Помоги проекту - поделись книгой:
Между тем царскому правительству, вслед за формальной ликвидацией конфликта из-за миссии Лимана, удалось одержать несомненную дипломатическую победу над Турцией по армянскому вопросу.
Напомним, что русский (составленный Мандельштамом) проект реформ 1913 г. вызвал оппозицию со стороны Германии (при поддержке Австрии и Италии); турецкая же точка зрения на него была формулирована коротко впоследствии Джемаль-пашой так: «Не думаю, чтобы кто-нибудь усомнился в том, что через год после проведения в жизнь этого проекта Эрзерумский, Ванский, Битлисский, Диарбекирский и Харпутский вилайеты окажутся под протекторатом России или будут оккупированы русскими». Комиссия представителей держав не могла прийти к соглашению: лишь в сентябре 1913 г. Гирсу удалось, по словам Джемаль-паши, убедить Вангенгейма принять основные шесть пунктов. Турецкое правительство, чтобы избежать объединенного давления европейских держав, поспешило выработать общий план реформ, для проведения которых в Восточной Анатолии неофициально предложило Грэю послать — вместо русских — английских инспекторов. Грэй ответил, что английское правительство, по всей вероятности, отнесется сочувственно к этому проекту. Однако через две недели последовал официальный ответ на официальное же предложение, обусловливавший принятие предложения согласием русского правительства на эту комбинацию. Турки вынуждены были, таким образом, прийти к соглашению с Россией, каковое и было подписано в Константинополе 8 февраля (26 января) 1914 г. Гулькевичем (мы знаем, чем был отвлечен в это время Гире) и Саид-Халимом. Актом 26 января 1914 г., писал Гулькевич Сазонову, «официально подчеркнута руководящая роль России в армянском вопросе и как бы подтверждена 16-я статья Сан-Стефанского договора. Это обстоятельство не может, конечно, не отразиться самым благотворным образом на международном престиже России и окружить имя ее монарха новым обаянием в сердцах христиан Ближнего Востока… Что же касается Германии, то она вошла с нами в соглашение по армянскому вопросу с двоякой целью: во-первых, дабы иметь возможность сказать Порте, что она удержала Россию от широких реформ ценою своего согласия на более скромные, безопасные для Турции; во-вторых, дабы снискать расположение армян, которым Германия дорожит, ввиду их преобладания в Киликии, считаемой ею своей сферой влияния»[112]. И в-третьих, мог бы добавить Гулькевич, для того, чтобы убедить турок окончательно в том, что только в теснейшем союзе с Германией Турция может найти спасение от неминуемой и близкой гибели. Мировая война прервала разработку плана реформ в турецкой Армении и сняла с очереди вопрос об иностранных инспекторах в Восточной Анатолии. Здесь мы находим один из существеннейших элементов для ответа на вопрос об обстоятельствах, повлекших за собой вступление Турции в союз с Германией и в войну. Вот что, в связи с вышеизложенным, писал Джемаль-паша: «Конечно, единственной нашей надеждой было через мировую войну освободиться от всех этих договоров, наносивших столько ущерба нашей независимости, и получить возможность в будущем жить как независимая и свободная нация… Так же точно, как главной нашей целью было аннулировать капитуляции и Ливанский статут, так в отношении армянских реформ мы хотели освободиться от соглашения, к которому нас вынудило давление со стороны России»[113].
Образования единого фронта держав Антанты и по вопросу об Армении, и по вопросу о миссии Лимана было более чем достаточно для того, чтобы турки наконец сами поверили, что близок час ликвидации их самостоятельного политического существования. «Мы хотели реорганизовать нашу армию, и с этой целью обратились к Германии. Германская военная миссия приехала в Константинополь, и в результате боеспособность турецкой армии значительно усилилась, а вместе с тем усилилась и оборона Проливов. Вполне естественно, что русские воспротивились этому, ибо они всегда считали своим законным наследством Константинополь… Но разве можно допустить, чтобы эта политика вмешательства во внутренние дела соседнего государства проводилась без согласия на то Англии и Франции? Конечно нет»[114].
Хорошо известно, что, несмотря даже и на это, в правящих турецких кругах германофильская ориентация возобладала не сразу. Сторонники сближения с Францией сделали весьма решительные попытки найти исход из создавшегося положения, помимо союза с Германией, обрекавшего, как всем было ясно, Турцию на войну с Тройственным согласием. Известно, какие драконовские условия займа поставило французское правительство. Рассказ Джемаля о его парижских переговорах излагает так историю крушения плана вхождения Турции в группу Тройственного согласия: «Франция и Англия, — говорил уже после сараевского убийства Джемаль директору политического департамента французского министерства иностранных дел де Маржери уполномоченному Вивиани, ввиду его отъезда в Россию, вести эти переговоры, — стремятся зажать центральные державы в железное кольцо. Это кольцо замкнуто всюду, за исключением юго-востока. Если Турция присоединится к Антанте, Болгария, очутившись изолированной на Балканах, вынуждена будет присоединиться к нам».
Условием этого Джемаль ставил решение вопроса об островах, занятых греками. Он не скрывал и другой, не менее важной для Турции цели: «Вы должны принять нас в группировку держав Антанты и этим самым защитить нас от постоянной угрозы со стороны России».
На это последовал пространный ответ, существеннейшей частью которого было заявление: «Прежде чем заключить с вами союз, мы должны получить согласие на это со стороны наших союзников, шансы на которое мне представляются весьма сомнительными». «Я отлично понял, — заключает свой рассказ Джемаль, — что Франция не хочет выпускать нас из железных тисков России и что мы ни в коем случае не можем ждать от нее помощи». Конечно, в это время нащупывалась почва в обратном направлении, с той разницей, что с германской стороны прием был совсем иной, так как, по всем данным, в том числе и по показанию Джемаля, Германия сама предлагала Турции союз с предоставлением ей равенства с Австро-Венгрией, на что и последняя, немедленно по подписании условий союзного договора с Вангенгеймом, изъявила безоговорочно свое согласие.
Джемаль, один из членов правительства, в первую очередь осведомленных великим визирем о происшедшем, «сильно призадумался» над вопросами: требовало ли этого союза благо Турции? Если бы не спешить с заключением его, не предложила ли бы противная сторона более выгодный и менее рискованный союз? Что, собственно, заставило Германию и Австрию принять Турцию на равных основаниях в союз? Ибо, насчет бескорыстия берлинского правительства у турецкого министра, разумеется, не было иллюзий.
И вот как излагает он результаты своих размышлений: Россия всегда была, есть и будет вечным врагом Турции, стремящимся к завладению Константинополем. Неудача на Дальнем Востоке и парализованность на Среднем заставили ее обратить снова все свои силы против Турции. В то же время Англия боялась теперь несравненно меньше появления России в Армении или даже в Константинополе, чем германской экономической экспансии в направлении Персидского залива; стремясь завладеть Месопотамией, она готова была на сделку с Россией, при условии вытеснения силами России германцев из Малой Азии. Франция уже хозяйничала в Сирии. Закрепляя за собой помощь русского солдата, и Франция, и Англия не могли идти против русских планов изоляции и дальнейшего раздела Турции. «Вот почему я, никогда не ожидавший выгод от союза с Германией, получил такой решительный отказ от Франции в ответ на просьбу защитить нас от России. Отказавшись от посылки своих чиновников в восточные области Малой Азии, Англия тем самым дала нам понять, что она не может идти против желания России». Кроме того, английские империалисты уже, по словам Джемаля, мечтали получить в свое распоряжение титул халифа с тем, чтобы возвести в этот сан собственную креатуру.
«В то время как я увлекался призрачными надеждами (найти помощь против России у Франции и Англии), мои коллеги оказались перед фактом предложения нам союза с державами Тройственного союза, точнее, союза с Германией… Подумать только, сама Германия предлагает нам союз (на равных правах) после того, как мы полгода делали все усилия, чтобы не остаться изолированными, искали сближения с какой-либо группировкой государств и бесплодно пытались заключить союз с Болгарией… Следует ли нам отвергнуть это предложение? Англия уже завладела Египтом и стремится завладеть Месопотамией и Палестиной, не забывая и Аравию; о России нечего и говорить. Это — со стороны Антанты. Державы же Тройственного союза — Австрия и Италия — сорвали с Турции, что хотели и могли, и, вероятно, удовлетворились. Если же у Италии есть планы в области Адалин, то, во всяком случае, это создает пропасть между нею и Антантой. Что же касается Германии, то это была единственная держава, хотевшая усиления Турции; в интересах Германии было всеми силами не допустить ослабления Турции… Германия не могла бы сделать Турцию своей колонией… и смотрела на Турцию только как на звено в цепи своих экономических перспектив на Востоке… Единственным выходом для Германии из железных тисков Антанты было помешать расчленению и ослаблению Турции. Итак, перед нами были две группы держав: одна из них стремилась поработить нас, тогда как другая стремилась дружески сблизиться с нами… и заключить с нами союз на основе равных прав и обязательств. Можно ли было отвергнуть это предложение?»
«Во-первых, — продолжает Джемаль свою защиту решения, к которому он примкнул, — в случае союза с Германией и Австрией ни одно из малых балканских государств не посмело бы пытаться вмешиваться во внутренние дела страны, состоящей в союзе с такими могущественными державами, так что с этой стороны мы будем наконец оставлены в покое. Во-вторых, ни одна из держав Антанты не рискнет поднять на нас руку из опасения, что начнется общеевропейская война. Помимо этого, германская наука, техника, торговля будут к услугам Турции, которая, с их помощью, освободится вскоре от ига капитуляций. Если обшеевропейская война не начнется в течение 5–10 лет, то Проливы и побережья будут укреплены, армия, экономика и финансы приведены в должное состояние, так что Турция сможет смело принять участие в этой войне».
V. Свидание в Констанце и начало войны
Раньше, чем закончить рассмотрение подготовительного к войне периода, необходимо коснуться последнего этапа в русской предвоенной политике — свидания русского царя с румынским королем в Констанце. Мы знаем уже, что привлечение Румынии на сторону Тройственного согласия признано было в Петербурге важнейшей из предвоенных задач царской дипломатии. Предприняв для этой цели поездку с царем в Румынию, Сазонов, с замечательной решительностью и простотой, взялся за дело: добиваясь от Братиано «достаточно ясного ответа»[115], он «поставил ему прямо вопрос:
Сазонов спокойно отмечает, что Братиано был поражен этим вопросом. Вопрос не мог не поразить любого собеседника, но в тысячу раз поразительнее должен был он показаться тому же Братиано через две недели, когда в Сараеве прогремели — на весь мир — выстрелы сербского гимназиста. Здесь не место углубляться в оценку этого обстоятельства, в связи с известными теперь уже и у нас разоблачениями Станоевича[116].
Братиано, продолжает Сазонов, «видимо пораженный моим вопросом, в свою очередь спросил меня, допускаю ли я возможность наступления в близком будущем подобных обстоятельств и, в связи с этим, общеевропейской войны. Я поспешил успокоить Братиано, сказав ему, что имею основание надеяться на сохранение мира в Европе и что, в смысле вооруженного столкновения России с Австро-Венгрией по почину России, я могу себе представить таковое только в том случае, если на почве албанского вопроса или под каким-либо другим предлогом Австрия пожелает напасть на Сербию с целью нанесения этому королевству чувствительного удара, к чему мы, вероятно, не могли бы остаться равнодушными»[117].
Без сомнения, наряду с этим разговором соглашение о совместном выступлении в Константинополе для предотвращения закрытия Проливов, в случае обострения греко-турецкого конфликта, имело второстепенное значение. Очевидно, его рассматривали исключительно как средство закрепить румыно-русское сближение, считая, что оно — как это и было отмечено Сазоновым в его докладе — особенно польстит румынским самолюбиям. Высказанное Николаем II по поводу эвентуального закрытия Проливов, в связи с греко-турецким конфликтом, намерение «силою открыть Проливы» свидетельствует о высоком подъеме настроения в Петербурге, в результате завершения Тройственного согласия и первых плодов его: полупобеды в инциденте с миссией Лимана и полной победы в вопросе об армянских реформах.
Через две недели случилось то, о чем говорил Сазонов Братиано: «предлог» для нападения Австрии на Сербию был дан убийством эрцгерцога в Сараеве. В задачу нашу не входит рассмотрение последующих фаз политического кризиса, закончившегося мировой войной. Напомним лишь, что «начать военные действия» — как это полагалось бы по диспозиции французского и русского штабов — России не пришлось по двум причинам: 1) нужно было, для облегчения задачи лондонскому правительству, предоставить во что бы то ни стало инициативу «нарушения мира» и нападения Германии, 2) раз до выступления Германии не удалось нанести удар Австро-Венгрии, нужно было все внимание и все силы сосредоточить на давлении на Германию для спасения Франции. Механизм Тройственного согласия выдержал испытание; первое, маленькое, передаточное колесо — Сербия — на этот раз действительно привело в движение Россию: Россия, известно как, вплоть до «ломания» телефонов, мобилизовалась. На этот раз в Париже не в чем было упрекать русский Генеральный штаб, и с Извольским говорили там в «приподнятом и сердечном» тоне.
Первый царский манифест определил цели войны с Германией: «Ныне предстоит заступиться за несправедливо обиженную родственную страну» и «оградить честь, достоинство, целость России и положение ее среди великих держав».
Второй манифест — по поводу войны с Австро-Венгрией — заявлял: «Видит Господь, что не ради воинственных замыслов и суетной мирской славы подняли мы оружие, но, ограждая достоинство и безопасность Богом хранимой нашей империи, боремся за правое дело».
В «историческом» заседании Государственной думы 26 июля (ст. ст.) 1914 г. Родзянко выразился еще красноречивее: «Мы все хорошо знаем, что Россия не желала войны, что
В письме князя Г. Н. Трубецкого (посланник в Белграде) к М. Н. Гирсу от 7 августа читатель найдет следующие интересные строки: «Если Бог даст нам успех, то встанет вопрос о выгодах, которые нам желательно извлечь из войны, требующей столь громадного напряжения всех сил страны. То, что мы можем приобрести на наших западных границах, есть скорее выполнение неизбежного исторического долга, чем наша прямая выгода… Невольно прежде всего мысль обращается к Проливам».
И действительно, вступление Турции в войну сразу меняет положение: война приобретает смысл и цель. Манифест Николая II о войне с Турцией не отвергает ни «воинственных замыслов», ни «суетной мирской славы», а, наоборот, заявляет о близящемся «разрешении исторической задачи, завещанной нам нашими предками, на берегах Черного моря». В заседании Государственной думы 27 января 1915 г. Родзянко комментировал это событие следующим образом: «Одновременно народный дух усилил мощь народного самосознания и ясное понимание им своей исторической задачи… С крестом в груди и в сердце, по призыву своего царя, не дрогнув перед врагом, сознательно выполнит он[118] царский завет и откроет России пути к разрешению завещанных ей предками[119] задач на берегах Черного моря и устранит вечную угрозу немецких держав общему миру и спокойствию». Перед «задачами на Черном море» отступила на задний план даже защита «общего мира» от «угрозы немецких держав».
Князь Е. Н. Трубецкой, московский либеральный профессор и публицист (брат белградского посланника), писал сначала о «мировой задаче России» в войне: «Обладая огромной территорией, Россия не заинтересована в ее увеличении;
Но тот же Е. Н. Трубецкой писал после этого в «Русских ведомостях»: «Россия борется за независимость всех стран Европы, коим грозит германское завоевание и владычество. Пусть же эта война приведет и к обеспечению ее собственной независимости.
П. Н. Милюков дал законченную, официозную формулу:
«Вступление Турции в число наших врагов дало возможность поставить на очередь окончательное разрешение вековых задач нашей ближневосточной политики.
Целью ее в настоящее время должно быть сделано приобретение Босфора и Дарданелл в полное обладание России, вместе с Константинополем и достаточной частью прилегающих берегов, чтобы обеспечить защиту Проливов»[121].
И экономист профессор М. Туган-Барановский: «Историческое стремление России к открытию свободного выхода из Черного моря обещает на этот раз увенчаться полным успехом, и это откроет блестящие перспективы для экономического развития всего нашего юга. Именно в этом направлении Россия и может получить достаточную награду за все понесенные ею в эту невероятно тяжелую войну большие жертвы»[122].
Между тем изданная в 1914 г. «Оранжевая книга»[123] совершенно правильно устанавливает факт переговоров между державами Тройственного согласия и Турцией о соглашении (телеграммы Тирса от 6 и 7 августа, Сазонова — 8 и 10 августа, Извольского — 9 и 11 августа ст. ст.). «Оранжевая книга» при этом лишь тщательно скрыла все, что могло дать читателю представление о содержании этих переговоров и предполагаемого соглашения.
Мы знаем уже, что одновременные действия на Западном фронте против Германии и Австрии и на черноморском против Константинополя и Проливов считались русским Генеральным штабом недопустимыми и невозможными. Отсюда проистекала необходимость удержать всеми мерами Турцию в спокойном состоянии до тех пор, пока не будут достигнуты решительные успехи на главном театре военных действий. Политика эта опиралась на предположение, что Турция примирится с реквизицией своих военных судов Англией[124] и останется безучастным свидетелем борьбы двух коалиций (от исхода которой, однако, зависело ее дальнейшее существование) — даже и после того, как державы Антанты отказались принять ее в качестве союзника и этим гарантировать ее от дальнейшего наступления со стороны России.
«Нет сомнения, — телеграфировал Гире Сазонову 2 августа (н. ст.), в день формального подписания германо-турецкого „союзного“ договора, — что, опасаясь нас и подозревая нас, вследствие наветов наших недоброжелателей, в намерении захватить ныне же Босфор, Турция в душе желает успеха наших врагов…[125] По отзыву нашего военного агента, турецкая армия в настоящий момент в таком состоянии, что не представляет для нас пока опасности. При этих условиях я полагал бы, что, принимая все меры предосторожности в наших пределах, нам не следовало (бы) при нынешних событиях входить с нею в какие-либо препирательства по поводу военных ее мероприятий, пока они не носят агрессивного против нас характера».
С этим отзывом о состоянии турецкой армии в это время вполне совпадают свидетельства германских политических деятелей (Лимана фон Сандерса), а также Джемаль-паши. Германское правительство признавало, что Турция, подписавши союзный договор, осталась «несоюзоспособной», что немедленное вступление ее в войну только затруднило бы положение центральных империй. Если бы державы Антанты, «прекрасно знавшие, что у нас нет ни одного солдата, — говорит Джемаль, — ни в Дарданеллах, ни в Константинополе, ни на русской границе, внезапно атаковали бы нас в Дарданеллах и в Босфоре, одновременно наступая на Эрзерум, и после занятия Константинополя и Эрзерума вступили бы вглубь Анатолии через Сивас, наша армия не была бы способна до конца войны закончить свою мобилизацию и гибель Османской империи была бы предопределена с самого начала». Турецкое правительство и германский посол так именно и смотрели на положение, и поэтому было в Совете министров решено объявить о нейтралитете Турции, мотивируя всеобщую мобилизацию необходимостью обеспечить этот фиктивный нейтралитет от покушений с какой бы то ни было стороны… Даже те из наших коллег-министров, которые не знали о заключенном нами союзе с Германией и о принятых нами, в силу этого, обязательствах, одобрили всеобщую мобилизацию, как меру мудрой предосторожности[126].
Таким образом, турецкое правительство должно было спешно приводить армию в боеспособное состояние, а в то же время официально сохранять нейтралитет, до последней минуты обманывая не только союзных дипломатов, но и собственную свою страну. То, что обман этот так блестяще удался, объясняется тем, что половина министров была в числе обманутых и, следовательно, тайна не выходила из узкого круга лиц; обманутые министры с полной искренностью и верою в нее распространяли и поддерживали эту ложь, и, наконец, сами «посвященные», под впечатлением выступления Англии, вели — по крайней мере, Энвер — до прибытия «Гебена» и «Бреслау» двойную игру[127].
Заметим, что и противная сторона считала, что ей нужен выигрыш времени. В Петербурге, как мы знаем, вопрос о Турции или о Проливах откладывали до «решительных успехов на главном театре». В Лондоне опасались, в свою очередь, нападения на Суэцкий канал. Французский фронт поглощал все европейские ресурсы. «Недели должны были пройти раньше, чем войска из Индии могли бы быть использованы в Египте; еще больше времени понадобилось бы для доставки войск из доминионов… Наконец, для положения Великобритании в Азии, с ее миллионами мусульманских подданных, было необходимо, чтобы, если и когда Турция присоединится к нашим врагам, было бы ясно, что это обдуманный и ничем не вынужденный шаг со стороны османского правительства»[128].
Вполне понятно, что турецкое правительство не верило предлагавшейся ему гарантии территориальной неприкосновенности, взамен нейтралитета и при условии открытия Проливов на время войны. Об этом мы говорили в другом месте[129] и здесь ограничимся еще одной ссылкой на Джемаль-пашу[130]. Между тем 27 сентября Проливы были объявлены закрытыми.
«Сегодня в 6 часов вечера, — телеграфировал в этот день английский посол Л. Маллет Грэю, — я узнал, что вчера вечером турецкий истребитель был вынужден вернуться[131]. После того командир Дарданелльского порта закрыл Проливы. При получении этого известия у меня находились русский и французский послы, и мы тотчас же отправились к великому визирю… Я сказал, что очень желательно, чтобы Дарданеллы были открыты немедленно… я высказал его высочеству наши естественные опасения, что германский или турецкий истребители могут попытаться взорвать наши суда и что это именно было основанием инструкций, данных британскому флоту преграждать турецким военным судам выход из Дарданелл до тех пор, пока на них находятся германские офицеры и матросы». Тут же сэр Л. Маллет потребовал объяснения и по поводу действий турок на египетской границе. В ответ на первый вопрос — об открытии Проливов — великий визирь уведомил английского посла, что «если британское правительство передвинет свой флот подальше от входа в Дарданеллы, то Проливы будут открыты».
Просьба об удалении британского флота, ответил Грэй, «не может быть принята во внимание до возвращения германских офицеров и экипажей на родину»[132].
16/29 августа Сазонов телеграфировал управляющему дипломатической канцелярией при Верховном главнокомандующем Кудашеву, адмиралу Эбергарду и М. Гирсу: «Продолжаю придерживаться мнения, что нам важно сохранить мирные отношения с Турцией, пока не определится решительный перевес русско-французских войск над австро-германскими. Считаю поэтому нежелательно какое-либо вызывающее действие против турок, могущее усилить влияние тех турецких деятелей, которые стоят за войну. Сам по себе выход „Гебена“ в Черное море не означает разрыва, и меры против него допустимы только в случае полной уверенности в успехе. С общей политической точки зрения, разделяемой Францией и Англией, весьма важно, чтобы война с Турцией, если бы она оказалась неизбежной, была бы вызвана самой Турцией».
VI. Соображения царского правительства по вопросу о Константинополе и Проливах
В упомянутом выше письме русского посланника в Белграде князя Т. Н. Трубецкого к М. Тирсу отражается предположение, что, какую бы позицию ни заняла Турция, Россия будет вознаграждена за участие в войне не только «на западных границах», но — и это гораздо важнее — в Проливах: в случае нейтралитета Турции, «по заключении мира, нам необходимо оговорить преимущественное для прибрежных государств Черного моря право прохода военных судов через Проливы», в случае же какого-либо выступления Турции — против России или на Балканах — необходимо «обеспечить наш контроль над Проливами», так, чтобы это «менее всего встретило бы сопротивление Англии», а именно — уничтожением турецких укреплений и созданием русских укрепленных пунктов на обоих побережьях у выхода Босфора и у выхода Дарданелл. Вопрос о занятии Константинополя автор считает пока еще «академическим».
Объявление войны Турции и царский манифест с упоминанием «исторических задач на берегах Черного моря» (20 октября ст. ст.) произвели впечатление, как это отметил Бьюкенен тогда же сообщением в Лондон, а впоследствии в своих мемуарах, обретенной цели участия в войне. «Русское общество обратило взоры свои на Константинополь как на единственный крупный приз, могущий быть выигранным в войне»[133]. Записка Н. А. Базили «О целях наших на Проливах» суммирует все, что по данному вопросу говорилось патриотическими ораторами и публицистами для обоснования «исторических задач» с точки зрения торгово-промышленной и военнополитической экспансии.
Первая часть записки заканчивается резким диссонансом. С одной стороны, с экономической точки зрения должны быть установлены «реальные», а не юридические гарантии постоянного и беспрепятственного пользования Проливами, то есть «весь морской путь через Проливы должен быть подчинен в той или иной форме нашей власти»; с другой — «даже установление нашего господства над Проливами не даст нам безусловного обеспечения экономического выхода нашего в Средиземное море», ибо «оно не устранит возможности для державы, располагающей в Средиземном море достаточными морскими силами, в случае войны с нами, объявить и осуществить блокаду Проливов».
В полном противоречии с этой очевидной истиной будущий министр иностранных дел Временного правительства П. Н. Милюков писал в это время или немного позже: «Надо, чтобы наши союзники поняли, что наш жизненный интерес и насущная потребность в обладании Проливами ничего не имеют общего… с завоевательными тенденциями, которым с полным основанием хотят положить предел сторонники будущего организованного мира Европы. Владение Константинополем и Проливами есть конец, а не начало. И вместе с другими окончательными ликвидациями старых запутанных проблем, связанных с гордиевым узлом турецкого наследства, ликвидация вопроса о Проливах даст возможность торжественно отнести в святилище истории так долго мучивший Европу „восточный вопрос“»[134]. Правда, несмотря на то что это — «конец, а не начало», «Черное море должно быть охраняемо от входа иностранных судов через Проливы, тогда как
«Господство наше над морским путем этим, — поясняет Базили в стратегической части записки, — даже в случае распространения его на лежащую впереди Дарданелл группу Эгейских островов, еще не может при всяких обстоятельствах дать нам уверенность в свободе нашего доступа в Средиземное море. Противник, располагающий морским господством в этом море, очевидно, всегда будет в состоянии не пустить в него наши суда».
«Свободный выход» для автора записки, во всяком случае, не конец, а начало: он дал бы «нам возможность грозить нашим флотом в Средиземном море, что, при условии обладания внушительными морскими силами, могло бы в высокой степени усилить наше влияние в мире» — несмотря даже на то, что «сомнению может быть подвергнута польза для нас широкой наступательной морской политики, по крайней мере в настоящее время».
Заключение автора, что «выгоды», даваемые нам правом проводить наши военные суда через Проливы, значительно превышают невыгоды допущения в Черное море чужих флотов, всецело опирается на представление о русско-турецким антагонизме и о подвергнутой им только что сомнению пользе широкой наступательной морской политики. Но ведь имеется в виду овладение Босфором, а при таком положении вещей, конечно, «невыгоды допущения в Черное море чужих флотов совершенно отпадают».
Переходя к обеспечению «свободного выхода», автор поясняет, что гарантией его является в первую очередь обладание островами Имброс, Тенедос и Лемнос, во вторую — Самофракией. Английские моряки, сколько известно, идут дальше и, различая три линии обороны Проливов, считают опорными пунктами внешней линии Салоники и Смирну. Однако и русское правительство, обсуждая планы раздела Азиатской Турции, придавало уже и Смирне особо важное значение, считая, что появление там Италии угрожает области Проливов. Как бы то ни было, даже сомневаясь в пользе наступательной морской политики, составитель записки за самый необходимый, чисто оборонительный, минимум принял требование названных выше островов.
Политические суждения автора соответствуют настроению тех, для кого записка составлялась. Он согласен с тем, что в прошлом обладание Проливами Турцией представляло для России существенные выгоды. Но теперь эта точка зрения им отвергается. Во-первых, «Турция вошла в орбиту враждебной нам группы держав» и «заняла угрожающее нам положение». Однако достаточно ведь было держаться этой точки зрения для того, чтобы Турция не была вынуждена войти в эту орбиту и занять угрожающее положение. Во-вторых, повторное закрытие Проливов. Оно осталось между тем единственным средством самозащиты Турции. В-третьих, обладание Проливами является «источником преобладания над балканским миром и передней Азией, то есть над странами, в судьбе которых Россия исторически наиболее заинтересована». Но если иметь в виду Турцию, то ведь обладание Проливами нисколько не помешало разделу ее владений на Балканском полуострове ее слабыми соседями; если же иметь в виду переход Проливов в другие руки, то можно прийти лишь к выводу, что следует либо вступить на путь разделов и широкой наступательной политики, отбросивши в сторону все сомнения и колебания, либо развить политику дружбы и союза с Турцией.
Составитель записки исследует затем все известные ему способы «решения» вопроса о Проливах:
I. Способ «полного» или «великодержавного» решения, то есть завладение Проливами с частью Эгейских островов и «с достаточным хинтерландом», чтобы владение ими было прочным[135]. Этот способ «дает нам новое средство к расширению мирового значения нашего отечества», но имеет свою теневую сторону, ибо Проливы — весьма уязвимая с суши позиция и явится в системе обороны южного побережья «тяжелой обузою». Оборона Босфора потребует в год не менее 150–200 миллионов рублей и не менее двух корпусов, столько же — оборона Дарданелл. «Оправдываются ли эти жертвы ценностью приобретения?» Автор отказывается решить этот вопрос, ссылаясь на то, что они вызываются «требованием нашей великодержавности», а потому лишь «с высшей общегосударственной точки зрения» можно решить вопрос, оправдываются ли эти жертвы и соразмерны ли они с силами и средствами России. Во всяком случае, с точки зрения обороны черноморских берегов целесообразность этих жертв вызывает у него «большие сомнения». В силу этого он и переходит к другим, «менее полным» решениям вопроса о Проливах.
II. Нейтрализация Проливов[136]. Основное неудобство ее автор видит в недействительности международных гарантий во время войны, основательно ссылаясь на участь Бельгии. Примером Суэцкого канала он пользуется для того, чтобы показать, что фикция нейтрализации покрывает фактическое хозяйничанье одной державы. Неукрепленность Проливов облегчает лишь захват их первым нарушителем их юридической неприкосновенности.
III. Нейтрализация с контролем только держав Антанты[137]. Непременным условием ее автор считает владение Босфором исключительно Россией, не делая этой оговорки для предыдущего способа решения вопроса; однако и с этой оговоркой он отвергает такую комбинацию, как основанную на неосновательной вере в неизменность существующей международной группировки.
IV. «Союз» с Турцией. «Союз» этот автору представляется исключительно в виде протектората, с полным подчинением турецкой армии и флота русскому Генеральному штабу и его инструкторам, несостоятельность которых он тут же отмечает. Убеждение в той несостоятельности побуждает его отвергнуть идею такого «союза», представляющую действительно нелепую карикатуру на единственный способ решения — а не осложнения и запутывания — вопроса о Проливах.
V. «Занятие Проливов морской силою» — мыслимо, очевидно, лишь как подготовительная к завладению и берегами стадия захвата Проливов, и если дает временную экономию в затратах на укрепление берегов, то вызывает затраты на десантную армию, транспорт и т. д. Автор допускает этот план лишь в отношении Дарданелл, но даже и при условии завладения островами Мраморного моря считает его допустимым лишь в случае невозможности достигнуть завладения берегами Босфора. Оборона Босфора требует, однако, обладания им на всем протяжении, с обоими берегами, на 20–30 верст в глубину страны, и с Принцевыми островами. Считая, что даже «пассивное» решение вопроса требует завладения и островами Мармара, автор осторожно замечает, что «остается только один шаг, чтобы перейти к активному решению» с его «неизмеримо» большими выгодами, то есть к занятию Дарданелл с берегами и островами Тенедос, Имброс, Лемнос и Самофракия. Таким образом, он возвращается к исходному пункту, к первому способу «решения» вопроса, замечая, что отказ от Лемноса допустим лишь под давлением необходимости и лишь в этом крайнем случае можно было бы помириться с оставлением его и Самофракии в руках державы второстепенной, как Греция, фактически их и занимавшей в это время[138], при условии их нейтрализации. Обращает на себя внимание туманное упоминание о последствиях занятия Лемноса первостепенной морской державой; очевидно, речь идет об Англии, и предвидится здесь уже случай столкновения с ней, при котором флот ее должен оказаться занятым «в другом месте»; столь же очевидно, что этим «другим местом» не могло быть только Балтийское море; ясно, следовательно, что наши военные люди никогда не падали до уровня либерально-буржуазных политиков, провозглашавших ликвидацию всех вообще конфликтов в Европе войной 1914 г. и, в частности, ликвидацию Восточного вопроса занятием Проливов Россией.
Остается вопрос о Мраморном море. Лучше всего, конечно, завладеть берегами и Мраморного моря[139]; если это невозможно, то следует гарантировать отсутствие в нем чужих морских баз и флотов и, во всяком случае, по возможности не допускать на берега его Болгарию, а в случае неизбежности этого — обезвредить и ее упомянутой гарантией…
Записка составлялась, как указано в конце ее, при участии Данилова, Немитца и Бубнова, лицами, участвовавшими в государственных совещаниях по Восточному вопросу, и представляет, следовательно, сводку мнений, принятых правительственными верхами и сухопутным и морским командованием. Не одна лишь бюрократическая осторожность делает все выводы ес условными; в основе ее лежит сомнение в том, оправдываются ли пользой для государства те жертвы, которых требует — во имя «высшей государственной точки зрения великодержавной мировой политики» — владение Проливами и Константинополем. Замечательно, что Константинополь для составителей записки сам по себе представляется уже несомненно бесполезной обузой. При решении вопроса о судьбе Константинополя автор готов даже принять во внимание «уменьшение административных трений», даже сделать «уступку эллинизму». Между тем либеральный профессор Е. Н. Трубецкой начинал свою агитационную лекцию-брошюру заявлением такого рода:
«Среди вопросов, выдвинутых настоящей войной, вопрос о Константинополе имеет для России особый интерес и важность. Всеми сторонами нашей жизни мы с ним связаны. Это для нас вопрос и о
Рядом с этой политической мистификацией рассуждения о Константинополе авторов обеих печатаемых нами здесь записок не могут не показаться образцами политической зрелости и осмотрительности. Однако, совершенно отделяя вопрос о Константинополе от вопроса о Проливах и даже заранее отказываясь от «Царьграда» и «Святой Софии», капитан Немитц лишь «по долгу службы» может верить, что обладание Проливами легче, чем обладание Константинополем.
Первая часть записки А. В. Немитца — «Политические цели настоящей войны» — убедительно свидетельствует о готовности автора занять место в ряду «лучших государственных людей России», ставивших России задание «стать прочной ногой на Босфоре и Дарданеллах». И однако же из-за этой готовности и официальной покорности «призванию провидения» отчетливо выступает уже (записка А. Немитца датирована 1/14 декабря 1914 г.) сознание политической неизбежности расплаты за грехи «лучших государственных людей», попытка откупиться от народного суда: «Мы должны вернуться с войны с чем-нибудь ясно говорящим всякому русскому сердцу и притом действительно важным для отечества, иначе эта чудовищная война родит внутри России не сплочение, а раздор».
Разъяснять важность предполагаемой военной добычи нужно было в других местах и перед другой аудиторией; здесь же недостаточно было выказать собственное понимание этой важности, но нужно было указать условия овладения этой добычей. Задача эта, как мы знаем, была гораздо менее благодарной, чем рассуждения о «евангельской жемчужине»: «Потребные для константинопольской стратегической операции сухопутные силы, несомненно, будут даны не раньше, чем окончательно будет сломлена сила германской армии на главном театре войны». «Доведя свои стратегические операции на главном театре до этого момента („решительного разгрома Германии“), мы сможем приступить к осуществлению наступательной константинопольской операции, вернее, целой кампании». Не будет ли тогда поздно приниматься за это дело?.. Мысль эта является у автора, но он отделывается от нее со знакомой нам легкостью изобретения удобных гипотетических выходов из трудных положений: «Имея в виду, что от прелиминарного с Германией мира до заключения общего мира в Европе пройдут месяцы, мы успеем достаточно подвинуть константинопольскую операцию раньше, чем европейский конгресс окончательно ликвидирует великую европейскую войну, что в данном случае нам и требуется достигнуть». Конечно, несравненно ближе к истине Нератов в том месте своей записки, где говорится, что «Франция и Англия, утомленные продолжительной войной, будут стремиться к заключению мира, как только обеспечены будут их собственные вожделения в борьбе с Германией, и смогут отнестись равнодушно к продолжению войны с Турцией». Но и «равнодушия», разумеется, у них хватило бы не надолго.
Приходится констатировать, что, рассуждая о всевозможных значениях Проливов, никто из военных знатоков этого вопроса не догадывался и не заикался в это время ни единым словом о значении Проливов для продолжения войны и о возможности попытки союзников открыть Проливы силою оружия. Но ведь наш автор 1/14 декабря 1914 г. считает, что «то напряжение борьбы, которое испытывает Германия (страна в своем целом), является уже предельным». Ему кажется, что «гениальная» стратегия союзников и «бездарная» стратегия Германии привели к тому, что силы противников разбросаны, несмотря на то что он же заявляет, что Германия держится только тем, что воюет на территориях своих врагов.
Зато мы вновь узнаем, что константинопольская операция «в мирное время нами подготовлена не была» и предстоит еще только заняться этой подготовкой. Каким же временем располагает русское командование для этой подготовки? «Война с Германией вряд ли протянется больше двух лет» и «вряд ли меньше 4–6 месяцев», а так как подготовка операции потребует нескольких месяцев, то за нее необходимо приниматься немедленно.
Предварительно надо лишь установить, в какой форме и в каких пределах требуется установить господство России «в Константинополе, Босфоре, Дарданеллах и других соприкасающихся с этим районах».
«России необходимо занять в Проливах такое военное положение, при котором морской путь из Средиземного моря в Черное находился бы под надлежащей охраной русского флота и русской крепости». Такой крепостью невозможно делать город Константинополь, и потому вопрос о нем сам собою отделяется от вопроса о Проливах. «Громадные интересы мирового значения с давних пор находят себе место и чрезвычайно сложно и тонко сплелись в Константинополе», «который все равно никогда и ни при каких условиях не станет городом какой-либо одной национальности». Одно из двух: «или власть (овладевшая Константинополем) не войдет в противоречивые столкновения с мировыми силами, но тогда она окажется такой же фиктивной, как и власть турецкого султана в Константинополе, или она станет со всеми или с некоторыми из них бороться, и тогда то государство, которое оно собою представляет, очень скоро окажется в тяжелых, острых и затяжных конфликтах со многими великими европейскими державами и, в конце концов, или будет вынуждено склониться перед волей европейской коалиции, или силою оружия будет принуждено отступить с „мировой“ константинопольской позиции подобно тому, как на наших глазах к этому принуждается Турция. Очевидно, сознательный русский патриот не может желать своему отечеству ни фиктивного господства в Константинополе, ни конфликта с Европой и, следовательно, очень должен призадуматься над формою осуществления русского господства в этом городе», который, «как город, нам совершенно не нужен, ибо не дает никакой реальной выгоды, а грозит крупнейшими политическими осложнениями».
Равным образом обладание фракийским и малоазиатским побережьями Мраморного моря нам не нужно, а между тем грозит политическими трениями в области славяно-балканских отношений и лишними военными расходами.
Здесь у автора выпадает по крайней мере одно, но важнейшее логическое звено: все эти трения и столкновения из-за Константинополя и побережий Мраморного моря обусловлены ведь не чем иным, как положением их на Проливах; из этого следует, что овладение Проливами не может не вызвать все эта трения и столкновения. Рассуждая логически, необходимо заключить, что если действительно Россия овладела бы Проливами, то либо конкуренты заставили бы ее отступить с этой мировой позиции, либо — в случае неуспеха — сами отступились бы от тех придатков к этой позиции, которые без нее не представляют никакого интереса, кроме опять-таки значения опорных пунктов для оттеснения обладателя Проливов от обладания ими, то есть для продолжения борьбы за обладание ими. Поэтому все эти политические рассуждения совершенно бессодержательны и неубедительны; речь может идти лишь о том, полезно или бесполезно со стратегической точки зрения захват Проливов распространить на город Константинополь и берега Мраморного моря. Тем не менее обманчивая осторожность составителя записки не менее поучительна, чем энергичное и последовательное стремление «утвердиться» и в Золотом Роге, и на Мраморном море, и на о. Лемнос, и даже в Смирне. Осторожность эта вызвана нескрываемым страхом перед неизбежными последствиями разрешения «исторических задач». Это — детское желание получить розу без шипов, ускользнуть, хотя бы в воображении, от роковых последствий осуществления стремления «лучших государственных людей», истинная политика страуса, прячущего голову, чтобы избежать опасности. Милюков хотел убедить союзников в том, что Константинополь и Проливы — конец, а не начало. Немитц не надеется на это; он не сомневается в неизбежности столкновений — «и прежде всего с нашими союзниками», а, конечно, не с «Германией», как выкрикивал Е. Трубецкой, — но пытается обмануть себя и свое начальство фантазией, что спасительную «точку» можно поставить после Проливов, но
Столь же характерно рассуждение его об о. Лемнос. Он считает, что взять назад данное Греции обещание оставить за ней Лемнос — нельзя, так как это породит опять-таки «трение», а потому предлагает поставить точку перед Лемносом, но в то же время находит стратегическую гарантию в оригинальнейшем (чтобы не сказать больше) проекте: лишить Грецию права иметь там военные флот, укрепления и базы, а России предоставить «любую бухту для устройства в ней своего военного порта». Поставленный против этого места вопросительный знак вполне заслужен автором.
Избегая иностранного слова, Базили ясно говорил: это — империалистическая программа, программа российского империализма, — угодно принять ее? В таком случае принять ее приходится со всеми расходами, трениями и столкновениями, не останавливаясь на полдороге и рассчитывая только на то, что флот «первоклассной» державы, которая пойдет наперерез этой программе, будет занят в другом месте.
Но Немитц, как моряк, очевидно, плохо верит в благополучный исход таких превратностей союзнических отношений, и как наши дипломаты искали часто решений своих задач в фантазиях на военные мотивы, так он спасается от известных ему по службе фактов в область политической фантастики.
Оговоривши для России монопольное право на военную базу на нейтрализованном греческом Лемносе, он отказывается от азиатского побережья Мраморного моря и Дарданелл на двояком основании: во-первых, «союзники нам его не предлагают» (здесь опять-таки резонный вопросительный знак против этих слов, подчеркнутых карандашом), во-вторых, эта полоса земли «не нужна», а для защиты ее требуется либо ряд крепостей, либо большая армия. Эту полосу автор великодушно оставляет Турции, но лишает ее права возводить на ней военные сооружения «в мирное время». Как же турки будут защищать в военное время это азиатское побережье (в особенности Дарданелл) от перехода «в третьи и свободные руки»?..
Очевидно, защищать их придется, во всяком случае, русским, не имея ни крепостей, ни армии, без коих автор признает эту защиту невозможной.
Вопрос о европейском побережье Мраморного моря автор решает так же, как и вопрос о Лемносе. Если даже «большие союзники» отдадут России Мраморное побережье, то его «Россия сама отдаст Болгарии», как Греции — Лемнос. Этим автор рассчитывает снискать симпатии Болгарии и Греции, бессознательно доказывая, что оба эти подарка, на его условиях, им не нужны, совершенно неубедительно заявляя, что для обороны морского торгового пути из Черного моря в Средиземное они не нужны, и сочиняя фантастический проект экономии денежных средств, примирения всех интересов и обеспеченного монопольного обладания этим путем.
Вслед за тем дается решение о городе Константинополе, причем оказывается, что средством обойти связанные с обладанием им трудности является назначение в него не губернатора, а наместника
За экскурсом начальника второй оперативной части морского Генерального штаба в область высшей политики следует опыт решения стратегической проблемы овладения Проливами товарища министра иностранных дел А. А. Нератова.
Отчаявшись в способах достижения Константинополя с моря, Нератов предлагает новую идею — сухопутный поход через Румынию. Оставляя совершенно открытым вопрос о том, что будет после выхода русских войск из пределов Румынии, он ограничивается определением условий, на которых Румыния согласилась бы пропустить эти войска. Болгарии, впрочем, он имел в виду предложить Добруджу и часть Македонии (за счет неуступчивой Сербии).
Как известно, сделка с Болгарией оказалась неосуществимой, и — России пришлось посылать войска в Румынию не для завоевания Константинополя, а для защиты самой Румынии, — задача, как обнаружилось, не оставлявшая времени и места для практической разработки планов продвижения по старым путям русских войск к Константинополю.
В это время со стороны Франции и Англии, как отмечает Нератов, была уже выражена готовность пойти навстречу желаниям России. Однако, когда началась дарданелльская операция, беспокойство на верхах правящих кругов России достигло максимального предела: перспектива успеха этой операции здесь рассматривалась как величайшая опасность. Занятия Проливов союзниками, без участия русских войск, боялись гораздо больше, чем неуспеха этой операции. «Завладение Проливами без нас было бы прямо пагубно, — телеграфирует Сазонову „специализировавшийся“ на вопросе о Проливах посланник в Сербии князь Г. Н. Трубецкой, — и в этом случае Константинополь стал бы в будущем могилою нынешнего нашего союза». Но даже и «одно участие их (союзников) с нами в этом деле является прискорбным, ибо создает им опасные для нас права в конечном решении вопроса». Без околичностей дипломат этот заявляет, что предпочтительнее остаться при прежнем положении, то есть «при слабых турках», чем допустить участие наших союзников в контроле над Дарданеллами. Нейтрализация их — «начало конца» союзных отношений России с Англией и Францией, и наименее плохим решением, если невозможно осуществление программы-максимум (то есть полное и исключительное присоединение района Проливов к России) было бы «оставление на Проливах Турции, с установлением нашего военно-морского контроля на Проливах» и с приведением Турции… «к положению Бухары»…
Здесь мы наблюдаем хорошо знакомое нам явление, хотя и непостижимое с точки зрения общечеловеческой логики: Турция, «низведенная до положения Бухары», противополагается программе-макси-мум русского империализма как нечто вполне приемлемое для тех же самых союзников, которые угрожают сделать Константинополь могилой своих союзных отношений с Россией. Трубецкой высказывает уверенность, что такая комбинация «оградила бы финансовые и экономические интересы союзников, не встречая, вероятно, непреодолимых препон в их общественном мнении», и даже предлагает начать немедленно исчерпывающий обмен мнений в этом направлении, чтобы «предотвратить самые опасные осложнения в будущем»[141].
В своем письме Сазонову от 24 февраля (9 марта) 1915 г. тот же дипломат выразительно характеризует безвыходное положение, из которого «пленная мысль» внутренне бессильного — и сознающего свое бессилие — русского империализма ищет исхода в попытках на бумаге примирить непримиримые противоречия и сделать невозможное возможным. Он предвидит, что «вся Россия потребует отчета в том, за что проливается кровь наших близких», и для этого отчета, по его мнению, требуется в будущем действительное и полное завладение Проливами, а пока — уверенность в достижении его, которой ему не дают ни «уклончивые» заявления Грэя, ни рассуждения английской и французской прессы «о равенстве интересов и прав великих и малых держав в Проливах»[142]. Дело не в том, что этот дипломат «поступил на службу и все время служил только с этой одной мыслью о том, что Проливы должны быть наши», — каким бы чувством гордости это его ни переполнило, — а в том, что приспела минута, когда за эту мысль приходилось ухватиться всем служившим царской власти, как за единственный способ отчитаться перед «всей Россией» за пролитую и проливаемую кровь. В телеграмме стокгольмского посланника Неклюдова от 3/16 сентября 1915 г. звучит та же паническая нота: «После громадных жертв нынешней войны не только наши образованные слои, но и весь народ русский будет ожидать великого вознаграждения. А таковым, ощутительным и всякому понятным, может явиться лишь обладание Константинополем и Проливами». Неклюдов недоговаривает того, что ясно само собою: если не Константинополь и Проливы, то неизбежно «требование отчета» и великого «вознаграждения» дома. Во избежание этого необходимо прежде всего отказаться от компромиссного мира с Турцией, — хотя бы он и сокращал «жертвы войны». Константинополь и Проливы — уже вопрос жизни и смерти для тех, кто будет вынужден «отчитываться». Сазонову приходилось успокаивать тревогу, без сомнения, не только Неклюдова и Трубецкого, но и всех «лучших людей», в том числе и свою собственную.
Сторонником сепаратного мира с Турцией заявил себя генерал Алексеев[143], по мнению которого необходимо было получить возможность перебросить кавказскую армию против Германии, ибо все усилия, все пополнения последней «направлены на нас, и мы уже сплошь 5 месяцев выдерживаем всю тяжесть войны». Эта тяжесть перекладывается на плечи России как французской, так и итальянской системой ведения войны. При таких условиях можно заключать какие угодно соглашения о Константинополе и Проливах, но военное положение не дает никаких оснований для веры в их осуществление, и «скептицизм Алексеева относительно возможности завладения нами Константинополем» устанавливается Кудашевым с полной неопровержимостью.
Эта важнейшая сторона дела выясняется из писем кн. Кудашева, включаемых нами во второй том нашего издания, как имеющих непосредственное отношение к военным действиям. Из них мы узнаем, что 10 января 1915 г. великий князь Николай Николаевич объяснил (письменно и устно) генералу Вилльямсу, прибывшему в Ставку для переговоров о совместном осуществлении английского плана дарданелльской операции, что «мы рады были бы оказать союзному флоту содействие, но обещать его не можем ни флотом, ни сухопутными войсками». Данилов «высказался подробнее и определеннее»: положение на Кавказе «прекрасно, но не прочно»; «месяца через ПЛ — З наша кавказская армия[144] будет в том же критическом положении, в котором она находилась до наших побед»; необходимо «предупредить катастрофу на Кавказе».
В успех английского предприятия генерал Данилов, впрочем, «безусловно не верит». Определение великим князем десантного минимума в два корпуса заставило его только «усмехнуться». Он уверен, что «никакой десант, который англичане могли бы выслать, не в состоянии одолеть турецкую армию, которая не отдаст без боя столицу». Поэтому он не разделяет страхов, что добыча ускользнет в другие руки, высказываемых Сазоновым. Наконец,
10 февраля, сообщая о результатах совещания в Ставке Данилова и Ненюкова, Кудашев повторяет: «Никакой десантной операции мы и ныне (после аварии „Гебена“) не в состоянии сделать на Босфоре, даже если бы там появились наш и союзные флоты. Я не говорю, конечно, — добавляет он, — о симулированной посадке на транспорты ополченцев, проектируемой адмиралом Эбергардом». Даже в случае прорыва Проливов «Константинополь будет, правда, под выстрелами трех эскадр, но завладеть им ни мы, ни союзники наши не будем в состоянии. Наступит момент, когда надо будет использовать то, несомненно, большое нравственное впечатление, которое произведет появление военных судов союзников у стен Константинополя. Сделать это придется спешно,
Однако считаться с выводами рассудка, то есть, проще говоря, думать, а еще более — открыто высказывать выводы рассудка, когда они расходились с видами начальства, было нелегко. Сверх того, думающие люди не могли не понимать и того, что отказаться от «мечты» — значит признать открыто перед Россией, что вся внешняя политика романовской монархии — грандиозный обман, прикрывающий этой «мечтой» внутреннее банкротство и полное порабощение России интересам «больших союзников». Понятно поэтому, что вслед за этим письмом Кудашев — на другой же день — спешит послать второе, в котором сообщает Сазонову, что «генерал Данилов вдруг находит возможным» отправить
«Что же случилось бы, если бы мы волею судеб завладели Константинополем, Проливами и проч?.. —
Автор письма сказал здесь лишь небольшую часть того, что мог бы сказать в обоснование развившегося у него самого скептицизма. Напомним, что перед войной единственным, насколько известно, русским дипломатом, систематически и совершенно безрезультатно развивавшим взгляд на идею завладения Константинополем и Проливами как на крайне опасную и безнадежную иллюзию, был барон Розен. На его «чудачество» не обращали никакого внимания до того времени, когда полностью обнаружился политический баланс войны для романовской монархии. Тогда Николай II через «верного слугу» (гр. Фредерикса) попытался было заставить Сазонова выслушать аргументацию Розена, клонившуюся к отказу от «победного конца» войны (нужного только Франции и Англии, а никак не России, по мнению Розена) и выходу из нее России, в случае необходимости, даже наперекор воле ее союзников. Это была другая иллюзия — что судьбу монархии и династии можно было еще спасти общим или сепаратным миром, — которой Сазонов, видимо, не разделял и которой он противопоставлял свое, поражавшее старых бюрократов, по рассказу Розена, легкомыслием и вздорностью, убеждение, что он призван наградить Россию (и возвеличить неблагодарного и малодушного императора) Константинополем, Проливами, со всеми побережьями и островами, отчеркнутыми на карте, висевшей в его кабинете…
Кавказский корпус действительно переведен был в Одессу, но его пришлось, при попытке спастись от необходимости очистить Перемышль и Львов, перебросить не на Босфор, а к Львову. Сообщая об этом 1 мая 1915 г., Кудашев утешает Сазонова тем, что в Одессу прибывают другие войска, «так что обещанный нами англичанам корпус для десанта всегда был и будет наготове, когда потребуется».
В сентябре Кудашев отмечает, как мы видели, «скептицизм» Алексеева, а в октябре пишет: «Положение, созданное решением Болгарии присоединиться к нашим врагам, считается ген. Алексеевым настолько серьезным, что он мне категорически заявил, что мы из него не выйдем, если не заключим мира с Турцией. На мое замечание, — продолжает Кудашев[146], — что такой мир, даже если бы его удалось заключить (к чему имеются почти непреодолимые технические трудности), обозначал бы крушение всех наших надежд на разрешение
Как мы видим, вопрос теперь уже первым военным авторитетом ставился так: либо отказ от надежд на Проливы и Константинополь и мир с Турцией, либо отказ от надежд на улучшение военного положения и на благоприятный исход войны для России.
Из дальнейшего разговора с Алексеевым Кудашев получил следующие пояснения.
С установлением связи между Германией и Турцией (прорыв Сербии) положение станет совершенно безнадежным. «Мы и теперь не можем справиться с Германией, — что же будет, когда ее ресурсы увеличатся?» Очевидно, новые ресурсы нужны и России, а взять их можно только освобождением кавказской армии (а у союзников — их галлиполийского десанта) и открытием морского пути через Проливы для подвоза боевых снаряжений и для вывоза хлеба, то есть для облегчения экономического и финансового положения. И только тогда «создастся положение, при котором разумно можно будет рассчитывать на достижение цели войны: изгнания врага из наших пределов и сокрушения опасной для нашего существования военной мощи Германии.
Далее Кудашев пишет, что он просил Алексеева лично ознакомить Сазонова с этим пониманием целей войны, и Алексеев, согласившись на это, поручил ему, Кудашеву, составить в этом смысле письмо и дать его Алексееву на подпись. Но три раза Кудашев спрашивал Алексеева, прочел ли он данный ему проект этого письма, и неизменно получал в ответ отговорку на отсутствие свободного времени. Очевидно, письмо это так и не было подписано и послано, под тем же предлогом и, надо думать, не из-за тех «господствующих в Министерстве иностранных дел настроений», которые побуждали Кудашева, по его словам, не поднимать самому этого вопроса, а лишь слушать Алексеева. Можно думать, что Алексеев понимал, что отказ от «миража» — если бы он и привел к миру с Турцией — затрудняет, даже делает невозможным продолжение войны с Германией. Отсюда и его горячее желание заменить письмо «устной беседой с Сазоновым по всем вопросам». Сам же Кудашев, уступая «господствующему в министерстве настроению», предлагает компромисс между «скептицизмом» Ставки и оптимизмом министерства: если бы прорыв Проливов даже удался союзникам, заключить все-таки мир с турками на основе «сохранения за ними их столицы и какой-нибудь (!) русско-французско-английской опеки, обеспечивающей нам свободное пользование Проливами. При установлении гарантий свободного по ним судоходства Англию и даже Румынию можно было бы привлечь к такому решению вопроса».
Из документов, относящихся к переговорам между союзниками об опубликовании соглашения о Константинополе, мы увидим, какую эволюцию проделала Англия (то есть ее правительство и «общественное мнение») в «больном вопросе» о наследстве «больного человека» за один 1915 г. Сомнения и «скептицизм», колебания и попытки к отступлению от целей войны становились, конечно, им известны. Важнейшей задачей англо-французской дипломатии стало подхлестывать российскую «серую скотинку» при помощи русских «патриотических кругов». Поэтому до возникновения взглядов, характеризуемых письмами Кудашева, Англия, хотя уже и «подписала вексель» на Константинополь, под всевозможными предлогами оттягивала опубликование этого соглашения, — когда же в русских правящих кругах определилось настроение, отмеченное союзниками как склонность к сепаратному миру, Англия, напротив, стала энергично добиваться опубликования этого соглашения, тем энергичнее, чем уклончивее становилась позиция царского правительства после отставки Сазонова.
Мы пока еще находимся на грани этих двух эпох. В правящей, официальной России господствует еще единство взглядов: трещина только что и еще совершенно незаметным образом расколола это единство. Царь «не допускает» иного решения «больного» вопроса, кроме наиболее радикального. С другой стороны, алексеевская идея сепаратного мира с Турцией, опиравшаяся, как мы увидим из соответствующей группы документов, на некоторые выступления турецких, оппозиционных правительству, кругов, потеряла практическое значение после обозначившегося крушения дарданелльской авантюры. 18/31 октября Кудашев писал Сазонову: «О сепаратном мире с Турцией Алексеев больше со мною не говорил. Я думаю, что он убедился в невозможности такого мира теперь».
Однако взятие Эрзерума внезапно ставит на очередь опять вопрос об этом мире, и Алексеев 4/17 марта 1916 г. приглашает Кудашева обсудить с ним вопрос, каким образом использовать этот неожиданный успех, и затем поручает ему передать Сазонову следующие соображения по этому вопросу:
«Каковы бы ни были наши надежды и расчеты на использование вмешательства в войну Турции, чтобы вознаградить себя за ее счет при заключении мира,
Мир с Турцией дал бы для борьбы с Германией победоносную кавказскую армию и английские войска из Египта; он «перевернет все на Балканах в нашу сторону, даст нам соприкосновение с союзниками… Словом, благоприятные последствия мира с Турцией неисчислимы… Придется пожертвовать некоторыми прекрасными мечтами. Но никто не помешает нам продолжать лелеять эти мечты в будущем и для будущего… Если победою над Германией мы достигнем положения, похожего на то, которое мы имели после наполеоновских войн, то почему бы впоследствии не повториться и серии славных договоров: Адрианопольского, Ункиар-Искелессийского и проч., которые, надо надеяться, будут заключаться так, чтобы не сталкивать нас снова с западными державами, но разумно удовлетворять действительные нужды России».
Здесь Кудашев сознается, что «немного переплел мысли генерала Алексеева с собственными», и добавляет: «Хотя ген. Алексеев настойчиво заявляет, что отнюдь не желает выступать поборником и инициатором идеи мира с Турцией, в глубине души я убежден, он считает такой мир наиболее выгодным для нас делом». Конечно, и Алексеев, и он, Кудашев, всецело разделяют «те чувства по отношению к Константинополю, которыми вдохновлены все русские», а также веру в «историческое призвание России» (он сам берет эти слова в кавычки), но они «подчиняют чувство выводам рассудка», так как нельзя «спасать Россию от германской гегемонии, отвоевывать балтийское побережье и русские земли и одновременно приобретать Константинополь»…
После этого князь Кудашев сходит со сцены, уступая место более гибкому и «тактичному» Н. А. Базили[149], а Алексеев следует своему благоразумному желанию не выступать инициатором идеи мира с Турцией. Одновременное спасение России от германской гегемонии, отвоевывание балтийского побережья и западных областей и «приобретение Константинополя» продолжается.
VII. Переговоры между Россией, Англией и Францией
Поделиться книгой: