Голодная степь: Голод, насилие и создание Советского Казахстана

Но по мере того как всеобщее бегство начало парализовать пограничные районы, а доклады о вмешательстве баев продолжали поступать, отчаявшиеся местные руководители стали прибегать ко все более креативным мерам, чтобы это бегство остановить. Районные чиновники в сотрудничестве с пограничниками и ОГПУ, опираясь на постановление 1930 года, собирали подробные досье на подозрительных лиц, где, в частности, указывали, сколько времени те провели за границей и есть ли у них родственники в Синьцзяне. По инициативе районных чиновников люди или семьи, сочтенные особенно опасными, были высланы подальше от границы682. Представители ОГПУ на местах изо всех сил старались научиться вычислять признаки готовящегося бегства, которые позволили бы останавливать беглецов еще до отправления. Так, обратили внимание, что чаще всего бегство происходит весной. Рост продажи или забоя овец и другого мелкого скота в пограничном районе указывает, что какая-то группа населения, вероятно, готовится к бегству в Китай683. При случае местные руководители, действуя по собственной инициативе, осуществляли превентивные рейды и конфисковали все, что могло потребоваться для бегства, – например, лошадей684. Хотя некоторые районные чиновники предлагали депортировать отдельные группы населения, например переселять дальше на запад тех, кто живет у границы, алма-атинское руководство ОГПУ отвергло подобные предложения, посоветовав вместо этого вновь сосредоточиться на партийной работе685.

Однако если алма-атинские чиновники считали, что энергичная организационная работа среди колхозников и бедноты, а также повышенное внимание к распределению собранного государством зерна помогут остановить бегство, то чиновники в пограничных районах сообщали, что люди бегут за границу именно из-за алма-атинских директив, в особенности из-за тяжелейших государственных требований по хлебозаготовкам. Один районный администратор, возмущенный тем, что республиканское руководство отказало ему во всех просьбах снизить нормы заготовок овса и скота для его района, писал: «Неужели в интересах партии усиление укочевки в Китай главным образом бедняков?»686

В марте 1931 года в письме к Молотову и Сталину Голощёкин и Шалва Элиава предложили осуществить ряд изменений, в том числе наладить снабжение пограничных районов повышенным количеством хлеба и товаров. Кроме того, они рекомендовали партии обратить более пристальное внимание на состав колхозов в таких районах. Особенно склонны к бегству были колхозы, состоявшие из представителей одного рода или из людей, связанных иными родственными узами, и Голощёкин и Элиава рекомендовали полностью распустить их. Они считали, что активисты должны взяться за дело и заменить их действительными колхозами, организованными из представителей самых разных родов, а баи и главы родов должны отправиться в изгнание.

ШПИОНЫ И ПОВСТАНЦЫ: ПОИСК КОЗЛОВ ОТПУЩЕНИЯ

Алма-атинские руководители представляли бегство в Синьцзян «одной из форм сопротивления классового врага». Они считали, что рост бегства в 1930 и 1931 годах предвещает более интенсивную классовую войну, поскольку баи убедили представителей других социальных классов уйти вместе с ними за границу687. Конфискации 1928 года в пограничных районах были проведены плохо, писали эти руководители, что привело к чрезмерному влиянию эксплуататоров688. Однако анализ данных о социальном составе потенциальных эмигрантов привел чиновников к тревожному выводу: большинство беглецов в Синьцзян нельзя было отнести к баям, они были людьми куда более скромного достатка689. Алма-атинское руководство пыталось рационализировать это бегство, утверждая, что баи используют «перегибы» и «ошибки» низшего звена администрации, чтобы убедить представителей других классов бежать вместе с ними. Но при всем при том, отмечали советские чиновники, баи опираются и на родственные связи и это серьезнейшая проблема на обширной территории, где родственные связи часто распространяются по ту сторону административных границ.

Баи, по словам чиновников, распускали фантастические слухи о коллективизации, и в частности о том, что дети будут коллективизированы (подобно скоту) и отправлены прочь из своих семей. Целый ряд чиновников из разных районов сообщили об этом ложном слухе690, и алма-атинские деятели предложили пересмотреть подход партии к казахскому населению: «На первый взгляд кажется чудовищным, что такой вздорный слух может восприняться за правду. Но если принять во внимание беспросветную темноту и почти поголовную безграмотность населения, не имеющего никакого представления о газете и книге, при отсутствии советского живого слова, тогда станет понятно, почему самые вздорные слухи воспринимаются населением, сильно их тревожат и наводят на них страх»691. Хотя слух о том, что государство заберет детей у родителей, был, вероятно, одним из самых распространенных, ходили и другие слухи, подталкивавшие людей к эмиграции: например, что государство конфискует все предметы быта692. Во многом подобно тому, как во время Семипалатинского дела целые общины бежали за границу из-за слухов о надвигающейся конфискации, в 1930 году множество казахов покинуло республику из-за слухов о коллективизации.

Но партия, вместо того чтобы попытаться найти решение проблем, подталкивавших людей уходить из республики, – таких проблем, как насильственная коллективизация и голод, – стала на официальном уровне объяснять бегство жителей Казахстана влиянием «иностранных агентов». По словам чиновников, эти самые агенты распространяли среди пограничного населения слухи о новой жизни в Китае, свободной от тех стеснений, которые казались неизбежными, если остаться жить в Советском Казахстане: «Через этих лиц широко распространяются способствующие откочевкам слухи о свободной жизни в Китае, где нет бедных, а все богатые, что там много хлеба и мануфактуры, налоги незначительные и [что] китайское правительство оказывает эмигрантам содействие, наделяет землей, вплоть до выделения бежавших в самостоятельную волость»693. Многие из этих иностранных шпионов, по словам чиновников, сотрудничали с баями, которые, придерживаясь исторических традиций сезонной миграции, продолжали спокойно пересекать границу Китая с Казахстаном694.

Советские пограничники в районах, соседствовавших с Китаем, – в числе этих пограничников был и Константин Черненко, будущий генеральный секретарь ЦК КПСС, – сыграли важную роль в борьбе с бегством695. Они составляли списки влиятельных баев, которые, как считалось, раздувают антисоветские настроения или осуществляют вооруженные рейды на советскую землю из-за границы696. Кроме того, пограничники отслеживали роды, считавшиеся наиболее опасными (например, род керей, активно присутствовавший по обе стороны границы), а также ходжей, представлявших в казахском обществе религиозную элиту697. В отдельных случаях осуществлялся надзор за теми, кто считался особенно влиятельным человеком, например за Аленом Чжинсахановичем Кугедаевым (Ален Кугедаев, сын Женисхана Кугедаева), видным представителем рода керей, жившим в Синьцзяне начиная с восстания 1916 года. Как сообщали советские пограничники, следившие за каждым движением Кугедаева в Синьцзяне и ошибочно назвавшие его «казахским князем», он «категорически» отказался выдавать и Советскому Союзу, и Китаю некоторых эмигрантов из Казахстана, поскольку, заявил он, «это его братья»698. С точки зрения советской власти, упоминание Кугедаевым родства в таком контексте усугубляло проблему. Кажущееся влияние этого «казахского князя» означало, что коммунисты, вероятно, так и не смогли добиться того, чтобы классовые интересы стали выше родственных связей.

В своих докладах агенты ОГПУ выражали особенно сильное беспокойство по поводу группы, которую они называли китказахами, имея в виду казахов с китайским гражданством. Как сообщала полиция, китказахи использовали родственные связи с советскими гражданами, чтобы проникать на территорию пограничных районов Казахстана и выводить своих родственников в Синьцзян: «Зачастую отмечается оказание прямой помощи казахами – китайскими подданными укочевникам, в виде высылки из-за кордона вооруженной силы для сопровождения»699. Рассказы о «вооруженных бандах китказахов» тревожили правительство по целому ряду причин. Считалось, что китказахи действуют в темном мире родовых связей и используют влияние баев, чтобы принудить своих родичей бежать вместе с ними за границу. Эти отсталые родовые связи, в свою очередь, мешают казахам осознать собственные классовые интересы в Советском Казахстане. Более того, в глазах советской власти китказахи были «китайцами» и были «вооружены». Они являлись воплощением сразу двух навязчивых призраков – народного восстания и китайского влияния в Казахстане.

Страх перед бандитами и народными восстаниями на границе еще усилился из-за устойчивого притока нелегальных иммигрантов: весной 1930 года в Восточный Казахстан переселилось около 150 тысяч жителей Сибири. В телеграмме Молотову и Кагановичу Голощёкин сообщал, что многие из этих самовольцев должны классифицироваться как «кулаки» или «подкулачники». Еще большее беспокойство вызывало то, что многие из этих новоприбывших стали селиться у границы с Китаем и установили деловые связи с зарубежьем, в том числе отмывая деньги белогвардейских офицеров, живших в Западном Китае (в одном случае речь шла об огромной сумме – «2000 рублей золотом и 10 000 рублей дензнаками»). Голощёкин сообщал, что руководство округов начало выселять самовольцев из приграничных районов Казахстана, но присутствие этих поселенцев по-прежнему создает «сильные осложнения» для партийной работы700.

На протяжении 1930 и 1931 годов советская власть с трудом удерживала контроль над восточной границей республики. Повстанцы, многие из которых имели на руках оружие, оставленное белогвардейцами в годы Гражданской войны, перебрались в Синьцзян, чтобы перегруппироваться и вновь вторгнуться в Казахстан. Пограничные чиновники в отчаянии писали, что никакие усилия не помогут перекрыть границу. Начались открытые бои: пограничники и партийные активисты выслеживали и убивали всех, не делая различий между вооруженными повстанцами и беззащитными беженцами. Группы беглецов, за которыми следовали пограничники, насчитывали по 400 человек и больше, и доклады агентов ОГПУ документировали насилие, происходившее чуть ли не каждый день. В ходе кровавых столкновений, ставших почти неизбежными, некоторых эмигрантов убивали, других брали в плен, а многие скрывались в горах. Партийные активисты захватили сотни лошадей, огромное число ружей, патронов и сабель701.

Обнаружив, что дорога в Синьцзян преграждена, беглецы из Казахстана часто двигались на юг, в Киргизию, надеясь пересечь границу там. Киргизское руководство было в смятении, обнаружив на своей территории тысячи мигрантов, чье присутствие грозило нарушить политический баланс в республике. Высшие чины Киргизии начали писать гневные послания Голощёкину, утверждая, что мигранты из Казахстана «распространяют среди киргизского населения контрреволюционные слухи о голоде… и усиливают эмиграционные настроения[, агитируя] за уход населения в пределы Китая»702. С точки зрения киргизских властей, ужасающее экономическое положение Казахстана и неспособность правительства республики контролировать собственную границу с Китаем стали угрозой стабильности и безопасности всей советской Средней Азии.

Хотя Голощёкин и другие высшие руководители Казахстана были прекрасно осведомлены о том, что в Казахстане голодают десятки тысяч людей, они продолжали называть насилие против эмигрантов средством защиты революции, тактикой, необходимой, чтобы остановить мятежников и восстановить порядок703. Впрочем, сотрудники ОГПУ, располагавшиеся в Кульдже, с китайской стороны границы, рассказывали в 1931 году, что даже «самые беспощадные мероприятия» не смогли остановить бегство через границу:

Никакие суровые меры борьбы пограничников с переходом границы не дали реальных результатов в смысле сокращения беженского потока. Мероприятия борьбы были самые беспощадные: в течение года по границе с Илийским округом было убито более 1000 человек, намеревающихся перейти нелегально на китайскую территорию… В истекшем году в связи с массовой укочевкой усилилось бандитское движение. Оно преимущественно формировалось на китайской территории, главным образом из беженцев СССР, хорошо знакомых с пограничной полосой. Эти же беженцы ведут усиленную агитацию за укочевку и, с другой стороны, делают нападения на мирных жителей пограничной полосы704.

В докладах агентов ОГПУ бегство представлялось тесно связанным с восстаниями, и его искоренение становилось важнейшим шагом в борьбе с повстанцами в пограничных районах. Мятежники, как считалось, придерживались «националистических» целей, будучи в том числе связаны с Алаш-Ордой. Одним из центров Алаш-Орды некогда являлся Семипалатинск, и бывших алашординцев подозревали в том, что они имеют отношение к контрреволюционным ячейкам, находящимся по ту сторону границы705.

Рассказы об отдельных пограничных инцидентах, например о Каратальском деле, описанном в начале главы, показывают, как выглядело применение силы с целью остановить эмиграцию. И хотя алма-атинские чиновники начали расследование Каратальского дела, вопрос о том, кто отдал приказ и осуществил нападение на сорок семей – пограничники, чрезмерно ревностные колхозники или кто-то еще, – оставался неясным до самого конца расследования. Возможно, нет ничего удивительного в том, что виновники Каратальского дела стали известны не сразу, и все же расследование, проведенное Наркоматом Рабоче-крестьянской инспекции, поражает своей медленностью и вялостью. Вместе с тем партия, для вида искавшая виновных в расстрелах, использовала это расследование, чтобы наблюдать за деятельностью влиятельных лиц и членов их семей по ту сторону границы. Главный следователь в своем докладе скрупулезно отметил, что в то время, как стреляли в другие семьи, несколько родственников могущественного родового вождя Сейд-Ахмета Мухамеда бежали в Китай706.

Наркомат Рабоче-крестьянской инспекции начал свое расследование 24 января 1931 года, когда с октябрьского расстрела прошло более трех месяцев707. Представитель наркомата, подписывавшийся просто «Панчехин», получил от районных чиновников несколько противоречащих друг другу отчетов и заявил, что некоторые уполномоченные ОГПУ в Каратальском районе (в конце 1930 года, после изменения административных границ, он стал Талды-Курганским районом) сознательно мешали серьезному расследованию. Многие местные руководители, опрошенные Панчехиным, утверждали, что полноценного расследования не было из-за родовых и байских связей, поскольку партийные активисты стремились прикрыть людей из своего рода. Более того, как обнаружил Панчехин, тела убитых все еще лежали у границы и гнили в зимнем снегу; районные чиновники сочли предложение осмотреть трупы «бесцельным». Они считали, что вместо этого следует продолжать работу с беднотой. Каратальское дело обсуждалось и в особой докладной записке, отправленной в крайком и посвященной изменению границ районов, но и она не содержала каких-либо ясных выводов708.

Некоторые чиновники Каратальского района, опрошенные в ходе расследования, проводимого Наркоматом Рабоче-крестьянской инспекции, утверждали, что семьи были вооружены и потому стрелять в них было «правильно». Но другие задавались вопросом, а имелось ли вообще у беглецов оружие, и считали, что нереалистичные требования по хлебозаготовкам, внедряемые чрезмерно агрессивными районными руководителями, обездолили множество семей разных национальностей и не оставили им другого выбора, кроме как бежать. Одни считали пострадавших вооруженной группой, другие – беженцами. Каратальское дело показывает, что советские руководители с готовностью закрывали глаза на насилие и, когда это было им удобно, игнорировали вполне реальные различия между мятежниками и беженцами. Однако спор о том, какое определение применять к жертвам расстрела в Каратальском районе, имел отношение не только к внутренним, но и к зарубежным делам советского государства.

ДИПЛОМАТИЧЕСКАЯ ПЕРЕПАЛКА

Тем временем советские руководители были чрезвычайно встревожены событиями, происходившими в Китае. Между 1928 и 1933 годами, когда шло массовое переселение из Казахстана в Синьцзян, в Китае тоже царил беспорядок, и СССР периодически разрывал, а затем опять возобновлял дипломатические отношения со своим соседом709. В сентябре 1931 года императорская Япония оккупировала Маньчжурию, а в Синьцзяне продолжали править военные власти. Советское руководство с трудом контролировало свою сторону границы, но и с китайской стороны дело обстояло не лучше. В Москве боялись, что Китайское государство не способно контролировать собственные границы. Это означало, что остановить поток мигрантов, устремлявшихся в восточном направлении, можно только силой.

Свои контакты в Синьцзяне были и у других держав – у Англии и Японии. Опасаясь вмешательства англичан или японцев, советские руководители с ужасом думали о прозрачной границе длиной 1700 километров. В годы правления Шэн Шицая и Англия, и Япония стремились распространить свое влияние на Синьцзян, и регион прославился «убийствами, интригами, разведкой и контрразведкой»710. Тюркские повстанцы Синьцзяна искали военной поддержки со стороны Японии, и в 1933 году несколько японских генералов оказались замешаны в заговоре по установлению во Внутренней Азии (включавшей Синьцзян) марионеточного режима711. Немалое беспокойство вызывало и английское влияние. Уже в конце XIX века англичане размещали агентов в Кашгаре, используя Индию как базу для разведывательных действий. При советской власти ничего не изменилось: из Британской Индии по-прежнему было удобно следить за Синьцзяном и советской Средней Азией.

Советское руководство испытывало сильнейшую паранойю в связи с беспорядками в Синьцзяне и все больше утверждалось во мнении, что люди, переходившие границу, были не беженцами, а мятежниками. Доклады сотрудников ОГПУ, отправленные в январе 1931 года Льву Карахану, советскому послу в Китае и заместителю наркома иностранных дел, подробно описывали воображаемые повстанческие организации вблизи границы: «Банды эти были тщательно организованы. Имели своих организаторов, связаны были с отдельными лицами из низовой администрации… Вели агитацию за уход в Китай среди жителей советской пограничной зоны, обещая содействие уходу и устройству их на китайской территории»712.

К марту 1931 года, за несколько месяцев до японского вторжения в Маньчжурию, страх перед иностранными агентами в Казахстане достиг верхнего слоя партийной бюрократии. Голощёкин и Элиава, заместитель наркома внешней торговли, предупреждали Сталина и Молотова, что дипломатическое и торговое представительства СССР в Синьцзяне, «засоренные чуждым разложившимся элементом» и «переплетенные с русскими белогвардейцами», помогают китайскому правительству организовать бегство из Казахстана. Немало вражеских агентов, считали Голощёкин и Элиава, находится и в рядах советских пограничников на китайско-казахстанской границе. Причем за вмешательством в дела Казахстана стоит не только Китай: «По имеющимся сведениям, Нанкин в последний период усиливает нажим на Синь-цьзянскую провинцию, все более подчиняя ее своему влиянию, а стоящие за спиной Нанкина англичане проявляют большой политический и торговый интерес к Синь-цьзяну»713. Доклад Элиавы и Голощёкина показывает, что советское руководство пристально следило за событиями в Синьцзяне. Попытки нанкинского правительства установить более плотный контроль над провинцией, означавший проникновение туда англичан, воспринимались как вмешательство во внутренние дела СССР.

Возвращение к тематике Большой игры привело к тому, что советскому руководству начали повсюду мерещиться двойные агенты и иностранные шпионы. После тревоги, связанной с «агентами», которые, как сообщалось, вели тайные переговоры с китайским консульством в Алма-Ате, было приказано пользоваться каналами ОГПУ для всей официальной корреспонденции714. В «Казакстанской правде», главной русскоязычной газете республики, звучали опасения, что англичане или даже японцы строят планы вторжения в Советский Союз через Синьцзян715. Проницаемость границы приводила советское руководство в ужас, и за каждым пограничным инцидентом ему виделась работа иностранных эмиссаров.

Дипломатическая переписка 1930 и 1931 годов между китайскими чиновниками Илийской долины и консульством СССР в Кульдже показывает, как страхи советского руководства перед восстаниями и иностранным вмешательством привели к международному конфликту. В 1930 году, когда поток беженцев из Казахстана начал истощать ресурсы Китая, судьба беженцев и безопасность китайско-казахстанской границы стали предметом острой дискуссии между советским консульством и китайскими дипломатами. Иммигранты продолжали прибывать, и китайцы сообщали, что из-за катастрофического положения Казахстана число беженцев чрезмерно велико – настолько, что эффективно охранять границы Синьцзяна просто невозможно. Беглецы-казахи, стараясь миновать советских пограничников, выбирали «разные мелкие тропинки», которые сложно было контролировать, или по нескольку недель держали под наблюдением высокогорные базовые лагеря, следя за пограничными патрулями, а когда патруль проходил дальше, пересекали границу716.

Китайские дипломаты направили в советское консульство в Кульдже целый ряд гневных писем, обвиняя СССР в нарушении порядка и безопасности в регионе. Советские пограничники в Казахстане, будучи не способны остановить поток беженцев или преградить путь контрреволюционной угрозе из-за границы, начали осуществлять вооруженные рейды на китайскую территорию, где, согласно китайским докладам, они прибегали к «жесточайшим мерам», расстреливая беженцев, конфискуя скот и грабя трупы. Одна кровавая схватка произошла после того, как советские пограничники перешли в Синьцзян, преследуя отряд из 200–300 человек717. В другом случае пастух-кочевник сообщил китайским пограничникам о массовом захоронении в пустыне вблизи советской границы. При изучении этого захоронения были найдены тела более чем полусотни беженцев-казахов, взрослых и детей, а также восемь дохлых лошадей. Расследование показало, что все они умерли от ран, нанесенных огнестрельным оружием или саблями718.

Китайцы выступили с протестом, назвав советские рейды в Синьцзян нарушением «международного права» и «китайского суверенитета» и предупредив, что такие рейды несут угрозу для «дружеских отношений» соседних стран: «Если бы только наша пограничная охрана, услышав звуки выстрелов, открыла бы ответный огонь и возник бы большой пограничный конфликт, то ответственность за этот конфликт, ясно каждому, легла бы на советскую сторону»719. Угрозу эти рейды несли и для коренного населения Синьцзяна, которое, как сообщали китайские власти, в ужасе бежало с пограничных территорий, бросив свои юрты и имущество. Советские же дипломаты, продолжали китайцы, упрямы – они требуют выдачи беженцев и скота, а сами не хотят вернуться в Синьцзян и забрать тела тех, кого они убили720. Впрочем, синьцзянские власти не прекращали сотрудничества с Советским Союзом: в частности, весной 1930 года более 2 тысяч человек были выданы СССР721.

Начавшийся в Казахстане кризис перехлестнул через границу, вызвав пререкания между советскими и китайскими дипломатами по поводу нестабильности, связанной с проблемой беженцев. Этот конфликт быстро достиг высших эшелонов партии: 13 февраля 1931 года Сталин и Молотов послали телеграмму по поводу казахстанско-китайской границы Элиаве, распорядившись, чтобы тот «немедленно на месте» провел «неотложные мероприятия совместно с Голощёкиным»722. Голощёкин и Элиава ответили 8 марта, предупредив, что «политическое положение приграничных с Китаем районов Казакстана чрезвычайно неблагополучное, несмотря на ряд мер, принимаемых крайкомом». Они предложили произвести чистку всех представителей СССР в Синьцзяне, в том числе торговой миссии и консульства. Весной 1931 года, вопреки всем нападениям на мигрантов в Казахстане и Синьцзяне, бегство, по словам Голощёкина и Элиавы, «снова усиливалось»723.

Советскому руководству было исключительно трудно контролировать границу с Китаем. На всем протяжении этой длинной и прозрачной границы даже хорошо скоординированные попытки остановить бегство терпели неудачу из-за свойств степи, в которой беглецам так легко было скрыться. Однако чиновников доводили до отчаяния не только особенности ландшафта, но и чрезмерная подвижность главных государственных ресурсов, которые они так мечтали привязать к какому-нибудь конкретному месту, – людей и скота. Граница между Казахстаном и Синьцзяном разделяла родственников и семьи. Эти родственные и семейные связи стали рушиться, когда советская власть прибегла к силе, чтобы преградить путь через границу.

Пытаясь установить прочный контроль над китайско-казахстанской границей, советские чиновники сталкивались с проблемами, не имевшими аналога на западном пограничье СССР, – там не было в высшей степени мобильного населения, привыкшего к сезонным миграциям, а ресурс, лежавший там в основе экономики, не поддавался легкой транспортировке. Проблемы, связанные с географией и образом жизни, стали еще сложнее из-за начала чудовищного голода, в пропорциональном плане худшего из бедствий, связанных с коллективизацией в Советском Союзе. Тысячи людей бросились в Синьцзян – кто в поисках еды, а кто для взаимодействия с повстанцами.

Вместо того чтобы депортировать проблемные группы населения, как это было сделано на западном пограничье, советское руководство прибегло к насилию, убив несколько тысяч людей, пытавшихся перейти границу. Трудно сказать, исходил ли соответствующий приказ из Москвы, но центральное руководство молчаливо одобрило эти убийства. Насилие, хаос и вооруженные рейды вдоль границы продолжались, несмотря на вред, который они несли советско-китайским отношениям. Одной из причин происходившего был навязчивый страх многих советских чиновников перед слабостью Китайского государства и масштабами иностранного, в первую очередь японского и английского, влияния в Китае. Кроме того, советские чиновники стремились покончить с народными восстаниями: в годы голода в Казахстане разгорелись восстания, оказавшиеся одними из самых масштабных в истории СССР. Яростная атака на казахский образ жизни черпала оправдание в важнейшем принципе советской национальной политики – в идее, что национальность тесно связана с территорией.

Глава 6

КАЗАХСТАН И ПОЛИТИКА ГОЛОДА, 1931–1934 ГОДЫ

«Страдание не покидало наши головы; глаза наши были полны слез». Так Дуйсен Асанбаев, которому повезло выжить, вспоминал отчаяние, царившее на последнем этапе казахского голода, когда более миллиона казахов бежали, пытаясь найти убежище в других частях республики или за ее пределами724. Советская кампания по коллективизации, стартовавшая зимой 1929/1930 года, положила начало двум годам человеческих страданий во всех уголках Казахстана и привела к голоду и бегству – в том числе за границу, в Китай. Но к зиме 1930–1931 годов продовольственный кризис в республике стал настолько тяжким, что в бега подались практически все казахи. Решение оставить родной край далось казахам нелегко – они покидали пастбища предков и родовые владения. Сэден Малимулы (Сэден Мәлiмұлы), которому тогда было одиннадцать лет, вспоминал, как тяжко им с матерью было решиться покинуть свой аул и уйти на северо-восток республики, где на шахтах работали русские и где, как надеялись Сэден и его мать, легче было найти пропитание725. Казахские стада практически прекратили свое существование, и те, кто оставался на месте, не имели почти никаких шансов выжить: Зейтин Акишев, работавший учителем в Семипалатинске, вспоминал, как ходил по покинутым селениям на окраине города. Большинство лачуг были пусты, но в одной он нашел тесно переплетенные скелеты обнявшихся влюбленных726.

Московское руководство предвидело, что натиск партии на казахскую кочевую жизнь приведет к голоду, однако не ожидало этой массовой миграции, крупнейшего переселения с XVIII века, со времен джунгарского нашествия. Беглецы были почти поголовно казахами – потому, что голод нанес свой главный удар по казахскому аулу, и потому, что казахи были скотоводами-кочевниками, не раз практиковавшими бегство в случае неблагоприятных природных или политических условий. Они наводнили города и промышленные объекты в Казахстане, соседние территории СССР – Западно-Сибирский и Средне-Волжский края в РСФСР, Узбекистан, Киргизию и Туркмению, и бежали за границу – в Китай и, в меньшей степени, в Иран и Афганистан. Таким образом, масштабы связанного с голодом бегства в Казахстане были куда бóльшими, чем в западных землях СССР. Всего за восемь месяцев, с июня 1931 по февраль 1932 года, количество зарегистрированных хозяйств в республике уменьшилось на 22,8%: в бега ушли более 300 тысяч хозяйств, более миллиона человек727. Один районный чиновник охарактеризовал 1931 год, когда началось это могучее движение населения, следующим образом: «Все население казакских аулов было, так сказать, на колесах»728. Массовый исход казахов из сельской местности облегчил участь некоторых из них, но большинство беглецов не нашли спасения. К 1934 году, когда закончился голод, в этом беспрецедентном катаклизме погибло около 1,5 миллиона человек, или четверть населения республики.

Московское руководство представило это движение страдающих людей как знак успеха и прогресса. Их называли не беженцами, а откочевщиками. С точки зрения Филиппа Голощёкина, руководителя и партийного секретаря республики, появление откочевщиков было частью необходимого перехода, когда казахи, избавляясь от отсталых кочевых практик, превращались в социалистическую нацию. Он заключал: «Старый аул сейчас разрушается, он в движении к оседанию, к покосу, к земледелию, переходу от худших земель к лучшим; и в движении к совхозам, к промышленности, к колхозному строительству». Есть, конечно, и те, кто тоскует по прошлому и не понимает социалистического будущего, – они «паникерствуют, предсказывают гибель»729. Чиновники предупреждали, что этот этап перехода потребует особой бдительности, и партия атаковала кочевое скотоводство еще более яростно, взяв на вооружение фантастические планы по еще более быстрому оседанию казахов на землю. Как и в других регионах Советского Союза в годы коллективизации, московское руководство ответило на общественный катаклизм самыми безжалостными методами: чтобы помешать бегству голодающих, границы были закрыты, беженцы подвергались проверке и надзору, голодающих людей выселяли из городов как «нежелательные элементы», а некоторые районы республики «заносились на черную доску», что означало полный запрет торговли и поставок продовольствия730.

Однако Москва была не в силах контролировать этот кризис. Врачи предупреждали, что по уровню развития современной медицины Казахстан уступает большинству регионов страны, и призывали партию направить больше ресурсов на развитие общественного здравоохранения и программы вакцинации в республике, но чиновники, поглощенные головокружительной программой государственной модернизации, проигнорировали эти предупреждения731. Вместе с голодом по степи распространились такие болезни, как тиф, оспа, холера и туберкулез, и сравнительная недоразвитость региона увеличила масштабы бедствия. Чтобы поесть, голодные люди убивали последних животных, и численность скота в республике продолжала стремительно сокращаться, ставя под вопрос статус Казахстана как главного поставщика мяса для Москвы и Ленинграда. Животных теперь не хватало и для обработки полей, поэтому колхозники были вынуждены засеивать поля вручную, а чиновники начали покупать скот в Китае. Козлом отпущения за срыв мясо- и хлебозаготовок стал Голощёкин: в разгар кризиса его сняли с должности и заменили на армянина Левона Мирзояна.

На первых порах язык советской национальной политики играл свою роль в войне против кочевого образа жизни, поскольку московское руководство объявляло искоренение номадизма благотворным для национального развития казахов в Советском Союзе и для хозяйственного развития Казахстана. Но поток беженцев в соседние советские республики ярко продемонстрировал противоречие между советской политикой национального строительства и советской сельскохозяйственной политикой. Желание местных жителей изгнать из своих республик «иностранных» казахов приводило к яростным столкновениям, а чиновники этих республик протестовали, заявляя, что предложения поселить казахов там, куда они бежали, противоречат «национальным» правам данных республик. Если национальное размежевание 1924 года привело к институционализации связи между национальностью и территорией, то кризис беженцев способствовал закреплению этой концепции на местном уровне732. Однако он же продемонстрировал, что дискурс национальности – могучее орудие и Москва не всегда в силах его контролировать. В 1934 году голод наконец закончился – благодаря тому, что республиканские чиновники приложили усилия для восстановления стад, для борьбы с распространением эпидемий, а также для решения вопроса беженцев. Но даже выжившие в этой катастрофе еще долго и мучительно вспоминали ее.

КРИЗИС БЕЖЕНЦЕВ

Осенью 1931 года экономика Казахстана была в руинах. Численность скота продолжала стремительно падать. ЦК, запоздало признав размах бедствия, учредил комиссию для изучения вопроса, которую возглавил Алексей Киселёв, секретарь ЦИК РСФСР, в 1928 году расследовавший Семипалатинское дело. Комиссия выяснила, что за два начальных года первой пятилетки Казахстан потерял ошеломительные 28,7 миллиона голов скота, почти 70% всех своих стад. Пытаясь снять ответственность с московского руководства, комиссия заключила, что в этих потерях в большой степени виновны казахи, продававшие и резавшие свой скот (с точки зрения комиссии, это было его «разбазариванием»), а также что сыграли роль ошибки местного руководства733. С учетом экстренности и неотложности проблем, предложения комиссии Киселёва явно не были адекватными: рекомендовалось создать еще одну комиссию, которая, объехав весь Казахстан, представит ЦК свои рекомендации734.

В самой республике чиновникам пришлось иметь дело с другой проблемой, которая, впрочем, была тесно связана со стремительным снижением численности скота, – с проблемой бегства населения. Как показала предыдущая глава, в 1928 году, с кампанией по конфискации, началась первая волна бегства, направленная в основном в сторону Китая. К концу 1931 года, когда голод усилился, казахи все чаще стали бежать в другие регионы Советского Союза, и это бегство становилось все более отчаянным. На первых порах большинство казахов бежали на север, в РСФСР, главным образом в Западную Сибирь и в Среднее Поволжье – регионы, игравшие важную роль для путей сезонной миграции некоторых казахов Среднего жуза. Но голод делался практически всеобщим, и многие беженцы стали уходить на юг – в южные области Казахстана, в Узбекистан, Киргизию и Туркмению. Переживший голод Дуйсен Асанбаев, с которым мы встретились в начале главы, вспоминал бесчисленных арқа қазақтар, или казахов из Центрального и Северо-Восточного Казахстана, заполонивших южные области республики, где Дуйсен жил со своей семьей735. Некоторые устремились по знакомым дорогам, освоенным во время предыдущего голода, – в частности, в Ташкент, куда стекались голодающие беженцы в годы Гражданской войны. Даметкен Шотбаева, пережившая голод, вспоминала, что по обочинам дорог, ведущих в Ташкент, лежали трупы казахов, не дошедших до города736. Другие продолжали спасаться бегством в Китай и, гораздо реже, в более далекие иностранные государства – Иран и Афганистан.

На первых порах некоторые беженцы брали с собой скот и семейное имущество. Но к зиме 1931/1932 года большинство беглецов не имели уже ничего, и в источниках подчеркивается их нужда и обездоленность. Один из чиновников Западно-Сибирского края писал: «Как общее правило, казахи идут значительными группами, плохо для наших условий одеты, без каких-либо продовольственных запасов»737. В другой части того же края заведующая районным женсектором отметила: «Эти казахи целыми днями бродят из двора во двор, просят подаяния, но им не дают и гонят и даже не пускают обогреться, потому что они все обмерзли, вши, полуголые, еле-еле живые»738. Полное обнищание беженцев, уходивших на юг, начнется позже, однако к зиме 1932/1933 года их уже описывали подобным же образом. Сейткали Мендешев, вернувшийся из московского изгнания и ставший во главе республиканского Наркомата просвещения, писал: «Они превратились в неорганизованную, голую, голодную, нищенствующую, в буквальном смысле этого слова, массу. Они стихийно двигались по всем районам Кара-Калпакии, покрывая пути своего движения свежими могилами, а часто и трупами»739.

В поисках еды беженцы стремились в города, на железнодорожные станции и на строительство промышленных объектов. Пять спецпереселенцев, живших в Павлодаре, писали в Президиум ЦИК: «Из районов голод гонит в Павлодар все новых и новых голодающих. Обессиленные люди тянутся по всем дорогам и гибнут в пути»740. Как сообщал представитель отдела цветных металлов, на Балхашских медных рудниках сотни беженцев толпились у рабочей столовой, сражаясь со спекулянтами и торговцами в надежде получить продовольственные карточки741. Ужасные сцены можно было увидеть из окна поезда: Камил Икрамов вспоминал, как, путешествуя со своим отцом, Акмалем Икрамовым, первым секретарем ЦК КП(б) Узбекистана в 1929–1937 годах, он увидел на станции Казалинск «скелеты, живые скелеты с маленькими детскими скелетиками на руках»742.

Беженцы селились на железнодорожных станциях, в покинутых зданиях, в церквях. Если они не могли найти укрытия, то жили под открытым небом. Виктор Серж, революционер, проживший часть 1930-х годов в изгнании в Оренбурге, в Средне-Волжском крае, вспоминал: «В развалинах церквей, на заброшенных папертях, на краю степи, в предгорьях Урала видели мы лежавшие вповалку, медленно умиравшие от голода семьи киргизов [казахов]»743. Нехватка водоснабжения и отсутствие канализации превратили лагеря беженцев в питательную среду для болезней. Распространились тиф, оспа, туберкулез и холера. С приходом зимы беженцы стали умирать от холода. Чиновник Западно-Сибирского края писал: «Сообщаю, что в нашем Ключевском районе положение с каждым днем все ухудшается, переходит в сплошной кошмарный ужас… бродят женщины-казашки с маленькими ребятишками на руках, и они, ребятишки, уже мерзлые, и сами женщины пухлые от голода»744.

По мере усиления кризиса беженцев усилилась и партийная риторика о необходимости быстрого оседания казахов на землю. Тайная резолюция крайкома и Совнаркома республики, принятая в декабре 1931 года, ставила цель посадить на землю всех казахов к концу 1932 года – гораздо быстрее, чем предусматривалось прежними планами745. Снова стал широко использоваться лозунг «оседания на базе сплошной коллективизации», который подчеркивал, что повышенная скорость необходима, чтобы «помочь» казахам «догнать» более развитые народы, и противоречил постановлению Политбюро от февраля 1930 года, требовавшему «осторожности» при проведении коллективизации в «экономически отсталых национальных районах». Идея всеобщего оседания на землю к концу 1932 года, оседания, при котором, как обещали планировщики, новое оседлое население будет обеспечено «европейского типа строениями» и соответствующими культурными учреждениями, была абсолютной утопией746. Проект плановой седентаризации, принятый в 1930 году, не сработал из-за бюрократических распрей и недостатка финансов. Но вся ответственность за неспособность партии посадить казахов на землю была возложена на откочевщиков – население, по определению находившееся в движении, – и более жесткая линия партии в отношении оседания кочевников на землю позволяла использовать насилие против всех, кто этой линии не соответствовал.

Администраторы всех мастей видели в появлении откочевщиков знак обострения классовой войны. Газетные статьи рекомендовали «тщательную очистку рядов откочевщиков от классово чуждых элементов и их агентов» и советовали властям «зорче держать партийный глаз», потому что «бай и кулак всеми силами будут стараться „тихой сапой“ посадить откочевщика снова на верблюда»747. В своих докладах сотрудники ОГПУ использовали более угрожающие термины, такие как бандоткочевка или вооруженная откочевка, тем самым подразумевая, что нет особой разницы между голодающими и повстанцами, против которых сражается Красная армия748.

Откочевщик вызывал не сочувствие, а опасения. Он ассоциировался с болезнями, беспорядком и контрреволюционным поведением. Действия многих откочевщиков, казалось, подтверждали это описание: рост преступности и антиобщественного поведения вообще крайне характерен для периодов голода, поскольку голодающие люди готовы идти на самые крайние меры, лишь бы добыть еды749. Секретарь парткома Западно-Сибирского края гневно писал Голощёкину, что в Славгороде откочевщики занялись конокрадством и грабежом. Они отбирают хлеб «у граждан не только на улице, но и в квартирах, куда казахи приходят группами по 5–8 человек, требуя снабдить их хлебом». В городских столовых, сообщал он, казахи «подбирают хлебные крошки, вылизывают тарелки, а иногда прямо отбирают пищу у столующихся»750. В самом Казахстане банды откочевщиков, как сообщал чиновник Максимо-Горьковского района, устремились на север, в Сибирь. Проходя через различные районы, они воровали лошадей и скот, а также грабили людей «не только ночью, но и днем»751. Вместо того чтобы назвать истинную причину подобного поведения, а именно отчаянное стремление Москвы любой ценой провести коллективизацию, чиновники возлагали ответственность за беспорядки на откочевщиков, тем самым создавая замкнутый круг, лишь поощрявший дальнейшие репрессии против голодающих752.

В соседних республиках СССР, куда бежали сотни тысяч казахов, граница между понятиями «казах» и «откочевщик» стала размываться. Во всех казахах начали видеть угрозу, в том числе и в тех, кто не был беженцем, а переселился в давние годы, до возникновения новых «национальных» границ. Откочевщики превратились в дважды нежеланных людей. Они не только представляли собой кочевников – отсталую общественную категорию, с которой советская власть обещала покончить, – но и были к тому же «иностранцами», национальностью «казахи», покинувшей свою титульную республику, – Казахстан. Их присутствие в соседних республиках было прямой угрозой правилу, установленному во время национального размежевания 1924 года, – что национальность должна совпадать с территорией. И местные жители теперь, в кризисной ситуации – речь шла об их собственном выживании в голодное время – завладели этим пониманием национальности, сформулированным властями, и использовали его для собственных целей – для объяснения и оправдания нападений на «иностранных» казахов.

В Западной Сибири, где оказались многие беженцы первой волны, сыграл свою роль и давний конфликт между крестьянами, обрабатывавшими землю, и кочевниками-казахами, регулярно проходившими через крестьянские земли в ходе сезонных миграций. В письме к Роберту Эйхе, первому секретарю Западно-Сибирского крайкома ВКП(б), местный чиновник подробно описывал проявления «великодержавного шовинизма» русских в отношении казахов. В Алейском районе сани, на которых ехала группа пьяных русских, праздновавших религиозный праздник, наехали на группу казахов, так что сломалась оглобля. «Используя это как повод, русские выскочили с саней и начали избивать казахов», – писал он. На районном вокзале, продолжал автор письма, «заведующий нанес побои и оскорбления казаху и прогнал его в шею из буфета». Чиновник заключал: «Избиения, в основном, внешне без причины – бьют потому, что это казахи»753. Возродилась такая старинная крестьянская практика, как самосуд, – и жертвами стали сотни казахов, убитых в шахтерских районах Кузбасса754. Местные выдвигали предложения запретить казахам появляться на улице после наступления ночи и выслать всех казахов из региона755.

Зимой 1931/1932 года, когда поток голодающих казахов усилился, а вместе с ним выросла и угроза эпидемий на заводах и в городах, Западно-Сибирский край начал насильно высылать казахов. В Алейском и Шипуновском районах, как писал член парткома Восточно-Казахстанской области, «без агитмассовой работы, без учета социального лица, без участия партийно-комсомольской общественности казахов собирали через милиционеров и исполнителя сельсовета. Эти „организаторы“ ставили перед собой задачу: в течение 24 часов очистить район от казахов»756. По словам автора этой докладной записки, они выломали двери и окна лачуг, где жили казахи, а затем запихнули последних в переполненные вагоны, где не было ни воды, ни пищи, ни тепла, и отправили в Казахстан757. Чиновники Восточно-Казахстанской области сообщали, что голодающих казахов переправляют через республиканскую границу и выбрасывают из вагонов, не задумываясь о том, из какой части Казахстана они происходят758. Пытаясь контролировать собственную границу, исполком Западно-Сибирского края приказал создать на железнодорожных станциях вблизи границы Казахстана «изоляционно-пропускные пункты», которые будут проверять пассажиров на наличие болезней, прежде чем дать им разрешение продолжать путь на север759.

Движение казахов в обоих направлениях через границу продолжалось, и между Голощёкиным и Эйхе разгорелся острый спор. Подобно Голощёкину, Эйхе был давним бойцом революции. Начав свою деятельность как член партии «Социал-демократия Латышского края», Эйхе впоследствии стал заместителем продкомиссара на Урале и наконец главой Западно-Сибирского крайкома ВКП(б). Спор Голощёкина и Эйхе отражал разное содержание, которое они вкладывали в понятие бегства казахов через республиканскую границу. С точки зрения Голощёкина, подавляющее большинство беглецов были «баи», обладавшие «значительным количеством скота». Голощёкин сформулировал обвинение, к которому не раз будут прибегать чиновники Казахстана в перепалках с представителями соседних республик: власти Западно-Сибирского края захватили скот откочевщиков, а затем представили их «как каких-то нарушителей границ и голодобеженцев» и пытаются отправить назад в Казахстан. Более того, заявил Голощёкин, западносибирские власти отправляют в Казахстан всех казахов, в том числе и тех, кто долгое время проработал в сибирских колхозах. Он просит власти Западно-Сибирского края оказать помощь обедневшим казахам, вычистить из их числа «баев», а в Казахстан отправлять их постепенно, в первую очередь выслав тех, у кого есть скот и кто сможет поучаствовать в весенней посевной кампании760.

В словах Голощёкина была доля правды. До зимы 1931/1932 года некоторые казахи бежали в соседние республики со своим скотом. В докладе, составленном ОГПУ, был детально перечислен скот, потерянный Казахстаном в пользу Узбекистана в 1931 году: «9399 верблюдов, 2253 лошади, 99 243 овец и коз и 1125 ослов»761. В 1930 году, согласно докладам представителей ОГПУ, туркменские власти приложили усилия, чтобы заманить казахов и их скот в свою республику, – в частности, обеспечив бесплатную паромную переправу (кратчайший путь из Западного Казахстана в Туркмению лежал через Каспийское море) и запретив капитанам перевозить казахов обратно в Казахстан762. Особенно прославилось «дело андижанских верблюдоводов», когда казахские чиновники обвинили узбекских в попытке интегрировать в экономику Узбекистана тысячи казахов вместе с их верблюдами763. Но дискурсом национальности пользовались не только республиканские чиновники. Некоторые беженцы в Туркмению, относившиеся к первой волне, утверждали, что их нельзя возвращать, поскольку они не «казахи», а «каракалпаки»764.

Однако к весне 1932 года, когда начался спор Эйхе и Голощёкина, любые попытки охарактеризовать обнищавших казахских беглецов как «богачей» или потребовать возвращения тех, у кого имеется «скот», звучали бессмысленно. В своем ответе Эйхе высмеял заявление Голощёкина, что большинство беглецов в Западную Сибирь составляли баи: «Весь вопрос только в том, почему в этом году контрреволюционная работа бая-кулака была столь успешна, что ему удалось сбить тысячи бедняцко-середняцких хозяйств». Эйхе утверждал, что организация помощи откочевщикам возможна только в Казахстане: «Организовать в Западно-Сибирском крае какую-нибудь базу по снабжению откочевавших нуждающихся казахов означает поощрять дальнейшую откочевку». Он отверг голощёкинскую идею об отделении баев от остальных казахов, сказав, что и «это можно сделать только в Казахстане»765. Еще резче, по сообщению уполномоченного из Восточно-Казахстанской области, высказался уполномоченный ОГПУ из Западно-Сибирского края: «Вы хотите превратить наш край в опытное поле тем, что мы должны ваших граждан учесть по районам, социальному положению – открыть статистику, после этого собрать и кормить их, и, наконец, отправлять их только по вашим нарядам[,] – с этим не согласны!»766

Ответ Голощёкина показывает, до какой степени проблемным стал вопрос контроля над республиканской границей. Голощёкин подверг критике Эйхе за неспособность контролировать границы Западной Сибири, утверждая, что каждый день оттуда в Казахстан прибывает по тысяче человек, в основном «кулаки» и «батраки». Он неохотно согласился, что Казахстан должен принять назад тех, кого вышлют из Западной Сибири, но неоднократно повторил, что республика переживает величайшие трудности и потому не может принять больше ни одного человека767. Позже в этом же месяце по распоряжению крайкома был создан комитет, во главе которого встал Ураз Исаев, председатель Казсовнаркома. В задачи комитета входило следить за возвращением в Казахстан бедняцких и середняцких хозяйств и посылать этих людей на фабрики и строительные площадки республики768. Границы Казахстана с другими советскими республиками начали патрулировать подразделения легкой кавалерии – с целью воспрепятствовать дальнейшему движению населения769.

К 1932 году положение с болезнями стало критическим. Крайком сообщил, что в трех северных областях (Восточно-Казахстанской, Карагандинской и Актюбинской) наблюдается эпидемия тифа, а в одной из них (Актюбинской) – еще и эпидемия черной оспы. Крайком предупреждал, что к началу осени в этих областях могут начаться «массовые заболевания населения города и деревни»770. Особенное беспокойство крайком испытывал в отношении промышленных районов, например Карагандинского угольного бассейна, где существовала опасность встреч беженцев с рабочими771. Было принято решение, что откочевщики, представляющие собой двойную опасность: как носители болезней и как «социально вредные элементы», должны будут проходить фильтрационные пункты, прежде чем их допустят на промышленные объекты, в точности как «спецпереселенцы», то есть высланные из родных мест крестьяне772. В этих фильтрационных пунктах врачи должны были проводить полный медицинский осмотр откочевщиков (включающий мытье, выведение вшей и прививки от оспы), а чиновники – собеседование, целью которого было убедиться, что на промышленные объекты будут отправлены беженцы только надлежащего социального происхождения773. Все откочевщики должны были проходить карантин в изоляторах. Таким образом, обсуждение откочевщиков приобрело откровенно медицинский характер, и на них стали смотреть с еще бóльшим подозрением774.

Проверка откочевщиков была организована плохо. Никто, казалось, не имел представления, сколько беженцев вернулось в республику. В Карагандинской области уполномоченный писал: «О количестве возвратившихся хозяйств фигурируют несколько цифр (7000, 6000, 9000) – все они неточны, иногда выдуманы»775. В апреле 1932 года, в рамках серии небольших продовольственных займов Казахстану и другим регионам Советского Союза, Политбюро выделило миллион пудов (16 тысяч тонн) еды «возвращающимся из других районов казахским хозяйствам»776. Но мало что из этой еды дошло до голодающих беженцев. Заведующий облздравом Восточно-Казахстанской области обнаружил, что ежедневная норма равняется 300 граммам хлеба, хотя правительство разрешило выдавать по 600 граммов. Более того, он обнаружил, что «карточек, учета нет. Все делается на глазок. Слабые, которые не в состоянии получить сами, остаются без продуктов, сильные, в том числе семипалатинские воры и спекулянты, получают по несколько порций и продают на базаре»777. В фильтрационных пунктах не было крыши над головой, и многие беженцы продолжали жить под открытым небом. Смертность была ужасающей: в Семипалатинске из 11 тысяч беженцев умерло 4107 человек778.

Устройство беженцев на промышленные объекты и в колхозы тоже проходило с трудом. Многие из этих людей так ослабели от голода и болезни, что не могли работать. В Семипалатинске завод принял на работу 400 откочевщиков, но через три дня половину из них уволили, а другой половине так и не выдали продовольственных пайков779. Большинство беженцев составляли обездоленные кочевники, не говорившие по-русски и не имевшие навыков, полезных для работы на заводе или в колхозе. В Актюбинской области, как сообщалось, руководство одного завода заявило: «Откочевщики не способны работать, они лодыри». В других случаях директора заводов отказывались принимать откочевщиков, требуя: «Дайте нам рабочих из русских»780. Стремление брать на работу не беженцев-казахов, а спецпереселенцев было столь распространено среди фабричных администраторов, что крайком даже рассматривал вопрос о запрещении трудоустраивать спецпереселенцев – по причине «значительного количества безработных казахов»781. Изгнанные с заводов и из колхозов, беженцы нередко возвращались в соседние республики – чиновники назвали этот феномен «обратной перекочевкой». Другие, прослышав, что в том или ином районе республики оказывается помощь беженцам, стремились туда, и крайком призывал районное руководство к более интенсивной борьбе с подобным бегством, которое, по мнению крайкома, было «спровоцировано байством»782.

Экономическое положение республики продолжало ухудшаться, и попытки остановить бегство населения терпели крах. В секретной резолюции от июня 1932 года крайком признал, что в республике имеет место массовый голод783. В июле того же года доклад республиканского Наркомата земледелия констатировал, что Казахстан «целиком потерял» свое значение основной животноводческой (мясосырьевой) базы Союза. То небольшое количество скота, которое все еще оставалось в руках кочевников, не могло, согласно докладу, обеспечить «минимальных нужд населения даже в молоке». В докладе заключалось: кочевое население республики «находится сейчас в острокритическом состоянии, требующем самых срочных практических мероприятий»784.

Сложно объяснить, почему Москва не вмешалась на этом этапе. Сталин и другие члены ЦК были не слишком озабочены нуждами голодающих казахов, но стремительное падение численности скота в республике, в 1932 году очевидное для любого члена ЦК, напрямую угрожало экономическим интересам Советского Союза. Казахстан был главным поставщиком мяса в Москву и Ленинград. В силу нехватки тракторов и автомобилей животные были жизненно необходимы: они вспахивали пшеничные поля Казахстана и перевозили руководителей из одного конца огромной республики в другой. Частичную ответственность за отсутствие своевременной реакции следует возложить на Сталина, который, будучи до крайности озабочен хлебозаготовками, по всей видимости, не уделял особого внимания вопросам скотоводства785. Другой причиной медленной реакции московских руководителей можно считать устойчивость мифа об огромных стадах скота в распоряжении кочевников. Голощёкин жаловался в письме Сталину и Центральному Комитету: «Некоторые из работников аппаратов в центре мыслят Казахстан по старинке. Мыслят кочевые и полукочевые районы с неисчислимым количеством скота и этим порождают ряд отрицательных явлений»786. Сталин и другие члены ЦК продолжали верить, что Казахстан – страна невероятных богатств. Поэтому политика в отношении скота не подверглась существенным изменениям, и численность стад продолжала снижаться.

ВЫЖИВАНИЕ

К 1932 году повсюду в Казахстане царил голод. Беды было не избежать нигде – ни в сельской местности, ни на заводе, ни даже в столице, Алма-Ате, где трупы лежали прямо на улицах. Хотя хуже всего пришлось казахскому аулу, в 1932 году практически любой человек в республике – русский колхозник, местный партийный руководитель, заводской рабочий – был голодным. Чтобы выжить, требовались изобретательность, везение, а порой и жестокость. Наблюдая за поведением людей во время голода, русско-американский социолог Питирим Сорокин, знакомый с голодом Гражданской войны в России, обнаружил, что чувство голода может оказаться сильнее самых могущественных запретов, вынуждая некоторых даже к совершению «в высшей степени антиобщественного акта каннибализма»787. Голод в Казахстане не был исключением: он тоже вел к росту преступности и разрыву общественных связей.

Те, кто пережил голод, вспоминали, как вся жизнь оказалась подчинена задаче поиска еды. В своих мемуарах Мухамет Шаяхметов рассказывал, что старые друзья семьи не пускали его к себе, отказываясь даже предоставить ночлег: «Каждого занимало теперь только одно: как найти еды на завтрашний день – или на сегодняшний день, или немедленно, чтобы заглушить приступ голода. Даже самые добросердечные люди и ближайшие друзья и родственники уже не могли помочь друг другу»788. В поселке Бурло-Тюбе шайка голодных людей воровала и грабила. Уполномоченный писал: «Члены этой шайки не останавливаются перед тем, чтобы убить откочевщика за его хлеб. Один из этой шайки при нас одним ударом свалил одного откочевщика на землю, и тот лежал долго без памяти»789. Путешествовать по Степи стало опасно для жизни как из-за бандитов, так и из-за эпидемий. Кокен Бельгибаев (Көкен Белгiбаев), переживший голод, вспоминал, как его друг Молдакаш (Молдақаш) надеялся вернуться в аул, чтобы спасти своих родственников, но в конечном счете решил, что добираться до аула будет слишком опасно790.

Некоторые пытались в меру своих сил помочь голодающим. Переживший голод Зейтин Акишев, с которым мы уже встречались в этой главе, вспоминал, как некоторые партийные деятели с огромным риском для себя отправлялись в Степь, находили брошенных детей и привозили их в детские дома791. Семнадцатилетняя Татьяна Невадовская, дочь сосланного в Казахстан профессора Гавриила Невадовского, записала в дневнике, что носила голодающим воду и еду792. Но по мере того как города заполнялись мертвыми и умирающими, многие люди начали черстветь душой. Голодающие казахи стали привычным зрелищем, а их смерти в убогих лачугах или прямо на улицах города уже никого не удивляли. Один чиновник Западно-Сибирского края писал: «Группы казахов представляют собой ужасающий вид. Как отдельный пример сообщаем следующий факт: на ст[анции] Славгород на вокзале в течение трех суток валялся труп умершего казаха, и на это никто не обращал внимания»793. Виктор Серж вспоминал, что в Оренбурге «мимо лежавших на солнцепеке, на пустырях то ли живых, то ли мертвых киргизов [казахов] народ проходил, не глядя: что жалкая, торопливая беднота, что чиновники, военные и их буржуазного вида дамы, короче, те, кого мы называли „8% довольных жизнью“»794.

Жизнь людей преобразил страх. Вера Рихтер в юности путешествовала по Степи со своим отцом, Владимиром Рихтером, сосланным эсером. Когда они остановились на ночлег, Вера вышла из жилища посмотреть на верблюдов, за которыми ухаживали местные казахи, и закричала, когда верблюд напугал ее. Мать Веры бросилась во двор. Вера вспоминала: «Руки у нее вздрагивали, когда она взяла меня за плечи и повела в жилье… Позже уже я поняла их ужас: они подумали, что меня поймали и рвут голодающие»795. Многие люди испытывали подобные эмоции. «Население поселка, в котором мы остановились, не голодало само (во всяком случае те, в чьих домах разместился обоз), но боялись и голода, и голодающих… Они тщательно запирали свои дома и запирались сами, были молчаливы, угрюмы, недоброжелательны»796.

Широко ходившие слухи о «каннибализме убийц», то есть об убийстве людей ради их мяса, тревожили многих людей, в первую очередь родителей, боявшихся, что голодающие украдут их детей. В Западной Сибири и Среднем Поволжье рассказывали, что откочевщики едят русских детей797. Свидетели голода описывали отдельные случаи убийств с целью каннибализма. В частности, в Шуском районе, в месте, где голодающим выдавали еду, чиновница по фамилии Данеман упоминала, что видела, как беженец взрезал живот умирающего беженца, достал оттуда печень и дал ее другому голодающему, который съел ее сырой798. Другие источники свидетельствуют о том, что являлось, по всей видимости, «каннибализмом выживших», или поеданием трупов799. В феврале 1933 года сотрудники ОГПУ задержали в Аулие-Ата женщину, продающую человеческое мясо. Доктор, произведя осмотр, сделал вывод, что это мясо ребенка шести-семи лет800. Халим Ахмедов, переживший голод, вспоминал свои встречи с людьми, варившими человеческое мясо801.

Многие, чтобы выжить, стали потреблять суррогатную пищу. Люди, пережившие голод, вспоминали, как они ели грызунов и дикие травы, как шли через поля в поисках масақ – остатков урожая802. Другие вспоминали, как отказывались есть грызунов, поскольку это противоречит исламу803. В Шуском районе, по свидетельству той же Данеман, голодающие стали собирать колючки местного растения джигима (лох узколистный, Elaeagnus angustifolia). Целый день уходил на то, чтобы собрать достаточно колючек на одну лепешку, и те, кто ел подобный хлеб, испытывали страшную боль в желудке804. Другие доедали кожи от своих подстилок, сделанных из шкур животных. По описанию Данеман, подстилку держали над огнем, сжигая шерсть, а затем жевали кожу. Некоторые ели коровью или лошадиную кожу, но это были «главным образом дети и совсем умирающие» – такой пищи было мало и на всех не хватало805.

Число беспризорных детей выросло многократно: по данным партии, в начале 1932 года в республике было 20 700 беспризорников, а в начале 1933 года их число достигло 71 тысячи806. Большинство очевидцев признавали, что эти цифры, скорее всего, сильно занижены. В 1932 году чиновники республиканской детской комиссии сообщали, что только у угольных рудников Караганды собралось 1700 голодающих детей807. В Павлодаре, как сообщили пятеро ссыльных, детские дома оказались настолько переполнены, что перестали принимать новых детей: «По городу ежедневно встречаются десятками покинутые, замерзающие, истощенные, опухшие от голода дети всех возрастов. Обычный ответ их: „Отец умер, мать умерла, дома нет, хлеба нет“»808.

Иногда эти беспризорники действительно были сиротами. Сэден Малимулы, с которым мы встретились на первой странице этой главы, оказался в детском доме после смерти матери809. Но многие семьи бросали своих детей – потому, что такова была их душераздирающая стратегия выживания810. Количество ртов в этих семьях было слишком велико, и родители оказывались перед тяжелейшим выбором: какого ребенка взять с собой, а какого бросить811. Другие, возможно, верили, что в детском доме у ребенка будет больше шансов выжить, чем если он останется с родителями. Впрочем, неясно, так ли оно было на самом деле: в Павлодаре один из приютов, в котором оказывались голодающие дети, «вернее должен быть назван моргом», как выразился один из ссыльных. Пол приюта был устлан телами умерших детей, которые никто не убирал812. В Кзыл-Ординском районе на юге республики в первые несколько месяцев 1933 года уровень смертности в детских домах составил 60%813. Виктор Серж вспоминал, как пытался вручить ребенка в Оренбурге милиционерам, чтобы они отвели его в детский дом, но те не согласились: «Да они от таких отказываются, потому что сами подыхают с голода!»814

Одной из самых неотложных проблем стало погребение мертвых. Данеман рассказывала, что на пути в деревню Гуляевку видела трупы, которые «валялись» по дорогам или в кустах саксаула на обочинах дорог815. В деревне Уштобе чиновник транспортного отделения сообщал, что трупами усеяны дороги и заполнены канавы вдоль железнодорожных путей. Жители деревни уже не имели сил рыть новые могилы, и каждая яма в деревне давно была заполнена трупами, припорошенными снегом816. В городах и других населенных пунктах необходимость убирать трупы стала важнейшей проблемой. Повсюду распространилась вонь от непогребенных тел, и, как следствие, возник широкий спектр болезней – от холеры до тифа. Пережившие голод часто вспоминают арбу (запряженную лошадьми повозку), собиравшую трупы с городских улиц817. Затем эти трупы сбрасывались в места массового захоронения на окраинах городов. Видеть своих близких погребенными таким образом было настоящим мучением: эти массовые захоронения нарушали исламскую традицию, требующую, чтобы лица мертвецов были обернуты тканью, а тела повернуты лицом к Мекке818.

Какие факторы определяли, выживет человек или умрет? Членство в партии не гарантировало выживания. Описывая ужасающую ситуацию на пункте выдачи еды беженцам в Гуляевке, где «ноги трупа лежали на лице живого», Данеман писала: «Среди возвращенцев были и члены партии, и комсомольцы. Мне председатель сельсовета Белоусов сказал, что даже показывали ему свои партийные билеты. И они тоже умирали вместе со всеми»819. Впрочем, многим связь с государственными структурами помогла выжить. Зейтин Акишев в годы голода стал школьным учителем в Семипалатинске, и это обеспечило ему, как он вспоминал, постоянный рацион проса от государства820. Те, кто работал на промышленных стройках – угольных шахтах Караганды или медных шахтах Балхаша, по-видимому, имели куда лучшие шансы на выживание. Это подтверждают и партийные документы: когда летом 1932 года положение в республике в очередной раз ухудшилось, чиновники Наркомата тяжелой промышленности СССР потребовали, чтобы поставки мяса, хлеба и других товаров в «отдаленные районы» республики были прекращены – и перенаправлены в такие промышленные пункты, как Балхаш821. Беженцы-казахи, изгнанные из этих промышленных зон из-за недостаточных навыков по сравнению со спецпереселенцами или другими группами населения, практически не имели надежды где-либо еще найти еду.

Крайняя нужда беженцев-казахов резко контрастировала с жизнью, которую вели представители партийной элиты, лишь краем глаза видевшие голод из окон хорошо оборудованных вагонов. Агнесса Миронова, жена Сергея Миронова, заместителя полномочного представителя ОГПУ по Казахстану, вспоминала, как путешествовала по Казахской степи во время голода: «Вагон был пульмановский, из царских, еще николаевский. Салон обит зеленым бархатом, а спальня – красным. Два широких дивана. Проводники, они же повара, стряпали нам на славу»822. Миронова видела голодающих спецпереселенцев за окном и вместе с тем впоследствии вспоминала: «А тогда среди вымирающих селений в нашем вагоне, обитом бархатом, было полно провизии. Мы везли замороженные окорока, кур, баранину, сыры, в общем, все, что только можно везти»823. Как показывают мемуары Мироновой, годы голода привели к крайнему неравенству, когда партийная элита вела сверхпривилегированную жизнь на фоне нищеты кочевников-казахов.

«ЛЮДИ УМИРАЛИ, ХОТЯ МЫ МОГЛИ ИХ СПАСТИ»

Осенью 1932 года московское руководство объявило о ряде изменений в казахской политике, главным из которых стало постановление ЦК ВКП(б), принятое 17 сентября 1932 года824. Согласно этому постановлению все кочевые хозяйства республики на два года освобождались от централизованных хлебо- и скотозаготовок. Кроме того, было дано разрешение на дополнительную помощь этим хозяйствам хлебом и семенами. Казахские хозяйства в животноводческих районах получали разрешение держать у себя 100 голов овец, 8–10 голов рогатого скота, 3–5 верблюдов и 8–10 лошадей для личного пользования. Подобные же разрешения, хотя и менее щедрые, были предоставлены жителям районов, классифицированных как оседлые. Рекомендованный тип колхоза в животноводческих районах тоже изменился: на смену более жесткой артели пришел более простой ТОЗ825. Партия отозвала лозунг «оседания на базе сплошной коллективизации» и решила продвигать более постепенный подход к коллективизации среди нового оседлого населения826.

И все же постановление от 17 сентября не слишком улучшило положение казахов. В преамбуле к постановлению ЦК в очередной раз подтвердил, что оседание кочевников-казахов на землю является правильной стратегией, и тем самым дал повод для новых репрессий против голодающих беженцев. Республиканские чиновники жаловались, что многие из обещанных Москвой поставок зерна вообще не пришли или пришли с сильной задержкой. Хотя постановление от 17 сентября дало разрешение держать скот для личного пользования, разрешение это ничего не значило, поскольку скота в республике практически не осталось. Руководители республиканского, областного и районного уровней отнесли распределение помощи и внедрение обещанных постановлением изменений к задачам низкого приоритета и практически не отслеживали их выполнение.

В то время как московское начальство подавало новую политику, воплотившуюся в постановлении от 17 сентября, как путь к хозяйственному восстановлению Казахстана, Молотов и Сталин продолжали требовать от республиканской администрации новых хлебопоставок. Так, 8 ноября они написали верховному руководству Казахстана, требуя «действительного перелома в хлебосдаче»827. И 10 ноября крайком принял решение заносить на черную доску отдельные районы республики, сознательно применяя методы террора, за несколько дней до этого испробованные против голодающих жителей Украины и Кубани828. А 21 ноября от Сталина пришла телеграмма, в которой утверждалось, что «хлебозаготовки в Казахстане падают скачками и ведут к фактическому прекращению заготовок». Сталин давал понять, что крайком и Казахский совнарком должны «перейти на рельсы репрессии»829. В конечном счете на черной доске оказался 31 район республики830. В декабре 1932 года Политбюро приняло решение о депортации тысяч кубанских казаков: примерно 10 тысяч из них были сосланы в Казахстан, увеличив количество ртов в республике и усугубив ее бедственное положение831.

За нехватку хлеба кто-то должен был ответить, и козлом отпущения стал Голощёкин. В начале 1933 года по приказу ЦК ВКП(б) он был снят с поста партийного секретаря республики. Официально Голощёкин был назначен на новый пост – главного государственного арбитра при СНК СССР. Но в его карьере наметился быстрый спад. Отбытие Голощёкина из Казахстана в феврале 1933 года было отмечено лишь небольшой статьей, затерявшейся на третьей странице республиканской газеты832. В августе 1933 года эта же газета публично раскритиковала Голощёкина за ошибки его руководства и за грубое нарушение ленинско-сталинских принципов833. Оказавшись в опале в Москве, Голощёкин страдал от депрессии и подумывал о самоубийстве834. В 1941 году он был расстрелян, разделив участь многих из тех, кто вступил в партию на заре ее существования.

Приказ снять Голощёкина с должности секретаря крайкома пришел из Москвы, из ЦК, но каким именно образом этот чиновник попал в опалу у Сталина и других высших руководителей, остается неизвестным. На республиканском уровне Голощёкин потерял поддержку в последние несколько месяцев перед смещением, однако не вполне ясно, было ли это недовольство связано с импульсом из центра. В письме к Сталину в июле 1932 года Исаев отчасти связал ужасающее экономическое положение республики с голощёкинским руководством. Он сообщил, что, по его мнению, «товарищ Голощёкин не будет иметь необходимой силы для решительного поворота»835.

В августе и сентябре 1933 года, после своего смещения, Голощёкин написал ряд гневных писем Сталину и Кагановичу, протестуя против «бесцеремонной „проработки“ и оголтелого шельмования меня, которое сейчас происходит в Казакстане под руководством крайкома». Он призвал ЦК вмешаться в дискуссию и четко изложить, в чем были его ошибки836. Голощёкин решительно отвергал попытки своего преемника, Левона Мирзояна, охарактеризовать все семь лет его, Голощёкина, руководства как «антипартийные» и «антиленинские» и подчеркивал, что ЦК не раз поддерживал и одобрял его действия в Казахстане837.

Тем не менее, несмотря на написанное в сентябре 1932 года письмо в ЦК, в котором Голощёкин критиковал «ошибки и недочеты» кампании по коллективизации в Казахстане838, именно он стал козлом отпущения за провал хлебозаготовок в республике. Подобно многим своим коллегам в соседних республиках, Голощёкин был жестоким правителем, безжалостно трудившимся над преобразованием вверенной ему республики. Но вместе с тем он был и прагматичным администратором, который пытался бороться с негативными последствиями деятельности партии в Казахстане и просил союзный центр смягчить политику в отношении республики, когда считал, что эта политика идет во вред экономическим интересам СССР. Другой причиной различий в политике Голощёкина и его преемника может быть фактор внешнего давления: Мирзоян встал во главе республики именно в тот момент, когда политика центра в отношении Казахстана стала меняться. Хотя репрессии при Мирзояне не прекратились, при нем произошел ряд иных изменений, указывавших на желание Москвы компенсировать экономический ущерб.

В Казахстан, на смену Голощёкину, Мирзоян прибыл в начале 1933 года. Он родился в крестьянской армянской семье в нагорно-карабахской деревне и по окончании всего лишь восьми классов школы отправился в Баку – важнейший каспийский порт и главный политический центр Кавказа. Там он вступил в партию большевиков и работал под началом Сергея Кирова, выдающегося революционера с обширными связями в партии, впоследствии ставшего во главе ленинградской партийной организации. С началом первой пятилетки Мирзоян переехал в РСФСР, где стал сперва секретарем Пермского окружкома, затем вторым секретарем Уральского обкома и наконец занял должность первого секретаря Казахстанского крайкома ВКП(б).

Мирзоян имел немало общего со своим предшественником. Оба они рано, еще до октября 1917 года, вступили в большевистскую партию, и обоим предстояла одна и та же участь – стать жертвой чисток в партии (Мирзоян был казнен в 1939 году, Голощёкин – в 1941-м). Но были между ними и важные различия. Прежде всего, они принадлежали к разным поколениям. Голощёкин был примерно на двадцать лет старше Мирзояна и стал совершеннолетним в 1890-е годы, когда в России начали разрастаться марксистские кружки. Мирзоян же вырос в совершенно другой ситуации: он родился в 1897 году, а в общественную жизнь вступил после революции 1905 года, которая стала серьезным вызовом самодержавию и привела к мобилизации групп населения, представлявших все цвета политического спектра. Жена Мирзояна, Юлия Тевосян, служила связующим звеном между ним и высшими слоями московского партийного чиновничества (Иван Тевосян, брат Юлии, был руководителем группы заводов треста «Спецсталь», а впоследствии наркомом судостроения СССР, министром черной металлургии и наконец послом в Японии), а в годы пребывания Мирзояна в должности секретаря крайкома она играла важнейшую роль в общественной жизни Алма-Аты, став директором Алма-Атинского института марксизма-ленинизма839.

Положение дел в Казахстане глубоко поразило Мирзояна. Контраст между жизнью в этой республике и там, где Мирзоян работал прежде (Урал, Кавказ), был огромным. Хотя Казахстан закончил первую пятилетку, которая, как заявляли советские руководители, приведет к построению в этом регионе современной социалистической жизни, – с точки зрения Мирзояна, республика погрязла в отсталости. Вскоре после прибытия он написал письмо Кагановичу, в котором сообщал, что Алма-Ата, столица республики и его новый дом, – «паршивенькая деревенька и, конечно, в несколько раз хуже любой северо-кавказской станицы». Он писал, что рабочие ушли из города, поскольку общежития для них были в ужасном состоянии. Из-за спора различных городских ведомств в Алма-Ате нет электричества и с наступлением темноты единственным источником света остаются керосиновые лампы840.

Однако наибольшим потрясением для Мирзояна стало ужасное состояние, в котором находилась республика. Рассказывая Кагановичу о мертвых телах, заполнивших городские улицы, он подвел итог: «Я уезжал из Москвы[,] будучи уверенным в том, что обстановка в Казахстане тяжелая, но то, что я увидел здесь, превысило все мои ожидания»841. Партия не только не смогла модернизировать сельское хозяйство – местные чиновники, к примеру, регулярно жаловались, что обещанные тракторы так и не прибыли, – но даже вынудила население вернуться к более примитивным методам, чем те, что использовались до первой пятилетки. В южных районах Казахстана, где раньше пахали на быках и коровах, колхозники, лишенные скота, теперь вспахивали землю вручную. Этот метод было до ужаса неэффективен: 18–20 человек работали целый день, чтобы засеять всего один гектар. Тем не менее стада скота в республике сократились до такой степени, что, по подсчетам Мирзояна, тысячи гектаров приходилось засеивать вручную842.

Хотя именно при Мирзояне произошло восстановление Казахстана, результаты его деятельности были не столь однозначными, как может показаться из часто некритичной оценки казахстанских историков843. Подобно своему предшественнику, Мирзоян был беспощаден, когда стремился к достижению целей, поставленных партией. Вскоре по прибытии в Казахстан он сообщил в письме к Кагановичу, что республика примет строжайшие меры против организаторов откочевки и против тех, кто ворует зерно или скот. Хотя под мирзояновское описание «врагов» мог подпасть практически любой голодающий беженец в республике, Мирзоян требовал от партии повышенного применения самых суровых мер наказания, включая расстрелы844. Он подверг резкой критике партийных деятелей, которые отправляли ему «слезливые телеграммы», упрашивая прислать побольше продовольственной помощи их областям. В ответ на подобную отчаянную просьбу он мог отказать области в дальнейшей помощи и уволить ее руководителя845.

Некоторые из худших жестокостей голодного времени случились именно при Мирзояне. Ведомства республиканского уровня не приложили особых усилий, чтобы продовольственная помощь действительно достигла голодающих беженцев. Имел место вопиющий инцидент: один уполномоченный положил в карман приказ о выдаче продовольственной помощи находящимся неподалеку беженцам. Не обращая внимания на то, что поблизости умирают от голода сотни людей, он пышно отпраздновал свою свадьбу. За пирами и празднествами прошел целый месяц, прежде чем он вспомнил о приказе, который мог спасти десятки людей от ужасной смерти, и наконец извлек его на свет846. В Восточном Казахстане колхозники убили беженца, сбросив его в двухметровую канаву и поливая холодной водой847. Так на самом последнем этапе голода была упущена возможность уменьшить ужасающие потери от случившегося бедствия.

В ноябре 1932 года был упразднен Оседком: это решение молчаливо признавало размах кризиса беженцев, а также невозможность осуществления прежних планов советской власти по превращению кочевников-казахов в оседлое население. Споры между республиками продолжались, и соседи Казахстана, оказавшиеся в затруднительном положении из-за огромного числа беженцев, обратились в Госплан за продовольственной помощью, после чего союзный центр наконец вмешался. Для решения вопроса откочевщиков была создана новая комиссия на союзном уровне, и возглавить ее предложили самому высокопоставленному казаху в Москве – Турару Рыскулову (Тұрар Рысқұлов), заместителю председателя Совнаркома РСФСР. В самой республике был создан отдельный комитет, взявший на себя обязанности переставшего существовать Оседкома; впрочем, его главной задачей было не поселение кочевников на землю, а управление делами казахских откочевщиков и возвращенцев – тех, кто возвращался в Казахстан.

На заседании комиссии 22 февраля 1933 года Рыскулов принял решение, что первой задачей будет установить численность откочевщиков и их распределение по соседним с Казахстаном республикам. Затем следует обеспечить их работой, в том числе включив в весеннюю посевную кампанию848. Вопреки протестам представителей Западно-Сибирского, Средне-Волжского краев, Киргизии и ряда других регионов, Рыскулов стоял на том, что партия должна не репатриировать беженцев в Казахстан, как прежде, а постараться поселить их в тех областях, куда они бежали. Он поручил каждой области назначить чиновников, которые будут контролировать процесс трудоустройства беженцев-казахов. То небольшое меньшинство беженцев, для которых не удастся найти подходящей работы, поступит в распоряжение Наркомата труда СССР. Для их трудоустройства Рыскулов предложил создать большие колхозы849.

Мирзоян вел кампанию в поддержку изменений в политике партии. Он начал ездить по Казахстану и активно переписываться с коллегами в соседних республиках. В письме к киргизским коллегам, отправленном 12 марта 1933 года, он признал, что смертность в Казахстане является «значительной», и убеждал их не посылать откочевщиков назад в Казахстан850. В тот же день он отправил письмо к партийному руководству Уральска и Петропавловска в Северном Казахстане, сообщая, что возвращение откочевщиков временно прекращено, и инструктируя не принимать беженцев851. В конце месяца, 29 марта, Мирзоян написал Сталину и Молотову в Москву. Призвав ЦК увеличить работу с соседними республиками, чтобы остановить возвращение беженцев в Казахстан, он сообщал, что положение с откочевщиками внутри республики остается «очень трудным»852.

Отношения Казахстана с соседями продолжали ухудшаться. Казахстанские чиновники утверждали, что беженцы подвергаются дурному обращению и дискриминации в соседних республиках853. В конце апреля 1933 года Исаев написал гневное письмо своему коллеге в Киргизии, обличая «бездушное, формальное отношение советских органов вашей республики к откочевщикам-казакам…». По версии Исаева, толпа из 800 голодающих казахов находилась на вокзале во Фрунзе с 19 по 23 апреля 1933 года, надеясь на получение помощи. «Положение этих откочевщиков было кошмарным, – писал Исаев, – каждый день среди них подбиралось 6–7 трупов умерших от голода». Исаев считал, что «киргизское правительство никаких мер не приняло, кроме того только, что потребовало направления откочевщиков в Казакстан», и осуждал киргизов за их бесчеловечное отношение к страданиям казахов854.

Голодающие казахские беженцы продолжали передвигаться по региону, и местные чиновники сообщали о новых беспорядках и проявлениях насилия. Реагируя на эти сообщения, Рыскулов в июле 1933 года отправил предупреждение руководителям республик и областей, наводненных откочевщиками, и приказал с удвоенным вниманием трудоустраивать казахов855. В том же месяце председатель Средне-Волжского крайкома издал для местных руководителей циркуляр с инструкциями, как устраивать беженцев-казахов на работу в колхозы края. Он предупреждал, что многие откочевщики на первых порах могут оказаться не способны выполнять «сложные работы», прежде всего с использованием сельскохозяйственной техники, но отмечал, что партия наложила особый запрет на «насильственные и всякого другого рода незаконные действия в отношении выселяемых казахов-кочевников»856.

ВОССТАНОВЛЕНИЕ

В 1934 году партийные наблюдатели впервые с 1928 года отметили рост численности скота в республике. Хотя и в 1934-м некоторые части Казахстана продолжали голодать, в целом размах бедствия уменьшился857. Это изменение в жизни республики было отчасти обусловлено переменой в политике, а именно запоздалым распоряжением перенаправить ресурсы, предназначенные для оседания казахов на землю, на решение вопроса беженцев. Возможно, Мирзоян был более эффективным руководителем, чем Голощёкин, и лучше чувствовал проблемы, с которыми партия сталкивалась на местах. Его переписка с московскими властями, особенно по вопросу о казахских партийцах, показывает, что он был готов честно оценить ряд неудач партии. Вместе с тем Мирзояну и просто повезло. В 1934 году были превосходные погодные условия и хороший урожай. В это же время целый ряд московских государственных ведомств начал проявлять внимание к проблемам, вызванным голодом, в том числе к росту заболеваемости и к огромному количеству беспризорных детей.

В республике продолжалось обширное движение населения, и руководство стало прилагать особые усилия, чтобы остановить эпидемии. В начале 1933 года более 450 тысяч человек, или 10% населения республики, жили в лагерях у железнодорожных вокзалов. В апреле того же года в рамках общесоюзной кампании по очистке городов от «нежелательных элементов» республиканские руководители приказали изгнать сотни тысяч беженцев с мест их размещения вблизи вокзалов и приложить усилия для проверки беженцев и возвращения их на работу глубже в Степь858. В Южном Казахстане, где свирепствовали оспа и тиф, чиновники приказали школьным учителям в отдаленных областях провести вакцинацию школьников. С помощью учителей партия в 1933 году сделала в Южном Казахстане более 200 тысяч прививок от оспы859.

По всей видимости, Мирзоян лучше чувствовал тяжелое положение беженцев-казахов, чем его предшественник, и лучше понимал необходимость безотлагательных мер. В письме к Сталину и Кагановичу, написанном в июне 1933 года, Мирзоян подчеркивал важнейшее изменение в политике:

Вопроса оседания в старом смысле слова фактически не существует, ибо по существу на сегодня в Казахстане нет такого кочевого и полукочевого населения, которое не уходило бы в откочевки… Если раньше было грубейшей ошибкой казахстанской организации форсирование оседания кочевого населения, то сейчас стало абсолютно необходимой задачей форсировать оседание откочевщиков, ибо это население, которое не имеет никакого хозяйства, никакого скота, и находится фактически на шее государства860.

Другие, например Киселёв, описывали положение с беженцами в еще более резких выражениях, называя усилия по поселению вопросом «жизни и смерти» для лагерей беженцев, не имеющих средств к существованию861. Таким образом, если некогда программа оседания на землю стала основанием для яростного натиска на казахский образ жизни и причиной начала самого голода, то теперь она вводилась вновь – уже с целью спасения обездоленных казахов и прекращения экономического кризиса, опустошившего республику. К середине 1933 года республиканские чиновники, возобновившие усилия по седентаризации казахов, насильно переместили и посадили на землю более полумиллиона беженцев. Большинство из этих беженцев (402 627 человек) оказались в колхозах, а остальные были направлены на производство хлопка, сахарной свеклы и табака (33 тысячи человек) или в совхозы (73 806 человек)862.

На собрании комиссии, которую возглавлял Рыскулов, было объявлено, что партия окажет дополнительную помощь бездомным казахским детям как в Казахстане, так и в соседних регионах, а также удвоит число воспитателей в детских домах республики863. Кроме того, чиновникам было поручено создание «детских бригад», которые бы обошли улицы городов республики и привели брошенных и голодающих казахских детей в детские дома. К концу осени 1933 года положение с беспризорниками в Казахстане несколько улучшилось, и представитель детской комиссии, обсуждая эту проблему, заметил: «Недостатков еще много, но их уже меньше, чем было»864.

Наблюдались сдвиги и в отношении партии к животноводству. В июне 1933 года Совнарком СССР дал разрешение на дополнительные закупки скота в Синьцзяне с целью пополнения стад Казахстана, тем самым признав, насколько сильно сократились казахские стада. Республика, прежде являвшаяся главным поставщиком скота в Советском Союзе, теперь сама зависела от поступлений животных из Китая. В Синьцзяне планировалось закупить около 50 тысяч животных, в том числе лошадей, коров, овец и коз, а еще 70 тысяч предполагалось приобрести у китайских торговцев на сезонных рынках в самом Казахстане – в Алма-Атинской и Восточно-Казахстанской областях865.

К концу 1933 года власти ослабили свое давление, направленное на поселение казахов в тех областях, куда те бежали. А в 1934 году было заявлено, что массовый отток казахов за пределы республики «ликвидирован»866. Власти вновь стали пытаться вернуть некоторое количество беженцев в Казахстан; этот проект, целью которого было поселить беженцев-казахов в местах, где недоставало рабочих рук, в первую очередь в местах производства сахарной свеклы и хлопка, растянулся почти до конца 1930-х годов. Несмотря на прежние предупреждения партийного руководства, мероприятия по возвращению беженцев вновь не обошлись без обвинений в дискриминации и разжигании национальных конфликтов. Местные чиновники из соседних республик сообщали, что значительная часть их усилий по интеграции беженцев-казахов потерпела крах, поскольку местные жители изгоняли откочевщиков силой. Казахские чиновники республиканского уровня продолжали обвинять соседние регионы то в игнорировании беженцев-казахов, то в пользовании их рабочей силой и скотом.

Затратные государственные меры по перемещению беженцев растянулись на бóльшую часть 1930-х годов, надолго пережив сам голод. В 1935 году в Узбекистане продолжали жить тысячи обездоленных беженцев-казахов, занимавших самое маргинальное положение в обществе. Они жили под открытым небом и переходили из одного колхоза в другой в поисках пропитания, подвергаясь нападкам со стороны местного населения, которое называло их «людоедами» или «немусульманами». Некоторые беженцы-казахи, способные к работе, устроились на заводы и в колхозы, и казахские чиновники гневно обвиняли узбекское правительство в том, что оно отказывается возвращать в Казахстан лучших работников (ударников) из числа беженцев867. Но даже когда Казахстану и его соседям удавалось достичь согласия по поводу процедуры возвращения беженцев, осуществляемые с этой целью мероприятия нередко приводили лишь к дальнейшему увеличению смертности. В конце 1933 года власти Кара-Калпакии собрали группу беженцев-казахов, чтобы отправить их в Казахстан через Аральское море – на пароме. Многие беженцы так долго ждали его прибытия, что умерли от голода; другие, поняв, что паром может так и не прийти, отправились домой пешком через пустыню. Когда же судно наконец прибыло и казахи погрузились на борт, многих ждала смерть, потому что еды и воды на пароме оказалось недостаточно868.

Последний этап казахского голода характеризовался общественным кризисом – появлением более миллиона голодающих беженцев-казахов, перемещавшихся как по республике, так и за ее пределами, – а также полным коллапсом экономики Казахстана. На этом этапе причины голода и средства борьбы с голодом переплелись друг с другом. Москва ответила на кризис беженцев новыми репрессивными мерами, еще более усугубившими бедственное положение голодающих. В то же время союзный центр не принял никаких мер, чтобы остановить сокращение поголовья скота, и с 1931 по 1933 год численность стад продолжала падать. Более четверти населения Казахстана умерло за время голода, и рабочих рук стало недоставать. Зéмли Голодной степи опустели и колхозы закрылись, потому что некому было работать. Союзному центру мнилось, что оседание кочевников на землю и коллективизация позволят увеличить производительность животноводства. Но вместо этого правительственные меры привели к тотальному экономическому коллапсу Казахстана.