Константинополь и Проливы. Борьба Российской империи за столицу Турции, владение Босфором и Дарданеллами в Первой мировой войне. Том I

30 марта Бальфур ответил также нотой, подтверждавшей взаимную обязательность прежних соглашений.

29 (16) марта Милюков поручает К. Д. Набокову[204] разъяснить в печати, что «в его заявлениях не было никаких указаний на сокращение притязаний России», ввиду того что, как сообщал Набоков, английская печать приписала ему заявление Керенского о бескорыстном продолжении войны[205], 22 (9) марта он сам дал соответствующее разъяснение в интервью с иностранными корреспондентами. Но уже 9 апреля (27 марта) за подписью кн. Львова была опубликована декларация Временного правительства, на основании решения последнего «прямо и открыто сказать народу всю правду». «Предоставляя воле народа, в тесном единении с нашими союзниками, окончательно разрешить все вопросы, связанные с мировой войною, Временное правительство считает своим правом и долгом ныне же заявить, что цель свободной России — не господство над другими народами, не отнятие у них национального их достояния, не насильственный захват чужих территорий, но утверждение прочного мира на основе самоопределения народов. Русский народ не добивается усиления внешней мощи своей за счет других народов, он не ставит своею целью ничьего порабощения и унижения. Во имя высших начал справедливости им сняты оковы, лежавшие на польском народе. Но русский народ не допустит, чтобы родина его вышла из великой борьбы униженной и подорванной в жизненных своих силах. Эти начала будут положены в основу внешней политики Временного правительства, неуклонно проводящей волю народную и ограждающей права нашей родины, при полном соблюдении всех обязательств, принятых в отношении наших союзников». В заключение следовало объявление государства «в опасности».

В телеграмме от 14 (1) апреля лондонскому и парижскому представителям Милюков обращает внимание на факт появления в английской и французской печати статей, делающих выводы на основании «некоторых заявлений отдельных членов Временного правительства и в связи с выступлениями крайних левых партий[206], в смысле будто бы нашего отказа от соглашения 1915 г. о Константинополе и Проливах. Последняя декларация Временного правительства об основных началах нашей внешней политики упоминает, между прочим, о „полном соблюдении обязательств, принятых в отношении наших союзников“. Ввиду того что эти обязательства являются двусторонними, мы отнюдь не отказываемся от обеспечения жизненных интересов России, выговоренных в соответствующих соглашениях. Кроме крайних соц. — дем. органов, агитация которых в настоящее время в значительной мере ослаблена и подорвана означенной декларацией, вся серьезная печать и широкие общественные круги России стоят на вышеуказанной нашей точке зрения, находящей себе также сочувственный отклик в армии». Успокоительная телеграмма Севастопуло о том, что в Париже «отлично сознают, что все, что будет заявляемо ныне, не может иметь окончательного характера», — производит в чтении весьма двусмысленное впечатление, но 24 (11) апреля Рибо заверил Извольского, что «Франция останется верной своему обещанию». Обсуждая шансы на скорое заключение мира, он добавил, что «даже если бы Россия отказалась от Константинополя и если бы Германия обязалась возвратить ей все занятые ею части ее территорий, то и это вряд ли подвинуло бы дело мира, ибо… Франция не могла бы удовлетвориться даже возвращением ей Эльзаса и Лотарингии, а обязана требовать достаточно гарантий для будущего». Это ясно говорило о том, что о заключении общего мира до полного разгрома Германии, а также о пересмотре целей войны не могло быть и речи. В отличие от этого, Набоков телеграммой 17 (4) апреля сообщил, что указание декларации на то, что Россия «не лишит народы их национального достояния и не займет силою иностранной территории», толкуется английским правительством и печатью как «отказ от права на Константинополь и иные территориальные приобретения, выговоренные соглашением, и указание на готовность России заключить мир „без аннексий“. Между тем (продолжает Набоков) представляется несомненным, что ни Англия, ни Франция, ни Италия не могут принять этого принципа и отказаться от сохранения за собою земель, уже завоеванных или тех, которые они хотят оставить за собою по мирному договору»… Набоков считает нужным «вполне определенное заявление правительства о том, что Россия твердо намерена, в согласии с союзниками, обеспечить безопасность Черного моря и свободный выход через Проливы», чтобы «вселить уверенность, что принцип „мира без аннексий“ принимается нами не безусловно», — иными словами, — для успокоения союзников в отношении их собственных аннексионистских предположений.

Впрочем, основной источник тревоги их был не здесь, а в состоянии русской армии. Союзные послы не оставляли ни на один день членов Временного правительства без напоминаний об обязательном весеннем наступлении. 16 апреля Бьюкенен, как он сам рассказывает, посетил князя Львова для того, чтобы объявить ему, что он не верит больше правительству, что его собственная информация убеждает его в полном разложении армии. Он требовал запрещения «социалистическим агитаторам» доступа в прифронтовую полосу, на что Львов отвечал ему уверениями в отличном состоянии армии и преданности Временному правительству Петроградского гарнизона, предлагавшего будто бы разогнать Совет рабочих депутатов. Керенский, за завтраком в английском посольстве, уверял также Бьюкенена и О Трэд и в том, что лишь ничтожная часть армии на стороне Советов, что война будет сделана национальной и т. д.

Приезд Альбера Тома должен был, как известно, вдохновить русскую революцию примером революции Французской и временно — до прибытия Нуланса — заменить великосветского посла бывшим социалистом, способным найти общий язык с новыми людьми в России. Телеграммой к Извольскому от 30 (17) апреля Милюков сообщает о своей «частной и конфиденциальной беседе» с Тома, через которого он попытался повлиять на Керенского, Чернова и др., с целью заставить их отказаться от мысли «превратить воззвание к гражданам о целях войны в дипломатический документ, который послужил бы поводом к пересмотру взглядов союзников на задачи войны». Тома обещал объяснить Керенскому невозможность пересмотра целей войны с точки зрения французского правительства и сделал это, но без практического результата. К этому моменту относится телеграмма в Париж Палеолога, упоминаемая и Милюковым, которую Палеолог воспроизводит в своих мемуарах: «Если, как я того боюсь (Палеолог узнал „стороною о происходящих трениях“, — говорится в телеграмме Милюкова), русское правительство будет от нас добиваться пересмотра наших соглашений о принципах мира, — мы, по-моему, должны без колебания заявить ему, что мы энергично стоим за сохранение этих соглашений и что мы решили продолжать войну до окончательной победы. Если мы не отклоним переговоров, к которым вожди социал-демократической партии и даже г. Керенский надеются нас склонить, — последствия этого могут оказаться непоправимыми». Первым из них будет то, что патриотические друзья Франции, как Милюков, Львов, Гучков и др., уйдут из Временного правительства. «Решительный тон, который я позволяю себе рекомендовать Вам, конечно, рискует привести, как к крайнему последствию, к разрыву франко-русского союза. Но как ни важна эта возможность, я предпочитаю ее последствиям двусмысленных переговоров, которые социалистическая партия готовится, как мне говорили, предложить нам. В самом деле, в случае если бы мы вынуждены были продолжать войну без участия России, мы могли бы извлечь из победы за счет нашей отпадающей союзницы совокупность в высшей степени ценных выгод».

Время для заявления, предложенного Палеологом в этой его — «бессмертной», надеемся — телеграмме, по мнению Милюкова, упущено. «В виде компромисса, — продолжает информировать Извольского Милюков, — Тома предложил мне передать воззвание правительства союзным государствам. Я ответил, что сделаю это лишь в том случае, если буду уверен, что содержание воззвания не вызовет никаких недоразумений, в частности относительно нашего согласия будто бы отказаться от Проливов». В заключение Милюков сообщает, что он остановился на мысли прибегнуть к прежнему способу, то есть передать воззвание союзникам с «препроводительной бумагой, которая устранит возможность истолкования воззвания во вред нам», — обращая вместе с тем внимание Извольского на вред, принесенный «беседами Тома с нашими левыми элементами».

Сопроводительная циркулярная телеграмма 1 мая (18 апреля) заключает в себе текст заявления, которое должны были передать дипломатические представители России союзным правительствам одновременно с текстом декларации. Последняя здесь истолковывалась как проявление того высокого понимания целей войны, которого «правительство старого режима, конечно, не было в состоянии усвоить», она не дает ни малейшего повода думать, что революция ослабила роль России в общей борьбе. «Совершенно напротив, всенародное стремление довести мировую войну до решительной победы лишь усилилось, благодаря сознанию общей ответственности всех и каждого… Само собою разумеется, Временное правительство… будет вполне соблюдать обязательства, принятые в отношении наших союзников»[207].

Нота эта вызвала трехдневные волнения, массовые бурные демонстрации полков, фабрик и заводов на Мариинской площади против «министров-капиталистов» и в особенности против Милюкова. В результате этих демонстраций и обсуждений положения в Совете рабочих и солдатских депутатов и во Временном правительстве выпущено было правительственное сообщение, разъяснявшее «ввиду возникших сомнений но вопросу о толковании ноты министра иностранных дел», что нота была одобрена министрами единогласно, что она, «говоря о решительной победе, имела в виду достижение тех задач, которые поставлены декларацией 27 марта», что слова ноты «санкции и гарантии прочного мира» означают ограничение вооружений, международные трибуналы и проч.

Первым ответом на эту ноту был итальянский, за подписью Соннино. Итальянское правительство принимало к сведению, с живейшим удовлетворением, «это новое доказательство непоколебимой воли, воодушевляющей славную русскую нацию довести мировую войну до решительной победы», и решимости России «усугубить свои усилия к освобождению отечественной территории и к восстановлению Польши». В заключение говорилось, что «Италия вступила в войну во имя торжества священных принципов свободы народов и обеспечения своей независимости. Всякий дух завоевания и властвования исключен из ее политики». Она «радостно приветствует» русскую декларацию и «высказывает твердую веру в конечную победу над нашими общими врагами».

Французское правительство пожелало иметь дополнительную информацию, и притом с обеих точек зрения: и «друга» старой России Палеолога, и «друга» новой — А. Тома. Дело свелось к тому, что Палеолог излагал первую часть проекта «извлечения выгод за счет отпадающей России» путем «очень конспиративных» переговоров с Турцией о мире, с одновременным отказом в каком-либо ответе на ноту русского правительства, а Тома смягчал выражения Палеолога, вполне присоединяясь к его турецкому проекту, — если только (что более чем сомнительно, ибо через несколько недель начались конспиративнейшие бриановские переговоры в Бельгии об условиях мира с Германией) проект ограничивался Турцией.

Кризис, поводом к которому явилась нота Милюкова, временно разрешился уходом последнего (и Гучкова) и образованием коалиционного правительства, с министрами-социалистами Пешехоновым, Скобелевым, Черновым и Церетели, прежним председателем

Милюкова — значит порвать со старой политикой доверия и перейти на путь, предлагаемый «Правдой». Можно, конечно, найти и гнилую середину. Но — надолго ли?

Рабочие, солдаты, скажите теперь во всеуслышание: «мы требуем, чтобы у нас была единая власть, — Советы Рабочих и Солдатских Депутатов. Временное правительство, правительство кучки капиталистов, должно очистить место названным Советам».

Точку зрения правительства на «больной» вопрос Терещенко изложил Бьюкенену в частном разговоре: лично он никогда не был сторонником русской оккупации Константинополя и не верил в ее возможность. Точно так же и князь Львов никогда не разделял аннексионистских взглядов Милюкова[208], однако общее мнение правительства — что «жизненные интересы» России находятся в Армении и Курдистане. На замечание Бьюкенена, что чем скорее Россия заявит о своем отказе от Константинополя, тем «будет лучше», Терещенко ответил, что по этому вопросу должен высказаться русский народ.

В основу декларации от 19 (6) мая «преобразованного и усиленного новыми представителями революционной демократии» Временного правительства, в отношении внешней политики, положено было: 1) отрицание сепаратного мира, 2) как «открытая цель», «достижение всеобщего мира», «мира без аннексий и контрибуций», для чего «Временное правительство предпринимает подготовительные шаги к соглашению с союзниками», 3) недопущение того, чтобы «германские войска разгромили наших союзников на Западе и обрушились всей силою своего оружия на нас»[209].

Бьюкенен сообщал в Лондон по поводу образования коалиционного правительства, что оно явилось выходом из положения, характеризовавшегося кн. Львовым словами: правительство имеет авторитет, но не имеет силы, Совет имеет силу, но не имеет авторитета. Ослабление «умеренных», вследствие ухода Милюкова, компенсировалось, по мнению Бьюкенена, тем, что Милюков был так поглощен мыслью о Константинополе, что никогда не отражал мнения и взглядов всего правительства[210].

Полученный уже Бьюкененом ответ английского правительства, по мнению посла, не представлялось возможным опубликовать, не вызвав этим новых осложнений и нового наступления со стороны Совета. Обсудив этот вопрос с А. Тома, Бьюкенен пришел с ним к заключению, что лучше всего было бы им двоим сделать ответное заявление от своего имени, ибо «если мы хотим добиться от одержавших победу социалистов поддержки в пользу ведения войны до конца, мы должны попытаться завоевать их симпатии. Новые социалистические министры, конечно, ознакомятся с содержанием русских секретных договоров, а если русские солдаты узнают, что они должны продолжать сражаться до тех пор, пока цели этих договоров не будут осуществлены, они потребуют сепаратного мира. Я посоветовал бы поэтому добавить абзац в нашем ответе, объясняющий, что наши соглашения о Малой Азии были внушены желанием преградить дорогу германскому проникновению, но что, если эта цель может быть достигнута другими средствами, мы готовы были бы пересмотреть этот вопрос, когда наступит момент, удобный для обмена мнений об эвентуальных условиях мира»[211].

В этой ответной на «прокламацию» и ноту русского правительства о целях войны ноте английского посольства от 24 (11) мая выражается «сердечная радость» британского правительства по поводу намерения свободной России освободить Польшу, не только Польшу русскую, но и германо-австрийскую. «В этом предприятии британская демократия желает России Божьей помощи». Не менее радуется британское правительство «раскрепощению обширных частей Армении из-под отвратительного[212] турецкого управления и верит, что целокупная Армения равным образом освобождена будет от гнета». Внушая Временному правительству эту благородную мысль, то есть подбираясь уже к целям, открыто поставленным позже английским дипломатам и вооруженным силам на Кавказе, нота ссылается в оправдание этой надежды на то, что «арабы Геджаса освободились собственными усилиями, а те, которые населяют Месопотамию, обязаны своим освобождением британскому оружию»[213]. «Никто не может желать, чтобы народы эти стали снова подчиненными турецкой власти», и «почти столь же прискорбно было бы, если бы туземные населения германских колоний, занятых британскими силами, возвращены были германскому правительству, со всею его военною надменностью и жестокостью». «В Европе у британского правительства нет территориальных вожделений, но оно признает претензии своих союзников», и «те провинции, население коих связано с нашими союзниками узами происхождения и симпатий, подлежали бы

воссоединению с ними». «Одним словом, британское правительство сердечно объединяется с русским своим союзником в своем принятии и одобрении принципа, который изложен» Вильсоном в известном его послании. Британское правительство считает, что союзные соглашения «в общих чертах сообразуются» с этим принципом… «Но если русское правительство того желает, британское правительство совершенно готово со своими союзниками исследовать и, если нужно, пересмотреть эти соглашения».

Эту ноту Временное правительство все же опубликовало (8 июня ⁄ 26 мая), несмотря на то что добавления, проектированного Бьюкененом и которое, несомненно, еще более украсило бы этот классический документ, мы в нем не находим. Но Временное правительство нашло другой, более радикальный и простой выход из положения: оно исключило, по соглашению с английским правительством, из напечатанного текста все наиболее «неудобные» места — об Армении, Геджасе, Месопотамии, германских колониях, территориальных претензиях союзников в Европе, «симпатизирующих» им провинциях и т. д., то есть всю среднюю «деловую» часть, оставивши благочестивое вступление и утешительный конец. Так как эта неопубликованная часть ноты исключала из пересмотра все претензии союзников России, то выраженная в заключение готовность к пересмотру соглашений сводилась, очевидно, к готовности освободиться от балласта претензий русского правительства. Не мешает обратить внимание на то, что в этих изъятиях перечислены территории, из которых «должен быть изгнан завоеватель», — Франции и Румынии, а также поставлено условие «возмездия» за Бельгию, Сербию и Черногорию, но — кроме Польши — прочие оккупированные российские территории были обойдены молчанием.

Ответная нота французского посольства (от 26/13 мая) заявляла[214], что французское правительство верит в успех мер, «имеющих целью улучшить условия, при которых русский народ намерен продолжать войну до победы над врагом», и что оно «счастливо чувствовать себя вполне солидарным с русским правительством и народом в принципах, которые вдохновляли русскую политику во время настоящего конфликта. Франция не помышляет притеснять ни одного народа, ни одной национальности, находящейся даже в числе ее врагов». У нее нет «захватных корыстных помыслов», и она «никогда не захочет отнять у законных обладателей их территории», — она хочет только «уничтожения гнета» и «наказания» за «преступления, покрывшие позором наших врагов в этой войне». Франция вступила в войну только во имя самозащиты и «свободы народов». Она, конечно, принимает к сведению, что «Россия провозгласила восстановление полной независимости Польши»… Для себя она желает возвращения Эльзаса и Лотарингии и «будет сражаться со своими союзниками до победы, дабы обеспечить за Эльзасом и Лотарингией полное восстановление их территориальных прав, а также политической и экономической самостоятельности (?); кроме того, она желает возмещения убытков… а также необходимых гарантий „против своих врагов“… Только после победной борьбы союзники смогут создать прочный и длительный мир на основах права. Российское Временное правительство может быть уверено, что французское правительство исполнено желания прийти с ним к соглашению не только по вопросу о способах продолжения войны, но также и об ее окончании, путем изучения и установления с общего согласия условий, при которых союзники могут рассчитывать на достижение окончательного решения, согласованного с теми идеями, которыми они руководились при ведении настоящей войны».

Эта нота была подвергнута, по-видимому, той же операции, что и английская. Смысл ее также не оставлял сомнений: в пределах не только воссоединения Эльзаса и Лотарингии, но и возмещений и гарантий, а главное, при условии «победной борьбы» французское правительство готово было сначала согласиться насчет «способов продолжения войны», а затем изучить условия «достижения окончательного решения», которое, во всяком случае, должно быть согласовано с «идеями», руководившими союзниками при ведении войны.

Что скрывалось за более или менее удачно скомпонованной риторикой официальных ответов русскому правительству, показано наглядно телеграммой итальянского министра иностранных дел Соннино итальянскому посланнику в Румынии от 3 июня, — телеграммой, которую удалось расшифровать в Министерстве иностранных дел Временного правительства. Итальянское правительство, коротко и ясно говорит Соннино, «не может допустить никакого пересмотра заключенных ранее с союзниками договоров, который отразился бы на преимуществах, по праву приобретенных им фактов своего вступления в войну…»[215].

Таковы были политические последствия «лояльного» дипломатического выступления Временного правительства по вопросу о пересмотре целей войны.

Но опасения, которые начала уже внушать русская революция за границей правящим кругам, с одной стороны, и движение, пробуждавшееся в рабочих массах, — с другой, дают чувствовать себя во Франции «агитацией против президента республики» и «весьма нервным» настроением Пуанкаре[216].

В России поставлен был со всей остротой вопрос об опубликовании тайных соглашений, заключенных при старом режиме с союзными правительствами. Народная совесть, смятенная сознанием того, что России навязана пагубнейшая из войн из-за чуждых ей, преследовавшихся правящими верхами целей, при продолжавшейся под флагом революции военной пропаганде, отождествлявшей это сознание с изменой и предательством революции и России, — требовала раскрытия действительных поводов к участию в войне 1914 г.

Министру иностранных дел Временного правительства пришлось высказаться по этому вопросу. Заявив о невозможности опубликовать соглашения, заключенные царским правительством, он обосновал это заявление опасностью разрыва между союзниками и Россией и последующего изолирования России. Заявления этого было достаточно, чтобы во Франции факт существования столь неудобных для опубликования договоров вызвал «агитацию» против Пуанкаре. Ему предъявлено было обвинение в том, что он помимо парламента заключил с русским царем соглашение, способствовавшее возникновению войны. Что не защита слабой Сербии, а надежда на получение Константинополя была «идеей», руководившей при ведении войны царским правительством, и что именно эта «идея» связала судьбы Франции и императорской России — было открытием, нанесшим первый удар французской «военной психологии». Требование опубликования секретных договоров, брошенное из России, нашло, таким образом, отклик и во Франции. Оно заронило и в Англии первые семена того протеста против «тайной дипломатии», которое привело к известному решению английских тред-юнионов об участии в стокгольмской конференции[217], к резолюциям и парламентским дебатам о контроле над дипломатической деятельностью британского правительства.

Как это явление воспринималось дипломатическими представителями Временного правительства, показывают телеграммы опального Извольского, его заместителя Севастопуло и лондонского Набокова, который, в отличие от первых двух, порывался во что бы то ни стало заговорить «от имени сознательной России». В то время как трагедию, переживавшуюся революционной Россией, прекрасно понимали даже такие убежденные враги ее, как Палеолог, — русский дипломат сводил все вопросы к «недоверию русской демократии к нашей благородной союзнице» и преподносил такое определение английских целей войны: «миллионы английских войск» сражаются во Франции единственно «ради освобождения Бельгии и Северной Франции от гнусного ига надругательства Германии»; в Салониках и в Галлиполи Англия преследовала цели, «бескорыстие которых не подлежат спору»; в Малой Азии Англия «оперирует… не ради территориальных приобретений, а ради освобождения подвластных Турции и терпящих зверские насилия народов»; что же касается Африки, то «нет сомнения, что включение отторгнутых германских колоний в сферу независимых владений Великобританской империи для этих самых колоний предпочтительнее, нежели грубая немецкая эксплуатация». «Фактически Англия борется всеми силами… во имя тех же идеалов свободы и самоопределения, которые служат светлым лозунгом русской демократии». Последний аргумент — «неужели кто-нибудь поверит, что Австралия, Канада, Индия отозвались бы на призыв Великобритании с тем удивительным энтузиазмом, который они проявили, если бы не ясен был подлинный смысл этой войны и ее подлинные цели». Поэтому дипломат этот, с одной стороны, не видел, «почему Англия могла бы колебаться ясно высказать свои цели в форме, приемлемой для нас», а с другой, — в согласии со статьями в лондонских «руководящих органах печати» он убежден, что и «в русских формулах нет ничего такого, чего Англия могла бы бояться»[218].

На русском фронте в это время происходила деятельная подготовка к памятному наступлению в Галиции. Невозможно, конечно, установить по документам архива Министерства иностранных дел, была ли посланная в связи с надеждами на успех этой операции Набокову телеграмма за подписью Терещенко от 6 июня (24 мая) за № 2366 результатом какого-нибудь частного обсуждения или же она была одобрена всеми министрами. Во всяком случае, она имела целью парализовать отмеченный выше — по меньшей мере скромный — дипломатический успех выступления Временного правительства по вопросу о целях войны: «Ввиду принципиального согласия английского правительства на обсуждение вопроса о целях войны мы считаем, что в настоящую минуту нашим интересам не отвечало бы вызвать немедленный обмен взглядов с союзниками по этому вопросу. Такой момент наступит после того, как увенчаются успехом, как мы твердо верим, нынешние усилия Временного правительства восстановить положение на нашем фронте». Кончается эта телеграмма выражением надежды на то, что «в свое время у нас будет достигнуто с Англией единомыслие относительно конечных целей, которые мы стремимся осуществить».

Через неделю (13 июня /31 мая) тот же Терещенко вручил А. Тома, при посещении им членов Временного правительства, ноту, заключительная часть которой гласила: «Оставаясь непоколебимо верной общему союзному делу, русская демократия приветствует решение тех союзных держав, которые изъявили готовность пойти навстречу желаниям русского Временного правительства подвергнуть пересмотру соглашения, касающиеся конечных задач войны. Мы предлагаем созвать для этой цели конференцию представителей союзных держав, которая могла бы состояться в ближайшее время, когда создадутся для этого благоприятные условия»… Последние мало гармонирующие между собою два определения времени созыва конференции указывают, по-видимому, на «коалиционное» происхождение этого документа.

Итальянское правительство как бы оставлялось в стороне, но, со своей стороны, не намерено было отмалчиваться. 20 июня, при открытии парламента, Соннино выступил с речью, в которой критиковал формулу «мир без аннексий и контрибуций» в обычном духе, что вызвало по установленному церемониалу личное письмо Гирса, также «говорившего от имени сознательной России» в Риме, и письменное объяснение Соннино, различавшего, как оказалось, «простую» или «безотносительную» формулу «ни аннексий, ни контрибуций» от той же формулы «без аннексий и без контрибуций», но с некоторыми «объяснениями и оговорками». Терещенко в этой дискуссии решительно стал на сторону Соннино против Гирса, разъяснивши последнему, что и Временное правительство принимает эту формулу только с добавлением «самоопределение народов».

Неудача июньского наступления повлекла за собой крушение правительственной коалиции. В декларации «переустроившегося Временного правительства»[219] заявлялось, что последнее, «осуществляя начала внешней политики, возвещенные в декларации правительства 6 мая, имеет в виду предложить союзникам собраться на союзную конференцию в течение августа для определения общего направления внешней политики союзников и согласования их действий при проведении принципов, провозглашенных русской революцией».

С этого момента Временное правительство перестает интересовать союзные правительства. Петроградский Совет пытается приспособить свою прежнюю политическую линию к положению, созданному июльским крахом, при посредстве стокгольмской конференции. Министру же иностранных дел Временного правительства остается лишь отписываться по вопросам, возбуждавшимся скорее по привычке, чем по действительной надобности, его дипломатическими представителями. Исключение составляет вопрос об опубликовании секретных договоров, поднятый на этот раз германским канцлером в конце июля и на который глава французского кабинета Рибо без стеснения ответил, что Франция не против этого опубликования, не соглашается же на него Россия. На сообщение об этом выступлении Рибо Терещенко ответил, что «если бы Франция и ныне поддерживала в полном объеме свои требования, то это, без сомнения, произвело бы неблагоприятное впечатление на русскую демократию… На это обстоятельство я считаю нужным обратить внимание Рибо ранее оглашения февральского соглашения». Предостерегши, таким образом, Рибо от неосторожного шага, Терещенко просит затем, если Рибо найдет нежелательным опубликовать соглашение о восточных границах Франции, чтобы он сделал «новое гласное заявление» о том, что он сам, Рибо (или Франция), не желает этого опубликования.

Российский поверенный в делах в это время, по-видимому, не часто видит французского премьера и в ответе своем вынужден ограничиться информацией, почерпнутой «из частных разговоров в Министерстве иностранных дел». Вывод его из этой информации таков, что российскому министру иностранных дел лучше всего было бы, если только впечатление от заявления Рибо было «не особенно сильно», отказаться от своего требования: «Это могло бы быть представлено здесь как существенная услуга французскому правительству…»[220] Соблазненный министр Временного правительства подтверждает, что вопрос этот «действительно утратил острый характер» и что он «охотно готов не настаивать на ответе Рибо по этому поводу».

После этого Рибо, отвечая на запрос в палате по поводу того, что он не сдержал обещания опубликовать секретные документы, повторил свое заявление, что возражает против этого опубликования русское правительство, которому он не хотел бы чинить какие-либо затруднения[221]. На этот раз Севастопуло добился уже не частного разговора, а официального свидания с директором департамента и смело указал ему, что Рибо мог сослаться на «союзников вообще, не указывая в частности на нас», но получил неопределенный ответ, что Нулансу поручено переговорить по этому поводу с Терещенко. Последующие сообщения Севастопуло свидетельствуют, что либо он о действительных настроениях во французских правительственных кругах ничего не знал, либо считал излишним информировать о них Терещенко. Как теперь известно, в течение июля происходили упоминавшиеся нами «частные» переговоры Бриана с Германией через Бельгию об условиях мира. Переговоры эти были прекращены по требованию Рибо, несмотря на то что они, и по теперешнему убеждению Бриана[222], сократили бы год бедствия войны. Очевидно, французское правительство в это время твердо рассчитывало на близость победы, и предположение Севастопуло о готовности французского правительства опубликовать «все наши соглашения», в том числе и февральское, с оговоркой о его недействительности было верхом наивности или небрежности.

Это обнаружилось в полной мере при свидании его с Рибо, заявившим, что Терещенко будто бы говорил Нулансу о затруднительности опубликовать февральское соглашение, как связанное с соглашением о Проливах, — в отношении действительности которого пришлось бы высказаться, в свою очередь, Временному правительству[223].

Терещенко ответил, что он ничего такого не говорил Нулансу, а во французском министерстве иностранных дел показывали Севастопуло телеграмму Нуланса, в которой Нуланс сообщал этот свой разговор с Терещенко. Последний, впрочем, и на этот раз «не намерен создавать в настоящем деле затруднений Франции и ставить Рибо в еще более неловкое положение». Поэтому он ограничивается «официальным заявлением», что «со стороны России не встречается возражений против оглашения всех вообще соглашений, заключенных как до, так и во время войны, если на это последует согласие со стороны прочих заинтересованных союзников»[224]. Затем он, совершенно не поняв телеграммы Севастопуло, передавшего слова Камбона, что соглашение о Малой Азии стоит «особо» (как «не окончательное», а потому-де не подлежащее опубликованию), пространно возражает против воображаемого мнения Рибо, доказывая, что малоазиатское соглашение нельзя отделить от константинопольского. Эта телеграмма[225] показательна для внутреннего состояния Временного правительства в такой же мере, как сообщение Севастопуло от 1 октября (18 сентября) характерно для внешнего положения этого правительства; когда Севастопуло передал французскому министру иностранных дел заявление российского министра иностранных дел и вручил ему записку о неимении возражений со стороны Временного правительства против опубликования всех договоров, заключенных как до, так и во время войны, то французский «министр сказал… что он, в случае надобности, не преминет руководствоваться указаниями, содержащимися в ней». И, продолжая явно издеваться, он добавил, что, «насколько он понимает, эта записка не подлежит опубликованию». Судя же по тому, что Севастопуло стяжал также репутацию не простака, он не мог не усмехнуться (почтительно, конечно), отвечая на это «утвердительно». Наконец, надо думать, к этой телеграмме уже совсем под веселую руку было им приписано: «В случае если бы я Вас в этом последнем отношении не понял, не откажите мне телеграфировать для сообщения министру».

За два дня до этого в Ташкенте местный Совет взял власть в свои руки, а в Центральном комитете РСДРП (большевиков) уже лежали тезисы Ленина под общим заголовком «Большевики должны взять власть».

Профессор Е. А. АДАМОВ

Документы

Пояснения

Скобки круглые () принадлежат подлиннику, прямые [] — редакции.

Многоточие соответствует пропуску слова или слов в подлиннике; в тех случаях, когда можно точно установить на основании документа количество пропущенных или неразобранных телеграфных групп (например, в перехваченных телеграммах иностранных правительств и посольств в Петрограде), число отмечается в примечании.

Документам сообщены заголовки, отсутствующие в подлиннике. Вместо стереотипной фразы — «Секретная телеграмма посла…» или «министра иностранных дел» — указано имя отправителя и адресата. Пункт отправления особо отмечается нами только в том случае, когда является необычным для отправителя (например, Ставка и т. д.).

В датах русских документов приведено два стиля (старый и новый); в датах иностранных — один новый.

I. Соображения царского правительства по вопросу о Константинополе и Проливах

1. Российский посланник в Белграде кн. Г. Н. Трубецкой послу в Константинополе М. Н. Гирсу

(С копии письма)

7/20 августа 1914 г.

Не знаю, как и когда дойдет до Вас это письмо. Пользуюсь случайно выпавшею свободною минутою, чтобы поделиться с Вами следующими соображениями:

Если бог даст нам успех, то станет вопрос о выгодах, которые нам желательно извлечь из войны, требующей столь громадного напряжения всех сил страны.

То, что мы можем приобрести на наших западных границах, есть скорее выполнение неизбежного исторического долга, чем пнаша прямая выгода. Только устья Немана для нас и Висла для Польского края явились бы серьезной компенсацией. Но, конечно, невольно прежде всего мысль обращается к Проливам.

В ту минуту, как я Вам пишу, положение Турции не определилось еще бесповоротно. Помимо того, мы находимся лишь в начале войны, и кто может предугадать, сколько времени она продлится и какого напряжения сил она будет стоить. Нельзя также заранее учесть политической обстановки, при которой будет заключен мир. Поэтому теперь приходится представить себе целую скалу возможностей и того, чего нам добиваться при тех или иных условиях.

Исходя из этих общих соображений я представляю себе, в грубых чертах, следующие положения:

1) Турция остается нейтральной. Ее территориальная неприкосновенность гарантирована тремя державами. Все же в этом случае, по заключении мира, нам необходимо оговорить преимущественное для прибрежных государств Черного моря право прохода военных судов через Проливы.

2) Турция принимает меры либо против балканских государств, либо против нас. В этом случае трудно установить определенную градацию. Желательно было бы, однако, определить то обеспечение нашего контроля над Проливами, которое менее всего встретило бы сопротивление Англии и явилось бы вообще наиболее осуществимым.

Нельзя ли мыслить такое положение: все турецкие укрепления на Босфоре и Дарданеллах уничтожаются, мы же завладеваем укрепленными пунктами на обоих побережьях у выхода Босфора и у выхода Дарданелл, причем, быть может, самым существенным было бы обладание Галлиполийским полуостровом, ибо оно могло бы быть отграничено, дабы не давать повода к подозрениям в более широких замыслах, и в то же время представило бы нам серьезные гарантии.

Не представят ли такие опорные пункты, при наличии флота в Черном море, достаточное стратегическое для нас обеспечение свободы Проливов?

Что касается более радикального решения, предполагающего занятие Константинополя, то подобное решение сейчас трудно ставить иначе как академически. Война только что начинается. Далее, надо заранее стремиться избежать повторения ошибки Германии, вооружившей всех против себя своим явным стремлением поколебать равновесие в Европе.

Я извиняюсь за спешность моего изложения по столь важным вопросам. Мне хотелось лишь поделиться с Вами теми вопросами, которые у нас встают здесь и которые требуют самого внимательного обсуждения с точки зрения политической и военно-морской. Крайне был бы Вам признателен, если не откажете в сообщении Вашего мнения, а пока прошу Вас верить и т. д.

2. Памятная записка вице-директора канцелярии российского Министерства иностранных дел Н. А. Базили

«О целях наших на Проливах»[226]

Исторический вопрос о Проливах имеет для России экономическое, стратегическое и общеполитическое значение.

§ 1

Морской путь через Проливы является для нас важнейшей торговой артерией. О значении ее для нашего вывоза свидетельствуют нижеследующие цифры:

Вывоз из России в миллионах рублей:

* Уменьшение вывоза через Дарданеллы в 1912 г. является следствием временного закрытия их во время итало-турецкой войны. Приведенные цифры исчислены на основании данных Министерства торговли и промышленности. (Примеч. подлинника)

В среднем за это десятилетие вывоз через Дарданеллы составляет 37 % всего вывоза из империи.

Морская перевозка наших грузов, вывозимых через Проливы, не может быть заменена сухопутным транзитом. Последний обходится в среднем в 25 раз дороже перевозки морем, вывоз же наш из Черного моря состоит из хлеба и вообще сырья, то есть грузов, не выдерживающих высокого фрахта.

Первостепенная важность для нас торгового пути через Проливы явствует и из того, как тяжело отразилось на всей нашей экономической жизни даже временное закрытие их Турцией в 1912 г. и 1913 г.[227]

Причиненный нам этим ущерб исчисляется свыше 30 миллионов рублей за каждый месяц. Согласно объяснительной записке министра финансов к проекту государственной росписи на 1914 г., торговый баланс России в 1912 г. был на сто миллионов менее в сравнении с средним активным сальдо за предыдущие 3 года. Причина этого усматривается в недостаточно удовлетворительной реализиции урожая; затруднения в вывозе хлеба, помимо стихийных причин, произошли вследствие временного закрытия Дарданелл для торговых судов. Примером того, как глубоко затрагивает нашу экономическую жизнь всякий перерыв движения через Проливы, может служить вызванное этим повышение весною 1913 г. государственным банком учета на ½% для трехмесячных векселей.

Значение для России морского торгового пути через Проливы в будущем, несомненно, еще во много раз увеличится. Экономическое развитие нашего юга происходит особенно скоро и успешно. Можно ожидать, что, благодаря обилию железа и угля и близости моря, наши южные губернии превратятся в богатый промышленный район. Это не сможет не вызвать роста черноморской торговли. Такое же влияние окажет и развитие путей сообщения и эксплуатации богатств экономического Hinterland Черного моря и, в частности, Персии.

Свобода морского торгового пути из Черного моря в Средиземное и обратно является, таким образом, необходимым условием правильной экономической жизни России и дальнейшего развития ее благосостояния[228].

Между тем при существующем положении беспрепятственность торгового движения через Проливы не может считаться для нас обеспеченной. События последних лет показали, что, когда Турции оказывалось выгодным, она закрывала Проливы, и даже на продолжительное время, не считаясь с нашими интересами. Если минирование Проливов во время итало-турецкой и греко-турецкой войн[229] вызвано было соображениями оборонительного свойства, то закрытие Проливов в середине сентября 1914 г.[230], когда Турция ни с кем не воевала, является не чем иным, как грубым злоупотреблением.

Зависимость этого важнейшего для нас торгового пути как от произвола чужой территориальной власти, так и от состояния ее международных отношений нельзя не признать не только противоречащей нашим первостепенным государственным интересам, но и унизительной для нашего престижа.

С экономической точки зрения целью нашей в отношении Проливов должно поэтому быть установление гарантий беспрепятственного пользования этим морским путем для нашей торговли.

Гарантии эти должны быть реальными. Одни юридические обеспечения не могут здесь быть достаточными. Они имели бы значение лишь на время мира. В случае же войны действительность их зависела бы от ограждения их силою. Без санкции гарантии эти не могут поэтому иметь цены.

Такие гарантии могут явиться вполне прочными лишь в случае подчинения всего морского пути через Проливы в той или иной форме нашей власти. Лишь в случае, если охрана этого пути будет в наших руках, мы можем иметь уверенность, что он будет огражден во всякое время от чьих бы то ни было посягательств. Менее полные гарантии дадут, конечно, и меньшей цены обеспечение.

Необходимо, однако, иметь в виду, что даже установление нашего господства над Проливами не даст нам безусловного обеспечения экономического выхода нашего в Средиземное море. Оно не устранит возможности для державы, располагающей в Средиземном море достаточными морскими силами, в случае войны с нами, объявить и осуществить блокаду Проливов.

§ 2

Стратегическое значение Проливов заключается в возможности для государства, господствующего над ними, по своему усмотрению без значительных морских сил препятствовать прохождению военных судов из Средиземного моря в Черное и обратно. Кроме того, Проливы являются прекрасной оперативной базой для действий флота как в Средиземном, так и в Черном море.

Так как Проливы представляют из себя два последовательных дефиле — Босфорский и Дарданелльский проливы, — то господство над обоими обеспечивает возможность свободно проводить суда из одного моря в другое, господство же только над одним из них позволяет не допускать выхода судов в прилегающее к нему море.

Говоря о Дарданелльском дефиле, нужно разуметь под ним не только самый Дарданелльский пролив, но и морское пространство между ним и прилегающей к нему группою Эгейских островов — Тенедос, Имброс, Самофракия и Лемнос. Острова эти настолько близко расположены к Дарданеллам, что могут быть в большей или меньшей степени использованы для воспрепятствования выходу из этого пролива.

Современная военная техника дает различные средства для преграждения чужому флоту пути через дефиле.

В смысле узости водного пути и глубины его, Босфор и Дарданеллы отвечают условиям, при которых закрытие их может быть осуществлено следующими средствами:

1) установкою береговых батарей,

2) установкою на берегу минных аппаратов,

3) заграждением водного пути подводными минами,

4) действием в Проливах подводных лодок.

Все эти средства могут быть применены лишь в случае господства над берегами Проливов. Нечего и говорить, что это является необходимым условием для установки на берегу артиллерии или минных аппаратов. Подводные минные заграждения будут действительны лишь, если будут защищены артиллерией, дабы они не могли быть удалены противником при помощи тралеров[231]. Подводные же лодки могут действовать в Проливах лишь в случае отсутствия для них опасности с берега, так как, ввиду необходимости показывать перископ, они могут быть уничтожены огнем береговой артиллерии.

Нахождение Проливов в чужих руках имеет для нас, с военно-морской точки зрения, следующие невыгодные последствия.

Обладание Дарданелльским дефиле (включающим, как выше указано, и лежащие впереди него теснины между островами) дает государству, им владеющему, возможность препятствовать выходу наших военных судов из Черного моря в Средиземное, а также не допускать прохода наших военных судов из Средиземного моря в Черное либо для усиления нашего Черноморского флота, либо для укрытия в наших черноморских портах.

Владея еще и Босфором, государство это может проводить из Средиземного моря в Черное враждебные нам морские силы — собственные или чужой державы. Разительным примером создаваемой таким положением опасности для обороны нашего южного побережья может служить появление в Черном море «Гебена» и «Бреслау»[232].