Хоразинские рассказы [компиляция]

По остаткам лица скатилась слеза.

Через некоторое время, немного озябнув, она села. Девушка порылась в шкафу и, к своему огорчению, обнаружила, что большинство её нарядов в клочья изъедены молью, но в конце концов нашла несколько, пусть и пыльных, вещей, которые можно надеть: нижнее бельё, блузку, юбку, длиной до щиколоток, чулки и ботинки.

Затем она уселась за туалетный столик, чтобы расчесать волосы, растрёпанные в настоящий сумбур. В зеркале её глаза, ноздри, чуть приоткрытый рот и дырки в щеках полнились пламенем, так что она немного смахивала на скверно вырезанный тыквенный фонарь.

Теперь мягкое пламя растеклось по всему дому, ничего не сжигая, лишь освещая комнаты. С нарастающим предвкушением девушка сидела и вслушивалась, как в доме возвращаются к жизни звуки и запахи. Чья-то возня на кухне. Звяканье кастрюль. Тявканье маленькой собачки. И, в конце концов, голос, зовущий:

— Мари! Пора ужинать! Спускайся!

И она направилась вниз, смакуя всё, распробуя каждое ощущение, ласково ведя рукой по перилам, замирая, чтобы полюбоваться каждой гравюрой на стене, где изображались либо её предки, либо необычные звери, либо и то, и другое.

— Мари!

Девушка надолго застыла у подножия лестницы, вглядываясь в расположенную слева гостиную. На пианино до сих пор лежали её ноты. Там же, на столе, она заметила игрушку Джона, её младшего братишки — Ноев ковчег с деревянными животными, аккуратно расставленными по парам.

— Мари! Сегодня же День Благодарения!

Действительно, так оно и было. Справа находилась столовая. Там она и вправду обнаружила свою семью, усевшуюся за столом: улыбающийся отец в костюме-тройке с цепочкой для часов, кончики его усов, как обычно, закручены вверх; брат Джонни в матросском костюмчике, в кои-то веки сидящий смирно; мать в платье с кружевным воротником. Ушастик, их спаниель, устроился с косточкой в углу.

Вся комната и семья сверкали тем же волшебным бледным пламенем, что освещало дом.

Настал День Благодарения, но, в конце концов, дело происходило в Хоразине, поэтому праздник проходил не совсем так, как в других местах, да и игрушечный Ноев ковчег её брата в другой комнате был не вполне обычного вида. (Там присутствовала пара округлых бесформенных тварей; на крыше ковчега скорчилось нечто, выглядевшее как получеловек-полукаракатица, приглашая пассажиров на борт). Папа вознёс хвалу Шепчущим Голосам Воздуха, Приходящим Крылатым, Трясущему Землю и Жданным Богам. Хвала воздавалась не столько за предстоящее пиршество (индейка, бататы и бобы с миндалём, хлеб, пудинги и цукаты), сколько за упование, что, когда земля будет очищена, то те, кто держится веры, подыщут себе место в новом, удивительном и преобразившемся мире. Аминь.

Как бы там ни было, Мари была счастлива здесь, в этот безупречный момент. Ей хотелось лишь застыть в нём навеки, словно мошка в янтаре.

Если это был сон, она не желала просыпаться.

Но, к своему ужасу, девушка снова услыхала голос колоссального каменного бога, того, который склонился к ней, будто лавина; голос, повелевающий ей пробудиться, теперь пробудиться полностью.

«Нет», — еле слышно буркнула она под нос.

А вслух произнесла:

— Я люблю тебя, мама. Я люблю тебя, папа. Я даже вас люблю, Джонни и Ушастик.

— И мы тебя любим, — ответила мать.

Но она вдруг загорелась. Лицо матери зажглось огнём, словно у бумажной куклы, внутрь которой засунули теплящуюся свечу. Затем вспыхнуло пламя — не то мягкое, освещающее всё вокруг, но пламя пожирающее.

— Мама!

Мари старалась сосредоточиться, своей волей прогнать огонь и он начал спадать, но у матери уже не было лица, а её голова сминалась внутрь самой себя, хотя руки двигались как ни в чём ни бывало, намазывая маслом кусок хлеба.

Заговорил отец, но тоже вспыхнул огнём. Мари кинулась к нему прямо из-за стола, положила руки ему на плечи, зашептала: «Хватит, хватит, хватит» и пламя погасло, но тут вскрикнул брат. Девушка плеснула ему в лицо яблочным соком из стакана. За спиной фейерверком взорвался пёс и пламя взметнулось по шторе. Мари кидалась от одного места к другому, пытаясь хоть как-то затушить огонь, но вскоре пламя действительно охватило весь дом и наверху загрохотали падающие обломки.

Лишь с невероятными усилиями, призвав всю мощь своих несчётных сновидений, былых приключений, того, что называли её ведовством, все тайны, заклинания и силы, которым она научилась или заполучила в иных мирах среди предвечных каменных богов, Мари почти призвала всё окружающее к порядку, и вновь стены и всё прочее покрылись лишь слабым, необжигающим, мелким пламенем, растекающимся от её касания. Она даже попробовала свой ужин. Особенно хорошо удалась индейка, да и бататы тоже, но ела она без аппетита, потому что сидящие родители и брат походили на тлеющие трупы, а штора до сих пор медленно догорала. Мари ощутила, что её хватка слабеет и огонь вновь взметнулся по шторе, вычернив потолок.

Девушка тихонько зарыдала.

Тогда кто-то опустил ей на плечо руку и проговорил:

— Уходи. Ты ведь понимаешь, что не сможешь тут остаться.

Она услышала, как произнесли её тайное имя, имя из сновидений. Этим именем её называли лишь двое предводителей Хоразина: Старейшина Авраам и его помощник, Брат Азраил. Мари развернулась на стуле и упёрлась в них взглядом. Разумеется, она знала их обоих. Она знала их всю жизнь и поговаривали, что Старейшине Аврааму, основателю Хоразина и прародителю народа, тысяча лет от роду. Мари этому верила. У неё не было причин сомневаться. Она знала, что время в Хоразине может скользить, словно оно пытается забраться по грязному склону. Сейчас оба лидера стояли перед ней. Старейшина облачился в чёрную мантию и держал посох, увенчанный пылающим камнем. Брат же носил непривычного покроя костюм.

— Я не хочу уходить, — сказала девушка. — Я хочу остаться дома.

— Нельзя, — мягко возразил Старейшина. — Ты же знаешь, к чему это приведёт.

— Да, знаю, — в конце концов ответила она.

Весь дом затрясся — видимо, часть крыши обвалилась на второй этаж.

— В таком случае, — сказал Брат Азраил, — лучше нам идти.

Мари позволила им вывести её из дома. Они позволили девушке немного постоять и поплакать, пока дом сгорал и обращался в развалины.

Затем, на половине пути к основной дороге, они встретили мальчика, на вид середины подросткового возраста — уже начал вытягиваться, но щетина ещё не росла. Мари отчётливо разглядела его в отблесках пламени. Он был обнажён, за исключением очень коротких обрезанных шортов, будто отправился искупаться, да и к тому же, очень чумазый, с целыми наслоениями грязи. Мальчик казался продрогшим. Он обхватывал себя за плечи. Мари его не знала. Прежде она никогда не встречала именно этого мальчика, но точно поняла, кто он такой. В Хоразине всегда имелся тот, кого звали Грязнулей или Тем, Кто Ходит Вниз, или же всяческими другими именами; тот, кто плавает в земле, словно в воде, как это делают ведьмы, кто может глубоко погрузиться во тьму, чтобы потолковать с погребёнными предками или с богами и вынести наверх сокровища. Но привычный ей Грязнуля был длинноногим и длинноруким сгорбленным типом по имени Енох, лет шестидесяти-семидесяти, со встрёпанными волосами и спутанной бородой, предпочитавшем ходить в кожаной набедренной повязке.

Вероятно, это был самый последний из его преемников. Из множества преемников.

Мари сознавала, что в действительно прожитой ею жизни, в детстве они с этим мальчиком не были ровесниками. И, конечно, он ей незнаком. Со временем в Хоразине случаются подобные каверзы.

Все они в молчании пересекли кладбище, прошли мимо деревьев с висящими и громыхающими на ветру костями, к месту со стоячими камнями и каменным алтарём. Там Старейшина снял свою мантию, положил её на алтарь и остался обнажённым, за исключением кожаной набедренной повязки. Мари оставалась, в чём была. Несомненно, её одежда придёт в негодность, но это неважно. Назад она не не вернётся. Это девушка отлично понимала.

Переложив посох в левую руку, правой Старейшина Авраам взял мальчика за руку. В свой черёд, мальчик взял за руку Мари-которую-звали-по-иному и, пока Брат Азраил завёл медленный напев, призывая Таящихся Внизу Богов, они трое — Старейшина, мальчик и Мари — погрузились в землю и почва сомкнулась над ними, как зыбучие пески. Голос Брата ещё долго сопровождал их. Страха девушка не ощущала. Она изведала слишком много чудесного, чтобы удивляться, что они как-то умудряются дышать или не дышат вовсе, даже когда мальчик вёл их и все трое плыли, рука об руку, всё ниже и ниже во тьму, пока их не окружили стаей любопытных рыб усопшие поколения и Мари вновь встретилась с отцом и матерью, и даже со своим братом Джоном, который, как она знала, дожил до семидесяти четырёх, пока в 1917 году его не лягнул в лицо мул. Это было глубокое и сладостное воссоединение, пока они пытались поделиться всей своей жизнью, всеми мечтами и даже смеялись, но затем опечалились и девушка поняла, что ей следует двигаться дальше.

Они вновь направились вглубь, пока из недр земных не поднялись и не закишели вокруг твари, смахивающие на китов-скелетов. Ниже, пока сама плотность материи не истончилась, как дым, и Мари увидела звёзды и расстилающийся за ними мрак. Впереди смутно вырисовывались образы, голосами раскатистее грома изрекающие слова, что не смог бы вымолвить ни один человеческий язык, и они возглашали её тайное имя.

Старейшина и мальчик — по имени Джерри, а, вообще-то, Иеровоам — не могли двигаться дальше. Остаток путешествия ей предстояло проделать в одиночестве. Мари распрощалась с ними. И напоследок Старейшина молвил ей, от мудрости тысячи прожитых лет:

— Всё это было только вызреванием. Оно почти завершилось. Ступай.

Все эти неизбежные вещи. Всё, чего она лишилась.

* * *

Потом её глаза прозрели полностью, разум прояснился и девушка вспомнила, но не так, словно пробуждаясь, а будто бы заново проживая это прямо сейчас: когда ей исполнилось тринадцать, родители ночью увели её из дома и обнажённой уложили на каменный алтарь, словно овцу на заклание. Там были и Старейшина Авраам с Братом Азраилом, и многие прочие, тянущие напев, пока гром не заглушил их голоса и полоса света не протянулась с небес до самой неизмеримой бездны, к которой она теперь подступила вплотную и куда за ней не мог последовать даже Старейшина Авраам. Оно коснулось её нутра, заполнило и обожгло. Мари закричала. Разрыдалась. Изо всех сил попыталась вырваться. Но её крепко держали.

— Прими! — взывали к ней отец и мать. — Прими это пламя в себя.

Сейчас от родительской любви к ней не осталось ни капли. В тот последний День Благодарения они её любили. Теперь же их лица и сердца очерствели, словно Мари превратилась в вещь — будто и она вправду овца, которую следовало забить и сделать это очень даже обыденно.

Пылающая и разъярённая, она вырвалась и скрылась, чтобы больше столетия бродить по холмам окрест Хоразина.

Но даже это оказалось всего лишь частью процесса. Вызревания. Ныне же она приступила к завершению своей великой миссии, в своём королевстве, воцарившись там, как королева.

* * *

Всё это правда. Так говорится в пророческих книгах, которые брат Азраил держит под замком в задней части хоразинской универсальной лавки. Там записано иное имя Мари, но не человеческой рукой и не на человеческом языке. Описано Вызревание. И поэтому мы чтим её, как Царицу Небесную и Матерь Тех, Кто Грядёт.

Перевод: BertranD, 2024 г.

На верхушке дядюшкиного дерева

Darrell Schweitzer, "Uncle's in the Treetops", 2018

Да, я расскажу вам об этом.

Это случилось во Время Падающих Листьев, когда дядюшка Алазар находился на верхушке дерева. Тогда он мог вплотную приближаться к Земле из полуночных небес. Его можно было услышать на верхних ветвях в лесу, то скачущего, словно белка, то парящего там, его крылья гудели и жужжали, будто у какого-то громадного насекомого. Чьим именно дядюшкой он был? Об этом ходили россказни, зачастую противоречивые. Я слышал их всю свою жизнь. Он был одним из нас, одним из семьи Бёртонов, хотя, чьим братом и сколько поколений назад, оставалось совершенно неизвестным. Он обитал среди Тех, Кто в Воздухе. Он говорил с тёмными богами. Он ушёл к ним, в ночь и никогда не возвращался, не по-настоящему, способный вернуться лишь наполовину, как-то так и полностью преобразовался, вне всяких человеческих пределов. Иногда мы, Бёртоны, слышали, как он нашёптывает нам. Он дотягивался до наших снов. В своё время его слышал мой отец и отец моего отца, и его отец; но не моя мать, потому что она была Бёртоном только по браку, а в истинной крови много-много лет что-то сохранялось… но я отвлёкся.

Итак, прошу заметить, хотя, может, деревня Хоразин и укромная, может и отличается своими нравами, но, всё-таки, находится она в Пенсильвании, а не на Марсе, так что у нас имеется кое-что общее со всем прочим миром. У нас наступает Хэллоуин, а Время Падающих Листьев (древнее индейское название) — практически то же самое, что и Хэллоуин, поэтому и наши дети в маскарадных костюмах тоже шумно шаркают по листьям от дома к дому, собирая сладости. Они путешествуют только группами и шумят так, чтобы отпугнуть Зинаса, который, согласно преданию, некогда был одним из нас, но тоже в одну из подобных ночей вошёл во тьму и стал её частью — жив ли он ещё или нет — тема множества споров — а пальцы у него, предположительно, были длинные и острые, как сучья и вы не захотели бы повстречаться с ним.

Это случилось такой же ночью, когда сласти и костюмы уже убрали. В том году я изображал Дарта Вейдера, а мой брат Джорам — вампира. Мы сидели в темноте на крыльце — наши родители, мы с братом — ему было десять, на три года моложе меня — и два очень незаурядных гостя — Старейшина Авраам, наш глава и его помощник, Брат Азраил. Они в подробностях расспрашивали нас с Джорамом и говорили с нами обоими в весьма старомодной манере, что, как я знал, было частью ритуала.

Мой отец сидел без слов, тогда как мать слабо всхлипывала.

Это было нешуточным делом. Люди, которые выходили во тьму иногда не возвращались обратно.

— Джорам, — произнёс Старейшина. — Ответствуй мне искренне, явно ли ты прослышал глас своего дядюшки и уразумел его словеса? Осилишь ли ты выправить обязанность его провозвестника?

— Да, я осилю, — отвечал мой брат.

Старейшина обратился ко мне. — А что до тебя?

— О да. Я тоже.

Он взял нас обоих за руки, соединил их вместе и сказал: — Далее вам должно удалиться. Ступайте же.

Я знал остальную часть и повторять нам не было нужды. Знаки проявились. Звёзды повернули вспять на своих путях, будто язычки замка встали на свои места, отворились врата в небесах и дядюшка Алазар мог примчаться назад из тёмных пучин, чтобы говорить с нами этой ночью.

Это было поистине особенное время. Священное время для наших людей, хотя, конечно, не для прочих пенсильванцев.

Мой отец лишь коротко сказал мне:

— Томас, позаботься о своём брате.

— Позабочусь, пап.

Так, рука об руку, мы с братом и отправились. Несмотря на зловещие нотки, это вызывало почти буколическую сцену в воображении — два мальчика, держащиеся за руки ради удобства или чтобы не потерять друг друга, два брата, прокладывающие путь (сперва с шумом, пиная листья, затем потише) в лесистые холмы за городом, чтобы исполнить некий древний обряд, что-то вроде посвящения или паломничества, возможно, этакий переход во взросление.

Вот так мы и шли, сперва по грунтовой дороге, затем срезали путь через поля, в лес, под сверкающими звёздами и что, я спрашиваю, в этой картине было не так?

Есть кое-какие вещи, которые я пропустил.

Прежде всего, я истово ненавидел своего брата. Я не показывал этого, но втайне пестовал свою ненависть, почти с самых тех пор, как он родился. Сперва я даже не понимал, почему. Он был умнее меня, более смышлёным. Мои родители любили его больше. Когда мы были совсем маленькими, он ломал мои игрушки, просто потому, что мог. Он был лучше в школе. (У нас была, пожалуй, что последняя во всей стране однокомнатная школа, поэтому я видел, как он завоёвывал все награды. Это значило, что мне они не доставались.), Но, кроме этого, он — единственный, кем дядюшка Алазар особо интересовался. Дядюшка входил во сны Джорама, так, что Джорам иногда садился в постели, выкрикивая слова на диковинных языках, а затем просыпался в поту и (как бы нелепо это ни выглядело), иногда приходил ко мне ради успокоения. И я притворялся, что успокаиваю его, но лишь прикидывался, всегда прикидывался и хранил свою ненависть в сердце.

Там раздавались всяческие звуки, что можно услышать сверху ночью — возможно, белки, просто стучащий ветками ветер или звучащий издали голос, словно кто-то кричал с вершины далёкого холма и нельзя было разобрать, что говорят, лишь причитающий протяжный крик. Это было всё, что когда-либо слышал мой отец или дед, или прадед, потому что боги, Те, Кто в Воздухе или даже ушедшие века назад дядюшки не очень часто сносились со всеми нами и, когда они так делали, это становилось совершенно особенным событием. Что, разумеется, делало и моего брата совершенно особенным.

А меня — нет. Это было следующим пунктом.

Я солгал Старейшине Аврааму. Сам я ничего такого не слышал. Я опять прикинулся и солгал Старейшине, что походило на богохульство, но я так поступил и не жалел об этом.

Также я пообещал отцу, что позабочусь о своём брате. Это обещание я сдержу. О, да. Я о нём позабочусь.

Мы шли в темноте через лес, возможно, несколько миль. Полагаю, брат находился в каком-то трансе. Он что-то тихонько мурлыкал себе под нос. Его глаза были распахнуты, но не думаю, что он видел обычным зрением. Мне приходилось протягивать руки и отводить ветки с нашего пути, чтобы они не хлестали Джорама по лицу. Не то, что я возражал бы против того, чтобы его хлестало по лицу, но это не соответствовало тому, что я планировал, ещё нет. Казалось, он знал, куда идёт.

Дядюшка был на верхушке дерева. Теперь я услышал его — чирикающего, перебирающегося с ветки на ветку, крылья его и его спутников хлопали и жужжали, с трудом удерживая их в воздухе.

Джорам начал издавать чирикающий шум, не по-птичьи, но, скорее, как звук какого-то громадного насекомого и сверху ему ответили.

Я посмотрел вверх. Там была лишь тьма и сквозь ветки виднелись звёзды, и один раз, только один, я увидел то, что выглядело, как чёрный полиэтиленовый пакет, отцепившийся от верхней ветки и упорхнувший в ночь; или же это могла быть тень.

Я позволил Джораму вести меня, хотя он и не видел. Мне приходилось тянуться и расчищать ему путь, но вёл меня он, пока мы спускались в лощину, потом забирались на гряду с другой стороны. Деревья казались больше, чем я когда-либо видел — гигантские, со стволами толщиной с дом; но это мог быть обман темноты, ночи или грёзы, которая вливалась в моего брата, пока он чирикал и слепо таращился перед собой, и, быть может, я, всё-таки, не полностью солгал, может быть, я действительно немного что-то такое чувствовал.

Мы подошли к особенно громадному дереву, буку, который отличался гладкой корой, со множеством ветвей внизу по всему стволу, до самой земли. Мой брат полез наверх. Я полез за ним. При свете дня, предаваясь обычным детским занятиям, я и вправду довольно хорошо лазил по деревьям, но теперь было совсем другое дело. Мы лезли вверх и вверх, иногда ветки и сам ствол казались необычно искривлёнными. Несколько раз мой брат соскальзывал и чуть не падал, но я хватал его, а он вцеплялся в меня, слабо хныкая, словно оставался полусонным и напуганным.

Понимал ли он, что я собирался сделать? Он с полным правом мог страшиться. Ха!

Но мы всё же поднимались и к нам присоединились какие-то существа, но лишь на самых раскачивающихся концах ветвей, и те колыхались вверх и вниз, когда на них садились полузаметные фигуры. Воздух наполняло гудение и хлопанье. Джорам издавал звуки, которые, по-моему представлению, не в силах было испустить человеческое горло и множество голосов отвечало ему.

Затем ветви поредели и мы оказались под открытым, звёздным и безлунным небом, и Те, Кто в Воздухе закружились вокруг нас. Мы с Джорамом сидели в развилке ствола, одной рукой я обнимал его, а другой держался за ветку. Я отчётливо видел их, чёрных созданий, отчасти похожих на огромных летучих мышей, отчасти на ос, но на самом деле ни тех, ни других, и один из них с чириканьем приблизился к нам, его лик светился, словно бумажный фонарь, черты были человеческими или почти человеческими; и я признал легендарного родственника, прославленного дядюшку Алазара, чья особая связь с нашей семьёй позволяла ему вернуться назад, на эту планету, в случаях, вроде теперешней ночи, когда знаки складывались, как полагалось и следовало исполнить священные тёмные обряды.

Теперь, когда дядюшка был тут и я воспользовался своим бормочущим братом, чтобы он привёл меня к нему, всегда ненавидимый мною Джорам стал больше не нужен; поэтому я оттолкнул его прочь, в колышущиеся ветви, и он рухнул вниз: крик, удар, удар, удар, треск, удар и тишина.

Я почти удивился, что ни один из крылатых не попытался его спасти, но они этого не сделали.

Дядюшка Алазар парил передо мной — тёмные глаза, таинственный лик.

— Боюсь, что мой брат не подойдёт, — сказал я. — Вам придётся взять меня вместо него.

И они действительно взяли меня. Жёсткие острые пальцы или когти схватили меня со всех сторон. Некоторые вцепились мне в волосы и приподняли вверх.

Я повис в воздухе, повсюду вокруг жужжали, гудели и хлопали крылья, и да, я ужасно боялся, но также и полнился неистовой, невероятной, алчной радостью, потому что я сделал это, и теперь дядюшка Алазар раскроет мне тайны тьмы и чёрных миров, и я стану самым великим среди наших людей, пророком, поистине совершенно особенным, великим и, возможно, сумею прожить много веков, как Старейшина Авраам или Брат Азраил.

Лик дядюшки, полный слабого свечения, плавал передо мной. Он заговорил. Он издал тот чирикающий звук. Для меня это был всего лишь шум. Дядюшка умолк. Он заговорил снова, словно ожидая ответа. Я пытался отвечать, подражая его пискам и щебетам или что бы там ни было, а затем, внезапно, он отпрянул, издал очень человеческий возглас «Ха!» и они бросили меня.

Теперь я полетел вниз сквозь ветки: крик, треск, удар, удар, удар, треск, глухой стук. Такая сильная боль. Я не мог пошевелиться. Не знаю, было ли, последующее сном, потому что новое моё воспоминание —    Зинас нашёл меня, со своими кинжально-острыми, сучковатыми пальцами, помните? Он был нагим и очень тощим, его тело вытянулось, почти как у змеи, и рёбер у него было многовато, а его лицо лишь отчасти походило на человеческое, с буйной копной волос, но глаза были многогранными, а рот выглядел как-то необычно. Челюсти Зинаса раздвинулись вбок, как у богомола или осы, он склонился вниз, вне моего поля зрения, и появился вновь, с полным ртом кровавой плоти. Зинас ел меня. Я чувствовал, как у меня хрустят кости ног. Я кричал и кричал, а он опускался и поднимался снова, с набитым ртом, по-звериному заглатывал и опускался за следующей порцией. Я понимал, что такого не могло быть. Это невозможно. К этому времени я должен был уже умереть. Должен был истечь кровью, мои потроха — вылиться, как вода из порванного воздушного шарика. Я всё ещё кричал и боль не кончалась. Это тянулось бесконечно. Я молотил кулаками по земле, пытаясь заставить Зинаса остановиться, но он не останавливался.

Один раз он взглянул мне в глаза и я ужасно испугался, что он примется за них. Но он просто продолжил, издавая щёлкающие звуки, будто говорил на незнакомом мне языке. Впоследствии он долго являлся мне во снах, капая мне на лицо обжигающей кровавой слюной.

* * *

Когда я проснулся, в своей собственной комнате, в своей собственной постели, то оказался весь замотан бинтами. Моё лицо закрывало что-то толстое и тяжёлое, но я мог смотреть наружу и видел, что обе моих руки были в гипсе, а ноги исчезли вовсе.

Мне рассказывали, что я кричал без перерыва ещё полгода. Меня поместили на чердак. Здесь, в Хоразине, на чердаках скрыто великое множество беспокоящих вещей.