одной полуголодной субботе. Он ушел из дому еще до полудня, чтобы не мешать жене скрести по сусекам. Ведь она, подобно Всевышнему в первый день творения, совершала из ничего чудо готовки трех субботних трапез на всю семью. Распродажа яблок ребе Аароном прошла мимо внимания Михла, поэтому он настойчиво размышлял о духовных аспектах воздержания, а также о его несомненной пользе для бренного тела.

– Париться в бане куда полезнее на пустой желудок, – повторял Михл, забираясь на верхнюю полку.

«Полное брюхо мешает сосредоточенной молитве», – думал он, раскачиваясь в синагоге.

– Нет ничего полезнее холодной колодезной воды, – наставительно говорил он мальчикам по пути домой.

Положа руку на сердце, Михл давно был готов отложить в сторону глубокое изучение таинств Учения и заняться тривиальной добычей хлеба насущного. Голодные глаза детей пронзали его сердце не хуже самого острого ножа. Кто же мешал ему это сделать, кто заставлял корпеть над открытой и закрытой частями Учения? Не кто иной, как его любимая супруга.

– Я выходила замуж за мудреца и намерена оставаться женой мудреца до последнего дня, – решительно отвечала Рохеле на очередное предложение мужа стать сапожником или хотя бы водовозом. – Если я мало зарабатываю, это значит, что ты плохо учишься. Приналяг на учебу, тогда и деньги в доме заведутся.

– Такая праведница, как ты, должна сносить лишения с радостью, а не бегать за утешением к ребе Аарону, – возражал Михл.

– А кому мне еще плакаться? Околоточному?!

Повороты мысли Рохеле каждый раз ставили Михла в тупик. Стоит ли говорить, что год шел за годом, а в укладе их семьи все оставалось по-прежнему. Вернее, по тому, как это видела и представляла любимая супруга мудреца.

– Рохеле, что случилось? – спросил Михл, когда его глаза привыкли к свету множества свечей. – Мы разбогатели, Рохеле?

Супруга мудреца раскрыла рот, дабы ответить подобающим ее статусу образом, как вдруг тишину нарушил тонкий голосок Дворы-Леи:

– Мама, а чем это так вкусно пахнет?

Она выбралась из постели и с восхищением разглядывала яства, украшающие стол.

– У тебя прошел насморк, доченька? – дрожащим голосом спросила Рохеле.

– Прошел, прошел, – Двора-Лея в доказательство раздула ноздри и глубоко вдохнула носиком. – А можно медового пряника?

– Можно, – отирая набежавшие слезы, ответила Рохеле. – Сейчас папа благословит вино, потом поешь бульон с галушками, а после пряник.