Конец времен. Элиты, контрэлиты и путь политического распада

Рассматривая один случай распада государства за другим, мы неизменно устанавливаем, что в каждом случае подавляющее большинство докризисных элит – принадлежали ли они к довоенной рабократии, дворянству французского ancien regime[52] или русской интеллигенции на рубеже 1900-х годов – не подозревало о грядущей катастрофе. Они сами сотрясали устои государств, а потом удивлялись падению государственных махин. Давайте же приступим к изучению распада государств – как в древней, так и в новейшей истории.

Часть третья

Кризис и его последствия

Глава 7

Падение государства

Нерон просыпается в одиночку

Летней ночью 68 года Нерон Клавдий Цезарь Август Германик, правитель Римской империи, проснулся в своем императорском дворце в Риме и обнаружил, что все его телохранители куда-то исчезли. Он прошелся по дворцовым покоям, где размещались его сторонники, но и там никого не было. Вернувшись в спальню, Нерон выяснил, что слуги тоже бежали, «унеся даже простыни, похитив и ларчик с ядом»[53], как рассказывает Светоний в биографии Нерона. Он решил, что пора покончить с собой, но бежавшие слуги украли яд, необходимый для того, чтобы проделать это безболезненно, а сам он не мог набраться смелости, чтобы броситься на клинок.

Государства умирают самыми разными способами. Одни уходят шумно, под взрыв насилия, другие тихо угасают и канут в небытие со всхлипом[54]. Династия Юлиев – Клавдиев, правившая Римом с 27 года до н. э. по 68 год н. э., закончилась нелепыми словами Нерона: «Какой великий артист погибает!»

Интеллектуалы, политики и вообще люди как таковые нередко склонны переоценивать власть правителей. Эта чрезмерная оценка порой находит выражение в повседневном языке – вот, например, фраза «Саддам Хусейн травил газом собственный народ». Разве Хусейн летал на бомбардировщиках и сбрасывал химические бомбы на курдские деревни? В лучшем случае перед нами ленивый язык, а в худшем – дурная социология, способная обернуться дурной политикой, что неизбежно и случается, когда мы одержимы стремлением постичь мотивы одного-единственного правителя и не пытаемся понять устройство сети власти, в которую входит этот человек. Как показывает пример Нерона, император могущественной империи становится ничтожеством, едва распадается сеть власти.

В случае с Нероном власть правителя угасала поэтапно. Сначала восстания происходили в дальних провинциях, в Палестине, затем стали приближаться, вспыхнули в Галлии и Испании. Легионы в Германии пытались провозгласить императором своего командира, но тот отказался. Когда в Испании объявился еще один самозванец, преторианцы, личная охрана императора, перешли на его сторону. Нерон хотел было бежать в восточные провинции, но военачальники отказались подчиняться его приказам. Светоний рассказывает, что, когда император велел готовить к отплытию корабль, ему ответили: «Так ли уж горестна смерть?..»[55], откровенно намекая, что Нерону пора бы достойно уйти из жизни. Он вернулся во дворец только для того, чтобы проснуться среди ночи и понять, что его бросили все, включая слуг. В конце концов он смирился со своей участью, все-таки набрался смелости вонзить меч себе в горло и истек кровью.

Крах государства, когда центральная власть внезапно и катастрофически распадается, – достаточно частое явление в истории. Ярким и относительно недавним примером здесь может служить кубинская революция, ставшая свершившимся фактом 1 января 1959 года, когда диктатор Фульхенсио Батиста сбежал из страны, улетев на самолете в Доминиканскую Республику. Революционные силы вошли в Гавану без всякого сопротивления. Самый же свежий пример (по крайней мере, на момент написания книги) – это крах Исламской Республики Афганистан 15 августа 2021 года. Все высшие должностные лица, в том числе президент, предпочли улететь. Армия частично рассеялась, а частично перешла на сторону талибов. Полиция дезертировала, разгонять мародеров в Кабуле стало некому. Как и в ходе кубинской революции, эта зияющая дыра в средоточии власти немедленно заполнилась, когда войска талибов беспрепятственно вошли в Кабул.

Ирония этой истории заключается в том, что Ашраф Гани, последний президент Афганистана, начинал свою карьеру как ученый, специализировался на распаде государств и национальном строительстве. Вместе с Клэр Локхарт он даже написал в 2008 году книгу «Исправление несостоявшихся государств», которую мне довелось в свое время рецензировать для научного журнала «Нейчур». К сожалению, научный опыт не помог Гани «починить» Афганистан, зато он изрядно увеличил свое личное состояние, пока был в должности. Проблема государства, которым управлял Гани, состояла в следующем: это экстремальный пример клептократии – государства, которым управляют воры. В Афганистане государственная машина (в том виде, в каком она там существовала) действовала лишь благодаря международной помощи, большая часть которой оседала в карманах коррумпированных государственных чиновников и их приспешников. Вообще клептократии встречаются довольно редко в силу своей чрезвычайной хрупкости. Многие понимали, что режим Гани обречен: ЦРУ считало, что Кабул падет через несколько месяцев после вывода американских войск. Но та скорость, с которой эта клептократия развалилась, изумила американских лидеров; на следующий день после краха государства президент Джо Байден заявил, что «все произошло быстрее, чем мы ожидали»177178.

«Момент Нерона», внезапный распад государства, с которым наяву столкнулись Батиста и Гани, известен с тех самых пор, как первые государства появились на нашей планете около пяти тысяч лет назад. Он неизменно воспроизводится снова и снова. Будет ошибкой полагать, что зрелые демократии Северной Америки и Западной Европы к нему полностью невосприимчивы.

Сталин как «сетевик»

Сравним участь Нерона с судьбой Иосифа Сталина – возможно, самого успешного диктатора двадцатого века. Сталин пришел к власти, а затем правил, аккуратно расставляя на ключевые посты людей, преданных ему лично. Затем, для наблюдения за первой группой, был сформирован еще один слой лоялистов. Позднее он периодически репрессировал ключевых подчиненных и заменял тех честолюбивыми подчиненными. Когда Сталин вступил в партию большевиков, Россия страдала от огромного перепроизводства элиты, этой основной причины русских революций 1905 и 1917 годов 179. К 1941 году, когда Советский Союз вступил во Вторую мировую войну, Сталин успел решить эту задачу, безжалостно истребляя элитные «излишки». Фактически он создал конвейер амбициозных претендентов на элиту: люди старательно продвигались по служебной лестнице, а затем их казнили или отправляли в трудовые лагеря.

Этот тщательно выверенный баланс Сталин довел до подлинного совершенства. Причем дело не сводилось исключительно к страху и корысти: еще Сталин охотно прибегал к «большим идеям», чтобы воодушевить своих последователей, – вспомним хотя бы знаменитый лозунг о «построении социализма в отдельно взятой стране»[56]. На самом деле за этими словами скрывалось возрождение Российской империи как великой державы под видом Советского Союза. Сталин также выказал себя эффективным менеджером, лично руководил успешной индустриализацией СССР в 1930-х годах. Без этой промышленной базы Советский Союз проиграл бы Вторую мировую войну, как царская Россия проиграла Первую. Как человек Сталин выделялся скромностью и неприхотливостью. В отличие от других диктаторов, он не рядился в роскошные одежды и чурался женских ласк. Он не пытался – как тут не вспомнить Мубарака и бесчисленное множество других диктаторов – основать династию и передать власть своему сыну Василию. Когда его старший сын Яков попал в плен к немцам, Сталин отказался того обменивать, и Яков умер в немецком лагере для военнопленных. Все подчинялось нуждам государства, в том числе личные интересы правителя.

Сталин правил Советским Союзом тридцать лет, привел страну к победе во Второй мировой войне и к статусу сверхдержавы. Когда он умер в 1953 году, скорбь была поистине всенародной. Сталин добился всего перечисленного потому, что, в отличие от Нерона, мастерски выстраивал и поддерживал систему власти, в центре которой сам находился. Огромная власть в его случае проистекала из влияния правителя на элиту и на простых людей. Но еще важнее то обстоятельство, что на его стороне были структурные силы. Недавнее исследование группы экономистов показало, что, несмотря на жестокость сталинской индустриализации, жизнь простых людей действительно улучшалась в 1930-е годы, при всей тяжести последствий (миллионы смертей от голода, вызванного массовой коллективизацией сельского хозяйства). После катастрофы Второй мировой войны жизнь опять-таки начала налаживаться. Я рос в Советском Союзе в 1960-х и 1970-х годах и видел это воочию. Моя семья переехала из однокомнатной квартиры (не «односпальной», а однокомнатной!) в двухкомнатную, а потом в трехкомнатную. Мы, конечно, все еще были бедны по сравнению с американцами, но благосостояние неуклонно возрастало. Обнищание масс сокращалось, а о перепроизводстве элиты позаботились заблаговременно, в период революционных потрясений и последовавших за ними чисток 180181.

Государство, построенное сталинской Коммунистической партией, оказалось достаточно прочным и продержалось еще два поколения (хрущевская и брежневская эпохи). Когда я уезжал в 1977 году, Советский Союз казался мне монолитной и безжалостной силой, которая обречена непоколебимо стоять многие столетия. Но я ошибался. СССР распался и рухнул в 1991 году. Когда я побывал на родине в 1992 году, впервые после отъезда, то не узнал страну: моему взору предстало несостоявшееся государство, которое, собственно, и было таковым. В 1990-е годы Россия продолжила двигаться по дезинтегративной траектории – в 1993 году сторонники президента устроили уличные бои со сторонниками парламента, а здание последнего было обстреляно из танков. В следующем году началась Первая чеченская война.

Социальный распад: социологические и психологические подходы

Сказанное выше подводит нас к основным вопросам этой главы: чем объясняется социальный распад? почему распадаются государства? как начинаются гражданские войны?

При рассмотрении этих тем обычно выбирают один из двух противоположных подходов. Социологический подход заключается в том, чтобы игнорировать судьбы отдельных людей и полностью сосредоточиться на безличных социальных силах, которые подталкивают общества к распаду. Но многие люди (не социологи) воспринимают такой подход как неудовлетворительный. Они хотят знать, кто несет ответственность. На ком лежит вина за французскую революцию? Это Людовик XVI виноват? Или Мария Антуанетта? Или Робеспьер?

Альтернативой социологическому подходу является анализ ошибочных поступков, совершенных правителями, будь то Людовик XVI, Нерон или Горбачев. Эта точка зрения восходит к теории великих исторических личностей, особенно популярной в девятнадцатом столетии, но до сих пор вполне приемлемой для ученых мужей, политиков и широкой публики.

Крайней версией этого подхода является психоистория 182, которая применяет психоанализ Фрейда для выяснения эмоциональных истоков поведения конкретных лидеров. Этот «клиофрейдизм» – лженаука. Наука выдвигает теории, а затем собирает данные для их проверки. Псевдонаука переворачивает данный принцип. Как пишет историк Хью Тревор-Ропер в рецензии на книгу Уолтера Лангера «Разум Адольфа Гитлера», «[психоисторики] движутся в противоположном направлении. Они выводят факты из своих теорий; это означает, что факты отдаются на милость теории, отбираются и оцениваются в соответствии с какой-либо теорией, даже изобретаются в поддержку этой теории»183.

Разум другого человека – загадка: мотивы другого, намерения и побуждения к действию тем или иным образом редко поддаются пониманию. Мы зачастую не понимаем собственных мотивов, так с чего бы нам разбираться в чужих? Поэтому читателя не должна удивлять моя оценка клиофрейдизма, который я считаю глубоко ошибочным. Как неоднократно утверждалось в этой книге, мы не сможем понять социальные траектории, не проанализировав прежде, как работают социальные структуры власти.

В то же время я согласен с тем, что роль личности может иметь значение. Хотя правители сильно ограничены социальными структурами, в рамках которых они действуют, у них все же есть некоторая свобода к выстраиванию траекторий развития государств, им подвластных, особенно при поддержке сплоченных сетей, что трудятся для достижения общей цели. Мы поговорим о роли отдельных личностей позже, в последней главе книги, где я буду рассматривать частные «истории успеха» – истории обществ, которые угодили в революционную ситуацию, но сумели выйти из нее без большого кровопролития. Позитивная роль «просоциальных» лидеров становится наиболее заметной, когда этим людям удается уверенно вести корабль государства по бурным водам.

Пока же будем придерживаться социологической точки зрения, ведь нам важнее осознать, с какими социальными силами приходится бороться лидерам, чем проникнуть во внутренний мир этих людей. Без такого понимания, обусловлено ли оно клиодинамикой или неким интуитивным постижением социальной динамики со стороны одаренного политика, мы не сможем самостоятельно отыскать выход из кризиса.

В последние несколько десятилетий социологи приложили немало усилий для изучения причин и предпосылок гражданских войн. Они подходят к этой теме исследований с сугубо научных позиций, накапливают большие наборы данных и проводят процедуру статистического анализа. В Скандинавских странах расположены два важных центра таких исследований – Институт изучения проблем мира в Осло (Норвегия) и факультет исследований проблем мира и конфликтов в Уппсальском университете (Швеция). В США наиболее влиятельным исследовательским проектом такого рода является Целевая группа по политической нестабильности (PITF). Этот проект, финансируемый Центральным разведывательным управлением, начинали когда-то Тед Роберт Гурр из Мэрилендского университета, Джек Голдстоун из университета Джорджа Мейсона и еще около двадцати ученых. (Голдстоун – один из «отцов» структурно-демографической теории, лежащей в основе этой книги.) Член PITF Барбара Уолтер, политолог из Калифорнийского университета в Сан-Диего, опубликовала в 2022 году книгу под названием «Как начинаются гражданские войны и как их остановить», в которой резюмируются идеи проекта PITF и объясняется, каковы их ценность и польза для Соединенных Штатов Америки. Давайте посмотрим, какие выводы этого исследования пригодны для нашего обсуждения распада государств и причин гражданских войн.

Как начинаются гражданские войны

Лучший показатель того, суждено ли стране столкнуться с насильственным внутренним конфликтом в следующем году, – наличие или отсутствие такого конфликта в текущем году. Это «предсказание» просто вытекает из очевидного факта: гражданские войны имеют свойство затягиваться на долгие годы, но отсюда нельзя узнать, почему они, собственно, начинаются (и чем заканчиваются). Интересный для политиков вопрос заключается в том, можно ли предсказать начало гражданской войны, скажем, на два года вперед. Насколько велика для конкретной страны, в которой сейчас царит мир, вероятность того, что спустя два года мир сохранится – или же она скатится к гражданской войне?

Чтобы ответить на этот вопрос, проект PITF собрал данные по политической нестабильности во всех странах мира с 1955 по 2003 год и разработал статистическую модель, связывающую характеристики конкретной страны с вероятностью начала гражданской войны. Результаты этого исследования были опубликованы Голдстоуном и его соавторами в 2010 году 184. Ученые установили, что модель способна предсказывать возникновение нестабильности с 80-процентной точностью. Неожиданно выяснилось, кстати, что исследователи проверяли около тридцати различных индикаторов, но модели достаточно знать всего три или четыре характеристики отдельно взятой страны, чтобы достичь такого уровня точности.

Первая и самая важная характеристика – тип режима. Здесь исследователи PITF опирались на проект Polity IV, в котором страны располагаются на шкале от автократии к демократии в диапазоне от минус десяти до плюс десяти баллов, с использованием таких показателей, как конкурентоспособность политического участия и найма руководителей, а также ограничений должности главы исполнительной власти 185. Каждая страна в данный год (например, Зимбабве в 1980 году) классифицируется как полная демократия (оценка около десяти баллов), полная автократия (оценка около минус десяти баллов), частичная автократия (оценка от минус десяти до нуля баллов) или частичная демократия (оценка между нулем и десятью баллами)186. По проекту PITF введено дальнейшее различение частичных демократий на страны с фракционностью и без нее. Фракционность – это «резко поляризованная и бескомпромиссная конкуренция между блоками, преследующими местнические интересы на национальном уровне. Такая политика, основанная на принципе «Победитель получает все», часто сопровождается конфронтационной массовой мобилизацией, как произошло в Венесуэле в начале 2000-х годов и в Таиланде накануне военного переворота 2006 года, а также запугиванием населения или манипулированием электоральной конкуренцией»187. Частичные фракционные демократии суть исключительно неустойчивые политические режимы; такие страны с наибольшей вероятностью движутся к гражданской войне. Частичные автократии промежуточны по стабильности, а остальные режимы (частичные демократии без фракционности, полные демократии и полные автократии) относительно стабильны.

К другим факторам, повышающим вероятность гражданской войны, относятся, как показал анализ проекта PITF, высокая детская смертность, вооруженные конфликты в приграничных государствах и репрессии со стороны государства против тех или иных меньшинств.

В книге «Как начинаются гражданские войны» Уолтер описывает аналогичный набор причин, ведущих к возникновению политической нестабильности. Как и в исследовании 2010 года, первым фактором, который имеет значение, выступает тип политического режима: «Оказывается, одним из главных прогностических признаков грядущей гражданской войны является тот факт, движется ли страна к демократии или уходит от нее». Режимы, занимающие промежуточное положение между полной автократией и полной демократией, Уолтер называет «анократиями». Второй фактор – опять-таки фракционность, особенно отягощенная конфликтами вокруг этнической или религиозной принадлежности. Кроме того, угроза возникновения насилия возрастает, когда одна из этнических группировок ощущает себя проигрывающей – в экономическом, культурном или статусном плане. Репрессии правительства в отношении меньшинств еще больше повышают шансы на то, что угнетаемое меньшинство возьмется за оружие. Последним фактором в списке причин Уолтер ставит влияние Интернета, массовое распространение смартфонов и развитие социальных сетей. По мнению автора, алгоритмы социальных сетей служат «ускорителями» насилия, способствуют появлению чувства непреходящего кризиса, растущего отчаяния и ощущения, что умеренные силы потерпели неудачу. «Именно тогда и вспыхивает насилие: граждане убеждаются, что нет никакой надежды решить проблемы общества обычными способами и средствами»188.

Подход, который отстаивает группа PITF, и аналогичный анализ с использованием наборов данных о насилии от скандинавских исследователей, безусловно, содержательны и полезны. Однако им присущи важные ограничения, о которых нельзя забывать. Принято считать, что краткосрочными (на два года вперед) предвестниками нестабильности выступают установление анократии, фракционность и государственные репрессии. Но почему вообще развивается эта дисфункция? Наиболее распространенной причиной установления анократии служит либо автократия, пытающаяся демократизироваться под давлением внутриэлитного конфликта и мобилизации масс, либо демократия, сползающая к автократии вследствие распрей внутри элиты и подъема популизма. Но это означает, что государство, о котором идет речь, уже находится в беде. Два других предвестника гражданской войны – фракционность и государственные репрессии – также (и вполне очевидно) являются признаками структурной нестабильности. Иными словами, модель PITF опирается на приблизительные индикаторы для прогнозирования гражданской войны, но не сообщает нам, почему в той или иной стране проводится политика, вызывающая разногласия и дисфункциональная по своей сути, обнажающая уязвимость перед вспышкой внутренней войны.

Другой проблемой является малая историческая временная глубина данных, проанализированных группой PITF (только с 1955 года). Вторая половина двадцатого века, из которой берется большая часть данных PITF, во многих отношениях – необычный период времени. Это промежуток между крупными волнами политической нестабильности, которые имеют тенденцию повторяться каждые двести лет или около того. Как разъяснялось в главе 2, сложные человеческие общества обыкновенно проходят в своем развитии череду интегративных и дезинтегративных фаз. За Высоким Средневековьем последовал позднесредневековый кризис, за Возрождением наступил общий кризис семнадцатого столетия, а за эпохой Просвещения пришла эра революций, завершившаяся в начале двадцатого века. Наш собственный век раздора только начинается. Таким образом, период, который охватывают данные проекта PITF, есть период относительного спокойствия, он пришелся на промежуток между эрой революций и нашей эпохой раздора. Да, было много гражданских войн, восстаний и даже случался геноцид, но все это, как правило, затрагивало менее развитые части мира – те регионы, где национальное строительство началось сравнительно недавно и где чувство национального единства еще не сформировалось до конца. Та же Африка к югу от Сахары сегодня искусственно разделена на государства, возникшие после ухода европейских колонизаторов. В большинстве этих стран налицо случайные совокупности нескольких этнических групп. Хуже того, многие этнические группы оказались поделены между несколькими государствами. Схожие, хотя и менее экстремальные, условия наблюдаются на Ближнем Востоке, где Курдистан, например, разделили между четырьмя разными государствами. Поэтому неудивительно, что чаще всего гражданские войны за последние пятьдесят-шестьдесят лет велись между различными этническими группами и что этнонационализм выступал той идеологией, которая двигала противоборствующими сторонами. Из-за этой предвзятости в данных проекта PITF Уолтер изрядно переоценивает важность этнической идентичности как основной движущей силы конфликта.

Когда мы расширяем историческую хронологию наших данных (как сделано в базе данных CrisisDB), то выясняется, что мотивы участников гражданской войны различаются куда сильнее в разные исторические эпохи и в разных частях мира. В ходе позднесредневекового кризиса большинство конфликтов в Европе составляли конфликты династические: Ланкастеры против Йорков, Орлеанские против Бургундских и так далее. (Эти гражданские войны были, по сути, «Игрой престолов».) В общем кризисе семнадцатого столетия уже религия сделалась наиболее заметной идеологией – гугеноты против католиков, пуритане против англикан, и так далее. Эра революций ознаменовалась расцветом современных идеологий, таких как либерализм и марксизм. В то же время популизм и классовая борьба – далеко не современные изобретения. Два тысячелетия назад основными противоборствующими сторонами в поздней Римской республике были популяры (партия народа) и оптиматы (партия правящего класса). Этнические конфликты также развивались задолго до современности – они известны и античному миру (например, римско-иудейские войны I и II веков). Дело в том, что конкретные идеологии и мотивы подвержены колебаниям во времени и пространстве. А еще они очень изменчивы сами по себе и способны изменяться в ходе длительных конфликтов (как обсуждалось в главе 4). Потому построение прогностической модели с учетом лишь последних шестидесяти лет человеческой истории может ввести в заблуждение. Мы живем в начале новой волны глобальной нестабильности, и уроки послевоенного мира не могут быть хорошим руководством к ближайшему и среднесрочному будущему.

Это уже подтверждается последними событиями, и модель PITF явно не в состоянии предсказывать грядущие конфликты. Как было отмечено выше, исследование, опубликованное проектом в 2010 году, показало, что модель PITF способна предсказывать начало гражданской войны с 80-процентной точностью. Как был получен этот результат? Группа PITF построила свою статистическую модель, используя данные с 1955 по 1994 год, а затем сравнила прогнозы с фактическими событиями следующего десятилетия (1995–2004). Это надежный научный подход, он сообщает, насколько хорошо модель может делать «предсказания вне выборки». Но на деле получилось, что исследователи как бы вернулись в 1994 год и удостоверились, что их модель не располагает данными, которые подлежат предсказанию (следующее десятилетие).

Ладно, что есть, то есть. Однако десять лет спустя другая группа исследователей повторила исследование проекта PITF, используя статистическую модель для прогнозирования на 2005–2014 годы. К сожалению, модель PITF показала себя очень слабо. В частности, она полностью упустила из вида возможность «арабской весны» и египетскую революцию 2011 года (см. главу 5). Важно отметить, что Египет и прочие арабские государства, сотрясавшиеся вспышками политического насилия в 2011 году, являются автократиями (а не анократиями, как предсказывала модель PITF). Кроме того, этническая принадлежность не сыграла в египетской революции никакой роли, ведь все противоборствующие группировки состояли из арабов-суннитов. (В Египте имеется этническое меньшинство, христиане-копты, но они не приняли участия в революции, разве что несколько коптов стали жертвами исламистов.) Словом, вышло так, что индикаторы, удачно предсказывавшие события до 2005 года, вдруг перестали быть полезными.

В своей статье о прогнозировании насилия «Предсказание вооруженного конфликта: время подправить наши ожидания?» (2017) Ларс-Эрик Седерман и Нильс Б. Вайдманн пишут:

«В конечном счете надежда на то, что большие данные каким-то образом обеспечат нас достоверными прогнозами без лишнего теоретизирования и методом “грубой силы”, попросту неуместна в области политического насилия. Алгоритмы автоматического извлечения данных, скажем веб-скрейпинг[57] и выявление сигналов в социальных сетях, способны улавливать повышенную политическую напряженность, но это не означает, что указанные алгоритмы смогут прогнозировать маловероятные конфликтные события с высокой временной и пространственной точностью».

Это замечание перебрасывает мостик к главному для меня недостатку исследований с применением алгоритмов «без лишнего теоретизирования». Как утверждается на протяжении всей этой книги, мы не можем понять социальный распад без углубленного анализа властных структур общества. Кто вообще относится к влиятельным группам интересов? Каковы их повестки? Каковы источники социальной власти каждой группы и какими возможностями они обладают для реализации своих планов? Насколько они сплочены и насколько хорошо организованы? Это ключевые вопросы, которые необходимо задавать, если мы хотим понять социальную устойчивость и ее противоположность, социальную хрупкость. Именно здесь анализ Барбары Уолтер в книге «Как начинаются гражданские войны» часто становится прискорбно неадекватным, а иногда и откровенно наивным. Вот объяснение русской революции 1917 года, которая, как она утверждает, «была вызвана резким политическим и экономическим неравенством, когда русские пролетарии, крепостные и солдаты восстали против монархии, чтобы создать первое в мире социалистическое государство». (Во-первых, в 1917 году в России не было крепостных; см. мое обсуждение периода реформ и революции в России в главе 9.) Или возьмем более подробный анализ украинской революции (Евромайдан), которая, по мнению Уолтер, стала восстанием «граждан – среди них преобладали молодые люди с запада Украины, тяготеющего к Европе» – против Виктора Януковича, который стремился укрепить экономические связи с Россией, а не с Европейским союзом.

Что плохого в таких заявлениях? «Люди» или «граждане» не разрушают государства и не создают новых. Только «организованные массы» могут добиться как положительных, так и отрицательных социальных изменений. Опять-таки, чтобы понять, почему революция была успешной (или провалилась), нужно установить, что представляли собой противоборствующие группы интересов, какой властью обладала каждая из них, насколько внутренне сплоченными они были и как организовывали коллективные действия. В этом суть структурно-динамического подхода (который объясняется в главе A3).

Чтобы показать, что такой анализ власти необходим для понимания краха государства (или его отсутствия), давайте рассмотрим расходящиеся траектории трех стран, возникших в 1991 году, когда распался Советский Союз: России, Украины и Белоруссии (Беларуси). На самом деле распад Советского Союза был прямым результатом соглашения, достигнутого тремя лидерами этих (бывших) республик СССР, – так называемых Беловежских соглашений. Эти три восточнославянские страны имеют очень схожие культуры. Более того, в 1991 году они во многом походили друг на друга по критериям PITF: каждая была анократией, шла от автократии к демократии; всем было свойственно этническое разделение; все сталкивались с одними и теми же «ускорителями» нестабильности вследствие развития Интернета и социальных сетей после 2000 года. Тем не менее, несмотря на эти сходства, траектории трех стран разошлись. Украина пережила не одну, а две успешные революции после 2000 года. Россия и Беларусь видели массовые антиправительственные демонстрации (Россия после парламентских выборов 2011 года, Беларусь после президентских выборов 2020 года), но ни одно выступление не привело к краху государственности. Чем объясняются эти расходящиеся траектории?

Постсоветские славянские государства

Советский Союз действительно представлял собой гигантскую корпорацию, в которой государству принадлежали доходные активы (или «средства производства», если использовать марксистскую терминологию). Когда империя рухнула в 1991 году, этот огромный капитал был стремительно приватизирован руководителями корпораций – партийными боссами, директорами заводов и их приспешниками (за исключением Беларуси, как мы увидим ниже). Приватизация проходила жестоко и сопровождалась чудовищной коррупцией, а победители буквально ходили по трупам своих менее удачливых конкурентов. Мрачный, но забавный анекдот повествует о встрече двух наиболее могущественных российских олигархов, Березовского и Гусинского; один спрашивает другого: «Ты зачем меня заказал?» А в ответ: «Нет, это ты меня заказал!» Оказывается, оба наняли убийц, чтобы уничтожить другого.

Поскольку большая часть богатства сосредоточилась в руках горстки олигархов, благосостояние 99 процентов рухнуло. Русские умирали тысячами от безысходности. К 1996 году народное недовольство стало настолько сильным, что стало ясно: у действующего президента Бориса Ельцина нет шансов на переизбрание – его рейтинги исчислялись крайне скромными числами. Главным претендентом на победу считался коммунист Геннадий Зюганов. Олигархи забеспокоились, ведь победа коммунистов могла затруднить дальнейшее разграбление страны. Группа наиболее влиятельных олигархов во главе с Березовским и Гусинским заключила сделку с Ельциным: в обмен на гарантии приватизации госпредприятий они профинансировали избирательную кампанию и бросили на нее все свои медийные ресурсы (к тому времени им принадлежали практически все СМИ). Также они привлекли американских консультантов по политическим кампаниям (в том числе печально известного Дика Морриса[58]) для организации переизбрания Ельцина. Даже этого оказалось недостаточно, и пришлось прибегнуть к массовым фальсификациям на выборах, чтобы Ельцин переизбрался.

Так в 1996 году Россия стала экстремальной плутократией. Поскольку олигархи мало заботились об управлении государством, дезинтеграционные процессы набирали темп. Владельцы заводов и фабрик перестали платить зарплату рабочим, и осенью после выборов по стране прокатилась волна забастовок. Вновь разгорелась кровопролитная война в Чечне. А в 1998 году страну поразил тяжелейший финансовый кризис, повлекший за собой девальвацию рубля и дефолт по госдолгу.

К этому моменту в России сформировались две основные сети власти. Доминировала экономическая элита (олигархи), которая полностью контролировала элиту идеологическую и владела всеми основными средствами массовой информации. Во вторую группу входили административная элита (бюрократия) и военная элита (так называемые силовики, то есть офицеры госбезопасности и собственно военные). В ходе последовавшей борьбы за власть альянс административно-военных элит во главе с Владимиром Путиным победил плутократов. Внезапной революции не случилось; скорее, процесс был постепенным, одного олигарха за другим высылали из страны (Березовский и Гусинский), заключали в тюрьму, а затем высылали (Ходорковский) или переводили в подчиненное положение во властной иерархии (Потанин). Олигархи проиграли, они не были сплоченным правящим классом, тратили больше сил и средств на борьбу друг с другом, чем на продвижение коллективных интересов. Еще они недооценили значимость контроля над аппаратом принуждения, а также им недоставало легитимности в глазах масс: их клептократические методы категорически не нравились населению.

Победа административно-военной элиты ознаменовала возвращение к исторической модели, которая характеризовала систему власти в России по крайней мере с пятнадцатого века. Как мы видели на других исторических примерах (например, в Египте и Китае), политическая культура имеет склонность к устойчивости и обыкновенно восстанавливается даже после серьезных потрясений.

Новый (или восстановленный) правящий класс в России оказался достаточно коррумпированным и непотическим. Представители этого класса чрезвычайно обогатились, отобрав у олигархов доходные активы и перенаправив большую часть государственных расходов в свои карманы. Отчасти удивляет, что, несмотря на сильные клептократические черты правящего класса России, управление государством оказалось менее дисфункциональным, чем у предшествовавших олигархов. Правящий режим добился ряда успехов, особенно в первые десять лет после прихода к власти. Была завершена гражданская война в Чечне, произошло оздоровление государственных финансов и даже начался (быть может, власть здесь просто не мешала) экономический рост. Экономика особенно быстро развивалась в 1998–2008 годах, что привело к резкому увеличению благосостояния населения. После 2008 года экономический рост замедлился, было отмечено несколько спадов. Но другие показатели качества жизни, такие как увеличение продолжительности жизни и снижение количества убийств, продолжали улучшаться.

Массовые протесты, начавшиеся в 2011 году и продолжавшиеся до 2013 года, не поколебали позиции правящего режима. Большая часть протестующих сосредоточилась в двух крупнейших городах, Москве и Санкт-Петербурге, остальная же часть страны эти протесты не поддержала. А главное то, что ядро правящего класса (силовики) по-прежнему поддерживало Путина.

В Беларуси олигархи так и не пришли к власти. В первые три года существования новой республики молодой (чуть за тридцать) бывший председатель совхоза и борец с коррупцией Александр Лукашенко быстро завоевал популярность и победил на президентских выборах 1994 года (за него проголосовали 80 процентов избирателей). Поскольку режим Лукашенко не одобрил «оргию приватизации», государство сохранило за собой право собственности на крупные промышленные корпорации и предотвратило возвышение олигархов. В результате в Беларуси нет ни одного миллиардера из списка «Форбс» (в этом списке есть несколько белорусов, но все они разбогатели в России).

После президентских выборов в августе 2020 года в Минске и других крупных городах вспыхнули массовые протесты против режима Лукашенко. Какое-то время казалось (для сторонних наблюдателей), что режим вот-вот потерпит крах. Однако последующие события доказали ошибочность таких предположений. Стало ясно, что Лукашенко наладил прочные связи с военной элитой. (Я употребляю слово «военные» в общем смысле, подразумевая не только армию, но и аппарат внутренней безопасности.) Сеть власти Лукашенко оказалась удивительно прочной, и режим устоял. Нескольких лидеров оппозиции заключили в тюрьму еще до выборов, других вынудили уехать из страны. Решимость власти не подчиняться требованиям митингов, а также массовые аресты и задержания демонстрантов постепенно подорвали желание граждан Беларуси участвовать в протестах. Кроме того, поддержка Лукашенко за пределами столицы оставалась стабильно сильной. В результате протесты постепенно утихли, последний из них пришелся на март 2021 года.

Украина: плутократия

Теперь обратимся к Украине. В 1990-е годы политическая экономия Украины развивалась параллельно российской. Группа олигархов пришла к власти путем приватизации государственных средств производства. Однако после 1999 года траектории двух стран разошлись. В Украине не случилось свержения олигархов. Вместо этого экономические элиты приобрели в стране абсолютную власть.

Как олигархическое правление сказалось на благосостоянии простых украинцев? Давайте оценим украинский ВВП на душу населения накануне революции 2014 года. По данным World Factbook, подготовленным ЦРУ, ВВП Украины на душу населения в 2013 году составлял 7400 долларов. Это намного меньше, чем в Венгрии (19 800 долларов), Польше (21 100 долларов) или Словакии (24 700 долларов), а также намного ниже, чем в России (18 100 долларов, в два с половиной раза больше, чем на Украине). Указанный факт тем поразительнее, что до распада Советского Союза Украина имела более высокий региональный ВВП на душу населения, чем в России или Беларуси.

Возможно, Россия не лучшее сравнение, ведь она обладает огромными запасами нефти и газа. Лучше сравнивать Украину с Беларусью, страной, которой недостает минеральных ресурсов, как в России, а еще благоприятного климата и богатых «черноземов» Украины. Тем не менее ВВП Беларуси на душу населения в 2013 году составлял солидные 16 100 долларов, опять-таки более чем в два раза больше, чем на Украине. Кроме того, поскольку в Беларуси нет миллиардеров, медианный доход в стране даже превышал украинский (и российский), потому что более справедливое распределение богатства всегда повышает медианное значение.

Хотя украинские олигархи правили страной без каких-либо внутренних ограничений, они не стали сплоченным правящим классом. Вместо этого сформировалось несколько фракций, которые боролись друг с другом, используя в качестве оружия избирательную политику, полулегальный захват собственности и даже тюремное заключение. Когда Янукович пришел к власти в 2010 году, он посадил в тюрьму свою соперницу Юлию Тимошенко, широко известную как «газовая принцесса». Междоусобицы олигархов превратили украинскую демократию в посмешище. Кого бы украинцы ни выбирали, эти люди не делали для населения ровным счетом ничего, уделяя исключительное внимание присвоению богатств и власти проигравших олигархов. Общая дисфункция усугублялась расколом электората на две равночисленные группы с диаметрально противоположными представлениями о том, куда должна двигаться Украина. (Это же верно в определенной степени для Беларуси и России, ибо в каждой из этих стран имеется значительное прозападно настроенное меньшинство.) Западная часть Украины хотела присоединиться к Европейскому Союзу и НАТО. Восточная же половина желала сохранять и углублять культурные и экономические связи с Россией и была категорически против вступления в НАТО. Олигархические фракции работали с той или иной половиной электората, но в целом все они ориентировались на Запад, хранили свои богатства в западных банках, обучали своих детей в Оксфорде или Стэнфорде, покупали недвижимость в Лондоне или на Лазурном берегу и любезничали с мировой элитой в Давосе.

В кратком изложении четырех структурных факторов нестабильности выше (глава 2) я указывал, что последний фактор, геополитическое давление, вполне можно не учитывать (из соображений экономии) в наших клиодинамических моделях исторических мегаимперий и наиболее могущественных современных государств наподобие США и Китая. Но для страны среднего размера, вроде Украины, этот фактор зачастую оказывается особо значимым и потому должен включаться в анализ. Вдобавок Украина чрезвычайно уязвима для внешнего давления еще по двум причинам.

Во-первых, она расположена на линии геополитического «разлома» между американской сферой интересов (блок НАТО) и российской сферой интересов («ближнее зарубежье», как часто говорят в России). На самом деле линия разлома проходит прямо посередине Украины, причем западная половина тяготеет к НАТО, а восточная – к России. Видный американский стратег, покойный Збигнев Бжезинский, считал независимую Украину «новым и важным пространством на евразийской шахматной доске… геополитическим стержнем, ибо само ее существование в качестве независимой страны помогает преобразовать Россию. Без Украины Россия перестанет быть евразийской империей». Влиятельный сегмент американского внешнеполитического истеблишмента видит в существовании ослабленной, но по-прежнему могущественной России серьезнейшую угрозу американскому первенству (угрозу страшнее даже возвышения Китая)190191. Вслед за Бжезинским этот сегмент поощряет расширение НАТО в ущерб России и к 2014 году стал принимать в свои расчеты Украину как члена альянса.

Во-вторых, украинские олигархи откровенно поддаются западным интересам. Поскольку местные плутократы хранят большую часть своих состояний в западных банках, эти средства легко могут быть заморожены или даже конфискованы 192. С такой неприятной реальностью столкнулись российские олигархи в 2022 году 193. Куда более существенной видится угроза экстрадиции в США для судебного преследования. Так, Дмитрий Фирташ, представитель «донецкого клана» украинских олигархов и до 2014 года влиятельный сторонник Партии регионов Януковича, в настоящее время (по состоянию на 2022 год) находится под домашним арестом в Вене и сопротивляется экстрадиции в Северную Америку.

К 2014 году американские «проконсулы», скажем, дипломат со стажем Виктория Нуланд, приобрели значительную власть над украинскими плутократами. Это обошлось недешево: Нуланд хвасталась, что Государственный департамент потратил 5 миллиардов долларов на расширение своего влияния на украинский правящий класс 194. Американским агентам немало помогала глубокая вражда между местными олигархами, мешавшая последним сплотиться. Поскольку местные олигархи не могли и не хотели договариваться между собой, им требовался внешний управляющий, способный предложить общую повестку. В ходе «революции достоинства» 2014 года, как известно из стенограммы телефонного разговора, Нуланд и Джеффри Пайетт, тогда посол США на Украине, лично принимали решения о том, кого назначать на различные государственные должности (президент, министры и пр.)195.

За тридцать лет независимости властные структуры Украины образовали трехуровневую конфигурацию – народ, олигархи и американские «проконсулы». Украинские граждане исправно голосовали на регулярных выборах, но те, кого они избирали, обычно преследовали собственные частные интересы и пренебрегали пожеланиями электората (за исключением случаев, когда желания масс совпадали с устремлениями олигархов). В результате вскоре после избрания очередная администрация быстро теряла общественную поддержку и утопала в скандалах. За одним ранним исключением (Кучма), ни одному президенту Украины не удалось продержаться у власти более одного срока. На следующих выборах разочарованные избиратели прогоняли предыдущую команду и отдавали голоса другой. В стране произошло две революции – в 2004 и в 2014 году. Однако новые политики тоже принадлежали к числу олигархов или тех, кто был почти полностью подконтролен олигархам. Менялся только фасад, к кормилу прорывалась другая олигархическая группа.

Олигархические фракции в борьбе за власть склонны постоянно видоизменяться: отдельные олигархи то заключают, то расторгают союзы между собой в зависимости от текущей ситуации. Тем не менее исследователи выделили на Украине четыре основные сети власти («кланы») по их географическому происхождению: это Днепр (ранее Днепропетровск) и Донецк на юго-востоке, Киев в центре и Волынь на западе. Избрание Януковича президентом в 2010 году и успех его Партии регионов, получившей наибольшее количество мест в парламенте, означали победу «донецкого» клана.

Янукович начал свою политическую карьеру в качестве губернатора Донецкой области. Основным покровителем Януковича и его Партии регионов был Ринат Ахметов, самый богатый украинский олигарх и глава «донецкого» клана. В списке Партии регионов около шестидесяти позиций досталось людям, лояльным лично Ахметову. Вторым спонсором выступил Фирташ, выкупивший тридцать мест в списке196. Заняв президентский пост, Янукович должен был использовать свое положение для дальнейшего обогащения «благодетелей» (не забывая, конечно, и о себе). Но вместо того, чтобы оставаться в привычных клептократических рамках, он приступил к широкомасштабной программе перераспределения богатства в пользу своей семьи. В частности, его сын стремительно разбогател. Вскоре другим олигархам стало ясно, что Янукович нацелен на создание нового олигархического клана, который получил наименование «Семья». При таком раскладе Януковичу больше не потребовалась бы поддержка Ахметова и Фирташа. Последние оценили ситуацию, пришли к выводу, что с Януковичем пора расставаться, и начали искать запасные варианты. Как сообщал немецкий журналист Кристиан Нееф в феврале 2014 года, «Ахметов, например, всегда хорошо ладил с Тимошенко, в отличие от Фирташа, и стал поддерживать Арсения Яценюка, который взял на себя руководство альянсом “Батькивщина”, пока сама Тимошенко находилась в заключении. Фирташ, со своей стороны, поддержал партию Виталия Кличко “УДАР”»197. В результате Янукович, уже столкнувшийся с противодействием других олигархов, лишился опоры в лице «донецкого» клана. Быть может, сам он того в ту пору не осознавал, но для его отстранения от власти был необходим всего-навсего малейший повод.

Подводя итоги событиям, которые привели к новой революции (Евромайдан), американский журналист Аарон Мате пишет:

«Протесты на Майдане воспламенило известие о том, что президент Виктор Янукович решил отказаться от торговой сделки, предложенной Евросоюзом. Принято думать, будто Януковича запугивал его главный покровитель в Москве. На самом же деле Янукович надеялся укрепить связи с Европой и “уговорами и угрозами переубеждал всех, кто настаивал на установлении более тесных связей с Россией”, как сообщало агентство “Рейтерс”. Но украинский президент струсил, внимательно прочитав набранное мелким шрифтом соглашение с ЕС. Украине предлагалось не только заметно ослабить свои глубокие культурные и экономические связи с Россией, но и принять жесткие меры экономии, повысить пенсионный возраст, заморозить размер пенсий и заработной платы. Эти требования нисколько не улучшали жизнь рядовых украинцев, они были призваны ускорить политическую кончину Януковича»198.

Восстание началось, когда десятки тысяч демонстрантов собрались на киевской площади Майдан в знак протеста против коррупции в правительстве и поддержали европейскую интеграцию страны. Олигарх Петр Порошенко, член оппозиционного Януковичу клана «Волынь», позже заявил в интервью: «С самого начала я был одним из организаторов Майдана. Мой телеканал – 5-й канал – сыграл огромную роль»199.

На тот момент Янукович еще сохранял значительную поддержку масс, но все его сторонники находились на востоке Украины, в то время как население столицы принадлежало к прозападным украинцам, а большая часть этой группы голосовала против Януковича на предыдущих выборах. Что еще важнее, десятки тысяч западных украинцев, среди которых преобладали крайне правые экстремисты, прибыли в Киев и превратили до того мирное выступление в насильственную кампанию по смене режима.

Когда насилие достигло пика, Ахметов и Фирташ поняли, что настала пора бежать с тонущего корабля. Буквально в одночасье два подконтрольных этим олигархам телеканала, «Украина» и «Интер», переметнулись на сторону оппозиции. В парламенте члены правящей Партии регионов, лояльные Ахметову и Фирташу, вышли из партийных рядов и примкнули к былым политическим противникам. Силовики, которые пытались разогнать ультраправых экстремистов, покинули Майдан, опасаясь предательства (позднейшие события подтвердили их правоту).

Так Янукович познал «момент Нерона». Внезапно вся поддержка куда-то испарилась, и он остался один на один с разгневанными протестующими. Миллиарды, награбленные у других олигархов и у украинского народа, не могли его защитить (их отобрали, когда к власти пришел новый режим). При этом Янукович избежал гибели, ему удалось бежать на юг России, где он и поныне обитает в изгнании.

Народ победил, демократия была восстановлена. По крайней мере, так изображают революцию Евромайдана корпоративные СМИ. На самом же деле украинская революция 2014 года была народной ровно в той степени, что и любая другая революция в истории. За нею стояли те же силы, которые обсуждались ранее на страницах этой книги, – обнищание масс и перепроизводство элиты. Народ ничего не выиграл от этой революции. Украинская политика осталась столь же коррумпированной, как и прежде, а качество жизни простых людей едва ли улучшилось. Петр Порошенко вступил в должность президента, но его администрация быстро утратила общественную поддержку. На следующих выборах (2019) за него отдали свои голоса менее 25 процентов избирателей.

Самым катастрофическим последствием революции 2014 года стала ожесточенная гражданская война в двух областях Донбасса – Донецкой и Луганской, где местное ополчение при поддержке России вступило в бой с украинскими военными и неонацистскими добровольческими бригадами вроде полка «Азов»200. К моменту введения российских войск на Украину 24 февраля 2022 года война на Донбассе унесла четырнадцать тысяч жизней 201. Пока рано говорить, чем эта война закончится. Но исторические факты подсказывают, что текущий конфликт, вероятно, так или иначе станет концом украинской плутократии. Большинство олигархов лишилось значительной доли доходов – частично в результате экономического коллапса, а частично в результате военных разрушений 202. Что еще важнее, олигархов отодвинули от политических решений. Избрание нынешнего президента Украины Владимира Зеленского явилось результатом соперничества двух олигархов, Порошенко (президент Украины с 2014 по 2019 год) и Игоря Коломойского (глава «днепровского» олигархического клана), которому требовался свой кандидат против Порошенко 203. Но когда 24 февраля локальный конфликт перерос в полномасштабную войну, Зеленский обрел себя в качестве президента военного времени и поклялся сражаться до победы. Украина стоит перед жестоким выбором – либо утратить государственность, либо превратиться в милитократию. Время покажет, какое из этих будущих окажется реальным.

Усвоить уроки

По иронии судьбы из трех восточнославянских республик, образовавшихся в результате распада СССР, самая демократическая среди них, Украина, стала самой бедной и нестабильной, а самая автократическая, Беларусь, наслаждается сегодня относительным благополучием и стабильностью. Какие выводы можно сделать из этого наблюдения? Очевидно, что автократия работает лучше, чем демократия. Но этот вывод ошибочен. Существовало и существует множество нефункциональных автократий с обедневшим населением, многие из них в прошлом рухнули. А страны с лучшим управлением и высоким уровнем благосостояния для подавляющего большинства населения, скажем, Дания и Австрия, являются, как правило, демократиями.

Логично допустить, что далеко не все государства с внешними признаками демократии управляются на благо широких слоев населения. Некоторые псевдодемократии раскрывают свою истинную суть, когда, например, государственные чиновники заранее решают, какие партии будут участвовать в выборах и кто в итоге победит. Впрочем, на Украине этого не было, тамошние политики и чиновники не принимали решений – они безропотно подчинялись олигархам, которые отстаивали собственные интересы.

Какой урок можно вынести из изучения случаев краха государственности в прошлом и настоящем? Политическая власть, управляющая сложными человеческими обществами, является гораздо более хрупкой, чем может показаться на первый взгляд. Крах государства, внезапный распад системы власти, управляющей обществом, – частое явление в истории; оно наличествует и в современном мире. Нередко правящий класс свергается (а иногда даже уничтожается) в результате поражения в войне или в каком-то одном сражении с превосходящей силой. Так происходит при успешных внешних вторжениях; вспоминаются исторические рассказы о монголах Чингисхана, что устраивали набеги, убивали всех подряд и складывали из черепов жертв пирамиды. Или же случаются нападения организованных групп революционеров и путчистов. Президент Чили Сальвадор Альенде погиб под градом пуль с автоматом в руках, сражаясь с войсками генерала Пиночета, что штурмовали президентский дворец. Но наиболее часто причиной краха государственности (если вынести за скобки фактор вторжения извне) выступает распад правящего сословия и правящей сети. «Момент Нерона», с которого начиналась эта глава, служит тому, пожалуй, наиболее наглядным подтверждением. В случаях Кубинской революции и краха Афганистана в 2021 году давление со стороны конкурирующей сети власти имелось, однако правящая сеть распалась еще до того, как повстанцы вошли в столицу. Кстати, по тому же сценарию разворачивалась и Октябрьская революция 1917 года в России. Советская пропаганда прославляла штурм Зимнего дворца как переломное событие, но ведь Временное правительство уже лишилось большей части своих войск, а его глава Александр Керенский бежал до того, как большевистские отряды вошли во дворец. Наконец политический режим может рухнуть под давлением массовых общественных протестов, как было на Украине в 2014 году.

Контраст между успешной украинской революцией 2014 года и неудачным восстанием 2021 года в Беларуси особенно поучителен. Основным фактором, объясняющим это расхождение результатов, является природа правящей группы. В случае с Украиной перед нами экономическая элита, члены которой ненавидели друг друга, строили заговоры друг против друга и были готовы покинуть тонущий корабль в любой миг. В случае с Беларусью налицо сплоченная военно-административная элита, которая ничуть не испугалась общественных протестов и не дала, что называется, трещин. В конечном счете, различие между двумя указанными восточнославянскими странами обуславливается разными политико-экономическими траекториями, по которым они двигались два десятилетия, до революционных ситуаций 2014 и 2021 годов. Массовая приватизация государственных корпораций на Украине создала «насос богатства», который привел к перепроизводству олигархов, породил межолигархический конфликт и спровоцировал неоднократные кризисы государственности. В Беларуси же не было ни «насоса богатства», ни олигархов, ни внутриэлитных конфликтов, ни краха государства.

Все сложные общества уязвимы перед разрушительной силой перепроизводства элит, поэтому все они периодически испытывают социальные сбои. Но плутократии, крайним примером которых является нынешняя (бывшая?) Украина, уязвимы в максимальной степени. Главная их беда заключается в том, что плутократы, действуя в своих корыстных интересах, склонны создавать институциональные механизмы, способствующие работе «насосов богатства». С одной стороны, «насос богатства» увеличивает обнищание масс, а с другой – содействует перепроизводству элиты (плодя новых, более богатых плутократов). Иными словами, «насос богатства» – один из самых дестабилизирующих социальных механизмов, известных человечеству. Конечно, Америка не Украина. Американский правящий класс объединен и организован благодаря совокупности перекрывающих друг друга институтов, как обсуждалось в главе 5. Этот правящий класс показал при прогрессистах и «Новом курсе», что он способен жертвовать своими эгоистичными интересами и собственным благом ради общего благополучия. Но как он справится с «бурными двадцатыми»? Каковы возможные траектории, по которым Соединенные Штаты Америки могут пойти в ближайшие десятилетия? Эти вопросы мы рассмотрим в следующей главе.

Глава 8

Истории ближайшего будущего

За порогом

Любой, кто наблюдает за событиями последнего десятилетия издалека, – скажем, космический пришелец или некий будущий историк – несомненно, поражается тому, насколько основательно люди, населяющие самое могущественное государство на планете, сумели испортить свое общество. Несмотря на значительный научный прогресс, необычайные технологические изменения и уверенный экономический рост, благосостояние большинства американцев снижается. Даже многие из числа победителей изрядно обеспокоены тем, что достанется в наследство их детям.

Как мы видели, человеческие общества следуют предсказуемым траекториям в революционных ситуациях. Но как разрешаются эти кризисы? Ныне, когда Америка находится в кризисе, мы хотим знать, что может произойти дальше. Мы понимаем, что будущее нельзя предсказывать с большой точностью. Для социальных систем в революционных ситуациях точные прогнозы особенно затруднительны. Пожалуй, для объяснения пригодится физическая аналогия.

Пусть дорога к кризису – это овраг с обрывистыми склонами. Общество, движущееся к кризису, схоже с металлическим шаром, что катится по этому оврагу. Его траектория ограничена склонами и потому достаточно предсказуема. Но едва шар выкатывается из оврага, он оказывается на пороге (революционная ситуация), откуда ведет множество потенциальных маршрутов в разные стороны. Крошечные воздействия на шар (действия групп интересов или отдельных влиятельных лиц) могут подтолкнуть его либо в относительно благополучном направлении, либо в совершенно катастрофическом. Вот почему так сложно предсказать, что случится за порогом.

Но у этого, казалось бы, пессимистического вывода есть и положительная сторона. Относительно мягкое приложение силы может быть необходимым для того, чтобы подтолкнуть шар в благоприятном направлении. Вся штука в том, чтобы угадать, куда следует толкать (ведь, повторюсь, вмешательство вполне может привести к неожиданным и катастрофическим последствиям). Любые словесные рассуждения здесь совершенно бесполезны. В идеале требуется формальная (математическая) модель, которая способна прояснить, какие конкретно воздействия приводят к тем или иным результатам. Расширив рамки моделирования до конца двадцать первого столетия, мы сможем изучить различные сценарии, обусловленные возможными вариантами выбора, что доступны группам интересов внутри государства, прежде всего, конечно, правящей элите. После этого останется увидеть, какой коллективный выбор будет сделан, и оценить, правильно ли наша модель предсказала долгосрочные последствия этого выбора.

Многосторонний прогноз

На данный момент клиодинамика еще не развилась настолько, чтобы совершать подобные подвиги моделирования. Но последние несколько лет мы с коллегами размышляем в этом направлении. Мы называем такой подход многосторонним прогнозированием (для краткости МСП)204. Полнофункциональный механизм МСП использует на входе разнообразные политики и реформы, которые напрашиваются, и дает прогноз по изменению будущих траекторий в результате таких вмешательств. Хотя для внедрения этой схемы понадобится много усилий и ресурсов (финансовых и человеческих), недавно я разработал своего рода «прототип», чтобы показать, как все может действовать. Технически подкованных читателей отсылаю за подробностями к академической публикации 205, а на следующих нескольких страницах я опишу эту схему в словах и без формул. Конечная цель моего изучения деятельности «прототипа» – показать, как общая теория, изложенная в данной книге, может проявить себя на практике в конкретном случае. Всем моделистам известно, что перевод словесной теории в набор математических уравнений – отменный способ выявить все скрытые допущения и с ними разобраться.

Ядром модели МСП, двигателем, питающим все движущиеся части внутри нее, является «насос богатства». Схема тут следующая: для начала модель отслеживает, сколько людей трудоспособного возраста ищет работу. Предложение рабочей силы увеличивается в результате демографического прироста (баланс между новыми работниками, пополняющими рабочую силу, и старыми, выходящими на пенсию). Другим важным источником новых работников является иммиграция. Модель также должна учитывать изменение отношения к работе в обществе, в частности массовый выход женщин на рынок труда. (С 1955 по 2000 год доля женщин в рабочей силе США выросла с 35 до 60 процентов.) Во-вторых, модель отслеживает предложение рабочих мест, на которое влияют такие факторы, как глобализация (приводящая к переносу рабочих мест из страны) и роботизация/автоматизация («восстание машин» в одних отраслях и создание новых человеческих рабочих мест в других секторах экономики).

Общей тенденцией последних пятидесяти-шестидесяти лет в сфере труда является накопление избытка рабочих мест, что ведет к снижению заработной платы. В то же время наблюдается ослабление институциональных факторов, которые могли бы противодействовать этому экономическому эффекту. Доля работников, состоящих в профсоюзах, снижается вместе с реальной минимальной заработной платой, установленной федеральным законодательством. В результате относительная заработная плата (зарплата по отношению к ВВП на душу населения) тоже снижается, особенно среди низкоквалифицированных работников, а также и для медианных («типичных») работников. В свою очередь, снижение относительной заработной платы запускает «насос богатства», перераспределяя доходы от рабочего класса к экономической элите, как мы видели в главе 3.

Прелесть структурно-динамического подхода (который подробнее объясняется в главе A3) заключается в том, что он позволяет понять, как изменения в одной части социальной системы влияют на динамику других частей. «Насос богатства» оказывает существенное влияние не только на простых людей (вызывая обнищание масс), но и на элиту. Численность элиты меняется по демографическим причинам (разница между уровнями рождаемости и смертности), но для нас этот фактор относительно маловажен, так как демографические показатели элиты и «простолюдинов» в США не столь уж и различаются. (Зато это важнейший фактор для обществ с полигамной элитой.) Куда важнее социальная мобильность – восходящее движение «простолюдинов» в элиту и нисходящее движение элиты в «простолюдины». Окажется ли мобильность в чистом виде восходящей, зависит от «насоса богатства».

Механизм прост. Когда корпоративные должностные лица сдерживают рост заработной платы при росте доходов компании, они могут использовать накопленные излишки для увеличения собственной зарплаты, для приобретения более прибыльных опционов на акции и так далее. Генеральный директор такой компании, выходя на пенсию с «золотым парашютом», становится новым «сантимиллионером» или даже миллиардером. По той же причине владельцы капитала получают более высокую отдачу от вложений. Доходы сверхбогатых взлетают до небес.

Но эта динамика может разворачиваться и в обратном направлении. Когда заработная плата рабочих растет быстрее, чем ВВП на душу населения (то есть когда растет относительная заработная плата), новых сверхбогатых не появляется. Некоторые исключительные личности продолжают наращивать свое состояние, но таковых мало. Тем временем былое богатство медленно растрачивается из-за банкротств, инфляции и раздела имущества между несколькими наследниками. В этих условиях численность группы сверхбогатых постепенно сокращается.

Но такой постепенный, плавный спад предполагает, что общественный строй сохраняет свою устойчивость. Анализ исторических кейсов в базе данных CrisisDB показывает, что гораздо чаще нисходящая социальная мобильность, исключающая перепроизводство элит, совпадает с периодами высокой социально-политической нестабильности («эпоха раздора»). В этих случаях нисходящая мобильность проявляется быстро и обычно подразумевает насилие. Политическая нестабильность и внутренние войны сокращают численность элиты самыми разными способами. Некоторых представителей элиты попросту убивают в ходе гражданских войн или в результате покушений. Другие могут лишиться своего элитного статуса, когда их фракция терпит поражение в гражданской войне. Наконец общая ситуация насилия и упадка отбивает у многих «лишних» претендентов на элиту желание продолжать погоню за элитным статусом, и так возникает нисходящая мобильность. Механизм МСП моделирует такие процессы на основе предположения, что высокая нестабильность увеличивает темпы превращения элиты в «простолюдинов».

Таким образом, ядром модели МСП являются относительная заработная плата и «насос богатства», который она приводит в действие. Когда относительная заработная плата снижается, это ведет к обнищанию масс и к чрезмерному производству элиты. Оба фактора, как мы теперь знаем, являются наиболее важными признаками социальной и политической нестабильности. Однако вспышки нестабильности – насильственные антиправительственные демонстрации и забастовки, городские беспорядки, терроризм, сельские восстания, а если дела действительно плохи, то развал государства и полномасштабная гражданская война – обусловлены действиями отдельных людей. Как же наша модель увязывает структурные факторы с человеческой мотивацией? Предполагается, что ключевую роль во всех подобных событиях играют радикализированные, агрессивно настроенные экстремисты. Когда таких радикалов немного в сравнении с остальным населением, они не представляют серьезной угрозы стабильности, легко изолируются и при необходимости подавляются полицией. Но если их становится много, они начинают объединяться в экстремистские организации, которые могут бросить полноценный вызов правящему классу. Значит, количество радикалов по отношению к общей численности населения является ключевой переменной, которую необходимо отслеживать в модели МСП.

Процесс радикализации – это в каком-то смысле болезнь, которая по мере своего распространения меняет поведение людей и заставляет их прибегать к насилию. Следовательно, в модели МСП, сочетающей структурные факторы и беспорядки, нужно принимать во внимание динамику социального заражения (очень похоже на уравнения, используемые эпидемиологами, например, при прогнозировании динамики развития COVID).

Модель отслеживает три типа людей. Первый тип – «наивный», соответствующий «восприимчивым» в эпидемиологическом отношении. Это тип, к которому относят всех, кто считается взрослым. (Модель отслеживает только активных взрослых людей; дети и пожилые не учитываются, так как предполагается, что они не влияют на динамику.) Наивные люди могут «радикализироваться» под воздействием признанных радикалов (как происходит при контактах с зараженными в моделировании болезни). Чем больше радикалов среди населения, тем выше шанс, что наивный человек подхватит «вирус радикализма»206.

Когда значительная часть населения радикализирована, социально-политическая нестабильность возрастает. Беспорядки возникают легко и распространяются быстро; террористические и революционные группы множатся и пользуются широким сочувствием; само общество очень уязвимо перед угрозой гражданской войны. Однако связь между степенью радикализации и общим уровнем политического насилия (измеряемым, например, по количеству убитых) носит нелинейный характер. По мере роста их доли в населении радикалам становится все проще объединяться и самоорганизовываться, что потенциально может привести к взрывному росту революционных партий. Имеется также пороговый эффект. Пока сила революционных групп меньше силы государственного аппарата принуждения, общий уровень насилия может быть значительно снижен. Но если баланс сместится в пользу радикалов, режим вполне может внезапно рухнуть, как мы видели на многочисленных примерах распада государственности в предыдущей главе.

До сих пор мы говорили о «радикалах» так, будто они представляют собой отдельную группу интересов. Но это неправильно. В действительности радикалы обычно принадлежат к разным радикальным группам. В периоды высокой политической нестабильности возникает множество вопросов, разделяющих население и элиты. (Мы обсуждали эту фрагментацию идеологического ландшафта в главе 4.) То есть появляется множество радикальных фракций, каждая из которых руководствуется своей идеологией и соперничает с другими фракциями. Одни становятся левыми экстремистами, другие присоединяются к правым организациям; третьи подаются в этнические или религиозные экстремисты. Даже в рядах правых и левых радикальные группы обыкновенно раздроблены и часто уделяют больше внимания междоусобной борьбе, чем противоборству с идеологическими врагами.

В целом вспышка политического насилия динамически схожа с лесным пожаром или землетрясением. Одна искра способна разжечь степной пожар, как говорил Мао. Но большинство искр воспламеняет лишь малые костры, которые гаснут прежде, чем успевают перерасти в пожар, а другие разрастаются до среднего размера. Лишь очень и очень немногие искры вызывают пожары, охватывающие всю прерию. Специалисты по комплексности пристально изучают процессы, в которых статистическое распределение размера события подчиняется «закону степени». Оцениваем ли мы эти процессы в квадратных километрах выгоревших прерий, по силе землетрясений согласно шкале Рихтера или по степени политического насилия и количеству погибших, все они тяготеют к одной и той же динамике207. При пожаре в прерии распространение огня, вызванного первоначальной искрой, зависит от того, сколько горючего материала находится в пределах досягаемости, а также от того, сможет ли огонь перепрыгнуть с одного участка высохшей травы на другой. В ходе революции распространение первоначального восстания против режима зависит от количества радикалов в обществе (по аналогии с горючим материалом) и от того, насколько хорошо они связаны между собой и как быстро сумеют расширить свои сети влияния. Такая автокаталитическая, самоподгоняющая динамика ведет к тому, что изначально небольшое событие может неожиданно перерасти в крупномасштабное бедствие – в «черного лебедя»[59] или «короля драконов».

Поскольку взаимосвязь между коэффициентом радикализации и итоговым масштабом политического насилия регулируется «законом степени», обычные статистические данные (например, средний уровень насилия) не слишком-то полезны, и модель МСП фиксирует возможные результаты, оценивая вероятность действительно серьезных событий, таких как Гражданская война в США или восстание тайпинов. Эти экстремальные явления вообще-то маловероятны, однако о них нужно беспокоиться просто потому, что они способны причинить невообразимые человеческие страдания. Десятипроцентная вероятность второй гражданской войны в США – это много или мало? Приложите ситуацию к себе: согласились бы вы на пари, которое может обернуться вашей гибелью с вероятностью 10 процентов? Лично я бы не согласился, даже за огромное вознаграждение. Мертвому, сами понимаете, любое вознаграждение пользы не принесет.

Вернемся к модели МСП. Дополнительный ее элемент учитывает, что наивный тип может радикализироваться не только под влиянием радикалов, но и в результате насилия, порождаемого радикальными действиями. Например, чей-то родственник или друг погибает в террористическом акте, совершенном правыми экстремистами, и тогда наш наивный тип может присоединиться к левой революционной группе. Этот второй путь к радикализации также является своего рода социальной инфекцией (но опосредованной насилием, а не радикальной идеологией).

Третий тип индивидуумов в нашей модели, помимо наивных и радикалов, – это «умеренный» (он соответствует «выздоравливающему» в эпидемиологических моделях). В данную группу входят бывшие радикалы, которые разочаровались в радикализме и насилии и пришли к выводу, что членам общества необходимо сплотиться и преодолеть свои разногласия. Умеренные отличаются от наивных тем, что превыше всего ценят мир и порядок и активно работают над упорядочиванием общества. Иными словами, у наивных людей нет выраженной политической программы; радикалы привержены усугублению нестабильности; а умеренные прилагают усилия к смягчению ситуации.