Помоги проекту - поделись книгой:
Были, конечно, и другие неквалифицированные и потому дешевые сторонние заработки. Например, рубить лес, вывозить его к сплавным рекам, вязать плоты и гнать их вниз по рекам, как это было уже описано в этой книге. Например, в интереснейших дневниках тотемского крестьянина А. А. Замараева поездки «по бревна» значатся в январе 1912 г. 3, 4, 13, 19, 20, 21, 24, 30 числа. Но заработки были мизерные: от 45 до 90 коп., тогда как пуд сена стоил в ту зиму 25–35 коп. за пуд, овес – 54 коп. и ржаная мука 1 руб. 30 коп., да податей пришлось уплатить по З руб. 5 с четвертью коп. с души (40, с. 35–37).
А потому привычный к тяжелому труду и сноровистый мужик старался приобрести какую-нибудь более доходную «специальность»: белотелые сметливые ярославцы в качестве половых заполняли тысячи русских трактиров, рязанцы, костромичи или вятичи затыкали топор за опояску и шли плотничать, смоляки отправлялись копать землю, владимирцы-офени знакомыми путями несли за спиной лубяные короба с немудреным крестьянским красным товаром да лубочными картинками и книгами, пошехонцы и алатырцы с нехитрым инструментом и огромным, перенятым от родителей опытом шли в качестве коновалов холостить боровов и жеребцов да лечить скотину. Кстати, слово «коновал» понапрасну стало синонимом плохого врача: достаточно сказать, что коновал, из года в год проходивший по одним и тем же деревням, в качестве залога оставлял хозяину вылеченной скотины деньги, забирая их вместе с платой на обратном пути, если лечение было удачным.
Отходничество было развито в русском крестьянстве в высшей степени. И развиваться оно начало вместе с развитием помещичьей усадьбы. До середины XVIII в. отход на заработки был незначителен, зато в конце столетия только в Московской губернии выдавалось ежегодно около 50 тысяч паспортов, а в Ярославской – 74 тысячи, то есть уходило около трети взрослого населения губернии. Оно и понятно: после появления Манифеста о вольности дворянской в 1762 г. помещик хлынул со службы в деревню, интенсивно начал обустраиваться, и ему понадобились деньги. Под 1802 г. владимирский губернатор князь И. М. Долгоруков отмечал: «Большая часть поселян ходит по паспортам в верховые города на разные работы, общие рукоделья их – кирпичная кладка и плотничество… В год до шестидесяти тысяч разойдется паспортов» (37, с. 575). В 1828 г. отход государственных и помещичьих крестьян по 54 губерниям России составлял 575 тысяч. Новый толчок развитию отходничества дала Крестьянская реформа и быстрое развитие капиталистического хозяйства. По 50 губерниям в среднем за год выдавалось краткосрочных паспортов в десятилетие 1861–1870 гг. уже 1286 тысяч, в 1881–90 гг.– 4 938 тысяч, в 1901–10 гг.– 8 873 тысячи! (85). Вот это-то В. О. Ключевский называл зимним отдыхом крестьянина.
Но мы здесь будем говорить о тех сторонних заработках, тех промыслах и ремеслах, для которых не нужно было покидать надолго родной деревни и уходить за сотни и тысячи верст, а можно было работать за околицей или даже прямо у себя на усадьбе.
Естественно, что в лесной стране основным местом приложения крестьянских рабочих рук был лес. Наш современник при этих словах может подумать, что занят был крестьянин охотой: что еще ценного добудешь в лесу, как не птицу и зверя. Действительно, и охотой, и рыболовством крестьяне занимались. Но не той охотой и не тем рыболовством, как они представляются нашему современнику: не с ружьишком бродил мужик по лесам в свободное время и не с удочкой встречал утреннюю зорьку над рекой. «Ружья да удочки доведут до сумочки», – говорил он.– «Рыбка да рябки – прощай деньки». Охота и рыболовство только тогда занимали помыслы крестьянина, когда они давали верный заработок. Это была рыбная ловля большими ставными сетями, огромными неводами и многосаженными переметами на рыбных реках и озерах или в море, например, в Белом, в Каспийском. где треска, палтус, семга, осетр, стерлядь, белуга брались пудами, десятками пудов за тоню. Это была промысловая охота, как, например, в Вологодских, Архангельских лесах, где у крестьян были родовые, переходившие по наследству путики – помеченные родовыми знаками-«знаменами» обустроенные охотничьи тропы, тянувшиеся на 40–50 верст. С лета завозилось в расположенные одна от другой на расстоянии дневного перехода «едомные избушки» и лабазы продовольствие, расчищались в приметных местах «точки» для боровой птицы, устраивались хитроумные ловушки, а затем в течение зимы обходил охотник на лыжах свои угодья, выбирая добычу из 200–500, а то и из 1000 силков и ловушек и вновь настораживая их. Во второй половине ХIХ в. в Яренском и Сольвычегодском уездах Вологодской губернии считалось до 15 тыс. охотников-промысловиков. В 1879 г. только крестьянами-охотниками Олонецкой губернии было добыто оленей и лосей 191, медведей 276, волков 119, лисиц 319, куниц 206, зайцев 14 457, белок 86 468, рябчиков 72 461, куропаток 7536, глухарей и тетеревов 35 435; разумеется, читатель понимает, что эта статистика далеко не полна (8, с. 54–57).
Но при всем огромном масштабе охоты не к ней в основном прилагались в лесу крестьянские руки.
Автор когда-то занимался изучением состояния крестьянского и помещичьего хозяйства Вологодской, Вятской и Олонецкой губерний в середине ХIХ в. Множество опубликованных и архивных данных осело в дипломном, а затем и диссертационном сочинениях. В Вологодской губернии, по данным Всеподданнейших отчетов губернаторов, которые, разумеется, не склонны были показывать положение в подлинном виде, с учетом семенного и помещичьего хлеба (который шел на продажу и винокурение) только в трех южных уездах имелся некоторый излишек хлеба, почти исключительно ярового, а в остальных имел место огромный недостаток, и исключительно озимого хлеба, ржи, той, которую и ел крестьянин. Даже с учетом помещичьего хлеба на продовольствие не хватало в среднем по 0,2 четверти хлеба на душу, то есть более чем по 70 фунтов, более чем на месяц. В 1841 г. вологодский губернатор писал в отчете: «…Причитается на каждую душу с небольшим по полторы четверти. Такое количество хлеба не достаточно на продовольствие в течение года»; по расчетам автора и по данным современников, на душу требовалось по две четверти озимого и ярового хлеба. Это положение сохранялось в губернии и в начале ХХ в.: «Население Вологодской губернии не может жить на счет продуктов земледелия и принуждено искать средств к существованию помимо хлебопашества еще и в тех неземледельческих промыслах, которые дают ему возможность прокормить как-нибудь себя и семью» (57, с. 4). Уже цитированный вологодский губернатор продолжал в своем отчете: «…Многие из них занимаются звериным, птичьим и рыбным промыслами или отлучаются в другие губернии для работ, приобретают хлеб в других местах». Только за паспорта и билеты на право отлучки с места постоянной оседлости в 1845–1855 гг. вологодские крестьяне выплачивали в среднем по 7 тыс. рублей, что, между прочим, составляло менее чем по полтора процента от общероссийской суммы! А ведь основные работы в такой промысловой губернии велись в пределах волости, для чего паспорта брать не требовалось.
Большое количество рабочих рук в пределах собственных волостей занимало строительство разного рода речных судов: барок, полубарок, паузков и тому подобное. В 1839 г., к примеру, по речным дистанциям Вологодской губернии было построено 284 судна более чем на 323 тысячи рублей (16, с. 281). В 1851–1855 гг. в губернии было построено до 200 барок, более 100 полубарок, около 180 более мелких судов (90). Между тем, это были годы, наименее благоприятные для судостроения: по случаю военных действий с Англией (Крымская война) отпуск товаров за границу был прекращен, а именно для их сплава к Архангельскому порту и строились эти суда на северных реках. Зато за пятилетие 1865–1869 гг. было построено 3455 судов (51, с. 200). Ведь после отмены крепостного права в стране началось бурное развитие экономики. При постройке барки артель из 10 человек получала по 15 рублей серебром на душу. Однако если вычесть стоимость леса и иных материалов (смола, гвозди, скобы и прочее), то, по официальному признанию, «выгода крестьян-судостроителей незначительна по сравнению с трудом» (62, с. 91). Впрочем, для крестьянина его труд ничего не стоил, лишь бы он давал деньги.
Строительство барок требовало не только умения, но и значительных физических усилий. Набор, то есть сам скелет судна, составлялся из толстых бревен и «копаней», толстых елей вместе с корневищами, выполнявших функции корабельных книц. Доски для обшивки барки были вершковой толщины, неподъемные. Разумеется, никаких подъемных приспособлений не было, и на высоту от одной до трех саженей материал поднимался на руках. Если обшивка сшивалась не гвоздями, удорожавшими строительство, а черемуховыми вицами, это требовало большой силы в руках: толстая вица – не нитка, продернуть ее через толстый лесоматериал было непросто. А рассказать ли, как производился спуск на воду тысячепудовой барки? Ведь ни тракторов, ни подъемных кранов, ни другого оборудования вообще не было. Барка строилась на берегу на высоких, в рост человека, клетках из бревен, расположенных точно по ее оси. По бортам она подпиралась толстыми кольями. По окончании строительства на берегу наклонно укладывались спускавшиеся в воду гладкие бревна. Клетки разбирались, и барка держалась только на кольях. Исповедавшись присутствующему при спуске священнику и причастившись Св. Тайн, артельный, самый опытный руководитель стройки, и еще двое мужиков, раздевшись до исподников и даже сняв гайтаны с тельными крестами, чтобы ничем не зацепиться, начинали по очереди, через один, вырубать колья со стороны воды. Наконец, оставалось три кола, и барка чудом удерживалась на них. Их начинали вырубать разом, а когда барка рушилась бортом вниз, на уложенные бревна, – стремглав выскакивали из-под нее. А иногда и не выскакивали… Для того и исповедовались.
Современник, исследовавший крестьянское судостроение в одной из местностей Кадниковского уезда, Троичине, писал: «Только необходимость иметь деньги… для уплаты податей, совершенное отсутствие других зимних занятий, расчет, чтобы лошадям дать зимой какую-либо работу, и, наконец, желание полакомиться более вкусной пищей с треской и постным маслом и изредка иметь водку принуждают крестьян браться за постройку барки. Самая постройка не тяжела, говорят крестьяне, но возка леса из сузема мучительна. «Работа труженная, тогда, говорят они, в поту каждый день по самую рубашечную завязку! Кабы не были пьяницы, Христу были бы помощники!» (75, с. 32).
Речное судостроение было доступно только вблизи сплавных рек, и им занимались немногие. И поскольку лес в центральных и северных губерниях России был почти единственным сырьевым ресурсом, масса рабочих рук на местах занята была переработкой древесины. Из нее получали древесный уголь, древесноуксусную кислоту, смолу, деготь, канифоль, скипидар, сургуч, сажу. Большей частью эти необходимые для других отраслей промышленности товары получались путем сухой перегонки древесины в домашних условиях, в небольших специальных печах, в ямах, а то и прямо в избе, в русской печи.
Выжиг угля (а для металлургии его требовалось миллионы пудов: каменный уголь стали употреблять лишь во второй половине ХIХ в., и то не повсеместно) был, пожалуй, самой тяжелой, мучительной и грязной работой. В раннем детстве автору пришлось видеть углежогов в вятских лесах, и картина эта до сих пор, спустя более чем 70 лет, стоит перед глазами. В лесу расчищался майдан, площадка под работу, тщательно перекапывавшаяся и очищавшаяся от корней и камней и слегка возвышавшаяся к краям. На небольшой глубине устраивалась под землей деревянная труба, выходившая за пределы майдана к яме, в которой устанавливались бочки для побочных продуктов. В центре майдана ставилась высокая деревянная труба, вокруг которой костром устанавливались полутораметровые бревна; промежутки между ними засыпались лесным мусором. Эта куча засыпалась землей и накрывалась дерновым «чепцом» почти донизу. Затем через центральную трубу дрова поджигались и, после того как они разгорались, промежуток внизу чепца засыпался землей. Задача заключалась в том, чтобы примерно в течение двух недель поддерживать тление внутри кучи, то открывая в чепце «продухи» для доступа воздуха, то засыпая их. Кучу нельзя было оставлять без присмотра ни на минуту. Постоянно находившиеся в тяжелом грязно-желтом угарном дыму, рабочие, которые жили тут же в зимовье, не могли ни смыть копоть и сажу, ни отдохнуть хотя бы ночью, пока над кучей не закурится легкий синеватый дымок, показывающий, что обжиг закончен. Затем неделю куча остывала, разбиралась, уголь сортировался, и майдан снова готовился к обжигу. И так всю зиму. Работа эта была не только тяжелой, но и опасной: чтобы открыть или засыпать «продухи», приходилось забираться на кучу с риском провалиться в пекло.
Помимо угля в бочки при выжиге поступала смола и древесноуксусная кислота при дровах еловых, деготь – при березовых.
Весьма распространенное смолокурение (в Вельском уезде Вологодской губернии им занимались целые деревни, по рекам Кулою, Ваге, в низовьях Устьи и Кокшеньги почти каждый крестьянин в ХIХ в. имел свою смолокурню) могло производиться прямо дома, в русской печи, в корчагах, либо в ближайшем лесу в ямах; смола так и различалась: самая плохая и дешевая – ямная, получше – корчажная, самая хорошая – кубовая. В больших количествах для смолокурения держали кубовые печи, и промысел этот на севере был настолько развит, что в некоторых деревнях, где имелись огнеупорные глины, специально занимались изготовлением кубов для смолокуренных печей (31; 21, с. 81). В конце 50-х гг. ХIХ в. в Вельском уезде было 798 смолокуренных печей, где выкуривалось до 15 тыс. пудов смолы на сумму от 11 до 35 тыс. руб. Осмол, то есть пропитанные живицей щепки, преимущественно от разобранных после рубки леса выкорчеванных пней, закладывался в корчаги или кубы, плотно закрывавшиеся, и нагревался без доступа воздуха, а затем смола спускалась через отводные трубки в бочки. Учитывая масштабы только местного речного судостроения (а смола в основном шла в Англию, для нужд морского судостроения), можно представить себе масштабы смолокурения по всей России.
Аналогичной смолокуренному производству была и технология сидки дегтя. Только вместо хвойного осмола в корчаги и кубы закладывалась «скала», береста, и разобранные на щепу березовые пни.
Сложнее было скипидарное производство и связанное с ним получение канифоли и сургуча. Сначала на купленной лесной делянке сосна (лучше всего), ель или пихта «подсочивались»: на высоту человеческого роста кора стесывалась топором почти по всей окружности дерева, и в конце лета, обходя деревья, промышленник собирал в особым образом устроенный мешок живицу, смолистое вещество, которым дерево пыталось залечить полученное повреждение. Затем в скипидарных печах, довольно непросто устроенных и дорогих, из живицы получали скипидар и побочные продукты.
В специальных печах из бросовой древесины путем пережигания получали также сажу для лакокрасочной промышленности.
В итоге, например, в не самом лучшем 1850 г. в Вельском уезде было получено 1230 пудов скипидара, 2662 пуда дегтя, 117 954 пуда смолы и 3 431 пуд сажи! (21, с. 96).
Но это еще не все, что давал лес русскому крестьянину, остававшемуся дома. Огромную роль играло мочально-рогожное производство. Ведь стране, вывозившей хлеб и пользовавшейся солью с дальних промыслов в Астраханской губернии, ежегодно требовались миллионы рогожных кулей под зерно и соль. Мочальное производство наиболее развито было в поволжских губерниях; в одной Казанской губернии только рогожников в начале ХХ в. считалось до 5 тыс. человек (34, с. 80). Мочало в огромном количестве шло также на веревки. Липовая кора после замачивания давала луб на разного рода короба, подстилки и для санного промысла, а также лыко и мочало. Мочало вычесывалось на гребнях, и качественное шло на ткацкие станы для рогож разного размера, сортов и назначения, а очески в основном употреблялись для набивки мебели. Тот же выжиг угля требовал огромного количества корзин, и корзиночное производство в приречных волостях было одним из важнейших. Не отнимая времени от земледелия и не требуя специальных приспособлений, оно, например, в Гдовском уезде Петербургской губернии давало заработок от 100 до 150 руб. в год. Кстати, в конце ХIХ в. из корзиночного производства в Алатырском уезде Симбирской губернии родилось производство легкой гнутой и плетеной мебели для дач. В качестве побочной продукции корзиночное производство давало ивовое корье для нужд кожевенной промышленности (для дубления кож). Россия была главным поставщиком бочарной клепки за границу (некоторые виды клепки прямо имели названия «французская», «ангелька») и на внутренний рынок, что, учитывая отсутствие иных материалов для посуды, давало по многим губерниям колоссальные заработки (бочки шли под смолу, деготь, скипидар, сажу, соленую рыбу, водку, виноградные вина и так далее). Всем хорошо известна деревянная хохломская посуда – чашки, ковши, ложки, поставцы и тому подобное. В старой России точение посуды и ложкарный промысел были повсеместны, и различались около десятка типов ложек (баская, полубаская, носатая, межеумок, серебрянка, загибка, бутырка, сибирка и так далее, а также дорогие кленовые и пальмовые ложки), несколько типов ковшей (козьмодемьянский, скопкарь с двумя ручками, наливка) и прочее. В Вологодской губернии в середине ХIХ в. производство деревянной посуды давало заработок около 6 тыс. руб. серебром. В начале ХХ в. ложкарное производство и точение чашек в основном сосредоточилось в Семеновском уезде Нижегородской губернии (откуда и идет «хохлома») и Макарьевском – Костромской; в каждом выделывалось до 150 миллионов деревянных ложек (34, с. 116–118). Из Муромского уезда по России расходилось более 50 тыс. сундуков (34, с. 115). Наиболее ценившихся пермских бураков (туесов) только в Верхотурском уезде производилось 60 000 некрашеных на 7200 руб. и 25 тыс. крашеных, на 3700 рублей. Не пропускавшие воды бураки емкостью от стакана до ведра делались из бересты. С обрезка бревна нужного размера весной, при сокотечении, снимался цельный «сколотень», заключавшийся в наружный цилиндр, собранный из листа бересты в замок, после чего края сколотня загибались на внешний цилиндр, вставлялись донышко и крышка из кедра или сосны, и бурак шел в продажу или дополнительно раскрашивался, украшался тиснением или переводными картинками. Молоко, квас, пиво, брага в таком сосуде долго не скисали благодаря антисептическим веществам, содержащимся в бересте, и оставались холодными вследствие незначительного испарения через поры материала (34, с. 42). Кроме точеной и берестяной посуды виднейшее место в русской повседневности занимала разнообразнейшая бондарная посуда: бочки, кадки, чаны, лохани, шайки, жбаны, лагуны сложной формы и так далее. Бондарное производство, требовавшее, однако, и большого умения, и широкого набора инструментов, занимало в России 66 тыс. пар рабочих рук (34, с. 72). Весь гужевой транспорт был деревянным, и гнутье дуг, полозьев, тележных ободьев, а также изготовление саней и колесных экипажей начиная от крестьянских телег занимало тысячи и тысячи рабочих рук. Наибольшее число экипажников сосредоточено было в Вятской (более 13 тыс. кустарей) и Казанской губерниях; казанские сани, дуги, колесные экипажи так славились, что была даже детская считался «Ехал Ваня из Казани, полтораста рублей сани, восемьсот рублей дуга…». При этом самая сложная и тяжелая работа, гнутье, производилась с минимальными затратами на оборудование: требовалась лишь примитивная земляная печь с котлом где-нибудь в береговом откосе для распаривания древесины, мощный, вкопанный в землю деревянный «стул» с вдолбленными в него дубовыми пальцами и крепкие веревки. Можно и далее до бесконечности перечислять лесные промыслы, которыми занималось исключительно крестьянство. В стоявшей на первом месте по кустарной деревообработке Вятской губернии считалось кустарей от 180 до 190 тыс. с производством ориентировочно до 40 миллионов руб., а из них с деревом работало около 60 тысяч человек, в Казанской же губернии, находившейся на втором месте, кустарей-деревообработчиков считалось до 37 тыс. (34, с. 27, 66). О месте, занимаемом кустарным, почти исключительно крестьянским производством, говорят следующие цифры. В начале ХХ в. в северозападных, довольно развитых в промышленном отношении губерниях фабричное производство, исключая промышленный Петербург, занимало 13–14 тыс. рабочих, а кустарей только в деревообделочной промышленности считалось здесь около 29 тыс. человек (34, с. 7).
Читатель, верно, уже обратил внимание на огромное разнообразие лесных материалов и изделий из них. Деготь, уголь и береста из березы, луб, лыко, мочало и древесина на поделки из липы, смола, сажа, древесноуксусная кислота, скипидар, канифоль, сургуч, чашки, ложки, дуги, полозья, бочки, кадки, лагуны, барила, ушаты, шайки – несть числа изделиям из древесных материалов. Все это потому, что крестьянин до тонкости изучил свойства этих материалов и всех древесных пород. Ведь за каждую лесину платились попенные деньги: лесник обмерял пень, вычислял объем древесины в лесине – и плати. А живые деньги в полунатуральном крестьянском хозяйстве – редкость, и дерево покупается, чтобы из него снова сделать деньги на покупку хлеба. Поэтому использовалась не только древесина, за которую, собственно, и платились деньги, а все, что можно. Купил мужик делянку хвойного леса – не враз рубил его. Сначала каждая лесина несколько сезонов «подсачивалась», и из нее выкачивалась живица, которой дерево пыталось залечить нанесенную топором обширную рану. Живица шла на скипидар, канифоль и сургуч. Только затем рубилось дерево. А на следующее лето вновь приходил мужик на делянку с топором, лопатой и вагой и выкорчевывал «осмол» – пни, густо пропитанные живицей, которую корни гнали вверх, «не зная», что лечить уже нечего. Из осмола курилась смола, а на топливо шли сучья и вершинки. Если покупалась береза, тонкая береста шла на бураки, ступни, пестери, а из толстой грубой «скалы» вместе с выкорчеванным пнем сидели деготь. И так поступал крестьянин со всем лесоматериалом: древесина дуба в дело, кора – для дубления кожи, как и ивовая кора после очистки лозы на плетение. Ничего не выбрасывалось в крестьянском лесном хозяйстве, все шло в дело, и на месте лесосеки оставалась чистая полянка. Мало того, кололась липа да осина на баклуши для ложек и чашек, для другой «горянщины» – из остатков старики, подростки и бабы резали незатейливые деревянные игрушки-бирюльки – все лишняя копейка попадет в пустой крестьянский кошелек. Так что, хотя и не знал русский крестьянин мудреного иноземного словца «экология», его производство было максимально экономичным, безотходным и экологически чистым.
Конечно же, не только в лесу добывал крестьянин деньги на хлеб. Немаловажное значение в русской повседневности имел гончарный промысел: крестьянская, мещанская, отчасти купеческая, да и помещичья Россия ела и пила из глиняных чашек, кринок, корчаг, горшков, латок. Для домашнего производства на рынок требовалось лишь накопать на глинище глины, проморозить ее зимой, смешать с песком, на простейшем ручном гончарном кругу вытянуть пользующуюся спросом посуду и обжечь ее хотя бы и в домашней русской печи, а если производство было обширным, то и в специально построенном горне. Расход был только на дрова – осиновые, а если приготовлялась чернолощеная, неизвестная сейчас посуда, то хвойные. Безотходность крестьянского производства, о которой уже говорилось, и здесь породила особый вид продукции – глиняную игрушку-свистульку.
Всем хорошо знакома яркая расписная вятская, дымковская игрушка. Некоторые так и думают, что иной не было, и всякую глиняную игрушку называют дымкой. На самом же деле повсюду, где было крестьянское гончарное производство, изготавливалась и игрушка, так что специалисты и коллекционеры легко различают игрушку каргопольскую, тульскую, курскую, калужскую, орловскую и множество иных. И не из любви к искусству делалась игрушка. Просто в горне между горшками и кринками оставалось пустое место, а значит, дрова горели зазря, а за них были плачены деньги. Опять же и лошадь на базар везла вполсилы: между посудой и внутри нее оставалось пустое место. А ведь лошадь не должна задаром есть, она должна работать с полной отдачей, как работал сам мужик. Поэтому из остатков глины члены семейства, не участвовавшие в основном производстве, – старики, бабы, подростки – лепили игрушечную посуду и свистульки и расписывали их. Ими заполнялись промежутки в горне, так что не пропадал даром жар от купленных дров, их рассовывали в солому между посудой и внутри нее, так что и лошадь работала в полную силу, а на рынке все какие-нибудь 20–30 копеек выручатся за грошовые свистульки.
Но глина шла не только на посуду и игрушки. Значительная часть кирпича производилась на мелких кустарных заводиках, принадлежавших в селах крестьянам, и обслуживавшихся в основном силами семьи. Хотя основная масса кирпичных заводов была сосредоточена вокруг столиц и крупнейших городов, а в каждом уездном городе непременно был кирпичный заводик, а то и два (вспомним эпиграф к гоголевскому «Миргороду» из «Географии» Зябловского: «Миргород нарочито невеликий при реке Хороле город. Имеет 1 канатную фабрику, 1 кирпичный завод, 4 водяных и 45 ветряных мельниц»), везти кирпич через половину уезда по проселкам на лошадях было бы накладно: уезды тогдашние были значительно обширнее нынешних районов, а дороги еще хуже современных. Поэтому, можно думать, крестьянские заводики с ручной формовкой кирпича и обжигом в простейших печах где-нибудь под навесом были в каждой волости. Такой заводик, принадлежавший деду, описал писатель Владимир Солоухин в своей автобиографической книге «Смех за левым плечом».
Глиной минеральное сырье крестьянских промыслов не исчерпывалось. Тысячи и тысячи мельниц мололи зерно на муку по огромной России. И в каждой работали не менее пары жерновов, со временем стиравшихся и заменявшихся новыми. И все их выкалывали и обтесывали крестьяне из залежей особого жерновного камня. А в Вологодской губернии гора Брусяна – залежи точильного камня – вся была срезана крестьянами, и на ее месте образовался карьер.
Был еще один вид массового сырья, доступный крестьянину – животное сырье: конский волос и свиная щетина, рога и копыта, шерсть, овчины и шкуры. Кисти, сита и решета, роговые гребни и пуговицы, валенки и крестьянские поярковые шляпы, мех домашней выделки для полушубков и тулупов, кожи на сбрую и сапоги в огромном количестве поставляла деревня. Грязным и тяжелым был труд скорняков и кожемяк. Шкуры долго квасились, обрабатывались скребками, дубились, а для кож еще и мялись вручную кожемяками, чтобы «осадить», сделать их толще. Недаром в русском фольклоре кожемяка, наравне с кузнецом, – человек чрезвычайной силы.
Все это была ломовая работа. Влюбленный в крестьянскую Россию князь Львов, сам из-за разорения познавший крестьянский труд, вспоминал уже в Париже. «Грабари калужские и смоленские – заурядные – выкидывают в день по кубику (кубическую сажень – более четырех кубометров. –
Зимой, когда в глубоком снегу резчики валяют лес, работа производит, может быть, еще большее впечатление богатырской, чем летом в поле… Лес валить, как землю выкидывать, работа затяжная. На морозе резчики в одних рубахах, мокрые от пота, как на покосе под жарким солнцем… Еще труднее валка сплавного леса, выборочная, вывозка его по лесу иную зиму по снегу в два-три аршина глубины, без дороги, промеж дерев к берегу сплавной речки, вязка его березовыми вицами, сплотка на воде и самый сплав. Плотовщики все один к одному – «ухари», потому что управка с плотом действительно требует держать ухо востро. Здесь имеешь дело с другими стихиями – с лесом и водою, и там и тут работа требует необычайного напряжения сил, весь аллюр и масштабы ее микулинские (от былинного героя, крестьянина Микулы Селяниновича, шутя поднявшего «тягу земную», с которой не справился богатырь Святогор.
А извоз? Всероссийский зимний труд, до последних лет конкурирующий с железными дорогами на тысячеверстных расстояниях. Я знал в Сибири 80-летнего татарина Кармшакова, который всю жизнь свою, каждую зиму делал по нескольку раз концы от Ирбита и Кяхты до Москвы. Он рассказывал, что это такое. Шли безостановочно день и ночь, суток до сорока, привалы только для кормежки лошадей. Лошади на привале ложились и спали так, что по ним ходили, заготовляли корм, и они не слышат; как отойдут, сей час в запряжку, люди жили по лошадям, что лошадь выдерживает, то и человек, только что не везет, но зато за ним углядка за возом, выправка на ухабах, уборка и корм лошади. Сорок дней и сорок ночей в пути, не раздеваясь, в морозы, в метели, с короткими стоянками в курницах, где спать ложились на час, на два, вповалку, как их лошади…
Да и в Средней России у нас извоз не легкая работа, только что концы короче. Зенинские мужики… испокон веку занимались извозом леса из калужских засек, с пристаней Оки в Тулу, это всего 60–80 верст, но они оборачивались до трех раз в неделю… «Ну как, – спрашиваю приятеля Михалева, – нынче извоз, здорово выручились? «Да, здорово, – говорит, показывая свои руки, пальцы у него, как толстые палки, – вот оттащишь раз-другой завертки в руках, так узнаешь, как здорово» (55, с. 143–145).
Пища и сон – непременные условия жизни, а уж в тяжелом труде, казалось бы, без них абсолютно не обойдешься. Но как при полевых работах некогда было спать, так не было времени для сна и во время промыслов: «А которые в промыслы ходят, так у тех за правило ночь только со вторых петухов до света. Ночные часы нагоняют потраченное время на проходку от места до нового места работы. Валяльщики валенок валяют, на катеринке шерсть бьют всю ночь напролет, чтобы волна была готова к утру, а сапог вываливается днем, чтобы готов был к вечеру в печку, когда начисто выгребут ее. На лесных промыслах у санников, обечайников, кадушечников всегдашнее положение – до петухов, либо зимнюю ночь на летнюю поворачивают либо с вечера до света при кострах работают. Кустари, что дома работают, на сторону не ходят, у них легче, но и они тоже захватывают ночи» (55, с. 146). И действительно. Исследователи и статистики того времени указывали, что при рядах рабочий день устанавливался в 14 часов, и только с 1905 г. для наемных работников он был 10-часовой, а сами хозяева работали по 12 часов.
Так когда же мужичок лежал на печи? Нет, русский мужик, гонимый угрозой голода, воистину не знал покоя ни летом, ни зимой.
Глава 11
Жизнь в избе и на крестьянском подворье
Нашему современнику совершенно неизвестен весь строй старой крестьянской жизни в избе и на подворье. Между тем, это была совершенно особая жизнь, нисколько не похожая на нашу, современную. Впрочем, многое из того, что будет сказано о семейной жизни, относится и к дворянской семье.
Начнем с положения женщины.
Издавна в нашей литературе бытует мнение о забитости русской бабы: «Будет бить тебя муж-привередник, и свекровь в три погибели гнуть», писал Н. А. Некрасов. Действительно, так оно и было. Мало того, били женщин мужья и в дворянских семьях: ведь масса их жила в народных традиционных установках. Среди простого народа, а особенно крестьянства, это было правилом. Деревенский сход мог вмешаться в отношения между мужем и женой лишь в том случае, если дело кончалось членовредительством, например, выбитым глазом; тогда мужика могли даже слегка посечь. Мало того, если баба оказывалась бранчливой и драчливой и докучала односельчанам, сход мог прямо порекомендовать ее супругу слегка «поучить» скандалистку.
Кроме того, русская женщина была юридически недееспособна. Паспорт жене или дочери выписывался только с позволения мужа или отца, причем супруг мог вернуть жену, ушедшую из дома, например, на заработки, до окончания срока паспорта, обратившись в полицию. И ее возвращали по этапу.
Но при всем при этом русская женщина и по закону, и по крестьянскому обычному праву была совершенно независима по имуществу. Напротив, муж был обязан содержать жену.
Женщина была обязана работать на большака, хозяина (муж, его отец, его дед, его старший брат) лишь часть года, независимо, в собственном хозяйстве или по найму, куда сговорил ее большак: «…Лето, с 15 апреля по 15 ноября, баба обязана работать на хозяина, и ей все равно, где работать, на своем поле или на панском» (120, с. 177). Разумеется, если она работала на стороне, то ее заработок поступал в семью, то есть и на ее пропитание. Кроме того, жена была обязана наготовить за год мужу и детям определенное количество рубах, портов, полотенец, готовить пищу. Но все остальное время, кроме урочного, она работала на себя, пряла ли, ткала или работала по найму. Все, что она зарабатывала, было уже ее имуществом, в которое муж не имел права «вступаться». Более того, даже летом ее заработок вне круга обычных полевых и домашних работ был ее собственностью: деньги за собранные и проданные ягоды или грибы были ее деньгами. Каждый член семейства имел свой сундук, и муж не мог залезть в бабий сундук, вынуть деньги или холсты и продать их, даже если требовалось заплатить подати или купить хлеба, чтобы накормить ту же жену. Если она его любила, то могла дать денег, отдать холсты, чтобы его не упрятали в холодную или не высекли. Но только так, и не иначе. Так что нельзя было продать холсты и наряды ни бабы, ни невестки – это их холсты и наряды. И где мужик достанет хлеба – никого не волновало: женился – значит, корми; раз большак – корми.
Мало того, если муж изменял жене и сожительствовал с другой бабой, она могла отказаться от стирки его вещей: «С кем живешь, пусть та и стирает».
Семейные отношения в деревне строились на деловой основе. Женились не по любви (конечно, и это было делом не последним), а брали в дом работницу. У женщины в деревне было две функции: работница и родильница: ведь дети – это залог будущности, кормильцы, которые будут содержать родителей, когда они изработаются. Женщина должна была работать много и тяжело (но только женские работы, которые тоже отдыхом не назовешь; работы строго делились на мужские и женские) и рожать много и легко, без последствий и для себя, и для детей. Отсюда вытекают особые требования к женской красоте.
Идеал крестьянской женской красоты был прямо противоположен дворянскому идеалу. У дворянки были маленькие белые ручки и ножки, сухая щиколотка (А. С. Пушкин писал о «тонколодыжной деве»), тонкая талия, для чего ее с детства начинали шнуровать в XVIII в. в корсаж, а в ХIХ – в корсет, тонкие черты лица, стройная шея, узкие плечи. В крестьянстве на размер рук и ног никто не обращал внимания, да в лаптях любая нога выглядела не слишком миниатюрной. Зато голени должны быть толстыми, как столбы: на тоненьких лодыжках пятерик (пятипудовый мешок, 80 килограммов) не унесешь, да если еще и младенец на одной руке сидит. Поэтому в праздники богачки надевали на ноги по две-три пары паголенок, толстых шерстяных чулок до колен, без ступни, а беднячки наматывали потолще онучи и сверху натягивали единственную пару паголенок. («…Ноги у них были непомерно толстые от навернутых в несколько ряднин онуч, такая обувка была у них модной и подходила как-то к осанке рабочей силы, выражая особую солидность и статность. Под Лебедянью… такая же мода. В праздник, когда они наряжались в белые широкие шушуны, платки, своеобразно повязанные на голову, и навертывали на ноги белые онучи или надевали белые шерстяные толстенные чулки, и ноги у них получались как столпы, они вызывали удивление и неизменные восклицания «Ну уж и бабы, и впрямь лошадье» (55, с. 148). Девке полагалось быть круглощекой и румяной («кровь с молоком»), а формой шеи никто не интересовался. Точно так же не стояло вопроса и о талии. Ее просто не существовало, и слово это не русское. Народный женский костюмный комплекс, сарафанный ли в губерниях от Москвы и далее на север, запад и восток, поневный ли, южнее Москвы, строился таким образом, чтобы придать фигуре устойчивые колоколообразные очертания. Линия фигуры начиналась от шеи, выше груди. Все типы женских рубах – бесполиковая, со сборами на груди, спине и плечах, с косыми или прямыми поликами, вставками на плечах – призваны были расширить грудь и плечи, чтобы видно было, что у бабы много чего есть за пазухой, и она легко будет выкармливать детей. Сарафаны, глухой ли косоклинный, косоклинный на лямках или круглый (московский), начинались выше груди, постепенно расширяясь книзу. Поверх сарафана повязывалась занавеска – фартук, надевавшийся на шею и завязывавшийся под мышками, либо же надевалась епанечка (корочена, душегрея) на лямках расходящегося книзу покроя, ниже того места, где должна быть талия, широко расходившаяся крупными складками, простеганными на вате (сорокатрубка). Родившийся в 1800 г. в очень богатой семье, крестьянин из богатого ярославского торгово-промыслового села вспоминал: «Тогда носили в праздники, летом, ферязи (местное название распашного сарафана. –
В южнорусском поневном комплексе главной деталью была понева – нечто вроде юбки, с разрезом спереди или сбоку, сделанная из толстой домашней шерсти. В праздники надевали две-три поневы, чтобы бедра казались шире, а кое-где под кушак на бедра надевали еще узорно вывязанные из толстой шерсти квадраты, вроде салфеток, с медными бубенчиками по углам. Поверх рубахи и поневы надевался запон, род длинного передника с короткими спинкой и рукавами, так что он скрадывал линию талии. По праздникам же надевали короткие, до пояса, нагрудники, навершники почти до колен, или шушпаны, распашные и до колен; все они были с клиньями-вставками по бокам, расширявшими фигуру. Ведь широкие бедра были гарантией того, что роды будут безболезненными. Бабам случалось рожать прямо на жатве: начнутся схватки, отложит серп, быстренько родит под суслоном ржи, обмоет ребенка из жбана, перепеленает, разорвав рубаху, покормит грудью, полежит с полчасика, и снова за серп: нет времени, рожь течет.
Какая уж тут талия.
Конечно, были в деревне девушки и тоненькие, стройные, беленькие, с тонкими чертами лица – ледащие, одним словом. Если парень влюбится да будет очень настойчивым и женится, то проку от такой женитьбы не будет. Ведь на младшую невестку в доме падали самые тяжелые и грязные работы, ей оставался самый последний кусок, и даже места за столом ей иной раз не доставалось: ела она стоя, черпая ложкой через головы сидящих. Конечно, здоровая, сильная, работящая молодуха и сама за себя могла постоять, да и свекор со свекровью за нее могли вступиться перед золовками: хорошая-де работница, не след ее забижать. А за слабенькую, болезненькую кто вступится, кроме мужа? А ему напевали и напевали в уши: кого привел в дом, у всех на шее сидит, ни в поле ее не пошлешь, ни по дому от нее толку нет… Рано или поздно, надоедало ему это, начинал он попивать да под пьяную руку жену поколачивать, тогда уже вся семья бралась за нее. Глядишь, через годик-другой и поволокли на погост. Лежи, постылая… Но уж в другой раз молодой мужик будет осмотрительней, возьмет, кого родители присоветуют да посватают: ражую девку, а работницу – как огонь.
С тем расчетом, что брали работницу, и свадьбу играли. Игрались свадьбы на Руси преимущественно весной, на Красную горку, или осенью, на Покров. Кому нет расчета кормить зимой лишний рот (девки ведь работают летом, зимой только хлеб едят) – то сбывал дочку с рук на Покров. Кому нужны были на лето новые рабочие руки – брал невестку весной, перед полевыми работами. Опять же и расчет прямой: свадьба весной, скажем, в апреле, если Пасха и не ранняя, и не поздняя, – опростается молодуха в декабре, когда работ нет и она сможет с маленьким сидеть; свадьба осенью – роды будут в июне, перед жатвой. И следующий ребенок опять же вовремя родится. Сила, здоровье, ловкость, мастерство в работе старательно демонстрировались и парнями, и девками: здоровую, работящую и умелую девку возьмет такой же парень, и будут, значит, они жить в довольстве, за слабосильного неумеху хорошая девка не пойдет. Поэтому в некоторых местностях девки не только щеголяли нарядами (ведь они сами на себя и пряли, и ткали, и шили, и наряд был своеобразной рекламой), но даже устраивали по праздникам что-то вроде выставок своих работ. И на вечерки недаром они ходили с прялками и швейками: ведь туда приходили парни, потенциальные женихи, и можно было показать свое мастерство. Точно так же и парни во всю прыть старались показать себя, хоть в пляске, хоть в драке, хоть в мелком деревенском безобидном хулиганстве, хоть в работе.
Точно таким же основанном на деловых, хозяйственных соображениях было отношение к детям. Точнее, к сыновьям: девка – отрезанный ломоть, ее для других кормят. Ниже мы поподробнее поговорим об отношении к детям в дворянских семействах, здесь же будет идти речь о деревне.
Дети были в полной власти родителей до тех пор, пока они не отделены и не стали самостоятельными хозяевами. Не только женщине, но и взрослому сыну в волости не выдавали паспорт без позволения родителей (если отца уже не было в живых, матери). И можно было вернуть по этапу уже взрослого женатого мужика хотя бы только из одного каприза. Равным образом, по просьбе родителей сход мог и посечь такого взрослого бородатого мужика «за непочтение к родителям», хотя бы заведомо было известно, что старик или старуха «чудят». И пока сын не был отделен, все деньги он должен был отдавать родителям. Н. Астырев, интеллигент-демократ, год прослуживший волостным писарем в Воронежской губернии, так описывал своего волостного старшину, фактически хозяина крестьянской волости, хотя и выборного. «Должен сказать несколько слов о любопытной, в своем роде, личности Якова Ивановича. Он далеко не походил на господствующий тип старшин-мироедов, добивавшихся этой должности лишь для лучшего обделывания своих торгово-промышленных предприятий… Причина такого уклонения от общего типа коренилась… преимущественно в его семейном положении: в то время как большинство старшин – вместе с тем старшие в своей семье, домохозяева и, следовательно, бесконтрольно заведывающие всем своим хозяйством, Яков Иванович был вторым сыном у старика-отца… державшего еще в своих руках бразды домашнего правления. Отсюда вытекало то обстоятельство, что Яков Иванович был человек как бы подначальный, и голос его в семейских делах не имел должного значения, так как первенство в семье принадлежало отцу и, отчасти, старшему брату… Торгового или какого-нибудь промышленного дела Яков Иваныч тоже не может вести без согласия своих старших на их капиталы, а своих у него нет по той причине, что из 240 рублевого годового жалованья… он обязан вносить «в семью» 200 руб.; принцип родового начала так еще могуч, что Яков Иваныч не смеет и протестовать против такого деспотизма родителя, а остающихся 40 рублей, даже плюс, примерно, 60 руб. получаемых в год «безгрешных благодарностей», черезчур мало для начатия собственного дела и едва-едва хватает ему на поддевки, сапоги, гостинцы жене и тому подобные мелочи» (6, с. 50–51). А ведь волостной-то старшина уж мог бы, казалось, добиться выделения из семейства…
Теперь понятно, почему в России так долго сохранялась большая патриархальная крестьянская семья из нескольких поколений: даже если сын очень хотел отделиться, без согласия отца сход раздел не разрешал. А выделение сыновей ведь разрушало хозяйство. Пока в доме несколько взрослых сыновей, в хозяйстве много земли: надел выделялся только на мужские души, преимущественно на тягла – женатые пары; так что был прямой хозяйственный расчет рано женить сына: и лишние рабочие руки, и лишняя землица прибывали, а потерь никаких. Выделить сына – значило помочь ему построить дом и двор, выделить хотя бы одну лошадь и корову, выделить какое-то имущество и инвентарь. И посыпалось все хозяйство. Если выделить несколько сыновей – вместо одного богатого двора будет несколько бедных.
Как и жены, дети, т. е. не в полном смысле слова дети, а и взрослые сыновья и дочери, были в полной власти отца, который за провинность, подлинную или мнимую, мог бить сына чем попало и по чему попало, а тот даже не смел уклоняться от ударов. Вот характерный случай, описанный А. Фетом. Мужик запустил лошадь в помещичью гречиху и был пойман. «…Оба мужика, старый, отпущенный мною, и молодой, пойманный прикащиком на гречихе, подошли ко мне.
– Как же это ты нашел конную дорогу по хлебу?
– Батюшка, позвольте мне вашего кнутика, – обратился ко мне старик.
– На что тебе?
– Да одолжите на одну минуту.
Не понимая, в чем дело, я передал старику арапник. В то же мгновение молодой парень в белой рубахе упал на колени и пополз ко мне, а старик начал его преусердно хлестать по спине, приговаривая:
– Это сын мой, батюшка!.. Я из-за тебя, подлеца, сам душою покривил на старости лет. Как вижу, что он поехал по хлебам, и я, делать нечего, побежал, хоть в П-х перенять его. Вот тебе наука: во всю жизни не забудешь отцовского наставления. И не проси милости» (110, с. 112).
Конечно, рано или поздно, если старик заживался и становился бессильным, чтобы крепкой рукой смирять сыновей, выделять приходилось. Но младший сын оставался с родителями и наследовал их хозяйство. Поэтому, между прочим, младших сыновей родители и больше любили: младшего попозже поднимали по утрам, он подольше играл, его не заставляли так много и тяжело работать, ему перепадал и кусок послаще, и даже ласка: чтобы не припомнил потом старикам-родителям свое горькое детство. Вот потому-то в русских сказках младший сын – всегда дурак, и всегда ему счастье: это, верно, старшие братья сказки складывали, завидовали младшему.
Поскольку речь шла об элементарном выживании в суровой среде обитания, постольку имела место насущная необходимость скорейшей адаптации к этой среде обитания, овладения навыками выживания в ней. Это овладение шло само собой, без специального обучения, по принципу: «Делай, как я». Уже в раннем возрасте дети начинали учиться жизни. А жизнь в деревне имела единственную форму – крестьянского труда. Поэтому детские игры в деревне зачастую были имитацией труда: девочки нянчили кукол, «пряли» и «ткали», мальчики «запрягали лошадей», «отправлялись в извоз», «пахали» землю. Интересный факт: в дворянской среде детская игрушка появилась довольно поздно. Между тем, в народной среде она бытовала издавна: глиняные куколки-свистульки известны чуть ли не с ХIV в., и уже в ХVIII в. в Троице-Сергиевом посаде возникло производство деревянных игрушек, разумеется, самых простых, в духе народного искусства и рассчитанных на детей из народа; легенда же связывала их появление с самим преподобным Сергием Радонежским. Игрушечное производство из дерева было в кустарной среде развито наравне с другими видами деревообработки. Ведь игра – это воспроизведение жизни, и, по-видимому, в народе это понимали. А в дворянской среде, где главным была служба и светская жизнь, игрушка для воспроизведения жизни не была нужна.
Итак, крестьянский ребенок, сначала играя, затем и взаправду начинал воспроизводить взрослую жизнь, жизнь трудовую. Постепенно детям начинали поручать различные работы, так что лет в 8–9 крестьянский мальчик, как взрослый, мог запрячь лошадей, проехать на них, бороновал поле, возил навоз, пас скотину, плел лапти и корзины, втягиваясь во все более сложные и тяжелые работы. Так и девочка, начиная с того, что нянчила совсем уж маленьких братишек и сестренок, затем начинала пасти гусей, полоть, носить воду, а там и прясть, ткать, шить. Справедливо считалось, что нельзя стать крестьянином во взрослом состоянии: к крестьянскому труду нужно было приучаться с раннего детства, в семье.
Но эта «учеба» долго не распространялась на умственную деятельность.
До середины, даже до конца ХIХ в. уровень грамотности в крестьянской среде был очень невысок. Конечно, это не значит, что среди крестьян не было грамотных людей. Достаточно вспомнить имена профессора Петербургского университета А. В. Никитенко, профессора Московского университета М. П. Погодина, поэта (народная песня «Среди долины ровныя» – это на его стихотворение), переводчика и профессора Московского университета А. Ф. Мерзлякова. Ведь все они были выходцы из крепостных крестьян. В конце концов, мы увидим, что многие помещичьи дети учились читать и писать у своих крепостных; правда, все то были дворовые люди, а не крестьяне. Но все же не только профессоров из простонародья, просто грамотеев было чрезвычайно мало. И вовсе не потому, что, как нас уверяли, проклятый царизм намеренно держал крестьянство в темноте и невежестве: в конце концов, еще в первой половине ХIХ в. среди мелкопоместного дворянства, в особенности среди женщин было очень много малограмотных, а то и просто безграмотных людей. Во-первых, просто некому было учить: страна еще не имела достаточных кадров учителей. Обучением крестьянских детей в деревне занимались люди случайные – отставные солдаты, чернички – крестьянки, почему-либо оставшиеся старыми девами и жившие в келейках на положении монахинь. А во‑вторых, крестьянство почти до конца ХIХ в. с крайним недоверием относилось к книжной учености, полагая, что она не для него, что она ему не нужна. Писатель С. Подъячев, выходец из бывших крепостных, вспоминал о своей страсти к чтению: «Отец сначала не обращал на это внимания, а потом стал сердиться и высмеивать меня, называя профессором кислых щей. Мать со страхом шептала мне, стараясь говорить как можно вразумительнее:
– Что это ты, сынок-батюшка, читаешь все? Бросил бы ты это занятие. Нехорошо! Не доведет тебя это до добра. Подумай-ка: ты ведь не барин какой. Спаси бог, до господ дойдет! Господа узнают, скажут «что такой у вас за сынок растет? Что он у вас, барчонок, что ли? Дворянский сын?». Нехорошо! Брось! Молись лучше царю небесному. Ходи как можно чаще в храм. Молитвы читай. Не попадись ты, спаси бог, барину с книжкой-то! Ну их к богу, книжки-то твои! На что они тебе? Мы ведь не господа, читать-то их! Книжки тебя не прокормят. Стыдно, сынок-батюшка. Прошу тебя: не огорчай нас с отцом, перестань! (72, с. 15). Описанная сцена происходила в 70-х гг. ХIХ в. А вот 1818 г.: «… Отец частенько тузил меня за то, что я трачу время на пустяки, на чтение каких-то глупых книг, вместо того чтобы заниматься делом» (Цит. по: 87, с. 132).
В принципе польза от грамотности и чтения книг крестьянами не отвергалась. Но это была грамотность в церковнославянском языке и душеспасительное чтение церковных книг. Еще в начале ХIХ в. отец крепостного мальчика «не позволил читать без его назначения гражданские книги и заставил ежедневно упражняться в Священной истории, Четьих-Минеях и кафизмах, требуя в прочтенном изъяснения»; а в конце столетия в деревне говорили: «Божественное читать – это и для души спасенья польза, да и любопытно» (87, с. 133). «Божественные» книги были весьма популярны и распространены в крестьянской среде, особенно среди старообрядчества, почти поголовно грамотного в церковнославянской печати. На Русском Севере, в Заволжье, на Урале и в Сибири немало крестьян-старообрядцев имели порядочные, тщательно сохраняемые библиотеки церковных книг, в том числе и переписанных собственноручно «для спасения души». Об этом пишут многие современники и исследователи. Речь идет о другом: о знании гражданской печати, о гражданских, то есть светских книгах, и об образовании светском.
К концу ХIХ в. эти настроения начали радикально меняться и, по опросам, «88,4 % крестьян считали, что грамотность необходима всем (характерно, что ⅔ их были неграмотны), 8,9 % безразлично относились к грамоте и всего 2,7 % (в основном – старики) – отрицательно. При этом среди сторонников грамотности ее религиозно-нравственную роль отмечали лишь 13,3 %» (87, с. 136).
Важную роль в распространении образования стало играть быстрое увеличение числа сельских школ: в 60-х гг. ХIХ в. открытие народных школ было разрешено частным лицам, общественным организациям, органам самоуправления, сельским обществам, ведомствам, да еще при сильнейшей материальной поддержке правительства открывались церковно-приходские школы, и создавало народные школы Министерство народного просвещения. Многие помещики открывали школы для крестьянских детей в своих имениях и иногда сами учили в них. Вспомним, что Л. Н. Толстой открыл такую школу в Ясной Поляне и даже писал учебные книги для детей. В такой помещичьей школе в Могилевской губернии учился отец автора этой книги: в парке на краю огромных лесных владений помещик построил двухэтажный дом, где наверху была квартира для двух его дочерей – старых дев, и большая библиотека, преимущественно на французском и польском языках, а внизу школа, в которой и учительствовали помещичьи дочки.
Другое дело, что такие школы находились под строжайшим контролем правительственных инспекторов народных училищ, предводителей дворянства, церкви и полиции, и получить разрешение на их открытие можно было, только пользуясь хорошей репутацией у местной администрации. Дочь крупного помещика из Новгородской губернии, без дозволения открывшая школу для крестьянских детей, вспоминала: «Вблизи нас не было ни одной народной школы. Я собрала несколько мальчишек из деревни Вергежа и начала их учить грамоте по «Родному слову». И меня, и моих учеников это очень забавляло. Но наша забава недолго продолжалась… Оказалось, что уряднику до моих детей есть дело. Он приехал расследовать, по какому случаю в тырковской усадьбе учат детей азбуке, не испросив на это разрешение начальства? Урядник предупредил маму:
– Если барышня будет учительствовать, приказано ее арестовать» (107, с. 197).
Распространению светского чтения в деревне способствовало и разрешение использовать для этого школьные библиотеки. Хотя сельскими библиотеками пользовалось примерно 2–3 % сельского населения, это по стране составляло около трех миллионов человек; а ведь не все грамотеи брали книги из библиотек. О распространении чтения свидетельствуют и огромные тиражи лубочной литературы, создававшейся специально для народа и распространявшейся офенями-коробейниками исключительно в деревне. Так, в 1892 г. было издано примерно 4 миллиона лубочных книг и еще 2 миллиона книг «для народного чтения». По данным исследователей, около половины спрашиваемых в сельских библиотеках книг приходилось на художественную литературу и лишь 15–20 % на религиозную; остаток составляли книги исторические, научные, сельскохозяйственные (87, с. 137).
О сравнительно высоком уровне грамотности и интересе к книге говорят факты наличия в местных архивах многочисленных крестьянских дневников; а ведь нужно согласиться с тем, что лишь малая часть этих дневников попала в архивы, и почти все они еще не нашли своих издателей. Дневники эти свидетельствуют об очень широком круге интересов крестьянства. Мы процитируем здесь выдержки из одного такого дневника.
1908 г., январь. «Погода умеренная. 29 января умерла Иванушка Юлия. 19 января был убит король португальский и его наследник». Февраль. «Воскресенье была помочь у Ваньки Петрова. Ночи темные. 8 февраля был вынесен смертный приговор генералу Стесселю или десять лет крепости. Ярмарка. Мука дешевле…». Март. 31 марта. «День не особенно теплый. 4 года, как погиб адмирал Макаров». Ноябрь. «Дни очень короткие, в 4 часа уже темно, утром в 4 темно. Нынче в октябре умерли китайский император и императрица, и русский князь Алексей Александрович в Париже. В Турции открылся парламент». 1912 г. (дневник неполный. –
Еще интереснее «Дневные записи» усть-куломского крестьянина И. С. Рассыхаева, даже не русского, а зырянина (коми), научившегося в школе только чтению и письму на зырянском языке, и самоучкой изучившего русский язык. «По окончании курса я также принимался к изучению наук и письменным занятиям. Но тогда я должен был приступить к крестьянским работам. Посему к учебным занятиям я мог приниматься только в свободное время и праздничные дни.
Мои занятия, главным образом, обнимали изучение русскаго языка, истории, географии и других предметов. Кроме того меня занимали также книги религиозного содержания и церковных богослужений, так как я любил ходить в церковь и петь на клиросе. Затем к изучению других наук я не имел никаких источников
Письменные занятия у меня составляют, большей частью, извлечения из разных книг, а также рисования и некоторыя записки. Свои рукописи и записки я написал как прописью, так и печатным шрифтом. Рисования я украшал красками и красно-синим карандашем.
В 1895 году я написал себе для изучения к церковному пению разныя церковныя песнопения и последования богослужений.
В 1896 г. я написал для пособия изучиться русскому языку извлечения из книги Лыткина “Зырянский край при Епископах Пермских и зырянский язык”.
В 1897 г. я написал “Краткую священную историю” и отрывки из книг Арсеньева “Ульяновский монастырь” и “Зыряне и их охотничьи промыслы”. Кроме того, я заготовил составить книгу под заглавием “Зырянский край”.
В 1898 г. я написал “Краткую всеобщую историю”, “Краткую историю России”, “Краткую географию всеобщую и русскую”, “Зырянский язык” из книги Лыткина, “Сокращенное христианское богословие” и “Разныя церковныя пения” с зырянскими переводами. Кроме того, я составил “Описание Усть-Куломской Петропавловской церкви” с рисункой вида церквей» (86, с. 23–25).
Рассыхаев, как и любой северный крестьянин, занимался не только земледелием, но и рубкой и сплавом леса и в то же время переводил с русского на зырянский язык и переписывал книги и церковные песнопения и раздавал переписанные книги своим односельчанам. В приложении к его дневнику приведены названия 124 переписанных или компилированных из разных источников текстов, в том числе исторических, географических, естественнонаучных, биографических, сокращенные пересказы на зырянском языке пушкинской «Капитанской дочки» и «Принца и нищего» Марка Твена, «Меченосцев» Сенкевича, перерисованные карты и таблицы из книг и даже… иллюстрации Рассыхаева к прочитанным книгам!
Вообще крестьянские дневники и крестьянские воспоминания не такая уж редкость. Это только те, что были изданы. А сколько их лежит по архивам неизданных и неизвестных, а сколько пропало без следа!
Конечно, такие уникумы, как Рассыхаев, были совершенно непоказательны. Какой-нибудь крестьянин Городецкий, живший рядом с имением Волковых-Муромцевых Хмелитой, может быть, был один на всю Россию. «Мой отец говорил, что он был человек великого ума. Он интересовался астрономией. Он купил довольно большой телескоп и построил в огороде обсерваторию. Это была хата, в которой дощатая крыша открывалась. Телескоп был как-то устроен на колесе брички. Он изучал созвездия, предсказывал затмения и вместе с моим отцом наблюдал за кометой в 1910 году. Городецкий переписывался с Пулковской обсерваторией и вел какие-то записи. Мой отец говорил мне, что старый Городецкий только в сельской школе учился, и все знание высшей математики добыл сам, из книг (20, с. 17). В конце концов, дед автора этой книги, крестьянствовавший в Могилевской губернии, тоже читал и писал по-польски и по-русски, и в хате имелись книги.
И все же не стоит преувеличивать уровень грамотности крестьянства, особенно если речь идет о дореформенном периоде. Особенно оригинальны зачастую были юридические знания крестьян. Конечно, среди крестьянства были свои знатоки законов, выступавшие в качестве ходатаев по общественным или помещичьим делам. Например, С. Т. Аксаков рассказывает об одном из таких «законников» высшего класса, Михайлушке, занимавшемся делами своих владельцев даже в Сенате. Знаток истории русской деревни, М. М Громыко пишет о мирских челобитчиках, владевших законодательным материалом. Например, «У мирского челобитчика монастырских крестьян П. Бутицына при обыске было изъято 116 документов, в их числе: печатные тексты и письменные копии указов 1714 года, 1723 года и так называемого Плаката 1724 года, многие выдержки из Уложения, копии указов Коллегии экономии, копии предшествующих челобитных» (32, с. 241). И тем не менее… Всплеск юридической активности крестьян приходится на 1861 г. и ближайшие за ним годы, когда речь шла о самом насущном в крестьянской жизни – о земле и воле. Вероятно, тысячи деревенских «законников» на все лады толковали довольно сложные и весьма объемистые Положения и невразумительный Манифест 19 февраля 1861 г., что нередко заканчивалось крестьянскими бунтами и репрессиями и против бунтовщиков, и против толкователей. Современники приводят случай, когда слова «отбывать повинности» толковались как «отбивать повинности», то есть отбиваться от их исполнения хотя бы силой. Во всяком случае, автору довелось читать два любопытных крестьянских приговора, происходивших из Вятской губернии. В одном случае крестьяне, в высшей степени довольные щедростью и честностью их бывшего помещика, не только оставившего им весь надел, но и сверх того купленную ими еще за 50 лет до того на имя прежнего владельца землю – более 250 десятин, на право владения которой у них не только не было документов, но даже и живых свидетелей покупки, – отказались от подписания уставной грамоты потому, что-де кто поставит подпись, тот навеки закрепостит себя за помещиком! В другом же случае отказ от подписания грамоты мотивировался тем, что она подложная, потому как подлинная царская грамота должна быть с четырьмя орлами по углам и золотой печатью посередине!
Туманные представления о царе и законе, вообще господствовавшее, пусть и не безраздельно, невежество порождали в народной среде такое явление, как слухи. Особенно часто они связывались с мечтой о воле и земле. После окончания Крымской войны пошел слух, что царь заселяет мужиками Крым, дает им там землю и волю, потому-де как англичанка (Англия – постоянный враг России в сознании русских людей всех сословий и в реальности) заявила царю, что у тебя-де Крым пустует, а у меня земли нет, почему и война началась. И вот целыми волостями крестьяне, бросив хозяйство, отправились исполнять царскую волю, так что для водворения их на места прежней оседлости пришлось применять войска, возвращавшиеся из Крыма. В 70-х гг. снова пошли слухи об англичанке: «…Будет набор из девок, что этих девок царь отдает в приданое за дочкой, которая идет к англичанке в дом. Девок, толковали, выдадут замуж за англичан, чтобы девки их в нашу веру повернули» (120, с. 228). Слухи же о том, что будет передел земли, что царь барскую землю мужикам отдает, появлялись регулярно каждую весну. Равно как устойчивы были фантастические слухи о Беловодье и Опоньском царстве, где нет ни бар, ни начальства, и земли сколько хочешь: надо только найти это Беловодье; и тысячи бродяг шли во все концы, отыскивая эти благословенные земли.
Как мы видели, церковная литература занимала большое место в круге крестьянского чтения. Особенно этот перевес религиозной книги был заметен до конца ХIХ в., когда распространилась в деревне светская школа: до того народное обучение грамоте шло по Часослову и Псалтыри. И круг чтения преимущественно составляли жития святых и описания путешествий к святым местам. В то же время при большом и давнем интересе крестьян к духовной литературе как душеспасительному чтению устойчивым было представление о вреде чтения Библии, поскольку ею можно «зачитаться», помешаться в уме. Автор еще в 50-х гг. слышал такое суждение в одном из старинных заводских сел Кировской области. Мало того, крестьяне большей частью были религиозно безграмотны, не понимая церковных текстов, молитв и песнопений. Например, в праздник Обновления Царьграда, 11 мая старого стиля, «…крестьяне празднуют и молятся
В быту считается, что образование, интерес к чтению, интенсивная духовная жизнь и пьянство противоположны. Следовательно, коль русское крестьянство в массе было неграмотно и невежественно, оно должно было быть повально охвачено пьянством, а по мере распространения образования пьянство должно было сокращаться. Действительно, публицистика прошлого была наполнена стонами и воплями по поводу гомерического пьянства русского простонародья, правда, не сокращавшегося, а увеличивавшегося. Аксиомой было, что в Европе, даже в западных областях Российской империи, например, в Прибалтике, простой народ не пьет, а у нас – поголовное пьянство. В 90-х гг. русская печать переполнена была сетованиями по этому поводу.
Вероятно, это мнение основывалось на статистике. Русская статистика в ту пору получила уже научный характер и считалась одной из лучших, если не самой лучшей в мире. Посмотрим, нет ли под рукой статистических данных о потреблении вина.
Оказывается, есть, и далеко ходить не надо: в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона, в статье «Пьянство». Даже табличка приведена – сравнительное потребление водки в 50 градусов, вина и пива в 14 странах Европы и Америки, и именно в 90-х гг. В России в 1890 г.– 6 литров водки в год на душу населения, включая младенцев. Полведра! И неожиданно взгляд падает на другие страны: Швейцария – тоже 6 литров, Франция, Германия, Швеция и Нидерланды по 8 литров с долями, Бельгия – 9,5, Австро-Венгрия – 14,4, а чистенькая и сытенькая Дания – 14 литров на душу! Ничего себе! Оказывается, Россия по потреблению водки делит со Швейцарией восьмое место из 14, как сейчас говорят, аутсайдер! Меньше всего водки пьют в Италии – 1,36 литра. Но зато виноградного вина здесь потребляют в том же 1890 г. 95 литров на душу, больше, чем где-либо, и только Франция, прибавив к своим 79 литрам вина еще 18 литров сидра, обгонит Италию. А Россия? 3,8 литра – на шестом месте. И пива Россия выпивала 5 литров, что в сравнении с Бельгией, в которой даже младенцы выпивали 183 литра – ничто; по пиву Россия на предпоследнем месте, обгоняя только Италию, которая недопотребление пива с успехом, как мы видели, компенсирует перепотреблением вина (82).
Или статистика врет, или публицистика брешет.
Нет, и то и другое правильно. Все дело в том еще, к а к пить. В Вятской губернии, например, душевое потребление водки было меньше, чем в Прибалтийских губерниях, а число умерших от водки в Прибалтике – 0,19 души на 1000 населения, а в Вятской – 11,5 души. Пить по глоточку во время еды, запивая пищу, – это одно, а пить натощак стаканами, закусывая водку, а то и обходясь без закуски, – совсем другой эффект будет. Один выпил разом 2 стакана и упал под забор в лужу, а другой запил тремя стаканами фунта два копченого сала с хлебом, идет мимо и говорит: «Пьяная русская свинья».
Занятно, что никто из мемуаристов-помещиков не говорит о пьянстве крестьян. О пьянстве дворовых – да. О пьянстве помещиков – часто («поставит на разных концах балкона по графину водки, и ходит из конца в конец, каждый раз выпивая по стаканчику, пока они не опустеют»). О ярмарках, о крестьянских праздниках и гуляньях, о песнях, плясках, даже о пьяных драках с применением кольев говорят, а о пьянстве – постоянном, запойном – нет. Один только А. Н. Энгельгардт много места посвятил этому вопросу, и придется его процитировать.
«Я часто угощаю крестьян водкой, даю водки помногу, но никогда ничего худого не видел. Выпьют, повеселеют, песни запоют, иной, может, и завалится, подерутся иногда, положительно говорю, ничем не хуже, как если и мы закутим у Эрбера. Например, в зажин ржи я даю вечером жнеям по два стакана водки – хозяйственный расчет: жней должно являться по 4 на десятину… но придет по 2, по 3…; если же есть угощение, то придет по 6 и отхватают половину поля в один день – и ничего. Выпьют по два стакана подряд (чтобы скорей в голову ударило), закусят, запоют песни и веселые разойдутся по деревням, пошумят, конечно, полюбезнее будут со своими парнями (а у Эрбера разве не так), а назавтра опять, как роса обсохнет, на работу, как ни в чем не бывало».
Продолжим цитирование Энгельгардта. «Костик (охотник и вор. –
Вот в этом и была вся штука: крестьяне пили «шпарко», но при случае – по большим праздникам (а в деревне не все праздники отмечались, даже церковные, не говоря об именинах и официальных праздниках). Праздновали и пили при этом по два-три дня, а потом шли недели интенсивной работы весь световой день (а летом он долог!), когда не только водки – кусок хлеба в рот взять было некогда; да и где ее возьмешь, водку, в лесу или лугах. Десятину луга в день не скосишь ни пьяным, ни с похмелья, и кубической сажени глины не выкинешь, и кубической сажени дров не напилишь! Дочь новгородского помещика, бывшая подруга Н. К. Крупской, видный деятель кадетской партии А. В. Тыркова-Вильямс вспоминала: «Право угощаться и угощать было важнейшей частью деревенских праздников. В остальное время мужики совсем не так много пили, как про них обычно рассказывают. Только горькие пьяницы пили когда попало, как только зазвенит в кармане денежка. Эти кабацкие завсегдатаи, шумные, озорные, всегда готовые все спустить, составляли меньшинство, во всяком случае в том уголке русской деревни, который я хорошо знала. Большинство даже по воскресеньям обходились без водки, редко ходили в казенку, хотя кабак был деревенским клубом. Зато на Рождество, на Пасху, на свой престольный праздник к водке почти все припадали, как припадает верблюд к ключу после долгого перехода по пустыне. Пили с соседями и у соседей, пили с родственниками, которые целыми семьями приходили погостить из дальних деревень, иногда верст за тридцать. Им полагалось гостить три дня. Ели и пили весь день, водку запасали четвертями. Никто не считал, сколько стаканчиков пропустит хозяин за эти дни с зятьями, шурьями, сватьями и прочими сродственниками» (107, с. 96).
Поэт Афанасий Фет, незаконный сын помещика, в 60-х гг. осуществил наконец свою мечту: сам стал помещиком: купил себе именьице в Орловской губернии. Свои занятия хозяйством он описал в книге «Жизнь Степановки, или лирическое хозяйство». Вот что писал не народник, как Энгельгардт, не кадетствующий либерал, как Тыркова-Вильямс, а человек довольно консервативных взглядов: «Вопреки кажущимся явлениям, мы решаемся утверждать, что пьянство нисколько не составляет отличительной черты нашего крестьянства. Пьяница, как и постоянный употребитель опиума, больной человек, которого воля безапелляционно подчинена потребности наркотического. Тип таких людей преобладает в чиновничьем мире у Иверской, между московскими нищими и затем рассеян по лицу русской земли, без различия сословий… Очевидно, что крестьянин-собственник по своему положению не подходит под этот тип. <…>
В нашем личном хозяйстве с пастухом и конюхами до 14 человек рабочих. Только во время усиленной косьбы утомленная их природа требует водки, и им дают по хорошему стакану. Но в остальное время года работники о ней и не думают, и не заикнутся. На свои в будни пить не на что, потому что жалованье большею частью забирают их домашние. Но подходит праздник престольный, и Гаврику очередь идти домой. «Пожалуйте денег». Сколько тебе? «Рублей 5» Зачем ты это делаешь? Ведь через неделю или через месяц занадобятся деньги в семье… Не дам больше рубля – спасибо скажешь… Какие же это пьяницы? Это дети, за стаканом вина забывающие цену вещам… Мы не хотим сказать, чтобы между крестьянами не было пьяниц в полном смысле слова; но не думаем, чтобы сравнительное большинство таких экземпляров выпадало на долю крестьянства, поставленного положением собственника в неблагоприятные для беззаветного пьянства условия. <…>
Принимая в расчет все количество крепких напитков начиная с виноградного вина и пива, – писал А. А. Фет, – мы не найдем, чтобы русский человек в общей сложности выпивал более немца или англичанина. Можно только упрекнуть его в способе выпивать свою долю. Если всякий настойчиво пьющий постепенно превращается в коня, льва и, наконец, в свинью, то наши питухи нередко с такой быстротой проходят все метаморфозы, что наблюдатель не замечает двух первых превращений» (110, с. 156).
Мало того, что до революции Россия по потреблению спирта отставала от самых передовых во всех отношениях стран Запада. В ней еще наблюдалось и сокращение этого потребления: в 1870-х гг. на душу приходилось ведро (12 л) спирта в 40-градусном измерении, в середине 80-х гг. оно снизилось до 0,67 ведра, а во второй половине 90-х гг. составляло от 0,50 до 0,53 ведра – те самые 6 л в год.
Но это в целом по России. А мы ведь речь ведем о крестьянстве. Надо думать, что дикий и невежественный мужик и выпивал основную долю водки, а образованный горожанин только фиалки нюхал? Врач и политический деятель А. И. Шингарев в 1907 г. опубликовал интереснейшую книгу «Вымирающая деревня. Опыт санитарно-экономического исследования двух селений Воронежской губернии». По его данным, душевое потребление водки здесь составляло всего 0,18 ведра в год – 2,2 л. В 1899 г. в Смоленской губернии на душу горожанина приходилось 2,34 л водки, а крестьянина – 0,43; в Новгородской – 2,18 и 0,36 л соответственно, в Псковской – 2,27 и 0,29 л, в Самарской губернии горожанин выпивал 1,34 л, а мужик – 0,34. Вот кто пил водку: чиновник, офицер, интеллигент, студент, купец, мещанин, рабочий, босяк: у кого был большой досуг и кому занятия позволяли быть выпившим. «Беззаветное пьянство, – писал Фет, – удел пролетариата, которому у нас не о чем думать». Крестьянину пить было просто некогда и нельзя: пахать, косить в самый зной от утренних до вечерних сумерек пьяному или с похмелья просто невозможно, а если, намерзшись в мороз на лесосеке или проболтавшись возле плотов в талой воде по пояс, он выпивал перед сном шкалик-другой (шкалик – водочная мера емкости, 63 грамма), так в этом греха нет.
И еще одна сторона дела. Водка была продуктом покупным, пусть и недорогим. И пили два-три дня в основном брагу (настоящую русскую брагу из муки, солода и хмеля) и крестьянское пиво, которых много выпить нужно, чтобы напиться! Автору в детстве приходилось не раз рыбачить на мельнице, а у мельника в углу избы всегда стояла сорокаведерная кадка с брагой, и в ней плавал ковш; в жаркий день вода в пруду прогревалась, а полковша терпкой браги хорошо утоляли жажду. От половины ковша водки в 9–10 лет можно было и умереть, а от браги даже голова не кружилась.
Сладкая же водочка (четвертное «бабье» вино – 24 градуса, распространенное третное – 32) была только дополнением к браге и пиву.
Однако не водка, брага или пиво были для крестьян средством отвлечься от тяжелой и зачастую безрадостной обыденности. Был и на крестьянской улице праздник.
В старой России праздники четко делились на две группы: церковные и официальные, так называемые табельные дни, связанные с различными событиями в Императорской фамилии (рождение наследника престола, коронование и т. д.). Эти праздники в деревне не праздновались: крестьяне полагали, что «праздновать» можно только какому-либо святому. Редко кто праздновал свои именины, разве что они совпадали с памятью какого-либо чтимого святого. С тем или иным размахом отмечались двунадесятые праздники, особенно Рождество Христово, Пасха и Троица, а также Покров, Казанская, Никола Зимний, некоторые другие дни. Особенно большим праздником в деревне считался престол, престольный праздник в честь святого или церковного дня, во имя которого была освящена приходская церковь. Престол праздновался не только жителями прихода, но сюда съезжалась и вся родня. И, разумеется, широко отмечали Масленицу. Чем теснее была связана дата праздника с повседневностью крестьянства, тем торжественнее отмечался он. Покров, хотя и не был особенно значительным церковным праздником, праздновался широко: ведь это было время полного окончания сельскохозяйственных работ, когда все было убрано и с полей, и с огородов, и в то же время дата полноценного, во всю мощь начала зимних работ. К Масленице или к Пасхе, смотря по их дате, возвращались из отхожих промыслов и приступали к сельскохозяйственным работам. Общенародный календарь, совпадавший с церковным календарем, отличался тем, что к каждому празднику было приурочено то или иное событие хозяйственной жизни (Яблочный Спас, Медовый Спас и так далее), а почти каждый святой из святцев имел ту или иную «специализацию» (Петр-полукорма, Аксинья-полухлебница и т. д.) и, нередко прозвище (Марья – заиграй-овражки или Марья – зажги снега, Дарья – обгадь прорубь: под весенним солнцем обтаивал обильный навоз вокруг прорубей, из которых зимой поили скот). С днями праздников и святых были связаны многочисленные приметы, поверья и ритуальные действия. Все их не перечислишь, да и нет нужды в этом: на эту тему существует многочисленная литература. Но вот хотя бы некоторые зимние (даты даны по новому стилю). На Андрея Первозванного (13 ноября) слушали воду в колодцах: если волнуется, значит, зима будет ветреная. А девки гадали о суженных, кладя краюшку хлеба под подушку. С Наума-грамотника, 14 ноября, начинали обучать детей грамоте. На Николу зимнего (19 ноября) иней на кладях с хлебом сулил хороший урожай. С этого дня начинали сватать невест и служили молебны об удачном браке. На Спиридона-солнцеворота, 25 ноября, жгли костры, скатывали с гор старые тележные колеса и сжигали их у проруби. Садоводы встряхивали яблони, чтобы урожай был хорошим. На Рождественский кутейник (канун) по дворам жгли костры из соломы, «грели родителей»: считалось, что в этот день покойные родители незримо стоят рядом с живыми у костров. Под празднично накрытый стол сажали детей, и они пищали там, как цыплята, чтобы куры водились. Первый блин скармливали овцам, чтобы лучше велись. Перед сном на стол под салфетку клали ложки впадиной вверх, и у кого наутро она оказывалась перевернутой, горбиком вверх, тот в этом году умрет. Ткать было нельзя, зато туго сматывали клубки ниток, чтобы кочаны капусты были туже. В день Рождества Христова, если первой в избу войдет баба, значит, бабы в этом году хворать будут. Нельзя было пить воду, чтобы летом во время работ пить не хотелось. Лапти плести в этот день – родится слепой, а шить – кривой. На Василия-свинятника (13 января) снова встряхивали яблони для лучшего урожая. И так далее.
Поделиться книгой: