Неаполитанские хроники

Поскольку в те времена куплеты распевали по любому поводу, то, когда разнесся слух, что Колиньи оправляется от ран, появился следующий куплет по поводу его выздоровления:

Мадам Лонгвиль, Утрите ваши глазки, Смерть Колиньи всего лишь сказки. На свете хочет он еще пожить, За что его отнюдь нельзя корить: Уж для того он жить желает вечно, Чтоб вашим быть любовником, конечно!

Однако сочинитель куплета ошибся. Колиньи снова занемог и через несколько дней умер; причиной его смерти стало то, что, безоглядно руководствуясь своей любовью, он переоценил собственные силы.

Согласно статистике того времени, он был четыре тысячи сто третьим дворянином, убитым на дуэли с момента восшествия Генриха IV на престол в 1589 году.

Что же касается победителя, то его не стали беспокоить, но при условии, что он попросит у королевы-матери позволения отлучиться.

В итоге он получил это позволение и уехал в Рим.

Он находился там в начале июля 1647 года, то есть в тот момент, когда вспыхнуло восстание Мазаньелло.

Посмотрим, какие мысли внушила отважному поборнику чести новость об этом восстании.

«Поскольку папа Иннокентий X, — говорит герцог де Гиз в своих «Мемуарах», — проникся большой дружбой ко мне, я счел своим долгом сберечь его расположение и его доверие, дабы послужить, если это окажется возможным, орудием его примирения с Францией, а так как мне было известно, что кардинал Мазарини страстно желал добыть кардинальскую шапку для своего брата, в ту пору архиепископа Экского, полностью преданного его интересам, я, пообещав кардиналу свою дружбу и поклявшись оказывать ему услуги, стал со всем тщанием разбираться, почему папа не спешил пойти навстречу его желанию».

Но если г-н де Гиз чего-либо хотел, он хотел этого всерьез, так что ему удалось добыть для брата его высокопреосвященства кардинальскую шапку, которой тот домогался.

Он преуспел в этих переговорах как раз к тому моменту, когда в Рим, доставленное нарочным, пришло известие о восстании в Неаполе.

Главарем этого восстания был лаццароне, звавшийся Томмазо Аньелло д’Амальфи, а сокращенно — Мазаньелло.

Ошибочно считалось, что наименование «д’Амальфи» обозначает место рождения Мазаньелло, но это было всего-навсего его родовое имя.

Возможно, это родовое имя на самом деле произошло от того, что дед Мазаньелло или его прадед жили в Амальфи до того, как поселились в Неаполе, однако сам он родился в квартале Вико Ротто, возле церкви дель Кармине, в регистрах которой я отыскал запись о его крещении.

Что за человек был этот странный главарь мятежа? Никто ничего о нем не знал. Откуда бы ни явились он и его предки, имя его никогда не звучало за пределами Старого рынка.

Что же касается самого мятежа, то о нем известно лишь одно: поводом к нему стала корзина фиг, с хозяина которой хотели взыскать новый налог, введенный на фрукты герцогом де Аркосом.

Фруктовщик подбросил содержимое корзины вверх и крикнул:

— По мне, так пусть лучше народ их съест, чем платить налог!

Народ не заставил обращаться к нему с подобным призывом снова и съел все фиги.

Этот неожиданный разгул вскружил ему голову, и он взбунтовался.

Герцога де Гиза тотчас посетила мысль принять участие в этих волнениях, действуя в пользу Франции, находившейся тогда в состоянии войны с Испанией, причем участвовать в них он намеревался не иначе как в роли предводителя восстания.

Хотя о восстании Мазаньелло все наслышаны, в свое время мы расскажем вам о нем подробнее, ибо наше долгое пребывание в Неаполе позволило нам собрать новые сведения об этом событии, подобного которому нет в истории ни одного народа.

Как только герцогу де Гизу пришла в голову упомянутая мысль, он приступил к ее воплощению.

На сей раз ему показалось, что корона на его голове будет смотреться не хуже, чем шелковый чулок мадемуазель де Понс.

В нашей следующей беседе мы увидим, как он взялся за дело.

VIII

Возникшим у него замыслом герцог де Гиз поделился вначале с бароном де Моденом, своим камергером.

Барон счел дело несложным и сообщил принцу, что как раз в эти дни в Риме находится капитан Перроне, брат знаменитого разбойника Доменико Перроне, которого Мазаньелло сделал одним из своих подручных.

Герцог де Гиз немедленно вызвал к себе капитана Перроне, поручил ему отправиться к брату и убедить его, что, вместо того чтобы упразднять налоги и сжигать конторы, где взимают пошлины, куда лучше уничтожить испанцев, установивших эти налоги и взимающих эти пошлины. Не будет испанцев — не будет ни налогов, ни пошлин.

К этому он добавил, что испанцы, будучи по натуре мстительными, никогда не простят мятежникам дерзости, с какой они действовали, заставляя их трепетать, и, следовательно, необходимо заручиться иностранной помощью и сильным покровительством; согласившись с этим, лучше получить такую помощь и такое покровительство от него, герцога де Гиза, чем от какого-либо другого принца, ибо у него есть давнишние притязания на Неаполитанское королевство, принимая во внимание, что в 1420 году Рене Анжуйский женился на Изабелле Лотарингской.

К несчастью, капитан Перроне прибыл в Неаполь как раз в тот момент, когда предательство его брата было раскрыто и он был предан смертной казни.

Известно, что Мазаньелло шутить не любил и в подобных случаях действовал точь-в-точь, как государь, чья власть зиждется на божественном праве.

Донести до Мазаньелло предложение, которое капитану Перонне было поручено сделать его брату, не представлялось возможным, ибо все знали, что, когда какой-то законник дал королю-рыбаку совет прибегнуть к помощи Франции, тот ответил ему:

— Если из ваших уст еще хоть раз вырвется подобное предложение, это будет стоить вам головы.

Так что герцог де Гиз пребывал в немалом затруднении, как вдруг в Рим, бежав из Неаполя, прибыл дон Джузеппе Карафа, брат князя ди Маддалони.

Герцог де Гиз незамедлительно вступил в доверительные отношения с беглецом и предложил ему возвратиться в Неаполь, на что дон Джузеппе согласился, к несчастью для себя, ибо, поскольку он был замешан в заговоре князя ди Маддалони, своего брата, ему по приказу Мазаньелло отрубили голову и правую ногу — ту, которой он пнул кардинала Филомарино, — и, опять-таки по приказу Мазаньелло, поместив их в железную клетку, выставили над дверью его собственного дворца, в своего рода слуховом окне, которое можно увидеть еще и сегодня, а само его изуродованное тело выставили на площади Пьяцца дель Меркато Веккьо.

Так что дон Джузеппе Карафа не смог передать никаких известий нашему претенденту, поскольку, едва он прибыл в Неаполь, его взяли на подозрение, схватили, обезглавили и посадили на кол.

Но герцог де Гиз был не таким человеком, чтобы впадать в уныние из-за подобного пустяка.

Тем временем в Неаполе появился новый выборный от народа, по имени Арпайя, сменивший Андреа Наклерио, то есть того, кто вызвал восстание, заявив, что платить налог на фрукты надлежит продавцу, а не покупателю — подробность, которую испанский указ оставлял в полной неясности.

Герцог де Гиз стал искать какого-нибудь приспешника этого Арпайи и в итоге нашел его крестника, согласившегося взять на себя налаживание связей с его крестным отцом.

Однако крестник был схвачен испанцами и предан смерти, ни дать ни взять, как если бы его схватил Мазаньелло.

За ним последовал лакей-француз, состоявший в услужении у одного из свитских дворян герцога де Гиза, однако он был схвачен в Гаэте и подвергнут допросу с пристрастием. Но, поскольку он позаботился уничтожить имевшиеся при нем депеши и у него хватило мужества ни в чем не признаться, его выслали обратно в Рим, хотя и с вывихнутыми ногами.

Все эти неудачи не обескуражили герцога де Гиза. Правда, не он понес наказание за проявленное им упорство.

Не пожалев золота, герцог де Гиз уговорил двух молодых итальянцев в свой черед предпринять ту же рискованную затею; они оказались удачливее и добрались до Чиччо Арпайи.

Арпайя не колеблясь ответил согласием на полученное предложение, и, поскольку у герцога де Гиза достало хитрости выставить свою кандидатуру в качестве всего лишь главы республики, слово «республика», отвечавшее неаполитанским обычаям, настолько обольстило неаполитанцев, что народ и его вожаки восторженно встретили предложение герцога.

Не забудем, что, пока наш герой предпринимал все эти попытки, Мазаньелло, в свой черед, был изрешечен пулями, растерзан на куски, выволочен в грязи и объявлен гнусным предателем.

Правда, уже через день, проявив величайшее тщание, те же самые куски отыскали, как можно аккуратнее приладили друг к другу, собрав воедино это бедное растерзанное тело, затем положили его на носилки, обитые бархатом, и принялись носить по улицам, провозглашая, что тот, кому оно принадлежало, был не только мучеником, но и святым.

Произошло это несколько поздновато, но, как говорит пословица, безжалостная, как и все пословицы, «Лучше поздно, чем никогда».

Как только герцог де Гиз обрел уверенность в согласии со стороны Арпайи и вожаков народа, он написал своему брату, шевалье де Гизу, письмо с просьбой сообщить о его замыслах кардиналу и королеве и от его имени заверить их, что все его дальнейшие шаги будут совершаться исключительно во имя славы и блага французской королевской династии.

План его был одобрен как королевой, так и кардиналом, и герцогу де Гизу была предоставлена полная свобода действовать по его собственному усмотрению.

Герцог отправил в Неаполь молодого капитана по имени Агостино ди Льето, поручив ему произвести точную оценку денежных средств и живой силы, которыми располагает неаполитанский народ.

Молодой капитан возвратился и доложил герцогу, что в Неаполе находятся под ружьем около ста семидесяти тысяч человек, очень ловких, решительных и готовых предпринять любые боевые действия, какими бы опасными они ни были; что в городе уже есть от пятисот до шестисот годных верховых лошадей, но если взять в расчет еще и упряжных лошадей, то за неделю общее их число легко довести до пяти или шести тысяч;

что из сокровищ, уцелевших после разграбления особняков подозрительных и враждебно настроенных лиц, из золотой и серебряной посуды, а также драгоценных украшений, легко можно начеканить монет на три или четыре миллиона;

что пороха в городе много, и к тому же его можно будет изготовить даже сверх необходимого количества;

что имеется сорок артиллерийских орудий, но легко можно отлить еще сорок;

что, поскольку вся страна охвачена восстанием, как и город, у которого продовольствия запасено на пять месяцев, из сельской местности можно будет получить столько провизии, сколько понадобится;

что никаких французов призывать на помощь не надо, ибо иноземцы возбуждают у неаполитанского народа такое беспокойство, что он скорее вновь сдастся испанцам, нежели подчинится какой-нибудь иной власти, кроме его собственной;

что, стало быть, неаполитанцы нуждаются лишь в вожде и вождем этим вполне может стать герцог де Гиз, если у него достанет мужества, чтобы присоединиться к ним, и уверенности в себе, чтобы положиться на них.

Они были тем более склонны вверить себя в руки герцога де Гиза, что незадолго перед тем, вопреки мирному соглашению, которое было заключено между герцогом де Аркосом и Мазаньелло, но так и осталось неутвержденным, в Неаполь прибыл флот, доставивший испанцам подкрепление, и испанские солдаты вошли в город, держа в одной руке меч, а в другой — факел.

Так что колебаться не приходилось. Момент был благоприятный; Неаполь ждал герцога как спасителя; однако отыскать возможность вступить в город ему предстояло самому.

Тем временем, дабы еще более укрепить герцога де Гиза в его решимости, в Рим прибыла депутация от городских властей Неаполя и вручила нашему герою следующее письмо:

«Светлейшее высочество, герцог де Гиз!

Верноподданнейший народ Неаполя и Неаполитанского королевства, обливаясь кровавыми слезами, умоляет Ваше высочество согласиться быть его заступником, коим является ныне в Голландии принц Оранский, и обеспечить ему помощь, которую Ваше высочество столь милостиво предложило ему в своем любезном послании, каковое верноподданнейший народ, с его верностью, искренностью и здравомыслием, принял сегодня с разверстыми объятиями. Сие обязывает нас беспрестанно возносить здесь молитвы Пресвятой Богоматери Кармельской, дабы вскоре мы могли лицезреть особу Вашего высочества и ощутить на себе действие доблести Вашего высочества, коему мы с изъявлением безграничного уважения и покорности целуем руки.

Вашего светлейшего высочества благочестивейший и покорнейший слуга, НАРОД НЕАПОЛЯ И НЕАПОЛИТАНСКОГО КОРОЛЕВСТВА. Главная башня королевского замка Кастелло дель Кармине, 24 октября 1647 года».

К этому приветственному обращению, а вернее к этому прошению, было приложено письмо Дженнаро Аннезе, главнокомандующего неаполитанскими войсками. Вот оно:

«Светлейшее высочество!

Прочитав любезное послание Вашего высочества, я решил, совместно с другими предводителями верноподданнейшего народа Неаполя, послать синьора Николо Мария Маннару, нашего главного поверенного, с инструкциями и настоящим письмом к Вашему высочеству; оказавшись обременены множеством военных дел, мы, как с нашей собственной стороны, так и от имени верноподданнейшего народа Неаполя, во всем и повсеместно полагаемся на то, что Ваше высочество установит, решит, восполнит и сделает, и от всего сердца рекомендуем Ваше высочество сему народу.

Засим остаемся в ожидании милостей и покровительства со стороны Вашего высочества, коему с изъявлением безграничного уважения смиренно целуем руки.

Вашего светлейшего высочества смиреннейшие, преданнейшие и благодарнейшие слуги ДЖЕННАРО АННЕЗЕ, главнокомандующий войсками и глава верноподданнейшего народа Неаполя, дон ДЖОВАННИ ЛУИДЖИ ДЕЛЬ ФЕРРО, старший советник. Главная башня королевского замка Кастелло дель Кармине в Неаполе, сего дня 24 октября 1647 года».

Из этих писем явствовало, что настало время уезжать.

И герцог, подобно Цезарю, решил довериться своей удаче. В обмен на переводные вексели он взял взаймы четыре тысячи пистолей, то есть сорок тысяч франков. Некая дама — а в приключениях герцога де Гиза всегда присутствовали дамы — так вот, некая дама принесла ему десять тысяч экю в векселях и все драгоценности и украшения, какие у нее были.

Затем, невзирая на крайне ненастную погоду, невзирая на опасность оказаться захваченным испанским флотом, который крейсировал подле Неаполя, он после девятидневного ожидания попутного ветра вознес молитву у чудотворного распятия в церкви святого Павла, попрощался с французским послом, г-ном де Фонтене, сел на коня и вслед за своим горнистом, трубившим в знак того, что наш герой не делает тайны из своей затеи, двинулся в сторону Фьюмичино, где его ждали восемь неаполитанских фелук и три бригантины, поднялся на борт самого небольшого и самого легкого из всех этих судов, чтобы ускользнуть, в случае нужды, от тяжелых испанских галиотов, распределил по остальным судам свою свиту, состоявшую из двадцати двух человек, и 14 ноября, в четверг, пустился в плавание.

В тот же день его камердинер уехал во Францию, увозя с собой адресованные кардиналу Мазарини депеши, в которых герцог писал, что иных новостей о нем, кроме как вести о захвате неаполитанской столицы или его смерти, впредь не будет.

IX

Итак, дорогие читатели, мы оставили нашего героя в ту минуту, когда он поднял паруса и отправился в свою рискованную экспедицию, сопровождаемый любовными напутствиями трех или четырех самых очаровательных и любезных римских дам.

Около четырех часов пополудни небольшая флотилия поравнялась с островом Понца, который, как и соседний с ним остров Пандатерия, именуемый теперь Вентатере, во времена римских императоров служил местом ссылки. Кстати сказать, именно на Пандатерии умерли от голода Юлия, дочь Августа, которую он называл своей язвой, и Агриппина, вдова Германика; именно там Октавии, жене Нерона, по приказу мужа перерезали вены: от ужаса у нее настолько застыла кровь, что, дабы она вновь обрела способность течь, бедняжку пришлось положить в горячую ванну.

Ныне Понца служит каторгой, а Вентатере — местом ссылки, где при Фердинанде I и Фердинанде II было не менее людно, чем при Калигуле и Нероне.

В тот момент, когда маленькая флотилия поравнялась с островом Понца, оттуда на глазах у нее, подавая дымовые сигналы, вышли две галеры. При виде этого дыма еще три галеры вышли из Террачины, в свой черед подавая дымовые сигналы. Почти сразу же появились еще пять галер, которые следовали со стороны Гаэты. Всего, стало быть, набралось десять галер. Было очевидно, что о появлении герцога знали или, по крайней мере, догадывались и что эти галеры были здесь для того, чтобы помешать ему пройти к Неаполю.

Собрав вокруг своего судна все остальные фелуки, герцог де Гиз приказал им дать ему возможность идти далее одному. Он рассудил, что галеры бросятся преследовать основную часть фелук, полагая, что те идут одним курсом с его судном, в то время как оно, будучи самым маленьким из всех и идя в одиночку, окажется под менее пристальным надзором и гнаться за ним будут менее упорно.

Одновременно он приказал спустить паруса, взять курс на берег и сильнее налечь на весла. Начало темнеть, и береговая тень должна была служить ему укрытием.

Вблизи Гаэты матросы вознамерились было вернуться в открытое море, однако герцог приказал плыть прямо к башне Роланда, чтобы их судно приняли за дружественную фелуку, которая, после того как ей пришлось какое-то время послужить вожатой для фелук герцога де Гиза, возвращалась в порт.

Они прошли так близко от берега, что часовой крикнул: «Кто идет?!», и герцог ответил на итальянском языке:

«Нарочный, посланный к вице-королю Неаполя».

Но, вместо того чтобы стать на якорь в порту, он стал мало-помалу отдаляться от него, и лишь тогда, заметив это движение, портовые галеры начали подозревать неладное и пустились в погоню за его судном; однако ветер, дувший с моря, помешал им выйти из гавани.

Герцог решил воспользоваться этим свежим ветром и идти в бейдевинд, но встречный ветер был настолько сильным, что он сломал сначала хрупкую мачту фелуки, потом ее основной румпель, а затем и запасной; тогда руль заменили веслом и, с величайшим трудом преодолев залив, оказались в итоге по другую его сторону, защищенные береговой тенью, в которой фелука была неразличима.

К рассвету они были уже в двух милях от Искьи. Матросы пытались убедить герцога укрыться там на светлое время дня, чтобы затем без труда проникнуть в Неаполь ночью; однако герцог воспротивился этому предложению и приказал держать курс на Неаполь. Страх уже готов был привести матросов к неповиновению, однако удержал их от этого страх еще более сильный: герцог взял в руку шпагу и заявил, что без всякой жалости убьет любого, кто не будет неукоснительно выполнять его приказы.

Выйдя из пролива и обогнув Мизенский мыс, они увидели испанский флот, блокировавший Неаполь. Герцог тотчас же приказал плыть прямо к флагманскому кораблю, как если бы в самом деле был нарочным, посланным к вице-королю, и ему нечего было опасаться. Не вызывало сомнений, что при виде такого маневра фелуки испанские суда даже не подумают сняться с якоря и, напротив, станут ждать ее приближения.

Все произошло именно так, как предполагал герцог де Гиз, а не так, как предполагали испанцы, ибо, оказавшись на расстоянии двух пушечных выстрелов от флагманского корабля, который можно было распознать по его штандарту, фелука, вместо того чтобы продолжить путь к городу, взяла курс на Торре дель Греко, дабы помешать баркасам, державшимся возле Кьяйи и Санта Лючии, перерезать ей дорогу.

Затем, желая известить город о своем прибытии и рассчитывая, что испанцам понадобится немало времени, чтобы спустить на воду свои шлюпки, герцог приказал матросам кричать в один голос: «Мы везем герцога де Гиза! Да здравствует герцог де Гиз!», в то время как сам он, стоя на корме, размахивал шляпой, чтобы уведомить горожан о своей скорой высадке.

Случилось то, что и предвидел герцог. Со всех сторон на фелуку обрушился огонь — артиллерийский и мушкетный; но мысль пуститься в погоню за ним пришла в голову испанцам не сразу, а когда они подумали об этом, он был уже далеко и город всполошился от самой их ружейной стрельбы и орудийной канонады.

Словно чудом, он прошел сквозь плотный орудийный огонь флота, Мола и замков Кастель дель Ово и Кастель Нуово; от падавших вокруг него ядер море бурлило, словно в бурю, но ни одно из них не попало в фелуку.

Со шпагой в руке понуждая матросов сильнее налечь на весла, чтобы уйти от погони, которую составляли более ста лодок, герцог пристал к берегу в одном льё от города, обнаружив там несколько тысяч вооруженных мушкетами людей, которые ждали его и хотели побудить его сойти на берег; но, желая поразить все это людское скопище своим мужеством и презрением к смерти, он под ружейным и артиллерийским огнем продолжил двигаться вдоль побережья, прошел в виду Резины и Портичи и причалить решил лишь в предместье Лорето, где, каким-то чудом достигнув своей цели, сошел на землю в пятницу 15 ноября, в одиннадцать часов утра, встреченный громом аплодисментов, приветственными возгласами и безумными криками «ура!» бесчисленной толпы, которая подхватила его на руки и посадила на заранее приготовленного великолепного скакуна, покрытого роскошной попоной.

Совершив таким образом торжественный въезд в город, он направился прямо к церкви Санта Мария дель Кармине, где были погребены останки его предшественника Мазаньелло, возблагодарил Пресвятую деву за свое благополучное прибытие и из рук настоятеля церкви получил скапулярий.

Мы не будем рассказывать здесь историю тех пяти месяцев, в течение которых герцог де Гиз побывал главой, вождем и диктатором Неаполитанской республики; нам понадобились бы целые тома, чтобы описать его военные и любовные подвиги; к несчастью, эти любовные подвиги навредили его военным подвигам, ибо прыгать в честь самых красивых дам и самых красивых девушек Неаполя стало такое великое множество ученых собак, что в один прекрасный день, когда герцог де Гиз осаждал крепость Кастелло ди Низида, построенную королевой Джованной I, мужья, любовники и братья его возлюбленных собрались и решили избавиться от этого опасного друга, наводившего порядок в городе, но устраивавшего беспорядок в семьях.

В итоге они заключили мир с испанцами, сдали им город и вместе с ними выступили против общего врага, который, совершив перед тем чудеса доблести, был схвачен и пленником отправлен в Испанию, затем, благодаря ходатайству Великого Конде, отпущен на волю, вернулся во Францию, был назначен великим камергером Франции и, вместе с победителем при Лансе и Рокруа, предстал на знаменитой карусели 1663 года, возглавляя квадрилью американских дикарей, в то время как Конде возглавлял квадрилью турок; это дало повод королеве-матери воскликнуть, указывая на них обоих:

— Вот герои сказки и истории!