Помоги проекту - поделись книгой:
Он умер в следующем году, не оставив потомства, а поскольку ни у его братьев, ни у его сестер тоже не было детей, род де Гизов угас вместе с этим последним осколком рыцарства, мелькнувшим, словно падающая звезда.
В Неаполе еще и сегодня можно отыскать, хотя и с огромным трудом, монеты, отчеканенные во время правления герцога и несущие на себе надпись
На обороте изображена корзина с фигами, окруженная надписью:
Отсель свобода!
МАЗАНЬЕЛЛО
I
ВОЗМУТИТЕЛЬ
Вот я и в Турине, где мне волей-неволей придется провести целый день; ну а поскольку, как сказал один известный автор парадоксов, развлекать других лучше всего в том состоянии духа, когда скучаешь сам, я спешу взяться за перо, чтобы не упустить столь прекрасной возможности, которая, вероятно, не так скоро представится снова.
Неаполь — это город революций в большей степени, чем какой-либо другой, ибо, даже когда он не совершает их сам, они происходят с его позволения. Однажды в руки мне попала небольшая книжица, повествующая о вооруженном мятеже Мазаньелло и озаглавленная: «История пятьдесят второго восстания верноподданнейшего города Неаполя».
На другой день после торжественного вступления Гарибальди в Неаполь какой-то шутник написал на воротах, через которые прошел победитель при Калатафими и Милаццо:
Правда, будь у Неаполя возможность выбирать съемщиков, он не заключал бы арендные договоры на долгий срок.
Хотя книжица, упомянутая мною, сообщает, что восстанию Мазаньелло предшествовало пятьдесят одно восстание в городе Неаполе, позвольте мне обойти их молчанием и поговорить с вами лишь о пятьдесят втором.
Неаполь находился под властью Испании со времен Фердинанда Католика; трем королям, последовательно царствовавшим в Испании, не приходила в голову мысль почтить своим присутствием бывшую столицу королевства Обеих Сицилий, однако налоги, которые вице-короли взимали с этого города, свидетельствовали о том, что испанские монархи не забывали о нем. В царствование Филиппа III и Филиппа IV денежные суммы, в открытую отправленные из Неаполя в Испанию, и это не считая тех, что были перевезены туда тайно, составили около восьмидесяти миллионов скудо, то есть пятьсот миллионов франков.
Меж тем в Неаполь прибыл герцог де Аркос. Он сменил адмирала Кастилии, которого отозвали в 1646 году, после того как, упразднив налог на аренду, он не дал разразиться готовому вот-вот вспыхнуть восстанию. Эта уступка, сочтенная мадридским двором проявлением слабости, и стала причиной его отзыва.
Уезжая в Неаполь, герцог де Аркос дал себе твердое слово не давать повода для подобной немилости.
И в самом деле, по прибытии он потребовал предъявить ему полный список налогов; выяснилось, что уже все было обложено сбором: оливковое масло, соль, мука; его предшественники упустили из виду лишь фрукты.
И герцог де Аркос ввел налог на фрукты.
Тем, кто знает Неаполь, известно, что с июня по октябрь фрукты служат главным пропитанием неаполитанцев. За сорок лет перед тем уже пытались обложить сбором фрукты, но по ропоту народа поняли, что дело это не то чтобы невозможное, но, тем не менее, чрезвычайно опасное.
Герцогу де Аркосу были представлены возражения, но он лишь пожал плечами и оставил новый налог в силе.
Жил в то время в Неаполе молодой человек лет около двадцати пяти, уже женатый и имевший трех или четырех детей — бедняки ведь женятся рано. Звали его Томмазо Аньелло д’Амальфи, а сокращенно — Мазаньелло.[3]
Имена Томмазо и Аньелло ему дали при крещении, а д’Амальфи было его родовым именем.
Он был невысок, худощав и, хотя с некоторых пор взгляд его приобрел сумрачное выражение, недурен собой, держался непринужденно, а недостаток силы возмещал ловкостью; он обладал умом, храбростью и необычайным здравомыслием; высоко ценя справедливость и доброту, он непримиримо относился к несправедливостям и обидам и был беден до последней крайности.
Обычно он полунагим стоял подле торговца рыбой на Меркато Веккьо и снабжал бумажными кульками тех, кто покупал мелкую рыбешку.
Делало же его мрачным и придавало его взгляду угрожающее выражение, ставшее с недавних пор заметным у него, то, что, если прежде, хотя и не будучи богатым, он жил в относительном достатке, все изменилось к худшему, после того как жену его арестовали за контрабанду мукой и приговорили к multa, a multa, то есть штраф, оказался настолько велик, что им пришлось продать все вплоть до собственной кровати, вплоть до детской колыбели.
Несчастная семья спала на соломе, и каждый вечер, возвращаясь домой и видя свою нищету, Мазаньелло клялся, что рано или поздно отомстит тем, кто довел его до такого бедственного положения.
Как-то раз, испытывая потребность помолиться, он в одиночестве вошел в церковь, преклонил колена перед алтарем и опустил голову на ладони.
То была церковь Санта Мария дель Кармине.
Глубоко погруженный в молитву, он вдруг ощутил, что на плечо ему легла чья-то ладонь; он поднял голову и узнал знаменитого бандита, за совершенное им убийство приговоренного к смерти и, в силу права убежища, обретшего укрытие в церкви Санта Мария дель Кармине. Бандита звали Перроне.
Подле него стоял его сообщник.
— Что с тобой? — при виде мрачного взгляда, который Мазаньелло устремил на него, поинтересовался Перроне.
— А то, — ответил Мазаньелло, — что мне предстоит либо освободить Неаполь, либо окончить жизнь на виселице.
Бандиты рассмеялись.
— Смеетесь, трусы! — воскликнул Мазаньелло, вскакивая на ноги. — Да если бы мне удалось отыскать всего лишь двух или трех человек, на которых я мог бы положиться, то, клянусь Богом, скоро все бы узнали, что я собой представляю и что способен сделать!
Бандиты переглянулись между собой. Терять им было нечего, и их положение не могло стать еще хуже.
— Что ж, Мазаньелло, — сказали они, — ты нашел тех, кто тебе нужен.
И они протянули ему руки.
Чистая рука сошлась в пожатии с руками, замаранными кровью, и у подножия алтаря, перед ликом Божьим, два бандита и нищий лаццароне дали клятву освободить Неаполь.
С этого часа Мазаньелло думал лишь о том, как поскорее осуществить свой замысел.
Вместо того чтобы, как прежде, стоять на привычном месте возле торговца рыбой и, как обычно, снабжать покупателей бумажными кульками, он начал обходить все рынки Неаполя, от моста Магдалины до Мерджеллины, шепча на ухо всем торговцам фруктами:
— Никаких таможен! Долой налоги!
Те торговцы фруктами, что знали его, говорили:
— Глянь-ка, да это же Мазаньелло!
Ну а те, кто видел его впервые, спрашивали, кто он такой, и узнавали его имя.
В итоге уже через неделю имя его было у всех на устах.
Тем временем приближался праздник в честь Мадонны дель Кармине, который отмечается в первых числах июля.
Празднику предшествовали потешные народные состязания, известные со времен средневековья, а то и античности.
Одно из них заключалось в том, чтобы захватить построенную для потехи деревянную крепость и разрушить ее.
Крепость оборонял гарнизон.
Солдат, составлявших этот гарнизон, называли аларби; одежда на них отдаленно напоминала ту, какую носят турки.
Их противники облачались в матросскую одежду, а поскольку те и другие были лаццарони, сражались они босыми.
Оба отряда, общей численностью около шестисот бойцов, состояли из молодых людей в возрасте от двадцати до двадцати пяти лет.
Мазаньелло не составило особого труда сделаться командиром матросского отряда.
Оружием в том и другом отряде служили палки.
Монах-кармелит по имени Савино — несомненно, по наущению Перроне, которому, как уже было сказано, кармелитский монастырь предоставил убежище, — снабдил Мазаньелло десятью скудо, благодаря чему тот смог обзавестись крепкими палками для себя и своих бойцов.
Между тем Мазаньелло продолжал ходить по городу, нашептывая в уши не только фруктовщикам, но и всем прочим торговцам призыв, сделавшийся чем-то вроде пароля: «Долой налоги! Никаких таможен!», так что популярность Мазаньелло росла день ото дня.
Каждое воскресенье предводители бойцов проводили учения своих войск.
Как-то раз, возвращаясь с учений, отряд Мазаньелло проходил перед дворцом вице-короля. Вице-король, находившийся в тот момент на балконе, призвал всех своих гостей насладиться этим зрелищем; все тотчас высыпали на балкон. Мазаньелло остановил отряд, словно намереваясь поприветствовать вице-короля; затем в едином движении, согласованность которого делала часть их наставнику, все бойцы приспустили штаны и показали вице-королю и его гостям то, что лаццарони показывают Везувию, давая ему знать, что они насмехаются над ним.
Шутка, которую в 1862 году сочли бы проявлением дурного вкуса, в 1647 году явно никого не задела: вице-король лишь посмеялся над ней.
Наступило 7 июля, ставшее третьим, последним днем учений. В этот день Мазаньелло и его отряд то ли преднамеренно, то ли случайно оказались на Рыночной площади.
Излишне говорить, что он и его бойцы были вооружены палками.
Зять Мазаньелло, садовник из Поццуоли, привез на рынок целую телегу фруктов: этими фруктами были фиги.
Заметим, что в текст указа о введении нового налога вкралась невероятная оплошность. Те, кто составил указ, забыли уточнить, продавец должен платить налог или покупатель.
Между одним из покупателей и зятем Мазаньелло возник спор. Как это всегда бывает в подобных случаях, вокруг спорящих собралась большая толпа, и вскоре в качестве зрителей в него оказались вовлечены все, кто был на рынке.
Тем временем появился выборный от народа; звали его Андреа Наклерио.
Следует сказать, что даже в ту пору у неаполитанского народа еще был свой выборный, который имел право, выступая от имени этого народа, обращаться с увещаниями к королю или к вице-королю.
Но, понятное дело, выборные остерегались пользоваться данной привилегией.
Итак, как уже было сказано, появился выборный от народа; вникнув в суть спора, он заявил, что зять Мазаньелло заблуждается.
Услышав это решение, садовники подняли ропот.
— Да я всех вас упеку на галеры! — крикнул им Андреа Наклерио.
— Коли так, — ответил зять Мазаньелло, бросая фиги под ноги толпе, — то по мне лучше отдать фрукты даром, чем делиться прибылью с этими чертовыми мытарями, которые вытягивают из нас все до последнего гроша.
Народ жадно набросился на фиги, издавая страшный шум.
Внезапно Мазаньелло, все видевший, все слышавший, но до поры до времени хранивший молчание, ринулся в середину толпы, громко выкрикивая то, что в последние две недели он говорил вполголоса:
— Долой налоги! Никаких таможен!
И весь его отряд, как если бы только и ждал этого сигнала, принялся повторять те же крики.
Андреа Наклерио хотел было что-то сказать, но Мазаньелло, подняв с земли фигу, швырнул ее прямо в него, и от удара она растеклась по его лицу. Бойцы Мазаньелло бросились подбирать с земли все, что попадалось им под руку, и несчастный выборный и сборщики налогов, обстрелянные этими метательными снарядами, были с позором изгнаны с рынка и помчались жаловаться вице-королю.
Но Мазаньелло не стал терять времени на то, чтобы преследовать их; он вскочил на самый высокий рыночный прилавок и во весь голос воскликнул:
— Друзья мои! Воспряньте духом и возблагодарите Господа: наконец-то настал час свободы! Хотя на плечах у меня лохмотья, свидетельствующие о моей бедности, я, словно новоявленный Моисей, надеюсь освободить народ от рабства. Святой Петр был рыбаком, как и я, однако он спас не только Рим, но и весь мир от порабощения дьяволом. Так вот, другой рыбак спасет Неаполь и возвратит более счастливые времена. Мне заранее известно, что я отдам за это свою жизнь, что голову мою понесут на конце пики, что части моего тела, подвергнутого перед тем колесованию, проволокут по улицам Неаполя, но я умру счастливым, зная, что пожертвовал собою ради счастья своей страны.
Понятно, какое впечатление произвела на толпу подобная речь.
Предводитель войска аларби, которому предстояло сражаться против Мазаньелло, бросился ему в объятия; все конторы, где взимали налоги, были разрушены, все учетные книги сожжены, и те и другие бойцы разделились на отряды, чтобы учинить на других городских рынках то, что было только что сделано ими на Старом рынке.
Но, хотя и разослав лаццарони по всему городу, Мазаньелло позаботился оставить подле себя тысячу бойцов, вооруженных палками, и, вместо флага прикрепив к концу жерди кусок хлеба, двинулся ко дворцу вице-короля, выкрикивая сам и заставляя выкрикивать своих товарищей:
— Да здравствует король! Но смерть дурному правительству!
Нет сомнений, что если бы вице-король двинул против этих лаццарони, вооруженных палками, опытных немецких солдат, закаленных испанских воинов — короче, людей, привыкших к сражениям, если бы он приказал им стрелять по бунтовщикам, то зрелище убитых, ущербность своего оружия и ощущение собственного бессилия заставили бы мятежников пасть на колени и просить пощады; однако посреди непроглядного мрака деспотизма, нависавшего над Неаполем, непременно должен был воссиять свет — мимолетный, как вспышка молнии, но и сверкающий, как она.
Вице-король испугался, велел своей жене укрыться в замке Кастель Нуово и, страшась быть узнанным, спрятался в собственном дворце.
Как только глава правительства прячется от народа, вместо того чтобы идти против него в наступление, это означает, что революция свершилась.
Спустя три дня Мазаньелло был уже не только подлинным вице-королем Неаполя, но и его подлинным королем.
Правда, его царствованию не суждено было длиться долго и его роковому предсказанию о собственной судьбе предстояло сбыться.
II
ДИКТАТОР
Два человека, помимо Мазаньелло, сыграли первостепенную роль в этой грандиозной драме, малосущественные подробности которой мы опускаем, дабы описать падение Мазаньелло столь же быстро, как мы описали его возвышение.
Этими двумя людьми были разбойник Перроне — его товарищ, чье имя, мало кому известное, уже забыто, — и старый священник по имени Джулио Дженоино, который некогда, во время предыдущего восстания, стоял во главе народных низов.
Опираясь на них, Мазаньелло принял все необходимые меры предосторожности, как это мог бы сделать самый опытный военачальник.
В первую же ночь после того, как всеобщее воодушевление народа привело его к власти, он собрал свой совет и постановил не только отменить налоги, заодно уничтожив даже память о них и стерев с лица земли конторы налоговых сборщиков, но и — дабы подать будущему пример того, как народ, страдавший от произвола знати, отомстил ей однажды, когда в свой черед стал властелином, — сжечь шестьдесят дворцов, не подвергая их при этом грабежу.
И тогда все увидели неслыханное зрелище: ватагу облаченных в лохмотья лаццарони, еще бледных от вчерашнего недоедания и кое-как насытившихся с утра, которые разрушали великолепные дворцы, уничтожали несметные сокровища, бросали в огонь мебель, гобелены, картины, сундуки, полные драгоценных украшений, мешки, полные золота, кипы бумаг — и при этом ни один дукат не избежал уничтожения, на которое он был обречен.
В соответствии с древним обычаем варварских времен, в соответствии с традицией, продолженной Сарданапалом и Аларихом, на костре удавливали и закалывали лошадей, и, после того как вся обстановка, все шедевры искусства, все богатства дворца обращались в пепел, лаццарони приступали к уничтожению самого дворца.
Такая расправа вполне могла бы привести к гибели Неаполя в огромном пожаре, но, благодаря принятым мерам предосторожности, огонь, как если бы он сделался разумным пособником восставших, пожирал лишь предназначенную ему добычу.
Тот, кто с высоты замка Сант’Эльмо взглянул бы в этот момент на Неаполь, насчитал бы более двух десятков каменных громад, которые, словно вулканы, изрыгали пламя и, пожрав собственное чрево, обрушивались внутрь.
Однако при виде порядка, сопровождавшего уничтожение дворцов знати, можно было подумать, что это не обезумевший народ творит отмщение, а суровый судья исполняет приговор.
Какой-то натерпевшийся голода человек, который украл головку сыра, был наказан пятьюдесятью ударами палкой; другой, который, не имея кровати, похитил тюфяк, чтобы спать на нем, был избит; двое других, присвоивших себе серебряную вазу, были повешены на городской площади.
Несколько дворян, зная, что их дворцы оказались приговорены к сожжению, перевезли в монастыри самые ценные из своих вещей, однако их заставили все вернуть обратно, и все было предано огню, за исключением изображений святых и портретов Карла V и Филиппа IV.
Поделиться книгой: