Помоги проекту - поделись книгой:
Номинальным руководителем отдела «Феникса» был офицер полиции по имени Фунг. Во время моего первого визита в его контору он с гордостью демонстрировал результаты недавней проверки своей работы. Инспекторы Сайгонского управления программы поставили отделу «Феникс» в Дыкхюэ удовлетворительные оценки по всем показателям. После этого я начинал понимать, почему полковник Вайсингер так цинично относился к «Фениксу». Перед посадкой в вертолет на Вунгтау я сказал майору Эби, что уверен, что мое время на курсах будет проведено с пользой. Программа «Феникс» в Дыкхюэ была «хромой уткой», и я надеялся вернуться из Вунгтау с лекарством, которое позволит ее оживить.
*****
Пока вертолет «Хьюи» кружил над высоким мысом, с которого открывался вид на пляжи Вунгтау, меня охватило чувство сожаления. Неудивительно, что мой приятель в Штатах настоятельно рекомендовал мне отправиться сюда. Мне не повезло, и я застрял на камбоджийской границе, окруженный вьетнамцами сомнительной компетентности и искренности, находясь в подчинении у требовательного полковника Вайсингеру. Если у меня и были проблемы с моральным духом по прибытии в Хаунгиа, то это было ничто по сравнению с тем, что я почувствовал, когда увидел, что упустил в Вунгтау.
В первую неделю февраля 1971 года на курсах «Феникс» обучалось около двадцати пяти офицеров военной разведки. Большинство моих однокурсников являлись, как и я, капитанами, назначенными в уездные отделы «Феникса» по всему Вьетнаму, поэтому мне не потребовалось много времени, чтобы понять, что наши проблемы в Дыкхюэ не были уникальными. Почти все мои новые друзья сообщали об аналогичных разочарованиях в неуловимой птице «Феникс».
В самой программе содержался хороший концептуальный смысл. Поскольку у вьетнамского правительства в каждом уезде было несколько организаций, которые так или иначе занимались сбором информации о вьетконговцах, то почему бы не открыть центральное управление, в котором были бы представлены все эти органы? Каждая организация должна была бы передавать в это управление всю свою информацию о вьетконговских повстанцах. По мере накопления информации о конкретном человеке на него можно было бы завести дело или досье. В конце концов, объем информации об «объекте» достигал таких размеров, что полиция или военные могли схватить, убить или завербовать его (заставить дезертировать или остаться на месте в качестве информатора). В лексиконе «Феникса» эти варианты были известны под общим названием «нейтрализация».
Именно эта теория легла в основу создания отделов «Феникс» в каждом из 247 уездов Вьетнама. В каждом таком отделе должны были находиться представители национальной полиции; уездный офицер по разведке; офицер Военной службы безопасности (орган военной разведки, ответственный за проведение различных операций, включая контрразведку и контрподрывную деятельность)[17]; сотрудники сельского развития (своего рода внутренний Корпус мира, члены которого часто узнавали много нового об активности Вьетконга, когда строили школы и дамбы в деревнях)[18]; и, наконец, оперативное отделение уездного штаба, которое теоретически планировало военные операции на основе целей, полученных в результате работы «Феникса». Таким образом, функционирующий отдел «Феникса» был не более чем местом, где различные вьетнамские органы обменивались своими разведданными о противнике. Задача была проста. Если вьетконговский агент был «легализованным сотрудником», который имел государственное удостоверение личности и жил открыто, отдел «Феникса» проводил полицейскую операцию по его аресту. Если вьетконговец находился на нелегальном положении, живя днем в бункере, а ночью действуя скрытно, то отдел «Феникса» планировал военную операцию по его уничтожению или захвату. Поскольку «нелегалы» всегда передвигались в сопровождении вооруженной охраны, шансы захватить их без боя были невелики. Отделы «Феникса» также прилагали значительные усилия, пытаясь убедить вьетконговцев добровольно сдаться правительству в соответствии с условиями официальной программы амнистии, известной как «Тиеу Хой», или «Открытые объятия».
Наш инструктор в Вунгтау уверенно заявил, что все, что нам нужно сделать в наших уездах, это заставить вьетнамцев разговаривать друг с другом, и структура местного теневого правительства станет очевидной. Другими особенностями программы были плакаты «Разыскиваются!», подготовленные на вьетконговских сотрудников (которые в случае захвата становились гражданскими преступниками, а не военнопленными, что означало, что они отбывали относительно короткие тюремные сроки, а не вечное заключение «на весь срок» в лагере для военнопленных); создание «черных списков» важных вьетконговцев в каждой общине; и классификация вьетконговских политических кадров по их должностям по категориям А, В или С. Вьетконговцы категории А являлись ключевыми членами организации, такими как глава общины, в то время как лица категории С были вспомогательным персоналом низшего уровня, например, женщины, которые покупали для коммунистов лекарства на рынке. При попадании в плен продолжительность тюремного срока, который мог получить вьетконговец, частично определялась его категорией.
В ожидании вертолета, который должен был доставить меня обратно в Дыкхюэ, я размышлял о том, можно ли вылечить паралич, поразивший нашу программу «Феникс». Как мы можем заставить наших коллег работать вместе и слаженно, так, как описал инструктор? Дилемма Танми майора Эби тяготила меня, поскольку я знал, что после моего возвращения полковник Вайсингер будет больше, чем когда-либо, стремиться к результатам. Каким-то образом, в концепции «Феникса» должен был содержаться ответ. Когда вертолет взлетел, в поле зрения снова появились пляжи Вунгтау, и я вновь проклял свою удачу за то, что получил назначение в Хаунгиа. Накануне вечером трое из нас провели незабываемый вечер в центре города, который был отмечен элегантным ужином с омарами, стоившим менее двух долларов за штуку. Когда мы потягивали пиво «33» на террасе ресторана «Кирно» и наблюдали, как рыболовецкий флот возвращается в порт со своим уловом, рисовые поля и бамбуковые заросли Дыкхюэ казались за миллион миль отсюда. Теперь, чуть более чем через час, я вернусь в свою провинцию, буду спать под москитной сеткой и просыпаться каждый раз, когда вьетнамская артиллерия за моим окном будет открывать огонь.
*****
Вернувшись в Дыкхюэ, я доложил майору Эби о своем опыте. Полный оптимизма после недельной учебы, я сообщил майору, что, по моим подозрениям, мы все время обладали информацией, необходимой для атаки на теневое правительство Вьетконга — проблема заключалась в простом общении. Нам нужно было заставить две ключевые организации — полицию и армию — работать вместе. Майор Эби совершенно точно сомневался в том, что проблема проста, но, тем не менее, подбодрил меня, пообещав, что попытается убедить руководителя уезда поддержать любые шаги, которые я мог бы рекомендовать.
На следующее утро я прибыл в отдел «Феникса», преисполненный решимости встряхнуть обстановку. В то утро в отделе — да и в любое другое утро — в 08.00 утра никого не было, за исключением сержанта Шелтона. Я воспользовался этим временем, чтобы изложить сержанту свой план. Прежде всего, он и я будем работать в отделе в обычные дежурные часы, чтобы продемонстрировать обновленную приверженность американцев программе «Феникс». Надеюсь, это окажется более эффективным, чем недавний поход майора Эби в общину Танми. Нам нужно было как можно скорее провести собрание всего личного состава «Феникса». Наша задача: заставить мистера Фунга из полиции и лейтенанта Бонга из уездной разведки делиться друг с другом информацией — если у них действительно была информация — или хотя бы заставить их поговорить друг с другом об атаке на вьетконговскую организацию.
Сержант Шелтон сверкнул своей непринужденной улыбкой. Ему не очень понравился мой школьный план. Он уже видел несколько подобных попыток возродить «Феникс», и прямо заявил мне, что полагает, что нам не удасться возродить изначально мертворожденного зверя. Я был не слишком доволен его прогнозом провала, но, по крайней мере, не мог обвинить его в том, что он подхалимствует.
Важное совещание пришлось отложить до следующего дня. Мистер Фунг жил в Сайгоне по выходным и не возвращался в Дыкхюэ по понедельникам. Я начал приходить к выводу, что проблемы программы «Феникс» и господина Фунга — это одно и то же.
На следующий день Фунг прибыл в отдел в 10.30 утра. Маскируя свое недовольство («Не заставляйте вьетнамца терять лицо», — предупреждали нас наши инструкторы в Форт-Брэгге), я назначил нашу встречу на час пополудни.
Назначенный час наступил и прошел, но ни лейтенанта Бонга, ни мистера Фунга не было видно. Все остальные сотрудники «Феникса» все еще наслаждались полуденной сиестой и спали на своих столах. Этот ритуал продолжается до двух часов дня ежедневно, объяснил ухмыляющийся сержант Шелтон. Наконец, где-то после двух, мы провели нашу встречу. Я тщательно объяснил срочность и важность нашей общей задачи и изложил свой план по увеличению потока информации между различными вьетнамскими организациями.
Реакция Фунга и Бонга меня порадовала. Оба улыбались, делали заметки и кивали в знак восторженного согласия с концепцией более открытого обмена информацией. Ни один из них не высказал никаких проблем по поводу моего плана усиления атаки на Вьетконг. Однако после совещания, когда я поздравлял себя с удачным началом, лейтенант Бонг отозвал меня в сторону. Он предупредил меня, что, хотя наш план был здравым, ему наверняка помешает национальная полиция. Их начальник был алкоголиком, а большинство других сотрудников, направленных в Дыкхюэ из штаб-квартиры полиции, были неудачниками — людьми, которых сослали в наш уезд в качестве наказания. Естественно, — с победной улыбкой заключил лейтенант, — он будет полностью сотрудничать, но я должен буду что-то сделать с полицией.
Я ожидал, что во второй половине дня господин Фунг проведет какую-нибудь встречу, чтобы дать старт нашему новому подходу. Вместо этого он просто исчез (как выяснилось, уехал в Сайгон). К этому времени мое терпение истощилось. Поскольку машинистка из отдела «Феникса» работала в группе советников, я попросил ее начать незаметно фиксировать время приходов и уходов мистера Фунга. Если он не будет со мной сотрудничать, я предприму шаги, чтобы его отстранить. В течение двух дней я узнал, что Фунг был расстроен тем, что я за ним шпионил, и планировал отправить отчет обо мне своему начальству в Баочай. Тем временем в отделе «Феникса» все шло (или не шло) привычным чередом. Казалось, что нашей встречи никогда не было.
Я усвоил свой первый урок общения с вьетнамцами. Не судите об их реакции на события по улыбкам на их лицах или по видимости согласия. Мистер Фунг проявил все признаки (по американским стандартам) согласия с моим планом. На самом деле он рассматривал меня как назойливого человека, вмешивающегося в чужие дела, и сотрудничать не собирался. Мне становилось ясно (по причинам, которые я все еще не понимал), что оживление усилий «Феникса» в Дыкхюэ не произойдет в результате мгновенного излечения опыта, привезенного из Вунгтау.
Полковник Вайсингер предупреждал меня о том, что если я буду перекладывать бумаги, то только зря потрачу время своей командировки. Я решил, что только что потратил впустую драгоценные две недели и что потенциал для еще бóльшей потери времени в отделе «Феникса» велик. По этой причине, без всяких фанфар, я положил конец своей карьере в качестве советника программы «Феникс», сказав сержанту Шелтону, что у меня есть пара специальных проектов, которые выведут меня из отдела «Феникса», и велел ему «продолжать самостоятельно». Как он устоял перед тем, чтобы не произнести самое громкое в мире «я же вам говорил», я никогда не узнаю. Позже, в последний месяц своей командировки, Шелтон разоблачил в отделе «Феникса» сеть фанатиков пинг-понга. Выполняя свои обязанности, я часто слышал звуки соревнований, доносившиеся оттуда. Никто не мог победить сержанта Шелтона, так же, как и мне не удавалось упрекнуть его в склонности к спорту. Я прикрепил его к «Фениксу» после того, как менее чем за две недели оказался сыт всем этим по горло, и знал, что когда сержант вернется в Штаты, замены ему не будет — его должность была жертвой программы вьетнамизации. Следовательно, когда он уедет, в отделе «Феникса» не останется ни одного американца, поскольку я решил не иметь с этим ничего общего.
Я очень хотел стать успешным советником. По этой причине меня встревожило нетерпеливое требование полковника Вайсингера о том, что если вьетнамцы не справляются с задачей ликвидации организации Вьетконга, то мы, американцы, должны сделать это за них. Я твердо верил, что одним из главных недостатков нашего общего подхода к ведению войны во Вьетнаме была склонность делать что-то самим, а не обучать этому вьетнамцев. Таким образом, политика президента Никсона по вьетнамизации была шагом в правильном направлении, хотя и запоздалым. Американская роль во Вьетнаме напоминала мне гордого отца, который купил своему трехлетнему сыну электрический поезд, но когда сын оказался слишком мал, чтобы управлять такой сложной игрушкой, и отец взял ее на себя и запустил сам. Спустя несколько месяцев сын все еще не мог управлять поездом, потому что отец настолько увлекся игрушкой, что так и не потрудился научить мальчика. Во Вьетнаме мы сами были виноваты в этой ошибке. В течение нескольких лет американские подразделения вели войну и лишь на словах обучали вьетнамцев «управлять поездом». Но, в отличие от трехлетнего ребенка из сказки, все это время вьетнамцы были вполне способны сами управлять им.
Я отправился в Хаунгиа, решив не совершать эту ошибку, но оказался плохо подготовленным к тому, чтобы справиться с разочарованиями, связанными с обязанностями военного советника. Соответственно, я окунулся с головой в два проекта. Оба они были связаны с использованием вьетконговских перебежчиков.
Товарищ Хай Тюа
Он устал, был напуган и сыт по горло необходимостью прятаться в кишащем комарами болоте как от правительственных войск, так и от своих бывших товарищей по Вьетконгу. Семь месяцев назад он ушел с поста коммунистического старосты общины, сославшись на плохое самочувствие, и с тех пор жил в страхе. Таким образом, он пришел сдаться правительству по условиям программы амнистии «Тиеу Хой» незадолго до моего прибытия в Дыкхюэ. Его настоящее имя было Нгуен Ван Дунг, но он пользовался партийным псевдонимом «Хай Тюа». Тюа был секретарем общины Хьепхоа, что делало его самым высокопоставленным вьетконговцем, дезертировавшим в Дыкхюэ за какое-то время. Согласно условиям программы амнистии, правительство Южного Вьетнама объявляло амнистию любому вернувшемуся, который честно раскрывал свою личность и должность, которую он занимал как повстанец. Как «перебежчик», Хай Тюа должен был пройти несколько месяцев «профессионального обучения» в центре «Тиеу Хой», расположенном в Баочае. На самом деле, бóльшая часть времени, проведенного здесь, была посвящена обширной политической обработке, чтобы подготовить его к жизни в качестве лояльного гражданина Южного Вьетнама.
Правительственные военные и политические власти не очень-то жаловали перебежчиков, к которым они относились с подозрением и презрением. Следуя за коммунистами, а затем переходя на сторону правительства, перебежчик, в конце концов, становился предателем дважды. В Дыкхюэ мало кто хорошо относился к тому, что переметнувшийся коммунист при правильном подходе может стать бесценным источником информации. Когда я сказал лейтенанту Бонгу, что если мы хотим получить представление о местной организации Вьетконга, нам нужен перебежчик, лейтенант ответил, что на сотрудничество с перебежчиками рассчитывать не приходится, потому что революция не любит предателей. Затем Бонг показал мне захваченный коммунистический документ, в котором излагалась политика Вьетконга в отношении перебежчиков.
Товарищи, ослабевшие духом и бросившие революцию из-за предательской программы врага «Тиеу Хой», делятся на три категории. Первая категория — это те бывшие товарищи, которые связываются с полицейскими и разведывательными организациями противника и передают вредную для революции информацию ради личной выгоды. Такие товарищи являются предателями и должны быть уничтожены. Вторая категория — это те товарищи, которые имеют кратковременный контакт с полицейским и разведывательным аппаратом противника, и которые дают небольшое количество информации, не сильно вредящей революции. С такими товарищами следует поддерживать контакт с осторожностью и оценивать их на предмет возможного перевоспитания и возвращения обратно в лоно революции. Третья категория — это те бывшие товарищи, которые никак не сотрудничают с врагом. Необходимо приложить все усилия, чтобы восстановить контакт и активизировать таких товарищей.
Лейтенант Бонг прямо сказал мне, что все перебежчики не заслуживают доверия и являются пустой тратой времени.
Но тот факт, что Хай Тюа был старшим вьетконговским чиновником в общине Хьепхоа, меня заинтриговал. В конце концов, штаб уезда Дыкхюэ находилась в центре этой общины. Что может быть лучше для того, чтобы последовать совету полковника Вайсингера и «полностью вникнуть» в ситуацию с противником, чем «прокачать мозги» человеку, который до недавнего времени был главным вьетконговцем в той самой общине, где я сейчас жил? Если бы Хай Тюа открылся и рассказал о ходе революции в Хьепхоа, мы могли бы получить некоторое понимание того, как ситуация пришла к тому состоянию, в котором она находилась в феврале 1971 года. Логика полковника Вайсингера была убедительной — если нам удастся понять корни повстанческого движения, если мы сможем понять мотивы молодых людей, которые добровольно служили Вьетконгу на протяжении многих лет, тогда мы сможем действовать более эффективно, пытаясь справиться со сложностями повстанческого движения. Каждый раз, когда я встречался с волевым полковником Вайсингером, он неустанно выражал свое недовольство по поводу недостаточной вовлеченности большинства американцев во Вьетнаме — их неспособности, как он выразился, задавать правильные вопросы о движении Вьетконга. «Естественно, — утверждал полковник, — нам необходимо знать ответы на такие вопросы, как “Сколько вьетконговцев в данной общине, и кто они?”. Но не менее важно знать, почему они там, и что у них на уме, когда они прячутся в своих бункерах». Полковник был убежден, что его советники имеют слабое представление о реальных причинах вьетконговского восстания, и поэтому с пониманием отнесся к моему предложению расспросить Хай Тюа о его жизни в качестве коммуниста.
Я с энтузиазмом взялся за свою новую задачу. Полковник дал разрешение на использование неприметного, комфортабельного помещения в Баочаей, где я мог бы вести продолжительный диалог с Тюа. У меня был доступ к скромной сумме денег, чтобы выплачивать ему почасовую оплату и платить за сигареты, еду и все остальное, что могло понадобиться, чтобы добиться его сотрудничества. Полковник даже согласился с тем, что я могу носить гражданскую одежду во время наших бесед, если считал, что это поможет расположить Хай Тюа к себе и сделать его пребывание чуть более комфортным.
Теперь, когда я получил официальную санкцию на реализацию проекта, следующим шагом было выяснить, что именно двигало Хай Тюа. Как я мог завоевать его доверие? Я встречался с ним всего один раз, вскоре после того, как он сдался. Встреча состоялась в доме майора Нгиема в Дыкхюэ. Более часа майор тщетно пытался добиться от Тюа откровенного разговора о ситуации в уезде. Во время беседы Тюа нервно улыбался и не проявлял особого желания обсуждать подробности своей жизни в качестве вьетконговца. К большому огорчению майора Нгиема, на большинство вопросов об оставшихся вьетконговцах в общине Хьепхоа он вежливо отвечал: «
Перед тем как связаться с Тюа, я быстро попытался изучить все возможное о вьетконговском движении в общине Хьепхоа из других источников. Для того, чтобы наладить полноценный диалог с Хай Тюа, мне нужно было быть хорошо осведомленным о революции в Хьепхоа, иначе я не смог бы задать правильные вопросы и отличить правдивые ответы от лжи. Если я рассчитывал на сотрудничество с Тюа, важно было завоевать его уважение с самого начала наших отношений. Чем больше я буду знать о Хьепхоа на начальном этапе наших бесед, тем больше смогу узнать.
К счастью, один из наших ночных патрулей в Хьепхоа недавно устроил засаду на вьетконговского курьера. Счастливчику удалось спастись, но при бегстве он выронил сумку с документами. Среди ее содержимого был блокнот, который явно принадлежал начальнику охраны вьетконговцев в общине. В этом интересном документе содержался постраничный отчет о состоянии революционного комитета Хьепхоа. На одной из страниц были указаны имена членов партизанского отряда общины и количество риса, выданного каждому. На другой странице были перечислены имена нескольких крестьян, которых автор подозревал в том, что они являются правительственными информаторами. В одной из записей даже были указаны имена ключевых членов революционного комитета общины. Эта записная книжка была просто находкой, которая позволила нам перепроверить многое из того, что Хай Тюа расскажет мне после начала наших бесед. Мне также удалось связаться с еще одним бывшим вьетконговцем из Хьепхоа, человеком, который когда-то был одним из подчиненных Тюа и перебежал к нам за несколько месяцев до него. Я договорился об одновременном допросе их обоих, что позволило бы мне перепроверить услышанное. Этот человек согласился поговорить со мной с двумя условиями: во-первых, мы должны быть скрытными, а во-вторых, я должен быть был «благосклонным» к его экономическому положению (классический вьетнамский способ косвенного требования возмещения затрат).
Таким образом, проект начал приобретать очертания. С Хай Тюа было легко связаться, поскольку он все еще проживал в центре «Тиеу Хой». Я выяснил, что он сказал своему куратору там, что хотел бы работать на американцев — эта информация позволила мне легче добиться его сотрудничества. Когда я обратился к нему, Тюа автоматически предположил, что его сотрудничество — это цена за хорошую работу с американской группой советников, поэтому с готовностью согласился встретиться со мной при условии, что мы будем вести наши отношения конфиденциально. Мы договорились о порядке встреч, который позволял мне видеться с Тюа каждое утро, а затем встречаться с другим человеком во второй половине дня. Ни один из них не знал, что я общаюсь с другим.
В течение следующих двух месяцев я погрузился в драму общины Хьепхоа. Тематика наших бесед варьировалась от дней японской оккупации деревни во время Второй мировой войны до возвращения и окончательного поражения французов и, наконец, до прихода американцев. Это была не очень красивая история, связанная с почти тридцатью годами подрывной деятельности, подозрительности и военных конфликтов. Также нелегко было вытянуть из этих двух мужчин те многочисленные аспекты истории, которые сделали бы ее значимой для американского читателя. Жители общины Хьепхоа так долго были погружены в конфликт, насмотрелись столько насилия и двуличия, что все актеры этой драмы воспринимали эти вещи почти как должное. Для меня, воспитанного на правилах и принципах существования в Америке среднего класса, мир, который описывали Хай Тюа и его бывший подчиненный, не мог быть более чуждым.
Я быстро понял, что для того, чтобы сверить слова этих двух людей друг с другом и с многочисленными документальными источниками, которые попали к нам в руки за эти годы, мне придется потратить немало усилий. Чтобы проект удался, оба информатора должны были с самого начала знать, что им не удастся избежать наказания за ложь или старый трюк с притворным незнанием. Предсказуемо, что в самом начале наших отношений каждый из них пытался лгать, но безуспешно. Поскольку я был вооружен возможностью перепроверять бóльшую часть того, что они говорили, мне не составило труда установить с ними прагматичные отношения, без всякой чепухи.
В результате наших марафонских дискуссий появилась интригующая хроника становления вьетконговского движения в общине Хьепхоа. Хай Тюа, например, смог вспомнить короткую, но безжалостную японскую оккупацию своей деревни в последние дни Второй мировой войны.
Как вспоминал Тюа, японцы управляли Хьепхоа очень жестоко. Если фермер возражал против высоких сборов урожая, оккупанты просто сжигали его посевы. Такая тактика быстро привела к формированию деревенского движения сопротивления. По мере приближения к концу войны все чаще стали появляться предположения о том, вернутся ли французы. Многие жители деревни верили, что французы никогда не откажутся от своих позиций во Вьетнаме, поэтому, когда распространилась весть о предстоящей капитуляции японцев, между местными лидерами сопротивления и японским командиром была заключена сделка. На японский склад оружия был совершен «налет», которому, по договоренности, японский гарнизон не сопротивлялся. Таким образом, когда в Хьепхоа вернулся первый француз, бóльшая часть японского оружия находилась в руках людей, которые вскоре стали известны как Вьетминь.
Отец Хай Тюа с 1946 по 1950 год служил при восстановленной французской администрации заместителем старосты общины Хьепхоа, и по мере того, как Вьетминь наращивал свои усилия по разгрому французов, эта работа становилась все более опасной. Тех вьетнамцев, которые служили французам, во Вьетмине называли
Мой отец был умным человеком. Он обстругивал палку о двух концах. Ему не очень нравилось работать на французов, но он боялся, что если он уйдет, то его преемник не будет заботиться о людях. В первую очередь он всегда заботился о жителях Хьепхоа. Поэтому, несмотря на то, что он работал на французов, он также дружил с сопротивлением. Он сотрудничал с ними ровно настолько, чтобы они не хотели его устранять, потому что были уверены, что его преемник будет еще хуже.
Тюа объяснил, что его отец смог пройти по тонкому пути между двумя сторонами отчасти потому, что он вырос в одной деревне с главным лидером сопротивления в общине. Именно с таким явлением неофициального согласия между ранними вьетминьцами и правительственными чиновниками я неоднократно сталкивался, изучая реалии войны в Хаунгиа. Когда Тюа описывал роль своего отца при французах, многое в его истории удивительным образом совпадало с тем, что мы начали узнавать о нашей нынешней ситуации. За двадцать пять лет история повторялась.
Хай Тюа рассказал о попытках французов восстановить свой контроль над сельскими районами Хьепхоа. Они пытались управлять государством на уровне общин с помощью исключительно вьетнамской бюрократии. Например, в Хьепхоа единственными гражданами Франции были управляющий сахарного завода и священник католической церкви. Тюа объяснил, что французы оказались перед дилеммой. С одной стороны, они знали, что их никогда не примут или что они не смогут работать на уровне общины. С другой стороны, пытаясь управлять страной из больших и малых городов через местных чиновников, они теряли связь с народом. Вьетнам, напомнил мне Тюа, был и остается обществом, ориентированным на общинный уклад. Чужаки, жившие в городах, являлись заложниками той информации, которую им скармливали вьетнамские «прихвостни» (так народ называл многих чиновников, поставленных французами).
В 1947 году, после того как правительственные войска под руководством Франции арестовали нескольких лидеров сопротивления и отправили их в страшную тюрьму на острове Консон, движение сопротивления было вынуждено принять более строгие меры безопасности. По необходимости вся работа сопротивления ушла в подполье. Так родилось теневое правительство.
Тюа объяснил, что в вопросе о насильственном сопротивлении французам крестьянство Хьепхоа разделилось. Французы не нравились практически никому — они были западными людьми. Они не нравились даже вьетнамскому чиновничеству, которое, работая на французов, извлекало выгоду из системы. Но большинство людей в то время не были ни ярыми сторонниками сопротивления, ни антифранцузами. Фермеры Хьепхоа просто хотели спокойно обрабатывать свои рисовые поля.
Но стали бы жители общины сообщать правительству о тайной деятельности сопротивления? Хай Тюа улыбнулся моему вопросу, а затем терпеливо объяснил наивному американцу вьетнамский путь. Независимо от того, насколько политически вовлеченными или апатичными могут быть крестьяне, почти никто никогда не сообщит правительству о деятельности сопротивления. Это означало бы подвергнуть своего вьетнамского товарища аресту, пыткам или даже смерти от рук западных людей. Практически никто не стал бы этого делать. Это была ситуация «они» против «нас».
Но, конечно, утверждал я, среди людей, поддерживающих правительство, были и такие, кто пошел бы наперекор этому кодексу.
Тюа настаивал на том, что большинство жителей общины относились к французам и их вьетнамским сторонникам с таким презрением, что в плане защиты лидеров сопротивления от захвата на них можно было положиться. А те немногие, кто мог поддаться искушению нарушить свои вьетнамские социальные обязательства, осознавали риск такого предательства. В сельской вьетнамской деревушке не существовало секретов, и все понимали значение слов «революционная правосудие».
Оба информатора настаивали на том, что центральное место в мировоззрении вьетнамцев занимает укоренившаяся неприязнь к иностранцам, и что этот факт в их общине сыграл ключевую роль. Тюа описал это явление применительно к французам, но дал понять, что, по его мнению, оно распространяется на всех западных людей. Я начал искать подтверждения этому заявлению, и когда я поднял этот вопрос перед своими вьетнамскими коллегами из правительственных структур, то быстро понял, что это очень деликатная вещь. Один офицер южновьетнамской разведки улыбнулся и сказал мне, чтобы я «не обращал внимания на подобные заявления вьетконговского предателя». Хай Тюа, объяснил он, был родом из революционной деревушки, где его сознание искажено коммунистической пропагандой. Но другие ответчали на этот вопрос по-своему. Ссылаясь на многовековую борьбу Вьетнама против иностранного господства, они подтвердили, что ксенофобия вьетнамцев вполне реальна. Иностранцы, объясняли они, часто не замечают этого, потому что «вьетнамский путь» предписывает скрывать подобные чувства. Вежливая улыбка и кажущееся покорным поведение многих вьетнамцев были маской, за которой часто скрывалось презрение к иностранцу. Один из моих более откровенных коллег, прошедший подготовку в американской разведывательной школе на Окинаве, подытожил ситуацию, напомнив мне: «Вы ничего не можете поделать, если вы американец, но вы должны всегда помнить, что очень немногие из наших людей способны испытывать к вам искренние положительные чувства. Вам нужно исходить из того, что далеко не все вас любят и доверяют вам, и не нужно обманываться азиатской улыбкой».
Однако тот факт, что отец Хай Тюа был государственным служащим у французов, меня заинтересовал. Вот бывший коммунистический староста общины, отец которого выполнял практически те же обязанности в той же общине, но уже у ненавистных французов. Что же произошло, что заставило сына выбрать столь радикально иной путь?
Тюа улыбнулся. Он предпочел бы сохранить нейтралитет в этой борьбе, но ситуация в Хьепхоа не позволяла этого сделать. Пока французы продолжали свои тщетные попытки управлять сельской местностью из городов и поселков, Вьетминь становился все сильнее и сильнее. Правительство мало что делало для народа, кроме взимания налогов, и все больше воспринималось крестьянством как внешняя сила, от которой практически нет никакой пользы. Народу приходилось все чаще и чаще сталкиваться с движением сопротивления, которое постоянно было представлено на таком важном общинном уровне. Тюа вспоминает, что к 1949 году в каждой деревне уезда Хьепхоа существовала своя «группа самообороны» — отряд безоружных добровольцев, которые заблаговременно предупреждали о приближении правительственных войск. Позже эти отряды стали ядром вооруженных партизанских отрядов Вьетминя.
Отцу Тюа становилось все труднее сосуществовать с вьетминьцами. По мере роста сопротивления французам, в общине появился новый лидер Вьетминя. Этот человек был северовьетнамцем, который переехал на юг со своей семьей по настоянию французов, привлеченный обещаниями большой экономической выгоды для тех, кто переедет на юг для работы на каучуковых плантациях. Французские обещания оказались пустышкой, и среди этих переехавших, обманутых и разочарованных северян Вьетминь нашел множество преданных рекрутов.
К 1949 году этот лидер Вьетминя начал требовал все бóльшую и бóльшую помощь от отца Хай Тюа, который не мог подчиниться, не рискуя получить отпор со стороны Франции. Столкнувшись с этой дилеммой и страдая от ухудшения здоровья, он ушел в отставку. Вьетминь сразу же объявил старого чиновника предателем и попытался его устранить. Последними воспоминаниями Хай Тюа об отце были воспоминания о том, как измученный старик прятался в бамбуке каждый раз, когда вьетминьцы приближались к деревне.
Тюа было девятнадцать лет, когда умер его отец — как раз тот возраст, когда можно было служить солдатом как у французов, так и у вьетминьцев. По его словам, «после смерти отца я решил остаться дома, чтобы заботиться о матери и сестре. Для этого мне пришлось стать опытным уклонистом от призыва». Реакция Тюа на судьбу отца была предсказуемой. Он не хотел иметь ничего общего с политикой ни одной из сторон, равно как и не хотел попасть в сети вербовщиков, которые регулярно рыскали по деревням Хьепхоа в поисках мужчин военного возраста. Почти три года хитрому Тюа удавалось избегать исполнения обязательств перед каждой из сторон развивающегося конфликта.
Но когда движение сопротивления переросло в полномасштабную войну, оставаться нейтральным стало невозможно. Столкнувшись с необходимостью выбирать сторону, прагматичный молодой крестьянин вызвался работать в развлекательном отряде вьетминьцев — ему пришлось стать гитаристом в труппе артистов, которые развлекали войска песнями и сценками, прославляющими победы Вьетминя. К 1954 году, по словам Тюа, большинство жителей общины Хьепхоа «склонились на сторону Вьетминя». Вот как он объяснил мне переменчивый политический песок в своей общине:
В это время жители Хьепхоа делились на четыре «религиозные» группы. Среди них были католики, которые, как правило, поддерживали французов. Многие буддисты поддерживали Вьетминь. Приверженцы каодаизма также поддерживали французов[19]. Четвертой религиозной группой была та, которую я называю группой «П». Это приспособленцы, люди, которые всегда держали нос по ветру. Это были те, кто понимал, что французы пытаются контролировать страну из городов, и что эта тактика не может быть успешной. Приверженцами этой четвертой «религии» были все — католики, буддисты и каодаисты. Я бы сказал, что к этой категории относилось 80 процентов людей. В моем случае, например, как каодаиста и сына бывшего колониального администратора, я не должен был быть убежденным сторонником Вьетминя. И, по сути, я им не был. Но должен признать, что принадлежал к группе «П», поскольку у меня было ощущение, что французы проиграют. Именно поэтому я начал склоняться к Вьетминю. Думаю, в этом отношении мой пример был типичен для большинства моих соседей.
Тюа надеялся, что его решение вступить во Вьетминь предотвратит всякие проблемы, которые коммунистический режим мог бы создать для него и его семьи из-за того, что его отец служил французам. Будучи коньюктурщиком, Тюа также признавал, что на него и его соседей повлияло поражение французов при Дьенбьенфу. До ошеломляющего поражения французов, нанесенного генералом Зиапом, жители общины оказывали вьетминьцам лишь осторожную поддержку, но после поражения французов и их последующего ухода Тюа вспоминал, что «люди стали немного повнимательнее прислушиваться к посланиям Вьетминя».
Основная мысль, которую пропагандистская машина Вьетминя постоянно вбивала в сознание людей, заключалось в том, что когда через два года будут проведены выборы, как это предусмотривалось Женевскими соглашениями, Вьетнам будет объединен под руководством Хо Ши Мина, и крестьяне Хьепхоа верили, что в их общине наконец-то установится прочный мир. Однако Хай Тюа и его соратники по Вьетминю не верили в это. В течение нескольких месяцев после подписания Женевских соглашений они работали день и ночь, выполняя так называемую «очистку». В этот период он и сотни других людей перевезли все оружие и боеприпасы Вьетминя в тайники в соседней Камбодже. Это была последняя важная задача перед тем, как местная организация Вьетминя прекратила свое существование. Тюа вспоминал об этом так:
Причину сокрытия оружия объяснили только вьетминцам деревни. Нам сказали, что Хо Ши Мин считал, что в том, что они позволят провести обещанные выборы в 1956 году, империалистам нельзя доверять, и что поэтому мы должны готовиться к новой борьбе за наши цели, если потребуется. Это было сказано только нам. Остальным людям объясняли, что в будущем их ждет только мир.
В этот период общину покинуло несколько самых преданных коммунистов Хьепхоа, «перегруппировавшись» на север в соответствии с условиями Женевских соглашений. Несколько лет спустя они вернутся в свою деревню, чтобы возобновить повстанчество. Но Хай Тюа и сотни других рисоводов, объединившихся для сопротивления французам, вернулись к своим основным занятиям на окружающих общину полях.
Первые несколько лет после Женевских соглашений, при новом президенте Нго Динь Зьеме, были временем относительного мира и довольства. Хай Тюа вспоминал, что «жизнь жителей Хьепхоа в тот период была намного лучше, чем сегодня». Восстание затихло, и люди наслаждались первым настоящим миром за более чем десятилетие. Назначенный Сайгоном староста общины оказался популярным и справедливым человеком, который был доступен для людей и добился успеха в привлечении в эти места государственных денег. Что же произошло, спросил я, что превратило Хьепхоа к 1965 году в революционный очаг?
Сначала, ответил Тюа, коммунисты начали в деревне интенсивную идеологическую обработку. Отказ сайгонского правительства разрешить проведение выборов в 1956 году дал им возможность спекулировать на этой теме. В деревнях Хьепхоа обычным явлением стали ночные политические митинги, поскольку дисциплинированные коммунистические политические офицеры пытались побороть тот факт, что жители общины были в основном довольны текущей ситуацией. И снова, говоря словами Хай Тюа:
Тема этих собраний всегда была одна и та же. Нам говорили, что империалисты снова дважды обманули вьетнамский народ. После Второй мировой войны и войны в Индокитае французы задолжали американцам так много денег, что не смогли вернуть их наличными. Поэтому французы заключили сделку с американцами, которые согласились взять Вьетнам в качестве оплаты французского долга. Нам сказали, что именно по этой причине выборы не состоялись.
Мы также уяснили, что поскольку американцы видели поражение французов, они знали, что не смогут сами управлять страной. По этой причине они решили контролировать страну с помощью марионеточного правительства Южного Вьетнама. Режим Зьема в Сайгоне работал на американцев, и его настоящей целью была эксплуатация богатств Вьетнама в интересах своих американских хозяев.
Хай Тюа признал, что такое объяснение имело смысл для него и для многих его друзей и соседей. В конце концов, разве дядюшка Хо не предупреждал в 1954 году, что империалистам нельзя доверять? И тем не менее, мне было трудно понять, почему мирные, аполитичные крестьяне Хьепхоа перешли под знамена коммунистов только из-за гладко звучащей пропагандистской линии. Или коммунистам удалось одержать верх над людьми с помощью угроз и террора, как считали многие из моих начальников?
Тюа покачал головой. Террор и угроза «революционного правосудия» всегда играли определенную роль, но лишь незначительную. Более значительную роль сыграло само правительство Зьема, чья политика фактически привела многих жителей деревень в ряды вьетконговцев[20].
Неустанная пропагандистская кампания коммунистов не могла бы стать эффективной, если бы правительство Зьема не делало то, что придавало правдоподобие утверждениям коммунистов. Воспоминания Хай Тюа об этом периоде иллюстрируют дилемму, с которой столкнулся президент Зьем:
Во-первых, правительство заставило многих жителей переехать в центральные районы, в так называемые «стратегические деревни». Нам сказали, что это делается для защиты от Вьетконга, но в то время жители Хьепхоа еще не чувствовали необходимости в такой защите. Программа вызвала много трудностей, так как в поселения, расположенные рядом с главной дорогой, выкорчевывали и переселяли целые семьи. Коммунисты воспользовались этой непопулярной политикой, указывая на то, что правительство пытается разорвать связь людей с их исконными землями.
Затем в 1960 году популярного общинного старосту сменил своекорыстный человек. Он оказался недоступен для народа, и было принято считать, что он нечестен. Он заботился в общине только о богатых людях, и ни о ком другом. Поскольку то, что думали жители общины о правительстве в целом, в значительной степени основывалось на мнении о его местном представителе, из-за этого человека, который в конечном итоге скрылся с деньгами общины, пострадал престиж правительства Зьема.
Еще одной причиной падения популярности правительства стал так называемый Декрет 10–59. Этот закон гласил, что все люди, работавшие на Вьетминь, могут быть заключены в тюрьму или даже казнены. Этот закон оттолкнул многих крестьян, которые сражались вместе с Вьетминем против французов, но не являлись коммунистами. Многие из этих людей с 1955 года занимались лишь мирным сельским хозяйством, но теперь им пришлось опасаться репрессий со стороны правительства. Вьетконговцы в Хьепхоа быстро воспользовался этим и призвали всех бывших вьетминцев присоединиться к ним и помочь в свержении режима, который так несправедливо обошелся с ними.
Если жесткие попытки режима Зьема бороться с растущим повстанческим движением обернулись неудачей, то политика земельной реформы оказалась не лучше. Хай Тюа вспоминал, что никто так не приветствовал правительственную программу земельной реформы, как вьетконговцы:
В 1952-53 годах Вьетминь конфисковал землю у богатых землевладельцев и раздал ее бедным жителям общины. К нашему участку в один акр добавилось еще пол-акра, подаренные вьетминцами. Мы обрабатывали эту землю до 1961 года, когда правительство Сайгона перераспределило всю землю в Хьепхоа. В результате этого плана вся земля была разделена между бедными и богатыми, в то время как Вьетминь забирал у богатых и отдавал бедным. В результате многие крестьяне Хьепхоа потеряли землю, которую они обрабатывали на протяжении нескольких лет. Хуже того, некоторые из этих земель были отданы богатым помещикам, которые даже не жили в общине. В некоторых случаях они даже не трудились обрабатывать землю, и она лежала под паром. В других случаях крестьянину приходилось платить ренту за землю, которой он владел годом ранее.
Постепенно, но неумолимо, эти просчеты правительства и сопутствующая пропагандистская кампания Вьетконга начали приносить свои плоды. По мере того, как менялось отношение людей, в деревнях возрождались коммунистические повстанческие отряды, а правительственные чиновники становились в общинах все менее и менее заметными. По оценкам Хай Тюа, к 1962 году более 50 процентов крестьян-рисоводов Хьепхоа приняли вьетконговскую версию политической реальности, в то время как большинство оставшихся жителей деревень оставались в основном безучастными. Возрожденная коммунистическая организация использовала выборочные акты террора и убийств, чтобы вытеснить правительственные структуры из общины, и продолжала свои неустанные усилия по идеологической обработке местных жителей. К 1963 году революция пользовалась практически монопольным положением среди жителей сельских деревушек Хьепхоа. К этому времени тридцатиоднолетний Хай Тюа еще раз проверил, куда дуют политические ветры, и сделал свой ход.
«Я понял, — признавался он мне с овечьей улыбкой, — что если я не буду действовать быстро, то рано или поздно окажусь солдатом или на той, или на иной стороне». Убежденный в том, что вьетконговцы в конечном итоге одержат победу, робкий, но хитрый Тюа вызвался служить вьетконговским политическим офицером, уверенный, что это оградит его от опасностей военной службы.
Поначалу все шло хорошо. Сила революции росла с каждым днем, а обязанности Тюа как пропагандиста не являлись сложными или опасными. К концу 1964 года Тюа стал полноправным членом коммунистической партии и получил повышение в общинной иерархии. К началу 1965 года вьетконговские партизаны в деревнях и общинах были усилены новыми, хорошо вооруженными отрядами «главных сил», и небольшой взвод правительственного ополчения Хьепхоа все больше и больше оставался сидеть на своем сторожевом посту возле сахарного завода. К концу года община Хьепхоа прочно перешла в лагерь коммунистов, а жители начали платить вьетконговцам налог на урожай. «В то время не было необходимости использовать угрозы или террор, чтобы получить такую поддержку», — вспоминал Тюа. — Она оказывалась добровольно, потому что люди были почти уверены, что будущее за коммунистами». И снова я обнаружил бессовестный прагматизм крестьянства, когда дело касалось политической лояльности.
Популярность Вьетконга в Хьепхоа достигла пика в 1965-66 годах, когда коммунисты пользовались поддержкой, которую Тюа описал следующим образом:
Самой важной формой поддержки были не новобранцы и даже не деньги. Важнее всего было то, что люди были готовы прикрывать нас в любое время. Они не сообщали о нашей деятельности или местонахождении правительственным силам, если те приходили в общину. Иногда они даже добровольно предоставляли недостоверную информацию о нас. Без такой поддержки мы не смогли бы обойтись. Что касается 30 процентов или около того, которые нас не поддерживали, то большинство из них были либо католиками, либо каодистами, либо имели родственников, служащих в правительственных войсках. Но даже эти люди оказывали нам поддержку в том смысле, что не раскрывали информацию о наших передвижениях и действиях. Они знали, что делать так было бы вредно для здоровья.
Крестьяне Хьепхоа с энтузиазмом встретили новый 1965 год как «год полной победы». К тому времени в этом районе начала действовать «марионеточная» южновьетнамская 25-я дивизия, но ее моральный дух был низким, а первые операции небрежными и неэффективными. Хай Тюа и его товарищи считали положение сайгонского правительства схожим на положение французов в 1954 году. Деревни Хьепхоа были практически «недоступны» для правительственных чиновников, «революционный боевой дух» народа был высок, и победа была близка.
Именно в этот критический период в Хьепхоа стали появляться первые американцы. Сначала это было всего несколько советников из числа «зеленых беретов»[21], но за ними последовали другие, которые начали консультировать южновьетнамскую 25-ю дивизию. К началу 1966 года в районе Хаунгиа при поддержке большого количества вертолетов начала действовать американская 25-я пехотная дивизия. Безопасность деревушек Хьепхоа начала испаряться, и слабонервный Хай Тюа внезапно оказался на передовой новой войны. Началась «Вторая индокитайская война». Тюа помнил это отчетливо:
Поначалу правительственные войска не представляли особой проблемы, но американцы с их вертолетами и артиллерией в одночасье изменили лицо войны в Хьепхоа. Я был вынужден все больше времени проводить в укрытии, а моя жена становилась все более недовольной. Число жертв среди жителей Хьепхоа росло, как и материальный ущерб от боевых действий. Люди стали отдаляться от нас и бояться нашего присутствия, зная, что мы навлечем правительственные войска и более интенсивные боевые действия.
В 1965 году поездка из уезда Дыкхюэ в Баочай была слишком опасной, чтобы совершать ее без армейского сопровождения. Взрывающиеся мины и вьетконговские засады вдоль дорог были ежедневным явлением. Отряды правительственного ополчения оказались бессильны справиться с быстро растущей военной машиной Вьетконга, но прибытие американских войск в провинцию изменило ситуацию и остановило продвижение коммунистов к победе.
Хай Тюа и его товарищи доложили своему начальству, что неумолимое наращивание американских войск угрожает самому существованию революции на низовом уровне. Необходимо было что-то делать. По мере усиления американизации войны на протяжении 1966 и 1967 годов, отчаявшееся коммунистическое высшее командование было вынуждено принять решительные меры для спасения разрушающихся позиций революции. Это и стало целью Тетского наступления 1968 года. В общине Хьепхоа подготовка к этому наступлению велась довольно интенсивно. Коммунистические сборщики налогов призывали народ к еще большим жертвам ради обещанного «всеобщего наступления — всеобщего восстания», а Хай Тюа со своими группами пропагандистов обещали, что предстоящее наступление «сокрушит марионеточное правительство и положит конец войне».
Однако наступление Тет не смогло обеспечить мир, который был обещан жителям общины Хьепхоа. Для Хай Тюа это злополучное наступление стало переломным событием. «Именно после Тет, — признался он, — я начал сомневаться, что у нас есть хоть какой-то шанс победить сайгонское правительство и его американского союзника. Это поражение и провал всеобщего восстания сильно подорвали наш авторитет в общине». По мере эскалации боевых действий потери среди солдат обеих сторон и среди крестьян резко возросли. В родной деревне Хай Тюа в период с 1967 по 1969 год из общего населения, составлявшего менее семисот человек, погибло около ста. Тюа с горечью вспоминал, что после Тет «недовольство населения нашими усилиями в Хьепхоа резко возросло».
Но у поражения была и светлая сторона. Большие потери среди вьетконговцев во время атак во время Тет и после них создали новые возможности для продвижения по службе для оставшихся в живых членов партии. Хай Тюа был одним из первых, кто воспользовался этой возможностью. В январе 1969 года, в то время, когда ситуация в Хьепхоа почти вышла из-под контроля, его повысили до должности секретаря общины. Он вспоминает, что отданные ему приказы были довольно четкими:
Партия поручила мне вести атаку на врага с трех сторон: обращать в нашу веру военных и гражданских лиц, а также осуществлять военное давление. Но в действительности я делал все возможное, чтобы не допустить развала общинной организации. С января по июль военные действия противника в Хьепхоа значительно усилились. Правительство построило новые сторожевые посты в наших безопасных районах, и военное давление стало настолько сильным, что мы не могли работать вообще, без риска попасть в засаду. Бóльшую часть времени мы проводили, избегая вражеских сил, которые теперь использовали вертолеты, чтобы появляться без предупреждения почти в любой точке общины. В результате летом 1969 года многие партизаны из нашей общины бежали в Камбоджу, где наши силы все еще полностью контролировали ситуацию. Это было началом исхода, который я не смог предотвратить.
Фактический роспуск его деревенской организации оказался выше сил Хай Тюа, и новый секретарь общины вскоре сорвался. Он стал политическим функционером, чтобы избежать военного насилия, и у него просто не хватило сил выполнить приказ «держаться за народ». В конце августа 1969 года Хай Тюа попрощался с женой и любовницей и последовал за своими товарищами в безопасную Камбоджу.
Это было началом конца карьеры Тюа как вьетконговца. Камбоджа была переполнена такими же напуганными сотрудниками, как и он сам, которые приехали туда, спасаясь от ярости новой войны в своих общинах. Через несколько недель с Тюа связались из партии и приказали посетить серию «учебных занятий». Он вспоминал об этих занятиях с горечью:
Нам рассказывали, что правительство Сайгона проводило свою собственную политику, состоящую из трех составляющих: сжигание домов и посевов, убийство людей и уничтожение сельской местности химикатами. Нам объясняли, что враг был вынужден прибегнуть к этой негативной стратегии, потому что мы нанесли ему поражение своими успешными атаками во время Тет 1968 года. По мнению партии, результатом атак во время Тет стало то, что народ перестал доверять марионеточному правительству.
Руководитель учебной группы объяснял нам, что Соединенные Штаты находятся на грани полной капитуляции, что подтверждается тем фактом, что американцы сели за стол переговоров в Париже. Американцы, как нам сказали, скоро уйдут, оставив марионеточное правительство защищать себя само, что оно не могло сделать без американцев.
Хай Тюа не мог смириться с таким изображением реальности. Он считал, что ему едва удалось спастись из Хьепхоа, и не мог согласиться с мнением, что катастрофа Тетского наступления являлась победой. Руководитель учебной группы, по его мнению, был типичным представителем тыловых районов, который не знал, о чем говорит. «Я не мог, — комментировал он, — поверить, что правительство настолько слабо, как он утверждал, так же как я не мог принять его утверждение, что Соединенные Штаты, которые только что отправили человека на Луну, являются деградирующей державой».
Удрученному Хай Тюа удалось скрываться в Камбодже более пяти месяцев, в течение которых он решил уйти со службы революции. Ссылаясь в качестве предлога на плохое самочувствие, он сообщил своему начальству, что возвращается в Хьепхоа, чтобы передать свои обязанности новому человеку. В начале февраля 1970 года Тюа вернулся во Вьетнам и заявил о своем намерении уйти со своего поста.
Но покинуть службу на благо революции оказалось не так просто, как поступить на нее, и Тюа оказался втянут в ожесточенный спор со своими бывшими подчиненными. Его преемник осудил его как презренного труса и, чтобы решить этот вопрос, созвал собрание комитета общины. На этом собрании Тюа узнал, что его исключили из партии и освободили от выполнения всех обязанностей. В качестве основания для его увольнения партия озвучила два момента — он покинул свой пост без разрешения, и нарушил правила поведения в партии, заведя любовницу. Впредь, согласно постановлению, ему будет позволено продолжать дело революции в качестве кадрового сотрудника низшего звена без официальной должности.
Тюа обиделся на такое обращение и отказался от «снисходительного» предложения, снова вежливо сославшись на нездоровье. «Если бы я выказал свой гнев, — признался он, — они бы забеспокоились, что я могу перейти на сторону правительства; и меня, вероятно, пометили бы для устранения».
Тюа смог прочитать зловещее предзнаменование. «Мне предстояло стать отщепенцем, — вспоминает он, — и я не знал, куда обратиться». Он думал о том, чтобы сдаться правительству, но его терзали страхи, что его либо посадят в тюрьму, либо заставят переехать далеко от Хьепхоа. Он также слишком хорошо знал, как революция относится к перебежчикам. И вот, став жертвой собственной пропаганды, испуганный Тюа колебался до тех пор, пока не смог больше ждать. Когда он узнал, что его бывшие товарищи решили его устранить, он принял решение. Опасаясь убийства, Хай Тюа завершил свою карьеру вьетконговца и сдался правительству 19-го февраля 1971 года.
*****
Наш экскурс в историю развития революционного движения в общине Хьепхоа оказался увлекательным и поучительным. Поначалу Хай Тюа произвел на меня впечатление эдакого туповатого деревенского увальня, ввязавшегося в игру с высокими ставками, к которой он был плохо подготовлен. Казалось, Тюа не обладал волевым характером и другими качествами, которые обычно ассоциируются с исключительными лидерскими способностями. Один из его бывших коллег охарактеризовал его как человека посредственных способностей, который поднялся в партийной иерархии скорее за счет значительной убыли кадров, чем благодаря собственным талантам.
Но Тюа нельзя было полностью винить за его неудачу в Хьепхоа. Он стал секретарем общины в то время, когда требовалось большое лидерство и мужество, но он не обладал ни одним из этих качеств. Зато у него было потрясающее чувство хитрости и самосохранения. Долгие годы старательно избегая службы в армии, Тюа дважды выбирал политическую службу. Когда жизнь в этой роли становилась слишком рискованной, он переходил на сторону правительства, но только тогда, когда чувствовал, что дезертирство гарантирует ему бóльшую безопасность, чем жизнь в качестве прекратившего деятельность партийного сотрудника. Свой доклад полковнику Вайсингеру я предварил следующей оценкой мотивов Тюа:
В настоящее время Хай Тюа убежден, что правительство в конечном итоге победит Вьетконг. Если он когда-нибудь убедится, что коммунисты вот-вот одержат победу, он, скорее всего, перейдет на их сторону, если посчитает, что это сойдет ему с рук. Такой поступок приличествует адепту религии «П» или группе «Да», т. е. приспособленцев, приверженцем которой он себя объявил. В этом отношении он, несомненно, остается типичным представителем большинства своих друзей и соседей в общине Хьепхоа.
Во время бесед с Тюа и его коллегой я неоднократно предостерегал себя от того, чтобы принимать за чистую монету восприятие двух разочарованных вьетконговцев. Мог ли я обоснованно ожидать, что картина, которую они нарисуют о революционном движении в своей общине, будет точной?
И все же я не мог игнорировать сходство рассказов этих двух людей о жизни в Хьепхоа. Оба описали быстро меняющуюся ситуацию в общине, во время которой Вьетконг подвергся интенсивному военному давлению после прибытия американцев. Фактически, оба человека признались, что потеряли веру в революцию, когда поняли, какое будущее предвещают военные поражения 1968 и 1969 годов.
Поначалу я испытал удивление, узнав, что вьетконговцы тоже могут испытывать страх — страшный враг, «Старина Чарли», все-таки был человеком. Еще со времен учебы в Форт-Беннинге я бессознательно сформировал мысленный образ вьетконговцев как жестокосердных, фанатичных, умных людей, которые каким-то образом были лишены обычных человеческих слабостей. То, что вьетконговцы могут испытывать страх, заводить любовниц или строить планы по поиску «надежной» работы, просто не приходило мне в голову. И по мере того, как длилась моя командировка в Дыкхюэ, мне становилось все труднее дегуманизировать наших противников.
Яркое описание Хай Тюа Тетского наступления 1968 года произвело на меня глубокое впечатление. До нашей беседы я знал о Тет лишь то, что фанатичные вьетконговцы посеяли хаос в городах Южного Вьетнама, понеся при этом большие потери. Когда Хай Тюа вспоминал о Тет, он описывал незабываемую расправу американцев и южновьетнамцев над легкой пехотой Вьетконга. Будучи вьетконговцем в крошечной общине у камбоджийской границы, Тюа не мог понять, какие психологические силы были разбужены в Соединенных Штатах атаками в Тет. По его мнению, Тет заставил людей потерять веру во Вьетконг и вызвал падение «революционного морального духа» у самих повстанцев.
Поделиться книгой: