Помоги проекту - поделись книгой:
Т. С. Элиот заметил, что наше превосходство над прошлым сводится лишь к тому, что мы можем вобрать его в себя и с его помощью расширить свои личностные границы[70]. Иными словами, посредством литературы и искусства мы можем впитать больше различных сценариев, с которыми сталкиваются люди, но при этом сохранить способность к росту и развитию. Гамлет, к примеру, всегда будет произносить реплики, написанные для Гамлета. Все мы страдаем комплексом Гамлета, особенно в те моменты, когда знаем, что должны что-то сделать, но не можем. В отличие от Гамлета у нас есть возможность изменить сценарий благодаря самосознанию.
Два совершенно непохожих друг на друга классических произведения начала и середины XIX века, «Фауст» Гете и «Мадам Бовари» Флобера, описывают драму человека, который вступает в стадию первой взрослости, изобилующей проекциями, и к середине жизни подходит в смятении, депрессии и с осознанием тупиковости путей, которые привели его к данной точке.
Ученый Фауст олицетворяет собой идеал Ренессанса, жажду познания. Он овладел всеми науками того времени – юриспруденцией, философией, богословием, медициной… Он сам говорит о себе: «Однако я при этом всем был и остался дураком»[71]. Движимый своей доминантной функцией, мышлением, Фауст достиг пределов человеческого познания, однако это принесло ему не радость, а горькое разочарование. Сколько исполнительных директоров изведало такое же разочарование? Чем больше знаний он постигал, тем сильнее подавлялась его второстепенная функция – умение чувствовать. Его чувства, настолько же незрелые в своем проявлении, насколько изощренным был его ум, вулканом прорываются наружу и погружают в глубокую депрессию. Его познания впечатляют, но анима его угнетена. Овладевшая им депрессия настолько сильна, что Фауст то и дело задумывается о самоубийстве. Он понимает, что внутри него борются две души: одна мечтает творить музыку, от которой бы таяли звезды, а вторая привязана к обыденной повседневности. В этот момент наивысшего напряжения, когда современный человек свалился бы с нервным срывом, Фауст встречает Мефистофеля.
В версии Гете Мефистофель не является злом в такой же мере, в какой олицетворяет Тень Фауста. «Я – части часть, которая была когда-то всем и свет произвела. Свет этот – порожденье тьмы ночной. И отнял место у нее самой»[72]. Мефистофель описывает тень как часть целого, подавленную и обделенную вниманием, которая необходима для диалектики, приводящей в итоге к цельности.
«Фауст» Гете, произведение, безусловно, многогранное, можно трактовать по-разному. Согласно одному из вариантов интерпретации, оно отражает диалог эго с его отколовшимися частями в середине жизни. Спасенный от почти что совершенного самоубийства, Фауст заключает с Мефистофелем не пакт, а пари; они отправятся в волшебное путешествие в мир приключений, и, поскольку Фауст воплощает собой безудержное человеческое стремление к непрерывному познанию, он обещает Мефистофелю отдать свою душу, если когда-либо удовлетворится, утолит свою жажду поиска.
Как мы знаем, бессознательное либо переживается внутри, либо проецируется наружу. Первая встреча пребывавшего в состоянии депрессии и мучимого суицидальными мыслями Фауста с темной фигурой – Мефистофелем – это возможность возрождения. Но сперва ему предстоит обратить взор внутрь себя и прочувствовать все, что подавлялось на стадии однобокой первой взрослости.
Главное событие, принесшее Фаусту страдания, – запоздалая встреча с анимой, внутренним женским началом, средоточием чувств, инстинктивной радостью и правдой, нашедшими воплощение в образе простой крестьянской девушки Маргариты. Она поражена интересом со стороны столь видного ученого, а он сам охвачен страстью. Фауст описывает ее словами, больше подходящими для выражения религиозного благоговения. Его восторженная любовь к девушке является по своему характеру подростковой, и это подсказывает читателю, на каком этапе развитие его анимы было заблокировано, пока он грыз гранит науки. Перипетии их романа привели к отравлению матери и убийству брата Маргариты. Не вынеся тяжкого бремени, разум девушки помутился. Мучимый чувством вины, Фауст последовал за Мефистофелем изучать огромный мир[73].
Этот краткий и поверхностный пересказ сюжета слегка отдает мыльной оперой, где Фауст выступает в роли злодея. Конечно же, с него нельзя снять вину за соблазнение Маргариты и ее загубленную жизнь, однако в данном случае основной интерес для нас представляют степень неосознанности главного героя и предпосылки для изменений, произошедших с ним в середине жизни. Мы видим человека, который развил свою доминирующую функцию, интеллект, за счет Тени и анимы. Полумрак Тени, падающий на аниму, ведет к катастрофическим последствиям, как часто бывает с любовными отношениями в среднем возрасте. То, что мы не знаем, ранит нас и других. Безнравственным Фауста назвать нельзя, но из-за своего бессознательного он несет разрушения.
Нет оснований полагать, что все части личности созревают одновременно. Западное общество достигло невероятных высот в ядерном разрушении и продлении жизни с помощью развитой медицины, но наше нравственное созревание заметно отстает. Фауст более чем успешно играет свою роль во внешнем мире, игнорируя при этом внутреннюю жизнь. По сравнению с его интеллектом анима бессознательна и примитивна, поэтому она и проявляется в образе простой крестьянской девушки. Тяга к обновлению, которая изначально принимает псевдорелигиозную форму, на самом деле является потребностью перевести на уровень сознания игнорируемую феминность. Как трудно каждому из нас признавать, что нам необходимо внутреннее исцеление. Намного проще искать успокоения или удовлетворения во внешнем мире.
Дилемма Фауста похожа на короткий рассказ «Пригородный муж» американского писателя Джона Чивера. Выживший в авиакатастрофе бизнесмен обнаруживает, что вся его жизнь рухнула. Столкновение со смертью будит его аниму. Он срывается на жену и ее друзей, влюбляется в молоденькую няню своих детей и посещает психотерапевта, который сообщает ему о том, что у него кризис среднего возраста. Диагноз абсолютно верен: герой находит себе увлечение и в конце рассказа работает с деревом в подвале своего дома. Внутри него ничего не решилось, он ничего не узнал и не усвоил, и планеты так и несутся в космосе по прежним орбитам.
В среднем возрасте и Фауста, и героя Чивера накрыли депрессия и страх смерти. Они оба стремятся исцелить аниму с помощью юной девушки. Оба страдают, не понимая, что происходит. Как говорил Юнг, невроз – это страдания души, не обретшей смысла. Переход через средний возраст сопряжен как со страданиями, так и с поиском смысла. Только тогда возможен рост.
Героиня Флобера Эмма Бовари – крестьянская девушка. После знакомства с Шарлем Бовари, местным врачом, она прикладывает все силы, чтобы обольстить его и перебраться с фермы в маленький городок, где жил Шарль. В браке она видит спасение от заурядных будней. Вскоре после свадьбы она беременеет, но ничем не примечательный муж ей уже наскучил. Оказавшись в ловушке ограничений культуры того времени, католической Франции XIX века, Эмма не может сделать аборт или развестись. Не может она и начать самостоятельную жизнь, как несколькими десятилетиями спустя сделала ибсеновская Нора. Она убивает время, читая романы, аналог современных мыльных опер, и фантазируя о любовниках, которые спасут ее от обыденности и помогут войти в мир умных людей. Она уговаривает Шарля на сложную операцию, которая впоследствии привела к катастрофическим последствиям, заводит романы на стороне и занимает деньги, чтобы оплачивать свои бездумные траты. Ее анимус, который сперва проецировался на Шарля, блуждает от мужчины к мужчине в романтических мечтах о спасении. Как и Фауст, Эмма пытается выйти за рамки ограничений, не понимая, что начинать нужно с работы над собой.
Чем больше в нас бессознательного, тем больше мы проецируем. Жизнь Эммы представляет собой целую последовательность набирающих обороты проекций, ни одна из которых не принесла ей удовлетворения. В измене она находит «все ту же банальность брака»[74]. В конце концов, брошенная всеми любовниками, находясь на грани финансового краха, отчаявшись найти мужчину своей мечты, Эмма решает лишить себя жизни. В ее любимых романах описывалось, как героини возносятся на небеса в сопровождении ангелов и райской музыки. И она принимает яд, чтобы совершить последний переход, поддаться последней проекции. Флобер стирает налет романтичности: «В восемь утра началась рвота…»[75] В ее последнем видении нет ничего блаженного, это лицо слепца. Нищий, мимо которого она однажды проходила на улице, символизирует слепоту ее внутреннего мужчины, ее анимуса.
Ни Фауст, ни Эмма не являются воплощением зла. Требовательность их непрожитых жизней вынуждает их принимать неправильные решения. Они проецируют внутреннюю контрсексуальность на человека во внешнем мире, не осознавая, что то, что они ищут, находится внутри их самих. Хотя их истории являются уникальным плодом воображения великих писателей, отличительные черты перевала в середине пути типичны для всех нас.
Совсем иная встреча со средним возрастом представлена в «Записках из подполья» Достоевского. Опубликованное в 1864 году, это произведение бросает обвинение культу прогресса, мелиоризму, наивной оптимистичной вере в способность Разума искоренить мировые проблемы. Будучи не только анализом Zeitgeist, духа времени, той эпохи, повесть представляет глубинное ожесточенное столкновение с Тенью. Мало кто писал о душевной тьме с такой честностью и проницательностью, как Достоевский.
«Записки из подполья» начинаются с лирических строк, не совсем типичных для чопорной викторианской литературы: «Я человек больной… Я злой человек. Непривлекательный я человек. Я думаю, что у меня болит печень. Впрочем, я ни шиша не смыслю в моей болезни и не знаю наверно, что у меня болит». Безымянный оратор погружается в нарциссический монолог: «А впрочем: о чем может говорить порядочный человек с наибольшим удовольствием? Ответ: о себе. Ну так и я буду говорить о себе». На последующих страницах он обнажает свои страхи, проекции, злость, ревность – все эти человеческие свойства, которые мы склонны отрицать, лукаво подмечая, что «все это делают; болезнями-то и тщеславятся, а я, пожалуй, и больше всех»[76].
Человек из подполья вытаскивает на свет все то, что мы делаем на этапе первой взрослости, то, как именно мы реагируем на жизненные удары. Мы формируем модели поведения, основанные на травмах от этих ударов, и претворяем в жизнь свое искаженное представление, находя для него разумные объяснения и оправдания. Но человек из подполья не удостаивает разумными объяснениями ни себя, ни нас. Читатель желает видеть его в лучшем свете, ведь его самобичевание относится ко всем нам. Но, как он говорит, «разве сознающий человек может сколько-нибудь себя уважать?»[77] Человека он определяет как «существо на двух ногах и неблагодарное. Но это еще не все; это еще не главный недостаток его; главнейший недостаток его – это постоянное неблагонравие»[78].
Человек из подполья отказывается стать достойным любви или прощения. Он не желает уходить от ответственности и не дает соскочить с крючка читателю. Его самоанализ мало похож на развлекательное чтение, но он прозорливо именует себя «первым антигероем»[79]. Он герой в своей испорченности, а его честность обязывает читателя к такому же самоуглублению. Так, он указывает: «Ведь я только доводил в моей жизни до крайности то, что вы не осмеливались доводить и до половины, да еще трусость свою принимали за благоразумие и тем утешались, обманывая сами себя. Так что я, пожалуй, еще “живее” вас выхожу»[80].
Кафка однажды заметил, что великое произведение должно быть подобно ледорубу, способному разбить замерзшее море внутри нас[81]. «Записки из подполья» по праву считаются таким произведением. Некоторые до сих пор ставят под сомнение его литературную ценность, рассматривая как текст, главным образом созданный для того, чтобы обличить эпоху пустого оптимизма. Но мы можем также посмотреть на поведение главного героя «Записок из подполья» как на попытки человека не утратить связь с самим собой в середине жизни. Хотя противостояние с Тенью избирали темой своих произведений многие писатели – Готорн, Мелвилл, По, Твен, Стивенсон со своими Джекилом и Хайдом, Конрад с «Сердцем тьмы», – Достоевский погружает нас в самое нутро чудовища. Он обнажает тайные уголки души, которые мы так отчаянно стараемся скрыть. Но чем энергичнее наши попытки подавить и отделить темную вязкую Тень, тем более явно та проявляется в проекциях и опасном поведении, как мы видели в случае Фауста и Эммы Бовари.
Какой бы болезненной ни была встреча с Тенью, она помогает нам воссоединиться со своей человеческой природой. Она содержит чистую энергию жизни, которая, если ею управлять осознанно, может привести к трансформации и обновлению. Разумеется, трудно обратить нарциссизм в нечто полезное, но по крайней мере его можно держать в узде, избавив окружающих от его пагубных последствий. Говоря словами современника Достоевского Шарля Бодлера, «человек из подполья» –
Человек, чьим призванием является искусство, многократно перерабатывает свой миф, иногда сознательно, иногда бессознательно. Великий поэт У.Б. Йейтс прошел через множество трансформаций. Некоторые его друзья жаловались, что, как только им удается привыкнуть к нынешнему воплощению поэта, оно уже уступает место новому. Вот ответ самого Йейтса:
Три поэта, о которых речь пойдет далее, прикладывали осознанные усилия к тому, чтобы переработать персональный миф. После того как постепенно забылись мифы о жезле и митре, всемогущей власти трона и церкви, людям пришлось прокладывать собственный путь через пустыню. Немалая часть современного искусства служит подтверждением нашей потребности разбирать завалы прошлого, время от времени примеряя одеяние из символов, что до сих пор впору, но прежде всего она ориентирована на извлечение смысла из личного опыта. Если художники современности не могут черпать вдохновение из духовных источников, им приходится искать новые смыслы в собственной биографии, обращая внимание на ее отдельные аспекты. Самыми важными из них являются, как правило, отношения с родителями, социальная среда и культурная ассимиляция. Ранее мы видели, как Стивен Данн работает с материнским и отцовским комплексами. Трое других современных американских поэтов – Теодор Рётке, Ричард Хьюго и Диана Вакоски – также роются в сокровищнице памяти в попытках собрать по крупицам цельное ощущение собственного «я».
Как мы уже знаем, две наши самые насущные потребности – это потребность в заботе и доверии, уверенность в том, что жизнь помогает нам, поддерживает нас и что мы в состоянии достичь поставленных целей. Детство Теодора Рётке прошло в Сагинаве, штат Мичиган, где у его отца была теплица. Этот образ красной нитью проходит через многие его стихотворения, символизируя не только его настоящий дом, но и идиллические воспоминания о «райском уголке». Фигуры родителей – это носители, через которых передаются архетипические силы заботы и доверия. Когда родитель способен нести и передавать эти мощные силы, те пробуждаются в ребенке. Не сумев отыскать эти силы в родителе, ребенок принимается искать их в ком-то другом. В своем стихотворении Рётке вспоминает трех сотрудниц отца, которые помогали удовлетворить архетипические потребности ребенка:
Три женщины, застывшие во времени, словно муха в янтаре, продолжают опекать внутреннего ребенка. Их работа и их забота о ребенке заключается в том, чтобы быть хранителями теменоса, священного уголка в психике, пока поэт переживает нелегкие времена, борясь с депрессией и чувством потери. Они были не просто сотрудницами, они пестовали все, что растет, будь то цветок или ребенок. Его память оживляет чудо таких простых вещей, как вздымающиеся юбки, цветные платочки, исколотые руки, дыхание, пахнущее нюхательным табаком, – метонимии, воскрешающие прошлое. Из трудного настоящего, одинокого и холодного, автор переносится во времена заботы и свежей юности. Воспоминания поддерживают и даже питают его изголодавшуюся душу. Столкнувшись на середине жизненного пути с масштабностью жизни и одиночеством странствия, мы можем смягчить силу удара, если вернемся в тот период, когда жизнь нас поддерживала и давала нам опору.
Воскресить такие же приятные воспоминания Ричарду Хьюго оказалось намного сложнее.
Детство Хьюго прошло на неприглядных улицах, где бедность кошелька и бедность духа шли рука об руку. Для ребенка время, с одной стороны, ползло как улитка, а с другой – проносилось настолько стремительно, что сложно перечислить все произошедшие изменения. Прогресс не прошел мимо. Улицы замощены, лужайки пострижены, собаки накормлены. Но в этой странной повести под названием жизнь всплывают и исчезают разные образы. Люди, родственники (добрые и не очень) приходят и уходят, и единственное постоянное – разум человека, который пытается вычленить из всего этого смысл. Поэт чувствует, что каким-то образом место, где прошло его детство, этот район, запускает цепочку воспоминаний.
Если автор считает свою жизнь неудавшейся, это отношение распространяется и на начальную точку, пункт отправления, омрачая незапятнанные детские надежды. Тем не менее Хьюго, как и Рётке, в темные дни все-таки возвращается в место, где начинался его жизненный путь, в попытках получить подсказку, кто он есть и что представляет собой его жизнь. «И серость, что была их болезнью, ты берешь как запасы еды». Едва ли кто-то отправится в долгое путешествие в неизвестное без должных запасов. Поскольку мы знаем, что друзья и любимые идут своей собственной дорогой и могут пройти с нами лишь часть этого пути, поэт обязан нести с собой фрагменты воспоминаний как пищу для души.
Хьюго и Рётке являются членами того самого «секретного клуба», о котором идет речь в последней строке представленного выше стихотворения. Это сообщество тех, у кого истощаются ресурсы и кто вынужден перегруппироваться, обрести под ногами мифологическую почву. Джеймс Хиллман отмечал, что все иллюстрирующие примеры являются вымыслом[86]. Факты из собственной жизни намного менее важны, чем то, как мы их помним, как пропускаем через себя, подвергаясь их влиянию, и как способны работать с ними.
Каждую ночь подсознание перемалывает осколки повседневности, активизируя процесс мифотворчества. В зависимости от ситуаций память призвана либо поддерживать нас, либо вводить в заблуждение. Возвращаясь к чему-то из детства – по-настоящему или в воображении, – мы устанавливаем взрослые отношения с этой мнимой реальностью. Зайдите в свой класс в начальной школе, посидите за партой, по сравнению с которой ребенок кажется крошечным, пройдитесь по мрачным коридорам, прогуляйтесь по бескрайней спортивной площадке – вы заметите, что все уменьшилось в размерах. Взрослый также может ассимилировать травмы прошлого, взять за руку внутреннего ребенка и позволить своей силе и знаниям переработать болезненные или радостные воспоминания.
Единственное условие для успешного прохождения перевала в середине пути – понять, что ты не знаешь, кто ты есть, что тебя никто не спасет, ни мама, ни папа, и что твои попутчики тоже прикладывают все усилия, чтобы выжить самим. Признав, что он достиг решающей точки перелома, человек сможет перекроить ткань своей жизни и отыскать те нити, что связывают прошлое с настоящим.
Диана Вакоски пытается разобраться, кто она есть, изучая стирающиеся образы прошлого.
Фотографии, в отличие от успокаивающего бальзама забвения, вытаскивают воспоминания из подсознания. Изображение прошлого соединяет трех женщин – мать, сестру и поэтессу. Под внешней поверхностью таятся застарелые раны и конфликты. Поэтесса скользит по времени, как ребенок по замерзшему озеру, не зная, где лед прочный, а где тонкий, но все равно намереваясь перейти на другой берег. В другом стихотворении Вакоски рассказывает, как принимала за своего отца Джорджа Вашингтона, поскольку ее биологический отец был «30-летним старшиной, всегда вдалеке от дома». В качестве отца она признала человека, в прошлом жившего на плантации Маунт-Вернон, а в настоящем – на долларовых банкнотах и в детских воспоминаниях, ибо «мой отец сделал меня такой, какая я есть, – одинокой женщиной, у которой нет цели, – как я была одиноким ребенком без отца»[88].
Описание Вакоски своей матери напоминало характеристику Хьюго своего района: она сравнила мать с матрасом Армии спасения, назвала ее пустой, как Северная Дакота, и ядовитой, и горькой. Ее хорошо одетая сестра резко контрастирует с ней самой, «одетой в синие джинсы». Направляясь домой, где бы тот ни был, она знает, что путешествует одна. Все они – старшина, мать, сестра, поэтесса – одинокие странники. В отличие от Рётке, который продолжал обращаться за поддержкой к трем престарелым работницам теплицы, или Хьюго, который мог утолять голод унылой серостью, Вакоски знает, что не может получить поддержку, утешение или заботу от времен или людей, изображенных на фото. Она признается, что не любила мать, равно как не любил ее и главный старшина. Тем не менее образ матери присутствует в зеркале заднего вида и в ее образе самой себя. Она едет из Пасадены в Уиттиер, но материнское лицо всегда за ней наблюдает.
Как и Медея, другая проклятая и трагическая женская фигура, Диана Вакоски умертвила свой внутренний потенциал. Она создала свою жизнь, руководствуясь травмированным представлением о себе. Чем старательнее она пыталась оторваться от пасаденского прошлого, тем прочнее оно в ней обосновывалось. «Как я ненавижу свою судьбу», – заключает она.
Крайне важно различать рок и судьбу, как еще двадцать пять веков назад делали афинские драматурги. Разумеется, поэтесса не выбирала своих родителей, как и они не выбирали ее. Но, страдая от рокового пересечения во времени и пространстве, каждый из нас ранит других. Из таких ран рождаются определенные стили поведения и установки, призванные защитить хрупкого ребенка. С годами этот набор поведений и установок подкрепляется и превращается в приобретенную личность, ложное «я». Вакоски делает верный шаг, возвращаясь к своим корням, чтобы разобраться, с чего все начиналось. Увиденное, однако, вызывает у нее отвращение, ведь из зеркала на нее смотрит та же женщина, которую ни она сама, ни главный старшина не могли бы полюбить. Коль скоро она лишь отражение того, что она не может любить, она не может любить саму себя. Судьба не то же самое, что рок. Судьба представляет собой наш потенциал, присущие возможности, которые могут осуществиться или не осуществиться. Судьба предлагает выбор. Судьба без выбора – лишь реплика рока. Попытки быть лучше той, кого она ненавидит, привязывают ее к тому, что она презирает и от чего отрекается. До тех пор пока она определяет себя как дочь своей матери, она будет привязана к своему року. Хотя это стихотворение не сулит больших надежд на преодоление силы рока, с другой стороны, самоанализ, обязательный при создании стихотворного произведения, предполагает осознанность и личную ответственность, что все же делает изменения возможными.
Без болезненных попыток прийти к осознанности человек продолжает идентифицировать себя с травмой. В широко известном стихотворении-исповеди Сильвии Плат «Папуля» поэтесса вспоминает отца, стоящего у классной доски, и внезапно сравнивает его с чертом, который смог «расколоть ее сердечко на части», добавляя строку: «В двадцать я попыталась покончить с собой, чтобы быть рядом с тобой, с тобой»[89]. Преступление ее отца заключалось в том, что он умер, когда ей было десять лет, в тот момент, когда ее анимус нуждался в нем, чтобы освободиться от материнской зависимости. Как и Вакоски, Он оставил ее с Ней, и она увязла в своих травмах. Гнев Плат и ее ненависть к самой себе постоянно тянули ее назад и вниз, пока она не покончила с собой. Когда человек идентифицирует себя с травмой, он ненавидит свое отражение в зеркале за его сходство с теми, кто ответственен за травму, и ненавидит самого себя за то, что никак не может освободиться от прошлого.
Благодаря своему умению говорить об общечеловеческом, художники зачастую могут поведать о куда большем, чем просто биографические факты. «Воспоминанья – звуки рога, несет их ветер в даль полей», – писал Аполлинер[90]. Наши биографии – ловушки, коварные приманки, держащие нас, марионеток рока, отождествляющих себя с травмой, в плену видимой фактичности прошлого.
В секретном клубе перевала в середине пути слышится призыв к осознанности и формированию способности выбирать. С возросшей осознанностью приходит и умение прощать и себя, и других, а с прощением – освобождение от прошлого. Мы должны более осознанно подходить к созданию собственных мифов, в противном случае нам не стать ничем, кроме совокупности произошедших с нами событий.
Глава 5. Индивидуация: юнгианский миф нашего времени
Ощущения, сопутствующие прохождению перевала в середине пути, можно сравнить с тем чувством, что возникает, когда ты в одиночестве просыпаешься на корабле в качку, а вокруг, насколько хватает глаз, не видно ни одной гавани. В такой ситуации есть три варианта: продолжить спать, прыгнуть с корабля или схватить штурвал и плыть дальше.
В момент принятия решения как никогда явственно ощущается грандиозный взлет души. Встав у штурвала, мы принимаем на себя ответственность за свое странствие, каким бы пугающим, одиноким или несправедливым оно ни казалось. Не встав у штурвала, мы увязаем в первой взрослости, погрязаем в невротических антипатиях, которые составляют нашу нынешнюю личность и, следовательно, внутренний разлад с самими собой. Ни в какой иной момент мы не живем более честно, не чувствуем себя более целостно, чем тогда, когда мы среди других людей осознаем свое одиночество, когда душа зазывает нас в странствие и мы охотно соглашаемся. Тогда, когда, как говорил персонаж пьесы Кристофера Фрая, «все происходящее уподобилось размерам души!»[91].
В своей автобиографии Юнг писал: «Мне часто приходилось видеть, как люди становились невротиками, оттого что довольствовались неполными или неправильными ответами на те вопросы, которые задавала им жизнь. Они искали успеха, высокого положения, удачного брака, славы, а оставались несчастными и мучились от неврозов, даже достигнув всего, к чему так стремились. Этим людям не хватает духовности, жизнь их обычно бедна содержанием и лишена смысла. Как только они находят путь к духовному развитию и самовыражению, невроз, как правило, исчезает»[92].
Юнг выразил очень важную мысль, ибо жизнь каждого из нас ограничена узкими рамками времени, места и личной истории. Чтобы жить более насыщенной жизнью, мы обязаны осознать пределы, в которых мы воспитывались. Неявные установки нашей культуры, согласно которой материализм, нарциссизм или гедонизм обеспечат нам счастье, вне всяких сомнений, являются ложными. Те, кто руководствовался этими ценностями, не достигли ни счастья, ни целостности.
Нам нужны не непроверенные «истины», а живой миф, иными словами, структура ценностей, направляющая энергию души в русло, которое согласуется с нашей природой. Хотя зачастую бывает полезно покопаться в обломках прошлого в поисках образов, которые обращаются к нам как к индивидуумам, крайне редко представляется возможным впитать мифологию другого времени и места. Нам придется найти собственную.
Необходимость отыскать собственный путь очевидна, однако перед нами то и дело возникают препятствия. Давайте повторим признаки перевала в середине пути: скука, постоянная смена работы или партнеров, злоупотребление алкоголем или наркотиками, деструктивные мысли или действия, измены партнеру, депрессия, тревожность, растущая компульсивность. За этими симптомами стоят две фундаментальные истины. Первая гласит, что изнутри на нас давит колоссальная сила. Она носит разрушительный характер, вызывая тревожность при ее осознании и депрессию при ее подавлении. Вторая фундаментальная истина состоит в том, что старые паттерны, которые сдерживали эту внутреннюю энергию, повторяются, вызывая все больше беспокойства и принося все меньше пользы. Смена работы или прекращение отношений не меняет ощущение собственного «я» в долгосрочной перспективе. Когда растущее изнутри давление все меньше получается сдерживать, используя прежние стратегии, разражается кризис личности. Мы не знаем, кто мы есть в действительности без наших социальных ролей и рефлексов.
Подобные признаки сигнализируют о необходимости существенных перемен в жизни человека. Страдания обостряют осознанность, а из этой новой осознанности рождается новая жизнь. Задача пугающая, ведь сперва человеку придется признать, что не стоит ждать спасения, родители не придут на помощь, чтобы все исправить, и нет пути назад, в прежние времена. Самость ищет возможности для роста, истощая утратившие эффективность стратегии эго. Структура эго, над которой мы так старательно трудились, сейчас оказывается ничтожной, эго напугано и не знает ответов. В среднем возрасте Самость загоняет все накопленное эго в кризис, чтобы скорректировать курс.
За симптомами перевала в середине пути кроется предположение о том, что мы будем спасены, если найдем кого-то или что-то новое во внешнем мире и установим с ним связь. К сожалению, для тонущего матроса среднего возраста спасательные жилеты не предусмотрены. Мы барахтаемся в бушующем море души вместе со многими другими, но добираться до берега нам придется собственными силами. Простая истина заключается в следующем: все, что нам следует знать, придет изнутри. Если мы сумеем привести свое существование к соответствию указанной истине, как бы сильно нас ни швырял шторм, к нам придет исцеление, надежда и новая жизнь. Впечатления раннего детства и впоследствии наша культура отдаляют нас от нас самих. Вернуться на прежний путь мы можем, только если восстановим связь с нашими внутренними истинами.
В декабре 1945 года арабский крестьянин нашел несколько древних свитков, спрятанных в больших кувшинах в пещерах. Эти свитки, по всей вероятности, представляют собой тексты гностиков, ранних христиан, которые в большей степени ориентировались на личный опыт и восприятие, а не на официальные догматы церкви. Один из свитков был озаглавлен «Евангелие от Фомы». Как сообщается, в нем содержатся тайные изречения Иисуса, и, если это действительно так, нам открывается совершенно иная личность, чем та, что описана другими учениками. Одно из высказываний Иисуса напрямую связано с мыслью, которую мы должны принять, если намерены пройти трансформацию в середине жизни. Он сказал: «Когда вы рождаете это в себе, то, что вы имеете, спасет вас. Если вы не имеете этого в себе, то, чего вы не имеете в себе, умертвит вас»[93].
Мы болеем и отдаляемся сами от себя, поскольку подавляем то, что содержится внутри нас. Поскольку то, что внутри, не нашло достаточного подтверждения, нам крайне трудно понять, что путь, который мы так старательно все это время искали, уже внутри нас. Хотя мысли о масштабности задачи пугают, с пониманием того, что мы наделены всеми необходимыми ресурсами для полноценной жизни и не зависим от других, приходит свобода. Как почти двести лет назад писал представитель романтизма Гёльдерлин, «близок Бог и неуловим. Но где опасность, там и спасенье»[94].
Вопрос скорее не в том, чтобы жить без мифа, а в том, с каким мифом нам жить, ибо нами всегда управляют образы, осознаем мы это или нет. Сознательно мы можем придерживаться ряда убеждений и устоев, которые согласуются с коллективными ценностями, вроде стремления к богатству или соблюдения социальных норм, но при таком приспособленчестве в качестве побочного эффекта мы получаем невроз. Или мы, к примеру, можем проживать ложный миф, например: «Я должен быть хорошим ребенком, который никогда не злится и всегда угождает другим». Такой главенствующий образ может быть настолько бессознательным, что человек всю свою жизнь реагирует одинаково, даже не подозревая, что существуют иные варианты. Ни внешний конформизм, ни внутреннее подчинение не способствуют целостности. Реальность такова, что индивидууму систематически предписывается угождать Внешнему, а в случае коллизии и дальше соответствовать предписанным ожиданиям. Повторюсь: стабильность общества обеспечивается за счет отдельных его членов. В своей речи перед гильдией пасторов-психологов в 1939 году в Лондоне Юнг отметил, что все мы вынуждены выбирать между внешними идеологиями и частным неврозом. Только дорога индивидуации может послужить реальной альтернативой[95]. Эти слова верны до сих пор.
Концепция индивидуации представляет собой юнгианский миф нашего времени в том смысле, что определяет набор образов, направляющих энергию души. Проще говоря, индивидуация – это императив развития каждого из нас, предписывающий нам раскрыться как можно полнее в тех рамках, в которые нас заключил наш рок. Если мы не станем осознанно противостоять своему року, то так и останемся привязанными к нему. Мы должны отделять то, кто мы есть, от того, что на нас наросло, нашего фактического, но ложного ощущения собственного «я». «Я не то, что случилось со мной, я то, чем я выбрал стать». Эту фразу мы обязаны повторять себе каждый день, если хотим быть не только заложниками своего рока. Данная дилемма и необходимость осознанности с немалой долей юмора были описаны в анонимной «Автобиографии в пяти коротких главах»:
I
II
III
IV
V
Мы никогда наверняка не узнаем, насколько в действительности свободны или целеустремленны, но мы обязаны, как напоминали экзистенциалисты, действовать так, словно мы свободны. Такие действия возвращают достоинство и предназначение человеку, который в ином случае продолжал бы страдать, оставаясь жертвой. Пилот самолета, вылетающего из Нью-Йорка, скорректировав курс всего на несколько градусов, прилетит либо в Европу, либо в Африку. Так и в нашей жизни даже небольшие поправки могут повлечь колоссальные изменения. Принимая участие в данном проекте, вы уже не можете отказаться от ежедневной обязанности поддерживать связь с тем, что приходит к нам изнутри. Как пояснял Юнг, «индивид существует бессознательно
Тождество с объектом, на которое ссылается Юнг, предполагает сперва идентификацию с реальностью родителя, а впоследствии с властью родительских комплексов и общественных институтов. Пока мы идентифицируем себя преимущественно с внешним, объективным миром, мы будем оторваны от нашей субъективной реальности. Мы, разумеется, всегда остаемся социальными существами, но, помимо этого, являемся существами духовными, наделенными telos, или непостижимой персональной целью. Сохраняя верность внешним отношениям, мы должны в полной мере раскрыть ту личность, которой нам предопределено стать. Чем более дифференцированными мы становимся как индивиды, тем богаче будут наши отношения. Юнг утверждает: «А так как индивид не только есть единичное существо, но предполагает и коллективное отношение к своему существованию, то процесс индивидуации ведет не к разъединению, а к более интенсивной и более общей коллективной связанности».[97]
Парадокс индивидуации заключается в том, что лучше всего мы поддерживаем близкие отношения тогда, когда достигаем уровня личностного развития, при котором нам уже не нужно жить за счет других. Аналогичным образом наибольшую пользу обществу мы приносим, став индивидуальностями, способствуя диалектике, необходимой для здоровья любой группы. Каждый элемент социальной мозаики делает ее прекрасней за счет богатства собственной уникальной окраски. Наша социальная польза увеличивается, когда мы можем предложить нечто уникальное, свою полноценную личность. И снова Юнг: «Индивидуация уводит человека из сферы личной подчиненности и, соответственно, от коллективности. Это и есть та вина, которую идущий по пути индивидуации испытывает перед миром, это и есть та вина, которую он должен постараться искупить. Он должен предложить вместо себя выкуп, то есть он должен принести те ценности, которые будут его эквивалентной заменой в коллективной личностной сфере»[98].
Таким образом, стремление к индивидуации не является нарциссическим; это оптимальный способ служить обществу и содействовать индивидуации других людей. Миру не помогают ни те, кто отдаляется от самих себя и окружающих, ни те, кто, сам страдая от боли, приносит боль другим. Индивидуация как набор главенствующих образов, которые одновременно представляют собой и цель, и процесс, идет на пользу человеку, а тот, в свою очередь, вносит вклад в развитие культуры. «Цель важна лишь в качестве идеи, – пишет Юнг, – существенным здесь является opus, ведущее к цели; оно и есть цель на всю жизнь»[99].
Когда мы беремся за штурвал на капитанской палубе, с трудом представляя свой курс, зная только, что корабль следует привести в порт, наша душа отправляется в великое странствие. В конце концов, это единственное странствие, в которое стоит отправляться. Задача первой половины жизни – обрести достаточную силу эго, чтобы оставить родителей и выйти в большой мир. Эта сила пригодится во второй половине жизни для долгого путешествия души. Именно тогда происходит смещение с оси «эго – мир» к оси «эго – Самость», и таинство жизни раскрывается снова и снова, каждый раз по-новому. Это не отрицание нашей социальной реальности, но восстановление религиозного характера нашей жизни. Юнг писал о том, что для человека основной вопрос в том, «имеет он отношение к бесконечности или нет?.. Когда же мы понимаем и чувствуем, что уже здесь, в этой жизни, присутствует бесконечность, желания и помыслы наши меняются. В итоге в расчет принимается лишь то, что существенно, что мы воплотили, а если этого нет, жизнь прошла впустую».[100]
Уметь поддерживать связь с чем-то куда более масштабным, чем наше эго, – значит извлекать из нее информацию и использовать ее для собственной трансформации. Над входом в храм Аполлона в Дельфах было высечено наставление: «Познай самого себя». Согласно древнему тексту, над входом во внутреннее помещение была начертана дополнительная надпись: «Ты есть». Эти заветы наглядно отражают диалектику индивидуации. Наше предназначение – полнее познать самих себя и сделать это в контексте более великой тайны.
Глава 6. Одиночное плавание в открытом море
Индивидуация призывает каждого из нас, хотя не все слышат и откликаются на этот зов. Если мы не выбираем собственный путь, собственное странствие, мы рискуем лишиться жизненных сил, ведущих нас к инкарнации[101], и потерять смысл жизни. Во всяком случае, пока мы находимся в открытом море души, почему бы не продемонстрировать такую осознанность и такое мужество, на какое мы только способны?
В последней главе представлены принципы и практические приемы, воспользоваться которыми может любой из нас. Не умаляя пользы официальных терапевтических отношений, изложенный далее материал предназначен как для тех, кто решил не прибегать к терапии, так и для тех, кто на нее настроен.
От одиночества к уединению
Американская поэтесса Марианна Мур однажды написала: «Лучшее лекарство от одиночества – уединение»[102]. Что она имела в виду? В чем разница между одиночеством и уединением?
Одиночество – это не современное открытие, равно как и побег от него. В своей книге «Мысли» философ XVII века Блез Паскаль писал, что шуты появились для того, чтобы король не оставался в одиночестве и не думал о себе, ибо, каким бы великим ни был король, если он начнет об этом думать, то станет несчастным. Поэтому, утверждал Паскаль, вся современная культура нацелена на сплошное увеселение, дабы отвлечь нас от одиночества и мыслей о себе[103]. Сто лет назад Ницше писал: «Когда мы остаемся одни в тишине, то боимся, что нам прошепчут что-то на ухо, и поэтому ненавидим тишину и впадаем в наркотическую зависимость от общения с людьми»[104].
Нельзя начать исцеление без четкого понимания отношений с Самостью. А достичь его позволяет уединение, психическое состояние, в котором человек полностью предоставлен сам себе. Далее представлены некоторые вопросы, с которыми следует разобраться тому, кто желает перейти от одиночества к уединению.
Смягчение травмы сепарации. Трудно в полной мере оценить как травму рождения, являющуюся первичной сепарацией, так и полный масштаб последствий отношений родителей и ребенка. Чем благотворнее эти отношения, тем более самодостаточен человек и тем комфортнее ему находиться в уединении. Как ни парадоксально, но чем неблагополучнее отношения с родителем, тем сильнее человек зависит от отношений в целом. Чем нестабильнее обстановка в родительском доме, тем больше человек склонен определять себя с точки зрения Другого. Юнг поставил родителей в сложное положение, написав, что они «должны всегда помнить о том, что являются главной причиной невроза своих детей»[105]. Данные слова процитированы не для того, чтобы пробудить в родителях чувство вины, но для того, чтобы напомнить нам, какое сильное влияние оказывают на нас родители и заменители родителей вроде социальных институтов.
Чтобы перейти к уединению, где протекает процесс индивидуации, необходимо каждый день осознанно задавать себе вопрос: «Чего я боюсь настолько сильно, что уклоняюсь от самого себя, своего странствия?» Взрослый, находящийся в созависимых отношениях, научился избегать собственной сущности. Избитое клише «наладить контакт со своими чувствами» в действительности предлагает нам описывать себя, исходя из внутренней реальности, а не из внешнего контекста. Далее проанализируйте свою реакцию на других людей: «Где здесь заметно влияние родителя?» И тогда мы сможем действовать, опираясь на личностную целостность. Чем травматичнее детство, тем слабее развито наше чувство реальности. Крайне сложно разобраться в нашей реальности и действовать в соответствии с ней. Если мы хотим успешно завершить перевал в середине пути, то должны достичь единства с самими собой, именуемого уединением, невзирая на риск остаться в одиночестве.
Потеря и снятие проекций. В середине жизни человек сталкивается с серьезными потерями: дети покидают отчий дом, умирают друзья, развод оставляет чувство опустошенности. Потеря необходимого Другого с экзистенциальной точки зрения является не менее пугающей, чем потеря родителя для ребенка. Взрослый испытывает не только обеспокоенность, но и утрату идентичности. (Как жалобно поется в популярной песне: «Не смогу жить, если придется жить без тебя…») Все это показывает, какая огромная часть нашей жизни поглощена проекциями идентичности и смысла, направленными на Другого, будь то супруг или супруга, ребенок или лирический герой. Да, после развода или отъезда ребенка некоторые люди наслаждаются свободой, но многие – нет. Важно почтить отношения, прочувствовав их утрату, но при этом необходимо признавать, что с самого начала на нас возложено обязательство куда важнее, чем любые отдельно взятые отношения.
Человеку, пережившему потерю и ослабление проекций, придется побороться с зависимостями, которые одолевают каждого из нас, и задать следующий вопрос: «Какая неизвестная часть моей личности была связана с этим человеком или этой ролью?» Когда мы признаем потерю и восстановим энергию, затраченную вовне, то сможем использовать ее на следующем этапе пути.
Ритуализация страха. Люди так страшатся одиночества, что отчаянно цепляются за кошмарные отношения и бесперспективные профессии, вместо того чтобы рискнуть и отпустить Другого. В конце концов, невозможно ничем заменить мужество, необходимое, чтобы встретить одиночество лицом к лицу. То, что, по утверждению Ницше, мы боимся услышать, может оказаться полезным и принести нам освобождение. Но нам никогда не удастся услышать внутренний голос, если мы не рискнем остаться наедине с самими собой. Некоторым людям помогает ежедневный ритуал, обязывающий сидеть без телефона, без детей, без любых других отвлекающих факторов, в полной тишине. Поначалу такой ритуал может показаться искусственным, но, если его придерживаться, тишина заговорит с вами. Если вы перестанете чувствовать себя одинокими, находясь в уединении, значит, вы достигли уединения. Страх препятствует этой важной встрече с самими собой.
Цель данного ритуала – подключиться к звучным ритмам жизни. Передаваясь из поколения в поколение, ритуалы превращаются в рутину и лишаются изначальной силы. Тем больше у нас причин создать ритуал, имеющий для нас глубокий личностный смысл, и вкладывать в него столько же энергии, сколько раньше мы расходовали на зависимости. Нам необходимо заглушить голоса в голове, невротический шум, который переполняет сознание и отвлекает. Если мы боимся быть одни, боимся тишины, то никогда не сможем встретиться с самими собой. Самоотчуждение – явление весьма типичное для современного мира, и изменить ситуацию мы в состоянии только собственными действиями.
Итак, в любое время ежедневно стоит отваживаться на решительную встречу с самими собой, следовать тихому ритуалу избавления от внешней и внутренней суеты. Когда тишина заговорит, вы найдете близкого друга в лице самих себя, перейдете от одиночества к уединению – это и есть необходимая предпосылка для индивидуации.
Воссоединение с внутренним ребенком
Психологи давно отмечают влияние детства на первую взрослость. При этом раннему опыту как потенциальному источнику исцеления в период перевала в середине пути оказывалось недостаточное внимание.
Внутри нас находится не один-единственный ребенок, возможно обиженный, испуганный, созависимый или зацикленный на компенсировании, а целая ватага детей, настоящий детский сад, включая дежурного клоуна класса, артиста, бунтаря, непосредственного ребенка, находящегося в согласии с миром. Фактически все они были обделены вниманием или подавлялись. Ввиду этого эффективность терапии нередко повышается за счет восстановления ощущения их присутствия. Без сомнения, это один из вариантов интерпретации призыва Иисуса стать как дети, чтобы войти в Царство Небесное.
Разумеется, нам также придется разбираться с нашим нарциссическим ребенком, ревнивым ребенком, разгневанным ребенком, чьи приступы ярости зачастую деструктивны и досадны. Но с большой долей вероятности мы забыли о свободе, чудесной наивности, даже радости, свойственных беззаботному детству. В среднем возрасте губительнее всего сказывается ощущение бесперспективности и безрадостности, порождаемое рутиной. И, если уж совсем начистоту, живущий внутри нас свободный ребенок редко бывает желанным гостем в офисе и, вероятно, даже в браке.
Если мы хотим исцелиться, то прежде всего должны спросить, чего хочет наш непосредственный, здоровый ребенок. У одних встреча со свободным ребенком проходит легко и гладко, другим же предстоит тяжелая работа, поскольку эта отрицаемая сущность запрятана слишком глубоко. Вступив в стадию перевала в середине пути, Юнг сидел на берегу Цюрихского озера, строил песчаные замки, играл с игрушечными фигурками и камнями различной формы, побуждая свой могучий интеллект и интуицию проникнуть в самые заброшенные уголки души[106]. Его соседи, вероятно, считали его сумасшедшим, но Юнгу было прекрасно известно: когда мы заходим в тупик, выход нам помогает найти то, что внутри. Если не найти осознанный подход к этому свободному ребенку, тот вырвется наружу бессознательно и зачастую разрушительно. Есть разница между тем, чтобы быть по-детски непосредственным, то есть поддерживать контакт со своим внутренним ребенком, и быть инфантильным и незрелым.
В середине жизни нам все-таки приходится спрашивать внутреннего ребенка, чего он хочет, в чем нуждается. В период формирования эго на стадии первой взрослости мы оставляем в прошлом естественное отношение к миру, а также сопутствующие ему многие таланты, интересы и увлечения. Специализация поощряется не только на работе, но и в личных отношениях. Заброшенный, но вновь открытый и используемый талант помогает исцелиться. Учитывая многогранный характер Самости, за всю нашу жизнь свое проявление получат лишь несколько ее граней. Эта неполнота частично составляет суть экзистенциальной трагедии, но чем больше граней мы раскрываем в течение жизни, тем богаче она будет.
Я уже отмечал, что в середине жизни поток чувств нередко блокируется скукой или депрессией. Под этим в действительности понимается, что наша собственная природа направляется по слишком узкому каналу и в итоге в нем застревает. Где есть игра, там сосредоточена жизненная сила. Почему в романтических сценах в фильмах так часто показывают, как пара качается на качелях или плещется в волнах прибоя, ведя себя как дети? В этом клише есть доля правды. Потребность и надежда на воссоединение со свободным ребенком стимулирует зарождающиеся отношения.
Перевал в середине пути открывает уникальную возможность задать вопрос: «Что бы доставило радость моему внутреннему ребенку?» Вернитесь назад и возьмите уроки музыки или рисования, и черт с ним, с талантом. Откройте для себя игру заново. Как рассказывал один мой друг, проводивший опрос среди пенсионеров, ему ни разу не довелось услышать пожелание больше времени проводить в офисе. Мы можем выполнять свои обязательства касательно работы и отношений, но при этом все-таки находить время для потерянного ребенка.
Жизнь, наполненная страстью
На вопрос, как следует жить, Джозеф Кэмпбелл любил повторять: «Следуйте за своим блаженством»[107]. Он понимал, что большую часть жизни мы подчиняемся предписаниям родителей и культуры, теряя по пути лучшую часть себя. Некоторых смущает слово «блаженство», вызывающее ассоциации с нарциссизмом или фантастическими космическими путешествиями. Мне же кажется, что он подразумевал странствие души со всеми сопутствующими страданиями и жертвами. Лично я предпочитаю говорить: «Следуйте за своей страстью».
Страсть подпитывает нас и, как и призвание, является не столько выбором, сколько требованием. Когда перешагнувшего девяностолетний рубеж скульптора Генри Мура спросили, как ему удается до сих пор вести такую насыщенную жизнь, тот пояснил, что его страсть настолько велика, что он никак не может притормозить[108]. Йейтс писал стихи даже на смертном одре. В последний год жизни он описывал себя как «старого неугомонного озорника»[109]. А греческий писатель Казандзакис советовал: «Не оставляйте смерти ничего, ничего, кроме горстки костей»[110]. Я цитирую деятелей литературы не только потому, что после них остаются письменные результаты их деятельности, но и потому, что творец все время находится подле огня. Всякий, кто пытался серьезно заниматься творчеством, знает, какой это тяжкий, неизбежно мучительный труд, но зато какое упоение дарит творческий процесс и его завершение.
В период перевала в середине пути у нас появляется возможность обрести свою страсть. Наш долг – найти то, что настолько глубоко вовлекает нас в жизнь и в нашу природу, что от этого становится больно, поскольку данный опыт нас меняет.
Мы можем, как полагали те, кто верит в реинкарнацию, вернуться снова и получить еще один шанс реализовать свои возможности, но даже в таком случае это будет другая жизнь, не эта. Мы приходим в эту жизнь, чтобы прожить ее как можно полнее. Мы не можем подойти к смерти и дряхлости исполненными сомнениями и стыдом, сожалея о прошлом. Если наша задача состоит в том, чтобы максимально раскрыть и реализовать себя, то сейчас самое подходящее время.
Чтобы следовать за своей страстью, вовсе не обязательно уезжать за тридевять земель, как Гоген на Таити, ведь у нас имеются обязательства, которые нам нужно выполнять, люди, чьи жизни затрагивают наши решения, не говоря уже о том, чтобы придерживаться курса, за который мы несем моральную ответственность. Тем не менее мы все-таки обязаны жить своей страстью, в противном случае наша жизнь останется заурядной и «временной», как будто в один прекрасный день все вдруг прояснится и решения будут приниматься сами собой. Жизнь редко бывает простой и понятной, тем не менее именно выбор определяет наш путь и придает ему значимость.
Наш враг – страх перед собственными глубинами. Нам кажется, будто у нас нет разрешения действовать. В середине жизни разрешение вырывают, а не робко просят. Наш враг – страх, а не другие люди. Но если нас пугает собственная глубина, потенциал страсти, нам стоит еще больше бояться непрожитой жизни.
Поделиться книгой: