Неаполитанские хроники

В итоге он предлагает ему свою лошадь, заявляя, что в конюшнях у него десяток лошадей и, следственно, никакого урона ему от этого не будет, а кроме того, герцог может вернуть ее на следующее утро.

Герцог сначала отнекивается, но через минуту соглашается.

Однако лошадь г-на де Креки привыкла отвозить своего хозяина к дому одной дамы, где он, со своей стороны, привык получать любезный прием.

В числе многих недостатков г-на де Гиза, наряду с отсутствием сдержанности, о чем говорилось выше, была и присущая ему чрезвычайная рассеянность.

Размышляя о тех успехах, какие ему только что удалось достичь в игре, и о тех, какие на другой день ему предстояло достичь в любви, он отпускает поводья, предоставляя лошади везти его куда ей заблагорассудится и не сомневаясь, что она доставит его прямо ко дворцу Гизов.

Внезапно лошадь останавливается, и г-н де Гиз видит, что он находится у незнакомой двери и на столь же незнакомой улице.

Его любопытство пробуждается, и, пока он задается вопросом, позвонить ему или нет, дверь открывается.

Кто-то явно поджидал появление всадника.

— Это вы, монсеньор? — слышится голос горничной.

— Ну да, разумеется, — отвечает г-н де Гиз, закрывая лицо краем плаща. — Я припозднился, но прийти раньше не мог.

— Входите, — говорит горничная, — госпожа у себя в спальне.

— Проводи меня.

— Разве вы не знаете, где спальня госпожи?

— Знаю, знаю; но у меня только что была стычка с грабителями на Новом мосту, и, признаться, я еще немного не в себе; проводи меня.

Горничная провожает г-на де Гиза, по-прежнему прикрывающегося плащом, к кровати своей хозяйки, которая в неосвещенной комнате ожидает гостя.

— Эх, будь что будет! — произносит г-н де Гиз, ложась в постель.

На рассвете он обнаружил, что дама очаровательна; однако она тоже была чрезвычайно удивлена и попросила герцога хранить тайну, что он ей и пообещал.

Первым делом герцог отправился к г-ну де Креки и рассказал ему всю эту историю.

Он весьма любил поэзию, не разбираясь при этом ни в правилах стихосложения, ни в стихотворных размерах, и всегда говаривал:

— Не будь я господином де Гизом, я хотел бы быть Ронсаром.

Однажды Ле Фуйу прочел ему эпиграмму, которую сочинил Гомбо.

Герцог заставляет его прочесть эту эпиграмму во второй раз, в третий, пока не выучивает ее наизусть. Затем он в задумчивости прогуливается, одобрительными взмахами руки подтверждая остроумие эпиграммы.

Внезапно он останавливается перед Ле Фуйу и спрашивает его:

— Ле Фуйу, а нет ли возможности сделать так, чтобы эта эпиграмма была моей?

В другой раз он садится в карету.

— Куда прикажете везти, монсеньор? — спрашивает кучер.

— Да куда хочешь, — отвечает принц, — лишь бы заехать к господину нунцию и к господину де Ломени.

Хотя г-н де Ломени был назван вторым, к его дому было ближе, и потому кучер везет своего хозяина сначала туда.

Герцог ни за что не желает поверить, что перед ним г-н де Ломени, а не нунций, и всячески противится тому, что г-н де Ломени его выпроваживает.

Оттуда кучер везет его к нунцию, с которым герцог обходится крайне бесцеремонно, пребывая в убеждении, что на сей раз разговаривает с г-ном де Ломени.

Подобно отцу и деду — хотя его состояние не шло ни в какое сравнение с их богатством, — герцог де Гиз был чрезвычайно щедр.

Однажды он выигрывает у президента де Шеври пятьдесят тысяч ливров под честное слово.

На следующий день Шеври присылает ему со своим секретарем Рафаэлем Корбинелли эти пятьдесят тысяч: сорок тысяч — серебром, а десять тысяч — золотыми экю в небольших мешочках.

Желая отблагодарить Корбинелли за труды, г-н де Гиз берет самый маленький из мешочков и, не подумав, что там золото, дает его секретарю.

По возвращении домой Корбинелли открывает мешочек, видит золотые монеты, пересчитывает их и понимает, что г-н де Гиз ошибся.

Он поспешно возвращается во дворец герцога и объясняет г-ну де Гизу, что привело его обратно.

— Оставьте у себя, оставьте у себя, дорогой мой, — отвечает герцог, — в нашей семье никогда не забирают обратно то, что подарили.

Герцог де Гиз, Карл Лотарингский, умер в 1640 году, то есть за семь лет до событий в Неаполе, в развязке которых, как уже говорилось выше, был призван участвовать его сын; но, опять-таки как уже говорилось выше, прежде чем перейти к его сыну, самому эксцентричному из всей семьи, как сказали бы сегодня, покончим с его братом, который тоже был не лишен определенной эксцентричности.

Он был храбр, красив, прекрасно сложен и внешне привлекателен, «но, — говорит Таллеман де Рео, — весьма короток умом».

Однажды на исповеди он признался, что стал любовником некой знатной дамы; но он, по крайней мере, говорил о подобных делах лишь своему исповеднику, тогда как его брат, как мы видели, говорил о них всем.

Исповедник был иезуитом.

— Сын мой, — сказал он кающемуся, — я не дам вам отпущения грехов до тех пор, пока вы не оставите вашу любовницу.

— О, что до этого, — ответил шевалье, — то я чересчур люблю ее, чтобы сделать такое.

Иезуит упорствовал, но шевалье держался твердо; в итоге сошлись на том, что они будут перед Святыми Дарами молить Господа искоренить эту любовь из сердца несчастного шевалье.

И они отправились молиться.

Подойдя к алтарю, иезуит принялся с величайшим усердием заклинать Бога излечить молодого принца, но тот, видя рвение святого отца, ухватил его за рясу и оттащил от алтаря, на бегу говоря:

— Святой отец, святой отец, к чему такая горячность? А если Господь откликнется только на ваши просьбы, кто за это поплатится? Я!

Однажды, проходя мимо Арсенала, он заметил пушку, которую готовились испытать.

— Ну-ка, погодите, — говорит он артиллеристам.

И с этими словами садится на пушку верхом и командует:

— А теперь, пли!

Ему указывают на опасность, которой он подвергает себя, но все бесполезно.

— Пли! Пли, кому говорят! — настаивает он.

Видя, что он упорствует, артиллеристы уступают в споре.

Один из них подносит фитиль к запалу и поджигает его! Пушка разрывается, и шевалье де Гиз исчезает, разнесенный в клочья!

Ну а теперь, когда вы уже знаете, кем были его дед и прадед, и когда мы рассказали вам, что представляли собой его отец и дядя, давайте посмотрим, какого человека отыскало Провидение на одной из высших ступеней общества, дабы сделать его преемником нищего лаццароне с площади Меркато Веккьо.

IV

Ну вот, дорогие читатели, мы и подошли к нашему герою.

Будучи младшим сыном в семье и потому с детства предназначенный к церковному поприщу, юный принц еще в колыбели получил четыре главнейших аббатства Франции.

В пятнадцать лет он уже был архиепископом Реймским.

Но владение несметными богатствами и надежды на высочайшее положение — ибо, подобно своему двоюродному деду, он обязательно должен был достичь кардинальского сана — лишь с крайним трудом обращали его мысли в сторону религиозных воззрений.

Еще будучи совсем юным, он уже шатался по улицам Парижа, облаченный в светское платье, и аббат де Гонди, повстречав его однажды без тонзуры, в коротком плаще и со шпагой на боку, воскликнул:

— Вот маленький прелат, принадлежащий к весьма воинственной церкви!

И в самом деле, г-н де Реймс, как его тогда называли, был очаровательным кавалером, наделенным слегка заостренным носом с небольшой горбинкой, прекрасно вылепленным лбом, выразительным взглядом и по-настоящему аристократическими манерами.

Надо полагать, что так все и обстояло, поскольку строгая г-жа де Мотвиль, чрезвычайно порицавшая его беспорядочные любовные связи, не могла удержаться, чтобы не сказать:

«Охотно веришь, что эта семья происходит от Карла Великого, ибо в том, кого мы видим сегодня, ощущается нечто, делающее его похожим на паладина и героя рыцарских времен».

К несчастью для юного принца, кардинал Ришелье, не терявший из виду отпрысков знатных семей, не спускал с него глаз.

Всякий раз, когда г-н де Реймс приезжал в столицу, кардинал так подчеркнуто вызывал его к себе и так настойчиво расспрашивал его о новостях вверенного ему архиепископства, что бедный прелат, как ни хотелось ему побыть при дворе, был вынужден возвращаться в свою резиденцию.

Правда, у себя в резиденции он обретал г-жу де Жуайёз, муж которой, Робер де Жуайёз, сеньор де Сен-Ламбер, был королевским наместником и управлял Шампанью. Этот Робер де Жуайёз, принадлежавший к знатному роду Жуайёзов, был, впрочем, мужем старого закала, смотревшим на подобные дела так, как смотрели на них при Генрихе IV, и заставлявшим любовников своей жены выплачивать ему пенсионы, которые он проживал с куртизанками.

Любовные отношения архиепископа с г-жой де Жуайёз были настолько общеизвестны, что однажды, когда ее горничная попросила у него для своего брата какую-нибудь доходную духовную должность, находившуюся в ведении архиепископства, принц дал ей на это согласие, но с условием, что, поскольку должность в капитуле он дает ради нее, носить одеяние каноника будет она сама. И в продолжение трех месяцев архиепископство могло наблюдать назидательное зрелище своего архиепископа, прогуливающегося в карете не только со своей любовницей, но и с ее горничной, облаченной в одеяние каноника.

К несчастью для любовницы г-на де Реймса, по характеру он был чрезвычайно непостоянным.

Клятвенно уверяя г-жу де Жуайёз, что он обожает ее, принц время от времени совершал в поисках любовных приключений те самые поездки в Париж, в ходе которых, как мы уже сказали, г-н де Ришелье не терял его из вида.

Однажды г-жа де Жуайёз обратила внимание, что он вернулся оттуда в желтых чулках. Поскольку это не был обычный цвет архиепископских чулок, а принц продолжал носить именно такие, г-жа де Жуайёз поинтересовалась причиной этой странности и узнала, что во время своей последней поездки в Париж он увидел в Бургундском отеле знаменитую актрису того времени, по имени Ла Вилье, игравшую главные роли в трагедиях, и, до беспамятства влюбившись в нее, спросил ее, какому цвету она отдает предпочтение. На что капризная особа ответила: «Желтому».

И тогда молодой архиепископ объявил себя ее рыцарем и обещал ей носить ее цвета; как видим, он сдержал данное ей слово.

Будучи всего лишь младшим сыном в семье, он чрезвычайно чванился своим происхождением, что было одним из его дурачеств.

Во время своего утреннего подъема с постели он, как это подобает принцу Лотарингского дома, приказывал подавать ему рубашку самым высокородным прелатам. Восемь или десять епископов, не желая вызывать его неудовольствия, подчинились этому пышному церемониалу, но, когда однажды подать архиепископу рубашку предложили аббату де Рецу, тот, воспользовавшись предлогом, что хочет согреть рубашку, дабы монсеньор не простудился, уронил ее в огонь, и она сгорела. Послали за другой, но, когда ее принесли, аббат де Рец уже ушел, так что в тот день высокородному архиепископу пришлось удовольствоваться рубашкой, которую надел на него камердинер.

Во Франции в ту пору блистали три принцессы де Гонзага, дочери Карла де Гонзага, герцога Неверского и Мантуанского.

Старшая, Луиза Мария де Гонзага, воспитывалась у г-жи де Лонгвиль; она славилась красотой и была известна под именем принцессы Марии. Гастон Орлеанский любил ее и хотел жениться на ней. Это та самая принцесса, в которую впоследствии был влюблен несчастный Сен-Мар. Ей было предсказано, что она станет королевой; вещуном выступил некий безумец, итальянец по имени Промонторио, который занимался предсказаниями и одновременно торговал болонками; он продал ей чрезвычайно красивую болонку за пятьдесят пистолей, с условием, что принцесса заплатит ему эти деньги, когда станет королевой, и в тот день, когда принцесса вышла замуж за короля Владислава IV, она их заплатила.

Второй была Анна Гонзага Клевская, которую позднее именовали принцессой Пфальцской. Она не виделась со своей старшей сестрой, но какое-то время жила в Авне у своей младшей сестры, Бенедикты, которой благодаря красоте ее рук было позволено носить перчатки, хотя обычно монахиням такую милость не оказывали.

Именно в Авне архиепископ Реймский увидел принцессу Анну и влюбился в нее. А поскольку в любовных увлечениях молодого прелата всегда присутствовала некоторая эксцентричность, доходящая до безумия, на сей раз, хотя и будучи архиепископом, он прицепил к своей шляпе более шестидесяти перьев, что придавало ему вид огромного индийского зонта.

Однажды принцессе Анне взбрело в голову навестить вместе со своей сестрой, аббатисой Авне, и архиепископом Реймским несчастную больную девушку, прикованную к постели и, как всем было известно, крайне боязливую. Покрыв головы простынями и держа в руках зажженные свечи, они вошли в спальню больной. Увидев этих трех призраков и услышав, как они призывают ее к смерти, бедняжка так испугалась, что потеряла сознание и, поскольку все трое, корчась от смеха, приговаривали: «Она отходит! Она отходит!», действительно скончалась.

Выше было сказано, что именно в аббатстве Авне г-н де Гиз впервые увидел принцессу Анну; ну а теперь, прежде чем вернуться к принцессе Анне, с которой мы еще не закончили, поясним, каким образом г-н де Гиз познакомился с аббатисой Авне.

Как уже говорилось, красота ее рук пользовалась такой известностью, что позволила юной принцессе добиться разрешения носить перчатки, дабы укрывать руки от солнечных лучей, хотя это и запрещалось церковными правилами.

Наслышавшись об этой красоте, г-н де Реймс вознамерился оказаться подле аббатисы, дабы удостовериться, в самом ли деле у нее такие прелестные ручки, как о том говорят.

Но, опасаясь потерпеть неудачу в задуманном начинании, принц, прежде чем появиться в Авне, побывал в нескольких других монастырях и удивил сопровождавших его главных викариев строгостью правил, которые он предписывал, и красноречивым негодованием, с которым он обрушивался на злоупотребления.

Так что он двигался в сторону монастыря Авне, предшествуемый слухом о своей чудовищной суровости; в итоге дрожали от страха и монахини, отворявшие ему ворота, и аббатиса, вышедшая ему навстречу; но, увидев красивого восемнадцатилетнего архиепископа, аббатиса и монахини невольно успокоились.

Господин де Реймс начал свой визит, выказывая строгость, которая ни в чем не противоречила той, что была проявлена им в ходе его визитов в другие монастыри. Он расспрашивал обо всем, о часах богослужений и их продолжительности, о наказаниях, которые налагаются на монахинь за различные нарушения монастырских правил; затем, поскольку, по его словам, в связи с полученными им секретными донесениями ему надо было задать несколько более серьезных вопросов лично аббатисе, архиепископ попросил ее сопроводить его в какое-нибудь место, где он мог бы поговорить с ней без свидетелей. Несчастная аббатиса, которая могла упрекнуть себя разве что в нескольких мелких грешках мирского толка, провела его в свою комнату.

В ту же минуту красавец-архиепископ тщательно затворил за собой дверь и подошел к юной невесте Христовой.

— О Боже! Что вам от меня угодно? — вся дрожа, спросила аббатиса.

— Взгляните на меня, сударыня, — произнес архиепископ.

Аббатиса взглянула на него испуганными глазами.

— Какие чудные глаза! — промолвил прелат. — Именно так мне и говорили.

— Но, монсеньор, что вам до моих глаз?..

— Покажите мне ваши руки, — продолжал архиепископ.

Аббатиса протянула к нему руки.

— Какие прелестные ручки! — воскликнул он. — Их нисколько не перехваливают.

— Но, монсеньор, что вам до моих рук?

Прелат схватил одну из этих рук и поцеловал ее.