Позади вас – море

– Марк, по-твоему, Денис секси? – спрашивает она.

– Что? Да черта с два, – искренне отвечаю я. – Она же тощая, как… как ножка стола.

Хочу добавить, что ее дважды за пьяное вождение забирали. А в пьяной бабе ничего сексуального нет.

– А я, по-твоему, привлекательная? – Вот, снова голос дрожит. Приехали.

– Ну… Мишель…

– Нет, правда! – Она бросает тряпку на стойку и крутится вокруг своей оси, раскинув руки. – Посмотри, мне тридцать шесть. Ты все еще считаешь меня привлекательной?

– Ты прекрасна, – честно отвечаю я. У нее великолепные формы, груди, которые так удобно ложатся в ладонь. Пухлые губы, большие глаза. Я встаю и пытаюсь обнять ее за талию, но она отпихивает меня и отпрыгивает в сторону. – Что случилось?

– Парень Денис сделал ей предложение через восемь месяцев. А я три года жду, пока ты разродишься, Марк! – Голос ее срывается, на глазах выступают слезы. – Нет, правда, какого хрена?

Я стою и молчу, как идиот, потому что сказать мне нечего.

– Нам весело вместе, у нас похожие вкусы, секс замечательный… – Она вдруг замолкает и пораженно спрашивает: – Тебе ведь нравится заниматься со мной сексом?

– Еще бы.

И вдруг меня осеняет, что в последнее время единственное, что мне нравится в наших отношениях, – это заниматься с ней сексом. Ужасное чувство, словно я извращенец какой-то или озабоченный, но это правда.

– Но что тогда? – кричит она, рыдая. – Что тогда? Что?

По телику звучит мелодия заставки, значит, сцену перед титрами мы уже пропустили. Теперь я злюсь, ведь этой мой любимый вид отдыха – стебаться над актерами, которые из рук вон плохо изображают полицейских. Всегда говорю:

– Улики так не хватают.

Или:

– Судья не имеет права выносить такой приговор.

И вот теперь мне всего этого не видать, я бешусь, а еще мне стыдно, я вдруг понял, что встречался с Мишель примерно на год дольше, чем должен был.

– Мы уже это обсуждали, я не готов жениться, – отвечаю я. – Ты дважды от меня из-за этого уходила.

– Но возвращалась же.

– Да. Возвращалась.

– Возвращалась ради тебя, Марк! Ради нас.

– Может, и не стоило.

Тут она ахает, зря я это сказал.

Пистолет лежит на стойке у нее за спиной, я и шевельнуться не успеваю, как она уже хватает его. Она и раньше брала его в руки, я ее и на стрельбище возил, и в постели мы иногда играли в «плохого полицейского», предварительно вытащив патроны, конечно. Но сейчас она в бешенстве, и мне не по себе.

– Положи, – увещеваю я. – Я не уверен, что поставил на предохранитель.

– Пистолет тебе дороже, чем я. – Она взмахивает им в воздухе. – И вообще, ты бесишься из-за того, что свой тупой сериал не посмотрел.

– Слушай, я серьезно. Я его смазывал и мог забыть поставить на предохранитель.

– Признай, что ты бесишься. Давай!

– Мишель, мать твою, перестань махать пистолетом.

И тут она стреляет в меня. Дважды. Первая пуля просвистывает мимо, делает аккуратную дырку в гипсокартоне и намертво застревает в бетонной стене кухни.

Я не сомневаюсь, что второй раз она выстрелила случайно, дернулась от звука первого выстрела. Гражданские этого не понимают – что от грохота и отдачи ты перестаешь себя контролировать. Вторая пуля вонзается в другую стену, возле холодильника, но до этого успевает оцарапать мне левую руку.

– Брось оружие! – ору я.

На этот раз она слушается. На руке у меня длинная, похожая на змею ссадина, из нее сочится кровь, больно чертовски.

– Убирайся!

Мишель рыдает, а я негромко повторяю:

– Вон из моего дома.

– Прости меня, – всхлипывает она.

Духовка звякает, сообщая, что пицца готова.

– Уходи отсюда.

Мишель все рыдает, а я звоню Раеду и прошу помочь.

* * *

По дороге домой из отделения скорой помощи, где мне зашили рану, Раед покупает мне «Тако Белл».

– А я тебе говорил, что эта девчонка чокнутая.

Приятно слышать такое от человека, который сам же меня с ней и познакомил. Три года назад, когда меня повысили до детектива, Раед пригласил меня в какой-то суперстильный джаз-клуб, хотя мы оба с ним в джазе ни фига не смыслим. Мы вообще про крутые штуки знаем только одно: чем дороже, тем лучше качество. Это нам поведал Деметрий, старший брат Раеда, у которого вечно на каждой руке по телке висит. Женился уже, а все равно таскается по клубам, тусуется, флиртует и сорит деньгами как сумасшедший. Каждый месяц он является в «Аладдин» с новой бабой и демонстрирует ее нам, словно так и подначивает доложить обо всем его жене. Но мы оба его супругу на дух не переносим, впрочем, и его самого тоже. И все же он мой кузен и старший брат Раеда; конечно, мы пытаемся ему подражать, только у нас так ловко не получается. А быть «крутыми» очень хочется.

В тот вечер, когда мы заказали напитки (хотя бы это мы умеем), Раед рассказал мне, что проходил курс по вину в государственном колледже.

– Потому что все партнеры и сотрудники так с ним обращаются, будто до фига в вине понимают. Понюхают, пригубят, в стакане покачают – прям искусство. А я ни в зуб ногой. Говорю, принесите мне, мол, «пи-нут-гре-го».

– А как надо говорить?

– Пино гриджо, – тянет он на французский манер.

– Да пошел ты, – хохочу я.

И не говорю ему, что название-то, похоже, итальянское. Он у нас в семье считается самым умным, а я свое место знаю.

– В общем, чувак, я был просто жалок, но теперь за двести двадцать пять долларов все про вино изучил. Преподавал нам один старый хрен. Качал вино в бокале, и мы все тоже качали. А он такой: «Понюхайте! Какой четкий, какой яркий аромат!» И вот мы стали качать вино в стакане. А я представил, как скривился бы отец, увидев, что кто-то разводит с вином такие церемонии. Он каждое утро стакан оливкового масла залпом выпивает. И утверждает, что Умм Кульсум можно слушать только с сигаретой в одной руке и стаканом арака в другой. А в своем магазине продавал «Джим Бим» в коричневых пакетах и на арабском материл всех, кто его покупал. «Йа кяльб йа сакран», – собака ты пьяная. А потом добавлял: «Это означает: хорошего дня и да хранит вас бог».

В тот вечер я так злился на отца. Он даже на церемонию не пришел, не захотел меня поздравить. Сестренка тогда только поступила, второй семестр шел, и я не стал ей рассказывать, зная, что по вечерам она ходит к терапевту. Раед пришел со своей мамой и спросил, где бабá.

– Он не придет. Ты же знаешь, как он относится к тому, что я коп.

– Может, он хочет, чтобы ты, как в старших классах, на заправке работал, – пошутил он, чтобы меня подбодрить.

Вот почему, когда Надия ушла домой, кузен повел меня в джаз-клуб. Просто хотел меня повеселить, как делал постоянно с тех пор, как умерла мама.

– Там такая знойная официанточка работает, ты просто обязан на нее посмотреть. Лучшая задница во всем Балтиморе.

Мы оказались в темном помещении овальной формы, с потолка лился голубоватый полусвет. В центре располагался похожий на трон бар, там мы и обосновались. На каждом столе горели свечи. В дальнем углу оркестр наяривал на трубах.

Из всех инструментов труба больше всего меня бесит. Дудит прямо тебе в лицо. Прямо дива, куда деваться. Вот печальную виолончель я хоть каждый день готов слушать.

Я как раз рассказывал Раеду, что благодаря повышению, наверное, смогу внести первый взнос за дом – тот, в котором сейчас живу. Маленький, зато в центре, мне ведь, как копу, полагается жить в центре. А еще у меня будет лужайка и задний двор, я, может, даже мангал куплю.

И тут нас прервала официантка.

– Рэй, столик освободился, хочешь? – спросила она кузена.

А я даже ответить ничего не мог, потому что прямо задохнулся. Богом клянусь, кроме ее груди и ног, я и не видел ничего, но потом заглянул ей в лицо, и она мне еще больше понравилась. Ни автозагара, ни разноцветных волос, ни огромных сережек. Она, кажется, вообще ничем, кроме гигиенической помады, не пользовалась. Мишель не нужна боевая раскраска.

– Ага, хочу, – кузен так и расплылся в улыбке и познакомил нас.

Я всю ночь с ней флиртовал, а Раед только подливал масла в огонь. А когда я в качестве чаевых ей двадцатку сунул, она мне подмигнула, скрутила ее в трубочку и сунула в лифчик. Прямо в ложбинку между грудей. Потом вытащила ручку и написала мне на руке свой номер.

– Вот нахалка, – все повторял Раед. – Это уж слишком.

– Да пошел ты, – очарованно бросил я.

– Да я так просто. – Он вдруг забеспокоился.

И вот уже три года он мне твердит, что Мишель клевая, но не та девушка, с которой стоит заводить семью. А меня бесит эта арабская манера делить девушек на годных и негодных и на ровном месте определять им будущее.

Этот подход, мол, хорошие девушки так не поступают, моей сестре жизнь разрушил.

Но Раед стоит на своем. А я зверею от того, что теперь, когда Мишель меня чуть не пристрелила, получается, что он вроде как прав.

– Она на всю голову больная, – говорит Раед.

– Да ничего подобного. Просто она думала, что я вот-вот сделаю ей предложение.

– Ну и хрен с ней. Не бери в голову.

Он начинает рассказывать про Эллен, девушку, с которой сейчас встречается. Она помешана на кошках, не работает, зато «очень милая и скромная».

– Скромная?

– Ага. Скромная. Я так и сказал. И у нее есть подружка…

– Нет уж, спасибо. Не нужна мне скромная девушка. Отвали.

Тогда он меняет тему, говорит, его мать, мол, интересуется, устроит ли кто-нибудь для Амаль вечеринку по поводу выпускного.

– Я об этом даже и не думал.

Ну вот, теперь я в панике. Как это мне в голову не пришло, что надо что-то придумать для сестры на выпускной?

– Она предлагает организовать все у нас, и неважно, придет твой отец или нет.

Я благодарю его и говорю, что Амаль, наверное, захочет прийти со своим парнем. И пока мы приканчиваем тако, рассказываю про Джерона, про то, что он изучает классическую музыку и вроде очень хорошо относится к моей сестре.

Раед заводит машину, ставит диск, и из колонок начинает петь Билли Джоел. В салоне гремит «Девчонка из высшего общества», я многозначительно смотрю на Раеда, а он бросает: «Заткнись!»

* * *

Бабá приходит помочь мне заделать дыру в стене кухни. Его старый серебристый «Бьюик» не влезает на парковочное место и все стонет и дребезжит, пока, наконец, отец не глушит мотор. Бабá с ведром шпаклевки в руке заходит в дом и принимается изучать дырку.

– Тебе пора жениться, – торжественно провозглашает он, замазывая ее белым. – Только не на этой девушке.

Забавно, в вопросах скорой женитьбы они с Мишель согласны, хоть она и считает его старым мизогином, а он ее – шлюхой. За три года он видел ее только дважды, но официально высказал свое неодобрение только после второй встречи.

– Она красотка, но хорошей матери для твоих будущих детей из нее не выйдет.

Я вспоминаю его слова и то, как ненавидел его и других за такие высказывания. А теперь получается, я вроде как всегда это знал, и утром, когда Мишель звонила, я снял трубку и сказал ей, что между нами все кончено. Я извинялся, она молчала, а потом говорит:

– Ублюдок, ты мне жизнь сломал. – И повесила трубку.

– Мы расстались, – говорю я отцу. – Можешь радоваться.

А потом провожу здоровой рукой по бинту и думаю, как мы с ним оба были несправедливы к Мишель.

Бабá прерывает мои размышления, произнеся по-арабски:

– Лучшее, на что можно надеяться в жизни, – это встретить славную женщину. С ней каждый твой день станет хорошим.

Я пораженно смотрю на него. Старый грубиян как заговорит по-арабски, так прямо поэтом становится. А он добавляет:

– Так будет до тех пор, пока ты ее не потеряешь.

* * *

Мы заделываем дыру, ждем пару часов, шлифуем (я работаю одной рукой, и у отца получается втрое быстрее), потом красим. Я завариваю отцу овсянку, но он отказывается ее есть, потом разогреваю курицу. Бабá осторожно откусывает кусок, решает, что ему нравится, и набрасывается на еду. А я тем временем рассказываю ему про Амаль. Она усердно училась, скоро выпускной. Тетя Надия устраивает для нее небольшую вечеринку, было бы здорово, если бы он тоже пришел. Давно пора забыть о прошлом. Амаль начала новую жизнь, и он должен ее поддержать. В кампусе есть даже специальная стойка для выпускников исторического факультета. Самое время помириться. Мама бы обрадовалась.

Я как раз собираюсь с духом, чтобы рассказать про Джерона, как он сам меня огорошивает: