Помоги проекту - поделись книгой:
Если верить бойкому перу Палеолога, еще в середине августа в Лондоне и в Париже была вызвана тревога слухами о намерении России начать военные действия против Турции. По этому поводу Палеолог, по его словам, настаивал на том, что «даже в случае нашей победы Россия не заявит никакого притязания территориального или политического характера по отношению к Турции, — Вы ведь знаете, что полная самостоятельность Турции — один из руководящих принципов французской дипломатии». На что Сазонов, как ученик, повторяющий слова учителя, ответил: «Даже если мы победим, мы будем уважать независимость и неприкосновенность Турции, — лишь бы она осталась нейтральной. Мы потребуем, — добавил он, однако, — самое большее, установления нового режима Проливов, одинакового для всех прибрежных государств Черного моря — России, Турции, Болгарии и Румынии».
По поводу манифеста о войне с Турцией 2 ноября Палеолог обратился за разъяснением слов об открытии «пути к разрешению исторических задач на берегах Черного моря» к Сазонову. Последний объяснил: «Нам нужно получить прочные гарантии на Босфоре. Что касается Константинополя, то я лично не желал бы изгнания из него турок. Я ограничился бы тем, что оставил бы им старый византийский город. Но не более»[150].
Наконец, 21 ноября Николай II пригласил Палеолога в Царское для неофициальной беседы об условиях мира, разумеется победного. Выразивши заранее согласие на все, что потребуют для себя Франция и Англия, царь определил следующим образом свою собственную программу: присоединение Восточной Пруссии (до Вислы, но, может быть, и в меньшей части), соединение Познани и части Силезии с «автономной» Польшей, присоединение Галиции и Северной Буковины (до Карпат) и Армении (условно «по особой просьбе армян») и, наконец, «свободный выход через Проливы». Турки должны быть изгнаны из Европы, Константинополь должен превратиться в нейтрализованный город под международным управлением, линия Энос — Мидия будет границей между Болгарией и Россией[151].
Однако 1 марта 1915 г. Сазонов, «призывая» Бьюкенена и Палеолога «в свидетели» волнения, вызываемого «во всех слоях русского народа» вопросом о Константинополе, говорил, под впечатлением дарданелльской экспедиции: «Несколько недель назад я еще мог думать, что открытие Проливов не предполагает неизбежным образом окончательного занятия Константинополя. Теперь я вынужден констатировать, что вся страна требует этого радикального решения… До сих пор сэр Эдуард Грэй ограничивался заявлением, что вопрос о Проливах должен решиться сообразно желаниям России. Пришло время говорить яснее… Англия и Франция должны громко заявить, что они согласятся при заключении мира на присоединение Константинополя к России».
3 марта, при приеме генерала По, и царь «с серьезным видом» заговорил a part с Палеологом: «Я не признаю за собою права налагать на мой народ ужасные жертвы, требуемые этой войной, не давая ему в награду осуществления его вековой мечты. Поэтому мое решение принято, господин посол. Я радикально разрешу проблему Константинополя и Проливов. Решение, на которое я вам указывал в ноябре, — единственно возможное и осуществимое: город Константинополь и Южная Фракия[152] должны быть присоединены к моей империи. Впрочем, я допущу для управления городом особый режим, с принятием во внимание иностранных интересов»[153].
Обратимся к нашим документам.
Хронологически наиболее ранний из этой серии — телеграмма Палеолога в Бордо Делькассе, от 14 сентября 1914 г., передает 13 пунктов будущего устройства Европы, изложенные Сазоновым в «интимной» беседе с Палеологом и Бьюкененом. Здесь мы находим и Ганноверское королевство, но зато ни малейшего упоминания о Проливах. России «отписываются» нижнее течение Немана и Восточная Галиция, а через «воссозданную» Польшу — Восточная Познань, часть Силезии и часть Западной Галиции.
Через две недели — 26 сентября — Палеолог телеграфирует своему министру, что накануне к нему явился Кривошеин (по выражению посла, «истинный председатель Совета министров»), чтобы изложить свои взгляды по тому же вопросу: повторив 13 пунктов Сазонова, Кривошеин заявил, что Проливы должны быть свободны или открыты (слово это осталось нерасшифрованным, но смысл ясен),
Палеолог ограничился ссылкой на неизбежное сопротивление Англии и поинтересовался, знает ли царь мнение Кривошеина. Получивши утвердительный ответ, он затем сообщил об этой беседе Сазонову, в присутствии Бьюкенена; последний
У обоих послов осталось впечатление, что это — «не проект, а решение». Этим разъясняется до конца смысл переговоров о гарантии
Могли ли «сильные возражения со стороны Англии», о которых говорил Кривошеину Палеолог, а Сазонову — Бьюкенен, отразиться «превентивно» на загадочной истории благополучного ухода, под «контролем» английских судов, «Гебена» и «Бреслау», в Константинополь? Турецкий посол в Берлине в телеграмме от 17 октября своему правительству убежденно говорит о «макиавеллизме» Foreign Office, лишившем этим способом всякого значения предположения русского морского штаба, согласованные с английским правительством (при переговорах об англо-русской морской конвенции в мае 1914 г.) об операциях в Проливах. Мы можем лишь зарегистрировать это мнение в связи с выясняющейся сложной политической конъюнктурой и с оговоркой, что шифрованная телеграмма Мухтар-паши могла быть рассчитана на передачу русскому правительству.
Во всяком случае, подозрения турецких государственных деятелей, признанные, впрочем, основательными после объявления войны и русскими официальными изданиями[155], имели под собою, как мы видим, твердую почву.
Вступление Турции в войну упростило положение. Бьюкенен в первую же минуту отметил, что война с Турцией «должна быть встречена сочувственно широкими кругами русского общества, убежденными, что Россия из войны с Германией и Австрией не извлечет никаких значительных выгод». Эти «широкие круги», тяготевшие к великодержавному национал-либерализму, стремившемуся через войну взять власть в свои руки, нашли теперь точку приложения для своей либерально-патриотической агитации и пропаганды. Правительство, начавшее войну с Германией в убеждении, что уступка в австро-сербском конфликте означала бы по меньшей мере дворцовый переворот, — это правительство, возложившее на Россию бремя войны с единственной целью спасения короны Николая II, теперь получило возможность предъявить «русскую» цель войны и собственную «национальную» политику. Это положение русского правительства, как мы видим, сразу же было учтено союзной дипломатией, и английское правительство не могло не видеть, что оппозиция русским пожеланиям в отношении Проливов и Константинополя сделала бы невозможным для русского правительства продолжать войну [156].
9 ноября Грэй в разговоре, имевшем целью побудить русское правительство отказаться от военных операций на персидской территории, сказал Бенкендорфу «историческую» фразу: «Если Германия будет раздавлена, судьба Проливов и Константинополя не может быть решена на этот раз иначе, как сообразно с русскими интересами». Грэй с величайшей осторожностью действовал в этом вопросе, имея в виду, можно думать, не только оппозицию в британских правящих кругах этой уступке, но и повышение цены этой уступки в глазах царского правительства. За эту уступку нужно было выторговать, по крайней мере, свободу действий в Египте и в «нейтральной» зоне Персии. Поэтому Грэй не поручил Бьюкенену сообщить Сазонову столь приятную новость, а лишь «намекнул ему, хотя и не в такой ясной форме»…
Этот стимул к продолжению Россией войны до победы и до собственного истощения делается предметом неусыпного внимания английской дипломатии: 10 ноября Бьюкенен напоминает, что и острова Имброс и Тенедос входят в сферу Проливов, и вопрос о них не может решаться без согласия русского правительства, и 12 ноября это подтверждается меморандумом, врученным Сазонову Бьюкененом.
13 ноября король «неожиданно заявил» Бенкендорфу: «Что касается Константинополя, то ясно, что он должен быть вашим». Наконец, 14 ноября,
Мы подчеркнули слова, устанавливающие не только подчинение русских военных операций главной союзнической цели — разгрому Германии, но полную обусловленность этим разгромом Германии «решения турецкого вопроса во
Одну оговорку к изъявлению своей благодарности Грэю сделал Сазонов: меморандум Бьюкенена оказался «сдержаннее в выражениях», чем сам Грэй в разговоре с Бенкендорфом, и надо было лишь добиться, чтобы Бьюкенен формулировал английское обещание словами Грэя. Разница, очевидно, сводится к тому, что Бенкендорфу было обещано решение «сообразно русским интересам», а Сазонову в меморандуме — «в согласии с Россией». Остается вопрос: передал ли Бенкендорф точно слова Грэя, окрылившие Сазонова упоением великой дипломатической победы. Как всегда в подобных случаях, Бенкендорф напускает столько туману в своих высокопарных сообщениях, сколько было необходимо, чтобы замести следы собственной беспомощности и отбить охоту в министерстве докапываться до точного делового содержания его переговоров и отчетов о них. Нельзя, однако, слова «Грэй не пойдет дальше умеренных заявлений (proclamations moderees)» отнести к чему-либо иному, кроме вопроса о Константинополе и Проливах. Далее, он забегает вперед и — без сомнения, «напетый» Никольсоном — внушает Сазонову, что Грэю не следовало бы предавать гласности и свое умеренное заявление, ибо отсюда «проистекало бы опасение перед военной гегемонией, заступающей место германской гегемонии». Опять-таки, для Англии, с Египтом, и для России, с «умеренным заявлением» Грэя, мерки оказались совершенно разные.
21 ноября состоялось то свидание Палеолога с Николаем II, о котором речь была выше, — по «Воспоминаниям» Палеолога. Теперь мы знакомимся по дешифрованной телеграмме японского посла Мотоно, сообщавшего, со слов самого Палеолога, об этом интересном свидании японскому правительству, с вступительной частью беседы, пропущенной французским дипломатом в его воспоминаниях: «Государь сказал: вам (Палеологу) сообщили, что недавно в политических кругах некоторые лица утверждали,
В этой телеграмме отразилось разногласие в верхах по вопросу о том, полезна ли династии война против Германии или нет. По крайней мере, Розен так именно формулировал вопрос. Витте мог, конечно, в глубине души формулировать вопрос и шире, но, даже и в самой академической форме, говорить об этом он позволял себе лишь с представителем Японии, где Германия и во время войны имела много друзей и где было очень мало убежденных сторонников ее уничтожения или раздробления. «Некоторые лица» шептались между собою и с японским послом, в то время как другие громко кричали о германских происках и интригах среди высокопоставленных русских «немцев» и «германофилов», осаждая этими доносами Палеолога и Бьюкенена. «Шептание» принимало угрожающий характер. Шептунам затыкали горло Проливами и Константинополем. Крикунов заставляли до хрипоты кричать о верности «дорогим союзникам» — опять-таки Проливами и Константинополем. Россия молчала, а за нее император России, получивши бумажку, сочтенную за «вексель» на Константинополь и Проливы, заявлял: Россия не хочет мира, Россия будет воевать, Россия будет выслуживать, — до последнего солдата и куска хлеба, — награду сэра Эдуарда Грэя.
В то время как Алексеев, несмотря на нежелание идти против течения, приходил снова и снова к заключению о необходимости использовать всякую возможность заключить мир с Турцией, Сазонов принимал все меры к ликвидации этой возможности, обнаруженной расторопным Серафимовым в Константинополе. «Между нами и турками стоит вопрос о Проливах» — такова формула Сазонова[161], уничтожающая все соображения Алексеева о необходимости пожертвовать «мечтой» ради попытки спастись из безвыходного военного положения. Сэр Эдуард Грэй спешит формально заверить Сазонова, что он «не вступит ни в какие сепаратные переговоры» с турками. Но если Сазонов с упоением затягивал потуже петлю, в которой задыхалась Россия и русская армия, то Грэй был далеко не так свободен от сознания ответственности перед своей страной за отказ от возможности смягчить и сократить бремя войны — тем более столь приятным способом, как сокращение русских притязаний в «больном» вопросе. (Поучительно сравнить мысль Грэя в подсахаренном изложении Бенкендорфа с изложением ее в собственной телеграмме Грэя Бьюкенену от 10 февраля 1915 г.) Однако Сазонов, подстегнутый в заседании Государственной думы ораторами всех буржуазных партий, конкурировавших друг с другом в «патриотическом» усердии, сославшись на эту демонстрацию общественного мнения, предупредил, что об уступке с его стороны речи быть не может, и сошелся лишь в конце февраля с союзными послами на условиях перемирия (в случае прорыва Дарданелл и сдачи Турции), включавших выдачу германских судов, немедленное и полное разоружение всей сферы Проливов, пребывание союзных эскадр в Золотом Роге и занятие союзниками укрепленных пунктов[162].
Вместе с тем наступило время оформить сделку и привлечь к ней Францию — тем более что Извольский обнаружил нетерпение вступить в эти переговоры и даже припугнул, что французское правительство, по неосведомленности, «легко может пойти по ложному пути»[163]. Страшно было Сазонову, однако, не это, а то, что на вопрос в палате общин по поводу речи Сазонова в Государственной думе Грэй дал ответ столь уклончивый и неопределенный[164] (но именно словами самого Сазонова, с добавлением, однако, что «точная форма» доступа России к свободному морю, «несомненно, будет установлена условиями мира»), — что потребовалось самым срочным образом установить эту «точную форму» перед думскими и прочими патриотическими кругами, — в особенности ввиду союзнических операций в Дарданеллах. «Ответ Грэя, — телеграфировал Сазонов в Лондон, — вызвал недоумение в нашей печати и произвел не совсем благоприятное впечатление в думских кругах».
По получении известия о прениях в палате общин в Петрограде занялись вплотную этим делом, и в час ночи 13/26 февраля в Париж и Лондон была послана телеграмма, устанавливавшая русский проект «точной формы». «Только прочное основание наше на Проливах, — телеграфировал Сазонов, — сможет служить гарантией того, что мы будем в состоянии отразить всякую попытку запереть нас в Черном море… Линия Энос — Мидия должна служить границей между нами и Болгарией. На азиатском берегу пограничная линия должна примерно идти по реке Сакарии[165], а засим должно быть обеспечено наше положение в Проливах со стороны южного берега Мраморного моря».
Второпях забыли об островах Мраморного моря, а также об Имбросе и Тенедосе и только 2 марта (17 февраля) вспомнили о них и сообщили продолжением телеграммы от 26/13 февраля. А в это время обозначилась угрожающая перспектива прорыва Дарданелл и занятия Проливов и Константинополя союзниками «без прямого нашего содействия». Ввиду этого Сазонов — в тот же день — поручает послам в Лондоне и Париже воздействовать на оба правительства в смысле «безотлагательного проведения в сознание общественных кругов, что все союзники в равной мере способствуют общей цели» и что «наши права на Проливы и Константинополь» неоспоримы.
И при том положении, которое приписывалось Извольскому в Париже, — даже после спасения Парижа пожертвованием «русских пешек» в Восточной Пруссии, — он лишь в самой осторожной форме и от собственного имени коснулся в разговоре с Делькассе вопроса о Проливах. Он не решился еще высказать до конца «точную форму», а Делькассе уже был «видимо встревожен»; он «всегда думал на основании собственных разговоров с вами[166] и донесений Палеолога, что мы допускали для Константинополя и его ближайших окрестностей международную организацию и желаем лишь присоединения части Фракии до будущей границы с Болгарией, относительно же Проливов, — что мы стремимся лишь к обеспечению в них нашей коммерческой свободы и к установлению достаточных международных гарантий против их закрытия для нашей торговли». Ответ Грэя в палате, по мнению Делькассе, обнаружил такое же понимание русских пожеланий. Делькассе, правда, находит «естественным» желание получить Константинополь, но стремление утвердиться не только на европейском, а и на азиатском берегу Проливов, по словам французского министра, «вызовет энергичный отпор со стороны лондонского кабинета и всего европейского общественного мнения». Захват обоих берегов каких бы то ни было проливов, объяснил Делькассе Извольскому, недопустим; например, Франция никогда не допустила бы утверждения Англии в Танжере. Извольский отказывается от борьбы. Он признает свое бессилие, предлагая Сазонову самому отправиться в Париж для свидания с Делькассе и Грэем и личных переговоров по этому вопросу.
Бенкендорфу та же задача была существенно облегчена тем, что в английской прессе появились сообщения о дурном впечатлении, произведенном в Петрограде ответом Грэя в палате общин. Грэю было от чего прийти в «отчаяние», так как главной задачей всей его политики было то, к чему стремился и Сазонов, — приковать неразрывной цепью царское правительство к лондонскому кабинету. Поэтому, если он и был «встревожен» предъявленной ему программой, то постарался это скрыть и возражения свои ограничил ссылкой на необходимость ознакомиться с мнением Франции и указанием, что эта программа влечет за собою постановку на очередь вопроса о «разделе всей Турции», что хотя Англия имеет виды только на некоторые пункты в районе Персидского залива, но он находит преждевременным оглашать планы раздела Турции, пока она не побеждена[167]. Вывод Бенкендорфа — что препятствия русской программе встретятся не в Лондоне, а в Париже — звучит забавным диссонансом после заявления Делькассе, что именно в Лондоне она встретит непреодолимое сопротивление, и накануне нового сообщения Извольского, что «узел вопроса не здесь, а в Лондоне».
Мы имеем весьма авторитетное свидетельство в упомянутой выше официальной английской History of the Great War, Naval Operations, by J. S. Corbett: «Отчасти в результате своего преждевременного усилия облегчить давление (германской армии) на Францию Россия жестоко бедствовала во всех отношениях, — так жестоко, что Германия,
Ясно, что ни здесь, ни там не могло быть и речи об
В пояснительной записке Бьюкенена по поводу заявления Грэя в палате, несмотря на ее высокомерный тон, ставится одно условие для «более определенного заявления»: предварительное обсуждение с французским правительством. В конце записки передается великодушное мнение Грэя, что инициатива выражения сочувствия русским стремлениям должна принадлежать Англии, которая брала на себя в прежние времена руководство противодействием этим стремлениям. 4 марта (19 февраля) Сазонов сообщил документально «точную форму» союзным и своим послам, отвергнувши короткой ссылкой на условия обороны Проливов теорию Делькассе. Документ этот[169] заявлял: «Ход последних событий приводит е. в. имп. Николая к мысли, что вопрос о Константинополе и Проливах должен быть разрешен окончательно и сообразно вековым стремлениям России. Всякое решение будет недостаточным в случае, если город Константинополь, западный берег Босфора, Мраморного моря и Дарданелл, а также Южная Фракия до линии Энос — Мидия не будут включены в состав Российской империи. Равным образом и ввиду стратегической необходимости часть азиатского побережья, в пределах между Босфором, рекой Сакарией и подлежащим определению пунктом на берегу Исмидского залива, острова Мраморного моря, острова Имброс и Тенедос должны быть включены в состав империи». Следует обещание соблюдать интересы Англии и Франции в этом районе и обнаружить сочувствие, в свою очередь, планам этих держав «по отношению к другим областям Османской империи и иным местам».
В этот самый день Делькассе уверял Извольского в своей искренней готовности поддержать «историческое стремление России к обладанию Константинополем», против чего, однако, «следует ожидать серьезных возражений со стороны лондонского кабинета». Однако дело уладится, если будет предварительно гарантирована «полная свобода Проливов», то есть их демилитаризация и интернационализация. Возможно, как вдруг оказывается, даже и обладание Россией обоими берегами Проливов, — нужно только договориться о разделе азиатских владений Турции[170]. И в этот же день Бенкендорф составляет свой телеграфный трактат о непонятой в России любви к ней Англии, — любви, вызванной 1) успехом русской мобилизации, 2) «Оранжевыми книгами» министерства иностранных дел, 3) манифестом о Польше и 4) мерами против алкоголизма. Бенкендорф, как будто пародируя Извольского, превращался из русского посла в неофициального агента британского министерства иностранных дел, и Грэю оставалось лишь цитировать изречения этого посла, добавляя «я подтвердил выраженные им взгляды», чтобы превращать эти цитаты в меморандумы английского посольства.
Английское правительство сочло необходимым прежде всего ответить на опасения, возникшие в Петрограде в связи с дарданелльской операцией и энергичной кампанией во французской и отчасти в английской прессе в пользу интернационализации Проливов. В том же «осаживающем» тоне памятная записка Бьюкенена Сазонову от 6 марта заявляет, что Грэй сделал достаточно тем, что подтвердил сказанное Сазоновым в думе и не возражал против сказанного Сазоновым Бьюкенену; но Россия не должна затруднять привлечения Греции к участию в дарданелльской операции, ради чего Англия готова «поступиться» своими интересами, открытыми Грэем дополнительно в районе Смирны[171]; английскому послу поручается «повторно» заявить о «бескорыстии» дарданелльской операции по отношению к притязаниям России. Делькассе повторил Извольскому аргументы Грэя в пользу привлечения Греции к операции, распространивши их и на привлечение к ней Италии, добавивши, что это не повлияло бы на решение «больного» вопроса, так как последнее будет зависеть главным образом «от России, Франции и Англии». Ознакомившись с формулой Сазонова, Делькассе, «под сильным впечатлением» от этой формулы, заявил, что она обходит главный вопрос — о «свободе Проливов», а между тем предполагалось, что Петроград согласен на демилитаризацию Проливов и на подчинение их надзору «европейской комиссии»; если это так и остается, то это весьма облегчает вопрос о завладении Россией Константинополем и обоими берегами Босфора.
Защищая Грэя от всяких подозрений, Бенкендорф обмолвился двумя характерными замечаниями: во-первых, заявление Грэя «не является конечным выражением английской точки зрения, но, напротив, может служить основой для дальнейшего развития»; во-вторых, «многое неизбежно зависит» от «наших военных успехов», каковые, следовательно, и являются самым важным условием этого «развития». Но и он считает приезд Сазонова необходимым для успешного хода переговоров. В Петрограде нашли это излишним и ограничились повторением сказанного: необходимо безотлагательное решение вопроса о Проливах и о Константинополе; «русское общество никогда не примирится с иным решением, кроме безраздельного нашего господства над Проливами и Константинополем»; добавлено было лишь обещание обеспечить свободу плавания через Проливы и «всякие экономические интересы». Затем Сазонов предложил открыть переговоры в Петрограде между ним, Бьюкененом и Палеологом. Однако в этот же день — 8 марта — Палеолог вручил ему меморандум, уведомлявший, что русское правительство «может вполне рассчитывать на доброжелательное отношение правительства республики в деле разрешения вопроса о Константинополе и Проливах». Но «этот вопрос (вместе со всеми прочими условиями мира) найдет свое окончательное разрешение в мирном договоре, который, согласно декларации 4 сентября 1914 г.[172], должен быть обсужден сообща и подписан одновременно всеми тремя союзными державами». К этому Делькассе добавил на словах Извольскому, что все-таки необходимо «обеспечение свободы международной торговли» и что вопрос о Константинополе и Проливах должен быть частью общего соглашения об условиях мира, а не выделяться в соглашение отдельное.
Острота положения вызвала, по просьбе французского посла, приказ русской цензуре не пропускать статей по вопросу о Константинополе и Проливах и просьбу Сазонова принять в Париже такие же меры против статей, «сеющих в нашем общественном мнении недоверие к союзникам».
10 марта Извольский сообщает, что, по его впечатлению, Делькассе «окончательно примирился с мыслью о безраздельном обладании нами Константинополем и Проливами… Все свои усилия он сосредоточит на возможно широком обеспечении свободы международной торговли в Проливах». Одновременно Бенкендорф сообщил то же самое относительно Грэя. 12 марта Сазонов получил памятную записку Бьюкенена, гласившую, что если война будет благополучно завершена и если будут осуществлены пожелания Великобритании и Франции как в Османской империи, так и в других местах, то британское правительство согласится на изложенное в памятной записке русского правительства от 4 марта (19 февраля).
В дополнительной записке к этому документу Бьюкенен, по инструкции Грэя, дал следующие пояснения: Сазонов должен отдать себе отчет в том, что не может быть со стороны английского правительства «большего доказательства дружбы, чем то, которое дается содержанием упомянутой памятной записки», ибо «требования 4 марта значительно превосходят пожелания, высказанные г. Сазоновым несколько недель тому назад»; английское правительство желает, чтобы в Константинополе был учрежден свободный порт для транзита товаров, обмениваемых между нерусскими территориями, и для движения торговых судов, проходящих через Проливы; Россия не должна ставить препятствий для привлечения греческой помощи; сверх того, желательно, чтобы она заверила бы Болгарию и Румынию, что их интересы, при новом положении вещей, не пострадают, и со своей стороны постаралась бы привлечь и эти государства к участию в войне на стороне держав Согласия; вопрос «о том, что теперь является Азиатской Турцией», будет обсужден между тремя правительствами, но, не будучи в состоянии пока определить английские пожелания, Грэй заранее предупреждает, что одним из них является пересмотр касающейся Персии части англо-русского соглашения 1907 г., в смысле признания нейтральной сферы сферой английской; наконец, до решения вопроса о компенсациях за вступление в войну на стороне союзников Румынии и Болгарии и до заключения общего соглашения по поводу французских и английских пожеланий, — соглашение о Константинополе и Проливах должно оставаться тайным[173].
Следует заметить, что около этого времени — как видно из письма Извольского Сазонову от 14 марта — в Париже операцию форсирования Дарданелл объявили уже делом не 3–4 недель, а «крайне сложным предприятием, могущим затянуться на гораздо более продолжительное время». Но Извольский писал это 14 марта, то есть как раз после того, как соглашение состоялось. Известно мнение (между прочим, и У. Черчилля), что, если бы английское правительство не приняло решения ликвидировать дарданелльскую операцию, Проливы были бы форсированы, Турция смирилась бы, морское сообщение с Россией с юга было бы достигнуто, продолжительность войны в огромной степени сократилась бы и даже — как заявляет Черчилль — в России не было бы революции, угрожающей всему миру и ряду поколений неисчислимыми бедствиями[174]. Повлиял ли факт заключения соглашения о Константинополе и Проливах на отказ от дальнейших усилий и жертв, на необходимости которых настаивали, по неопровергнутому заявлению того же Черчилля, все командиры военных частей, оперировавших в районе Дарданелл? Разумеется, этот факт должен был быть учтен. Кроме того, как бы успешно он ни хранился в тайне, грекам уже нельзя было не только сулить Константинополь, но даже вход их войск в стены его. Заместить их румынами или болгарами стало тоже затруднительно. Наконец, русский флот и десант отсутствовали, что лишало русское правительство возможности настаивать на продолжении операции. Правда, Янушкевич 2 апреля (20 марта) письменно изложил Сазонову общеизвестные данные, на основании которых Сазонов должен был отвести ссылку на то, что Россия не участвует в дарданелльской операции. Но это не меняло положения: ликвидация дарданелльской операции напрашивалась не только с точки зрения отказа от дальнейших жертв, но и с точки зрения «высшей» политики. Момент для этой ликвидации пока еще не наступил: еще готовились к оккупации Константинополя, разрабатывали планы управления городом и штаты временной администрации. Но «сложность предприятия» сразу же дала себя почувствовать.
Ответ Сазонова на английский меморандум давал, конечно, удовлетворение Грэю по всем пунктам, в частности в вопросе о транзите и свободе плавания коммерческих судов; по поводу мусульманских святых мест он поставил лишь вопрос об отделении халифата от Турции и о том, будут ли созданы новые независимые государства; по поводу превращения нейтральной персидской зоны сделал существенную оговорку о признании за русским правительством полной свободы в северной зоне, а также об исправлении в трех пунктах границы «сферы русского влияния» и выделил вопрос о железнодорожных концессиях и, наконец, потребовал признания сферой русского влияния северной пограничной области Афганистана, с признанием взамен этого притязаний Англии в Тибете.
Между тем у Сазонова не было в руках письменного обязательства со стороны французского правительства, и у Извольского дело не шло дальше отговорок и невыполнявшихся обещаний Делькассе. В объяснение этих неудач своих Извольский 28 марта ссылается на следующие препятствия: в некоторых парижских влиятельных кругах требуют интернационализации Константинополя и нейтрализации Проливов, под влиянием заинтересованных в Турции финансистов; затем —
Англией их планов на Востоке, равно как и в других местах, как это сказано в русской памятной записке».
Легко убедиться, что ничего похожего не было сказано в русской памятной записке[175]. Эта грубая неточность весьма характерна не только для данного документа, но и для всего соглашения в целом. Как бы то ни было, сделка была теперь оформлена между всеми тремя союзниками. В этом окончательном своем виде она ставит условием не только достижение победы, но и «осуществление Францией и Англией их планов на Востоке, равно как и в других местах». В момент заключения ее эти планы не были известны. Они были формулированы и скреплены союзниками позднее, и Англия и Франция имели полную возможность довести эти планы до пределов невозможного[176]. Условие это было формулировано, как мы видим, таким образом, что дело шло об осуществлении не только конкретных притязаний Англии и Франции в свою пользу, но их «планов на Востоке, равно как и в других местах». Война кончилась победой, но наступил ли этот момент осуществления планов Англии и Франции, когда только и вступало в силу соглашение о Константинополе и Проливах? И если бы осуществление их влекло за собою и после 1917 г. вступление в силу этого соглашения, не затруднилось ли бы это осуществление в каких-либо местах? Кому пришлось бы, наконец, разгрызать крепкий турецкий орех и кто отказался бы от удовольствия сломать на этом орехе зубы русскому медведю, — по способу, примененному при англо-греческом наступлении на Турцию? Поистине, только «вульгарное невежество» могло придать веру этим обязательствам, если бы даже они были не так ловко средак-тированы, и тот член Государственного совета, который, выслушав хвастливый рассказ Сазонова о добытых им для России Проливах и территориях, обратился к Розену со словами: «Et dire que ça c’est un ministre des affaires étrangères, — mais c’est effrayant!», имел полное основание испугаться за будущее.
Осенние сообщения Извольского показывают, что этот злополучный «баловень судьбы» впал как бы в полное уныние и ничтожество. Его окружает в Париже враждебная атмосфера. Не только Пуанкаре превратился из вернейшего друга в источник препятствий; «возбуждение против России… с каждым днем усиливается в здешних парламентских, газетных и даже правительственных кругах». Россия виновата в разгроме Сербии, она должна спасти Сербию своими бесчисленными мужиками. Россия виновата в том, что Румыния не выступает. Россия подрывает престиж Англии и Франции среди балканских народов. Россия хочет получить после войны «наибольшие выгоды», и если русское правительство вздумало беречь своих солдат для истребления их на собственных фронтах, то Франция и Англия должны пересмотреть свое решение относительно Константинополя и Проливов. Наконец, Россия обязана отдать Румынии Бессарабию[177].
Бенкендорф многого не замечал и многое считал недостойным замечать; Черчилль же в своих мемуарах как нельзя лучше характеризует отношение английских правящих кругов к России, приводя текст своего письма к Грэю, которому он предлагал покарать Россию за отвод греческой помощи пересмотром соглашения о Константинополе и Проливах! В этом письме (6 марта 1915 г.), не отправленном по назначению, вследствие внезапной отставки Венизелоса, Черчилль убеждал Грэя быть «смелым и жестоким»: «Объясните русским, что мы хотим отнестись к ним сочувственно и великодушно в вопросе о Константинополе. Но недопустимы никакие помехи на пути к привлечению Греции к участию в войне. Мы должны получить Грецию и Болгарию, если они хотят к нам прийти. Я так боюсь, что вы упустите Грецию, отдавая при этом все будущее в руки русских. Если Россия помешает участию Греции,
Спасти это соглашение от пересмотра становится целью всей сазоновской политики. Это соглашение замыкается вокруг Сазонова заколдованным кругом. Оно обязывало Сазонова согласиться на все, чего ни пожелали бы англичане и французы за пределами обетованной константинопольской земли и Проливов. Англичане и французы, следовательно, имели полную свободу формулировать столь несбыточные пожелания или «планы» («desseins»), что реализация их была заведомо неосуществимой. Возражать против таких несбыточных проектов Сазонов не мог, не отказываясь от соглашения о Проливах; несбыточность же этих проектов влекла за собою, как мы видели, «неосуществление» соглашения о Проливах. На это Сазонов мог только закрывать глаза, держась обеими руками за драгоценную бумажку.
На такой основе зимою 1916 г. происходили в Петрограде переговоры о программе раздела Азиатской Турции между Сазоновым и господами Сайксом и Пико. Отсылая читателя к соответствующему нашему изданию[179], напомним лишь, что эта грандиозная программа действительно вышла далеко за пределы осуществимого. Иначе и не могло быть по той очевидной причине, что переход к России Константинополя и Проливов с берегами и островами в такой мере нарушал планы и интересы англо-французского империализма, что условием его даже теоретического допущения должен был и мог быть только англо-французский раздел всей Османской империи, всей Передней Азии.
Инструкция Извольскому по поводу мартовской (1916 г.) парижской союзнической конференции действительно выдвигает на первый план неприкосновенность соглашения о Константинополе и Проливах, в связи с чем Извольскому и нужно помнить, что «мы готовы предоставить Франции и Англии полную свободу в определении западных границ Германии». Нет сомнения, что «свобода нашего разграничения с Германией и Австрией» — дело второстепенное. Гораздо важнее было оставить за собою полную свободу «великодушия» в отношении Польши.
В конце лета 1915 г. в Петербурге обсуждался вопрос о времени занятия германцами Петрограда[180], и министры вместе с Сазоновым спасали Россию коллективным протестом против решения Николая II занять место Николая Николаевича, предсказывая неминуемую революцию, если только Кривошеин (или Поливанов) не сядет на место Горемыкина. Спасители потерпели полную неудачу. На место «надоевшего» Сазонова посадили Штюрмера. Между тем уже вторая половина 1915 г. ознаменовалась забастовками крупнейших петроградских заводов, и вся Россия с нетерпением ждала, по ходячему тогдашнему народному выражению, «перемены».
В Европе организовалось и развивалось революционное ядро будущего Третьего интернационала. Циммервальд и Кинталь были пройденными уже этапами. Социалистические партии раскалывались, и левые меньшинства завоевывали такое влияние на рабочие массы, что «правящие» партийные большинства вынуждены были отказываться от безусловной поддержки «правительств обороны» и требовать выяснения целей войны. Во Франции наиболее уязвимым местом был вопрос о «русских целях», слишком непопулярных и в буржуазных слоях и представлявших для социалистов-патриотов повод, требуя «устранения несправедливости 1871 г.», демонстрировать свою антианнексионистскую невинность в отношении русского империализма. Об этом говорит с тревогой Извольский в своем письме от 16/29 августа 1916 г., дающем почувствовать надвигающуюся с этой стороны опасность.
VIII. Отношение Италии к вопросу о Константинополе и Проливах
Информация маркиза Карлотта в Петрограде была довольно обстоятельна, как это показывает телеграмма его от 26 февраля 1915 г. В качестве стороннего пока наблюдателя он неплохо разбирается в фактах и находит им верную оценку; он полагает, что Англия затягивает переговоры о Константинополе и предпочитает обойтись без помощи России в Дарданеллах, пока держится надежда на легкий или, по крайней мере, скорый успех этой операции.
Операция эта вызвала в Италии сочувствие и опасения; сочувствие было обеспечено перспективой возобновления торговли (и подвоза хлеба) с югом России, опасения же связаны были с возможностью «ликвидации Турецкой империи», при неучастии Италии в дележе ее. По свидетельству русского посла в Риме А. Н. Крупенского, эти опасения «склоняют многих» в пользу выступления Италии на стороне держав Согласия, наравне с потерей надежды на добровольное согласие Австро-Венгрии на территориальные уступки в пользу своей ненадежной союзницы.
Самый вопрос об участии Италии в войне связывается с дискуссией между тремя правительствами по вопросу об участии Италии в дарданелльской операции. Для Сазонова, разумеется, все заслонялось опасением, не отзовется ли это участие на дальнейшей судьбе соглашения о Константинополе? Если от этого зависит выступление Италии, он предпочитает обойтись без Италии, как и без балканских государств. Но с другой стороны, верный себе, он готов «принять всякое соглашение (как он заявил 5 марта Палеологу), к которому пришли бы Франция и Англия и которое обеспечило бы сотрудничество Италии, при том условии, что Проливы и прилегающие к ним территории рассматривались бы вне поля действий Италии».
Можно было бы принять это за манию. Ведь сказал Сазонов Палеологу загадочную фразу 8 марта по поводу обещания французского правительства содействовать решению константинопольского вопроса: «Ваше правительство оказывает союзу неоценимую услугу, о которой вы, может быть, не догадываетесь…»[181]
Но и эта фраза, и это маниакальное упорство объясняются если не вполне, то в значительной степени предположением, что и Сазонову была понятна невозможность заставить Россию воевать «до победного конца» без помощи того «византийского миража», который, по выражению Палеолога, «прельщал общественное мнение до такой степени, что оно становилось почти равнодушным» к военным неудачам и потерям. Мы говорим «не вполне», имея в виду меморандум Сазонова (Палеологу и Бьюкенену) от 7 марта (22 февраля), начинающийся словами: «Так как великобританское и французское правительства, по-видимому, придают известное значение итальянскому сотрудничеству, г. Сазонов не намерен ему противиться». Дело шло, как бы то ни было, о «миллионе штыков», как внушительно объяснял Сазонову сэр Эд. Грэй; российскому министру иностранных дел военное положение представлялось в таком свете, что он явно пренебрегал этой безделицей и считал необходимым, во всяком случае, сократить предположенные шестью месяцами раньше условия «вознаграждения» Италии, по-видимому имея в виду «сберечь» Валону. Это действительно может навести на мысль, что Сазонов прилепился к английской и французской дипломатии с тем самозабвением по отношению к иностранным покровителям, которое Розен считал особенностью психологии государственных людей императорской России[182]; или что российское императорское правительство по отношению к Италии, Греции и т. д. испытывало чувство ревности, страха и недоверия, которое связано с сознанием своей зависимости и появлением новых претендентов на благоволение власть имущих; по-видимому, ему и в голову не приходила мысль о сближении с Италией, вызывавшей у петроградских властителей, сидевших за одним столом с лондонскими и парижскими государственными деятелями, враждебное и презрительное отношение. Делить «мир» с какой-нибудь Италией или даже с Грецией или Болгарией после второй «отечественной войны» на международном Петроградском (как уже говорилось) конгрессе казалось и непристойным, и нелепым с точки зрения курса, взятого на «мировую» великодержавную политику.
Константинополь и Проливы — для того чтобы придать им то значение, которое явилось целью и основой всей этой политики, — надо было рассматривать не как конец, а как начало, как выход, на первое время, на средиземноморскую арену. Нужно было поэтому обеспечить себе положение в восточной половине Средиземного моря. С этой точки зрения вполне понятно и стремление предотвратить создание великогреческой морской державы, и сопротивление итальянским вожделениям на далматинском побережье (спор из-за Саббиончелло), а также покушение каким-либо образом приткнуться самим на побережье палестинском. На все это у союзников должен был сложиться взгляд, прямо противоположный формуле — «не начало, а конец». Сверх того, союзники должны были не только заботиться, во всяком случае, о пополнении своих армий отовсюду, где только это было возможно, для сбережения французской и английской крови, но и специально страховаться, в предвидении (см. выше письмо Черчилля к Грэю) неизбежного краха России. Поэтому в вопросе о привлечении Италии Грэй и Делькассе непреклонны, и первый из них грозит Сазонову тем, что упущение Италии грозит «самыми печальными последствиями», о характере которых дал нам представление Черчилль.
Сазонов, конечно, сдался, пытаясь отстоять еще особые условия для допущения Италии к коалиции, из которых главным было — установление месячного срока для открытия ею военных действий. Эта попытка Грэю чрезвычайно не понравилась, и он категорически предложил Сазонову «рассматривать положение под этим (то есть под английским) углом зрения», ибо «с русской точки зрения сотрудничество Италии может быть безразличным, но для нас, — и я в данном случае говорю за английское военное и морское командование, — сотрудничество Италии и его влияние на нейтральные страны имеет исключительное значение»[183].
К более деликатному приему прибегло французское правительство: Пуанкаре обратился с телеграммой к Николаю II, который тотчас же «уполномочил свое правительство пойти на широкие уступки требованиям Италии, несмотря на то что требования эти крайне значительны и во многих пунктах находятся в противоречии со стремлениями славянских народов, принесение в жертву которых заставляет предвидеть в будущем опасности»[184].
Ответив таким образом Пуанкаре угрозой на угрозу Грэя, русское правительство оговорило свое согласие тем, что нейтрализация восточного побережья Адриатики не коснется Черногории и что вся та часть его, которая не отойдет к Италии, будет распределена без остатка между Кроацией, Сербией, Черногорией и Грецией, — с целью положить предел итальянской экспансии на Балканском полуострове. После этого «сэр Джордж Бьюкенен получил инструкцию передать г. Сазонову выражение полного одобрения со стороны сэра Эдуарда Грэя позиции, занятой теперь г. Сазоновым по отношению к Италии», а также заявить, что «сэр Эдуард Грэй не будет снова выдвигать вопрос о Константинополе и Проливах»[185], — из чего можно было бы заключить, что после того, как роковой вопрос этот был выдвинут и когда он свое дело сделал, необходимо было успокоить русское правительство в отношении «византийского миража». С своей стороны, Сазонов спешит запротоколировать это обещание, «констатируя, что сэр Эд. Грэй так же, как и он, считает вопрос о Константинополе и Проливах окончательно урегулированным»[186]. Это подтверждается затем обменом нотами о том, что прежние междусоюзнические соглашения не могут быть пересмотрены в связи с присоединением Италии к коалиции держав Согласия. Тревога петроградского правительства по поводу того, что Италия, не будучи предупреждена о состоявшемся «окончательном» решении этого вопроса, может запротестовать, потребовать его пересмотра и быть поддержана Англией и Францией, была таким образом наполовину успокоена.
Непосредственно после объявления войны Турции[187] Италия немедленно подняла в Лондоне вопрос о сообщении ей соглашений, состоявшихся по вопросу о Константинополе. Грэй предложил сообщить ей содержание соглашения с тем, чтобы, если она отнесется к последнему благоприятно, предложить ей к нему присоединиться. Сазонов предпочел отложить это сообщение до того момента, когда Италия выполнит 2-ю статью Лондонской конвенции 13/26 апреля 1915 г., то есть выступит не только против Турции, но и против Германии. Лишь 26 мая 1916 г. Грэй осуществил свое намерение и сообщил в самой общей форме итальянскому послу о соглашении. 6 сентября Штюрмер уполномочил Извольского и Бенкендорфа передать и обсудить в Париже и в Лондоне проект сообщения союзными послами в Риме итальянскому правительству о данном Англией и Францией согласии на присоединение к России всей сферы Проливов с островами между линиями Энос — Мидия и р. Сакарией и о содержании соглашения относительно раздела Азиатской Турции. Однако сообщение состоялось 5 октября в форме ознакомления Империали с документами, относящимися к этим соглашениям, из которых второе, о разделе Азиатской Турции, заключено было, как известно, за спиной, без ведома и участия Италии, как неполноправной союзницы. Меморандум итальянского правительства от 19 ноября 1916 г., с горечью отмечая и это обстоятельство, уведомлял русское правительство, что итальянское правительство готово согласиться на пожелание русского правительства, при условии доведения войны до победного конца и осуществления Италией своих стремлений на Востоке и в других местах.
Телеграмма Штюрмера от 6/19 ноября 1916 г. Извольскому и Бенкендорфу выражает полнейшую растерянность. «Со своей стороны» Штюрмер «полагал бы необходимым сделать несколько оговорок по поводу условий, выставляемых итальянцами относительно признания за нами Константинополя и Проливов, ввиду некоторых обязательств, принятых на себя Италией по отношению к нам еще в 1909 г. в Раккониджи». Он «не считал бы также соответственным нашим интересам расширение итальянских владений в сторону Проливов». Притязания Италии в Малой Азии он находит чрезмерными, но утешается тем, что они затрагивают главным образом французскую и английскую зоны. Все руководящие указания его послам сводятся к тому, что предпочтительнее дать ответ итальянскому правительству в Лондоне, а не в трех столицах отдельно, то есть сообща, а не порознь. Гире (заменивший Крупенского в Риме) пытается оживить петроградское правительство. «Италия, — заявляет он, — не имеет никакого права ставить вопрос о признании или непризнании ею за нами Константинополя и Проливов», так как соответствующие соглашения с Францией и Англией состоялись до вступления Италии в союз. Такова была, впрочем, в начале переговоров об Италии точка зрения даже и лондонского кабинета. Однако в Петрограде Нератов, оставшийся — по уходе в отставку Штюрмера 10/23 ноября — управляющим Министерством иностранных дел, добросовестно дал ход делу о получении подписи под пресловутым «векселем» и со стороны итальянского правительства, против чего, разумеется, не нашли никаких возражений ни английское, ни французское правительства. Особенную заботу приложил Нератов к тому, чтобы добиться от итальянского правительства заявления о сохранении в силе соглашения в Раккониджи, о котором напомнил Гире. Недоумевающий Соннино в этой настойчивости видел ловушку (очевидно, в отношении балканской политики) и упорно отказывался от этой оговорки. Сговорились наконец на том, что подписываемое соглашение ни в чем «не меняет духа соглашения в Раккониджи», чем Нератов остался удовлетворенным.
По существу же дела 2 декабря (19 ноября) 1916 г. к английскому и французскому документам, подтверждавшим, при известных условиях, право России аннексировать Константинополь и сферу Проливов, был добавлен итальянский документ совершенно тождественного содержания. Иными словами, условием этой аннексии поставлено было еще и осуществление Италией «своих стремлений на Востоке и в других местах, как это сказано в русской памятной записке», — формула эта была вполне оценена итальянским министром иностранных дел. Осуществятся ли эти «стремления» Италии на Востоке? Имели ли они шансы на осуществление? Не помешает ли их осуществлению кто-нибудь из прежних двух «векселедателей»? Этими вопросами никто уже не интересовался. «Слова правительственной декларации, относящиеся к Константинополю, — отметил 4 декабря Палеолог, — вызвали и в публике не больше отклика, чем в Думе. Впечатление такого же равнодушия и удивления, как если бы Трепов[188] откопал старую утопию, некогда дорогую, но давно забытую. Вот уже несколько месяцев я наблюдаю в народной душе это прогрессивное выцветание византийской мечты. Очарование прошло».
IX. Позиция Румынии, Сербии, Японии и Соединенных Штатов Америки
Констанцское свидание, как мы видели, имело целью во что бы то ни стало обеспечить, при войне с Германией и Австро-Венгрией, содействие Румынии. С этой целью были пущены в ход все соблазны, вплоть до привлечения Румынии к совместному выступлению в Константинополе по вопросу о Проливах. Имевшееся Сазоновым в виду «обольщение» румынских самолюбий было достигнуто в такой мере, что румынское правительство пыталось получить заверение о предстоящей интернационализации Проливов и «не допустить, чтобы он (Сазонов) вел переговоры по этому вопросу, не осведомляя нас об их ходе и не пытаясь даже узнать наше мнение»[189]. Претензии эти парировались простым отрицанием факта происходивших переговоров, а затем заключения соглашения. Большую виртуозность и пристрастие к этой дипломатической игре проявил Палеолог. Грэй предпочитал получить возможность более выгодным образом ответить на вопросы, обращенные к нему, неофициально получившие уже от него достаточно ясные ответы, и Сазонов согласился дать ему возможность успокоить Румынию насчет ее экономических интересов в Черном море и Проливах. Братиано остановился на таком определении позиции Румынии: Румыния, крайне заинтересованная в этом вопросе, рассчитывает на содействие Англии и Италии, но откладывает этот вопрос до окончания войны, считая себя свободной в этом отношении, так как официально ей ничего неизвестно о заключенном соглашении[190]. Ближайшей задачей румынской политики было, как известно, создание «великой Румынии» за счет Австро-Венгрии[191].
Заключение Г. Трубецкого, что из всех балканских государств только Сербия «желает» утверждения России на Проливах, справедливо лишь постольку, поскольку утверждение это, не затрагивая непосредственно великосербской программы, являлось действительно обеспечением против Болгарии и Румынии и на ближайшее время обещало Сербии энергичную поддержку русского правительства против итальянского.
Документы наши показывают известную близость, существовавшую тогда между японской и румынской дипломатией. Однако в Японии на очередь был поставлен вопрос о заключении союза с Россией[192]. Склоняясь к присоединению к антигерманской коалиции, японское правительство осведомилось в Лондоне в сентябре 1915 г. о заключенных между союзниками соглашениях. Грэй предложил умолчать о подробностях соглашения с Италией, касающегося Адриатики, но сообщить то, что касается Эгейского моря; равным образом скрыть переговоры о разделе Азиатской Турции и сообщить о соглашении о Константинополе и Проливах. Сообщение японскому правительству соглашения было сделано 30 ноября 1916 г. перед опубликованием его в думской правительственной декларации А. Ф. Трепова.
Программа мира Вильсона нисколько не помешала правительству Соединенных Штатов стать на точку зрения неприкосновенности военных соглашений. Декларация русского Временного правительства о «мире без аннексий и контрибуций» вызвала в Вашингтоне, по сообщению русского поверенного в делах, «особенное смущение»[193]. Нота Лансинга от 4 июня требует от Временного правительства продолжения войны с прежней энергией и «добросовестного исполнения союзнических обязательств». В то же время американское правительство поставило себе задачей получить преобладающее влияние на Временное правительство, не останавливаясь перед широкими финансовыми операциями, с двойною целью: утвердить американское влияние в самой России и использовать ее в качестве вспомогательной силы, если это будет возможно при заключении мира. Программу Вильсона соблазнительно было скомбинировать с принципами русского Временного правительства таким образом, чтобы предотвратить осуществление тех военных соглашений, которые исключали Америку из каких-либо интересовавших американский капитал районов. Поэтому успех выдвинутого Временным правительством вопроса о сопротивлении итальянским вожделениям в Малой Азии был обеспечен, и вопрос этот расширился в Вашингтоне до намерения «побудить союзников отказаться от их завоевательных стремлений в Турции»[194].
X. Попытки к сепаратному миру и вопрос о Проливах
Непосредственной, ближайшей опасностью для короны Николая II становилась династическая оппозиция, те самые «реакционеры-монархисты», которые, потеряв веру в усиление через войну самодержавия, вступили в борьбу с императрицей (и Распутиным), пытаясь какой бы то ни было ценой спастись самим от надвигавшейся грозы. На этой почве возникли подпольные интриги, имевшие целью «с честью» ликвидировать войну, хотя бы и сепаратным миром[195]. Неуловимость этих попыток обусловливалась их конспиративностью и крайней робостью. Шансом на их успех и на возможность победить патриотическую оппозицию представлялась бы возможность предъявить все то же «оправдание», осуществление «исторической задачи», или хотя бы видимость его. Внутреннее положение России учитывалось в Германии не меньше, чем в союзных странах, и таким образом возникли в июле 1916 г. стокгольмские переговоры Варбурга, финансового советника при германской миссии, с Протопоповым[196] и тем самым «приличным правым» графом Олсуфьевым, которого кадеты привлекали в Москве к совместной агитации в пользу «византийского миража». Слабость протопоповского правительства лучше всего характеризуется тем, что Протопопов выпрашивал у Бьюкенена защиту против думской оппозиции, умоляя английского посла оказать давление на Государственную думу через Родзянко. Не менее характерна телеграмма Протопопова (уже управляющего Министерством внутренних дел) посланнику Неклюдову в Стокгольм с просьбой телеграфировать, что Неклюдов и «общество» не возражали против беседы Протопопова с Варбургом, — беседы, о которой Протопопов осведомил Неклюдова «в момент отъезда на вокзал». Неклюдов потребовал в ответ отставки Протопопова, пригрозивши в противном случае собственной отставкой. Достойная доверия информация итальянского посла (от свидетеля переговоров) упоминает пункт о «свободе плавания в Дарданеллах», который, по словам Варбурга, не помешает заключению мира. В письме своем новому министру иностранных дел Н. Н. Покровскому Неклюдов, между прочим, писал, что предупреждал Протопопова о вероятном содержании беседы, предсказавши, что будет речь и о «русско-германском кондоминиуме в Константинополе». Очевидно, инцидент этот важен в том отношении, что он наглядно продемонстрировал, какое внутреннеполитическое значение имел, по общему представлению, вопрос о Константинополе и Проливах и насколько ясно было, что романовская монархия, не имевшая ресурсов для продолжения войны, не имела ресурсов и для заключения мира.
Основное же значение этого инцидента для истории интересующего нас соглашения о Константинополе и Проливах заключается в том, что именно в связи с ним вопрос об опубликовании соглашения, по нашему мнению, приобрел особенную остроту, и опубликования стали добиваться союзники — в особенности английское правительство, — тогда как с русской стороны начались колебания, а затем обнаружилась и явная попытка избавиться от этого опубликования.
XI. Переговоры об опубликовании соглашения
Весной 1916 г. Грэй высказывается по вопросу о желательности опубликования соглашения о Константинополе и Проливах в интересах рассеяния всяких «сомнений» в русском обществе. Он колеблется еще между перспективой поддержать таким образом «верность» России союзникам и опасением произвести плохое впечатление в нейтральных странах. По-видимому, заменить это опубликование должно было письмо короля Георга, преисполненное желанием оживить веру в «византийский мираж» и в добросовестность английского правительства, подвергнутую в России большим сомнениям после отказа от продолжения дарданелльской операции. Впрочем, не в России только — так как не только Черчилль, но и Лиман фон Сандерс и американский посол в Константинополе Моргентау (и, по свидетельству последнего, «весь Константинополь») были убеждены, что прорыв Дарданелл был неотвратимой возможностью, отказ от которой вызвал общее недоумение в Константинополе. Николай II ответил 29 августа Георгу, что есть какие-то «отдельные лица», не доверяющие искренности Великобритании, но он надеется с ними справиться; для «успокоения умов» и «рассеяния недоверия» было бы, однако, полезно опубликовать, что «Англия и Франция считают обладание Россией Константинополем и Проливами неизменным условием мира». Грэй, конечно, был согласен с этим, однако он все еще выражал опасение по поводу возможного впечатления от этого сообщения в Индии и Афганистане. Он просил — 16 сентября 1916 г. — небольшой отсрочки. Сообщая об этом Бенкендорфу 18 сентября, Штюрмер говорит о «чрезвычайной желательности дать русскому общественному мнению удовлетворение», но предлагает тем не менее Бенкендорфу говорить об этом только в том случае, если Грэй поднимет сам этот вопрос. После того как с Бенкендорфом заговорили об этом снова и Гардинг, и сам Грэй, сообщавший, что у него уже готово даже предисловие к документам и что все дело теперь за Францией, Штюрмер отвечает на сообщение об этом Бенкендорфа чрезвычайно интересной телеграммой (13 октября ⁄ 30 сентября 1916 г.): «При переговорах с лордом Грэем по поводу опубликования соглашения о Константинополе и Проливах благоволите иметь в виду, что, поднимая этот вопрос, я отнюдь не настаиваю на немедленном назначении срока опубликования. Понятно, что для устранения всех встречающихся на этом пути препятствий потребуется некоторое время…»
Между тем Грэй именно боялся потери времени и уже списывался с Брианом относительно редакции предисловия к публикуемым документам… На телеграмме Бенкендорфа от 5/18 октября, сообщавшей об этих стараниях Грэя, появляется многозначительная собственноручная пометка российского императора:
Роли настолько переменились, что Бьюкенен уже успокаивает Грэя сообщениями, что
10 ноября, продолжая откровенную беседу со Штюрмером, Бьюкенен заявил, что, по его мнению, «необходимо найти средство против столь очевидного здесь упадка настроения, и для этого мы должны заявить, что Россия получает Константинополь»… Палеолог также высказался за незамедлительное опубликование. Штюрмер в ответ на это согласился «начать переговоры» по этому поводу.
11 ноября Грэй в разговоре с Бенкендорфом настаивал на том, чтобы «русское общественное мнение было вполне осведомлено и успокоено».
В Париже, несмотря на поддержку Бьюкенена Палеологом, дело обстояло иначе. По сообщению Извольского от 12 ноября, правительство республики опасалось, что опубликование соглашения даст оружие в руки социалистической оппозиции; в среде самого Министерства иностранных дел осталось много противников этого соглашения. Палеолог тем не менее мог смело осуществлять (вместе с Бьюкененом) эту дипломатическую интервенцию во внутреннюю политику русского правительства. Решающим поводом к опубликованию являлась необходимость уравновесить этим дипломатическим успехом манифест, обещавший автономное устройство Польше, — последнее достижение Сазонова, стоившее ему портфеля министра иностранных дел. Бриан поспешил сгладить впечатление и освободиться от упрека в желании задержать опубликование.
Новая трудность возникла в связи с открытием, что опубликование соглашения произведет, при тяжелом военном положении, катастрофическое впечатление в Румынии. Принялись спешно «подготовлять» румынское правительство к этому сообщению, объясняя ему, что оно ничего не проиграло бы от перехода под власть России Константинополя и Проливов. Нератов ухватился за оригинальную мысль опубликовать лишь английское предисловие, не публикуя документов. Когда Грэй на это согласился, Нератов, видимо не вполне убежденный в удобстве этого выхода из положения, готов уже не возражать против опубликования документов, если этого пожелает французское или итальянское правительства. Однако правительства не только этого не пожелали, но высказались за то, чтобы не публиковалось и английское предисловие.
Какое впечатление произвела в Петербурге декларация Трепова в части, касающейся соглашения, мы знаем. Мы знаем и то, какие высказывались опасения по поводу действия, которое она произведет во Франции. В действительности в первый, по крайней мере, момент произошло, если верить впечатлениям Извольского, обратное: заявление о Константинополе и Проливах не только не встретило никакого отпора, но и вызвало полное одобрение, как доказательство готовности русского правительства, вопреки слухам о его склонности заключить сепаратный мир, к войне «до конца».
XII. Вопрос о Константинополе и Проливах в связи с февральским соглашением 1917 г. между Францией и Россией об Эльзас-Лотарингии и Саарской области
В январе 1917 г. во время союзнической конференции в Петрограде[197] глава французской делегации Думерг сообщил лично Николаю II о желании Франции обеспечить себе, по окончании войны, возвращение Эльзаса и Лотарингии и «особое положение» в долине реки Саар, а также «достигнуть политического отделения от Германии ее зарейнских областей и устройства последних на особых началах».
По поручению Николая II министр иностранных дел Покровский телеграфировал Извольскому, что, соглашаясь удовлетворить желание нашей союзницы, русское правительство считает долгом напомнить точку зрения, высказанную еще в феврале 1916 г. Сазоновым, а именно — «предоставляя Франции и Англии полную свободу в определении западных границ Германии, Россия рассчитывает, что, в свою очередь, союзники предоставят ей равную свободу в ее разграничении с Германией и Австро-Венгрией»[198]. По предложению Палеолога, в Париже решено было закрепить это соглашение обменом писем, и 12 февраля (30 января) 1917 г. Палеолог обратился к Покровскому с письмом, в котором следующим образом были формулированы требования и гарантии территориального порядка, которые французское правительство предполагает включить в число имеющих быть предписанными Германии условий мира:
«1. Эльзас-Лотарингия должна быть возвращена Франции.
2. Границы ее должны простираться по меньшей мере до границ бывшего лотарингского герцогства и
3. Остальные области на левом берегу Рейна, находящиеся в составе Германской империи, «должны быть выделены и освобождены от всякой политической и экономической зависимости от нее».
4. «Из областей, не вошедших в состав французской территории, будет образовано автономное и нейтрализованное владение, находящееся под оккупацией французскими войсками до тех пор, пока гарантии, требуемые союзниками для обеспечения прочного мира, не будут осуществлены, и в общем смысле до тех пор, пока враждующие в настоящий момент государства не удовлетворят полностью всех условий мирного договора».
Думерг, говорилось далее в письме, напомнил императору, что последний неоднократно, «заранее» и «всемерно» одобрял «те требования, которые могут быть предъявлены» правительством республики в отношении рейнских областей, и осведомился, может ли его правительство «рассчитывать на твердую поддержку» императорским правительством этих требований. Император «утвердил» его в этой уверенности и обещал известить об этом своего министра иностранных дел. В заключение Палеолог предлагал приступить к окончательному обсуждению этого вопроса между обоими правительствами.
Покровский, сообщая, в свою очередь, о переговорах с Думергом Извольскому, поручил последнему просить французское правительство подтвердить, при обмене нот, свое согласие на предоставление России свободы и определении ее будущих границ с Германией и Австро-Венгрией, а также на отмену постановлений о невооружении Аландских островов[199].
Вопрос о западных границах России связан был с вопросом о судьбе Польши, который глубже всего интересовал французское правительство с точки зрения обеспечения преобладающего положения Франции в отношении государств Центральной и Восточной Европы. Сообщая о затруднениях, встреченных пожеланием Покровского, Извольский передает слова осторожного Камбона, обошедшего молчанием вопрос о Польше, но выразившего «недоумение политических кругов Франции», почему, когда «мы потребовали и добились присуждения нам Константинополя, французское правительство не потребовало формального закрепления прав Франции на Эльзас и Лотарингию; это считается крупным промахом, в котором обвиняется Делькассе, и весьма возможно, что этот взгляд, разделяемый некоторыми министрами, отразился на отношении их к возбужденному ныне вопросу»[200].
Между тем 14 (1) февраля состоялся обмен писем между Палеологом и Покровским, не решившимся ждать результата просьбы своей о предоставлении России «свободы определения» своих западных границ. Таким образом, рейнская программа Франции получила полностью признание именно в порядке компенсации за «присуждение» России Константинополя и Проливов. Известие о состоявшемся обмене писем было получено в Париже после того, как Извольскому сообщен был проект соглашения, выработанный во французском Совете министров.
Проект этот[201] начинается заявлением, что оба правительства желают «утвердить во всей их силе соглашения, заключенные между ними в 1915 г. в целях разрешения при окончании войны вопроса о Константинополе и Проливах, согласно вековым стремлениям России». Это показывает, что французские министры прекрасно понимали политику Делькассе, сделавшего из «русских» целей войны краеугольный камень всех последующих соглашений. Покровский, сославшись на то, что он согласился на обмен писем с Палеологом, «в предположении и под условием обещания нам правительством республики таковой же поддержки в деле проведения западной границы России», — настаивал на том, что парижский проект соглашения не отпал и что между Брианом и Извольским должен состояться обмен писем в редакции, выработанной французским правительством, то есть с обязательством «в момент мирных переговоров оказывать друг другу взаимную поддержку для обеспечения восточным границам Франции и западным границам России таких пределов, которые, отвечая всем пожеланиям французского и русского народов, были бы в состоянии предоставить им — с точки зрения военной и промышленной — все необходимые гарантии безопасности и экономического развития обоих народов».
Если принять во внимание, что русское правительство обещало представить, со своей стороны, детализированные пожелания в отношении западных границ России (исходя при этом из положения, что вопрос о Польше является «внутренним» вопросом России), то станет понятной неопределенная парижская редакция, имевшая целью уклониться от признания конкретной территориальной программы русского правительства. Включить предупреждение о предстоящей детализации этой программы в текст соглашения Извольский, однако, затруднился, опасаясь, очевидно, что при данных условиях малейший предлог может сорвать дополнительное соглашение. Действительно, подписание его оттягивалось со дня на день, а в последний момент Бриан предложил измененную, еще более краткую форму его. Эта форма, не упоминая о французских пожеланиях, «признает за Россией полную свободу в определении ее западных границ», и Бриан объяснял ее воздействием Думерга, предостерегшего правительство от возбуждения в России «неприятных чувств». Во всяком случае, состоялось, таким образом, два отдельных обмена письмами, то есть вопрос о восточных границах Франции и вопрос о западных границах России получили два отдельных, формально независимых, решения.
XIII. Вопрос о Константинополе и Проливах при Временном правительстве
Оставляя в стороне справку, составленную для Временного правительства и информирующую его о завещанном ему павшим режимом дипломатическом наследстве, документы наши начинаются циркулярной телеграммой министра иностранных дел Милюкова дипломатическим представителям России от 4/17 марта.
«В области внешней политики, — заявлял новый министр иностранных дел, — кабинет, в котором я принял портфель министра ин. дел, будет относиться с неизменным уважением к международным обязательствам, принятым павшим режимом, верный обещаниям, данным Россией». Мысль эта развивается далее в духе прежней военной пропаганды о «завоевательных замыслах хищнической расы, увлеченной мечтой об установлении недопустимой гегемонии над соседними народами» и т. д.[202]
В дополнение к этой декларации, предназначенной для передачи соответствующим правительствам, послана была 8/21 марта телеграмма о том, что «содержащееся в нашей циркулярной телеграмме заявление об обязательности для нового российского правительства международных договоров и вытекающих из них соглашений, заключенных при прежнем государственном строе, само собой разумеется, касается также всех соглашений, заключенных с союзными державами со времени нынешней войны. Вследствие сего было бы желательно, чтобы союзники в ответах своих на наше извещение равным образом подтвердили обязательность для них всех ранее заключенных с Россией соглашений»… Происхождение этой циркулярной телеграммы легко уяснить себе из относящихся к этому моменту записей Палеолога. Прочтя декларацию («длинный, многословный, напыщенный документ»), он «тотчас» отправился к Милюкову и заявил, что он «возмущен» ею, хотя лучшего и не ожидал. «Не заявлена даже решимость продолжать войну до полной победы. Германия даже не названа. Ни малейшего намека на прусский милитаризм. Ни малейшего упоминания о наших целях войны… Милюков слушал меня очень бледный, совершенно смущенный… Он возражает мне, что декларация предназначена специально для русского народа… пытается привести, по крайней мере, смягчающие обстоятельства: трудность внутреннего положения и проч. И в заключение говорит: „Дайте мне время“». Но так как Палеолог не дает ему времени и требует «скорого ответа», то Милюков обещает в ближайшем будущем «успокоить нас». Очевидно, дополнительная телеграмма и явилась ответом на этот грубый, хозяйский окрик французского посла.
Телеграмма Набокова (9/22 марта) отмечает момент выступления Керенского со своей программой: война до победного конца, без всяких завоевательных целей, то есть возвращение к программе царских манифестов до вступления в войну Турции, по вопросу о Константинополе и Проливах он противопоставил «бестактности» Милюкова в этом вопросе «свободу плавания» в Проливах, гарантированную их интернационализацией. Выступление это состоялось в беседе с английским военным агентом и английским журналистом и должно было, очевидно, чрезвычайно понравиться английским правящим кругам. В Англии в это время печатались специальные исследования[203], имевшие целью пропагандировать этот способ решения вопроса о Проливах. Еще в сентябрьской книжке 1916 г. National Review напечатана была типичная для настроения английской буржуазии статья, пропагандировавшая раздел Турции, по вопросу же о Константинополе и Проливах заявлявшая лишь, что Турции придется навсегда открыть ворота в Черное море и срыть укрепления на берегах Босфора и Дарданелл. Но неужели, недоумевал в заключение автор статьи, Россия намерена настаивать на осуществлении своих замыслов в Царьграде? В то же время депутаты рабочей партии требовали на митингах от правительства отчета о целях войны, спрашивая (например, Сноуден), неужели Англия потеряла столько своих сынов и ввела у себя воинскую повинность только ради того, чтобы
22 марта Бьюкенен вручил Милюкову ноту, содержащую уведомление о признании великобританским правительством Временного правительства: «Мое правительство, узнав, что вновь образовавшееся Временное правительство России готово соблюдать обязательства, принятые на себя его предшественниками вместе с союзными правительствами и особенно касающиеся продолжения войны до победного конца, уполномочило меня признать его». Форма эта, несомненно, свидетельствует об «условности» признания; Временное правительство признавалось постольку, поскольку оно было готово продолжать войну до победного конца.
Итальянский посол в своей ноте о признании дословно воспроизвел английскую формулу, что свидетельствует о предварительном соглашении между Лондоном и Римом.
Французская же «заметка без подписи», по выражению Милюкова, не заключала в себе ни малейшего упоминания о признании, ограничиваясь «пожеланиями счастья и величия» и выражением надежды на продолжение войны «честно и неутомимо до окончательной победы», и еще 31 марта Рибо, глава нового французского кабинета, «не имея известий от Палеолога об исполнении им предписания касательно заявления о признании», вновь, по просьбе Извольского, телеграфировал ему исполнить это предписание. С другой стороны, французское правительство первым откликнулось на просьбу подтвердить прежние соглашения между Францией и Россией, несмотря на то что Соннино проектировал уже общий, идентичный ответ русскому правительству со стороны Италии, Англии и Франции.
Поделиться книгой: