Конец времен. Элиты, контрэлиты и путь политического распада

Итак, новые радикалы появляются, когда наивные люди поддаются влиянию уже радикализированных или подвергаются насилию. Чем больше радикалов (и, следовательно, чем выше уровень насилия) в обществе, тем больше вероятность того, что наивный человек примкнет к радикалам. Однако не будем забывать об умеренных: «заражение» радикализмом снижается по мере увеличения числа «умеренных» и оказывает сдерживающее, подавляющее нестабильность воздействие.

Само число радикалов не возрастает до бесконечности. По мере нарастания насилия в обществе отдельные радикалы отвергают экстремизм и превращаются в умеренных. Вероятность того, что радикал проникнется отвращением к радикализму и превратится в умеренного, увеличивается вместе с общим уровнем насилия, но немного от последнего отстает, поскольку высокий уровень политического насилия не трансформируется мгновенно в отвращение к насилию и стремление к внутреннему покою. Насилие действует кумулятивно; должно пройти несколько лет крайней нестабильности или даже явной гражданской войны, прежде чем большинство населения начнет искренне стремиться к порядку.

Таким образом, модуль «социального заражения» в механизме МСП отслеживает процессы радикализации и умеренности. Далее в него необходимо внести динамику структурных факторов нестабильности. Это делается с помощью Индекса политического стресса (ИПС), который учитывает показатели обнищания масс и перепроизводства элит. Обнищание населения измеряется по обратному относительному доходу (средний семейный доход, поделенный на ВВП на душу населения). Когда «типичные» доходы не увеличиваются вслед за экономическим ростом, это ведет к увеличению ИПС. Внутриэлитное перепроизводство / конкуренция измеряется количеством элиты (включая претендентов на элиту) по отношению к общей численности населения. ИПС «характеризует» вероятность радикализации наивного человека. Когда структурные условия приводят к сильному социальному давлению и нестабильности, радикальные идеи падают на благодатную почву и легко укореняются. С другой стороны, если ИПС низок, контакт наивного типа с радикалом (или с политическим насилием) вряд ли приведет к его радикализации.

Теперь, когда мы разобрались в механизме МСП, давайте применим его для исследования возможных траекторий, по которым американская социальная система может пойти после 2020-х годов. Следует иметь в виду, что эту модель (даже в виде прототипа) и ее предсказания нужно воспринимать с некоторой долей скептицизма. Наша цель состоит не в том, чтобы точно предсказать будущее, а в том, чтобы использовать модель для понимания того, как возможные действия могут формировать различное будущее. Механизм МСП – это своего рода «сказка о морали», как история о доброй и злой сестрах, сюжет, известный сотням традиционных обществ[60].

Мы стартуем с 1960 года и для начала рассмотрим те шестьдесят лет, для которых уже имеется документальная история. С точки зрения модели МСП наиболее важной тенденцией этого времени является снижение относительной заработной платы, которое запустило «насос богатства» и численность элиты начала увеличиваться все более быстрыми темпами. К 2020 году как обнищание масс, так и перепроизводство элит, а следовательно, и рост ИПС должны достигнуть некоего потолка. Кривая радикализации, отслеживающая количество радикалов в обществе, долго оставалась ровной, но начала подрастать после 2010 года и буквально взметнулась вверх в 2020-е годы. То же самое можно сказать о политическом насилии. Модель предсказывает, что в какой-то момент в 2020-х годах нестабильность возрастет настолько, что начнется сокращение численности элиты. Напомню, впрочем, что МСП лишь модель; это значит, что она абстрагирует реальность в математические уравнения. Но в реальной жизни нестабильность, вызывающая снижение численности элиты, вовсе не абстрактна. Давайте вспомним, что произошло в Америке в ходе Гражданской войны, когда на поле боя погибло огромное число южан, а уцелевшие лишились своего элитного статуса.

В нашей модели катаклизм 2020-х годов сокращает численность элиты и предрекает снижение ИПС. Кроме того, высокий уровень насилия ускоряет переход большинства радикалов в умеренные. Кривая радикализации падает так же стремительно, как и поднималась, и в какой-то момент после 2030 года должна достигнуть минимума. Поскольку именно радикалы провоцируют насилие, нестабильность тоже снижается. Социальная система восстанавливает свою стабильность. Но в этом инерционном сценарии первопричина нестабильности – «насос богатства» – продолжает действовать. Постепенно численность элиты опять начнет увеличиваться. Тем временем умеренные, подавившие пик насилия 2020-х годов, медленно уходят на покой и вымирают, шаткий мир сохраняется в следующем поколении (двадцать пять – тридцать лет), но через пятьдесят лет 2020-е годы повторяются .

Итак, инерционный сценарий предсказывает нам довольно мрачное будущее: серьезная вспышка насилия в 2020-е годы и, если ничего не предпринимать для остановки «насоса богатства», ее повторение каждые пятьдесят-шестьдесят лет. Каковы альтернативы, если они есть?

Одно предположение, которое может показаться читателям нереалистичным, гласит, что обилие радикалов довольно просто может вовлечь страну в полномасштабную гражданскую войну. Но ведь аппарат принуждения американского государства вполне функционален и не выказывает признаков развала. Что произойдет, если высокий уровень радикализации все-таки не спровоцирует гражданскую войну? В каком-то смысле это будущее менее мрачное, потому что гражданской войны удалось избежать. Но и тогда ситуация не выглядит особенно радужной. «Насос богатства» продолжает работать, ИПС держится высоко из-за обнищания масс и перепроизводства элит, большая часть населения радикализирована, а кривая радикализации не снижается, поскольку именно условия гражданской войны побуждают радикалов превращаться в умеренных. Социальная система на неопределенный срок впадает в состояние крайней нищеты, непрерывного конфликта элит и общей радикализации.

Для приведения системы в положительное равновесие «насос богатства» надлежит выключить. Мы можем смоделировать это событие, подняв относительную заработную плату до уровня, при котором восходящие и нисходящие потоки мобильности между «простолюдинами» и элитой уравновешиваются (и затем поддерживать ее на этом уровне, гарантируя, что заработная плата работников будет увеличиваться вслед за общим экономическим ростом). Получается, что пик 2020-х это вмешательство не устранит и даже не повлияет на него сколько-нибудь заметно – уж слишком инерционна социальная система; более того, она окажет нежелательный эффект, усугубляя перепроизводство элиты. Отключение «насоса богатства» снижает доходы элиты, но не уменьшает ее количество. Это рецепт превращения огромной части элиты в контрэлиту, что, скорее всего, сделает внутреннюю войну еще более кровавой и жестокой. Однако после болезненного и сурового десятилетия система быстро придет к равновесию. ИПС достигнет своего минимума, доля радикализованного населения упадет, а избыточная элита будет ликвидирована. Единственным напоминанием о неприятностях двадцатых годов останется высокая доля умеренных, которые постепенно исчезнут к 2070 году. Конечный же результат таков: моментальная острая боль ради долгосрочной выгоды.

Механизм МСП можно использовать для изучения других сценариев. Например, если постепенно повышать относительную заработную плату (скажем, в течение двадцати лет), то «бурные двадцатые» никуда не денутся, зато резкого обнищания элиты удастся избежать.

Возможно, самый важный вывод из модели МСП заключается в том, что уже слишком поздно предотвращать нынешний кризис. Зато мы можем уберечься от следующего периода социального упадка – во второй половине двадцать первого столетия, – если в ближайшее время примем меры по повышению относительной заработной платы до равновесного уровня (тем самым остановив перепроизводство элиты) и сохранению ее на этом уровне.

Революционная ситуация в Америке

Модель МСП дает нам общее представление о наборе возможных траекторий, по которым Америка может пойти в 2020-х годах и далее. Модель довольно абстрактна и следует таким агрегированным переменным, как обнищание масс, излишек претендентов на элиту и радикализация. Давайте теперь ее «приземлим» и посмотрим, какие выводы можно сделать о динамике власти соперничающих групп интересов в Соединенных Штатах Америки. Для этого понадобится интегрировать теоретические выводы модели с гораздо более конкретным структурно-динамическим анализом современного американского общества.

Как мы узнали в главе 5, американский правящий класс представляет собой коалицию самых богатых людей (1 процент) и обладателей высших степеней (10 процентов). Не все члены этих групп принимают активное участие в управлении страной. Многие богатые люди («однопроцентники») просто наслаждаются своим богатством и статусом членов высшего социального класса («праздного класса»[61]). Что касается обладателей ученых степеней, правые комментаторы любят указывать на пагубное влияние «либеральных профессоров», но на самом деле 99 процентов из них не оказывают на общество ни малейшего влияния. Штатный профессор в хорошем университете, скорее всего, войдет в означенные 10 процентов к моменту выхода на пенсию. Большинство же изучает всякую всячину вроде акульих паразитов и систематики мохообразных (поздравляю, если вы знаете, что такое мохообразные), то есть углубляется в малопонятные темы, никак не связанные с политикой и властью. Ученики этих профессоров забывают большую часть полученных знаний уже через месяц после выпускного экзамена. Разумеется, большая часть дипломированных личностей не входит в наши 10 процентов. Вспомните тех обладателей юридических дипломов из нижней части бимодального распределения. Активная часть правящей коалиции – генеральные директора и члены советов директоров крупных корпораций (такие, как Энди), крупные инвесторы, корпоративные юристы (тот же отец Джейн), высшие выборные должностные лица и бюрократы, а также члены сетей планирования политики – вот те, кто правит.

В главе 5 обсуждалось, как именно этот правящий класс обзавелся сетью взаимосвязанных институтов, которые позволили ему действовать в качестве (разумно) сплоченной и солидарной группы. Он преодолел разногласия эпохи «Нового курса» и привел страну через Вторую мировую и холодную войны к статусу сверхдержавы. Он также предпринял ряд реформ, обеспечивших относительно справедливое распределение доходов от экономического роста, что привело к беспрецедентному – в истории эволюции человеческого вида – общему процветанию. В 1960-е годы правящие элиты добились значительных успехов в преодолении величайшего источника неравенства в американском обществе, проистекающего из истории рабства и расизма. Но после 1980 года общественное настроение сместилось от широкого сотрудничества и долгосрочных целей к краткосрочным, узкокорыстным интересам. «Насосу богатства» позволяли работать все более бешеными темпами.

Переток богатства от работников к экономической элите увеличивал численность последней и привел к перепроизводству элиты, что обернулось усилением внутриэлитной конкуренции и конфликтами, которые начали подрывать единство и сплоченность правящей коалиции. В своей книге 2013 года «Разрушение американской корпоративной элиты» Марк Мизручи отмечает, что корпоративная элита (высшее руководство и директора компаний из списка «Форчун 500»), которая в послевоенную эпоху была единой, умеренной и прагматичной, стала за последние десятилетия изрядно фрагментированной. Экономические лидеры ныне куда радикальнее, они менее склонны вносить вклад в общее благо, что во многом и спровоцировало «текущий кризис американской демократии и явилось основной причиной затруднительного положения, в котором оказались США в двадцать первом столетии».

Одним из все более явных признаков поляризации бизнес-сообщества выступает рост числа благотворительных фондов, продвигающих крайние идеологические программы. На одном конце спектра находятся ультраконсервативные фонды – организации Чарльза Коха, семьи Мерсер, Сары Скейф и прочих. Домхофф называет их «сетью политических препятствий». В отличие от основных аналитических центров, которые разрабатывают политические предложения и помогают проходить законотворческий процесс, цель сети политических препятствий состоит в том, чтобы «нападать на все правительственные программы и подвергать сомнению мотивы всех правительственных чиновников». Один из примеров Домхоффа, описанный довольно подробно, – это организации, отрицающие необходимость борьбы с изменениями климата, скажем, Институт Хартленда; они стремятся посеять сомнения в научной обоснованности рассуждений об изменениях климата и подорвать формирующийся консенсус относительно роли ископаемых видов топлива в глобальном потеплении и увеличении числа случаев экстремальных погодных условий (к примеру, ураганов пятой категории). Другой пример – создание и распространение мема «налог на смерть» (см. главу 5). В конечном счете сеть политических препятствий способствует снижению доверия к государственным институтам и социальному сотрудничеству в американском обществе.

Назначение судей Верховного суда и других федеральных судей стало еще одним полем битвы для «радикальных миллиардеров». На протяжении десятилетий ультраконсервативные фонды вкладывали миллионы долларов в Общество федералистов, которое «коренным образом изменило федеральную судебную систему, обучив сотни судей, назначенных на должности в федеральной судебной системе»210211. Совсем недавно Джордж Сорос пожертвовал почти 20 миллионов долларов на финансирование десятков прогрессивных кандидатов на должности окружных прокуроров по всей Америке212. С 2017 года калифорнийская организация «Смарт джастис», финансируемая четырьмя богачами из Северной Калифорнии, направила десятки миллионов долларов на поддержку голосований в рамках уголовного правосудия и на выдвижение «правильных» кандидатов; благодаря этим средствам были избраны окружные прокуроры-реформисты Джордж Гаскон (Лос-Анджелес) и Чеса Будин (Сан-Франциско) 213. После протестов движения «Black Lives Matter»[62] 2020 года окружных прокуроров-реформистов выбрали еще в нескольких других крупных городах. Но непреднамеренным последствием этого шага стало ожесточение противостояния между прогрессивными окружными прокурорами и консервативными полицейскими управлениями. Опять-таки, благонамеренные инициативы богатых филантропов ведут к дальнейшей поляризации общества и подрывают общественное сотрудничество. (Как и прежде, это не оценочное суждение по поводу относительной ценности той или иной инициативы, а анализ их системного воздействия.)

Возвращаясь к книге Мизручи, отмечу: он делает вывод, что корпоративная элита, «истощая казну и накапливая огромные ресурсы для себя», «ведет нас к судьбе более ранних Римской, Голландской и Габсбургской империй… Нашей элите давно пора проявить некоторую просвещенную личную заинтересованность в настоящем». Вроде бы все верно, да? Но Мизручи в целом преувеличивает степень, в которой сегодняшняя корпоративная элита стала «неэффективной группой, не желающей решать важные проблемы, несмотря на свое беспрецедентное богатство и политическое влияние». Наоборот, несмотря на идеологические «трещины», о которых говорилось в предыдущих абзацах, американский правящий класс продолжает вполне эффективно отстаивать узкие, краткосрочные, местечковые, если угодно, интересы. По налоговому законодательству можно судить, что взимание налогов становится все более регрессивным; сегодня действующие налоги на корпорации и миллиардеров опустились до минимума с 1920-х годов. Громко заявляя о том, что деньги – это «свобода слова», корпорации в значительной степени устранили ограничения на использование своих доходов для формирования американской политики. Федеральная минимальная заработная плата продолжает снижаться в реальном выражении, даже несмотря на то, что инфляция достигла уровня, невиданного с 1980-х годов 214215.

Разногласия между консерваторами и прогрессистами внутри правящего класса почти полностью сводятся к вопросам культуры. Экономическая элита, которая доминирует в американской политике, способна мириться с разнообразием мнений по таким вопросам до тех пор, пока налицо согласие по поводу продвижения ее коллективных экономических интересов (сохранение налогов и заработной платы рабочих на низком уровне).

Словом, вывод должен гласить следующее: внутри нынешнего правящего класса не возникнет никаких экзистенциальных вызовов, по крайней мере, в ближайшем будущем. Тогда какая же группа интересов может воплощать собой реальную угрозу нынешнему режиму?

Социальные действия нуждаются в организации

Наш структурно-динамический анализ показал, что существуют две основные группы, благосостояние которых снижается, а мобилизационный потенциал, соответственно, возрастает. Первая – это обнищавшие недипломированные работники; вторая – разочарованные претенденты из дипломированного класса. По мнению большинства экспертов из ведущих корпоративных СМИ, наибольшую угрозу статус-кво в сегодняшней Америке составляют белые американцы, не имеющие высшего образования. Вот типичный призыв к оружию от Стивена Марша, автора хорошо принятой в 2022 году книги «Следующая гражданская война: депеши из американского будущего»:

«Близится нелегитимный кризис, кто бы ни был избран в 2022 или в 2024 году. Согласно анализу прогнозов переписи, проведенному Университетом Виргинии, к 2040 году 30 процентов населения будут контролировать 68 процентов Сената. В восьми штатах останется половина нынешнего населения. Неравномерное распределение голосов в Сенате дает подавляющее преимущество белым избирателям, не имеющим высшего образования. В ближайшем будущем кандидат от Демократической партии может выиграть всенародное голосование с перевесом в несколько миллионов голосов – и все равно потерпеть поражение. Посчитайте сами; федеральная система больше не выражает волю американского народа.

Правые готовятся к слому правопорядка и заодно подчиняют себе эти силы. Крайне правые организации проникли в столь многие полицейские отделения – их количество исчисляется сотнями, – что те стали ненадежными союзниками в борьбе против внутреннего терроризма…

Сторонники превосходства белой расы в Соединенных Штатах Америки не являются маргинальной силой; они находятся внутри американских институтов»216.

Впрочем, для успешной революции требуется сплоченная и организованная революционная партия с крепкой народной поддержкой. Вспомните Коммунистическую партию Мао в ходе гражданской войны в Китае. В Соединенных Штатах Америки такой организации нет, ее не создать, пока федеральная полиция продолжает действовать эффективно. Аппарат надзора и принуждения государства слишком силен. Большевистский путь к власти – они прятали свою организацию от царской охранки в Лондоне и Цюрихе – столь же маловероятен. Где сможет найти убежище радикальная левая партия – в Китае? в России? Трудно вообразить, что какая-либо другая страна охотно предоставит приют тому, кто признан в США террористом. Более того, радикальные левые безнадежно разобщены. Отсутствие общего единства и отсутствие эффективных крупномасштабных организаций позволяют воспринимать радикальных левых как нулевую величину.

Да и радикальные правые, в общем-то, разобщены и бессильны ничуть не меньше, чем радикальные левые. Сторонники превосходства белой расы, неонацисты, «Клан»[63], альтернативные правые, альтернативные белые и так далее – все это крошечные маргинальные группы, которые то появляются, то исчезают. По данным Антидиффамационной лиги (ADL) и Южного юридического центра по борьбе с бедностью (SPLC), двух организаций, которые отслеживают ситуацию с ультраправыми экстремистами, Ку-клукс-клан сегодня состоит из десятков независимых отделений, которые конкурируют друг с другом. По мере роста обнищания масс в последние десятилетия все большее число мужчин, не имеющих дипломов, радикализировалось и присоединялось к ультраправым группам. Количество таких групп тоже выросло, а вместе с тем увеличилось и число случаев терроризма . Но ультраправые не просто разобщены; у них отсутствуют какие-либо крупные организации, которые могли бы послужить «запалом» революционных действий. Они не сулят реальной угрозы режиму. Рассмотрим для примера заговор с целью похищения губернатора штата Мичиган Гретхен Уитмер[64].

Предполагаемый лидер заговора, Адам Фокс, работал подрядчиком в компании по продаже пылесосов «Вэкшэк» и едва сводил концы с концами. Когда он разошелся со своей девушкой, то, будучи не в состоянии снимать квартиру, перебрался жить в подвал магазина «Вэкшэк». Революция виделась ему способом свергнуть коррумпированный режим, ответственный за это обнищание. Как сообщает газета «Нью-Йорк таймс», Фокс сказал информатору ФБР: «Я просто хочу, чтобы мир засветился, чувак. Мы его перевернем, чувак». Но вокруг не было революционной партии, к которой он мог бы присоединиться. Вместо этого он и его приятели попали под колпак ФБР. В конце концов, именно агент ФБР предложил им похитить губернатора штата Мичиган. Почти половину военизированной группы, которая планировала похитить, предать суду и казнить Уитмер, составляли федералы или информаторы Бюро. По иронии судьбы организационный вакуум среди ультраправых настолько велик, что эту крайне правую террористическую группу пришлось организовывать ФБР.

Наш «прискорбный» Стив, история которого излагалась выше, слишком умен, чтобы участвовать в каких-либо подобных заговорах. «Чувак, – сказал он мне, – если в заговоре замешаны трое, один из них точно будет информатором ФБР». Стив присоединился к «Хранителям присяги», но главной его целью была защита своих прав и Второй поправки (права владеть оружием). Он не поехал в Вашингтон 6 января 2021 года[65], поскольку считал такие выступления бесполезными, учитывая мощь государства. Когда прочитал в новостях, что Стюарт Родс, основатель «Хранителей присяги», арестован и обвинен в подстрекательстве к мятежу за участие в нападении на Капитолий 6 января , Стив подошел к своей машине и соскреб с бампера наклейку «Хранителей». Без эффективной организации массы обездоленных американцев из рабочего класса не представляют собой реальной угрозы.

Диссиденты

Если расположить политически активных американцев на традиционной лево-правой шкале, то в центре будет находиться правящий класс и те политики, которые верно ему служат. Крайнее положение займут левые и правые радикалы, которые могут мечтать о свержении правящего режима, но им не хватает численности и организации, чтобы нести подлинную угрозу. Однако между радикалами и центром находятся те, кто критически относится к режиму, но не желает использовать насильственные/незаконные методы его свержения. Назовем их «диссидентами». К левым диссидентам в настоящее время (на момент написания этой книги) относятся политики-демократы, такие как сенатор Берни Сандерс (Вермонт) и сенатор Элизабет Уоррен (Массачусетс). У Сандерса был реальный шанс выдвинуться кандидатом от Демократической партии на пост президента в 2016-м и 2020 годах, но партия предпочла ему кандидатов, которых одобрял правящий класс. Сандерс и другие левые диссиденты выступают за популистскую политику: увеличение федеральной минимальной заработной платы и повышение налогов на богатых. В отличие от признанных демократов, Сандерс выступает против открытых границ. Корреспондент журнала «Вокс» Эзра Кляйн в 2015 году спросил, поддержит ли Сандерс «резкое повышение порога иммиграции, которую мы разрешаем, даже до уровня открытых границ», и сенатор решительно ответил «нет»: «Это предложение братьев Кох»[66].

«Правым в этой стране политика открытых границ пришлась бы по нраву. Привлекайте чужаков, готовых трудиться за 2 или 3 доллара в час; для них это было бы здорово. Я в это не верю».

В другом интервью того же года он развил эту тему:

«Когда 36 процентов испаноязычных детей в этой стране не смогут в будущем найти работу, а вы привозите множество неквалифицированных рабочих, что, по вашему мнению, происходит с этими 36 процентами безработных детей? Или возьмите 51 процент афроамериканских детей и задайте тот же вопрос»220221.

Как только Демократическая партия отреклась от рабочего класса, что стало неопровержимой реальностью при президенте-демократе Билле Клинтоне (1993–2001), левые популисты внутри партии перестали иметь какое-либо влияние на демократическую политику. Чтобы не проиграть выборы, решили идеологи, партии нужно смещаться к центру. Последний же, разумеется, олицетворяет политику, одобренную правящим классом.

На идеологическом фронте к левым диссидентам относятся по-разному, в зависимости от содержания их критики. Культурные левые вопросы – раса, этническая принадлежность, ЛГБТК+, интерсекциональность[67] – широко освещаются в корпоративных СМИ. Популистские экономические вопросы, а тем более критика американского милитаризма почти игнорируются. Яркий тому пример – реакция правящего класса на выступления одного из старейших американских диссидентов Ноама Хомского: его попросту не замечают. Никто не запрещает ему издаваться или произносить речи в студенческих кампусах (как случилось бы, доведись ему диссидентствовать в Советском Союзе), но его никогда не пригласят в корпоративные СМИ. В итоге такие левые интеллектуалы остаются маргинальными фигурами американского идеологического и политического ландшафта .

Иначе обстоит дело с правыми диссидентами. До 2016 года Республиканская партия являлась оплотом правящего класса и орудием для «однопроцентников». Но сегодня, когда я пишу эту книгу, республиканцы движутся к превращению в подлинно революционную партию. (Состоится этот переход или нет, мы узнаем в ближайшие несколько лет.) Первым шагом послужила неожиданная победа Дональда Трампа на президентских выборах. Трамп, конечно, вовсе не революционер – он типичный политический предприниматель, который воспользовался недовольством масс, в особенности белых американцев без высшего образования, чтобы подняться на вершину власти. Однако, став президентом, он попытался выполнить свои предвыборные обещания (это нетипично для авторитетных политиков и может считаться дополнительным доказательством того, что он таковым не является). Не все инициативы, которые он выдвигал, шли вразрез с интересами правящего класса. Так, его предложения по налоговому законодательству восприняли благосклонно, ведь посредством их налогообложение сделалось еще более регрессивным. Он также назначил консервативных судей в Верховный суд, угождая, среди прочего, консервативным плутократам. Но на других фронтах он восстал против приоритетов экономической элиты. Как мы видели, худшим его преступлением признали антииммиграционную политику.

Среди прочих инициатив Трампа – отказ от традиционной республиканской риторики свободного рынка в пользу промышленной политики, хотя он не особенно в этом преуспел. Институт экономической политики, левый по своим взглядам, отмечает, что «неустойчивая, эгоистичная и непоследовательная торговая политика Трампа не привела к какому-либо измеримому прогрессу» в восстановлении рабочих мест в обрабатывающей промышленности 222223. Скептицизм Трампа в отношении НАТО и нежелание ввязываться в новые военные авантюры за границей противоречили «мускулистой» внешней политике, которой в целом привержена американская правящая элита. Трамп оказался единственным президентом США недавнего прошлого, который не начал новых войн.

Хотя Трамп не считает себя радикалом, один из членов его команды, главный стратег Стив Бэннон, является признанным революционером (как обсуждалось в главе 1). Бэннон называет себя «ленинцем», который хочет «все разрушить и уничтожить весь сегодняшний истеблишмент»224. Это мнение не разделял его бывший начальник. Бенджамин Тейтельбаум в книге «Война за вечность: внутри ультраправого круга влиятельных мировых маклеров Бэннона» пишет:

«Как он [Бэннон] сказал мне: “Чтобы снова сделать Америку великой, вы должны… ее разрушить, прежде чем восстанавливать”. В глазах Бэннона Дональд Трамп – “разрушитель”. Я также слышал, как он произносил это слово. По крайней мере, так думает сам Стив. Он вспоминает, как в апреле 2017 года в Белом доме у него была короткая беседа с Трампом, когда некоторые СМИ сообщили, что он читал “Четвертый поворот”[68]. Президенту было не до смеха. Он видел себя, скорее, строителем, а не разрушителем, и ему претили все эти странные разговоры о гибели, разрушении и крахе. Стив не торопился. Они просто обменялись мнениями на скорую руку. Кроме того, он не хотел заставлять Трампа смотреть на мир своими [бэнноновскими] глазами».

Трамп может считать себя строителем, но его хаотичное президентство (уж тем более финал) показало, что характеристика Трампа как «разрушителя», данная Бэнноном в 2017 году, была справедливой.

Трамп и Бэннон оба представляют контрэлиту, но эволюция Трампа до воина против режима шла по пути богатства, а Бэннон двигался по пути авторитета. Он вырос в рабочей семье в Виргинии и служил в ВМС США. В годы службы на флоте он получил степень магистра в Джорджтаунском университете, а затем степень магистра делового администрирования в Гарвардской школе бизнеса. Работал инвестиционным банкиром в компании «Голдман Сакс», затем создал собственный инвестиционный банк и занялся проектами в сфере развлечений и СМИ. Однако вместо того, чтобы влиться в правящий класс, он стал радикалом. (Сам себя на этом этапе своей жизни Бэннон описывает как «аутсайдера».) Его ненависть к правящим элитам и желание их свергнуть, кажется, проистекают из опыта жизни и работы среди них 225226. В своей речи в Ватикане в 2014 году он заявил:

«Я наблюдал все это, когда работал в “Голдман Сакс”: в Нью-Йорке хватает тех, кому ближе люди в Лондоне и Берлине, чем жители Канзаса и Колорадо, и у них больше этого элитарного менталитета, они стремятся диктовать всем, как должен управляться мир. Скажу так: рабочие Европы, Азии, Соединенных Штатов Америки и Латинской Америки этому не верят. Они верят, что сами знают, как лучше вести свою жизнь.

В 2012 году Бэннон стал исполнительным директором крайне правого новостного интернет-сайта «Брайтбарт ньюз». «На этой должности он вел популярное ток-шоу на радио и предпринял яростную атаку на типичных республиканцев, привлекая к беседам маргинальных ультраконсервативных деятелей. Среди них был и Трамп, частый гость шоу. У них установились отношения, которые в конечном счете и привели Бэннона к роли вдохновителя популистской деятельности Трампа в Белом доме»227.

Правда, занятие Овального кабинета оказалось вершиной достижений этой пары 228. Ни у одного из них не было ни умений, ни возможностей «осушить болото», как заявлялось в ходе предвыборной кампании. Трамп не только не смог реализовать программу системных реформ, но и откровенно плохо управлял страной, хотя, справедливости ради, надо признать, что все, что он пытался делать вопреки интересам правящего класса, встречало стойкий отпор со стороны этого класса. История же конфликта босса с подчиненным хорошо известна, и нет необходимости вдаваться в ее грязные подробности. Достаточно сказать, что Бэннон и Трамп рассорились, по крайней мере, частично, из-за того, что Бэннон выразил нелестное мнение о Трампе и его семье.

Бэннон лишь один из многих соратников Трампа, покинувших его администрацию со скандалом. Вообще складывается впечатление, что большая часть команды Трампа (какова бы та ни была) погрязла в склоках. Многих уволили, некоторым даже пришлось отбыть тюремный срок. Трамп показал, что у него гораздо лучше получается увольнять людей, чем строить сплоченную и функциональную сеть власти. При этом и недоброжелатели, обвиняющие его в попытке возвысить себя до диктатора, признают, что он оказался на удивление неспособным к деспотизму. В 2020 году истеблишмент провел «кампанию по борьбе с повстанцами», в ходе которой удалось устранить этот раздражитель из политического организма. Штурм Капитолия 6 января 2021 года стал последней стычкой в этой битве229, хотя по всемирно-историческим меркам это «восстание» лишено масштабности; это, конечно, вовсе не взятие Бастилии и не захват Зимнего дворца.

Однако ныне – это важно с точки зрения выборов 2024 года – Республиканская партия может постепенно превратиться из партии «однопроцентников» в партию правых популистов. Типичные республиканцы (читай: верные сторонники правящего класса) массово покидают партию, кто-то уходит в отставку досрочно, другим бросают вызов и побеждают кандидаты-«трампоиды». Пока неясно, насколько успешным будет это преобразование. Станет ли Великая старая партия революционной организацией, стремящейся свергнуть правящие элиты, как того хочет Бэннон? Эта трансформация, безусловно, вызывает большую озабоченность правящего класса.

Радикальные правые по-прежнему разобщены и не имеют общей идеологии. Самого Трампа вряд ли можно назвать объединяющей фигурой, а «трампизм» – не последовательная идеология, а, скорее, программа желаемых действий, направленная на то, чтобы вернуть одного человека к власти. Некоторые правые политики являются чистыми «культурными воинами», а другие сосредоточились на популистских лозунгах. В настоящее время наиболее любопытной фигурой – которая может послужить (или нет) зародышем объединения – является фигура Такера Карлсона. Он интересен тем, что выступает наиболее откровенным и последовательным критиком истеблишмента, работающим в корпоративных СМИ. Принимая во внимание тот факт, что такие СМИ, как Си-эн-эн, Эм-эс-эн-би-си, «Нью-Йорк таймс» и «Вашингтон пост», теряют доверие среди населения в целом (в особенности среди недипломированных американцев), Карлсон становится все более популярным. В настоящее время он – самый популярный политический обозреватель Америки. Он придерживается четко сформулированной и последовательной идеологии, которая доступно изложена в его книге 2018 года «Корабль дураков: как эгоистичный правящий класс ставит Америку на грань революции»[69].

В начале книги Карлсон спрашивает: «Почему Америка избрала Дональда Трампа?» И тотчас же отвечает:

«Избрание Трампа не связано с Трампом. Это просто тычок средним пальцем в лицо правящему классу Америки. Это жест презрения, вопль ярости, конечный результат десятилетий эгоистичных и неразумных решений, принятых эгоистичными и неразумными лидерами. Счастливые страны не выбирают президентами Дональдов Трампов. А отчаявшиеся – выбирают».

Этот ответ, одновременно с тем и диагноз, задает тон всей книге. Америка явно в беде; каковы первопричины? Критика Карлсоном американского правящего класса во многом совпадает с нашим анализом социальных сил, ведущих Соединенные Штаты Америки к краю пропасти. Хотя в книге Карлсона используются иные термины, речь идет о распаде социального сотрудничества («клей, достаточно прочный, чтобы скрепить вместе страну с населением 330 миллионов человек»), обнищании масс («упадок среднего класса») и эгоистичных элитах (тут полное совпадение – «эгоистичные элиты»). Однако Карлсон упускает из вида ключевой фактор нестабильности – перепроизводство элит – и сосредотачивается на вопросах культуры. Что ж, одно дело интуитивно понимать значимость различных социальных сил, о которых говорилось в настоящей книге, и совсем другое – осознать, как эти части – хобот, клыки и ноги-колонны – сочетаются в целое, составляя слона .

Поскольку можно считать, что Карлсон достаточно полно излагает общую идеологию «Новых правых», стоит обозреть книгу «Корабль дураков» с высоты, так сказать, птичьего полета. Вот некоторые основные мысли этой книги.

Демократическая партия раньше была партией рабочего класса. Однако к 2000 году она стала партией богачей. Две правящие партии в США слились воедино. «Брак рыночного капитализма с прогрессивными социальными ценностями может оказаться самой разрушительной комбинацией в американской экономической истории… Подчиниться повестке разнообразия намного дешевле, чем повышать заработную плату».

Массовую иммиграцию всегда поддерживала Торгово-промышленная палата (организация, отстаивающая интересы работодателей). Напротив, ни один демократ не сомневался, что массовый приток «низкоквалифицированных» рабочих-иммигрантов ведет к снижению заработной платы американских рабочих, особенно менее образованных. Но к 2016 году «слева практически не осталось иммиграционных скептиков… Это изменение является плодом сугубо политического расчета. Демократы понимали, что подавляющее большинство избирателей-иммигрантов будет голосовать за них».

Республиканцы и демократы теперь «едины в оценке разумности частых военных интервенций за границей… В результате Америка находится в состоянии почти непрерывной войны». Ирак, Афганистан, Ливия, Сирия – каждая интервенция преподносится публике как война с благородными целями, прежде всего как способ замены коррумпированных диктатур подлинными демократиями. Но итог печален: вереница разрушенных стран.

«Было время, когда Первая поправка воспринималась как светское Евангелие для образованных американцев». Теперь все иначе, теперь и левое, и правое крыло правящего класса считают противоположные мнения угрозой своему авторитету; «Несогласие есть первый шаг к восстанию». Свобода слова уничтожена в кампусах, в Кремниевой долине и в прессе. «Журналисты стали прислужниками власти».

«Почему мы облагаем капитал налогом в размере половины ставки на труд?» Почему те, кто работает, умирают раньше срока? Задавать такие вопросы правящему классу не принято. Вместо того, чтобы обвинять правящую элиту, «хотят, чтобы люди обвиняли друг друга… Самый надежный способ контролировать население – настроить его против самое себя… Политика идентичности – удобный инструмент для этого».

Такер Карлсон – очень опасный человек. Одним из наглядных признаков того, что авторитетная элита относится к нему крайне серьезно, является серия из трех статей в «Нью-Йорк таймс» в апреле 2022 года 230231. Репортеры проделали поистине колоссальную работу, просмотрели или прочитали расшифровки всех 1150 серий «Шоу Такера Карлсона» с ноября 2016 года (когда программа впервые вышла в эфир) по 2021 год. Согласно этому анализу, Карлсон снова и снова высказывается по трем основным темам. Две из них имеют прямое отношение к вопросам, обсуждаемым в настоящей книге: это «правящий класс» (о нем Карлсон упоминал более чем в восьмистах эпизодах, т. е. в 70 процентах серий) и «разрушение общества» (шестьсот эпизодов). Третья – это «замена» (она упоминается в четырехстах эпизодах), утверждение, будто политики-демократы хотят добиться демографических изменений в стране посредством иммиграции; вследствие этого, кстати, шоу Карлсона та же газета назвала «самым расистским шоу в истории кабельного ТВ». Расследование «Нью-Йорк таймс» не затрагивает идеи, изложенные в книге «Корабль дураков», оно полностью посвящено телешоу 232. Между прочим, контраст между шоу и книгой столь велик, будто автором того и другого выступают два разных человека. Тон шоу меняется с течением времени, количество гостей, противоречащих Карлсону, уменьшается, а монологи становятся длиннее и чаще. Газета предполагает, что это изменение формата шоу вызвано стремлением ведущего к более высоким телевизионным рейтингам (безусловно, шоу Такера Карлсона – самое успешное в истории кабельного ТВ).

Неудивительно, что Карлсона ненавидят остальные корпоративные СМИ, в том числе комментаторы компании «Фокс ньюз», где он подвизается. Его называют правым провокатором, «нечестным пропагандистом», «тупым расистом», «иностранным активом» и даже предателем своей страны 233. Политики и медиаперсоны («фрейлины при власти») призывают «Фокс» уволить Карлсона – пока безуспешно[70].

При этом Карлсон – вовсе не одинокий голос в пустыне. Он не только произносит свои фирменные монологи, но и приглашает гостей, личности которых многое говорят нам о диссидентском «повстанческом» движении против власть имущих. В 2021–2022 годах гостями Карлсона были левые политики Гленн Гринвальд и Тулси Габбард, а также правые политики Майкл Флинн и Джей Ди Вэнс.

Комик и политический обозреватель Джон Стюарт однажды обвинил Руперта Мердока, владельца компании «Фокс ньюз» и нанимателя Карлсона, в «попытке разрушить суть этой страны». Применительно к Карлсону это обвинение будет звучать как попытка свергнуть правящие элиты. Во многих отношениях он представляет собой типичную фигуру контрэлиты. Следует ли Мердоку всерьез относиться к призывам уволить Карлсона, по крайней мере, если он заинтересован в сохранении господства экономической элиты (включая и себя, конечно)? Очевидно, что Мердок больше заботится о своей личной прибыли, чем о защите класса, к которому принадлежит.

Следующая битва

Правящая коалиция одержала победу в первом сражении длящейся революционной войны. Демократическая партия обуздала свое популистское крыло и теперь является партией «десятипроцентников» и «однопроцентников». При этом последние теряют свой традиционный политический инструмент, Республиканскую партию, которую захватывает популистское крыло. Такер Карлсон, а не Дональд Трамп, может стать тем стержнем, вокруг которого сформируется новая радикальная партия. Или внезапно объявится какая-то другая фигура – ведь хаотические времена благоприятствуют возвышению (а также нередко и быстрому упадку) новых лидеров. Ранее я утверждал, что революция не может считаться успешной без крупномасштабной организации. Правые популисты намерены использовать Республиканскую партию, уже существующую организацию, для последующего захвата власти. Дополнительным преимуществом здесь является то обстоятельство, что владение одной из основных партий открывает ненасильственный, законный путь к власти.

Эта зарождающаяся правая популистская фракция имеет множество названий, наиболее распространены в настоящее время ярлыки «Новые правые» и «Нацконсерваторы» (NatCons). Одной из восходящих звезд нацконов является Джей Ди Вэнс, недавно избранный сенатор-республиканец от штата Огайо. Жизненная траектория Вэнса имеет много общего с траекторией жизни Бэннона. Он вырос в Ржавом поясе[71], испытал на себе разрушительные последствия деиндустриализации, в том числе сталкивался с насилием в семье и злоупотреблением наркотиками. Его мать и отец развелись, мальчика воспитывали бабушка с дедушкой. Он записался в Корпус морской пехоты США и служил в Ираке. Затем его жизненная траектория сделала драматический поворот. После окончания Университета штата Огайо он получил степень доктора юридических наук в кузнице революционных кадров – Йельской школе права . В годы учебы профессор Эми Чуа уговорила его написать мемуары, так появилась книга «Деревенская элегия: Воспоминания о семье и культуре в кризисе», опубликованная в 2016 году. После учебы он работал в корпоративной юридической фирме, а затем руководил «Mithril Capital», одной из венчурных компаний Питера Тиля. Ныне же получил место в Сенате под лозунгами нацконов. Его кампанию профинансировал Тиль, а сам Вэнс удостоился одобрительного отзыва в одном из выпусков шоу Такера Карлсона. Он также несколько раз становился гостем подкаста Стива Бэннона «Военная комната» (War Room). Еще одним новичком Сената от 2022 года со схожей жизненной траекторией (но со степенью юриста, полученной в Стэнфордском, а не Йельском университете) является Блейк Мастерс. Его тоже финансировал Тиль и одобрил Карлсон. Эти двое – типичные представители современной американской контрэлиты.

По состоянию на конец 2022 года у нас нет возможности узнать, удастся ли Карлсону, Вэнсу и, если брать шире, движению нацконов захватить Республиканскую партию. Но они явно меняют партию, опираясь на достижения Трампа и Бэннона. Как пишет Джейсон Зенгерле из «Нью-Йорк Таймс»: «В зависимости от точки зрения, нацконы либо пытаются придать интеллектуальность трампизму, либо норовят так реконструировать интеллектуальную доктрину, чтобы она соответствовала ящерному популизму Трампа»235236. Политики-республиканцы движутся в популистском направлении и начинают сомневаться в своей верности большому бизнесу. В число этих политиков входят сенаторы-республиканцы и кандидаты в президенты от Республиканской партии 2016 года Тед Круз и Марко Рубио. Недавно Круз заявил, что не будет принимать пожертвования от корпоративных фондов. Рубио не давал подобных обещаний, но он делает все более откровенные популистские заявления: «За последние несколько лет я доказал, что слишком многие американские компании отдают приоритет краткосрочным финансовым доходам в ущерб американским семьям, сообществам и национальной безопасности. Все больше и больше людей склоняются к этой точке зрения, как в Республиканской партии, так и по всей стране»237. Сенатор Джон Хоули (тоже выпускник юридической школы Йеля) ратует за законы, которые, по его словам, «покончат с засильем Бигтеха» и наложат «новые жесткие санкции» на компании, нарушающие антимонопольное законодательство 238.

Американский правящий класс сегодня очутился в затруднительном положении, которое, впрочем, складывалось уже тысячи раз на протяжении всей истории человечества. Многие простые американцы отказались от поддержки правящих элит. Они «ткнули средний палец в лицо правящему классу Америки». Немалое количество обладателей ученых степеней, разочаровавшись в попытках пробиться на элитные должности, подалось в контрэлиту и теперь мечтает свергнуть существующий режим. А большинство владельцев богатства не желает жертвовать какими-либо личными преимуществами ради сохранения статус-кво. Технический термин для такого положения дел – «революционная ситуация». Для правящего класса есть два выхода из революционной ситуации. Один ведет к свержению, другой предполагает проведение ряда реформ, призванных сбалансировать социальную систему, обратить вспять тренды обнищания масс и перепроизводства элит. Американская элита сделала нечто подобное столетие назад. Справится ли она с этим вызовом снова? Что подсказывает история?

Глава 9

«Насос богатства» и будущее демократии

Исходы кризиса

Наш анализ ста случаев по базе данных CrisisDB, по которым уже имеется материал, показывает, что существует фундаментальное различие в том, как общества входят в периоды кризиса и выходят из них. Если вход похож на узкую долину, то результаты раскидываются веером возможных путей очень разной «серьезности». Наша исследовательская группа попробовала формализовать этот параметр, используя различные индикаторы негативных последствий (всего двенадцать)239. Скажем, один набор охватывает демографические последствия: сократилась ли общая численность населения в результате потрясений? Случилась ли крупная эпидемия? Мы установили, что сокращение населения происходит довольно часто – около половины выходов из кризиса ознаменовались потерями населения, а в тридцати процентах случаев вспыхивала крупная эпидемия.

Другие индикаторы отражают последствия для элит. Почти в двух третях случаев кризис заканчивался массовой нисходящей мобильностью, переходом из рядов элиты в «простолюдины». В одной шестой случаев целью становились элитные группы. Вероятность убийства правителя составила 40 процентов (плохая новость для элиты). Еще более плохая новость, уже для всех, гласит, что 75 процентов кризисов заканчивалось революциями или гражданскими войнами (или тем и другим вместе), а в одной пятой случаев череда гражданских войн растягивалась на доброе столетие или дольше. Шестьдесят процентов случаев заканчивалось гибелью государства – его завоевывали или оно просто распалось.

Общий вывод мрачен. В нашей базе очень мало случаев, когда обществам удавалось преодолевать кризисы без серьезных последствий или с небольшими потрясениями. В большинстве случаев несколько бедствий накладывалось друг на друга, и некоторым обществам довелось столкнуться с поистине тяжкими последствиями. Например, Франция при династии Валуа познала девять из двенадцати серьезных последствий в ходе религиозных войн шестнадцатого столетия: королей и герцогов убивали, элиту неоднократно истребляли (в той же Варфоломеевской ночи); по разным оценкам, три миллиона человек погибли от насилия, голода или болезней за эту гражданскую войну. Другие тяжелые случаи – падение династий Тан и Сун в Китае, распад империи Сасанидов и кризис шестого века в Восточной Римской империи[72].

Однако в исторических хрониках встречается и несколько примеров обществ, которым удалось пройти через кризисы относительно невредимыми. Насилие было минимальным; суверенитет сохранялся; существенных территориальных потерь удавалось избегать; большинство социальных структур и институтов уцелело, пострадали разве что отдельные институциональные или политические реформы. Каким-то образом этим обществам удалось «сгладить кривую» нарастающих беспорядков и сектантского насилия, поразившего столько государств. Как именно эти общества сумели предотвратить по-настоящему катастрофические последствия?

Давайте сосредоточимся на последней волне распада государственности, на эпохе революций, глобальной по своим масштабам. В частности, вторая половина этой эпохи, приблизительно с 1830 по 1870 год, стала чрезвычайно бурным периодом в мировой истории. Почти все крупные государства пережили революции или гражданские войны (или то и другое вместе), в том числе Соединенные Штаты Америки и Китай (как мы видели в главе 1).

Европу сотрясла вереница революций 1848 года. На долю Франции и подавно выпало три революции подряд: в 1830, 1848 и 1871 годах. В Японии режим Токугава пал в 1867 году. При этом было два исключения: Британская и Российская империи. Обе вошли в революционную ситуацию, но сумели справиться, осуществив правильные реформы. До сих пор моя книга была заполнена «мрачной наукой» о распадающихся обществах и крахе государственности. Пришло время взглянуть на более светлую сторону дел.

Англия: чартистский период (1819–1867 гг.)

После окончания кризиса семнадцатого столетия (1642–1692 гг. – гражданская война и Славная революция[73]) Англия существенно расширила свою заморскую империю, несмотря на потерю американских колоний. Численность населения Британских островов тоже выросла вследствие высокой рождаемости и постепенно снижавшейся смертности. По большей части прирост населения пришелся на промышленные города (Лондон, Манчестер и пр.), которые превратились в перенаселенные хабы, где людские толпы страдали от недоедания и болезней. Городские рабочие трудились почти сутки напролет за низкую зарплату, а меры безопасности на производстве были минимальными. Избыток рабочей силы начал сказываться на уровне реальной заработной платы после 1750 года. Обнищание масс обернулось снижением среднего роста британцев (напомню, что это ключевой физический показатель общего благосостояния). В 1819 году массовые демонстрации в Манчестере под лозунгами полного избирательного права для мужчин и улучшения условий труда были жестоко разогнаны властями. Пятнадцать человек погибли, сотни получили ранения и увечья, когда на сборище в шестьдесят тысяч человек ринулась кавалерия с саблями наголо. Бойня в Питерлоо, как стали позднее называть эту расправу, потрясла нацию.

В те же годы индустриализация, пионером которой выступала Великобритания, стремительно набирала обороты и спровоцировала беспрецедентно длительный период бурного экономического роста. «Насос богатства» начал производить новую экономическую элиту. Другим явным признаком перепроизводства элиты был прием в университеты: количество поступающих неуклонно снижалось от пика накануне гражданской войны, но снова стало расти после 1750 года. Внутри элиты развернулись жаркие споры по поводу того, как надежнее справиться с беспорядками. В 1831 году эти споры вылились в роспуск британского парламента и новые выборы всего через год после предыдущих; победа досталась реформаторам, но в целом это мало что значило.

Можно проследить нарастание нестабильности по количеству арестов и смертей на публичных собраниях в Великобритании. В 1758 году таких арестов было всего три, но за последующие десятилетия их число заметно увеличилось и достигло пика (1800 арестов) в 1830 году. Что касается смертей, пик их числа пришелся на 1831 год, когда погибли пятьдесят два человека. Великобритания явно вошла в революционную ситуацию. Волнения продолжались до 1867 года, когда избирательное право наконец распространили на всех граждан мужского пола. До того случилось еще несколько городских беспорядков и крупных демонстраций, был принят ряд законов о труде и намечены реформы, призванные улучшить условия жизни городской рабочей бедноты. Этот период называют чартистским – в честь Народной хартии 1838 года, официально оформленного призыва к протестам и реформам.

Середина девятнадцатого столетия – это, несомненно, пора стресса и треволнений для Великобритании. Исследователи-историки в целом согласны с тем, «что эти десятилетия содержали революционный потенциал… а страна была как никогда после семнадцатого века близка к революции». Тем не менее крупной гражданской войны или открытого восстания удалось избежать, а масштабы политического насилия были куда скромнее, чем в других европейских странах (или в самой Англии ранее – в английскую эпоху раздора 1642–1692 годов). Чем же объясняется столь счастливый исход?

Отчасти причина в том, что страна извлекала немалую выгоду из ресурсов, предоставляемых обширной империей. Миллионы простолюдинов эмигрировали с Британских островов в чартистский период, направляясь прежде всего в такие заокеанские владения Великобритании, как Канада, Австралия и (уже независимые) Соединенные Штаты Америки. К эмиграции во многом подталкивало то демографическое и экономическое давление, с которым сталкивалась значительная доля населения. Вдобавок государство поощряло эмиграцию: все ограничения на выезд сняли в 1820-х годах, более того, тем, кто желал переселиться за океан, в первую очередь в Австралию и Новую Зеландию, выплачивались субсидии. Эмигрировали, кстати, не только простолюдины. Многие претенденты на элиту, разочарованные скудостью доступных престижных должностей дома, тоже перебирались за границу: одни устраивались в колониальные администрации, другие просто меняли место проживания.

Возможно, для окончательного разрешения кризиса важнее были институциональные реформы того времени. Беспорядки убедили значительную часть английской политической элиты в необходимости проведения некоторых важнейших реформ. В 1832 году избирательное право распространили на мелких землевладельцев и отдельные категории городских жителей. Закон о реформе 1832 года также изменил баланс сил – от землевладельцев (сквайр-иерархия) в пользу восходящей мобильной коммерческой элиты, устранив «гнилые местечки» (малочисленные поселения с богачами-покровителями[74]) и выделив крупные торговые и промышленные города на отдельные избирательные округа. В 1834 году в законы о бедных внесли кое-какие поправки, нацеленные на государственную поддержку неимущих и безработных. Когда стало ясно, что эти новые законы не работают, по стране снова прокатились беспорядки и протесты, завершившиеся принятием Народной хартии. За следующие два десятилетия провели ряд дополнительных реформ. Одной из наиболее важных мер, облегчивших положение нищающих масс, стала отмена хлебных законов, которые вводили заградительные тарифы на импорт зерна (от этого выигрывали крупные землевладельцы, но цены на основные продукты питания на внутренних рынках повышались). Еще нужно принимать во внимание борьбу пролетариата за право состоять в профсоюзах. В совокупности все эти факторы привели к тому, что к 1850 году реальная заработная плата восстановила позиции, утраченные после 1750 года. С 1867 года заработная плата работников показывала беспрецедентный в истории рост и удвоилась за следующие пятьдесят лет.

Политический процесс протекал хаотично. Парламентарии шли на уступки лишь на волне непрерывного общественного протеста, который порой подходил к самой грани народного восстания. На осуществление реформ потребовалось много времени – почти пятьдесят лет. Элита расходилась во мнениях по поводу того, как справляться с этими волнениями. Тем не менее она в целом склонялась к удовлетворению, хотя бы частичному, требований обнищавшего большинства посредством институциональных реформ. Последние подразумевали немалые государственные расходы на поддержку новых программ социального обеспечения. Как выразился один историк, «с 1820-х годов британская элита демонстрировала замечательную способность видоизменять свои институты и выполнить переход от финансово-военного государства к административному, способному откликаться на потребности все более усложнявшегося торгово-промышленного общества».

Россия: период реформ (1855–1881)

Исторические траектории Российской и Британской империй раннего Нового времени имели много сходства. Вплоть до семнадцатого века обе страны оставались фактически малозначительными, периферийными игроками на европейской арене241242. Но в восемнадцатом столетии они сумели создать крупные империи – сухопутную в России и морскую в Великобритании. Совместными усилиями разгромив наполеоновскую Францию, Британская и Российская империи сделались «сверхдержавами» Европы и, по сути, возобладали в мире (ведь китайская империя Цин постепенно слабела по внутренним причинам). В 1833 году Россия считалась наиболее могущественной европейской сухопутной державой и располагала 860-тысячной армией. Однако промышленная революция, набиравшая обороты в Северо-Западной Европе после 1800 года, изменила баланс сил на континенте. Россия отстала в модернизации своей экономики и потому потерпела унизительное поражение от военной коалиции во главе с Великобританией в Крымской войне (1853–1856 гг.). Это поражение спровоцировало революционную ситуацию, в которой империя оказалась в конце 1850-х годов.

Во-первых, Россия одной из последних отменила крепостное право. Как вообще складывался этот заведомо несправедливый общественный порядок? Чтобы ответить на вопрос, придется вернуться к истокам Российской империи. К концу пятнадцатого века Московское государство, его дворяне и крестьяне приняли трехсторонний общественный договор, согласно которому дворянам полагалось служить в армии, а крестьянам – трудиться на прокорм дворян и государства (тогда совсем слабого; дворян вознаграждали за службу землями с прикрепленными к ним крестьянами). У тех дворян, которые не могли или не хотели служить, отбирали и землю, и крестьян. Этот договор позволил Московии, окруженной могучими врагами и пребывавшей во враждебном геополитическом соседстве (врагов не было только на севере), мало-помалу превратиться в могущественную империю. Общественный договор возобновили при Петре Великом (годы правления – 1682–1725), который обязал дворянство служить государству – либо в армии, либо как чиновники. Но от него отказались в результате «дворянской революции» 1762 года, когда император Петр III отменил повинности дворян-землевладельцев. К 1860 году дворянство превратилось в паразитический класс, лишь меньшинство крепостников служило в армии или подавалось в бюрократы. В итоге отмена крепостного права восстановила меру социальной справедливости. Но исправление социальных ошибок не происходит само по себе; потребовалась революционная ситуация, чтобы побудить к необходимым реформам, несмотря на сопротивление знати.

Основными причинами этой социально-политической нестабильности были, как обычно, обнищание масс и перепроизводство элиты 243. В конце кризиса семнадцатого столетия в России, где в 1613 году воцарилась династия Романовых, население составляло менее пяти миллионов человек. Но к 1860 году население страны, если брать только пятьдесят ее европейских провинций, превысило шестьдесят миллионов человек. Хотя Россия неуклонно расширяла в те годы свою территорию, этот массовый прирост населения обернулся недостатком пахотных земель, доступных крестьянам, и это обстоятельство привело к сокращению потребления продуктов питания на душу населения. Явным физическим признаком обнищания масс стало снижение среднего роста рекрутов-крестьян на четыре сантиметра на протяжении восемнадцатого века.

Численность элиты тоже росла до 1860 года, причем даже быстрее, чем численность крестьян. Как следствие, доля дворян в общей численности населения прирастала в течение восемнадцатого и первой половины девятнадцатого столетий. При этом, разумеется, увеличивался и уровень потребления, а потому элите с ее аппетитами требовалось извлекать все больше ресурсов, отнимать их у производительного класса. Поскольку около половины крестьян в России являлись крепостными (остальные считались свободными «государственными крестьянами»), дворяне выжимали из них все соки. Большинство «насосов богатства», которые мы обсуждали до сих пор, приводилось в действие изменением баланса экономической власти между работниками и работодателями, но в крепостнической экономике элита располагала возможностью открыто принуждать к труду для выкачивания богатства.

Ужесточение гнета крепостных в первой половине девятнадцатого века встречало все более упорное сопротивление крестьян. Подавляющее большинство бунтов в деревнях обуславливалось новыми повинностями (увеличение оброка и барщины, лишение земель, суровые наказания). Количество крестьянских восстаний выросло с 10–20 в год в начале 1800-х годов до 162 в 1848 году (на фоне новостей о европейских революциях). Пик крестьянского сопротивления пришелся на 1858 год (423 бунта).

Эта волна беспорядков и общее недовольство населения побудили в конце концов императора Александра II (годы правления 1855–1881) освободить крепостных. Третий отдел Собственной Его Величества канцелярии (политическая полиция) сообщал в 1857 году, что крестьянство находится в «возбужденном состоянии» вследствие слухов о скором освобождении и что возможны массовые волнения. Именно так и произошло в следующем году.

Шок от унизительного поражения в Крымской войне, лишивший легитимности царский режим, в сочетании с опасением, что текущее крестьянское сопротивление может перерасти в новое пугачевское восстание244, заставили российский правящий класс задуматься о необходимости освобождения крепостных. Прочитав книгу де Токвиля о французской революции[75], брат императора, великий князь Константин, заметил: «Если не устроить мирную революцию собственными руками, она неизбежно произойдет без нас и обернется против нас». В своем обращении к московскому дворянству император Александр II высказал сходные мысли[76]: «Я убежден, что рано или поздно мы должны к этому прийти. Я думаю, что и вы одного мнения со мною, следовательно, гораздо лучше, чтобы это произошло свыше, нежели снизу».

Великие реформы 1860-х и 1870-х годов не только освободили крепостных, но и преобразовали русское общество самым радикальным образом 245246. Далеко не все группы интересов одобряли эти реформы. В частности, отмена крепостного права в 1861 году не пришлась по вкусу ни крестьянам, ни дворянам-крепостникам. Большинство освобожденных крепостных не получило достаточно земли, чтобы прокормить себя и семью; им приходилось платить обременительные выкупные своим бывшим владельцам. Дворяне потеряли и того больше, лишились фактически дармовой рабочей силы. После освобождения крепостных большая часть элиты вынужденно столкнулась с нисходящей социальной мобильностью. В результате существенно пополнились ряды контрэлиты, множилось число радикалов – тех же анархистов и социалистов-революционеров. В 1860-х и 1870-х годах по России прокатилась волна террористических актов. Александр II, получивший прозвище Освободитель, заплатил наивысшую цену за политику либерализации: он был убит в 1881 году радикалами из общества «Народная воля», которые хотели спровоцировать народную революцию против царского режима.

Понадобилось два десятилетия, чтобы реформы заработали, но они в конечном счете позволили снизить социальную напряженность, которая и породила кризис середины девятнадцатого века в Российской империи. Российский правящий класс успешно предотвратил революцию. В пореформенный период число крестьянских волнений уменьшилось, и если к концу столетия бунты и случались, то обычно ими встречали воцарение нового императора, ибо крестьяне надеялись добиться от него земельной реформы (недостаток доступной земли на одного крестьянина ощущался по-прежнему остро). Да и волна террора к 1890 году пошла на убыль. Поскольку к смертной казни в царской России приговаривали только за самые серьезные политические преступления вроде терроризма, количество ежегодных смертей может служить наглядным показателем революционной активности 247. Временное распределение казней четко очерчивает пореформенный пик нестабильности: 0 в 1850-х годах, 17 в 1860-х годах, 22 в 1870-х годах, 30 в 1880-х годах и снова 0 в 1890-х годах 248.

Что полезного можно почерпнуть из этих двух «историй успеха»? Несмотря на очевидные различия между Великобританией и Россией (одна была либеральной империей, а другая – автократической), у обеих стран имелись и определенные похожие особенности, помогающие объяснить, почему эти страны сумели преодолеть кризисы середины девятнадцатого столетия без крупных революций, в отличие от прочих им современных великих (и малых) держав. Наличие растущей империи было, несомненно, важным преимуществом, ибо каждое из двух государств могло обеспечить переселение избыточной массы народа и элиты на недавно присоединенные территории. Кроме того, построить большую и прочную империю непросто. Тут требуется известная компетентность правящего класса наряду с некоторой (хотя бы) степенью общей солидарности в обществе. Компетентность позволила осуществить реформирование империй для решения новых задач. Вдобавок обеим империям изрядно повезло с лидерами, готовыми пожертвовать сиюминутной эгоистичной выгодой ради долгосрочного коллективного блага. Наконец, оба государства столкнулись с жесткой внешней конкуренцией: они соперничали друг с другом и с остальными великими державами. А ничто не воздействует на коллективный разум правящего класса лучше двойной экзистенциальной угрозы – когда проявляет недовольство подвластное население и когда наседают геополитические соперники 249.

Истории успеха в долгосрочной перспективе

База данных CrisisDB показывает, что ни одно общество прошлого не преуспело в длительном существовании без кризисов. Следовательно, правомерно задаться вопросом, на сколько растянулся стабилизирующий эффект от реформ, проведенных Россией и Великобританией.

В России затишье длилось всего одно поколение, с 1881 по 1905 год. Главная проблема оставалась все той же самой: освобождение крепостных заметно ослабило экономическое положение дворянства. Безусловно справедливый сам по себе шаг имел непредвиденные последствия.

Большинство дворян-землевладельцев, особенно те, которые занимались производством хлеба на продажу с применением холопского труда 250, не смогло приспособиться к новым условиям и разорилось. Поместья разорившихся дворян скупались состоятельными крестьянами, купцами и мелкими буржуа. Основным средством, с помощью которого обедневшие дворяне могли восполнить потерянные доходы от землевладения, была государственная служба. Образование давало полномочия, которые предоставляли преимущество в конкуренции за рабочие места, поэтому дворянская молодежь массово поступала в гимназии и университеты. С 1860 по 1880 год число студентов университетов увеличилось более чем втрое (с 4100 до 14 100 человек) и продолжало расти на протяжении следующих двух десятилетий 251.

Около половины студентов составляли дети дворян и государственных чиновников. Большинство из них прозябало в бедности. Сочетание крайней нищеты и притока новых социальных идеологий из Западной Европы (тот же марксизм) радикализировало студентов. В этот период сложился новый социальный слой – интеллигенция, формирование которой подкреплялось распространением образования. Перепроизводство элиты – важнейший процесс в основе формирования интеллигенции, половина которой происходила из дворянства.

Государство не могло обеспечить работой всех выпускников гимназий и университетов, поскольку численность государственного аппарата увеличилась за этот период всего на 8 процентов, тогда как число выпускников выросло в четыре раза. Проблемы с трудоустройством побудили многих студентов подыскивать альтернативные занятия, и революционная деятельность казалась им привлекательным вариантом. Шестьдесят один процент революционеров 1860-х годов, или «нигилистов», относился к студентам или недавним выпускникам, причем сразу 70 процентов были детьми дворян или чиновников 252.

Первая волна революционного брожения 1860-х и 1870-х годов не смогла свергнуть царский режим. Преследование радикальных организаций в царствование Александра III, вступившего на престол после убийства его отца, восстановило стабильность в стране. Однако процесс, порождавший разочарованных претендентов на элиту, продолжался, и в правление следующего царя, Николая II, Россия пережила революцию 1905–1907 годов. Как и прежде, непосредственным поводом стало военное поражение – на сей раз в Русско-японской войне (1904–1905 гг.). Впрочем, империя обладала немалым запасом прочности, и революция, пролив кровь, все же не смогла низвергнуть российский правящий класс. Потребовались потрясения Первой мировой войны, чтобы случилась революция 1917 года и династия Романовых пала.

Подводя итог, можно сказать следующее: великие реформы 1860-х и 1870-х годов действительно истории успеха. Они позволили разрешить революционную ситуацию, сложившуюся в 1850-е годы, сравнительно небольшим кровопролитием. Для сравнения: если при Александре III (которого прозвали Миротворцем, хотя революционеры именовали его душителем свобод) зафиксировано всего тридцать казней (ни одной в 1890-е годы), то подавление революции 1905–1907 годов обернулось тремя тысячами казней. Династия Романовых сумела «сгладить кривую», подарив России дополнительные полвека на модернизацию. Однако в долгосрочной перспективе династия рухнула под натиском перепроизводства элит и геополитического давления.

Британская империя справилась лучше. Победа над Россией в Крымской войне устранила последнюю угрозу ее положению гегемона среди мировых держав. Викторианская эпоха (1837–1901 гг.) стала периодом культурного, технологического и научного расцвета. Но все подобные интегративные эпохи рано или поздно заканчиваются. Несмотря на победу в Первой мировой войне, в послевоенный период Британская империя начала медленно клониться к упадку (этот постепенный распад позволил избежать значительной политической нестабильности и внутреннего насилия в метрополии). Она уступила в экономическом состязании США и Германии. В Ирландии произошла революция, по итогам которой в 1921 году было создано Ирландское свободное государство. Процесс распада империи ускорился после Второй мировой войны, когда Индия, «жемчужина империи», обрела независимость в 1947 году. Сегодня отнюдь не исключается, что даже Шотландия может стать самостоятельным государством в следующем десятилетии. Все империи рано или поздно умирают, и Британская империя не стала здесь исключением. Но это наблюдение никоим образом не умаляет достижений британской элиты в чартистский период.

Почему демократии уязвимы перед плутократическими элитами

Анализ историй успеха (чартистская Великобритания, реформы в России, Эра прогрессивизма в США и др. 253) дает повод одновременно для оптимизма и для пессимизма. Оптимистический вывод гласит, что можно остановить «насос богатства» и сбалансировать социальные системы, не прибегая к революции или катастрофической войне. Смерть может быть «великим уравнителем», как утверждает Шайдель, но это не единственный выход. Страх – или, более мягко, разумное предвидение – тоже может сработать, как доказывают истории успеха.

Однако пессимист не преминет заметить, что истории успеха довольно редко встречаются в исторических хрониках. Что ж, это так, но оптимист возразит, что сегодня мы гораздо лучше понимаем глубинные причины, выводящие социальные системы из равновесия, и можем прогнозировать (пусть не предельно точно) вероятные результаты различных вмешательств, направленных на возвращение баланса. Пессимист тут скажет, что осуществление необходимых реформ – дело непростое, ведь реформаторам всегда приходится преодолевать сопротивление тех групп интересов, которым грозит проигрыш.