Неаполитанские хроники

— Монсеньор, — с улыбкой спросила аббатиса, — что это значит?

— Разве вам непонятно, дорогая сестра, — отвечал г-н де Реймс, — что, наслышавшись о вашей красоте, я влюбился в вас и покинул свою резиденцию, чтобы сказать вам это; что посредством маленькой хитрости я устроил это свидание; что это свидание лишь усилило мою страсть и что я люблю вас до безумия?!

С этими словами он бросился к ногам аббатисы, которая за минуту до этого сама была готова упасть к его ногам.

V

Помнится, дорогие читатели, мы оставили монсеньора архиепископа Реймского у ног аббатисы Авне.

Хотя юная аббатиса, которой не было еще и девятнадцати лет, не ожидала этого объяснения в любви, она, по-видимому, испугалась его меньше, чем угрожавшего ей допроса; и потому между ними тотчас было условлено, что, дабы не возбуждать подозрений, разговор они далее не продолжают.

Однако на следующий день красавица-аббатиса, переодетая молочницей, вышла за ограду, пройдя через монастырский сад, а юный архиепископ, переодетый крестьянином, ждал ее снаружи.

Эта пасторальная любовная связь длилась месяца два, но как раз тогда в монастырь Авне приехала повидать свою сестру Бенедикту принцесса Анна, и переменчивые желания прелата немедленно устремились к ней.

Без сомнения, подобное обстоятельство внесло бы разлад в дружбу, соединявшую сестер, однако в это самое время отец г-на де Реймса, герцог Карл Лотарингский, попытался взбунтовать Прованс в пользу Марии Медичи, незадолго перед тем покинувшей Францию, и, потерпев неудачу, был вынужден удалиться в Италию, куда он вызвал трех своих сыновей.

Так что наш архиепископ покинул Францию, чтобы последовать за отцом; однако перед отъездом из Франции он назначил свидание в Неверском дворце принцессе Анне, которая явилась туда, переодевшись мужчиной, и там — что совершенно невероятно, но, тем не менее, удостоверено — обвенчался с ней, облаченный в архиепископское платье. Один из его каноников, которого он специально вызвал из Реймса, из услужливости совершил ради архиепископа это небольшое святотатство, даже не понимая, вероятно, значения содеянного.

Именно этот каноник, отвечая на вопрос, с которым однажды обратилась к нему принцесса: «Сударь, правда ведь, что господин де Гиз мой муж?», сказал: «Ей-Богу, сударыня, мне неизвестно, является ли он вашим мужем, однако я знаю, что вы получали от всего этого такое же удовольствие, как если бы он им был».

Если кто-то сомневается в этом факте, дающем представление об уровне развращенности, которого достигло в то время французское духовенство, пусть откроет «Мемуары» Великой Мадемуазель.

«Эти молодые люди, — говорит она, — любили друг друга, словно в романах. Господин де Реймс, будучи архиепископом, уверил принцессу Анну, что, несомненно в силу особого церковного разрешения, он имеет право жениться. Принцесса поверила ему или притворилась, что поверила, и какой-то каноник из Реймса обвенчал их в часовне Неверского дворца».

Во время своего трехлетнего пребывания в Тоскане молодой архиепископ усвоил привычку к итальянским нравам и к итальянскому языку, к тому времени уже весьма распространенному среди высших слоев французского общества благодаря брачным союзам представителей королевских династий Валуа и Бурбонов с принцессами из рода Медичи; но, по прошествии этих трех лет, заскучав во Флоренции, г-н де Гиз переехал в Германию, поступил на службу в войска императора и прославился в них такой рыцарской храбростью, что мальтийские рыцари родом из Прованса, которым взбрело в голову завоевать остров Сан-Доминго, выбрали Генриха Лотарингского своим предводителем. Все было решено, недоставало лишь одобрения со стороны кардинала Ришелье, но, испросив это одобрение, молодой принц получил отказ.

Между тем, поскольку трое старших братьев Генриха Лотарингского умерли, он стал хлопотать о позволении вернуться ко двору и добился своего. Он вновь появился в Париже и, став теперь единственным наследником имени Гизов, был решительно настроен совершить столько глупостей, что кардиналу ничего не оставалось, как лишить его должности архиепископа.

По счастью, к тому времени бедная аббатиса Авне уже умерла, а не то г-н де Гиз несомненно совершил бы очередное безумие, женившись на ней, как прежде женился на ее сестре, с которой он открыто появлялся повсюду и жил как муж с женой.

Между тем вспыхнул заговор графа Суассонского. Наш архиепископ был слишком неугомонным по характеру, чтобы не воспользоваться этим случаем и не отправиться на поиски новых приключений, но после битвы при Ла-Марфе, в которой победитель погиб таким таинственным образом прямо в час своей победы, Генрих Лотарингский удалился в Седан, а из Седана переехал во Фландрию, где во второй раз поступил на службу в войска императора.

Поскольку он забыл предупредить принцессу Анну о своем отъезде, она, не в силах приписать такой недостаток внимания всего лишь пренебрежению, тотчас переоделась в мужское платье и отправилась в путь, намереваясь присоединиться к герцогу, но, подъехав к границе, узнала, что ее неверный возлюбленный только что женился на Онорине ван Глим, дочери Годфрида, графа ван Гримбергена, вдове Альберта Максимилиана де Энена, графа де Буссю.

Он забыл предупредить новую супругу о своем первом браке, подобно тому как забыл предупредить принцессу Анну о своем отъезде. Как видим, Генрих Лотарингский, герцог де Гиз, был весьма забывчивым принцем.

Принцесса Анна тотчас вернулась в Париж.

Что же касается новобрачного, объявленного в 1641 году виновным в оскорблении величества и на основании этого приговоренного к отсечению головы, то он спокойно дождался смерти кардинала Ришелье и Людовика XIII. Вслед за тем королева Анна Австрийская приказала восстановить герцога де Гиза во всех его правах и уведомить его, что он может вернуться во Францию.

Генрих Лотарингский не заставил повторять ему это известие, однако никому не сообщил о столь приятной новости и, не предупредив графиню де Буссю, как в свое время не предупредил принцессу Анну, в одно прекрасное утро уехал из Брюсселя, оставив, однако, супруге, письмо, которое должны были вручить ей после его отъезда и в котором говорилось, что «он желал избавить ее от тягостного прощания, но, как только ему удастся устроить в Париже достойный ее дом, он напишет ей и пригласит ее приехать к нему».

Но спустя короткое время бедняжка получила вместо ожидавшегося ею письма совсем иное, которым наш герой уведомлял ее, что сам он вполне искренне считал себя женатым на ней, но по возвращении в Париж то и дело слышал от многих ученейших богословов заверения, что она не является его женой, и в итоге был вынужден поверить в это.

Правда, по прибытии в Париж, г-н де Гиз завел новое знакомство.

Его новой приятельницей стала мадемуазель де Понс, дочь маркиза де Ла Каза, фрейлина королевы.

Это была красивая толстушка лет восемнадцати или двадцати, в которой не было ничего поэтического и которая то и дело принимала слабительное; зная это и не желая, чтобы она очищала желудок одна, г-н де Гиз глотал те же снадобья, что и она, и в те дни, когда ему приходилось это делать, для большего удобства надевал, поверх камзола с разрезами, юбку мадемуазель де Понс и в этой юбке принимал посетителей.

Кроме того, он созвал к своему дворцу всех хозяев ученых собак, пообещав вознаградить тех, чьи собаки, прыгнув в честь королевы Франции и королевы Испании, будут прыгать в честь мадемуазель де Понс.

Можно представить себе, какой огромной, а главное, всенародной сделалась слава мадемуазель де Понс, когда в ее честь стали прыгать все ученые собаки Парижа.

VI

Вы наверняка полагаете, дорогие читатели, что женщина, ради которой прыгают все ученые собаки Парижа, ни в чем не может отказать мужчине, чьими стараниями ей была оказана подобная почесть. Так вот, вы ошибаетесь: мадемуазель де Понс осталась непоколебимой.

Господин де Гиз не знал, ни какому святому молиться, ни какое новое свидетельство своей любви предъявлять мадемуазель де Понс; однако наш герой был наделен богатым воображением и не считал себя побежденным.

Он похитил у мадемуазель де Понс шелковый чулок, который она сняла с себя, и стал носить его вместо пера на своей шляпе.

Эта новая мода наделала много шума при дворе; все сбегались к окнам, чтобы поглядеть на г-на де Гиза, когда он проезжал мимо; но принца нисколько не смущало веселье, вызванное его очередным чудачеством, и на протяжении целой недели он с грустным видом продолжал носить на шляпе это странное украшение.

Однако шелковый чулок успеха не принес; требовалось отыскать иное средство.

И вот однажды мадемуазель де Понс изъявила желание иметь белого попугая. Как только это желание было высказано, г-н де Гиз выбежал из дома и начал носиться по всему Парижу, пытаясь раздобыть эту моногамную птицу. Но дело оказалось нелегким. И тогда он приказал разгласить на всех улицах и перекрестках, что даст сто пистолей любому, кто принесет ему белого попугая.

Прошла неделя, в продолжение которой г-н де Гиз обегал все лавки торговцев птицей, всех ярмарочных фокусников и всех содержателей зверинцев. Но все было тщетно; несмотря на свои хлопоты, труды и траты, он сумел раздобыть лишь белого попугая с желтой головой.

Видя, что мадемуазель де Понс воспользовалась этим злополучным желтым хохолком для того, чтобы обесценить полученный подарок, герцог прибегнул к крайнему средству, которое считал действенным, ибо оно дважды приносило ему успех: он предложил мадемуазель де Понс выйти за него замуж.

Однако мадемуазель де Понс рассмеялась в ответ.

Архиепископ Реймский поинтересовался причиной этого неуместного смеха.

— Простите, монсеньор, — промолвила она, — но я от многих слышала, что у вас уже есть две жены, и, признаться, у меня нет никакого желания попасть в гарем.

— Возможно, это и правда, — ответил г-н де Гиз, — но вам не стоит беспокоиться; как только вы скажете мне, что любите меня, я немедленно отправлюсь в Рим и получу от его святейшества буллу о признании моих прежних браков недействительными.

Но обещание герцога явно не убедило мадемуазель де Понс.

Меж тем случилась ссора г-жи де Монбазон с г-жой де Лонгвиль, наделавшая столько шума в Париже. Я ни на минуту не сомневаюсь, что вы не хуже меня знаете причину этой ссоры, но, поскольку с тех пор, как она имела место, прошло более двухсот лет, мне кажется небесполезным освежить ее в вашей памяти.

Как-то раз, когда г-жа де Монбазон, жена Эркюля де Рогана, герцога де Монбазона, устроила у себя во дворце многолюдный прием, по окончании вечера одна из ее служанок нашла на полу в гостиной два любовных письма: написанные мужчиной и адресованные женщине, они не оставляли никакого сомнения по поводу характера отношений, существовавших между двумя этими особами; однако в найденных письмах, ни одно из которых не было подписано, не оказалось ни имени, ни ласкательного прозвища дамы.

Поскольку г-жа де Монбазон соперничала с г-жой де Лонгвиль в красоте и влиянии, она сочла не противоречащим правилам честной борьбы заявить, что письма эти выпали из кармана г-жи де Лонгвиль и написаны они г-ном де Колиньи, который ухаживал за ней.

Госпожа де Монбазон была знатной дамой, но г-жа де Лонгвиль была дамой еще более знатной.

В девичестве она звалась Анной Женевьевой де Бурбон и, как и герцог Энгиенский, ее брат, родилась в Венсенском замке во время тюремного заключения принца де Конде, ее отца. Понадобилось не менее трех или четырех лет заточения, чтобы приблизить принца де Конде к мадемуазель де Монморанси, его жене, той самой красавице Шарлотте, ради которой Генрих IV совершил в пятьдесят лет почти столько же безумств, сколько г-н де Гиз совершил их в тридцать лет ради мадемуазель де Понс. Мы сказали «понадобилось не менее трех или четырех лет заточения, чтобы приблизить принца де Конде к его жене», однако нам следовало сказать «сблизить его с женой», что было бы точнее. О г-не де Конде ходили весьма скверные толки, которые, если бы я повторил их, повредили бы ему в глазах дам нашего времени точно так же, как они вредили ему в глазах дам семнадцатого века; но все же, поскольку в итоге он подарил нам г-жу де Лонгвиль и Великого Конде, то есть королеву Парижа, прославленную г-ном Кузеном, и победителя в битве при Рокруа, воспетого мадемуазель де Скюдери, к нему следует проявить милосердие; к тому же Евангелие говорит:

«У Бога более радости будет о грешнике кающемся, нежели о праведнике, не имеющем нужды в покаянии».

Так на чем мы остановились? Ах да, на том, что г-жа де Монбазон, желая сыграть злую шутку со своей соперницей, г-жой де Лонгвиль, взвалила на нее ответственность за два письма без подписи, то ли найденные в гостиной, то ли состряпанные ею самой.

В то время г-жа де Лонгвиль слыла благонравной — заметьте, что мы говорим «в то время», позднее она несколько утратила эту репутацию, и о ней и ее брате ходили слухи, подобные тем, какие за две с половиной тысяч лет перед тем ходили о Кавне и его сестре Библиде; но в дни Фронды все были такие злыми в Париже, где все теперь сделались такими добрыми, что, вместо того чтобы отсылать наших читателей к мемуарам того времени, мы отсылаем их к сочинениям г-на Кузена, взявшегося восстановить репутацию дам той эпохи.

Почему бы и нет? Взялся же мой друг Жюль Лакруа восстановить репутацию Мессалины.

Обвинение того рода, какое было выдвинуто против г-жи де Лонгвиль, которую, возможно, недостаточно обвиняли в ту эпоху и чересчур сильно обвиняли позднее, вызвало грандиозный скандал. Госпожа де Лонгвиль придерживалась мнения, что ничего предпринимать не надо и весь этот шум уляжется сам собой, однако гордая Шарлотта де Монморанси, ее мать, бросилась к королеве, обвиняя г-жу де Монбазон в клевете на дочь и требуя привлечь ее к суду за оскорбление принцессы крови.

Королева имела множество причин быть на стороне принцессы де Конде, ибо общественный вес г-жи де Монбазон, урожденной Марии Бретонской, определялся не только ее собственным происхождением, но и тем, что она вышла замуж за Эркюля де Рогана, герцога де Монбазона, и имела любовником г-на де Бофора, внука Генриха IV, внука, правда, побочного, но тем самым более уверенного в своем родстве с ним, нежели Людовик XIII, которого называли сыном Вирджинио Орсини, и юный Людовик XIV, которого называли сыном графа де Море, что, впрочем, все равно делало его внуком Генриха IV. И потому королева поклялась, что г-жа Монбазон принесет извинения г-же де Лонгвиль.

Переговоры между мужчинами, оскорбившими друг друга, тянутся обычно довольно долго, но вот между рассорившимися женщинами они бывают еще более долгими, запутанными и трудными.

Наконец, было решено, что принцесса де Конде устроит большой вечерний прием, на котором будет присутствовать весь двор, что туда явится г-жа де Монбазон со своими друзьями и там будет произнесено извинение.

Госпожа де Монбазон, с крайней неохотой согласившись участвовать в этой церемонии, дабы всем было ясно, что извинения, которые ей предстояло принести, были недобровольными, а вынужденными, подошла к принцессе де Конде, развернула листок бумаги и, удерживая его кончиками пальцев, как можно более пренебрежительным тоном зачитала следующие разъяснения:

«Сударыня! Я явилась сюда для того, чтобы публично заверить Вас, что я совершенно невиновна в том зловредстве, в каком меня хотят обвинить. Ни один порядочный человек не может пойти на подобную клевету. Если бы я совершила проступок такого рода, то подверглась бы наказанию, которое наложила бы на меня королева; я никогда не показалась бы в свете и попросила бы у Вас прощения. Прошу Вас верить, что я всегда буду выказывать Вам должное уважение и всегда буду иметь высокое мнение о добропорядочности и достоинстве г-жи де Лонгвиль».

В ответ принцесса де Конде произнесла:

— Сударыня, я охотно верю данному вами ручательству, что вы не принимали никакого участия в клевете, которая так широко распространилась. Я слишком уважаю данное мне королевой повеление и потому не могу иметь ни малейшего сомнения по этому предмету.

Удовлетворение было дано, но, как видим, не вполне удовлетворительным образом; так что соперницы исполнились еще большей взаимной вражды, чем прежде.

Монсеньор архиепископ Реймский, к которому мы возвращаемся после столь долгого отступления, прибыл в Париж спустя пару дней после того, как это извинение было принесено. Откуда он приехал? Не помню, да и он сам, возможно, этого не помнил: как мы видели, г-н де Гиз был весьма забывчивым прелатом.

Будучи же легкомысленным еще в большей степени, чем забывчивым, он сделал прямо противоположное тому, что ему следовало сделать: он встал на сторону г-жи де Монбазон, которая отличалась меньшей привередливостью в отношении предоставляемых ей доказательств любви, чем мадемуазель де Понс, и к тому же, сама состоя в браке, никоим образом не могла требовать от любовника, чтобы он женатым не был; в итоге она без промедления вознаградила его тем, чего он своими стараниями тщетно добивался от жестокой фрейлины ее величества королевы Анны.

Ну а теперь, поскольку кто-то может подумать, будто те сплетни о г-же де Монбазон, какие мы воспроизводим, взяты нами с потолка и обоснованы они ничуть не больше, чем те слухи, какие г-жа де Монбазон, как утверждали, распускала о г-же де Лонгвиль, приведем выдержку из того, что говорит о ней Таллеман де Рео:

«Это была одна из самых красивых особ на свете, хотя у нее был крупный нос и слегка впалый рот. В юности она говорила, что в тридцать лет женщины уже ни на что не годны и ей хотелось бы, чтобы ее утопили, когда она достигнет этого возраста. Предоставляю вам судить, был ли у нее недостаток в любовниках. Господин де Шеврёз, зять г-на де Монбазона, стал одним из первых».

В ответ на это вы скажете мне, что Таллеман де Рео, будучи сплетником, как и любой судейский крючок, ненавидел знать и умел лишь клеветать на нее.

Погодите, вот куплет, который распевали в то время на улицах Парижа:

Красотка Монбазон, Был у тебя прямой резон На наших принцев рассердиться, Ведь о тебе Лоррен и де Бурбон, Хвале твоей немалый нанося урон, Повсюду распускали небылицы.

Хотите еще? Пожалуйста:

Бофора в гневе я видал, Скажу не без стыда, ну да: Мне Мазарини мил — Он моему отцу благоволил И брата лаской наградил. Давай, Шеврёз-старуха, Хоть ты и шлюха, И ты, Монбазон-говоруха, Тоже та еще потаскуха, Наберитесь сурового духа И держите совет открыто, Как Анну спасти и ее фаворита.

Вы скажете мне, что слово «потаскуха» вставлено здесь исключительно для рифмы; ладно, я признаю себя побежденным и приношу г-же де Монбазон такие же извинения, какие г-жа де Монбазон принесла г-же де Лонгвиль, причем делаю это столь же охотно.

Так или иначе, остается фактом, что, преисполненный благих намерений, наш архиепископ встал на ее сторону.

В нашей следующей беседе вы увидите, к чему привело это рыцарство г-на де Гиза, то ли бескорыстное, то ли нет.

VII

А привело оно, дорогие читатели, к тому, что граф Морис де Колиньи, любовник г-жи де Лонгвиль — прошу прощения у г-на де Кузена, — обратился к герцогу Энгиенскому, которому его ранг не позволял ввязываться в поединки самому, за разрешением бросить вызов герцогу де Гизу, и г-н де Конде дал согласие на это более чем охотно, ибо, как мы уже говорили, его обвиняли в том, что он питает чересчур большую слабость к своей сестре.

Ну вот, дорогие читатели, теперь вы наверняка намереваетесь — по-прежнему держа в руках книгу г-на Кузена — обвинить меня в клевете на славную герцогиню де Лонгвиль и, используя против меня то самое оружие, какое я только что использовал против г-жи де Монбазон, процитировать мне два куплета, тем более убедительные, что один из них принадлежит маркизу де Ла Муссе, близкому другу герцога Энгиенского, а другой — самому принцу.

Не думайте, что вы возьмете меня врасплох: я эти куплеты знаю.

Принц де Конде вместе со своим другом маркизом де Ла Муссе в страшную бурю спускался по Роне. И один из них, принц, принялся напевать по-латыни, на мотив «Аллилуйи», куплет, который он не осмелился бы напевать по-французски:

Carus amicus Mussaeus, Ah! Deus bone! quod tempus! Imbre sumus perituri. Landeriri.[1]

Но, будучи и на сей раз смелее принца, Ла Муссе ответил ему:

Securae sunt nostrae vitae; Sumus enim Sodomitae, Igne tantum perituri. Landeriri.[2]

Вы ведь ничего не поняли, правда, прекрасные читательницы?

И, честное слово, правильно сделали, что не поняли. Вам достаточно знать, что эти куплеты оправдывают г-на де Конде, но таким образом, что, возможно, ему лучше было бы остаться под тяжестью обвинения.

Вернемся, однако, к Колиньи. Как мы сказали, он получил от герцога Энгиенского позволение вызвать герцога де Гиза на дуэль. Он взял в секунданты своего друга д’Эстрада, ставшего впоследствии маршалом Франции, и поручил ему отправиться с вызовом к нашему бывшему архиепископу.

Однако д’Эстрад, бывший не только другом Колиньи, но и его родственником и незадолго перед тем ухаживавший за ним во время его тяжелой болезни, от которой тот едва оправился, не решался взять на себя это поручение.

— Но ведь герцог де Гиз, — сказал он ему, — никак не замешан в оскорблении, нанесенном г-жой де Монбазон герцогине де Лонгвиль, и если он подтвердит мне это, то, на мой взгляд, вы должны будете счесть себя удовлетворенным.

— Дело вовсе не в том, — ответил Колиньи, которого подталкивала его несчастливая звезда. — Я дал слово госпоже де Лонгвиль сразиться с господином де Гизом. Так что иди и скажи герцогу, что я хочу драться с ним на Королевской площади.

За несколько лет перед тем из-за подобной выходки Бутвиль и Дешапель лишились головы, но великий кардинал уже умер, и при Мазарини дуэлянты рисковали самое большее ссылкой.

Колиньи хотел драться на Королевской площади, поскольку г-жа де Лонгвиль обещала ему наблюдать за дуэлью, спрятавшись за решетчатыми ставнями старой герцогини де Роган, окна которой выходили на эту площадь.

Герцог де Гиз был чересчур падок на такого рода приключения, чтобы не принять вызов. Для него это была очередная безумная выходка, и печалился бы он, вероятно, лишь в том случае, если бы принять участие в ней выпало бы не ему, а кому-нибудь другому.

Поединок состоялся через день.

Четыре противника сошлись на середине Королевской площади: двое явились с одной стороны и двое — с другой; секундантом Колиньи был д’Эстрад, секундантом герцога де Гиза выступал Бридьё.

— Сударь, — произнес герцог де Гиз, подойдя к своему противнику, — сегодня нам предстоит разрешить старый спор между двумя нашими семьями и показать, какое существует различие между кровью Гизов и кровью Колиньи.

При этих словах каждый из противников взял в руку шпагу.

При втором выпаде Колиньи был ранен в плечо; несмотря ни на что он намеревался продолжить поединок, но, скованный в своих движениях этим первым ранением, был ранен снова, на сей раз в грудь. Он сделал пару шагов назад и упал; герцог де Гиз тотчас приставил к его горлу шпагу и потребовал, чтобы он сдался.

Колиньи протянул ему свою шпагу; тем временем д’Эстрад, со своей стороны, вывел из строя Бридьё.

Через несколько недель, уже было пойдя на поправку, Колиньи умер вследствие полученного ранения. Судьбой было предопределено, что семья Гизов всегда должна нести гибель семье Колиньи.