Позади вас – море

– С четырех и до двух.

– Не слишком поздно?

– Нормально. – Я вдруг не выдерживаю: – Я вчера вечером виделся с Амаль. Она ездила со мной в патруль.

Отец не отвечает, только откладывает айпад, плечи его каменеют.

Когда он молчит, я нервничаю, а очень мало что в мире способно заставить меня нервничать. Как-то раз я гнался по пустынному переулку за двумя панками, без машины, не зная, придет ли подмога, и то не так дергался, как когда бабá умолкает. Вот почему я тараторю, как метадоновые торчки у нас в участке, просто заткнуться не могу:

– Она диплом сейчас пишет, и там какой-то такой проект, что ей нужно наблюдать за происходящим на улицах.

Отец все молчит, я и не жду ответа, просто мою купленные фрукты и складываю в контейнер холодильника.

– Кстати, она отлично выглядит. Здоровая, сильная. Скорее всего, в дипломе будут одни пятерки. Она через два месяца выпускается, в середине мая…

Я осекаюсь, услышав, как ножки стула со скрипом проезжаются по линолеуму, как айпад со стуком опускается на столешницу. Все это я только слышу, но не вижу, – не поднимая глаз, продолжаю мыть и вытирать фрукты бумажным полотенцем, потому что не хочу видеть, как отец уходит в другую комнату.

* * *

Мамина сестра Надия живет неподалеку, но дом у нее больше и богаче, чем у бабá. Она замужем за Валидом Аммаром, владельцем нескольких торговых центров. Он неплохой человек; правда, из тех, кто приехал в Америку уже при бабках и здесь выгодно их вложил. У него по всему Балтимору недвижимость. Бабá говорит, он славный парень, помогает всем, кто к нему обращается, но даже бабá не станет спорить, что иметь с ним дело себе дороже. Сам целый вечер смолит наргиле в «Аладдине», а тебе весь мозг вынесет, как важно заботиться о здоровье.

– Нужно каждое утро выпивать по стакану оливкового масла, – внушает каждому встречному, восседая в клубах дыма от яблочного табака.

Еще он постоянно твердит, что все наши проблемы начались с маминой смерти.

– Будь она жива, вы бы по-прежнему были вместе.

– Да хрен там, – всегда хочется ответить мне.

Считает, он такой гений, все про нас понимает, а когда мама была жива, постоянно ее критиковал. Не так одевается, имеет мнение по вопросам бизнеса, не каждое воскресенье водит нас в церковь. («Все ваши проблемы», – говорит он, а я понимаю, он это про Амаль. И вспоминаю, что не постоял за ее репутацию, а должен был, когда отец отказался это сделать.)

Валид Аммар, конечно, душнила, но и у него есть кое-что хорошее – это его жена и дети. Раед мой ровесник, мы с ним общаемся, Деметрий весь из себя плейбой, а Ламия очень милая и умная девушка. Похожа на тетю Надию, самую крошечную женщину в мире. Когда я дразню ее из-за роста, она всегда отвечает, что, мол, это просто я слишком высокий для араба, но я не гигант, всего шесть футов, а она мне едва до локтя достает. Я обожаю в шутку класть локоть ей на голову, как на подлокотник, она в ответ лупит меня всем, что под руку подвернется: лопаточкой для торта, книжкой или просто кулаком.

После маминой смерти мы стали по воскресеньям ходить к тете Надие на обед, так приятно было снова есть домашнюю пищу. А когда тетя Надия ездила покупать Ламии одежду к первому сентября, она всегда и Амаль с собой брала, ей ведь едва двенадцать исполнилось, когда мама умерла. Позже я стал по воскресеньям уходить на тренировки Национальной гвардии, а Амаль оставалась у них на ночь. Бабá из-за этого тоже ворчал, ведь Раед и Деметрий еще жили дома, а значит, ночевать там для девочки было неприлично.

– Они же мои двоюродные братья, – возмущалась Амаль.

Бабá просто в толк взять не мог, что ночевки у тети Надии были Амаль жизненно необходимы, ведь сестренка осталась одна в доме с двумя мужиками. А ей нужна была женщина, которая накрасит ей ногти, волосы расчешет и что там еще мамы для дочек делают.

Раед так и не узнал про папины задвиги. И слава богу, не то бы он просто взбесился. А через год он все равно уехал, поступил в Университет Мэриленда, в Колледж-Парк. Сейчас он адвокат и здорово продвинулся в карьере после 11 сентября благодаря тому, что свободно говорит по-арабски. Отец из-за этого его ненавидит. По его мнению, он «предал свой народ».

Когда я окончил полицейскую академию, он мне сказал:

– Послушай, йа кяльб, не позволяй им себя использовать. Прежде всего ты араб.

Я еще подумал, слышь, бабá, в свидетельстве о рождении у меня иначе написано, но вслух ничего не сказал.

Мама выражалась мягче:

– Понимаешь, Маркус, ты нус-нус, наполовину араб по нам, твоим родителям, и наполовину американец, потому что здесь родился. Но ты этого не стыдись, наоборот, это твое преимущество. – На этих словах она затягивалась ментоловой сигаретой, потом аккуратно пристраивала ее на край пепельницы и продолжала помешивать еду в кастрюле. – Мозг и сердце у тебя вдвое больше, чем у других.

Как будто это мне так повезло, отхватил два по цене одного. Для мамы величие Америки заключалось в однодневной распродаже в «Мейсис». В корзине товаров с пятидесятипроцентной скидкой во «Все за доллар». «Видишь ли ты под лучами рассвета…»[8] В городской свалке, куда можно было ездить за бесплатными удобрениями и мульчей. В приемных врачей, где тебе предлагали кофе и мятную конфетку. «Гордо реет наш флаг!» Мама любила Соединенные Штаты. Даже если ты заболел, а денег на лечение нет, тебя не выкинут из больницы. Подпишешь что-то – и бац! – бесплатное медицинское обслуживание. Бесплатная химиотерапия. И радиотерапия. А когда у тебя выпадут волосы, кассиры в магазинах, которые так соскучились по тебе и твоим купонам, организуют сбор средств, и монет из банки возле кассового аппарата хватит, чтобы купить парик.

В общем, да, когда бабá начинал страдать, как ему тяжко живется да как он соскучился по родине, мама вмешивалась, разглаживала морщинки, и мы снова становились счастливой семьей. И когда Валид Аммар говорит, что всех нас объединяла она, это, конечно, правда, но от нее очень больно. Сейчас же наша семья расползлась, как дешевая рубашка после стирки.

* * *

Амаль думает, нам с Джероном лучше всего познакомиться у них в кампусе. Я отвечаю, ладно, только если до четырех, в это время у меня смена начинается, и она начинает объяснять, как найти на территории кафе. Я не перебиваю, не говорю, что знаю в этом кампусе каждый закуток и закоулок, что в спокойные ночи мы там тренировки проводим, что я в это кафе в полной амуниции врывался, перескакивал через столы, как через баррикады, и осматривал помещение в очках ночного видения.

Я просто отвечаю:

– Лады, встретимся возле стенда с панини.

Парень вроде ничего такой. Высокий, симпатичный. Сложение, как у футболиста, а лицо круглое, детское. Никаких правонарушений за ним не числится.

Мы садимся за столик, и он говорит:

– Ты, наверно, гордишься младшей сестренкой. – Улыбается так искренне, открыто. – У нее средний балл выходит три и семь.

– За это тебе спасибо, – расцветает Амаль. Расцветает. Берет его под руку.

– Нет, – возражает он. – Это полностью твоя заслуга.

Он так уверенно это говорит, интересно, все ли он о ней знает? В курсе ли, например, что в семнадцать она воровала рецепты на наркотические препараты? Что в девятнадцать сбежала из дома, или, как копы сказали моему отцу, «съехала»? Что однажды она совсем голову потеряла и кончилось все абортом, о чем наш отец не знает и никогда не узнает? Я в тот год как раз академию окончил, а кольцо, как все выпускники, купить не смог, потому что отдал четыреста долларов, чтобы ее вычистили. Он про все это в курсе? Это же харам, любой араб бы плюясь убежал прочь.

В общем, мы едим и болтаем. Джерон рассказывает, что он на последнем курсе, изучает – и вот тут у меня глаза на лоб лезут – классическую музыку.

Я, блин, просто не знаю, что и сказать. Взрослый человек выбрасывает уйму денег, чтобы изучать оперу и всякую подобную хрень? В общем, я просто киваю, но он смекает, что к чему.

– По-твоему, это странно? – спрашивает этак интеллигентно.

– Учиться на мастера классической музыки? Ну, тебе жить.

Слава богу, у Амаль оценки хорошие, этот-то явно на пропитание не заработает.

– Никто не ценит изящные искусства, – вздыхает он. – В этом трагедия нашей жизни.

– А то, – бормочу я.

А сам думаю: «Да ты вообще знаешь, что такое трагедия? Трагедия – это двойное убийство. Или убийство с последующим самоубийством. Или авария на 695-й трассе с детьми в машине. Вот это трагедия, а не Бах с Моцартом, которых крутят на вечно нуждающихся в деньгах радиостанциях».

– Просто не думал, что ты занимаешься классической музыкой.

– Это потому что я черный? – начинает заводиться он. – Думал, я в баскетбол играю?

Я окидываю его взглядом – симпатичное лицо, длинный нос, большие карие глаза. Амаль, кажется, сейчас в обморок хлопнется.

А меня смех разбирает.

– Черт. – Аж дышать тяжело. – Черт. Ты говоришь, что изучаешь классическую музыку. И что никто не ценит искусство. А сам хоть знаешь, что за искусство я вижу на работе? Друг мой, мне приходится фоткать размазанные по стенам мозги. Вот мое искусство.

– Ладно, ладно, я понял, – качает он головой.

Амаль нервно хихикает, и я на секунду, всего на секунду, жалею, что нет в ней маминой силы духа.

* * *

Две недели спустя снова поступает вызов с Таунтон-авеню. На этот раз у женщины разбито лицо и сломан нос – она дышит ртом, так что я сразу все понимаю. Отодвинув ее в сторону, я ищу мальчика, зову его по имени – он плачет на кухне. Пацан не пострадал, но я злой как черт, папашу ловлю, когда тот пытается удрать через окно спальни, и защелкиваю на нем наручники.

Привычной скороговоркой:

– …Может быть использовано против вас…

– Эй! Полегче!

Я заваливаю его на кровать лицом вниз, по лбу у него пот течет.

– Заткнись!.. В суде…

– Вот сука! Сука, на хрена она копов вызвала? Сука паршивая!

Оттарабанив бодягу про права, сообщаю ему, что нас вызвал ребенок. Он поверить не может.

– Их в школе этому учат, – объясняю я. – Звонить в 911 в случае опасности.

– Да я пальцем его не трогал!

– Ага, только мать его избил до полусмерти.

Я вздергиваю его на ноги и тут же получаю смачный плевок в лицо.

Вот ублюдок!

Умывшись у них в ванной, выволакиваю его на улицу.

– Хочешь, я его усажу? – ухмыляется мой напарник.

– Не, все норм, – уверяю я, держа этого урода за шею сзади, а потом со всей дури бью его башкой о крышу машины. – Ой, прости. Что-то в глаз попало.

Запихнув отморозка в автомобиль, разговариваю с водителем скорой. Он говорит, леди они забирают в больницу, но она просит отвезти сына к ее матери.

– Вот, адрес тут записала.

– Передай, я все сделаю.

Пацан всю дорогу молчит на заднем сиденье, ни слова не произносит. Бабушка его живет в тихом Тоусоне, в симпатичном голубом домике с большой террасой. Но прежде чем отвести мальчишку к ней, я опускаюсь на корточки и объясняю ему, что он правильно поступил.

– Я боялся, что он ее убьет, – тихонько говорит он.

– Жаль, что тебе пришлось такое увидеть. Это очень страшно.

– Я думал, он и меня убьет.

Тут выбегает бабушка, седая и более ласковая версия матери, подхватывает мальца на руки и делает все, что всегда делают мамочки: обнимает его, утешает, целует. Какое облегчение, такие вещи – единственное в моей работе, с чем мне сложно справиться в одиночку.

* * *

За свой социальный проект Амаль получает пятерку, она там и про меня какую-то восторженную чушь написала. Я и половины не понимаю из того, что она говорит, термины какие-то странные, но мне приятно слышать, что «детектив ас-Саламе уверенно вошел в дом и спас женщину и ребенка от агрессивного мужчины. Офицеры полиции каждый день по долгу службы совершают героические поступки».

Вечером ко мне приходит Мишель смотреть «Закон и порядок».

– Как мило, что мы наконец-то встретились.

Она всегда так язвит, когда я долго ее избегаю, а что мне делать? Она классная, но хочет замуж и все такое. А я не хочу жениться. Она часто в шутку говорит всем, что работает моей любовницей на полставки, как Стиви Уандер пел в той старой песне. А сама отлично знает, что я тот период в творчестве Стиви Уандера терпеть не могу. А еще терпеть не могу, что она всем направо и налево рассказывает о наших отношениях.

Мишель ходит по маленькой кухне моего таунхауса, берет загорелыми руками тарелки, вытаскивает пиццу из духовки, сует пиво в холодильник. А все, что на полке стоит, сдвигает в сторону.

– Что это? – На стойку шлепается закрытый полиэтиленовый пакет.

Ведет себя как хозяйка. Вот это я больше всего терпеть не могу.

– Тетя дала мне с собой. Не забудь обратно положить.

Это куриная грудка с чесноком Надии, она специально расфасовала по три кусочка в каждый пакет, чтобы можно было порционно на обед разогревать.

– Ох, – стонет Мишель.

Я не спрашиваю, в чем дело, а то она скажет, что мне нужна жена. Сама-то она отлично готовит. Все три года, что мы вместе, она на мой день рождения жарит цыпленка в соусе марсала, и я так объедаюсь, что потом не могу с ней заниматься сексом. На это она тоже вечно жалуется. Нет, она правда клевая. Я смотрю, как она проверяет, разогрелась ли пицца, и вдруг понимаю, что она давно уже мне ничего не готовила, только полуфабрикаты таскает – видно, за что-то меня наказывает.

Не стану ничего говорить. Пару недель назад обмолвился, что скучаю по ее кулинарным талантам, а она в ответ, домработницу, мол, найми. Как же, стану я тратиться на чужую стряпню при моей-то зарплате.

Я включаю телевизор, протираю журнальный столик – я на нем пистолет чистил, а теперь перекладываю его на стойку и достаю из посудомойки тарелки.

– Скоро начнется, – говорю я Мишель.

Она стоит у духовки с тряпкой вместо прихватки в руке и ждет, глядя в пол.

– Долго там еще? – спрашиваю.

Она оборачивается, заправляет черные волосы за ухо, смотрит на меня своими голубыми глазами, и я понимаю, что первую серию мы пропустим. Ну что за жесть, это мой единственный свободный вечер за неделю.

Понеслась. Она делает вдох. Потом с шумом выдыхает. И дрожащим голосом произносит:

– Меня вчера пригласили на девичник к Денис. Все едут на выходные в «Оушен-Сити».

– Серьезно? Хорошо вам повеселиться.