Водолаз Его Величества

– Не-е-т, – захныкала Двора-Лея, – я хочу сначала пряник.

Яблоко праведника так и осталось в мешочке из плотной ткани, тщательно обернутое в вощеную бумагу. Его использовали как панацею от любой хвори, при первых же признаках недомогания укладывая под подушку заболевшего ребенка.

Два-три раза в год Рохеле осторожно разворачивала бумагу и рассматривала яблоко. Оно чудесным образом ссохлось, не потеряв форму и цвет. Годы шли и шли, а яблоко праведника действовало безотказно.

Двора-Лея обручилась в пятнадцать лет с Лейзером Шапиро, парнем, подобно ее отцу, посвятившим себя Учению. Ей тоже предстояло стать женой мудреца и тащить на себе нелегкое бремя семейных забот.

Помолвку отмечали в самом узком кругу, домик Рохеле и Михла мог вместить только семью жениха. Его родители жили более чем скромно, почти нищенствовали, но ведь и Двора-Лея была не из Ротшильдов. В самый разгар праздничного обеда в дверь постучали. Михл глянул в боковое окошко и оторопел. На пороге стоял околоточный, в праздничном мундире, с нафабренными, щегольски закрученными усами.

– Неужели он пришел нас поздравить? – удивился Михл.

– Вот еще! – фыркнула Рохеле. – Царь сегодня что-то празднует. Немедленно поднеси ему водки!

Михл наполнил до краев граненую рюмку, вместе с кусочком черного хлеба положил на поднос и отворил дверь.

– Наши доблестные войска взяли Плевну, – сообщил околоточный. Он залпом осушил рюмку, занюхал хлебом и перевел на Михла вопрошающий взгляд.

– Поздравляем, поздравляем, Егор Хрисанфович! – вскричала Рохеле, кладя на поднос серебряный полтинник.

– Да благословит Господь святое православное воинство! – ответил околоточный. Он сгреб толстыми пальцами полтинник, повернулся спиной к хозяевам и нетвердой походкой двинул с крыльца.

Со свадьбой затянулось. Планировали сыграть ее через год, быстрее собрать деньги на празднование не получалось. Но через одиннадцать месяцев умер отец Лейзера, потом сам Лейзер уехал сдавать экзамены на раввина и застрял почти на год, а когда вернулся, пожар уничтожил улицу с его домом.

Лишь спустя три года все сложилось: назначили день свадьбы, пригласили гостей, наготовили еду, заказали музыкантов и.… За два дня до назначенного срока в Петербурге убили царя Александра. Империя погрузилась в траур, ни о каком веселье речи не могло идти. Свадьбу сыграли, но без музыкантов и очень тихо.

«Почему так все неудачно складывается? – думала Двора-Лея, стоя под свадебным балдахином. – Неужели Всевышний не хочет нашей свадьбы? Столько дурных предзнаменований, столько препятствий… Почему? Нет-нет, я буду молчать, не хочу никому портить настроения. Обещаю, слова не скажу!»

Но утром, не сдержав данного самой себе обещания, Двора-Лея поделилась сомнениями с молодым мужем-раввином. Тот объяснил это совсем по-другому.

– Видишь ли, Дворале, неправильное и пагубное всегда дается легко. Так устроен мир. Всевышний послал сюда наши души для работы – отбирать хорошее у плохого. Хорошее приходится добывать трудом и слезами. Если дело идет со скрипом, это верный знак, что ты на правильном пути.

– Какой же ты у меня умный! – искренне восхитилась Двора-Лея и успокоилась. Правда, ненадолго. Вскоре ее вновь начали терзать сомнения и одолевали до того самого дня, когда мрачные предчувствия подтвердились.

Первые несколько лет все складывалось как нельзя лучше. Двора-Лея пошла по стопам матери, тоже занявшись торговлей фруктами и овощами. Дело она поставила на более широкую ногу, сначала открыв одну лавку, затем другую, а после сделавшись оптовой перекупщицей. Лейзер не стал искать место раввина, хоть и сдал экзамены самым блестящим образом. Быть главой общины – хлопотное и беспокойное занятие, ему больше нравилось сидеть в синагоге над книгами.

– И сиди себе на здоровье, – поддерживала его жена. – На жизнь я заработаю, а ты учись, приноси в дом благословение. Может, потом сам станешь книги писать.

Все шло прекрасно и замечательно, кроме главного – детей. Год уходил за годом, а сухой колодец так и не наполнялся водой, не колосилась нива, не завязывались плоды. Вот тогда-то мрачные предчувствия начали овладевать сердцем Дворы-Леи.

Девять долгих лет длилась пора ненастья, девять безрадостных весен, одиноких зим с удручающим завыванием ледяных ветров, девять иссушающих душу жарких августов и залитых слезами дождей ноябрей.

И вдруг случилось невозможное, то, во что Двора-Лея уже перестала верить. Она понесла. Тяжело, с мучительными приступами тошноты, огромным, мешающим дышать животом, распухшими ногами-колодами и сердцем, до краев наполненным счастьем от всех этих мучений. То ли помогли благословения нового Чернобыльского цадика Шломо Бенциона, то ли Всевышний наконец услышал ночные рыдания Дворы-Леи и дневные молитвы ее мужа.

Через девять лет после свадьбы Двора-Лея благополучно родила крупного здорового мальчика. Его назвали Аароном в память о ребе Аароне, подарившем Рохеле чудодейственное яблочко. Первые несколько месяцев Двора-Лея жила боязливо, чутко прислушиваясь к миру и вздрагивая от малейшего намека на дурные обстоятельства. Приученная переносить болезненные повороты судьбы, она все никак не могла поверить, будто ее жизнь повернулась к лучшему. Месяц следовал за месяцем, год настигал и сменял год, мальчик рос, но ничего не происходило. Двора-Лея совсем было успокоилась и начала привыкать к мирной счастливой жизни, когда несчастье, наконец, произошло.

В зимние месяцы Припять замерзала, покрываясь толстым слоем крепкого льда. По нему ходили пешком с одного берега на другой, ездили на санях, катались на коньках, долбили лунки и ловили сладкую зимнюю рыбу.

И надо же было случиться, что на самой середине реки, там, где подледное течение сильнее всего, вскрылась полынья. То ли рьяные рыболовы переусердствовали с лунками и лед треснул, то ли Промысел Божий выбрал себе жертву для искупления бед еврейского народа, кто может знать?

Угодил в полынью не кто иной, как Лейзер, провалившись с разбега по самую шею. Он спешил домой на обед из синагоги и думал, разумеется, об ангелах, каббале, Небесной колеснице и прочих важных вещах, поэтому на полынью попросту не обратил внимания.

В тот день задувал ветер, и пока выбравшийся из полыньи Лейзер добирался домой, его одежда, борода, усы и даже брови покрылись тоненькой корочкой льда.

Дома он переоделся, пообедал, до пота напился чаем с вареньем и вернулся в синагогу. Вечером Лейзер чувствовал себя вполне нормально, только чуть покашливал, но утром следующего дня не смог встать с постели. Его бил озноб, щеки горели лихорадочным румянцем, а горло сдавила невидимая рука, мешая дышать и даже говорить.

Встревоженная Рохеле тут же достала из укромного места яблоко ребе Аарона и сунула под подушку зятю. Впервые за все годы оно не подействовало, больной впал в забытье. Лицо вытянулось, на смену румянцу пришла смертельная бледность.

Михл побежал к цадику, а Двора-Лея, не останавливаясь, читала псалмы, то и дело отирая катящиеся слезы. Увы, ребе Шломо Бенцион был в отъезде.

Привели доктора. Крупный, с крючковатым носом и громогласным басом, он определил плеврит, отягощенный лихорадкой.

– Вот порошки, – пробасил доктор. – Разводить в стакане теплой воды и поить больного каждые шесть часов. Но хочу сразу предупредить, надежды мало. Молитесь.

Двора-Лея инстинктивно подхватила со стола книжечку псалмов и прижала к груди.

– Да не Богу, – досадливо поморщился атеист-доктор. – Молитесь, чтобы организм переборол недуг. Будь больной постарше, я бы уже советовал заказывать саван. Но поскольку мы имеем дело с относительно молодым человеком, есть надежда, что здоровое естество возьмет верх.

Доктор ушел, Двора-Лея принялась разводить порошки, а Рохеле, вытащив из-под подушки мешочек с яблоком, побежала на могилу ребе Аарона.

Вернулась она спустя два часа, замерзшая с осунувшимся лицом. Только глаза светились по-молодому тепло. Помыв руки, она размотала шерстяную шаль, в которую была завернута от подбородка до пояса, вытащила из глубин одежды мешочек с яблоком и вернула его под подушку Лейзера.

– Все будет хорошо, доченька, – сказала она Дворе-Лее. – Все будет хорошо.

В ее голосе сквозила такая уверенность, что Двора-Лея без расспросов поверила матери.

То ли порошки сделали свое дело, то ли, как надеялся доктор, организм победил хворь, то ли яблоко после молитвы на могиле ребе Аарона вновь стало действовать, но к утру жар спал, больной открыл глаза и слабым голосом позвал жену.

– Дворале, я видел Тараса, – еле слышно прошептал он.

– Какого еще Тараса? – заподозрив неладное, Двора-Лея осела на край кровати.

– Нашего котера.

Тарасом звали кота, жившего у них много лет. Евреи Чернобыля не любили держать в доме нечистых животных. И если уж приходилось завести кота для борьбы с мышами, место ему отводили в сарае или хлеву.

Двора-Лея долго не хотела взять кота. Почему-то эти хвостатые были ей противны. От одной мысли, что по дому будет расхаживать нечто серое с усами торчком и требовательно мяукать, ей становилось не по себе. Ну не любила Двора-Лея котов и кошек, не любила, и все тут!

Мыши от такого попустительства наглели все больше и больше, пока не дошло до того, что любая не запертая под замок пища тут же становилась их добычей.

– Та я ж говорю тоби – визьмить кота чи кишку, – не выдержала украинка Маруся, торговка в одной из лавочек Дворы-Леи. – Видразу ж порядок навэдэ.

– А де ж його взяты? – устало согласилась Двора-Лея, у которой в пятничную ночь мыши обглодали субботние халы, так что утром пришлось одалживать у соседки.

– Та я чоловика пошлю, вин прынэсэ.

И действительно, под вечер муж Маруси приволок страшный сон Дворы-Леи: мордатого серого кота с длинным хвостом и нагло торчащими усами.

– Тэбэ як звуть? – спросил Лейзер, принимая животное.

– Та Тарас.

Тарасом кота и назвали. Тарас исполнял свои обязанности с большим рвением. Днем он беспробудно спал, зимой – на печке, летом – под крыльцом, а проснувшись, долго умывался, топорща усы с важностью участкового жандарма. С наступлением темноты кот выходил на охоту, и когда по двору стал расхаживать на четырех мягких лапах усатый охранник, мыши присмирели, им было уже не до хал Дворы-Леи.

Охотником Тарас был отличным, полосатая шкурка всегда лоснилась, глаза блестели, и выглядел он весьма упитанным. К его полосатой чести будет сказано, Тарас никогда не клянчил еду у хозяев. Гладить себя он позволял только маленькому Аарону. Иногда кот запрыгивал на колени к Лейзеру, сидел несколько минут, давая прочувствовать сей знак величайшей благосклонности, и важно удалялся.

Тарас умер пару недель назад, то ли от старости, то ли объевшись мышами, и Двора-Лея уже собиралась взять в дом другого усатого охранника, как грянуло несчастье с Лейзером.

– Расскажи, что ты видел, – попросила она, беря мужа за руку. Лейзера надо было разговорить, вывести из оцепенения, вернув разум и сознание.

– У кота ведь нет души, – ответил Лейзер. – Когда он умирает, на этом все заканчивается.

– Ты мне это говорил, и не один раз, – ответила Двора-Лея.

– Что-то здесь не складывается, – тяжело вздохнул Лейзер. – Во сне я оказался на берегу речки. Очень узкой, но очень быстрой. Вода неслась стремительно, до головокружения, но я знал, что могу легко перепрыгнуть на тот берег. Там стояли, взявшись за руки, покойные бабушка и дедушка, рядом ребе Аарон, а за ними какие-то незнакомые люди – видимо, мои прабабушки и прадедушки. По берегу бегал Тарас, махал хвостом и мяукал. Я прислушался и понял, что понимаю его мяуканье. «Прыгай к нам, тут хорошо! – мурлыкал Тарас. – Прыгай, прыгай!»

Двора-Лея охнула.

– Бедный ты мой, бедный, больная головушка…

– Я уже собрался прыгнуть, – продолжил Лейзер, не обращая внимания на слова жены, – как до меня донесся чудный аромат яблок. «Не оборачивайся! – замяукал Тарас. – Не оборачивайся!» Но я обернулся, тут же все пропало, и вот я здесь.

– И хорошо, что ты здесь, – Двора-Лея уже не сдерживала слез. – С нами, а не с хвостатыми ангелами.

– Хвостатые ангелы – это демоны, – еле выговорил Лейзер, уставший от долгого разговора. – Ангелы со знаком минус, верные слуги Создателя, рьяно исполняющие свою работу.

– Значит, Тарас – усатый ангел. Столько лет ловил у нас мышей, а мы даже не подозревали, кто он.

– Нет-нет, – устало прикрыл глаза Лейзер. – Он не ангел и не демон, его вообще не должно было быть на другом берегу. Или я бредил, или картина неточна. Надо разбираться…

Он заснул, а Двора-Лея, обливаясь слезами, принялась читать псалмы. Сердце говорило ей, что беда никуда не ушла, а только изменила обличье.

Через три дня Лейзер поднялся с постели. Ходил он нормально, складно беседовал на бытовые темы, но, по его утверждению, за время болезни Учение полностью улетучилось из памяти.

Полностью в себя Лейзер Шапиро так и не пришел. Всего одно купание в ледяной проруби превратило мудреца-раввина в городского дурачка. К учебе он уже не вернулся, а стал искать занятие, причем самое простое. В конце концов, его взяли ночным сторожем: ходить по улицам и бить в колотушку, отпугивая воров и грабителей.

Вообще-то в Чернобыле не было постоянного ночного сторожа. Все жители по очереди раз в два или три месяца от заката до рассвета бродили по улочкам с колотушкой. Разумеется, зажиточным людям вовсе не улыбалось таскаться по холоду или грязи, и они нанимали вместо себя бедняков, самых пропащих, готовых за гроши проводить ночь без сна. Пожалев Лейзера, горожане решили нанимать только его.

Случилось так, что в то самое время умер шамес – служка Чернобыльского ребе. Ничего удивительного в его смерти не было, шамес был уже довольно стар. Он прислуживал еще ребе Аарону, а после его ухода – ребе Шломо Бенциону.

Отыскать замену шамесу оказалось совсем не простым делом, ведь он должен был соответствовать противоположным требованиям. С одной стороны, ему полагалось быть глуповатым, чтобы не совать нос куда не следует и не мешать скрытой от посторонних глаз духовной работе праведника.

С другой – шамес обязан хорошо понимать, чем занимается праведник, и разбираться в тонкостях духовной работы, дабы по неосторожности или недоразумению не вломиться в запретную дверь.

Ребе Шломо Бенцион решил проверить, не подойдет ли ему Лейзер. С одной стороны, болезнь помутила его разум, с другой – все-таки он много лет провел над книгами и что-нибудь из собранных знаний не могло не уцелеть.

Ранним утром, задолго до рассвета, ребе вышел из дома и двинулся на звук мерных ударов колотушки.

– За кого ты сегодня дежуришь? – спросил он сторожа.

– За Хаима-галантерейщика, – ответил тот, польщенный разговором с цадиком.

– А вчера за кого охранял местечко?

– За Пинхаса-шойхета.

– А позавчера?

– За купца Милю.

– А за кого сегодня дежурит уважаемый ребе? – вежливо осведомился сторож.

Цадик задумался. В первое мгновение простоватость сторожа, задавшего столь нелепый вопрос, его обрадовала. Но это лишь в первое мгновение. Вопрос, казалось бы, прямо вытекающий из беседы, был далек от нелепости, вытягивая за собой целую цепочку образов и предположений. Якобы просто повторив слова ребе, Лейзер спросил об очень глубоком, коренном.

Все это время, словно понимая, что происходит в голове цадика, он стоял рядом, не произнося ни звука.

– Хорошо, – сказал ребе, дойдя в размышлениях до порога, за которым требовалось углубленное изучение некоторых разделов Учения. – Ты мне подходишь. Оставь свою колотушку, с этой минуты ты мой шамес.

Лейзер прослужил у ребе Шломо Бенциона полтора десятка лет. Спал в соседней комнате, ходил вместе с ним в микву, молился рядом с цадиком, прислуживал за столом, ел вместе с ним ту же самую пищу, принимал и передавал квитлы, впускал посетителей, выполнял многочисленные поручения. Ни один человек на свете не знал столько об открытой и скрытой жизни цадика.

Пришел срок, и жизнь повернулась так, что Лейзеру пришлось расстаться с праведником. Слух о том, что в Тель-Авив приехал шамес самого ребе Шломо Бенциона, моментально разнесся по Святой земле. Чернобыльские хасиды из Иерусалима, Хеврона и Тверии принялись донимать Лейзера просьбами рассказать о цадике.

– Но я ничего не помню, – недоуменно таращился тот. – Память у меня плохая, уж извините.

Разумеется, одни принимали его слова за чистую монету, другие были убеждены, что шамес специально строит из себя дурачка, не желая выставлять на свет тайные стороны духовной работы праведника.

В конце концов, хасиды насели на него и упросили припомнить хоть что-нибудь.

– Да, вот как оно было, – после долгих уговоров уступил шамес. – Пошли мы утром в микву. Зимой, до рассвета, на улице темно, тишина полная, только снег под ногами скрипит. В микве тьма египетская, хоть глаз выколи. И зябко, миква-то холодная, без печки. Я стоял со свечкой в руках, а ребе окунался. Окунался и окунался, окунался и окунался, о чем он там себе думал в ледяной воде, какие мысли в голове держал, уж не знаю. Когда свечка догорать стала, я сказал: «Уважаемый ребе, пора вылезать». А цадик словно не услышал и продолжил плескаться. Тогда я голос повысил: «Вы как хотите, уважаемый ребе, но я боюсь темноты и без огня не останусь ни одной секунды». – «Тогда почему же ты еще одну свечку не взял?» – спросил ребе Шломо Бенцион. «Да разве я думал, что уважаемый ребе купальню тут устроит, словно на дворе лето, а не середина зимы». – «Ладно, – сказал цадик, – выйди из миквы, отломи сосульку с крыши и зажги». Я за годы службы давно перестал удивляться. Вышел на крыльцо, отломил сосульку, поднес ее к огоньку, и та запылала, точно настоящая свечка.

Эта история широко разошлась по Святой земле. Кое-кто из слушателей потешался над простотой шамеса и его чудаковатостью. Ведь из всех удивительных историй, свидетелем которых ему посчастливилось быть, он запомнил лишь ту, что была связана с его страхом и гневом.

Другие превращали ее в целое учение. Служка приподнял завесу над тайной, показал скрытую от посторонних глаз работу цадика. А короткий разговор шамеса с ребе трактуют как спор об основах служения, обсуждение деталей духовного пути, которому надлежит следовать.

Письма полетели в Чернобыль из Хеврона, Иерусалима и Тверии, и вскоре история о горящей сосульке обсуждалась в Чернобыле с не меньшим жаром, чем на Святой земле. Кто-то даже рискнул пересказать ее ребе Шломо Бенциону.

– Халоймес, сны, – махнул рукой цадик.

И это все, что удалось из него выжать любопытным хасидам.

Вот тогда-то и стали поговаривать о совсем иной причине давнишнего выбора ребе.

– В ночные сторожа часто нанимаются скрытые праведники, – утверждали умники, многозначительно поднимая указательный палец. – Они ведь все равно бодрствуют по ночам, занимаясь тайными делами, и такая работа помогает избежать ненужных вопросов о причинах бодрствования. А наш Лейзер Шапиро… да, наш Лейзер… Скорее всего, он просто притворялся простаком. Сами посудите, где это видано, чтобы одно окунание в прорубь превратило мудреца-раввина в дурачка.

Но все это случилось позже, много позже. А пока жизнь в Чернобыле тянулась ни шатко ни валко, серыми полосами будней, перемежаемых светлыми вкраплениями суббот и праздников. Двора-Лея хорошо зарабатывала, ее муж, служка праведника, приносил в дом почет и уважение, а единственный сын, отрада глаз и услада слуха, рос на удивление статным и крепким. Словно не прожили его бабушки и прабабушки век свой сгорбленными над плитой и корытом, будто не гнули дедушки и прадедушки спину за столом, заваленным книгами.

Сложением Аарон походил на былинного богатыря из русских сказок, но без медлительности, присущей тяжеловесным людям. Двигался он легко и быстро, с грацией крупного хищника, но характер при этом унаследовал кроткий, более подобающий книжному червю, чем человеку гвардейского роста и телосложения. По странной причуде Всевышнего ему достались льняные волосы, голубые глаза, румяные щеки и хорошо очерченные литые губы. Совсем не унаследовав от родителей внешность, он, подобно отцу, весьма преуспевал в книжной мудрости и, подобно матери, умел быстро принимать решения в сложных ситуациях.

– Мы своими молитвами перехватили чужую душу, – смеялась Двора-Лея, расчесывая непокорные кудри сына. – Летела она себе в царский дворец, а очутилась в убогой еврейской лачуге.